Я в последний раз прилетел в Космический центр имени Кеннеди как член основного экипажа 19 февраля 1990 года. Оставляя две струи голубого огня за форсажными камерами, оглушая ревом взлетно-посадочную полосу Эллингтон-Филд, мы рванули в черноту ночи. На крейсерской высоте 12 500 метров мы скользили над верхушками мощных грозовых облаков, связанных с холодным фронтом над южной частью США. Молнии расцвечивали верхушки дождевых туч белым, серым и голубым. Электрические разряды удивительных форм перепрыгивали с одной на другую. Заряженная атмосфера порождала огни святого Эльма, которые заставляли светиться голубым передние кромки крыльев. И, как будто этого было недостаточно, я мог смотреть вверх, в черную глубину, затянутую звездным туманом. «Боже, как мне будет не хватать этого – красоты и чистоты полета!»

В гостинице для экипажей Олан Бертранд обрисовал нам три следующих дня нашей жизни. Он напомнил, что мы будем все время находиться в карантине и не должны покидать гостиницу, не уведомив его. Мы должны есть только пищу, приготовленную диетологами, и отмечать всю еду в командировочном ваучере как «правительственные поставки». Будучи на службе у Дяди Сэма, мы находились в официальной командировке, причем в предписании значилось: «Откуда: Хьюстон, Техас. Куда: околоземная орбита». Все питание, транспорт и размещение обеспечивало NASA, а нам полагались только обычные командировочные в несколько долларов в сутки. Типичный полет на шаттле приносил астронавту лишь от 30 до 50 долларов.

Нам также напомнили, чтобы мы не проносили на борт никаких личных вещей. Когда мы попадали в «Атлантис», все, что находилось на нас, – от кондома на пенисе до шлема скафандра на голове – было собственностью американского налогоплательщика. Навсегда ушли те дни, когда астронавты набивали карманы роллами с монетами, сэндвичами с ветчиной и мячиками для гольфа, чтобы отправиться с ними в космос. В первые годы космической программы эти контрабандные вещички добавляли человеческого интереса к полету. Теперь они были запрещены, главным образом из-за эпизода аполлоновской эпохи, когда астронавты взяли с собой филателистические материалы, которые затем продали. NASA сочло, что не подобает астронавтам получать прибыль от вещей, перевозимых на оплаченном налогоплательщиками корабле, и установило строгий контроль над всем, что можно иметь с собой на шаттле. Астронавтам было разрешено иметь до 20 предметов суммарным весом не более полутора фунтов (680 граммов). За несколько недель до старта все они передавались в головной офис NASA для утверждения и затем укладывались в один из ящиков на шаттле. В моем личном комплекте для полета STS-36 находились распятие с гроба моего отца, обручальные кольца моей дочери Эми и ее мужа Стива, золотой медальон, на котором после полета предстояло напечатать его эмблему, и еще несколько небольших предметов, имеющих особое значение для остальных членов семьи.

Олан также напомнил нам о необходимости упаковать одежду и бумажник в пакет с пометкой «конец полета», прежде чем выехать на старт. Эти вещи доставят на базу Эдвардс и передадут нам после приземления. «Кроме того, добавьте немного гражданской одежды на случай вынужденного прекращения полета». Это была стандартная просьба, но я знал, что некоторые астронавты отказываются упаковывать гражданскую одежду из суеверного опасения, что, сделав это, они могут вызвать аварийную ситуацию. Я был одним из них. Если бы аварийная посадка случилась, мне пришлось бы ходить по испанской Сарагосе в нижнем белье.

Совещание с группой интеграции системы закончилось, и прибыл семейный эскорт с нашими женами. Им предстояло присоединиться к нам на полуночной трапезе. В отличие от 41-D и STS-27, у которых стартовое окно было в рабочие часы, для STS-36 оно было с полуночи до четырех утра. Это потребовало перевести нас на график сна и бодрствования, характерный для ночных разбойников. Мы отправлялись спать в 11:00 и вставали в 19:00. Завтрак был в восемь вечера, обед в полночь, ужин – в шесть утра. У вампиров и то график удобней.

Жены были измучены. Помимо того, что они были женами астронавтов основного экипажа и хотели использовать несколько оставшихся возможностей увидеть своих мужей, они еще и всю неделю должны были развлекать родню. Родственники и друзья, которые спали и бодрствовали в нормальное время, обращались к ним за помощью в получении информации об экскурсиях по Центру Кеннеди, за прогнозом погоды и расписанием автобусов на день старта. Помимо этого у Черил Туот и Крис Каспер были маленькие дети, которые тоже требовали заботы. Я бы удивился, узнав, что нашим женам удавалось спать больше трех часов в сутки.

Этой ночью им тоже не пришлось долго спать. Мы встретились снова в Бич-Хаусе на традиционном ужине с барбекю за двое суток до старта… в восемь утра. Каждый из нас мог пригласить еще четверых прошедших медобследование гостей, так что собралась немалая толпа. На самом деле нас оказалось даже больше, чем нужно: пока нас представляли друг другу, ушла масса времени. К тому же гости страстно желали сделать фотографии во всех возможных сочетаниях: просто экипаж STS-36, экипаж с женами, экипаж с родителями. Все это делалось на площадке вне помещения, и не меньше миллиарда невидимых насекомых также хотели быть запечатленными на снимках. Фотографирование приходилось прерывать, пока мы хлопали друг друга и приплясывали, смахивая их. Ну и с неизбежностью возникали ситуации, когда мы позируем для одного снимка, перестраиваемся для следующего, и в этот момент какая-нибудь бабуля кричит: «Ой, я забыла снять крышку с объектива. Надо повторить!» Или: «Мне нужно сменить пленку, подождите!» Или: «Ой, я забыла камеру тети Бетти внутри. Подождите, я ее сейчас принесу!» Все это время я думал: «Какая же ерунда!» Чужая родня выводила меня из терпения, и, не сомневаюсь, другие астронавты думали то же самое, когда моя мама выходила на огневую позицию и начинала шарашить своей камерой. Я хотел просто остаться наедине с мамой, детьми и Донной. Я не хотел тратить это время на разговоры ни о чем с людьми, которых никогда не видел прежде.

В перерыве между фотосъемками я увел своих на берег. С Донной мне еще предстояло встретиться, так что я посвятил это время матери и детям. Они были уже достаточно взрослыми, чтобы их допустили в Бич-Хаус после осмотра у летного врача. Как и в два прошлых раза, я был с ними честен в том, что касалось рисков. Я не говорил об опасностях, но и не рисовал потемкинских деревень. После гибели «Челленджера» я был еще более уверен в том, что должен держать их в курсе. Я слышал о том, что один из старших детей, наблюдавших с крыши LCC за гибелью «Челленджера», закричал: «Папочка, ты же говорил, что этого не может случиться никогда!» Я хотел, чтобы мои дети и мама знали, что это может случиться, и были, насколько это возможно, готовы.

Глядя на детей, я испытывал отцовскую гордость. Пэту оставалось отучиться всего несколько недель в Университете Нотр-Дам. Он получал военную стипендию и после выпуска должен был пойти служить в ВВС в звании второго лейтенанта. Он вырос настоящим лидером и к тому же был очень остроумен. Друзья, которые знали Пэта и меня, часто шутили: «Яблоко от яблони недалеко падает». Они были правы. Во многих отношениях Пэт был моим клоном, за исключением того, что был очень хорош собой. Зато у нас одинаковый дефект зрения. Как и меня, его не допустили к пилотской подготовке. Я пытался звонить нескольким знакомым генералам, надеясь, что они знают способ сделать для Пэта исключение, но к этому моменту Берлинская стена пала, наступил вечный мир, в ВВС оказалось слишком много пилотов и т. д. и т. п. Все, что я слышал, – отговорки. Но я не остановился на этом. Катастрофа «Челленджера» показала мне, что мертвые астронавты пользуются большим престижем, чем живые. Вдов астронавтов утешали президенты и предлагали звонить, когда им что-нибудь потребуется. Если мне суждено погибнуть в этом полете, я попытаюсь использовать свою посмертную известность, чтобы все-таки пробить Пэту дорогу к подготовке на летчика. Поэтому до отлета из Хьюстона я написал письмо на эту тему одному из коллег по набору TFNG, полковнику ВВС США Дику Кови: «…Я хочу поблагодарить тебя за заботу о Донне и о детях. Я всегда ненавидел бумаги и думаю, что в случае смерти их требуется больше, чем когда-либо… Я попросил Донну передать лично президенту желание Пэта служить своей стране в качестве летчика. Ты можешь передать генералу Уэлчу, что он получит указание сверху и, быть может, захочет сыграть на опережение и подписать рапорт Пэта прямо сейчас…» Я оставил письмо Донне с инструкцией передать Кови в случае моей смерти. (Исправляемые дефекты зрения не влияют на безопасность полета – многие военные летчики носят очки, – и в прошлом для офицеров, носящих очки, делались исключения и их допускали к летной подготовке.) А до этого я уже попросил Кови еще об одной услуге: «Если я погибну в этом полете и от моего тела останется хоть что-нибудь, я не хочу, чтобы аутопсию делала женщина-врач из нашего отдела. Я боюсь, что они отплатят мне за все мои сексистские шуточки и расскажут всем, что у меня был маленький пенис». (Наглая ложь!) Кови от души посмеялся над этой просьбой, но пообещал принять мое желание к сведению.

Эми, сестра-двойняшка Пэта, была уже замужем и жила в Хантсвилле, в Алабаме. Мне не нужно было писать никаких прошений в ее пользу. Эми была счастливой женой и мечтала заниматься домом и детьми. Я лишь недавно научился принимать ее такой, какая она есть. Как это обычно бывает у склонных к навязчивым идеям отцов-астронавтов из Вест-Пойнта, я пытался слепить из нее собственное подобие, и многочисленные неудачи разочаровывали меня. Я хотел, чтобы Эми окончила колледж, но она ушла оттуда после первого же семестра. Я хотел, чтобы Эми имела профессию, делающую ее финансово независимой, если вдруг потребуется, но она ее так и не получила. Донна внушала мне: «Она милая, добросердечная молодая женщина. Эми не хочет быть тем, чего хочешь от нее ты. Тебе просто нужно это признать». В конце концов я согласился и радовался за нее.

Лауре было уже 19. Она училась на первом курсе Университета Де Пола в Чикаго, выбрав ту самую специальность, от которой отец-астронавт из Вест-Пойнта должен был прийти в бешенство: театральное искусство. Лаура хотела стать актрисой. Но теперь у меня уже был опыт борьбы со старшей дочерью, и я принял мечту Лауры и с энтузиазмом поддерживал ее. Я знал, что в большинстве случаев театральное образование оборачивается должностью официантки, но это была ее мечта – и как человек, прошедший сходный путь за почти недосягаемым призом, я не хотел разубеждать ее.

Гуляя с детьми по берегу, я остро почувствовал скоротечность жизни. На память пришли строчки из арии «Восход, закат» в мюзикле «Скрипач на крыше». «Это и есть та девочка, которую я носил на руках? Это и есть тот мальчик, с которым я играл?» Казалось, еще вчера я бежал рядом с велосипедом, когда дети впервые катались на нем без дополнительных боковых колес. Теперь рядом со мной шли взрослые люди, которым совсем в недалеком будущем предстояло делать то же самое уже со своими детьми. Как же быстро летят годы…

Я многое пропустил за это время, и все во имя карьеры. Сколько раз я уходил на службу, когда дети еще спали, и возвращался, когда они уже были в кроватях? Сколько прошло вечеров, когда у меня не было времени поиграть с ними, потому что нужно было срочно делать домашние задания? Сколько дней рождения мне пришлось пропустить? Даже считать не хотелось. Я был хорошим отцом, но не лучшим в мире. Я пропустил многое, чего уже нельзя вернуть. Эти мысли усиливали мою решимость покинуть NASA. Не так уж много лет было впереди, чтобы остаться в памяти детей и будущих внуков. Мне было уже 45 – я входил в средний возраст, достаточно было взглянуть в зеркало. На поясе намечалось «запасное колесо»», а ниже все выглядело, как в период полового созревания, а может, просто волосы поредели; я подозревал последнее. Мне оставался всего 21 год до того возраста, в котором умер отец, и 30 – до средней продолжительности жизни. Конечно, с учетом предстоящего старта шаттла все эти годы впереди были лишь гипотетическими. Два дня до старта могли обернуться и двумя днями до смерти. Поэтому теперь я старался запомнить своих детей, когда они стали взрослыми – сильными, здоровыми, привлекательными, когда их глаза и сердца устремлены в далекое будущее.

Наконец отведенное нам время вышло. Я обнял и поцеловал детей. Когда же я заключил в объятья маму, она передала мне записочку. Это был псалом 91: «Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится… Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень…» Мне не были страшны ни мрак, ни язвы. «Стрела, летящая днем» – вот чего я боялся.

Мама также передала мне карточку, которую она приготовила и размножила и отдавала гостям, приехавшим посмотреть на запуск. Это была молитва Богоматери космической. «Радуйся, Мария Благодатная, Матерь Божия и всего человечества. Храни наших мужей и жен в космосе; заступничеством Твоим дай им защиту от всякого зла и бедствия, и милость поступить по воле Божьей, и смелость и силу выполнить их миссию в честь и славу Господню. Храни экипаж STS-36. Аминь».

Такова была моя мать – ее веры хватило бы на десятерых. С двумя молитвами, ее и Донны, я должен был обрести неуязвимость. Я лишь надеялся, что она, будучи католичкой, не займется обращением в истинную веру отдельных протестантов в нашем семействе непосредственно в семейном секторе зрительских трибун, а то ведь и до кулачного боя может дойти.

Когда они садились в микроавтобус, чтобы вернуться по квартирам, Донна и Эми вытирали слезы, а мама, Пэт и Лаура держались, как настоящие Петтигрю. Их лица выдавали тревогу, но глаза были сухими.

Вернувшись в гостиницу для экипажей, я пришел в конференц-зал и обнаружил, что он уже превратился в настоящую холостяцкую берлогу. Джей-Оу, Джон и Пепе внесли деньги в кассу, принесли пива и изучали документацию, посматривая параллельно канал Playboy. Интересно, подумал я, как это совместить с Богоматерью космической. На столе перед Пепе стоял аппарат, записывающий электрокардиограмму. В соответствии с программой одного из биомедицинских экспериментов он уже целую неделю носил датчики, фиксирующие работу сердца. Я был рад, что это задание досталось не мне. Могу себе представить, что сказали бы доктора, если бы увидели график частоты сердечных сокращений во время одного из моих ночных кошмаров… Твою мать! Они бы не позволили мне и приблизиться к ракете. А еще я был очень счастлив, что не носил датчик для записи шумов в желудке. Пытаясь раскрыть тайну космической болезни, экспериментаторы потребовали, чтобы некоторые астронавты носили микрофон на желудке и магнитофон на бедре, чтобы записать все хрипы, хлопки, бурчание и бульканье в кишечнике. Когда эти приборы использовались в секретных военных полетах, пленки не передавались NASA до тех пор, пока служба безопасности ВВС не прослушает их и не убедится, что на них не записаны дискуссии относительно секретной орбиты корабля. Прекрасная была бы запись в послужном списке – анализатор звуков желудка.

Пепе показал нам записи своих действий. Врачи потребовали, чтобы он фиксировал каждый момент, оказавший воздействие на сердце: поход в туалет, еда, половое сношение. Я заметил, что в последней графе было пусто: «Ха, Черил не дала тебе?»

Дейв Хилмерс вошел в зал в тот момент, когда на экране студентка из Айовы в голом виде делала стойку на голове на лодочном причале в фильме под названием «Дочь фермера». Он явно был не в восторге. «Мужики… Вам не стоит это смотреть». Я был удивлен жалобой Дейва. До того как меня изгнали из кружка по изучению Библии, я узнал, что он один из наиболее консервативных и религиозных астронавтов. Он был не из тех парней, которые смотрят канал Playboy, но я никогда не слышал, чтобы Дейв открыто критиковал тех, кто не разделял его веру. Может, подействовала явственная перспектива встречи со святым Петром, в ходе которой придется отчитываться и за просмотр видео с 19-летней обнаженной девицей. Я знал, что Дейв боится не меньше моего. Во время совместной пробежки он цитировал отрывок из Писания, который помогал ему успокаивать страх, а когда на одной из посиделок экипажа его спросили о каких-то послеполетных делах, отрезал: «У меня нет планов дальше MECO». Эти несколько слов стоили многих томов. Угроза нашим жизням во время восьмиминутного путешествия на орбиту была настолько реальной и конкретной, что не имело смысла тратить время на планирование жизни после момента отсечки маршевых двигателей (MECO). Жизнь после этой точки была лишь гипотетической.

Критическое замечание Дейва о выбранном нами телеканале повисло в воздухе. У нас был выбор – умиротворить его или посмотреть, как обнаженная студентка оттолкнется руками от причала и спрыгнет в озеро. Несложно было догадаться, что мы выберем. Пепе запротестовал: «Дейв, женское тело прекрасно».

Хилмерс сделал ответный ход: «Да, если не смеяться над ним».

Я выступил в защиту Пепе: «Мы не смеемся. Мы предаемся похоти».

Дейв лишь покачал головой, признавая, что наши грешные души уже не спасти. Он взял контрольную карточку и стал изучать ее.

За день до старта мы поехали в Бич-Хаус на полуночный обед с женами и несколькими сотрудниками NASA, обеспечивающими наш полет. К счастью, на этот раз никаких других семейных гостей не было. В дороге я заметил, что кашель Джей-Оу становится сильнее. Он беспокоил его уже несколько дней – интересно, знал ли об этом летный врач? Мой опыт работы с летчиками говорил, что вряд ли. Пилот не пойдет к врачу, пока не выкашляет все легкое.

После еды гости из NASA уехали, и мы остались наедине с женами для прощания. Мы с Донной оделись потеплее и ушли на берег. Раньше, в гостинице, я бегал под серпом новой луны, но она уже зашла, и небо выглядело как изображение зимних созвездий в планетарии. Света звезд хватало, чтобы различить пену прибоя, но ночной воздух был очень холодным, и мы держались подальше от воды. Все время прогулки наши глаза были прикованы к северному горизонту, где ксеноновые лампы площадки 39 A рисовали в соленом воздухе белые столбы. Там готовили «Атлантис».

Мы с Донной были уже умудренными ветеранами шаттловских прощаний, но это не означало, что в ту ночь нам было легче. На самом деле было тяжелее. Мы уже признались друг другу, что боимся этого полета больше, чем других, так как теперь виделся конец. Трудно было не вспомнить все эти голливудские фильмы, в которых герой погибает в последнем вылете, а нам как раз и предстоял последний полет. Для меня это означало еще один раз, когда я подвергну себя ужасам выведения на орбиту. Для Донны – еще один поход на крышу здания LCC на девятиминутной отметке (по крайней мере, мы так думали). Еще один запуск, исчерпывающий запасы адреналина в организме. И после него все будет кончено. Мы наконец-то закроем связанную с NASA главу нашей жизни и начнем писать главу после MECO. Это будет глава, наполненная весельем и красотой жизни на Юго-Западе, среди гор и пустынь нашей юности. Это будет глава, в которой мы будем с радостью наблюдать, как Патрик и Лаура последуют за Эми в страну семейной жизни. И в ней появится самая прекрасная часть жизни – внуки. Пока они были не более чем искорками в глазах детей, но мы знали, что они будут. Да, после MECO нас ждала чудесная жизнь. Однако, чтобы попасть туда, нужно было еще раз услышать слова: «Запуск маршевых двигателей».

Лишь звезды были свидетелями того, как мы с Донной целовались, сжав друг друга в долгом и страстном объятии: мы оба знали, что этот раз может стать последним.

К полудню 21 февраля 1990 года я должен был спать уже час, но вместо этого продолжал вглядываться в темноту комнаты, и даже снотворное не помогало. Я слышал, как где-то открываются и закрываются двери, слышал тихие разговоры и все усиливающийся кашель Джей-Оу. Я не мог себе представить, как он собирается скрыть его от врача, и молился, чтобы это не привело к задержке.

Но не звуки мешали мне заснуть. Налицо был типичный «синдром последнего полета». Я уже переживал подобное во Вьетнаме. Там последний вылет ничем не отличался от 133 предыдущих, но оттого, что он был последним для меня, все мои страхи увеличились десятикратно. Я прокладывал пилоту курс к объекту, который мы должны были разведать, и воображал, что каждый вьетконговский стрелок в Южном Вьетнаме держит мой шлем на прицеле. Теперь я подозревал, что все жучки, глюки и гномы в железе и программах «Атлантиса» в заговоре и хотят лишить меня жизни в полете STS-36. Меня ожидали отказ двигателя SSME, пожар вспомогательной силовой установки APU и турбонасос, готовый разлететься на миллион обломков. Мое сердце содрогалось от мощных глухих взрывов. Адреналин в венах поедал наркотик снотворного, подобно пакману из компьютерной игры, поглощающему свои точки.

Я встал, включил свет и уселся за стол. Я написал письмо Донне и детям:

21 февраля 1990 г., 12:22.

Дорогие мои Донна, Пэт, Эми и Лаура!

…У меня нет никаких предчувствий относительно этого полета. Я рассчитываю вернуться домой, чтобы мы могли отправиться в Нью-Мексико за своей новой мечтой. Но невозможно отрицать опасность. Она очень велика, намного больше, чем в любых других полетах, в которых я участвовал. И все же я верю, что именно для этого я был рожден на свет… Если Господь намерен призвать меня, то, прежде чем я уйду, я хочу сказать тебе, как сильно я тебя любил. Я не всегда показывал это, но я люблю тебя всем сердцем и душой. Ты – первый и самый большой подарок, который Господь дал мне. Дети – второй. Есть и много других – мое и твое здоровье, здоровье детей, мои мечты и крылья, чтобы превратить их в реальность. Я хочу, чтобы ты и дети помнили об этом. Уму непостижимо, сколько счастья выпало на мою долю. Никто не должен думать, что Бог жесток, забрав меня в эту минуту. Большинство людей и близко не подошли к той степени самореализации, как посчастливилось мне.

Затем я написал отдельное письмо маме:

21 февраля 1990 г., 12:47.

Дорогая мама!

Я просто хочу сказать тебе в последний раз, как сильно я любил тебя и папу. Вы были источником моей смертной жизни и наполнили ее великой любовью.

Пожалуйста, не скорби о моей смерти. Мои мечты сбылись тысячекратно, и я умер, делая то, что любил, – летая!

Твой 91-й псалом был прекрасен – спасибо, что ты дала его мне и столь усердно молилась обо мне. Хотя в горе ты можешь подумать, что Господь не выполнил обещаний этого псалма, я думаю, что Он сделал все замечательно точно. Он исполнил каждое его слово.

Пожалуйста, продолжай молиться обо мне, как и я буду о тебе. Надеюсь, Бог позволит мне вновь встретиться с отцом. Я так много хотел бы сказать ему. Скажи также Тиму, Пэту, Чипперу, Кэти и Марку, что я всех их любил и что желаю им всех благ, о которых только знаю. Я люблю тебя, мама!

Я сложил оба письма и засунул в карман комбинезона, в котором летал на T-38. Он был упакован в пакет, оставленный до возвращения из полета на авиабазе Эдвардс. Если я не вернусь и не заберу письма сам, я знал, что они попадут к Донне и маме. Я забрался в постель, и где-то в послеобеденный час неглубокий сон все-таки пришел ко мне.

Проснувшись, я узнал плохую новость: наша миссия отложена на 48 часов. У Крейтона диагностировали инфекцию верхних дыхательных путей. Впервые со времен «Аполлона-13» космический полет был отложен из-за болезни члена экипажа. То, что Джей-Оу заболел, не удивило меня – мы все были измучены. Неделя в карантине в Центре Джонсона со сдвигом фаз суточного цикла была совершенно невыносимой, а таблетки снотворного не давали хорошего, восстанавливающего сна. Я был уверен, что вся наша иммунная система пошла враздрай.

Чтобы инфекция Джей-Оу не перекинулась на остальных, его переселили из апартаментов для экипажа в неиспользуемое помещение по соседству. Он оказался в карантине внутри карантина. В шесть часов утра, когда у нас был ужин, все мы надели маски-респираторы и пошли отнести ему его порцию. Его комната представляла собой бывшее хранилище скафандров эпохи «Аполлона» с ярко-белыми стенами и потолочным освещением из множества ярких люминесцентных ламп. За исключением небольшого стола, кресла и кровати, она была пуста. Джей-Оу сидел за столом в этом ярком свете, подобном излучению сверхновой, сильно напоминая старого астронавта из финала фильма «2001: Космическая одиссея». Мы пожелали ему скорейшего выздоровления, но никто не захотел к нему приблизиться. Мы поставили поднос с едой на пол, с помощью метлы с длинной ручкой подтолкнули его поближе к столу и быстро убрались из комнаты. Джей-Оу хрипло рассмеялся нам вслед.

Болезнь Крейтона оказалась лишь началом. Джон Каспер также почувствовал себя плохо и начал принимать лекарства, и Дейв Хилмерс вскоре последовал за ним. Затем во время совещания один из астронавтов группы поддержки выбежал из комнаты, потому что его тошнило. Гостиница экипажей внезапно стала местом высокой биологической опасности. Санперсонал облачился в закрывающее все тело скафандры, чтобы очистить помещение от вирусов. Врачи потребовали от всех нас образцы мочи и кала. Я попытался проигнорировать этот дурацкий запрос, но не смог ускользнуть. Вернувшись в комнату после совещания, я обнаружил, что доктора Фил Стапаняк и Брэд Бек оставили мне нехилую напоминалку – сладкий батончик внутри контейнера для образцов. В следующий раз мне пришлось воспользоваться баночкой от молочного десерта. Когда я откладывал порцию экскрементов для контейнера поменьше, я просто застонал на пороге ванной комнаты: «Этого в инструкциях не было!»

Я засунул смердящий контейнер в пластиковый пакет и выбросил в мусорный ящик. В нем уже было больше медицинских отходов, чем на пляже в Нью-Джерси: испачканная ткань, другие емкости для сбора кала, упаковки антибиотиков и противоотечных препаратов, а также пустая бутылочка противодиарейного средства. Экипаж STS-36 состоял из ходячих развалин.

Лишь мы с Пепе не заболели, и я молился, чтобы так оно и осталось. Если вирус медленно, но верно подкосит каждого из нас, это может вызвать значительную задержку. А если я получу инфекцию последним, то окажусь в итоге крайним. Я представлял себе, что меня снимают с полета и какой-то запасной эмэс занимает мое место. Ко мне вернулась моя старая паранойя – страх, что за несколько часов до старта меня снимут с полета. Невзирая на то, что для меня это был мой третий полет, что мой значок астронавта не мог стать более золотым и что я до чертиков боялся, я нуждался в полете, как героиновый наркоман – в своей дозе. Чтобы удержать шпателем мой язык при осмотре горла, врачам пришлось потрудиться.