Конец правительства компромисса

Опричнина… Характеризуемая этим словом система политических и экономических мер, потрясшая современников и оставившая по себе громкую, хотя и разноголосую славу в веках, — была важнейшим делом жизни Грозного царя.

Изучение исторических явлений начинается обычно с изучения их корней, уходящих в прошлое. Исследование опричнины оказалось в этом смысле в исключительном положении. Некоторые историки полагали, что у опричнины корней в прошлом не было, поскольку она являлась творением искусственным, возникшим по маниакальной прихоти царя Ивана IV. Другие объясняли ее появление единственной причиной — усилением борьбы против утверждающегося самодержавия со стороны удельной фронды и необходимостью дать ей отпор. Объяснение, как показывают факты, по меньшей мере недостаточное.

Такому подходу к изучению опричнины способствовало традиционное представление, берущее начало в сочинениях А. М. Курбского, будто предшествующий ей исторический период во всех отношениях опричнине только противостоял, подобно тому как добро противостоит злу, а солнечный свет кромешной тьме.

Что же касается руководителей фактического правительства — Адашева и Сильвестра, их опять же с легкой руки Курбского изображали некими антиподами опричной политики и, само собой разумеется, отсекали от всякого участия в формировании идеи опричного порядка. Да и сам Иван IV того периода изображался по этой схеме абсолютным «антиподом самому себе».

Период деятельности правительства компромисса и в самом деле может быть охарактеризован как период многих благотворных реформ, которые в памяти большинства современников и потомков не могли не вызывать одобрения. Вместе с тем многие реформы и установления фактического правительства, направленные на укрепление централизованного государства, объективно явились ступенями, которые в перспективе вели к опричнине, создавали предпосылки и условия для перехода к ней.)

Уложение о службе 1556 г. установило прямую зависимость земельного обеспечения служилого человека от государевой службы. Без этого переход к земельной политике опричнины был бы невозможен. Установление прямой зависимости между «количеством» службы (один вооруженный воин со 100 четвертей земли и т. д.) и земельным владением служилого человека любого ранга неизбежно влекло за собой зависимость между «качеством» службы — верностью, преданностью, храбростью и тем же земельным владением.

С. Б. Веселовский был прав, считая недоразумением то, что некоторые историки ставят знак равенства между «испомещением» под Москвой тысячи «лутчих слуг» в 1550 г. и созданием опричного корпуса. Охранных, карательных и прочих специфических функций опричнины эта тысяча и в самом деле не имела, тем не менее не следует разрывать прямую связь между нею и созданием в опричные годы корпуса избранных царских дворян. Это разные ступени одной лестницы. Указом 1550 г. был заложен принцип, который лег затем в основу формирования опричного корпуса, принцип «выбора из всех городов» «лутчих слуг», выбора, свободного от оглядки на родовитость княжат, на заслуги старомосковских родов. Дворяне «по выбору» рекрутировались в основном из неименитых городовых служилых людей. Многие тысячники 1550 г. влились позднее в опричный двор Грозного. Они занимали высшие должности на государственной службе и в войске, они, как отмечал А. А. Зимин, были представителями той социальной среды, на которую опиралась Избранная рада и которая впоследствии поставляла основные кадры для войска опричников.

Фактическое правительство провело значительную реорганизацию царской военной и административной служб. Мероприятия в этой области можно разделить на два основных вида: первый — превращение всего класса землевладельцев независимо от размера владений и родового достоинства в служилую массу, второй — создание конкретных форм централизованного военного и административного управления.

Создание в конце 40-х гг. Челобитенного приказа придавало всей системе взаимоотношений подданных с государством и государства с Подданными законченный вид. Было декларировано и внедрено в практику положение, при котором государственная власть становилась могучим союзником любого жителя страны против сановника любого ранга, допустившего злоупотребление. Соответственно и «все христиане», «кто ни буди», становились союзниками верховной власти, проникались верой в ее высшую справедливость. Таким образом, уже здесь, в начальный момент становления царизма, в народную почву были заброшены зерна наивной веры в «царя-батюшку».

Вместе с тем основание Челобитенного приказа таило в себе отрицание того самого сословно-представительного начала в устроении государства, к которому стремились многие участники политического компромисса. Существование Челобитенного приказа создавало впечатление, будто справедливость и правду для всех обеспечивает сам царь с помощью назначенной им для этого администрации. И чем прямее будет путь до царя, чем менее плотно будет он окружен всевозможными «думами» и «палатами», состоящими в основном из тех же «богатых» и «сильных», которые «чинят всяческие продажи» людям «низшим», тем ближе к защите своих интересов эти «низшие» окажутся. Если царь — источник справедливости для всех подданных, всякое ограничение его власти явится ограничением его возможностей эту справедливость творить, будет на руку тем же «сильным» и «богатым». Подобного рода представления московских посадских людей сыграли не последнюю роль в том, что в момент установления опричнины царю так легко удалось поднять их на свою защиту против всех покушавшихся, как он утверждал, на его единовластие — против Боярской думы, против правительственных чиновников и даже против церковных иерархов.

Ярко выраженный противоречивый характер имели и публицистические выступления руководителей фактического правительства. В них постоянно соседствуют мотивы непомерного возвеличения царя в качестве самодержца с мотивами ограничения самовластия «мудрыми советниками», всяческого обуздания царской воли. «Со страшным и грозным запрещением» обращался Сильвестр к царю в своем послании, выдвигая всевозможные ограничения самовольству и свободе поведения царя. Органом воспитания и удержания царя в узде должна была стать его «верная дума», без которой он не должен был делать ни шагу.

Наряду с этим участники политического компромисса хотя и с различных позиций, но неустанно укрепляли и словом и делом авторитет царя-самодержца. Царь — помазанник божий и высший судия, именем которого можно удерживать в послушании и «простое всенародство», и военно-служилую массу, царь — справедливый заступник «низших» против «сильных», способный противостоять их произволу. Царь — символ и олицетворение единого государственного начала, представитель страны во внешних сношениях.

Призывы Адашева и Сильвестра, направленные на то, чтобы одновременно с усилением самодержавия его ослабить, «встроить» в него препятствия, ограничивающие установление единодержавной власти царя, носили идиллический, точнее сказать, утопический характер. Напротив, усилия, направленные на укрепление самодержавия, независимо от различных субъективных намерений и устремлений тех, кто их предпринимал, вливались в единое русло, в единый процесс реального укрепления царской власти.

Кто бы позднее не «нашептал» царю идею создания опричнины, Алексей Басманов или жена-черкешенка Мария Темрюковна (подобные объяснения «корней» опричнины встречаются в литературе), впервые эта идея была высказана публицистами правительства Адашева — Сильвестра — Ивана IV. В «Сказании о Магмете-салтане» — произведении, несомненно близком А. Ф. Адашеву, — прямо говорится о необходимости создать специальные воинские части для охраны внутренней безопасности государства. «Царь же турской умудрился на всяк день по тысячи янычан при себе держит, гораздых стрелцов огненыя стрелбы, и жалование им дает, алафу по всяк день. Для того их близко у себя держит, чтобы ему в его земли недруг не явился и измены бы не учинил. А иныя у него верныя любимыя люди, любячи царя верно ему служат, государю про его царское жалование».

Предложенная здесь модель охранного корпуса, состоящего из преданных (за хорошую плату) воинов, во многом похожа на опричнину. Призыв к делению служилого сословия на «любимых», «верных» и на всех остальных, деления, сопровождавшегося особым царским жалованием, основой которого был земельный оклад, по существу предусматривает будущий опричный передел земельных владений в пользу «верных» и «любимых» за счет прочих — не усердных и не верных.

Фактическое правительство осуществило ряд практических мер в духе этих предложений, в том числе создание личной вооруженной охраны царя — трехтысячного корпуса стрельцов «огненныя стрельбы».

Советники и воспитатели царя — Сильвестр и Адашев — объективно внесли немалый вклад в обоснование будущего опричного террора. Многократно (девять раз!) повторенные в «Сказании о Магмете-салтане» призывы к государю быть грозным, казнить и жечь провинившихся подданных были усвоены и подхвачены автором «Большой челобитной», а затем претворены в жизнь царем Иваном Васильевичем. «Никогда еще литература не играла такой огромной роли в формировании действительности, как в XVI веке», — справедливо замечает Д. С. Лихачев.

Насквозь проникшись убеждением в земных и небесных основаниях своего единодержавия, царь, что вполне естественно, пошел значительно дальше своих учителей. Прибегая к известному сравнению, можно сказать, что деятели периода политического компромисса — прежде всего Адашев и Сильвестр — высадили в «цветочном горшке» политического компромисса зерно баобаба. Зерно это упало на исключительно благодатную почву, ибо самодержавие — неограниченная центральная власть монарха — более других государственных форм соответствовала реальным социально-экономическим и политическим условиям развития страны. Это привело к неизбежным последствиям: политический компромисс треснул и распался…

Укрепившийся самодержец видел все большую помеху и угрозу своему единовластию в союзниках по политическому компромиссу, в системе «мудрого совета», выступавшего и вершившего управление государством от имени интересов «всей земли».

По мере роста и укрепления аппарата и служб централизованного государства все явственнее вставал вопрос — в чьих руках будут находиться рычаги управления. До момента раскола политического компромисса они сосредоточивались в руках у Адашева и Сильвестра. Именем царя они правили страной, намечали и проводили внешнюю политику. Несогласие царя с их внешнеполитическим направлением стало одним из главных поводов для разрыва между ним и его советниками. Это был первый случай, когда царь высказал собственный взгляд по важнейшему политическому вопросу. Адашев, Сильвестр и их сторонники считали необходимым продолжить активную внешнюю политику на востоке и на юге, царь устремил взор на Ливонию. Тот факт, что расхождение во взглядах привело к скорому разрыву и к вражде царя с бывшими советниками, показывает, что к 1558 г. царь как политическая сила достаточно окреп для того, чтобы занять и отстоять самостоятельную политическую позицию.

Причина разрыва и яростной, не оставлявшей Ивана Грозного до гробовой доски ненависти к своим бывшим советникам и к их единомышленникам была значительно глубже, чем то или иное конкретное расхождение даже по весьма важному политическому вопросу. Царь формулировал эту причину неоднократно. Речь идет о бескомпромиссной войне, объявленной самодержавием в лице первого царя Ивана IV политическим силам, которые олицетворяли тенденцию ограничения самодержавия той или иной формой представительства. Власть на местах, отданная на откуп выборным «чинам», — где «излюбленным» старостам, избранным «от простого всенародства», а где и дворянским губным старостам, — как бы изымалась из царских рук. Логика развития земских учреждений и созданных по всем градам и весям судов, являвшихся представительными учреждениями в миниатюре, вела в перспективе к становлению и укреплению представительных учреждений и в высших сферах государственной власти.

Сохранение положения царя в качестве почетного подопечного своих советников — положения, сложившегося в период его юности и политической незрелости, — грозило стать нормой взаимоотношений царя с его правительством. Дальнейшее развитие централизованного государства в условиях сохранения этого положения вело бы ко все большему закреплению несамостоятельности царя в управлении страной, к той или иной форме раздела власти между государем и его подданными. Формы подобного раздела в изобилии демонстрировала Европа. Наиболее пугающим Грозного примером неполновластия монарха была Польша, где шляхта фактически управляла страной. Предотвращение такого развития требовало решительных действпй. И царь «за себя встал».

 

Подготовка и проведение опричного переворота

Выехав в декабре 1564 г. из Москвы в Александровскую слободу, царь объявил, что покидает свое царство потому, что «бояре и все приказные люди» чинили всяческие убытки и населению страны, и государству, а «понаказати» их ему мешали.

«И в чем он, государь, бояр своих и всех приказных людей, так же и служилых князей и детей боярских похочет которых в их винах понаказати и посмотрити, и архиепископы, и епископы, и архимандриты, и игумены, сложася с бояры, и з дворяны, и з дьяки, и со всеми приказными людми, почали по них же государю царю и великому князю покрывати».

Далее в сообщении летописи об установлении опричнины четыре раза повторен ультиматум царя всем перечисленным духовным и светским чинам. Исполнение его было единственным, но непременным условием его возвращения на царство: «Хто будет государьские лиходеи которые изменные дела делали, и в тех ведает бог да он, государь, и в животе и в казни его госуг дарьская воля…», и чтобы царь «государьствы владел и правил, яко же годно ему…».

Нетрудно заметить, что те же самые тезисы порой в дословных формулировках царь излагал в письме Курбскому.

Можно сказать вполне определенно: в летописном рассказе об учреждении опричнины и в самом указе об ее учреждении, переданном летописью, нет ни единого тезиса, ни единой мысли, которые не были бы уже высказаны в политической публицистике, прежде всего в сочинениях самого царя. Иначе говоря, указ об учреждении опричнины, излагающий причины, вынудившие царя на эту меру, является документом, завершающим идеологическую подготовку опричнины, начатую еще в «Челобитной», написанной от имени Пересветова. Вместе с тем этот указ открывает новую полосу апологии опричнины как опоры самодержавия, оправдания ее в качестве учреждения.

Соответственно в более поздних сочинениях царя тезисы и формулировки, обосновывающие введение и поддержание опричного порядка, будут повторяться в целях утверждения и оправдания уже происшедшего перехода к единовластию.

Теория (апология) самодержавия Ивана Грозного, формулированию и отстаиванию которой он уделил столько внимания, пронизана идеей опричнины. Она предполагает разделение государевых слуг на тех, кто «слугует близко», и на тех, кто не столь надежен и «слугует отдалее». Первые «слугуют близко» к царю для того, чтобы охранять его от «лиходеев», чтобы неусыпно и беспрекословно выполнять царскую волю, быть по существу аппаратом ее воплощения.

Мысль царя о методе создания такого аппарата и до учреждения опричнины и во время ее существования работала в одном направлении. Корпус верных слуг, с помощью которых можно защитить себя и свою власть от покушений окружающих его и ненадежных «сигклитов», следует пополнять из худородных низов! Сам факт возвышения служилого человека «из грязи в князи» должен, по мнению Грозного, навечно привязать его к царю как верного и преданного слугу. Наиболее ярко ход мыслей царя проявился как раз в тех случаях, когда он сетовал на то, что эти «новые люди» обманули его ожидания. Вспомним, как объясняет царь задним числом накануне опричнины обстоятельства возвышения А. Ф. Адашева. «Нам же такия измены от вельмож своих видевше, и тако взяв его от гноища и учиних с вельможами, а чаючи от него прямые службы». Абсолютно по той же схеме излагает он в письме к Василию Грязному в 1574 г. причину приближения к себе как самого Грязного, так и других опричников из «худородных»: «…ино что по грехом моим учинилось (и нам того как утаити?), что отца нашего и наши князи и бояре учали изменяти, и мы вас, страдников, приближали, хотячи от вас службы и правды».

Отсюда отнюдь не следует, что Грозный создавал свой аппарат власти из одних худородных. В опричнине на самых высоких постах служили и родовитые князья. Важно, однако, другое. Родовитые в опричнине были «прослоены» худородными. Такая система снижала значение родовитости как таковой и поднимала до небывалой в прежние времена высоты людей, взятых из служилой массы, порой из самых ее низов.

Переход к единодержавию произошел не сразу. Первым шагом в этом направлении был разгром верхушки фактического правительства, изгнание и осуждение Адашева и Сильвестра.

Источники единогласно говорят о том, что уже к 1560 г. царь в борьбе против своих бывших союзников опирался на крепко сплоченную когорту преданных ему людей и на вполне надежный вооруженный отряд, состоявший из «лутчих слуг». Именно тогда царь, по выражению А. Курбского, «учинив уже окрест себя яко пресильный полк сатанинский». Уже тогда будущие опричники осуществляли террор против сторонников Адашева и Сильвестра. Весьма показательно, что обыск в доме умершего Адашева и арест его бумаг производил будущий опричник А. П. Телятевский. По свидетельствам Курбского и самого царя, многочисленных сторонников Сильвестра и Адашева преследовали и изгоняли из службы. Их заменяли преданными царю людьми. В эти годы, следовательно, проходил интенсивный отбор новых слуг, нового состава царского двора, который стал в дальнейшем ядром опричнины.

В эти же годы складывался и своеобразный быт будущего опричного двора — шумные ежевечерние пиры сплоченной вокруг царя опричной братии. На неугодных и ненадежных, в первую очередь на родственников и друзей членов Избранной рады, составлялись проскрипционные списки, в которых на равном положении опальных оказались представители титулованной знати, приказные и служилые люди. Начались казни. Все это вело к поляризации служилых всех рангов по отчетливо различимому признаку: «близкие» царю, верные, надежные люди и все остальные.

Важнейшим катализатором, ускорившим окончательный переход к единодержавию, была война в Ливонии. Она требовала сосредоточения командования в едином центре. В условиях войны едва ли не со всеми окружающими страну государствами отъезд с царской службы и переход на службу к другому государю, еще недавно считавшийся исконным правом служилого феодала, неизбежно становился прямой военной изменой. Война создавала благоприятную обстановку, для того чтобы обвинить в неудачах, поражениях и прочих тяготах, ложившихся на плечи населения, воевод, думных бояр, дворян и приказных людей. Захватив инициативу в такого рода обвинениях, царь и его верные слуги могли управлять всплесками народного гнева, придавая им угодное направление.

Что касается формы перехода к единовластию, она в значительной степени зависела от своего творца. Окажись на месте Грозного другой архитектор верхушечного политического переворота и перехода к реальному самодержавию, он, надо полагать, не придумал бы термина «опричнина»; возможно, обошелся бы без отъезда из столицы; вероятно, окружил бы себя другими Басмановыми и Малютами. Однако логика развития монархии в сторону установления единодержавия естественно и неизбежно вела к такому порядку, который по своей сути не мог быть ничем иным, кроме порядка опричного. В лице первого царя Ивана Грозного исторический процесс становления русского самодержавия нашел исполнителя, вполне осознававшего свою историческую миссию. Кроме его публицистических и теоретических выступлений об этом ясно свидетельствует точно рассчитанная и с полным успехом проведенная политическая акция учреждения опричнины.

До сих пор шла речь о долговременных факторах вызревания опричнины. К ним относятся и объективные моменты социально-политического развития Московского государства, и субъективные — такие, как постепенное превращение царя Ивана IV в творца опричнины Ивана Грозного, и такие, как многолетняя публицистическая борьба в пользу установления единодержавия. Это долговременное вызревание перешло в свой завершающий этап — в подготовку внутриполитической акции — верхушечного государственного переворота с целью установить полную и твердую власть царя-самодержца. Конкретное наименование созданного в результате итого переворота порядка на его начальном этапе — опричнина. Более общее имя он получил позднее, в эпоху подведения итогов исторического пути самодержавия, в эпоху революционной борьбы против него — царский режим!

Концепции, так или иначе принижающие масштаб и значение опричнины, неизбежно приходят в противоречие с основным источником для изучения опричного переворота — с рассказом летописи, записанным по свежим следам событий. Во всяком случае, рассказ об учреждении опричнины написан до того, как термина «опричнина» в официальных документах стали избегать. Написан, следовательно, в то время, когда всякий, кто бы его ни прочитал, мог соотнести написанное с фактами, запечатленными в его памяти. Это в какой-то мере вынуждало составителей рассказа соблюдать внешнюю достоверность и сообщать основные факты в общеизвестной последовательности. Тем не менее не следует абстрагироваться от того, что в летописи перед нами картина, соответствующая действительности лишь в той мере, в какой саму эту действительность желал видеть царь. Вполне понятно, царь хотел, чтобы события разворачивались по задуманному им плану. Это значит, что летописная (царская) версия об опричном перевороте является источником не только для изучения того, как осуществились планы и расчеты царя, но и для изучения самих этих планов и расчетов.

Между тем отъезд царя из Москвы 3 декабря 1564 г. подчас предстает в нашей историографии как паническое бегство насмерть перепуганного человека, не отдающего себе отчета даже в том, куда ему направить свои стопы. Не прошло и полугода, пишет Р. Г. Скрынников, с тех пор, как Грозный бросил Курбскому горделивую фразу о вольном российском самодержавстве. И вот наступил жалкий финал. Самодержец и помазанник божий был «изгнан» от своего достояния своими холопами — боярами и «скитался» по странам.

Источник, из которого взяты поставленные в кавычки слова, не имеет отношения к событиям 1564 г. Для того чтобы подчеркнуть «невыносимые душевные и телесные страдания… отчаянное одиночество… страшное потрясение», которое, по его мнению, пережил Грозный после отъезда в слободу, Скрынников привлекает к оценке событий декабря 1564 г. духовное завещание царя, написанное в 1572 г. при совершенно других обстоятельствах.

Р. Г. Скрынников полагает также, что при отъезде из Москвы у царя не было определенного плана. Во всяком случае, он не думал ехать в Александровскую слободу. В рассказе летописи действительно говорится, что царь, «не хотя… многих изменных дел терпети, оставил свое государьство и поехал, где вселитися, иде же его, государя, бог наставит». Из всего контекста летописного рассказа, однако, ясно, что царь хотел создать такое впечатление, будто изменники вынудили его оставить царство и бежать куда глаза глядят… Вспомним, что к угрозе оставления царства Грозный с целью политического шантажа прибегал неоднократно. Сам Р. Г. Скрынников называет этот прием обычным. Рассказывая об обстоятельствах назначения в 1581 г. царевича Федора наследником, исследователь пишет, что Грозный прибегнул к обычной для него политической игре: он объявил думе, что намерен сложить сан и уйти на покой в монастырь.

Подоплеку подобного рода «побегов» царя раскрывает П. А. Садиков, напомнивший, что в 1567 г. царь будто бы вознамерился бежать с семьей в Англию, но вместо этого энергично принялся за искоренение своих изменников.

Во всех случаях такого рода следует, по нашему мнению, интересоваться не тем, собирался ли царь в самом деле куда-то «бежать» с престола, а тем, что он делал «вместо этого». Что касается событий декабря 1564 г., то доверять версии царя о его намерении бежать, «куда бог наставит», и вовсе не приходится.

Иван IV, конечно, не думал никогда и ни на одну минуту отказываться от власти, совершенно справедливо писал историк И. И. Полосин. Трезвый политический расчет, а не истерика обнаружились в попытке Ивана IV «покинуть царство», замечает исследователь.

И в самом деле. Перед отъездом из Москвы царь в течение двух недель самолично изымал в церквах и монастырях Москвы «святость» — самые ценные иконы, драгоценную церковную утварь. Изъятие церковных ценностей происходило к величайшему неудовольствию священнослужителей. Иначе, естественно, и быть не могло. Но Грозный был готов к тому, чтобы этим неудовольствием пренебречь. Он не опасался, что церковники сумеют возмутить против него население столицы. Это значит, что он был уверен в своих действиях и еще до выезда из Москвы опирался на достаточно мощную силу, в первую очередь на свой «полк сатанинский». Корпус надежной личной охраны уже был тщательно «прибран» и сформирован. Источники единодушно указывают на то, что охрану царского поезда составляли многие сотни вооруженных до зубов дворян.

Распоряжение сопровождать царя вместе с женами и детьми получили многие ближние бояре, дворяне и приказные люди. В царское войско вошли дворяне и дети боярские «выбором изо всех городов, которых прибрал государь быти с ним, велел тем всем ехати с собою с людми, с конми, со всем служебным нарядом». Как видим, ядро нового двора, который через месяц будет окрещен опричным, и первые отряды опричного войска были сформированы царем еще в Москве, до отъезда. Все это требовало тщательной подготовки.

Сообщение о том, что «все приказные люди приказы государьские отставиша и град оставиша никим же брегом», — явное преувеличение, задача которого в том и состояла, чтобы сгустить краски в описании ужаса и смятения, охвативших все чины и всех жителей столицы после царского отъезда. В действительности никаких реальных признаков безвластия в течение целого месяца в таком огромном городе, как Москва, не сыскать ни в одном свидетельстве современников. Не случилось ни пожаров, ни грабежей. Царская пропаганда не получила ни малейшего повода обвинить царских «изменников» ни в чем, кроме их прежних провинностей, стародавних, времен малолетства царя, и более поздних, имевших место до его отъезда из столицы. Единственное, в чем бояре, дворяне, приказные люди и прочие «провинились» после царского отъезда, состоит в том, что они оказались «в недоумении». И еще в том, что от горя и от страха впали в полную бездеятельность.

По парадоксальной логике официозного летописца получается так: стоило царю удалиться, как изменники «всех чинов» разом прекратили свою враждебную деятельность — изменять стало некому. Вместе с «множеством народа» они приходили к митрополиту и «от многого захлипания слезного» просили митрополита умолить царя вернуться на свое царство.

Все это говорит только об одном: о бессилии всякой оппозиции и о всеобщем парализующем страхе. Возникновение страха предполагает силу, которая его внушает. И, значит, такая сила у царя была.

Разумеется, исследователи не в состоянии восстановить ход мыслей Грозного в момент подготовки и проведения опричного переворота. Тем не менее не следует отказываться от попыток проследить логику политических действий царя, хотя С. Б. Веселовский и предостерегает историков от попыток представить себе замыслы и намерения «правителей и законодателей». «Ведь для того, чтобы установить причинную связь явлений и событий, — пишет этот исследователь, — необходимо предварительно установить факты и верно оценить их значение».

Но, во-первых, верно оценить значение фактов — это и есть не что иное, как установить между ними причинную связь. Во-вторых, если историк отказывается от объективного установления фактов, он вообще отказывает своей специальности в признании ее наукой.

Поэтому речь может идти только о том, какие факты можно считать объективно установленными.

Распоряжение царя своим приближенным о выезде зимой вместе с женами и детьми указывает на то, что место для их расселения было приготовлено. Сомнительно, чтобы детей ближних бояр и дворян предполагалось селить в походных шатрах или в избах попутных сел. Должно было быть предусмотрено и место для расквартирования царского войска.

Мы знаем, что для перевозки царской казны позднее, в 1572 г., потребовалось 450 подвод. Допустим, что в 1564 г. объем казны был даже вдвое меньше. Это значит, что в том новом месте, где «бог наставит» царя вселиться, надо было иметь (подготовить) хранилище, чтобы сгрузить ценности более чем с 200 подвод. Вряд ли и сама царская семья собиралась разместиться в неблагоустроенном помещении и лишь потом начать «строиться». Хоромы дворцового типа для поселения царской семьи также должны были быть приготовлены заранее.

Вместе с царем отправлялись «прибранные» им приказные люди, которым предстояло закладывать основы нового правления — опричных приказов и служб, а также устанавливать контроль за работой «земского» аппарата. Трудно допустить, чтобы им приходилось начинать свою деятельность в каких-либо таборных условиях.

Есть известие «Краткого летописца» первой половины XVII в. о строительстве опричных приказов в Москве и в Слободе: «…повеле и в Слободе ставити город и двор свой; а князем, и бояром, и дворяном веле в Слободе дворы ставити, избы розрядные, и почел в Слободе жити князь великий Иван Васильевич со всеми бояры своими…».

В случае «супротивства», если оставшаяся в Москве «земщина» поднимется против него, если непокорным боярам, «сложась» со «святительским чином» и со сторонниками Адашева и Сильвестра, удастся поднять отряды служилых людей и «всколебать» на свою сторону московский люд — «художайших умов народ», карающий царский меч должен был быть готов обрушиться на непокорных. Для этого надо было заблаговременно занести его над их головой. Надо было лишить противника военной инициативы, обеспечив ее за собой. Переводя это на язык военно-практический, следовало: отойти на достаточное расстояние, исключающее возможность быть застигнутым враждебными силами в пути вместе с семьями, казной и прочим обозом; укрыть семьи и казну за безопасными стенами укрепленного лагеря; изготовить свои силы для нападения на противника, встретив его отряды в удобном для победного сражения месте.

Принималось, надо полагать, в расчет, что вооруженные отряды горожан, если бы только противникам царя удалось поднять их против него, не составят угрозы для далекой от столицы Александровской слободы. Для того чтобы добраться до Александровской слободы, «исполчить» свои отряды, т. е., избавив их от функций охраны царского поезда и казны в дороге, превратить их в боеспособное войско, царю требовалось время. Именно поэтому Грозный не объяснял причин своего отъезда, не объявлял своих намерений, иначе говоря, не объявлял войны, пока не был подготовлен к ее ведению.

Не менее важно было обеспечить и политическую готовность к решительному выступлению.

В исторической литературе не был пока поставлен вопрос о том, когда были созданы те документы, которые царь прислал из Слободы в Москву, — до или после того, как он покинул столицу? Казалось, видимо, само собой разумеющимся, что обращения царя к митрополиту и думе, а также к московскому населению были написаны в Слободе, накануне их отсылки.

Между тем ни в русских, ни в иностранных свидетельствах, пересказывающих содержание этих царских посланий, нет никаких следов событий, происшедших после царского отъезда. Зато они текстуально близки к ответу царя Курбскому, написанному еще летом 1564 г. Это заставляет предположить, что основной текст царских грамот был заготовлен заранее, на основе имевшегося в царском архиве материала.

Встает вопрос и о том, когда были сформулированы условия — ультиматум думе и митрополиту, на которых царь согласился вернуться на царство, — до или после его отъезда из столицы? Допускать, что, «покидая» царство, Грозный еще не знал, какие условия он намерен предъявить, прежде чем вернется на трон, трудно. Даже если бы мы ничего не знали о длительной и всесторонней подготовке опричнины, было бы наивным предполагать, что опричнину или хотя бы даже политические маневры, способствовавшие ее учреждению, царь придумал где-то в дороге, во время, скажем, вынужденного бездорожьем двухнедельного бездействия в селе Коломенском. Ранняя оттепель, задержавшая там царский поезд, была, очевидно, единственным обстоятельством в ходе событий, непредусмотренным царем Иваном и его единомышленниками.

Главным средством политической борьбы, которым Грозный постоянно пользовался для достижения своих целей, которым воспользовался и в период установления опричнины, было. внесение раскола, а по возможности и прямой вражды в среду своих подданных.

В момент установления самодержавия его классовая сущность была особенно густо затушевана. Усиление господства класса феодалов происходило в форме ожесточенной борьбы внутри самого этого класса. Борьба самодержавия против носителей традиционных феодальных отношений выглядела на поверхности явлений как борьба антифеодальная и находила поэтому поддержку широких масс населения, в первую очередь верхов посада. В момент установления опричнины царская власть, прежде всего в лице самого Ивана IV, предпринимала энергичные усилия, для того чтобы этой поддержкой заручиться.

Царь никогда не забывал уроков 1547 г. Он хорошо знал, как могуча сила народного восстания против «брюхатых» «богатин», против бояр и вельмож. Тогда, в 1547 г., он сам был в том стане, на который обрушился народный гнев. Теперь, через двадцать лет, он имел у московского люда прочную репутацию борца против «сильных» и «хищных», репутацию борца за правду и справедливость. Он заслужил ее тем, что провел многие реформы, урезающие права «сильных». Теперь он смело мог искать «защиты» от своих изменников у посадского населения. И Грозный этим воспользовался. Царь, относившийся с нескрываемым презрением к «мужикам», «холопам», «рабам» и всяким «черным людям», не побрезговал включить посадский люд в свои политические расчеты в качестве важнейшего их слагаемого.

Расчет на то, чтобы в момент резкого нарушения политического равновесия положить на чашу весов такую могучую «гирю», как угроза народного восстания, был едва ли не вершиной политической стратегии Грозного.

Апелляция к московскому посаду была предусмотрена заранее. После отъезда Ивана IV из Москвы, оставленные царскими приближенными агенты «смущали» московский люд именно в этом направлении — всячески накаляли страсти против бояр, непокорных дворян, думных людей и приказных. В летописном рассказе есть косвенные указания на то, что после отъезда царя из Москвы его агенты вели соответствующую замыслам Ивана агитацию, сообщает С. Б. Веселовский.

Выбор момента для нанесения удара — предъявления ультиматума Боярской думе, князьям церкви, а также служилой и приказной фронде — в значительной степени определялся тем, насколько созрела, насколько была подготовлена масса московского населения к тому, чтобы безусловно и решительно встать на сторону царя в создавшейся конфликтной ситуации.

Занося над головами противников опричный «молот» — воинскую силу, сконцентрированную в Слободе, Иван Грозный подготовил и «наковальню». Все было рассчитано на то, чтобы сломить сопротивление старого государева двора, поставить на колени его руководящую верхушку и заставить сдаться на тех условиях, которые выставит царь.

С нескрываемым торжеством описывает официальный летописец триумфальный успех этого замысла. Горожане твердо заявили, что защищать или поддерживать «лиходеев» и «изменников» они не намерены, они «за тех не стоят» и всякого, на кого им укажут, уничтожат своими руками — «сами тех потребят».

Уразумев, что верные царю «овцы» по первому зову своего «пастыря» — так именует царя его летописец — готовы их растерзать, «волки» сами согласились превратиться в «овец». Они безропотно признали за царем право по его усмотрению избирать любого из них на заклание, сами же отказались от всяких прав, в том числе и от заступничества, от просьб о помиловании — от «печалования» за обреченного. Вместе с жизнью казненного царь получал в распоряжение и его имущество: «А которые бояре, и воеводы, и приказные люди дошли до государьские великие измены, до смертные казни, а иные дошли до опалы, и тех животы и статки взяти государю на себя. Архиепископы же, и эпископы, и архимандриты, и игумены, и весь священный собор, и бояре, и приказные люди, то все положили на государьской воле».

Противники Грозного поспешно отправились в Слободу изъявлять ему свою покорность. Путь, который царь, не торопясь, проделал более чем за двадцать дней, они одолели всего за три.

«Государьская воля» была признана единственным источником власти и права. При этом всякий, кто в большей или в меньшей мере выражал несогласие с царской волей, доходил «до великие измены» или «до опалы», подлежал наказанию вплоть до смертной казни. В первую очередь это касалось «бояр, воевод, приказных людей» и церковников всех рангов, т. е. власти законодательной, военной, исполнительной и церковной. Тем самым «государьская воля» признавалась единственным источником внутренней и внешней политики.

Под давлением обстоятельств, пишет Р. Г. Скрынников, дума и высшее духовенство санкционировали указ об опричнине, установивший в стране новый режим. Именно так: в стране был установлен новый режим — царский. Установление самодержавия совершилось.

Вполне очевидно, что подобный «общественный договор» не мог ни состояться, ни закрепиться без тога орудия принуждения, которое сумело выковать утверждавшееся самодержавие, т. е. без опричнины.

 

Опричный террор

Царский террор с самого начала был направлен не только против удельной фронды, но и против «второй фронды» — оппозиционно или просто слишком независимо («шляхетски») настроенных служилых людей, оказывавших сопротивление жесткой и жестокой военной дисциплине, насаждаемой царской властью. Захудалая служилая мелкота составляла главную массу беглецов за рубеж. Побег князя Курбского был на этом фоне исключением и потому, как замечает С. Б. Веселовский, произвел такое сильное впечатление. Подавляющая часть участников новгородского изменного дела принадлежала не к знати, а к среднему и низшему слою провинциального дворянства, подчеркивает Р. Г. Скрынников.

Жертвами опричного (и доопричного) террора явились и сторонники политики Адашева и Сильвестра — политики ограничения единовластия «мудрыми советниками» от имени «всей земли», т. е. опять-таки в интересах служилой массы и верхов посада. Сгону с земель, взятых в опричнину, подверглась огромная (по сравнению с числом титулованных) масса дворян и детей боярских — не менее тысячи.

Факты этого рода не укладываются в теорию «обычного конфликта», сводившего «внутреннюю войну» царя со своими подданными к конфликту между самодержавием и феодальной аристократией. «В учреждении опричнины многое казалось историкам непонятным именно потому, что они считали ее направленной против княжат и боярства», — пишет С. Б. Веселовский.

С помощью названных фактов противники теории «обычного конфликта» объявляли ее лишенной того смысла, который в эту теорию вкладывали ее сторонники. Однако при всей недостаточности теории «обычного конфликта», она тем не менее указывает на одно из важнейших слагаемых в числе тех сил, которые противостояли установлению единовластия в Московском государстве, — на аристократическую фронду. Тем самым она все же ближе к истине, чем концепции, не усматривающие в опричнине вообще никакого государственного и политического смысла.

С особой силой политическая сущность опричнины проявила себя в тех изменениях, которые опричный порядок внес в структуру служилого землевладения. Вопрос об опричных территориях освещен в историографии более или менее однозначно. Расхождения между исследователями касаются здесь отдельных городов — были ли они в опричнине, а если были, то когда в нее взяты. Вопрос о том, какая категория землевладельцев оказалась основным объектом опричных земельных конфискаций, у кого именно были конфискованы земли в пользу опричнины (или под предлогом ее нужд) продолжает вызывать серьезные разногласия.

Исследование всех касающихся данного вопроса источников свидетельствует, что объектами земельных конфискаций, иначе говоря, (жертвами земельного террора как в начале опричнины, так и в дальнейшем становились землевладельцы всех категорий и прослоек.

Царский указ одинаково сгонял с земли и удельного князя, владельца огромной, в целую европейскую страну наследственной территории, и мелкого служилого человека.

В этом уравнении родовитого вельможи «в правах», а точнее, в бесправии с безродным служилым человеком, как и в «возвышении» безродного мелкого служаки в качестве жертвы царского недоверия и гонения до уровня вельмож, ярко проявляла себя политическая сущность опричнины. Конфискация земли у каждого, кто не «близок», кто не доказал своей абсолютной преданности, верности, готовности безоговорочно служить царской воле, в буквальном смысле этого слова выбивала почву из-под ног всякой оппозиции.

Земельный террор бесконечно расширял рамки террора в его обычном смысле. Он обрушивался не только на тех, кто уже «дошел» до казни или опалы, но сразу на массу представителей служилого сословия. Царский произвол приобретал здесь характер абсолюта. Для лишения тысяч людей их наследственных или просто насиженных гнезд, их имущества, наконец, их исконной родины не требовалось ни их вины, ни даже ложного обвинения. Достаточно было объявить данную территорию опричной, чтобы согнать с нее неугодных. Никто из служилого сословия во всей стране не мог знать, на какую территорию падет очередной выбор. Для того чтобы остаться на своем месте при взятии данной земли в опричнину, надо было быть «угодным» на всякий случай заранее, вернее, всегда. Такую психологию очень точно охарактеризовал С. Б. Веселовский: чтобы не быть раздавленным событиями, каждый спешил присоединиться к тем, кто имел возможность давить.

Историки, изучавшие земельную политику времен опричнины, придавали порой исключительное значение той частичной амнистии, которую Грозный дал некоторым из репрессированных в первые опричные годы. Так, в частности, из казанской ссылки были возвращены некоторые княжата. Амнистия сопровождалась возвратом ранее конфискованных в опричнину земель. С. Б. Веселовский рассматривал этот факт как признак отказа от опричной политики, как предвестие ликвидации опричнины. Между тем выясняется, что амнистия не распространилась на наиболее влиятельных лиц из числа опальных бояр и князей, что эквивалентного возмещения конфискованных земель никто из бывших ссыльных не получил. В лучшем случае им возвращали в их бывших владениях земли, опустошенные опричными владельцами.

Амнистия казанским ссыльным была вызвана отнюдь не тем, что земельная и карательная политика опричнины оказалась несостоятельной. Как раз напротив — амнистия свидетельствует, что опричная политика достигла своей цели. Сам факт амнистии — возвращения по милости царя бывшей вековой вотчины данного княжича — отнюдь не был с точки зрения политической актом, противоположным акту опалы и конфискации земли. Амнистия так же, как и конфискация, укрепляла самодержавие, ясно указывая, что царь утвердился в положении, когда он одинаково волен и казнить своих холопов, и жаловать их, — в положении самодержца.

То, что царская власть обрушила свои удары и против боярско-княжеской, и против дворянско-помещичьей фронды, то, что кровь жертв опричнины полилась единым потоком, неизбежно вело к политическому сближению различных оппозиционных по отношению к самодержавию сил, а порой и к их идейному и политическому единению против общего врага. Это единение начало складываться еще до опричнины, когда к сонму прежних изменников — бояр прибавились новые — «израдцы», т. е. Адашев, Сильвестр и их сторонники. Первым общее знамя «княжеско-дворянской фронды» (термин Р. Г. Скрынникова) поднял сбежавший за рубеж Курбский.

Изображая себя заступником и аристократии — «сильных во Израиле», и воинов, и «простого всенародства», Курбский стремился стать рупором общенародной оппозиции.

Царь в своем ответе Курбскому, а затем в указе об учреждении опричнины дал вполне ясно понять, что не делит своих «изменников» и «лиходеев» ни на какие группы «ни по роду, ни по племени», ни по чинам. Грозный всячески старался создать впечатление, что изменников и врагов у него немного, что «безсогласных бояр» у него нет и что его политика поддерживается всеми «добрыми» людьми и вообще всенародно. Созданию впечатления о всенародной, по крайней мере всесословной поддержке его политики служили и созывавшиеся по указанию царя земские соборы. Видимо, с этой целью указ о введении опричнины был представлен на утверждение земского собора, собранного в феврале 1565 г. На этом соборе впервые присутствовали представители посада. Цель их приглашения на собор — оказать давление на светскую и церковную аристократию, на всех возможных противников Грозного с позиции, столь четко зафиксированной в рассказе летописи о высказываниях московских посадских людей в поддержку царя.

Созданию впечатления о всенародной поддержке царской политики, в частности, политики продолжения Ливонской войны, служил и знаменитый собор 1566 г. К тому же и на соборе 1565 г., и на соборе 1566 г. следовало «всенародно» утвердить огромные денежные сборы в пользу казны.

Всемирная история самодержавных монархий показывает, что к созыву представительных национальных собраний они прибегали чаще всего именно в тех случаях, когда хотели возложить на плечи населения новые значительные налоговые тяготы.

На земском соборе 1566 г. были впервые широка представлены служилые люди и верхи посада. Было бы. однако, неверным рассматривать соборы 60-х гг. XVI в. как начальный этап превращения России в представительную монархию. Нет оснований считать, что явившиеся на собор представители различных сословий были выборными. Состав основных участников собора был предопределен царем. Созывая собор, царь был абсолютно убежден в его покорной поддержке. Он не собирался делить власть с представителями аристократии или тем более дворянства и посада. Об этом свидетельствует та жесточайшая расправа, которая постигла земцев — участников собора, обратившихся, к царю с челобитной об отмене опричнины.

Ясным свидетельством ликвидации с помощью опричнины всякого сословно-представительного начала является история подчинения Боярской думы. Большинство членов думы в годы опричнины были физически уничтожены. Если к началу опричнины Боярская дума насчитывала 34 боярина и 9 окольничих, то уже к 1572 г. 15 бояр и 4 окольничих были казнены, 3 боярина были насильственно пострижены в монахи. Истребление членов думы продолжалось и после 1572 г. В конечном счете царь не оставил в составе думы ни одного из ее членов, которые входили в нее до опричнины.

Утверждая, что в годы опричнины дума сохраняла свое влияние на формирование политики государства, А. А. Зимин вступал в противоречие с приводимыми им же самим данными о постоянных репрессиях против членов думы. Уменьшение состава Боярской думы, писал исследователь, не дает оснований для вывода о падении ее роли в политической жизни страны: в годы малолетства Ивана IV, когда дума была всесильна, ее численность была невелика, а расширение состава бояр и окольничих во время Избранной рады привело к уменьшению влияния феодальной аристократии. С таким рассуждением трудно согласиться. Во-первых, в годы боярского правления дума хоть и была малочисленной, но не уменьшалась путем истребления большей части ее членов. Во-вторых, в те годы правила не дума, а та или иная боярская группировка, которая командовала и в думе тоже. В-третьих, увеличение численности Боярской думы в годы Избранной рады действительно повело к уменьшению влияния аристократии, но происходило это в результате включения в состав думы «худородных». Достаточно указать на пополнение ее такими людьми, как окольничие А. Ф. Адашев и его ближайший «единомысленник» боярин Д. И. Курлятев. По существу именно эти лица руководили тогда деятельностью Боярской думы.

Р. Г. Скрынников подобно А. А. Зимину считает, что опричнина не уничтожила общего значения Боярской думы как высшего органа государства, ибо в думу на место казненных бояр пришли новые лица, представлявшие те же самые аристократические фамилии. Но такая постановка вопроса противоречит положению, обрисованному самим исследователем. Важно не то, что царь продолжал вводить в состав Боярской думы наряду с худородными служилыми людьми представителей аристократических родов. Важно, что в думе задавали тон «ближние» люди царя — опричники. Важно, что (дума как учреждение перестала быть «высшим органом государства» и превратилась в покорную, низшую по сравнению с царским опричным правительством инстанцию. Важно, наконец, и то, что ни думцы аристократического происхождения, ни выходцы из служилых низов, ни все вместе, ни каждый в отдельности не были властны ни в своих собственных, ни в чьих бы то ни было головах и «животах». Трудно вести речь о самостоятельном значении такого высшего органа при данных обстоятельствах. Решающее влияние в этом постоянно обезглавливаемом земском учреждении получили опричники — бояре из опричнины, думные дворяне и думные дьяки царя.

В начале 1570-х гг. Грозный ополчился на верхи посада Новгорода, Москвы, Пскова, Твери и других городов как на еще одну силу, противостоящую неограниченной власти самодержавия.

Трудно представить себе что-либо политически более чуждое самодержавию, чем вечевой порядок правления в Новгороде, опирающийся на экономическую самостоятельность купеческих и промысловых верхов. Враждебным было отношение к московской великокняжеской, а затем царской власти и «меньших» людей — основной массы посадского населения Новгорода. Она, замечает Р. Г. Скрынников, была носительницей «демократических традиций новгородской старины».

Масла в огонь подлили и события в Стокгольме, происшедшие накануне новгородского похода царя. Стокгольмский посад оказал поддержку мятежным силам королевича Иоанна, осадившим город, и отворил им ворота. В результате измены «стокгольмских посадцких людей» союзник Грозного Эрик XIV был свергнут с престола.

Царь в конечном счете ликвидировал как политическую, так и экономическую независимость русских «торговых людей». Новгородскую торговую сторону он взял в опричнину силой. Вслед за новгородцами царь подавил «самовольство» в Пскове, расправился с непокорными из московских купцов. Верно оценив ситуацию, Строганов записался в опричнину добровольно. В опричнине оказались купцы и промышленники северных районов страны. Таким образом, последний «островок» самоуправления (в представлении Грозного, самовольства) был подавлен силой опричнины.

Высказанные здесь соображения не снимают вопроса о конкретных поводах, вызвавших опричный поход на Новгород. Речь идет о полученных царем сведениях о «новгородской измене», о намерении новгородцев и псковичей «поклонитися королю литовскому».

В начале царствования Грозного казалась перспективной идея подчинения царского государства церковной иерархии. Церковь стремилась к тому, чтобы самодержавие оказалось по отношению к ней в том положении, в каком позднее она сама оказалась по отношению к самодержавию, а именно, в полном фактическом подчинении при полном к себе внешнем почтении.

Идея подчинения самодержавия церкви, как известно, не прекращала своего существования и в более поздние времена, несмотря на то что Иван Грозный не поддался воспитанию в ее духе и повел против притязаний церкви на мирскую власть беспощадную борьбу и словом, и делом. В самый разгар опричнины, т. е. во время яростного утверждения царем своего единовластия, в защиту названной идеи посмел выступить митрополит Филипп. Царь с помощью опричнины руками Малюты Скуратова свирепо расправился с ним. И все же идея подчинения самодержавия церкви надолго пережила своего свирепого врага — первого царя Ивана Грозного. Она возрождалась в различных вариантах в течение всего XVII в. Когда официальная церковь рассталась с ней и окончательно перешла на беспрекословную службу самодержавию, ее подхватила религиозная оппозиция. В начале XVIII в., как бы признав свое бессилие в борьбе с властью «царя-антихриста», идея эта подвергла себя самосожжению на раскольничьих кострах, угли которых тлели еще долго. Не раз пытались их раздувать во времена многочисленных бунтов и восстаний угнетенного люда против царского произвола. Однако обращение к обветшалому, зовущему назад, а не вперед знамени только затемняло смысл и подлинные цели народных движений.

Однако какие бы повороты ни происходили позднее в истории отношений между церковной иерархией и царским государством, их основа была прочно заложена в опричные годы.

Выступления против самодержавия князей церкви и советских аристократов совместно с дворянской оппозицией, а также открытые (митрополит Филипп) и тайные (заговор И. П. Федорова) покушения на его власть, ясно показали царю, что опричнина, т. е. аппарат принуждения, который он создал, явлйется единственной надежной опорой его единодержавие Практическим ответом самодержавия на выступления оппозиции был безудержный опричный террор. Назовем его основные объективные последствия.

Разгром церковной оппозиции — сведение с митрополии и убийство Филиппа Колычева, расправа с новгородскими архиепископами Пименом и Леонидом. Разгром земской оппозиции — ликвидация заговора И. П. Федорова, казни 1570 г. Ликвидация внутридинастической опасности — уничтожение двоюродного брата царя Владимира Старицкого и его родичей, уничтожение последних уделов. Окончательная ликвидация самоуправления Великого Новгорода.

Как бы ни оценивать каждую из перечисленных выше политических акций Грозного в отдельности с точки зрения ее конкретного содержания, следует признать, что все они объединены общей логикой, логикой то «круговой обороны», то фронтального наступления самодержавия на всех своих противников. Без опричнины не могла состояться ни одна из этих акций, не могла, следовательно, состояться стабилизация царского режима, суть которой была во всеобщем и безусловном подчинении ему всех сословий и всех властей, в превращении всех жителей страны в верноподданных самодержца.

Именно с помощью опричнины и опричников Иван Грозный держал своих бояр и прочих «разных чинов людишек» в ежовых рукавицах. «Хочешь не боятися власти, — говорил он своим подданным, — благое твори. Если же злое творишь — бойся. Власть не зря мечь носит, а в наказание злодеям и в похвалу добродеям». При этом царь был отлично осведомлен обо всем, что делается в самых отдаленных уголках государства и в полках его войска. Он знал о всех проступках и прегрешениях воевод вплоть до того, кто, когда и зачем отлучался со службы?!

Исключительный интерес в этой связи представляют собой впервые ставшие нам известными из Разрядной книги подлинные грамоты, написанные или продиктованные несомненно самим царем. Об этом свидетельствует их своеобразный стиль, присущий сочинениям Грозного, и даже самый тон державного окрика, обращенного к воеводам.

Перед тем как привести здесь целиком один из этих интереснейших документов, необходимо дать некоторые пояснения. В 1571 г. над Русью повеяли отравленные ветры чумы. Смертоносное поветрие накатывалось одновременно с юга — из Персии и с запада — из Германии.

На Руси того времени, вопреки ошибочным представлениям некоторых историков, хорошо понимали, что чума — это вовсе не «божье посещение грех ради наших», против которого бессмысленно и невозможно бороться, а эпидемическая болезнь, которую можно остановить, осилить и изгнать. Правда, об этом свидетельствовали до сих пор лишь редкие, отрывочные известия. Было, например, известно, что как раз в 1571 г. в Холмогорах в длительном карантине был задержан англичанин Дженкинсон. В летописях упоминается о противочумных мероприятиях тех лет в Новгороде.

Найденная царская грамота наглядно показывает, что борьба с эпидемиями в то время носила на Руси вполне осознанный характер, проводилась как важнейшее государственное мероприятие, направлялась и строго контролировалась из центра. Вот запись Разрядной книги, в которой воспроизведена грамота Грозного.

«Лета 7080 (1571) году, на Костроме были для поветрия моровова на заставе князь Михайло Федорович Гвоздев-Ростовский, да Дмитрей, да Данило Борисович Салтыковы. А с Костромы были в Свияжском. И от государя грамоты посланы на Кострому.

Список з грамоты от царя и великого князя Ивана Васильевича всеа Русии на Кострому князю Михаилу Федоровичу Гвоздеву, да Дмитрею, да Данилу Борисовичам Салтыковым:

"Приехали, есте, на Кострому сентября в 26 день. И того месяца преставилось на Костроме семьдесят три человека до двадцать осьмого числа. А того, есте, к нам пе отписали подлинно: на Костроме ли, на посаде, или в Костромском уезде; и какою болезнью умерли — знаменем ли или без знамени (есть ли внешние признаки чумы. — Д. Л.). А ты, князь Михайло, почему к нам о поветрии не пишешь?! И послан ты на Кострому беречь для поветрея наперед Дмитрея и Данила Салтыковых. И ты для которово нашего дела послан, а ты забываешь, большая бражничаешь, и ты то воруешь! И как к вам ся наша грамота придет, и вы б отписали подлинно, на борзе: уж ли на Костроме, на посаде и в уезде от поветрея тишеет, и сколь давно, и с которова дни перестало тишеть? А буде от поветрея не тишеять, и вы б однолично поветреныя места велели крепить засеками и сторожами частыми, по первому нашему указу. И сами бы, естя, обереглись того накрепко, чтобы из поветреных мест в пеповетреные места не издили нихто, никаков человек, никоторыми делы. Чтоб вам однолично из поветреных мест на здоровые места поветрея не навезти — розни бы у вас в пашем деле однолично не было ни которые. А будет в вашем небрежении и рознью ис поветреных мест на здоровые места нанесет поветрия, и вам быть от нас самим сожжеными.

Писано в Слободе, лета 7080 году, октябре в 4 день"».

Вот и еще одна грамота, несомненно передающая живую речь самого Грозного:

«Список з государевы грамоты: "От царя и великого князя Ивана Васильевича всеа Русии в Свияской дьяку нашему Грязному Ивашеву. Писал к нам из Свияского воевода наш князь Петр Буйносов Ростовской, что писали к нему с Федором Трубниковым, а велели дать воеводе князю Ивану Гагину детей боярских, и князь Петр Буйносов списки почел отдавать, и князь Иван-де у нево почел просить всех свияжских служивых тотар, и он-де, князь Петр, без нашего указу не дал ему тотар, и князь Иван-де ево лаел и безчестил и хотел ево ножницами в горло толкнуть; а то делолось перед вами на съезде, и ты б про то сыскал, каким обычаем мен; них делолось. А ты б еси князю Ивану перед князь Петром и перед головами стрелецкими именно (нашим именем. — Д. А.) от нас говорил: про что князь Иван воруят, а наше дело портит и теряет, перед нами измену делает?!" Писано на Москве, лета 7091-го (1583) майя в 20 день».

 

Песня про царя Ивана Васильевича и купца…

Не правда ли, так и хочется подставить здесь имя лермонтовского героя — купца Степана Калашникова? И надо сказать, что это искушение, как оказывается, отнюдь не беспочвенно, хотя в подлинной песне (повести), о которой идет речь, стоит другое имя купца — Харитон Белоулин.

Летом 1958 г. Отделом рукописей Государственной Публичной библиотеки была приобретена рукопись — обрывок какого-то сборника конца XVII в., всего несколько листков, обтрепанных, перепутанных, сшитых веревкой. Рукопись была завернута в лист бумаги, на котором карандашом была сделана надпись: «Из города Пустозерского привезена 1923. 16 л.».

Внимание автора этих строк привлекло не имеющее начала древнерусское повествование об Иване Грозном и купце Харитоне Белоулине, до того неизвестное. Сразу же бросились в глаза, с одной стороны, ярко выраженный беллетристический характер повести, а с другой — множество наполняющих ее исторических реалий. Сочетание исторической реальности повествования с вымыслом сказалось также в характере главных его героев: один из них — Иван Грозный — лицо вполне историческое, другой — купец Харитон Белоулин явно вымышлен автором. Такое сочетание было необычайно интересным уже само по себе. Древнерусская литература того времени, как полагали ученые, еще не знала вымышленных героев. За пределами религиозной мифологии, в которой фигурируют разного рода небожители, возглавляемые богами, в произведениях литературы мы встречали только реально существовавших людей, например, князя Игоря и его жену Ярославну в «Слове о полку Игореве», Дмитрия Московского и его соратников в повестях цикла о Мамаевом побоище. Реальными историческими лицами были и изображавшиеся в древнерусской литературе представители враждебных сил, например, ханы Кончак, Мамай и прочие. И вдруг выясняется, что ряд великих героев русской литературы, типизировавших образы борцов за справедливость и правду, берет начало еще в XVI в. и открывается никому неведомым именем Харитона Белоулина.

Содержание повести восходит к событиям хорошо известным. В 1570–1574 гг. Грозный казнил «своих изменников», виновных, по его убеждению, в организации широкого заговора против него. В число заговорщиков были включены многие высшие сановники, такие как глава Посольского приказа известный дипломат дьяк Иван Висковатый, казначей Никита Фуников и их ближайшие сотрудники.

В сохранившемся архивном документе читаем: «Столп (т. е. дело, написанное на длинных, склеенных столбцах бумаги — сставах. — Д. А.), а в нем… список из сыскного изменного дела 78 (1570) году, на новгородцкого архиепискупа Пимена, и на новгородских дияков и подъячих, и на гостей (купцов. — Д. А.), и на… приказных и на детей боярских (служилых людей — дворян. — Д. А.) и на подъячих, как они ссылалися к Москве с бояры… и в том деле многие казнены смертью… а иные разосланы по тюрьмам, а до кого дело не дошло (не оказалось достаточных улик. — Д. А.), и те помилованы, а иные свобожены. Да тут же список, ково казнить смертью, и какою казнью, и кого отпустити… и как государь, царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русии и царевич Иван Иванович выезжали в Китай-город на полое место сами и велели тем изменником вины их вычести перед собою и их казнити».

Московские казни 1570 г. описал и современник событий, иностранец Альберт Шлихтинг. Он рассказывает, что июльским утром 1570 г. на площадь было выведено на казнь 300 человек «знатных мужей». Заметим, что цифры, имеющиеся у Шлихтинга, в отличие от цифр, приводимых по разным поводам другими иностранцами — современниками Грозного, заслуживают доверия. Так, например, сообщаемое им число жертв новгородского погрома 1570 г. вполне реально — 2777. Оно решительно отличается от фантастических цифр, называемых другими иностранцами, вплоть до цифры 700 тыс. у англичанина Джерома Горсея. Шлихтинг говорит, что из 300 выведенных на казнь были казнены 116 человек, а остальные были помилованы и отпущены. В летописи того же времени названа примерно такая же цифра казненных — 120 человек из 300.

В полном соответствии с приведенным выше официальным документом — архивным «столпом», где говорится о специальной росписи, указывающей, кого следует казнить и какою казнью, а кого отпустить, Шлихтинг сообщает, что перед казнью рышел «на средину дьяк… Василий Щелкалов с очень длинным списком, перечисляя подряд всех туда внесенных». В источниках подчеркивается, что казни 1570-х гг. на Москве были продолжением новгородского дела и что значительную часть привлеченных к расследованию и казни составляли купцы.

Вот как изображены эти страшные события в повести: «В лето 7082-го. . на второй неделе по пасце во вторник в утре по указу великого государя на Пожаре среди Москвы уготовлено 300 плах, а в них 300 топоров, и 300 палачей стояху у плах онех. Московстии же князии и боляре и гости, всякого чину люди, зряще такую належащую беду, страхом одержимы быша. Егда же бысть третий час дни, царь и великий князь Иван Васильевичь выехав на площадь в черном платье и на черном кони с сотники и стрельцы и повело палачем имати по человеку из бояр и из окольничих, из стольников и из гостей и из гостиной сотни по росписи именитых людей казнити. Людие же зряще, наипаче в недоумении быша, понеже никакия вины не ведуще. Взяша же первые из гостиные сотни 7 человек и казниша их. Емше же осмаго, именем Харитона Белеуленева, и не могоша на плаху склонити, бе бо велик возрастом и силен вельми. И возкрича ко царю рече з грубостию: "Почто, царю великий, неповинную нашу кровь проливавши?" И мнози псари приступиша пособити тем палачем, и едва возмогоша преклонити. Егда же отсекоша ему главу и спрянувши из рук их глава на землю, семо и овамо (туда и сюда. — Д. А.) спрядывая, глаголаше несведомоя. Труп же его скочи на ноги свои, и начат трястися на все страны, страшно зело обливая кровию окрест сущих себе. И многи палачи збиваху тело оно с ног и никако же возмогоша. Но и падшая кровь, где пав, светляся и играя красно вельми, яко жива вопия и не отмываяся. Сие же виде, царь усумневся и бысть страхом одержим и отиде в полаты своя. Палачи же по долзе времени не движуще никого без повеления царева, но ожидающе милости. И в 6 час вестник прииде от царя, повеле всех поиманых отпустить. Они же от радости слезы испущающе, яко избыша нечаемыя неповинныя смерти. Тако же и мучители оны, спрятавше плахи и топоры, отъедоша в домы своя. Труп же той трясыйся весь день и во 2 час нощи паде сам на землю. Во утрии же повелением царевым погребоша телеса их сродницы, каждо во своих».

Как видим, в основе авторского текста легко узнается известный нам из источников исторический факт. Вместе с тем в повести есть и отличия от документально зафиксированной реальности происходившего. Отличия эти весьма примечательны.

Обратим внимание на определение места, где произошла казнь: «на Пожаре среди Москвы». «Пожаром» после набега Девлет-Гирея в 1571 г. стали именовать площадь перед Кремлем, которая до того называлась Троицкой. Уже к 80-м гг. в связи с новой застройкой Москвы название «Пожар среди Москвы» из источников исчезает. Это наводит на мысль, что повесть восходит непосредственно к моменту описанных в ней событий, т. е. к 70-м гг. XVI в. Об этом же говорит и другое: царь выезжает на площадь вершить казнь «с сотники и стрельцы», но не с опричниками. Видимо, автор писал свою повесть, после того как закончился весь цикл московских казней 1570–1574 гг. Тогда понятно, что слово «опричнина» отсутствует в повести потому, что в 1572 г. опричнина была переименована в «двор». Тем не менее автор постарался, чтобы опричный характер проводимой карательной акции был читателю ясен. Царь выезжает на площадь в опричном одеянии — «в черном платье». Главной карательной силой Грозного во время казни, согласно повести, оказались «псари». Это наименование прозрачно указывает на опричников, отличительным знаком которых была песья голова, символизировавшая их собачью преданность царю и готовность выгрызать измену.

Нетрудно заметить, что число выведенных на казнь — 300 человек, названное в повести, точно совпадает с цифрой, указанной другими источниками.

Самое главное, что сближает повесть с другими историческими источниками, — это факт помилования прямо на площади значительной части приговоренных. Альберт Шлихтинг пишет, что было казнено 116 человек, после чего были помилованы остальные 184.

Современная московская летопись называет примерно ту же цифру казненных — 120 человек.

В повести иное соотношение: казнили всего 7 человек, а всех остальных спас своим правдивым укором, высказанным в лицо царю, Харитон Белоулин. Побуждения, руководившие автором повести, вполне понятны. Она не производила бы желаемого впечатления, если бы автор, придерживаясь фактической точности, «дал слово» своему герою лишь после того, как были бы казнены 120 невинных, по крайней мере заслуживающих помилования, людей.

И еще одно наблюдение. Казни 1570–1574 гг. были прямым продолжением новгородской карательной экспедиции Грозного. Вместе с Висковатым и Фупиковым в 1570 г. казнили многих новгородцев, приведенных на следствие в Александровскую слободу. Не малое их число было привлечено к следствию и наказанию по деду новгородского епископа Леонида, казненного вместе с другими обвиняемыми в 1573 г. Новгородцы, вызывавшие особый гнев Грозного, — главным образом купцы. Причины непримиримой ненависти царя к новгородским купцам, как мы уже говорили, были весьма глубокими.

Еще до прибытия Грозного в Новгород с карательной экспедицией его дворяне «повелением государевым, во граде гостей и торговых людей переимаша и передаваша их по приставам и повелеша их приставом держати крепко в оковах железных, а домы их и имения запечаташа, а жен их и детей повелеша стражем стрещи». Прибыв в Новгород, царь самолично нагрянул на Торговую сторону и повелел лавки новгородских купцов «разсекати и до основания разоряти».

Новгородские и московские купцы имели, естественно, между собой постоянные связи. Среди жителей столицы, схваченных по новгородскому делу, было немало московских купцов и посадских людей. Таким образом, отраженный в повести конфликт Грозного с купечеством имеет вполне реальную историческую основу.

При чтении повести бросается в глаза преимущественное внимание автора к купеческому сословию. Купцы не только поставлены в повести на одну доску с князьями и боярами, но играют даже более важную роль, чем они. С купцов начинается в повести казнь, хотя в действительности это было не так — первыми казнили наиболее именитых людей. Героем повести, спасшим множество людей, в том числе князей и бояр, является купец. Он наделен чертами богатыря телом и духом. Трудно предположить, чтобы такое «завышение» роли купцов в политических событиях того времени исходило от автора, принадлежавшего к дворянской или церковной среде. Поэтому можно с уверенностью утверждать, что повесть про купца Харитона Белоулина родилась в купеческой или околокупеческой среде, на городском посаде. Автор повести был москвичом, современником описанных им событий. В ткань повести обильно вплетены бесспорные исторические реалии. Такая точность в исторических деталях была бы едва ли достижима для купца, узнавшего о событиях с чужих слов.

Краткая эта повесть обладает несомненными художественными достоинствами. С первых же строк видна ее близость к народной сказовой манере: «уготовлено 300 плах, а в них 300 топоров, и 300 палачей стояху у плах онех». Царь, так же как и в некоторых более поздних народных песнях о нем, испугался результата своей жестокости.

Язык повести лаконичен и ярок, а отдельные места достигают большой художественной силы, как например в описании крови, залившей землю, — «падшая кровь, где пав, светляся и играя красно вельми, яко жива вопия и не отмываяся».

У нас нет никаких данных, а следовательно, и никакой возможности утверждать, что М. Ю. Лермонтов знал повесть про царя Ивана Васильевича и купца Харитона Белоулина. Тем не менее такое предположение весьма вероятно.

Повесть, вызванная к жизни событиями, связанными с Новгородом, со временем нашла распространение в самом Новгороде и в его владениях. К их числу, кстати сказать, принадлежал и Пустозерск, где, как мы знаем, повесть была переписана в XVII в. и хранилась до наших времен. Это вполне понятно. Рассказанные в повести события должны были еще долго находить отклик в сердцах поколений новгородского купечества. Поэтому вполне закономерно, что два нз четырех, ставших известными на сегодняшний день списка повести, новгородского происхождения.

Интерес Лермонтова к героям борьбы новгородцев за свою извечную вольность хорошо известен. Об этом свидетельствует и его юношеская поэма «Вадим». При всех условиях близость «Песни про купца Калашникова» и древнерусской повести про купца Харитона Белоулина (так написана его фамилия в новгородской редакции повести. — Д. А.) не подлежит сомнению. Интуицией гениального художника Лермонтов нащупал значительный социальный конфликт времен Грозного, заслоненный в источниках и в литературе более шумным конфликтом между царем и боярами, — конфликт между купцами, возглавлявшими городской посад, и царской властью с ее служилыми людьми, псарями и кирибеевичами. Он создал образ смелого, прямого, во всех отношениях достойного человека из народа — купца Калашникова, который не согнул голову ни перед царским слугой, ни перед самим царем. Демократическая линия в описании событий XVI в. сблизила сочинение великого поэта с произведением, вышедшим из демократической среды в самом XVI в. Купец Харитон Белоулин многим отличается от купца Степана Калашникова. Но есть между ними и общее — оба они могучие силачи из народа, с которыми не справиться царским слугам, оба они погибли после того, как говорили царю прямые речи, оба они подняли голос против насилия и произвола. В обоих случаях этот голос раздался не из среды боярско-княжеской оппозиции, из которой его слыхали не раз, а снизу, из посадской среды.

Все, что сближает маленькую повесть XVI в. с произведением большой русской литературы XIX в., свидетельствует о ее высоких достоинствах.

И еще одно немаловажное, на наш взгляд, наблюдение.

Создание и широкое распространение в XVI–XVII вв. повести про купца Харитона Белоулина наряду с другими произведениями подобного рода свидетельствует о появлении в то время на Руси широкого читателя. Интерес этого читателя к истории не мог удовлетворяться прежним летописанием. Возникла потребность в популярной и увлекательной книге. Начиная со второй половины XVI в. на смену монументальным летописным памятникам приходит многое множество кратких летописей, летописцев и летописчиков.

В них коротко и доходчиво излагаются основные факты отечественной истории. При этом исторические факты свободно мешаются с легендами и прямым вымыслом. Беллетристика, еще не вылупившаяся из летописной скорлупы, тем не менее заявляет о себе все громче и чаще. С другой стороны, как это видно на примере повести о купце Харитоне Белоулипе, произведения такого жанра полны исторических реалий. Уже став произведениями литературы, они не теряют значения исторических источников.