Объективная, научно обоснованная оценка исторической роли российского самодержавия на всех этапах его существования приобретает в условиях современной идеологической борьбы важное значение. Отрицание исторической правомерности социалистической революции и социалистического строительства в России неизменно опирается на искаженное истолкование дореволюционной истории. Большое внимание уделяется при этом самодержавию как некоей надклассовой силе, будто бы сплачивавшей своих подданных без различия их сословной и классовой принадлежности на основе «общенационального идеала», единства веры и извечной морали.

Подобные представления весьма интенсивно связывают с начальным периодом истории самодержавия, чему немало способствует его недостаточная изученность. В науке нет единства взглядов даже по такому вопросу, как время возникновения самодержавного строя. Одни исследователи относят установление самодержавной монархии к концу XV в., другие ко второй половине XVII, некоторые усматривают ее начало в XVI в.

Наиболее спорными и противоречивыми суждениями изобилует историография эпохи Ивана Грозного, и особенно опричнины. Нет единого мнения о смысле ее учреждения и сроках существования, о ее роли и значении в истории русского централизованного государства.

Еще сравнительно недавно, в 40-х гг. нашего века, академик С. Б. Веселовский характеризовал итоги изучения этих проблем в самых мрачных тонах: «… в послекарамзинской историографии (эпохи Грозного. — Д. А.) начался разброд, претенциозная погоня за эффектными широкими обобщениями, недооценка или просто неуважение к фактической стороне исторических событий… Эти прихотливые узоры "нетовыми цветами по пустому нолю" исторических фантазий дискредитируют историю как пауку и низводят ее на степень безответственных беллетристических упражнений. В итоге историкам предстоит, прежде чем идти дальше, употребить много времени и сил только на то, чтобы убрать с поля исследования хлам домыслов и ошибок, и затем уже приняться за постройку нового здания».

Трудно принять столь мрачный взгляд на историографию Московского государства XVI в. Историки всех поколений внесли в нее свой значительный вклад. При постройке общими усилиями «нового здания» надо, следовательно, заботиться не только о расчистке «хлама», но и о сохранении тех прочных и надежных «строительных блоков», которые уже заложены в фундамент.

Тем не менее необходимо признать, что споры вокруг опричнины, о ее роли и значении, не в малой степени уводили историков от решения более общей проблемы — начальной истории самодержавия в целом. В результате не находили должного освещения ни история опричнины, ни начальный период истории царского строя.

Точка зрения дворянской историографии на опричнину как на бессмысленное порождение личной прихоти царя Ивана Грозного восходит к сочинениям А. М. Курбского и публицистов начала XVII в. — либо к прямым родичам казненных, либо к людям, выросшим в среде, живо и болезненно помнившей опричный террор.

Многие исследователи, опираясь на непроверенные, зачастую фантастически преувеличенные свидетельства иностранцев об опричном терроре, также видели главную причину возникновения опричнины в личной жестокости царя Ивана IV. «Пьяный, развратный, кровожадный тиран», охваченный манией преследования, опираясь на таких «злейших врагов всех честных граждан», как Басманов, Малюта Скуратов, Вяземский, установил «бессмысленную тиранию» и «привел государство к разрухе». Наиболее ярко в дореволюционной историографии выразили эту точку зрения И. М. Карамзин и В. О. Ключевский.

Историки другого направления, начиная от В. Н. Татищева, при всем различии их взглядов и позиций настойчиво искали реальные причины разразившегося во второй половине XVI в. «конфликта между царской властью и ее слугами». С. Ф. Платонов видел в опричнине борьбу Грозного с феодальной аристократией, в результате которой царь сумел ликвидировать вотчинное землевладение.

«Как сказочный Геракл успел одолеть Антея, потому что оторвал его от земли, его родившей, так исторический Грозный, — по мнению исследователя, — навсегда сломил политическую силу титулованного боярства, потому что оторвал его от наследственных вотчин и пересадил в новые условия службы и хозяйства».Сравнивая творца опричнины с героем эпоса, пережившего века — Гераклом, С. Ф. Платонов, казалось бы, придает победам «исторического Грозного» над своими противниками поистине эпохальное значение.

Если, однако, рассматривать построение Платонова целиком, нельзя не разглядеть и другую его сторону. Столь великое и даже героическое дело, судя по уподоблению Грозного Гераклу, как разгром консервативных сил, воюющих за сохранение пережиточных отношений «вчерашнего дня», разгром удельно-княжеской аристократии и ликвидация ее землевладения, лишено при этом в изображении С. Ф. Платонова каких-либо позитивных, созидательных начал, не привело к каким-либо полезным результатам для дальнейшей истории страны, в частности, для реального укрепления русской государственности. Как раз напротив, по мнению С. Ф. Платонова, Грозный вел борьбу против феодальной аристократии не так, как следовало, «сложное политическое дело было еще более осложнено ненужными казнями, пытками и грубым развратом. Крутая по сущности мера приняла характер общего террора именно потому, что ее прямой смысл был затемнен непонятными и страшными способами действия». В результате, как подчеркивает Платонов, не менее боярства страдали от опричнины и простые малоземельные служилые люди. «Таким образом, направленная против высшего служилого слоя, опричнина отзывалась на всем обществе». Опричнина лишь «попытка политической реформы», по попытка, в полном смысле этих слов, с негодными средствами. В конечном счете она имела выход в будущее только в виде плачевных для русского государства последствий.

Таким образом, Платонов, расходясь с историками направления Карамзина — Ключевского в оценке целей и намерений, вызвавших учреждение опричнины, отмечая как важный факт ликвидацию с ее помощью вотчинного землевладения, тем не менее солидаризируется с ними в общей оценке результатов и последствий опричнины. В построении Платонова противоречия, объективно возникающие внутри класса феодалов в процессе его консолидации вокруг монархии, а главное — резкое обострение противоречий между классом феодалов в целом и эксплуатируемой тягловой массой деревни и городского посада, изображаются в искаженном виде, лишь как противоречия между целями монархии и методами их осуществления.

Концепция Платонова ведет к ложному выводу, будто «тяжких обстоятельств», приведших страну к кризису, к «открытой смуте», т. е. к классовым битвам начала XVII в., не было бы, если бы методы монархии в проведении внутренней политики были иными, менее «крутыми», «грубыми» и не столь необдуманно жестокими. «Сильное правительство, — пишет С. Ф. Платонов, — могло бы господствовать над положением дел и искать выхода из государственных затруднений».

Представители дворянской, а затем и буржуазной историографии отнюдь не случайно стремились локализовать значение опричнины хронологическими рамками ее будто бы кратковременного существования.

Дворянская историография «стеснялась» опричнины, старалась отделить ее от истории самодержавия, изобразить явлением, чужеродным царизму, нехарактерным для него. С этих позиций подчеркивались ужасы опричного террора, а также все, что позволяло изобразить опричнину явлением чрезвычайным, странным и уродливым, как бы выпадающим из последующей вековой истории царского государства. Историки монархического направления отказывались видеть и опричнине вообще какой-либо здравый смысл, а тем более признавать за пей сколько-нибудь серьезное значение в становлении самодержавия.

Буржуазная историография, не расстававшаяся с конституционно-монархическими иллюзиями, также была склонна локализовать опричнину в узких временных рамках, рассматривать ее как явление, не имевшее последствий для дальнейшей истории монархии. Отсюда унаследованный некоторыми представителями буржуазной историографии, в том числе В. О. Ключевским, взгляд на опричнину как на учреждение бессмысленное, не оставившее никаких следов в дальнейшем развитии русской государственности.

Локализация исторической роли опричнины способствовала поддержанию характерных для буржуазных историков иллюзий о будто бы присущей самодержавию тенденции к превращению в конституционную монархию, в царство законности и демократического порядка.

По мнению В. О. Ключевского, с которым солидаризируется С. Ф. Платонов, ход истории вел московского государя к демократическому полновластию, а действовать он должен был посредством аристократической администрации. «Такой порядок вещей привел к открытому столкновению московской власти с родовым боярством во второй половине XVI века».

Как видим, у представителей домарксистской историографии были достаточно серьезные историко-философские основания для того, чтобы ограничивать значение опричнины узкими временными рамками. Воспользовавшись терминологией Гегеля, можно сказать, что они рассматривали опричнину как факт, равный самому себе, не имеющий корней в прошлом и не давший ростков в будущее. Тем самым опричнину либо совсем вычленяли из общего исторического процесса складывания царского государства, либо признавали за ней роль некоей «кувалды», которая единым махом добила остатки удельной старины, после чего и сама была отброшена прочь.

Предвзятый подход к изучению значительного исторического явления не мог не сказаться на характере обращения с историческими источниками. В результате оказалось, что труды даже наиболее выдающихся представителей дворянской и буржуазной историографии, посвященные исследованию начальной истории самодержавия, в частности истории опричнины, изобилуют примерами произвольных выводов, противоречащих источникам. Внимание на такое положение в этой области историографии было обращено еще в дореволюционной публицистике.

«Наша литература об Иване Грозном, — писал в начале нашего века Н. К. Михайловский, — представляет иногда удивительные курьезы. Солидные историки, отличающиеся в других случаях чрезвычайной осмотрительностью, на этом пункте делают решительные выводы, не только не справляясь с фактами, им самим хорошо известными, а… даже прямо вопреки им; умные, богатые знанием и опытом люди вступают в открытое противоречие с самыми элементарными показаниями здравого смысла; люди, привыкшие обращаться с историческими документами, видят в памятниках то, чего там днем с огнем найти нельзя, и отрицают то, что явственно прописано черными буквами по белому полю». В этих словах мы узнаем точку зрения на историографию эпохи Грозного, примерно аналогичную той, которую позднее высказал С. Б. Веселовский. Однако нельзя забывать, что Н. К. Михайловский выступил со своими оценками в начале нашего века. Некритически повторив ее 40 лет спустя, С. Б. Веселовский тем самым не учел многочисленных трудов историков, появившихся за истекшее время.

Новый этап в исследовании истории русского централизованного государства и царской монархии неразрывно связан с марксистско-ленинским учением о государстве как о продукте непримиримости классовых противоречий.

Исключительное значение для правильного понимания важнейших явлений и процессов периода становления самодержавия имеют ленинские положения о том, что в основании исторического развития всякого государства лежат непреоборимые требования экономического развития, а в основе всех преобразований и реформ, проводимых «сверху», в частности в период становления самодержавия, лежит классовая борьба эксплуатируемой части народа против эксплуататоров. В. И. Ленин указал на лицемерие и лживость монархического утверждения, будто «самодержавная власть даря… выражает всеобщие интересы всего народа».

На основе марксистско-ленинского учения о государстве советская историография провела всесторонний классовый анализ социальных конфликтов, происходивших в Московской Руси во второй половине XVI в. Созданы обстоятельные труды по начальной истории самодержавия.

Тем не менее, как справедливо замечает Р. Г. Скрынников, споры о времени возникновения самодержавия, «споры о значении опричнины и ее влиянии на политическое развитие России далеки от своего завершения».

В свое время С. Б. Веселовский, о котором уже шла речь выше, смело и бескомпромиссно выступил против идеализации личности и деятельности Ивана Грозного, в котором некоторые писатели, кинорежиссеры и ученые-историки «после многих веков наветов и клеветы» разглядели наконец «подлинную фигуру борца "за светлое царство"».

Вполне разделяя пафос осуждения антинаучной идеализации Грозного и кровавых методов утверждения им своей власти, следует заметить, что в пылу полемики исследователь сам допускает предвзятый подход к явлениям. Вслед за В. О. Ключевским С. Б. Веселовский утверждает, что опричнина на деле свелась к истреблению лиц и «подействовала сильнее на нервы и воображение современников, чем на государственный порядок».

Близкой точки зрения на суть опричнины придерживается в наши дни В. Б. Кобрин. Поставив перед собой весьма полезную задачу — «разобраться в накопившейся разноголосице и…определить, в чем же состояли конкретные результаты опричнины в области феодального землевладения», — исследователь приходит к выводу, что традиционные представления о значении политической борьбы внутри феодального класса — между боярством и дворянством — ошибочно преувеличены. В действительности, как полагает В. Б. Кобрин, речь может идти лишь о противоречиях между верхами и низами одной социальной группы, о недовольстве рядовых феодалов привилегированным положением крупных, подобно тому как всегда возникали противоречия между рядовым приходским духовенством и епископатом, офицерством армейским и гвардейским и т. п.

Избранные В. Б. Кобриным аналогии, число которых можно было бы бесконечно увеличить (указать, скажем, на противоречия между купцами 1-й и 2-й гильдии, между унтер-офицерами и солдатами и т. п.) достаточно ясно говорят о том, сколь незначительными по своему социальному содержанию представляются ему причины ожесточенной политической борьбы, сотрясавшей Московское государство во времена Грозного и его опричнины. Борьбу боярства и дворянства в XVI в. В. Б. Кобрин в конечном счете объявляем мифом. Подобный подход объективно возвращает нас к оценке опричнины как «бессмысленной» в принципе, т. е. не имеющей ни серьезных социально-политических корней, пи серьезных социально-политических последствий затее царя-тирана.

В противоположность такому взгляду большая часть советских исследователей считает, что в основе внутриполитической борьбы, разразившейся в эпоху Грозного, лежит значительный социальный конфликт. Разобраться в социальной сущности, в истинных масштабах и исторической значимости этого конфликта — серьезная, хотя и непростая задача.

Почти 50 лет тому назад Г. Н. Бибиков уверенно утверждал: «То, что режим террора был направлен в первую очередь против боярства, представляет собой настолько установившееся мнение, что вряд ли в настоящее время кто-нибудь будет против него возражать». Обратившись и к более поздним трудам, мы встретимся с тем же толкованием смысла и значения опричнины.

Характеризуя опричнину как «столкновение между могущественной феодальной аристократией и поднимающейся самодержавной монархией», Р. Г. Скрынников замечает: «Конфликт, вообще говоря, обычный». Именно так — конфликт абсолютно «обычный» в том, однако, смысле, что историки, признающие в основе внутренней политики Грозного реальный социальный конфликт, видят его обычно таким: на одной стороне — царь, опирающийся на новое служилое дворянство, на другой — родовитые вельможи — вотчинники и их вассалы.

Между тем количество фактов, не укладывающихся в прокрустово ложе теории «обычного конфликта», весьма внушительно. Это давно уже делало ее уязвимой для критики. «Царь бил не одних бояр и даже не бояр преимущественно», — констатировал В. О. Ключевский. С. Б. Веселовский показал, что политика земельных конфискаций также была направлена главным образом не «против старого землевладения… бывших удельных князей». Жертвами земельных конфискаций оказывались многочисленные представители «худородной» служилой массы, интересы которой, согласно классической схеме, Иван Грозный защищал.

Исследование земельных переустройств времен Грозного, проведенное В. Б. Кобриным, подкрепило мнение С. Б. Веселовского о том, что политика земельных конфискаций в годы опричнины была направлена в основном не против крупного землевладения.

Нельзя не заметить также, что теория «обычного конфликта» во многом напоминает концепцию С. Ф. Платонова, который видел смысл опричнины именно в борьбе монархии с могущественной феодальной аристократией.

С другой стороны, для теории так называемого обычного конфликта характерно представление о том, что опричнина всего лишь «кратковременный эпизод», который никаких принципиальных изменений в социальную структуру государства не внес, поскольку значительные социальные процессы — усиление феодального гнета, создание условий, предопределивших закрепление крестьян, «совершались подспудно, в глубинах общества». Это сближает указанную теорию со взглядами на опричнину Н. М. Карамзина и В. О. Ключевского.

Нельзя считать правление Ивана Грозного с помощью опричнины примером монархии, ограниченной сословно-представительными учреждениями, на том основании, что в 1566 г. царем был созван Земский собор и что в те времена продолжала существовать Боярская дума.

Земский собор в 1566 г. покорно и единодушно проголосовал за продолжение Ливонской войны, т. е. за решение, которого хотел царь. Но как только некоторые участники собора посмели в форме верноподданнейшей челобитной высказать протест против опричной системы управления, на них обрушились лютые наказания — тюрьма, пытки, урезание языков, смертная казнь четвертованием и другими способами.

Состав Боярской думы за период опричнины сократился в три раза. Большинство ее членов были казнены или насильственно пострижены в монахи. Полными хозяевами в Думе с начала опричнины и до смерти Грозного стали его опричники. Таким образом, говорить об обезъязыченных земских соборах и об обезглавленной Боярской думе в годы опричнины как об органах сословного представительства, ограничивающих власть монархии, не. приходится. Факты говорят о том, что уже тогда было установлено самодержавие, т. е. «форма правления, при которой верховная власть принадлежит всецело и нераздельно (неограниченно) царю». Именно так В. И. Ленин определял политическую суть понятия «самодержавие».

Как видим, в историографии начала самодержавия сохраняется немало серьезных противоречий и нерешенных вопросов. В трудах ряда современных исследователей нередко встречаются сетования на «загадочность» и даже на «великую загадочность» опричнины. Между тем большая часть «загадок» и недоумений возникает здесь как прямой результат искусственной, чисто умозрительной схемы этапов развития самодержавия в России. Суть этой схемы такова. Самодержавие установилось лишь в середине XVII в. До этого Россия оставалась сословно-представительной монархией, поскольку существовала и постоянно действовала Боярская дума, для решения важнейших вопросов государственной политики собирались земские соборы. При таком понимании политической действительности того времени опричнину трудно рассматривать иначе, чем аномалию, и притом весьма загадочную. Все дело, однако, в том, какую реальную, а не назывную роль играли органы представительной власти в каждый данный момент их существования.

Абстрагированная от реальности фактов оценка роли и значения тех или иных совещательных органов в самодержавных монархиях привела бы нас к «отмене» самодержавия едва ли не повсюду, где оно в действительности существовало. Например, при Петре I «господа сенат» единодушно приговорили к смерти царского сына. Если не учитывать реальную сущность данной ситуации, ее можно было бы истолковать как пример всесилия правительствующей коллегии, распоряжающейся даже жизнью членов царской семьи. В действительности, как известно, перед нами образец беспрекословного, верноподданнического подчинения «думы» начала XVIII в. «монаршей воле».

Что касается Ивана Грозного, то он вообще не испрашивал совета у своих думцев, как ему поступать со своим двоюродным братом, родным сыном, а тем более с любым из них самих.

Необходимо подчеркнуть неправомерность встречающихся в историографии попыток приписать В. И. Ленину точку зрения, будто самодержавие в России возникло лишь в XVII в. Такие суждения строятся на формальном истолковании ленинских слов. Говоря о государственном строе России XVII в., Ленин действительно характеризовал его как «самодержавие… с боярской Думой и боярской аристократией», из чего, однако, вовсе не следует, что предшествующий период представлялся ему чем-то иным, чем самодержавие. Как раз, напротив, Ленин противопоставляет самодержавие XVII в. с Боярской думой и боярской аристократией отнюдь не монархии XVI в., а более поздней абсолютистской монархии XVIII в. В. И. Ленину было хорошо известно, что боярская дума и боярская аристократия характеризовали собой не только самодержавие XVII в., но и самодержавие XVI в., — справедливо подчеркивал в этой связи Н. М. Дружинин.

Нельзя упускать из виду контекст, в котором читаются цитированные слова В. И. Ленина. Выступая против конституционных иллюзий эсеров, критикуя в этой связи их анализ итогов первой народной революции в России 1905–1907 гг., В. И. Ленин говорит о русском самодержавии лишь как об одном из примеров, подтверждающих высказанное им общее положение («например, русское самодержавие…»). Он требует не смешивать различные формы организации власти господствующего класса, ту «оболочку», в которой эта форма власти выступает на том или ином этапе своего исторического развития, с ее классовым содержанием. Русское самодержавие В. И. Ленин и приводит в качестве примера того, как, несмотря на некоторые изменения «оболочки», т. е. развития самодержавия с Боярской думой и боярской аристократией в сторону абсолютизма, его классовое содержание оставалось неизменным. Именно поэтому и не следует отождествлять момент перехода от одного этапа развития самодержавия к другому, в частности от самодержавия с Боярской думой к абсолютизму (в середине XVII в.), с моментом установления самодержавия.

Сегодня, в условиях значительного притока в научный оборот новых фактов неприемлемость прикладного подхода к высказываниям В. И. Ленина о начальных этапах становления самодержавия, при котором «одни и те же… цитаты кочуют из статьи в статью, из книги в книгу», становится все более очевидной.

Подводя здесь итоги рассмотрению историографии эпохи Ивана Грозного, вернемся к тому, с чего мы его начали. Вспомним слова С. Б. Веселовского, который сравнил необходимый пересмотр установившихся взглядов с построением нового здания на территории, расчищенной от прежних домыслов и ошибок. Это сравнение справедливо продолжить таким образом: пока «новое здание» строится, современные исследователи, нагруженные багажом новых фактов и наблюдений, размещаются в «старом фонде» выводов и обобщений. Одни в кабинетах Карамзина и Ключевского, другие, в еще большем числе, — у Соловьева и Платонова. Разумеется, интерьеры изменились — на книжных полках много новых книг, на стенах другие портреты, снесены многие перегородки. Но капитальные стены все те же, а из окон видна та самая перспектива, которая открывалась глазам прежних почтенных обитателей этих помещений. Иначе говоря, выводы общего характера в трудах ряда современных исследователей хотя и делаются с иных позиций, во многом сближаются с традиционными суждениями о начале самодержавия в России, принадлежавшими дореволюционным историкам. Объясняется это прежде всего состоянием источниковой базы, на основании которой происходило изучение начального периода истории самодержавия.

Число источников объективных — актового и другого документального материала — долгое время было крайне скудным. В результате источники тенденциозные, порожденные ожесточенной политической борьбой второй половины XVI в., прежде всего публицистические сочинения Грозного и Курбского, а также записки иностранцев — авторов политических памфлетов, изображавших Московское государство в самых мрачных красках, порой явно клеветнически, оказывали на историографию этой эпохи большое влияние.

Историкам прошлых поколений приходилось довольствоваться весьма скудными и путаными сведениями. Это в значительной мере определяло возможность, а порой и создавало необходимость соединять разрозненные факты, сообщаемые источниками, в основном умозрительными связями, выстраивать отдельные факты в причинно-следственные ряды целиком гипотетического характера. В этих условиях и возникал подход к изучаемым проблемам, который можно кратко охарактеризовать как примат концепции над фактом.

Сегодня положение изменилось. Прежние историки пе могли себе и представить того Монблана фактов, который высится теперь перед учеными. В результате трудов многих современных исследователей изучение начальной истории самодержавия приобрело качественно новый характер. Его с полным основанием можно назвать этапом массового притока новых фактов и конкретных наблюдений, многочисленных публикаций и введения в научный оборот новых источников. Назову наиболее значительные из них. Исследования и публикации Д. С. Лихачевым и Я. С. Лурье сочинений Ивана Грозного и его переписки с Курбским; работы А. А. Зимина и В. Б. Кобрина о персональном составе Боярской думы и опричного двора; публикации А. А. Зиминым сочинений Пересветова; исследования и публикации Р. Г. Скрыиниковым материалов о ссылке Ярославских и Стародубских князей в начале опричнины, а также списков синодиков (поминаний казненных); исследования В. И. Буганова о разрядных книгах; опубликование В. И. Корецким указа о созыве Земского собора 1575 г.; исследования и публикации С. О. Шмидтом описей царского архива; исследования Б. М. Клосса о Никоновской летописи и Лицевых сводах XVI в.; исследования и публикации С. Б. Веселовским и С. М. Каштановым актового материала о земельных отношениях в XVI в.

Разысканием новых источников по истории эпохи Ивана Грозного с самого начала своей научно-исследовательской работы занят и автор этих строк.

В результате общих усилий количество фактов, не укладывающихся в традиционные построения, сегодня столь внушительно, что игнорировать их совокупное значение становится невозможным.

Таким образом, к обдумыванию новых концепций начальной истории самодержавия современного исследователя приводит не простое отрицание прежних взглядов только за то, что они «прежние», — такого рода отрицание уже не раз доказало свою бесплодность, — а требования, возникающие в связи с новым уровнем источниковой базы.