11 сентября 2012 года

Майами, Флорида

Майклу Гэбриэлу снился сон. Он снова находился за кулисами знакомой аудитории, на полу, голова отца покоилась у него на груди — они ждали приезда «скорой помощи». Юлиус знаком попросил его нагнуться пониже, чтобы передать сыну секрет, который хранил одиннадцать лет, со дня смерти своей жены.

— Майкл… центральный камень…

— Пап, не пытайся говорить. «Скорая» уже едет.

— Слушай меня, Майкл! Центральный камень, главный ориентир… я вернул его.

— Я не понимаю. Какой камень?

— Чичен-Ица.

Водянистые глаза отца расфокусировались, и тело мертвым грузом придавило грудь Мика.

— Пап… Папа!

Мик проснулся в липком поту.

* * *

Утро, 8:45

Доминика, приветственно помахав служащей за справочным столом, направилась к главному посту охраны. Мускулистый охранник с улыбкой наблюдал за ней, отчего рыжеватая полоска его усов приподнялась и растянулась над верхней губой, открывая желтые зубы.

— Ну, доброе утро, солнышко. Я Раймонд, а ты, насколько я понимаю, наш новый интерн.

— Доминика Вазкез. — Она пожала его грубую ладонь, заметив капельки пота на толстом веснушчатом запястье.

— Прости, я только что из спортзала. — Раймонд вытер руки полотенцем, нарочито поигрывая мышцами. — Я собираюсь участвовать в конкурсе «Мистер Флорида» в ноябре. Как думаешь, у меня есть шанс?

— О, конечно. — Господи, пусть он только не начнет заигрывать…

— Может, придешь посмотреть на меня, оказать, так сказать, моральную поддержку? — Светло-карие глаза в обрамлении коротких белесых ресниц невинно расширились.

Будь вежливой.

— А туда придет много народу?

— Не очень, но я могу устроить тебе местечко недалеко от сцены. Пойдем, солнышко, мне надо оформить пропуск и сделать термальный снимок твоего лица. — Раймонд открыл стальную решетчатую дверь и придержал ее для Доминики, поигрывая трицепсами. Проходя мимо, Доминика чувствовала, как скользит по ней его взгляд.

— Садись туда, давай для начала сделаем тебе пропуск. Мне понадобятся твои водительские права.

Она отдала ему права, села на стул с прямой спинкой перед черным аппаратом размером с холодильник. Раймонд вставил карточку в боковую щель и ввел ее данные в компьютер.

— Улыбочку.

Вспышка сверкнула перед ее глазами, оставив назойливые темные пятнышки.

— К концу твоей смены пропуск будет готов. — Он вернул ей водительские права. — О'кей, теперь садись перед вот этой инфракрасной камерой. Видела когда-нибудь тепловую карту своего лица?

А ты когда-нибудь спину сам себе брил?

— Нет, ни разу.

— Инфракрасная камера создаст уникальное изображение твоего лица, реагируя на тепло кровеносных сосудов под кожей. Даже близнецы под инфракрасным излучением выглядят по-разному, к тому же рисунок сосудов никогда не меняется. Компьютер фиксирует тысячу девятьсот разных термических точек. При сканировании зрачка учитывается только двести шестьдесят шесть отличительных характеристик, а у отпечатков пальцев их только сорок…

— Рэй, это, конечно, очень интересно — но нужно ли? Я никогда не видела, чтобы кого-то проверяли инфракрасным сканером.

— Это потому, что ты не бывала здесь ночью. Магнитная лента на твоей идентификационной карточке — это все, что требуется для того, чтобы войти и выйти отсюда в течение дня. Но после половины восьмого вечера тебе понадобится вводить личный пароль, а затем становиться под инфракрасный сканер, чтобы провести идентификацию. Тогда компьютер сопоставит термальные отпечатки с теми, которые я введу в твой личный файл. Без предварительного сканирования выйти из этого здания ночью невозможно, да и сканер невозможно обмануть. Улыбнись.

Доминика угрюмо уставилась в круглый зрачок камеры, спрятанный за толстым стеклом. Она чувствовала себя глупо.

— О'кей, теперь повернись налево. Хорошо. Теперь направо. Теперь посмотри вниз. Готово. Эй, солнышко, тебе нравится итальянская кухня?

Приехали.

— Иногда.

— Я знаю отличный ресторанчик неподалеку. В котором часу ты освобождаешься?

— Я сегодня вообще-то не могу…

— А когда можешь?

— Рэй, честно говоря, в мои правила входит обязательный пункт — не встречаться с персоналом.

— А кто говорил о свидании? Я говорил об ужине.

— Если это будет просто ужин, то да, как-нибудь я с удовольствием составила бы тебе компанию, но сегодня я действительно не могу. Мне нужно несколько недель, чтобы тут освоиться. — И придумать следующие отговорки. Она мило улыбнулась, надеясь смягчить этим свой отказ. — Кстати, если сейчас ты тренируешься, тебе следует быть поосторожней с итальянской кухней.

— Ладно, солнышко, но помни о моем предложении. — Лучезарная широкая улыбка. — И запомни, если тебе что-нибудь понадобится, не стесняйся, проси.

— Запомню. Но мне действительно пора идти, доктор Фолетта ждет…

— Фолетта не появится до позднего вечера. У него ежемесячное собрание управленцев. Эй, я слышал, что он приписал тебя к одному из своих пациентов. Как его зовут?

— Майкл Гэбриэл. Что ты о нем знаешь?

— Немного. Фолетта притащил его с собой из Массачусетса. Я знаю, что начальство и персонал изрядно взбесились из-за этого. Фолетте наверняка пришлось нажать не на одну кнопку, чтобы их успокоить.

— Что ты имеешь в виду?

Раймонд отвел глаза, избегая ее взгляда.

— Да так, ничего.

— Перестань. Ответь мне.

— Нет. Мне придется научиться помалкивать. Фолетта твой босс. Я не хочу говорить ничего такого…

— Это останется строго между нами.

Вошли еще два охранника, поприветствовав Раймонда.

— О'кей, я скажу тебе, но не здесь. Слишком много ушей и болтливых ртов. Давай поговорим за ужином. Я освобождаюсь в шесть. — Желтые зубы обнажились в торжествующей усмешке.

Раймонд снова открыл и придержал перед ней дверь. Молодец, солнышко. Ты еще за милю должна была заметить, к чему я все это веду.

* * *

Марвис Джонс наблюдал на внутреннем мониторе охраны, как Доминика выходит из лифта.

— Доброе утро, интерн. Если вы пришли повидаться с резидентом Гэбриэлом, он возвращен в свою палату.

— Я могу его увидеть?

Охранник взглянул на нее, лишь на мгновение оторвавшись от заполнения документов.

— Возможно, вам лучше подождать возвращения директора.

— Нет. Я хочу поговорить с ним сейчас. И не в камере для допросов.

Марвису это явно не нравилось.

— Я решительно против этого. За этим человеком тянется хвост насилия и…

— Я не уверена, что судить о его поведении следует на основании историй одиннадцатилетней давности.

Их взгляды встретились. Марвис понял, что Доминика не отступит.

— Ладно, мисс, под вашу ответственность. Джейсон, проводи интерна Вазкез в палату 714. Отдайте ей свой коммуникатор и закройте дверь.

Доминика проследовала за охранником по короткому коридору и вошла в холл, соединявший три палаты восточного крыла. Он был совершенно пуст.

Охранник остановился у палаты номер 714 и нажал кнопку внутренней связи.

— Резидент, оставайтесь на койке, чтобы я мог вас видеть.

Отперев дверь, он протянул Доминике нечто похожее на толстую ручку.

— Если я вам понадоблюсь, просто дважды щелкните кнопкой ручки.

Он показал, как это сделать, и на его поясе завибрировал пейджер.

— Просто будьте осторожны. Не позволяйте ему подобраться к вам слишком близко.

— Благодарю, — сказала она и вошла в палату.

В комнате три с половиной на четыре метра, без окон, вдоль одной из стен вертикально шли толстые лампы дневного света в серебристых пластиковых чехлах. Железная кровать, привинченная к полу, стол и несколько пуфиков возле нее. Стальная раковина и унитаз справа располагались под таким углом, чтобы их невозможно было увидеть из коридора сквозь дверной глазок — это давало пациенту иллюзию уединенности.

Кровать была застелена, и комната, казалось, сверкала чистотой. Майкл Гэбриэл сидел на краю тоненького матраса. Он поднялся, приветствуя ее теплой улыбкой.

— Доброе утро, Доминика. Вижу, доктор Фолетта еще не вернулся. Какая удача.

— С чего вы взяли?

— Мы разговариваем в моей камере, а не в комнате для допросов. Прошу, садитесь на кровать, мне будет удобно и на полу. Или вы предпочитаете унитаз?

Она ответила ему улыбкой, устраиваясь на краешке матраса.

Мик прислонился к стене слева от нее. В его темных глазах отражался свет флуоресцентных ламп.

Он не стал медлить с расспросами.

— Как прошел ваш уикенд? Прочитали дневник моего отца?

— Простите. Я успела прочитать только первые десять страниц. Зато я прочла заключение Розенхана.

— Оно о пребывании психически здоровых людей в сумасшедшем доме. Поделитесь вашими выводами по этому поводу?

— Заключение показалось мне довольно интересным, даже немного удивительным. Его людям понадобилось довольно много времени, чтобы разобраться и определить, где настоящие пациенты, а где участники эксперимента. Почему вы хотели, чтобы я это прочитала?

— А как вы думаете? — На мгновение ей показалось, что на нее смотрит какой-то умный зверь.

— Совершенно ясно, что вы хотели заставить меня задуматься о вероятности того, что вы не сумасшедший.

— Совершенно ясно.

Он выпрямился и снова сел в позу лотоса.

— Давайте сыграем с вами в игру? Давайте представим, что одиннадцать лет назад вы были мной, Майклом Гэбриэлом, сыном археолога Юлиуса Гэбриэла, который вскоре будет обесчещен и мертв. Вы стоите за кулисами сцены в Гарвардском университете, в аудитории полно народу, и слушаете, как ваш отец делится результатом труда всей своей жизни с величайшими умами научного сообщества. Ваше сердце гонит по венам волны адреналина, поскольку вы работали бок о бок с отцом почти с самого рождения и знаете, насколько важно это выступление, важно не только для него, но и для всего человечества. Десять минут длится его лекция, и вот вы видите, как Немезида вашего отца несется по сцене ко второй трибуне — это Пьер Борджия, щедрый сынок из политической династии, решил, что неплохо стать оппонентом моего отца прямо во время выступления. Стало ясно, что эта лекция с самого начала была ловушкой, подстроенной для Борджия, чтобы он имел возможность втянуть моего отца в дебаты и уничтожить любое доверие к его доводам. По крайней мере десяток людей в той аудитории были участниками дешевого розыгрыша. Десять минут спустя голос Юлиуса потонул в хохоте его коллег.

Мик замолчал, заново переживая свои воспоминания.

— Мой отец был умным, бескорыстным человеком, который положил всю свою жизнь на поиски истины. И вот посреди самого главного, решающего выступления у него выбили почву из-под ног, растоптали его гордость, труд всей его жизни, которым он занимался тридцать два года, — все во мгновенье ока превратилось в прах. Можете представить то унижение, которому он подвергся?

— И что произошло потом?

— Он еле дошел до кулис и упал мне на руки, хватаясь за грудь. У него было больное сердце. Собрав остаток сил, он прошептал мне несколько советов и умер у меня на руках.

— И после этого вы напали на Борджию?

— Этот ублюдок все еще вещал с кафедры, извергая ненависть. Думаю, вам уже наговорили обо мне достаточно, но я вовсе не жестокий человек. — Его зрачки расширились. — Однако в тот момент я хотел затолкать этот проклятый микрофон ему в глотку. Я помню, как взобрался на сцену, помню, что мир вокруг меня словно замедлился. Я мог слышать только свое дыхание, мог видеть только Борджию, но мне казалось, что я смотрю на него сквозь какой-то туннель. В следующий момент я осознал, что он лежит на полу, а я бью его микрофоном по голове.

Доминика скрестила ноги, пытаясь унять дрожь.

— Тело моего отца отправили в окружной морг, где кремировали без погребальных обрядов. Борджия три недели провел в палате частной клиники, а его семья тем временем развернула кампанию по продвижению его на пост сенатора, заказав то, что пресса потом назвала «беспрецедентной победой новичка». Я же гнил в тюремной камере, без друзей и без семьи с политическими связями, ждал приговора за нанесение тяжких телесных повреждений, который, как мне казалось, станет завершением той истории. Но у Борджии были другие планы на этот счет. Используя политические связи своей семьи, он манипулировал системой, договорившись с окружным прокурором и адвокатом, которого мне предоставил штат. Потом я узнал, что меня объявили умалишенным, и судья отправил меня в психлечебницу в Массачусетсе — в место, где Борджия хоть одним глазом, но мог приглядывать за мной. Простите за каламбур.

— Бы сказали, что Борджия манипулировал законами и системой. Как?

— Так же, как он манипулирует Фолеттой, которого штат назначил моим надзирателем. Пьер Борджия награждает за верность, но боже вас упаси попасть в его черный список. Судья, который вынес мне приговор, стал членом Федерального верховного суда, и это произошло всего через три месяца после его решения о признании меня невменяемым в отношении совершенного преступления. Наш добрый доктор вскоре стал директором этой клиники, каким-то образом умудрившись обскакать больше дюжины куда более квалифицированных кандидатов.

Казалось, эти темные глаза смотрят ей прямо в душу, читая ее мысли.

— Я могу сказать, о чем вы сейчас думаете, Доминика. Вы думаете, что я одержимый манией шизофреник с параноидальным психозом.

— Я этого не говорила. А что со вторым инцидентом? Вы же не станете отрицать, что жестоко расправились с охранником?

Мик поднял на нее глаза, отчего она сразу потеряла уверенность.

— Роберт Григгс был больше садистом, чем гомосексуалистом, и собирался совершить то, что вы диагностировали как акт изнасилования, продиктованный маниакальной страстью к жестокости. Фолетта специально назначил его в ночную смену за месяц до первой экспертизы относительно моей вменяемости. Старина Григгси обычно делал обход во втором часу ночи.

Доминика почувствовала, как участился ее пульс.

— Под наблюдением содержалось тридцать пациентов, каждый из которых спал, прикованный за запястье и лодыжку к центру кровати. Однажды Григгс явился на смену пьяным. Он искал именно меня. Думаю, он решил, что я могу стать неплохим дополнением к его гарему. Для начала он решил слегка разработать меня, засунув ручку метлы…

— Прекратите! А где были другие охранники?

— Охранником был Григгс. Поскольку я ничего не мог сделать, я начал уговаривать его, убеждать, что он получит куда больше удовольствия, если обе мои ноги будут свободны. Этот тупой ублюдок расстегнул цепь на моей лодыжке. Я не буду утомлять вас деталями того, что произошло потом…

— Я слышала: вы раздавили ему яйца. Просто продолжайте.

— Я мог убить его, но не сделал этого. Я не убийца.

— И за это вас приговорили к пожизненному пребыванию в клинике?

Мик кивнул.

— Одиннадцать лет в объятьях железобетонной мамочки. Здесь жестко и холодно, зато мамочка всегда рядом. Теперь ваша очередь рассказывать. Сколько вам было лет, когда кузен изнасиловал вас?

— Простите, но мне непросто обсуждать с вами эту тему.

— Поскольку вы психиатр, а я псих?

— Нет, то есть да. Потому что я ваш врач, а вы мой пациент.

— А разве между нами такая уж большая разница? Думаете, ассистенты Розенхана смогли бы без колебаний определить, кому из нас надлежит находиться в этой камере?

Он снова привалился спиной к стене.

— Могу я называть вас Дом?

— Да.

— Дом, заключение в одиночной камере не может не повлиять на человека. Я отдаю себе отчет в том, что у меня сенсорное голодание и я могу даже немного пугать вас, но я так же нормален, как вы, Фолетта или тот охранник, что стоит на посту у двери. Что мне сделать, чтобы убедить вас в этом?

— Вам нужно убеждать не меня, а доктора Фолетту.

— Я уже сказал вам, Фолетта работает на Борджию, а Борджия никогда не позволит мне выйти отсюда.

— Я могу поговорить с ним. Убедить его предоставить вам те же права и привилегии, что и остальным пациентам. Со временем я могу даже…

— Господи, да я прямо слышу слова Фолетты: «Очнитесь, интерн Вазкез. Вы попали под воздействие знаменитой способности Мика Гэбриэла убеждать и морочить голову». Наверняка он попытался убедить вас, что я — второй Тед Банди.

— Вовсе нет. Мик, я стала психотерапевтом, чтобы помогать таким людям, как…

— Таким людям, как я. Психам?

— Позвольте мне договорить. Вы не сумасшедший, но я думаю, что вам нужна помощь. И для начала я попытаюсь убедить Фолетту подписать разрешение на командный подход…

— Нет. Фолетта этого не позволит, а если и позволит, у нас все равно слишком мало времени.

— Почему у нас мало времени?

— Новая экспертиза моего психического здоровья и пересмотр дела в суде состоятся через шесть дней. Разве вы еще не поняли, почему Фолетта приписал вас ко мне? Вы студентка, вами легко манипулировать. «Пациент демонстрирует определенные признаки улучшения, интерн Вазкез, но он все еще не готов к возвращению в общество». Ваши наблюдения совпадают с его диагнозом, а большего экспертной комиссии и не надо.

Фолетта прав, он очень умен. Впрочем, может, он не будет так умел в этой игре, если утратит инициативу в построении нашей беседы.

— Мик, давайте поговорим о работе вашего отца? В пятницу вы упомянули четыре Ахау три Канкин…

— Предсказанный человечеству Судный день. Я знал, что вам знакома эта дата.

— Это просто легенда майя.

— Во многих легендах таится правда.

— И вы верите, что все мы умрем меньше чем через четыре месяца? — Мик уставился в пол, качая головой. — Для ответа достаточно всего лишь сказать «да» или «нет».

— Не играйте со мной в психологические игры, Доминика.

— А разве я играю в психологические игры?

— Вы прекрасно знаете, что ваш вопрос относится к категории стандартных уловок, предназначенных выявить параноидальную шизофрению и манию…

— Мик, это же просто вопрос. — А он расстроен. Это хорошо.

— Вы втягиваете меня в соревнование интеллектов, чтобы выяснить мои слабые места. Не стоит. Это не очень-то эффективно, к тому же вы проиграете, а это будет означать, что проиграли мы все.

— Вы просите меня оценить вашу способность вернуться в общество. Как я могу это сделать, не задавая вопросов?

— Задавайте вопросы, но не загоняйте меня в ловушку. Я бы с удовольствием обсудил с вами теории моего отца, но лишь в том случае, если это будет вам действительно интересно. Если же вы просто хотите посмотреть, к чему меня можно подтолкнуть психологическими трюками, то просто принесите с собой тесты Росшарха или тематический апперцептивный тест, на чем мы с вами и закончим.

— И каким же образом я загоняю вас в ловушку?

Мик поднялся на ноги, шагнул к ней. Доминика почувствовала, как участился пульс, и крепче сжала ручку.

— Сама суть вашего вопроса заранее осуждает меня. Это все равно что спросить у священника, знает ли его жена, что он мастурбирует. Как бы он ни ответил, он все равно будет плохо выглядеть. Если я отвечу, что не верю в пророчество о конце света, мне придется придумывать оправдания тому, что я ни с того ни с сего изменил точку зрения, которой придерживался одиннадцать лет. Фолетта объяснит это тем, что я притворяюсь, чтобы произвести впечатление на экспертную комиссию. Если я отвечу вам «да», вы решите, что я просто еще один псих, уверенный, что небо падает ему на голову.

— Тогда как вы предлагаете мне оценить вашу вменяемость? Я же не могу, опуская факты, делать выводы лишь из оставшихся.

— Нет, но по крайней мере вы можете беспристрастно исследовать открывшиеся факты и делать выводы не под влиянием минутного настроения. Некоторых величайших ученых древности тоже считали сумасшедшими, пока не оказывалось, что они были правы.

Мик сел на край кровати рядом. Доминика почувствовала, как по коже пробежали мурашки, и напряглась. Она не могла решить, взволнована она или напугана — возможно, и то и другое, — поэтому сместила центр тяжести, расслабив скрещенные ноги, и перестала судорожно сжимать в руке спасительную ручку. Он достаточно близко, чтобы напасть на меня, но если бы мы сидели в баре, я бы подумала, что расстояние вполне достаточное для флирта…

— Доминика, это очень важно, очень-очень важно. Нам нужно научиться доверять друг другу. Мне нужна ваша помощь, а вам нужна моя, просто вы еще этого не знаете. Я клянусь душой своей матери, что никогда не солгу вам, но вам придется пообещать, что вы выслушаете меня без предубеждения.

— Хорошо, я буду объективна. Но вы все еще не ответили на вопрос. Вы верите в то, что человечеству придет конец двадцать первого декабря?

Мик наклонился вперед, оперся локтями о колени и уставился в пол, потирая переносицу указательными пальцами.

— Я так понимаю, вы католичка?

— Я родилась в семье католиков, но с тринадцати лет меня растили евреи. А как насчет вас?

— Моя мать была иудейкой, отец принадлежал к епископальной церкви. Вы считаете себя истинно верующей?

— Вообще-то нет.

— Вы верите в Бога?

— Да.

— А вы верите во зло?

— Зло? — Вопрос поставил ее в тупик. — Это довольно широкое понятие. Вы не могли бы уточнить, что именно имеете в виду?

— Я не говорю о людях, которые совершают жестокие убийства. Я говорю о самобытной сущности, части материи нашего существования. — Мик поднял голову, посмотрел ей в глаза. — Для примера можно упомянуть веру юдо-христиан в то, что персонализированное зло впервые проявило себя в Эдемском саду, приняв облик змея, искусившего Еву попробовать яблоко.

— Как психиатр я не верю в то, что каждый из нас является на свет либо злым, либо добрым. Я верю в то, что люди способны совершать и зло и добро одновременно. Свобода позволяет нам выбирать.

— А что, если… если нечто влияет на вашу свободу выбора, а вы этого не замечаете?

— Что вы имеете в виду?

— Некоторые люди верят в то, что существует некая злобная сила, которая является частью природы. В то, что некий злобный разум существует на нашей планете с первых шагов человечества.

— Вы меня запутали. Какое отношение это имеет к пророчеству о конце света?

— Как рационально мыслящий человек вы спросили, верю ли я в то, что человечество движется к своему концу. Как рационально мыслящий человек я прошу вас объяснить мне, почему в любой достаточно развитой древней цивилизации существует предсказание конца света. Как рационально мыслящий человек я прошу вас ответить мне, почему в любой основной религии упоминается апокалипсис и ожидается приход мессии, который может избавить мир от зла.

— Я не могу вам ответить. Как и большинство людей, я просто не знаю ответа.

— Мой отец точно так же не знал ответа. Но он был здравомыслящим ученым и хотел найти ответ на этот вопрос. Этим поискам он посвятил свою жизнь, пожертвовал счастьем своей семьи ради правды. Он десятилетиями исследовал древние руины в поисках зацепок. И то, к чему в результате привели его поиски, было настолько непостижимым, что практически толкнуло его на грань безумия.

— Что он нашел?

Мик закрыл глаза, его голос потеплел.

— Доказательство. Доказательство, хорошо продуманное и старательно оформленное теми, кто оставил его нам. Доказательство того, что существует сила, которую можно назвать Злом — сила настолько жестокая, что вознесение ее приведет к уничтожению человечества.

— Я снова вас не поняла.

— Я не могу этого объяснить, я лишь каким-то образом знаю, что эта злобная сила постоянно возрастает.

Он пытается оставаться рациональным. Заставь его продолжать разговор.

— Вы сказали, что эта сила, присутствие которой вы ощущаете, жестока. Откуда вы знаете?

— Просто знаю.

— Но вы не дали мне полной картины для анализа. И календарь майя — это не то, что я назвала бы доказательством…

— Календарь — это всего лишь вершина айсберга. Существуют экстраординарные, необъяснимые объекты, рассеянные по всей планете, астрономически ориентированные чудеса, которые являются кусочками единой гигантской мозаики. Даже величайшие скептики этого мира не могут отрицать их существования. Пирамиды Гизы и Чичен-Ицы. Пирамида Луны в Теотиуакане, Стоунхендж, карты Пири Рея, рисунки в пустыне Наска. Потребовались десятилетия напряженного труда, чтобы возвести эти древние чудеса, а технология их создания даже сейчас остается для нас загадкой. Мой отец выяснил, что за созданием этих чудес стоит единый разум, тот, который ответствен за создание календаря майя. Но гораздо важнее то, что каждый из этих объектов ссылается на другие, и все они объединены предназначением, о котором человечество позабыло за минувшие тысячелетия.

— И что же это за предназначение?

— Спасение человечества.

Фолетта прав. Он действительно в это верит.

— Давайте проверим, правильно ли я вас поняла. Ваш отец верил в то, что каждое из этих древних сооружений предназначено для спасения человечества. Но как пирамида или рисунки в пустыне могут спасти нас? И от чего спасти? От злобного присутствия?

Темные глаза, казалось, смотрели прямо ей в душу.

— Да, но от чего-то ужасного — чего-то, что прибудет для уничтожения человечества двадцать первого декабря. Мы с отцом были в шаге от разгадки этой тайны, нам не хватило лишь нескольких жизненно важных кусочков мозаики. Если бы только древние рукописи майя не были уничтожены…

— А кто их уничтожил?

Мик покачал головой, явно разочарованно.

— Вы даже не знаете истории своих предков? Создатель великого календаря апокалипсиса, великий учитель Кукулькан, оставил жизненно важную информацию — те самые древние рукописи майя. Через четыреста лет после его ухода испанцы ворвались на Юкатан. Кортес был белым человеком с бородой. Майя ошиблись, приняв его за Кукулькана, ацтеки перепутали его с Кетцалькоатлем. Обе цивилизации склонились перед ним, позволив себя покорить, поскольку считали, что «белокожий мессия» вернулся к ним, чтобы спасти человечество. Католические священники получили доступ к их рукописям. Наверняка эти дураки испугались прочитанного, поскольку тут же сожгли все книги, по сути дела, приговорив нас всех к смерти.

Он начинает волноваться.

— Я не знаю, Мик. Вероятно, эти инструкции по спасению человечества были слишком важными, чтобы оставить их лишь кучке индейцев в Центральной Америке. Если Кукулькан был таким мудрым, почему он не оставил информацию где-нибудь еще?

— Благодарю вас.

— За что?

— За то, что вы задумались. За то, что воспользовались левым полушарием своего мозга, отвечающим за логику. Информация и была слишком важной, поэтому оставить ее древней уязвимой культуре майя, да и любой другой тоже, если уж на то пошло, было опасно. В пустыне Наска, в Перу, сохранилось наглядное символическое послание, вырезанное на плато — невероятно точные геоглифы диаметром сто шестьдесят метров. Мы с отцом практически расшифровали это послание перед его смертью.

Она незаметно покосилась на часы. Мик вскочил на ноги молниеносно, словно дикая кошка, схватил ее за плечи, не давая пошевелиться.

— Прекратите относиться к этому как к части ваших обязанностей и слушайте, что я вам говорю. Время играет против нас…

Она смотрела ему в глаза, слушая его сбивчивый рассказ; между их лицами осталось всего несколько сантиметров.

— Мик, отпустите.

Она нажала кнопку ручки.

— Послушайте меня, вы спросили, верю ли я в то, что человечество будет уничтожено через четыре месяца. И я отвечаю вам: да, если мне не удастся завершить дело моего отца. Если я не успею, действительно мы все погибнем.

Доминика снова и снова нажимала кнопку ручки, пульс грохотал в ее ушах, а сознание затопил страх.

— Доминика, пожалуйста… Мне нужно, чтобы вы помогли мне выбраться из этого каменного мешка, выбраться до осеннего равноденствия.

— Почему?

Постарайся его заговорить…

— До равноденствия осталось две недели. Его наступление отмечено во всех источниках, о которых я упоминал. Пирамида Кукулькана в Чичен-Ице отметит направление, когда тень северной лестницы станет тенью змеи. В этот момент Земля окажется в очень редком галактическом сегменте. В центре темного участка Млечного Пути начнет открываться портал, и это станет началом конца для всего человечества.

Он бредит… Вспомнив фотографию одноглазого Борджия, она сгруппировалась, приготовившись ударить коленом.

— Доминика, я не сумасшедший. Мне нужно, чтобы вы поняли серьезность того…

— Вы делаете мне больно.

— Простите. Простите меня… — Он отпустил ее плечи. — Поймите, для меня это вопрос жизни и смерти. Мой отец верил, что восстание зла можно предотвратить. Мне нужна ваша помощь… Вы должны вытащить меня отсюда до равноденствия…

Мик обернулся, уклонившись от кулака Марвиса, направленного ему в лицо, и тут же был парализован струей из газового баллончика.

— Нет! Нет, нет, нет…

Слишком взволнованная, чтобы говорить, Доминика оттолкнула охранника и выбежала из палаты. Только в холле она остановилась, чувствуя, как бешено колотится сердце.

Марвис закрыл палату 714 и лишь после этого открыл ей дверь в коридор.

Майкл продолжал колотить по двери и звать ее, его крики больше напоминали вопль раненого животного.