В мае 1990 года я вышел в отставку из ВВС и из NASA, и Отдел астронавтов устроил церемонию, на которой присутствовало порядка 30 моих коллег. Она проходила в том самом большом конференц-зале, где 12 лет назад я впервые услышал «добро пожаловать» от Джона Янга. Одетый в синюю форму Военно-воздушных сил со всеми планками медалей и «крыльями астронавта» на груди, с которыми я летал в космос, я принял медаль «Легион почета» из рук генерал-майора ВВС Нейта Линдси. Мы подружились с Нейтом за время двух моих миссий по программе Министерства обороны, и для меня было честью, что он и его жена Ширли нашли время прилететь в Хьюстон и принять участие в торжестве. Донна, моя мама и наш сын Пэт тоже были тут. Даже гены Петтигрю во мне не могли полностью подавить эмоции, которые рождал в моей душе вид Пэта. Я чувствовал, что у меня перехватывает горло, а на глаза наворачиваются слезы. Я начал карьеру в ВВС на плацу Вест-Пойнта в 1967 году. Тогда Донна и моя мама прикололи мне на погоны планки второго лейтенанта. Теперь мой 22-летний сын, одетый в летную форму ВВС с такими же знаками различия первого офицерского звания, жал мне руку и обнимал меня.

Я говорил недолго, зная, что всем нужно вернуться к работе. Где-то там тикали часы, отсчитывающие недели до очередного запуска. Я поблагодарил всех за многолетнюю поддержку и особенно выделил Пэт, Эми и Лауру (девочки не смогли присутствовать) и маму. Самые добрые слова я приберег для Донны – и слезы едва не потекли по ее щекам. В завершение я сказал, что принадлежу к уже третьему поколению участников войны. Мой дед со стороны матери воевал во Франции в Первую мировую, а отец – во Вто рую. У меня была командировка во Вьетнам. Я выразил надежду на то, что поколение моих детей никогда не увидит войны. В тот момент это казалось естественным. Советский Союз прекратил свое существование. Откуда еще могла прийти угроза величию Америки?

Этим же вечером Отдел астронавтов устроил прощальную вечеринку для меня и Донны в местном ресторане. Бет Тёрнер, одна из секретарш Отдела, притащила картонную фигуру сексуального бодибилдера в натуральную величину и поставила в центре сцены. На его лицо она наклеила мою фотографию, а к промежности был приделан балетный бандаж с блестками, набитый до весьма лестного размера. На этом фоне Хут Гибсон высмеивал меня, рассказывая о моем прошлом: об аварийной посадке на заднем сиденье T-38 с Брюстером Шоу, о полетах на сопровождение STS-1 с Дейвом Уокером по прозвищу Красная Вспышка, когда мы едва не угробились; о моем комментарии по внутренней связи перед запуском STS-27 касательно офицера безопасности полигона: «Его мать опускается в позу молящегося мусульманина». Он также припомнил, как секретчицы из Минобороны, которым дали задание рассекретить аудиозаписи STS-27, зашли в тупик из-за слова «анаконда», которое я часто использовал. Они предположили, что это может быть секретный код для нашего полезного груза, и я был вынужден объяснить им, что в нашем «свинском экипаже» этот эвфемизм означал пенис. Аудитория смеялась над рассказами Хута (ему удавалось все), а я думал о том, как стремятся астронавты оставить незабываемое и героическое наследие. Хут описывал, как я облажался при попытке посадить T-38 с управлением из задней кабины, отпуская непристойности в адрес матери человека, которому стоило щелкнуть двумя тумблерами, чтобы убить весь наш «свинский экипаж», смущая юные души непристойным юмором Планеты ЗР. Впрочем, подумал я, могло быть и хуже.

Хут наконец закончил свои насмешки и обнял меня, прижавшись щекой к щеке. Меня немного удивили такие «телячьи нежности», но это было понятно. Как воины, вернувшиеся из боя, мы были связаны кровными узами нашего поединка со смертью через непередаваемый опыт космических полетов.

Зрители аплодировали, и с особым восторгом – самые молодые астронавты, новички. Так же было и в те дни, когда я был новичком сам. «Ну почему все эти старые пердуны не уволятся, или не умрут, или еще куда-нибудь не денутся?» Теперь я сам был старым пердуном, и мой уход освобождал еще одно место в космосе для этих ребят. Им, обладателям серебряных значков, было чему аплодировать.

Дома мы с Донной проговорили далеко за полночь. Я пытался выразить свою бесконечную признательность за жизнь, которую она подарила мне, но как благодарить за мечту? Я попробовал сделать это, сказав: «Как здорово, что ты тогда, в 1965-м, вышла с той вечеринки, чтобы поцеловать меня». Не думаю, что я мог передать свою мысль лучше, чем в этих нескольких словах. Если бы не тот поцелуй, моя жизнь сложилась бы иначе.

Засыпая, я подумал, что нужно сделать еще одну вещь, прежде чем я выйду за ворота NASA. Мне нужно было слетать в Центр Кеннеди.

Я остановился около ограды стартовой площадки, где паркуются туристические автобусы, и вышел из машины. Экскурсионный центр был уже закрыт, посетителей увезли, и я знал, что меня никто не побеспокоит. «Колумбия» готовилась к своему десятому полету; она была почти полностью скрыта поворотной башней обслуживания. Видны были лишь ее правое крыло, нос и верхушки стартовых ускорителей. Мне хотелось подъехать к площадке и подняться на лифте к кабине, но я знал, какую жуткую бюрократию для этого нужно пройти. Даже астронавты не могли беспрепятственно проходить через контрольно-пропускные пункты. Поэтому я в последний раз увидел «Колумбию» так, как ее видят туристы: с расстояния в 400 метров, одетой в стальной «кокон» и почти не похожей на космический корабль.

Солнце недавно село, на площадке зажглись ксеноновые лампы. Ветер доносил до моего уха приглушенные звуки объявлений по громкой связи, и эти технические переговоры возвращали меня в лето 1984 года, полное страхов, разочарований и радости. Но ярче всего виделись образы радости 30 августа. Мое сердце забилось чаще, когда я вспомнил запуск двигателей. Я чувствовал тряску при прохождении зоны максимального скоростного напора и видел, как чернеет небо, пока «Дискавери» поднимался на орбиту. Голос Хэнка в моем мозгу звучал так же ясно, как и шестью годами раньше: «Поздравляем новичков. Вы теперь официально астронавты». Я слышал радостные крики Джуди, Майка и Стива – в этот момент мы осознали, что наши серебряные значки претерпели на высоте 50 миль алхимическое превращение в золото.

Я сел в машину и направился в Бич-Хаус. Мои последние минуты в качестве астронавта должны были подойти к концу именно здесь. Никакое другое место не пробуждало во мне столько воспоминаний и эмоций, как пески этого побережья. Тихое одиночество и близость к бесконечности моря и неба давали моей душе свободу, недостижимую где-либо еще.

Я подъехал, поднялся по ступеням и открыл дверь. В доме было пусто – я знал, что так оно и будет. За исключением предстартовых пикников и прощаний с женами, мало кто из астронавтов или чиновников NASA появлялся здесь.

Ничто не изменилось с момента моих приездов во время подготовки к STS-36. Более того, ничто не изменилось с моего первого приезда сюда 12 лет назад. На стене по-прежнему висело в рамке абстрактное полотно, в котором угадывалось столкновение нескольких яхт. Наверно, его выбрал тот же специалист-декоратор, что повесил в гостинице астронавтов фотографию извергающегося вулкана. (В конце концов, мы были астронавтами! Чем же плохи фото космоса и ракет?) На каминной полке по-прежнему теснились многочисленные бутылки из-под ликеров и вина. Некоторые из них, вероятно, опустошили Алан Шепард, Нил Армстронг, Джим Ловелл и другие легендарные астронавты. В оконных проемах и на приставных столиках лежали раковины, морские ежи и прочие дары моря, собранные многими поколениями астронавтов и их жен. Я был уверен, что они, как и мы с Донной, разыскивали их на песке только для того, чтобы отвлечься от приближающегося окончательного прощания. В небольшом кабинете по-прежнему стояла мебель времен Оззи и Харриет – оранжевые виниловые кресла, оранжевый виниловый диван, кофейный столик из искусственного дерева и керамические выключатели, украшенные, разумеется, вкраплениями оранжевой краски. Маленький телевизор, настолько старый, что наверняка застал запуски «Джемини» в 1960-е годы, стоял на подставке также из искусственного дерева.

Я прошел на кухню, проигнорировав увиденный на столешнице высохший труп таракана, сунул несколько долларов в кассу самообслуживания и вытащил бутылку Coors из холодильника. Посасывая пиво, я двинулся в дальнюю спальню. Здесь располагался еще один артефакт – складной диван, на котором Хут и Марио разыграли комедию с женами STS-36. Я знал, что это лежбище было местом не только для той хохмы – на вечеринке в Хьюстоне одна захмелевшая жена астронавта из TFNG в шутку пожаловалась: «Мне дико не нравилось делать это в Бич-Хаусе на голом матрасе». Я заглянул в шкаф – белья там по-прежнему не было. Если бы Хут и жены задумались об особом назначении этого предмета мебели в течение многих десятилетий, сомневаюсь, что они стали бы на него залезать. Даже в аварийно-спасательном скафандре мне бы не захотелось и присесть на него.

По другую сторону от кабинета была столовая, служившая одновременно конференц-залом, я зашел и туда. Почти всю комнату занимал огромный стол. На одном его конце на подставке высилась доска. Она была испещрена загадочными записями мелом – технические данные с предстартового брифинга к прошедшему запуску шаттла. Нетрудно было представить астронавтов в креслах вокруг стола, внимающих каждому слову представителя команды интеграции шаттла и молящихся о том, чтобы не услышать: «отсрочка». Мне никогда не удавалось избежать этих волнений.

Наконец я подошел к двери и остановился на мгновение, чтобы впечатления улеглись и осели в моем мозгу. Как и на каждом шагу этого пути, я видел часть своей жизни, которая никогда больше не повторится. Всего через несколько недель я стану обычным посторонним гражданским лицом, и у меня будет не больше прав посетить Бич-Хаус, чем у любого туриста на автобусной экскурсии по Центру Кеннеди. С комком в горле я погасил свет, закрыл дверь и пошел по крошащейся бетонной дорожке на берег.

Дул холодный бриз, так что я застегнул куртку и присел на песок. Казалось, я единственное живое существо на всей планете. Даже чайки спрятались на ночь в свои тайные гнезда. Единственным звуком было дыхание прибоя.

У меня не было никаких планов. Я просто хотел остаться на некоторое время со своими мыслями, куда бы они ни завели меня. И они немедленно потянули меня в страну сомнений. В миллионный раз я спрашивал себя, правильно ли делаю, что ухожу из NASA. Даже в этот момент я знал, что могу изменить свое решение. Я могу войти в Бич-Хаус, позвонить Бранденстайну и сказать, что передумал и хочу остаться в Центре Джонсона в качестве гражданского лица – специалиста полета. Я знал, что он сумеет это провернуть. После церемонии отставки я столкнулся с ним в уборной, и он сказал: «Майк, остался бы ты лучше. У меня кончаются эмэсы». Но я знал, что, если вернусь в Хьюстон с известием о том, что передумал, это убьет Донну. Мое решение было твердым. Пришло время уходить. Моя карьера астронавта закончилась.

А потом меня охватила радость. Я трижды летал в космос и ношу золотой значок. Русский спутник отправил меня в путь длиной в жизнь к заветному призу космического полета, и я выиграл этот приз. Это было непросто. Я начал свой путь без «крыльев» летчика в то время, когда только пилоты становились астронавтами. Я сделал это, не имея гениальных способностей. Однако Господь благословил меня через своих земных заместителей: мою маму, моего отца и Донну. На каждом шагу этого пути они были рядом со мной, физически и душевно, давая мне все, в чем я нуждался, чтобы в конечном итоге услышать мое имя в книге истории как имя астронавта.

Мама и папа наделили меня даром исследования. Они подняли мою голову к небу. Они поддержали мое детское увлечение космосом и ракетами. В борьбе с полиомиелитом отца они были живым примером упорства перед лицом серьезных испытаний. Бесчисленное множество раз мне был нужен этот пример, чтобы оставаться на выбранном пути. Он был нужен мне, чтобы перенести тяготы Вест-Пойнта, чтобы пережить тошноту на заднем кресле F-4, чтобы получить высшее образование и чтобы дойти до выпуска в школе летных инженеров-испытателей.

Донна была еще одним великим человеком в моей жизни, умеющим воплотить мечту в реальность. Она ни разу не дрогнула и не лишила меня поддержки… никогда… даже когда мой путь был трудным и страшным. Она приняла на себя роль матери-одиночки для троих наших детей, чтобы позволить мне сосредоточиться на моем пути. Она ждала моего возвращения с войны. Она хоронила друзей и утешала их вдов и детей. Она принимала меня таким, как есть: далеко не лучшим мужем, порой не замечающим никого вокруг в борьбе за главный приз. Она пережила ужасы девяти предстартовых отсчетов шаттла, шести прощаний в Бич-Хаусе, шести выходов на крышу LCC, одной отмены полета после запуска двигателей и трех стартов. На всем пути она была моей тенью… всегда рядом со мной.

Я думал о команде NASA, на чьих плечах поднялся в космос. Хотя у меня были серьезные претензии к некоторым руководителям агентства, я испытывал огромное уважение и восхищение по отношению к легионам, из которых формировалась объединенная команда NASA, подрядчиков и госслужащих. Это были планировщики, инструкторы на тренажерах, персонал Центра управления полетом, представители ВВС и других ведомств, занятые в моих двух военных полетах, служба управления воздушным движением на Эллингтон-Филд, административные работники, летные врачи, техники по скафандрам, команда Центра управления пуском и тысячи других.

Я думал о том, как мой опыт работы в NASA изменил меня. Я пришел в Центр Джонсона в 1978 году как самоуверенный военный летчик и ветеран войны, убежденный в своем превосходстве над гражданскими. Однако вид Пинки Нельсона, преодолевающего на индивидуальном реактивном летательном аппарате пространство между кораблем и неисправным спутником Solar Max, заставил меня присмиреть. Шутка Стивена Хаули в первые ужасные моменты после прерванного запуска 41-D («Я думал, мы окажемся повыше в момент отключения двигателей») была еще одним уроком. Я понял, что постдоки и прочие гражданские имеют в избытке и квалификацию, и смелость, и я научился восхищаться ими и уважать их.

Но самая большая перемена во мне за годы в NASA произошла в восприятии женщин. Я узнал, что они – настоящие люди, с мечтами и стремлениями и им нужна возможность проявить себя. И женщины из нашей группы TFNG смогли сделать это. Наблюдение за Рей Седдон, которая на девятом месяце беременности отрабатывала посадки на тренажере шаттла, стало уроком для всех. Ее незапланированная и опасная попытка с помощью манипулятора активировать неисправный спутник, которую я наблюдал на экране, тоже была уроком. И вид Джуди, выполняющей свои обязанности в полете 41-D, был уроком. И то, что именно она могла включить спасательный прибор Майкла Смита в том аду, которым была кабина «Челленджера», было уроком. Постоянной демонстрацией профессионализма, мастерства и смелости женщины из группы TFNG заставили Майкла Маллейна вернуться к школьным истинам и изменили его.

Невозможно было сидеть на этом берегу и не думать о «Челленджере». Океан, который шумел у моих ног, с бо́льшим основанием мог называться могилой его экипажа, чем камни с фамилиями на Арлингтонском кладбище. Почему погибли они, а не я? По мере того как 28 января 1986 года отступало дальше в прошлое, этот вопрос все больше и больше занимал мое сознание. В группе TFNG было 20 человек с одинаковой должностью – специалист полета. Погиб один из семи. Любой из нас мог оказаться на «Челленджере». Почему же атомы не моего тела выносил на берег океанский прибой? Это был вопрос, который всегда задают выжившие и на который нет ответа: солдат, у которого на глазах сосед принял пулю, пожарный, который видит, как обрушился дом на его команду, пассажир, который не успел на пересадку, и самолет разбился без него. По какой-то причине, известной только Богу, всем нам дали вторую жизнь.

И куда же мне идти с билетом во вторую жизнь? Я все еще не знал этого. Мне предстояло искать новую работу. У меня не было тяги ни к чему в гражданском мире. Передо мной была та же реальность, что и перед каждым астронавтом, вышедшим в отставку: реальность, в которой мы достигли пика своих жизней. Мы пытались нащупать следующую ступеньку лестницы жизни – наверху, а ее просто не было. Что еще может сделать человек, который летал на ракете? Что бы это ни было, нам придется спуститься по этой лестнице. И неважно, сколько мы заработаем денег в новой жизни и чем прославимся, мы уже никогда не будем основным экипажем. Мы никогда не услышим грохота запускающихся двигателей, не почувствуем перегрузки и не увидим, как впереди чернеет небо, превращаясь в космос. Теперь мы навсегда – земляне. Это была отрезвляющая мысль, но я знал, что смогу привыкнуть. Я найду себе достойное занятие. Если отец и мать чему-то и научили меня, так это тому, что на Земле есть множество горизонтов, за которые мне еще предстоит заглянуть.

Я сделал последний глоток пива и встал с песка. Обернувшись, я увидел ксеноновое сияние над «Колумбией». На фоне черных пальм просоленный воздух светился белым светом. Она ожидала свой основной экипаж. Я завидовал им до чертиков.