Разделенная верность.

Вопреки расхожему мнению, я уверена, что люди подразделяются всего на три категории: тех, кто носит часы; тех, кто не носит часов, и тех, кто иногда носит, иногда — нет. Эдди определенно принадлежала ко второй категории, я — к третьей, но в тот год — год необыкновенной жизни с Эдди — я решительно не носила часов.

Мы сняли квартирку в Кембридже, на Бродвее, на третьем этаже облезлого многоквартирного дома, до которого только в следующем десятилетии, как обещали городские власти, у них дойдут руки. Газовые трубы были в металлических заплатах, и даже зимой, когда шел снег, приходилось держать окно кухни открытым. Водой в душе нужно было пользоваться аккуратно: она протекала в квартиру под нами, где жила издерганная нуждой мать пятерых детей: у нее и без ремонта потолка хватало забот. На узеньком балконе, выходившем на шумную грязную улицу, незаконно поселились голуби, ворковавшие и гадившие все дни напролет. Бессовестные владельцы так называемых «меблированных комнат» обставили их всякой рухлядью. Газовые горелки едва теплились, и в застеленной потертым линолеумом кухне вечно воняло газом.

Короче говоря, это была убогая конура, но нам с Эдди нравилась. Мы сбежали из Уорсли и наконец-то жили бок о бок с народом. Не наша вина, что народ, занятый одной проблемой — где раздобыть денег, — менялся так часто, что мы не успевали ничем ему помочь. Замученная мать этажом ниже прятала от нас детей и шипела, когда мы проходили мимо: «Мерзкие шлюхи». Мы с Эдди не сердились на нее. Я носила теперь желтые джинсы, черный свитер и сандалии «голиаф», но чувствовала, что в душе не изменилась. Чьи-то глаза следили за нами, когда мы прогуливались в обнимку по улице, шеи негодующе вытягивались в нашу сторону, когда мы держались в кино за руки. «Лесбиянки»… Полнейшее равнодушие к моей персоне, когда я училась в Уорсли, сменилось явным неодобрением: но я по-прежнему оставалась сама собой.

Единственным нашим очагом был старый керосиновый обогреватель в гостиной, а самым уютным местом — кровать с матрацем и подушками — трофеями из мусорных контейнеров. Убегая из Уорсли, мы прихватили на память пару тощих казенных одеял. После того как мы заплатили за квартиру, истратив мои дивидендные чеки, у нас было мало денег, и большую часть времени мы проводили в постели, толком даже не зная, день сейчас или ночь.

Эдди продолжала играть в баре на гитаре два вечера в неделю, как играла, когда еще училась в Уорсли. Я садилась в темном уголке, слушала, как она исполняет песни протеста, и с гордостью наблюдала, как люди восхищаются ее хрипловатым голосом и грубоватой красотой, подчеркнутой обтягивающим черным свитером и узкой юбкой. В перерывах мы воровали со столиков хлеб, а потом возвращались часа в три ночи, а то и позже, в свою грязную конуру и спали до полудня следующего дня. Один день переходил в другой, и мы потеряли всякое представление о времени. Я достигла совершеннолетия и приобрела право распоряжаться своим трастовым фондом — не совсем понимая, что это такое, но с удовольствием подписывая поступающие от брокеров и юристов бумаги.

Деньги стали поступать, но я начала задумываться, откуда этот капитал? У нас с Эдди появилось важное занятие: мы стали заядлыми демонстрантами. Купили подержанные каски и нанесли на них цвета американского флага. Как владельцы конюшен не пропускают ни одних скачек, а фанаты — футбольных матчей, так мы являлись на каждую демонстрацию, митинг протеста, забастовку или марш мира. Мы познакомились с многими такими же любителями всяких сборищ.

В один прекрасный октябрьский день мы отправились на окраину Бостона на антивоенный митинг. Вовсю светило солнце, воздух был свеж, тротуар устлали разноцветные листья. Мы ликовали, увидев, как много у нас единомышленников, хотя, с точки зрения клерков, выглядывавших из окон высотных зданий, мы, наверное, походили на рой возбужденной саранчи.

Спикер — адвокат, потерявший работу из-за своих политических взглядов, — красноречиво говорил о тщетности насилия. Серьезные молодые женщины со спящими в корзинках на спине малышами согласно кивали головами. Самые удачные моменты сопровождались одобрительными воплями студентов. Бизнесмены в хороших костюмах неистово размахивали транспарантами. Казалось, в такой яркий радостный день во всем мире царит гармония и веселье, а президент Джонсон просто не сможет не прислушаться к требованию народа вывести войска из Юго-Восточной Азии. Нас, стоящих плечом к плечу у сверкающих зданий местной власти, переполняла любовь. А особенно меня и Эдди; мы даже не взяли с собой свои видавшие виды каски, уверенные в том, что никто не осмелится бросить в нас камень. Из окон офисов высовывались служащие, из дома напротив — женщины, дети, собаки и кошки… К горлу подступил комок. Я вспомнила, как в детстве читала молитвы или пела «Америка прекрасна». Мы не сдадимся! Мы с Эдди плакали от восторга. Как хорошо быть добрыми и справедливыми, да еще в такой компании!

Мы возвращались домой в приподнятом настроении. Солнце село, и мы уже в сумерках поднялись на свой третий этаж по грязной лестнице — мимо покореженной двери, за которой громко кричали ребятишки и мать. Нас ждала кровать. Прекрасный день должен завершиться так же прекрасно.

Наш секс был потрясающе страстен. Мы достигали оргазма по нескольку раз за ночь. Я знала из курса физиологии, что оргазм, — элементарный отклик на раздражение эротических зон, но старалась забыть все, чему училась в Уорсли. Наша возвышенная любовь — и какие-то рефлексы? Чушь! О том, что происходило между мной и Эдди, нельзя прочитать ни в одном учебнике физиологии. Мы не знали, минуты проходили или часы, когда лежали в объятиях друг друга и замирали от наслаждения. Я уже испытывала это чувство полета — когда летела с «харлея» Клема Клойда в обрыв.

Любовь лесбиянок не похожа на гетеросексуальную. Чтобы достичь оргазма, нужна фантазия. Ничто не должно омрачать такое счастье! Я лежала рядом с посапывающей во сне Эдди и размышляла над новой проблемой. Знай она правду о наших деньгах, вряд ли ее трепещущий язык с такой нежной страстью пробегал бы по моим потайным местечкам. Эдди всегда считала, что богатством нужно делиться, но приняла бы она кровавые деньги?

— Эдди?

— Да? — она уткнулась губами мне в шею — точь-в-точь Джо Боб в «додже» Доула.

— Я должна кое в чем признаться.

— Да?

— Ты слушаешь, Эдди? Это очень важно.

— Да? И не может подождать? — Она легонько укусила меня за мочку уха.

— Нет. Не может. Я обязана сказать тебе прямо сейчас. Я не смогу больше носить это в себе, — чуть не заплакала я.

— Что случилось, Джинни?

— Ты видела бумаги, которые я подписываю?

— Конечно.

— А знаешь, откуда у меня деньги?

— Откуда? — зевнула она.

— С завода моего отца, вот откуда. — Все! Высказала! Что сделает Эдди, знает только она. По крайней мере, я больше не виновата перед ней.

— Ну и что?

«Ну и что?» Разве я неверно поняла то, чему она меня учила? «Ну и что?» Разве не безнравственно участвовать в маршах мира, живя на деньги, полученные от продажи оружия? Разве не учила меня Эдди, что логика мисс Хед ошибочна, а путь к истине противоречив и сложен? Может быть, это мой сверхрациональный мозг придумал новую проблему?

— Я даже не знала, что у твоего отца есть завод, — пробормотала Эдди. — Что он там делает?

Вот оно! Правда всегда выйдет наружу.

— Взрывчатку, — страдальчески прошептала я.

— Для шахт, тоннелей и всего такого?

— Нет. Для бомб и снарядов. Для Вьетнама.

Ни звука в ответ.

— Если ты меня бросишь, — тихо проговорила я, — я пойму. Прости, Эд. Я должна была признаться раньше. Но до сегодняшнего митинга я не понимала, как это серьезно.

Эдди молчала.

— Ты не разлюбишь меня? — всхлипнула я. — Не разлюбишь?

Тишина. Я пригляделась: она безмятежно спала. Если ночью я могла надеяться, что этим все кончится, то утром поняла, как ошиблась.

Эдди ходила по комнате, бормотала «О Господи!» и решительно отказывалась даже смотреть в мою сторону.

— Прости, Эдди, — несколько раз попросила я, но она была непреклонна.

— Ты говорила об этом еще кому-нибудь? — наконец холодно спросила она.

Я замотала головой.

— Никому не говори. Поняла? Никому! А то моей репутации хана!

— Можешь на меня рассчитывать, — обрадовалась я. Из распахнутого окна голубь выклевывал остатки замазки.

— Ладно! Насколько я понимаю, тебе придется вложить деньги в компанию по производству протезов, медикаментов и так далее.

— Я не могу!

— Почему? Это твои деньги?

— Мои. Но я не могу ими распоряжаться, пока живы мои родители. Это для того, чтобы избежать высоких налогов. Дело в том, что в их корпорации не выпускают протезов. Одну взрывчатку.

— Н-да, — глубокомысленно протянула она. — Господи! — и снова зашагала по комнате. — Коррупция всюду! Я не переживу этого, Джинни. Надо же, я жила на прибыль компании, заправляющей военную машину!

— Прости. Я понимаю, ты очень расстроилась. Я бы все отдала, чтобы избавить тебя от этого кошмара, Эдди! Я обидела женщину, которую очень люблю!.. — Я расплакалась и бросилась на хлипкую кушетку. Та треснула и рухнула на пол.

Я лежала на линялом ковре и безутешно рыдала.

— Ну, ну, успокойся, — Эдди присела на корточки и погладила меня по щеке. — Мы что-нибудь придумаем.

И мы придумали. Если нельзя использовать акции военного завода по своему усмотрению, я, по крайней мере, выражу к нему свое отношение. Мы поедем в Халлспорт и станем пикетировать завод.

— Господи! — воскликнула Эдди, увидев белый особняк с колоннами. — Ну и средневековье!

На лужайке на меня набросилась наша кухарка Мэйбл, и, как я ни пыталась демократично пожать ей руку, чуть не задушила в объятиях. Кончилось тем, что я сама закружилась с ней вместе.

— Ну и ну! — засмеялась Мэйбл, увидев на футболке Эдди призыв «Власть — народу!» — Я работаю у Бэбкоков с тех пор, как Джинни под стол пешком ходила. Это я научила ее завязывать шнурки, и вообще, чему только не учила ее старая Мэйбл! — Она трещала и трещала, акцент становился все сильней и сильней, я даже не помнила, что он так заметен. Но я слишком хорошо знала старую Мэйбл, чтобы не увидеть в глазах какого-то непонятного злорадства. На кого? На Эдди? Или меня?

— Очень приятно познакомиться, Эдна, — улыбнулась мама, показывая наши комнаты. — Джинни писала о тебе много интересного.

— Гм-м-м, — буркнула Эдди.

Мама отвела мне мою старую комнату, а Эдди — бывшую спальню Джима. Эдди еще по дороге инструктировала меня, как поступить в этом случае: выложить все честно и откровенно.

— Мама, — заявила я, покраснев. — Мы будем спать в одной комнате.

Все! Свершилось! Я высунула голову из раковины перед собственной матерью.

— Отлично, дорогая, — согласилась мама. — Как вам больше нравится, девочки.

Эдди пнула меня ногой.

— Я хотела сказать, мама, что мы будем спать в одной постели.

— Да, конечно, дорогая. Все, что устраивает вас, устраивает и меня.

Эдди пожала плечами.

На следующий день мы изготовили два транспаранта: «Рабочие, объединяйтесь!» и «Вествудская корпорация Теннесси — фашисты и прихлебатели империалистических свиней!», отправились на джипе майора к заводу и стали маршировать взад-вперед перед обнесенным колючей проволокой забором, размахивая транспарантами. Вышел охранник, прочитал наши лозунги и миролюбиво сказал: «Знаете, девочки, шли бы вы домой».

Эдди рассвирепела:

— Мы вам не девочки! Это — дочь майора Бэбкока!

— Ну конечно, — заржал охранник.

Я вытащила кредитную карточку и помахала перед его носом, как сыщик из ФБР.

— Видите?

— О! Все в порядке, мисс Бэбкок. Извините, — неуверенно пробормотал он.

Загудела сирена. От неожиданности мы уронили транспаранты и заткнули уши, но как только из ворот потекла к автостоянкам ночная смена, подобрали и выпрямились с решительным видом.

Большинство рабочих не обращали на нас внимания. Я узнавала их лица: с некоторыми училась в школе, некоторых просто видела в городе.

Двое молодых людей в зеленых комбинезонах остановились около Эдди.

— Ф-а-ш… — читал один, а второй беспокойно оглядывался: не заметит ли кто-нибудь, что они разговаривают с двумя странными девушками в футболках с надписью «Власть — народу!» и непонятными плакатами в руках.

— Фашисты, — объяснила Эдди.

— Фашисты. А кто это?

— Фашисты? — удивилась Эдди. — Это такие, как Гитлер.

— Дерьмо! — выругался рабочий и плюнул на тротуар.

— Вам нравится то, что вы выпускаете? — дипломатично спросила Эдди. — Взрывчатку и бомбы для Вьетнама?

— Неужели?

— Да, болван, — сказал второй и ткнул его в бок.

— А мне все равно. Я работаю, мне платят, все о’кей.

— А мне не все равно, — заявил второй.

— Правда? — обрадовалась Эдди.

— Да. У меня там брат, и я ему так помогаю.

— A-а… А вы знаете кому не нравится делать бомбы?

Рабочие переглянулись.

— Если такие и есть, мне об этом лучше не знать, — сказал второй.

Мы отошли и в надежде на более покладистую добычу приперли к стене смирного на вид пожилого мужчину. Он попробовал ускользнуть, но не тут-то было.

— Послушайте, — зашептал он. — Я не хочу неприятностей. У меня пятеро детей.

Я с облегчением узнала Гарри из здания администрации, которого не видела с тех пор, как работала летом на заводе. Он тоже узнал меня, и, несмотря на плакат в моих руках, обрадовался мне.

— Джинни! Тебя не узнать! — Он кивнул на мои желтые джинсы, футболку и косу на спине, как у китаянки.

— Гарри, ответь мне честно: тебе нравится делать бомбы для войны во Вьетнаме?

— Откуда я знаю? — вздохнул он. — Слава Богу, на нас они с неба не падают.

— Но, Гарри!

— Я ведь их не делаю, девочка. Я — чиновник. Но как бы то ни было, если твой папа говорит, что так нужно, значит, так оно и есть.

— Легок на помине, — хмыкнула Эдди.

К нам неправдоподобно быстро приближался майор, одетый в свой полосатый костюм. Я невольно вздрогнула.

— Чем вы здесь занимаетесь?

Я растерянно пожала плечами.

— Вирджиния! Если ты и твоя подружка немедленно не свернете свои плакаты и не уберетесь отсюда… я аннулирую твои дивидендные чеки!

— Ты не сумеешь! Они на мое имя!

— Я сумею в этом городе все, что захочу. Ты, похоже, забыла, что это мой завод.

— А может, вы станете выпускать что-нибудь другое? — пробормотала я, наступив ему на больную мозоль.

— То, что мы делаем здесь, нужно для национальной безопасности, дорогая дочь! Хочешь мира — готовься к войне. Чем сильней военная машина — тем лучше для государства. Я знаю, что некоторые, — он презрительно покосился на Эдди, — рады бы поставить нацию на колени и отдать коммунистам ключи.

Я поняла, что сейчас ему лучше не возражать.

— Но я не из таких! Я слишком долго воевал с Гитлером, чтобы спокойно смотреть, как вы призываете к предательству. Кроме того, что производить на этом заводе, зависит не от меня. Это решали в Бостоне. Почему бы вам не вскочить в самолет и не вернуться туда, откуда вы притащили свои дурацкие плакаты и не менее дурацкие политические взгляды?

— Ублюдок, — шипела Эдди по дороге домой. — Господи, ну и ублюдок!

В Бостоне мы решили, что лучшее, что я могу сделать для своего политического развития, — это порвать все связи с реакционной семьей. Это из-за них у меня неврозы и буржуазные взгляды, и один решительный шаг раз и навсегда вырвет меня из сетей капиталистических пережитков.

— Семейные узы не должны превращаться в цепи, — заявила Эдди.

Я подсчитала, какую сумму получила от акций Халлспортского завода, и перечислила ее в народную больницу Бостона. Пусть достойные цели оправдывают недостойные средства, решили мы.

Однажды апрельским вечером Эдди стремительно взлетела по ступенькам и с самым несчастным видом остановилась в дверях.

— Что случилось? — Я подписывала чек в пользу нуждающихся членов Общества борьбы с наркотиками.

— Вместо бара будет банк! — Она в изнеможении опустилась на прогнувшуюся кушетку.

— Ты шутишь!

— Боюсь, это не все.

— Что?

— Эту навозную кучу, которую мы называем домом, тоже прикрывают. К началу месяца мы должны убраться.

— Что? Куда?

Наш уютный мирок затрещал по швам. Мы сидели, сбитые с толку, и беспомощно смотрели друг на друга. Потом, когда первый шок отступил, подсчитали свои доходы и расходы и пришли к выводу, что нам придется или урезать расходы на благотворительность, или искать работу.

Пару недель мы без особой надежды мотались по объявлениям. Исполнители песен протеста нигде не требовались — в моду вошел тяжелый рок. Без диплома я могла рассчитывать только на место официантки в кафетерии на Гарвардской площади, где обедала когда-то в День благодарения. Эдди старалась внушить мне, что эта работа заслуживает внимания, что здесь легко вступать в контакт с народом и исправлять свои недостатки, доставшиеся в наследство от буржуев-родителей.

За две недели до выселения мы решили плюнуть на все и навестить в Вермонте двух приятельниц Эдди. Они были старше ее и редактировали газету в Уорсли, когда она только начала выходить. Эдди питала к ним такие же нежные чувства, как я к лишившему меня девственности Клему Клойду. Теперь они жили на ферме около небольшого городка под названием Старкс-Бог.

Мона оказалась худой, высокой, с широко расставленными бегающими глазами, спрятанными за темными очками с вишневыми линзами. Черные волосы с длинной челкой были подстрижены под «храброго принца». Она сутулилась и опускала голову, напоминая очкастого грифа.

Этель тоже не уступала ей ростом, но была плотней и эффектней: вокруг головы сиял пышный нимб рыжих волос. Она все время улыбалась, отчего глаза казались узкими щелками. Они обе — Мона сдержанно, Этель — бурно — обняли Эдди. Кроме них на ферме жили пятеро мужчин и одна женщина. Обветшалый белый дом соединялся покосившимся крылом с огромным амбаром, где на утоптанной куче навоза переминалась с ноги на ногу пара коров.

Обстановка напоминала Кони-Айленд накануне Дня Независимости: одежда, постели, книги, газеты, тарелки и спящие тела валялись в самых неподходящих местах. Сырые, оклеенные грязными обоями стены кое-где покрылись плесенью.

Мы с Эдди помогали им сажать семена в небрежно вскопанные грядки. Под жарким солнцем от влажной земли поднимался пар; в траве жужжали мухи; вдалеке зеленели предгорья.

На обед подали мутный суп с полусырыми клецками, похожими на листья с компостной кучи, и зернистый хлеб, который невозможно было разгрызть зубами. Потом все разлеглись на полу в гостиной, оставив грязные тарелки двум кошкам, которые немедленно прыгнули прямо на стол и тщательно вылизали их.

— Что случилось? — спросила Эдди у Моны и Этель. — Вы были самыми заядлыми активистками из всех, кого я знаю. Не верю своим глазам. После вас редактором стала я. Политические портреты, статьи о событиях в мире, помощь чернокожим детям в Роксбери — я продолжала ваши традиции. Не понимаю, что случилось?

— Надоело, — неохотно ответила Мона и со свистом втянула в себя сигарный дым. Лицо покраснело, стало жалким; она раздавила ногой тлеющий окурок и закрыла глаза.

— Неужели ты сдалась? — не унималась Эдди. — Уступила сволочам-радикалам?

— Нет, конечно, — преувеличенно бодрым тоном возразила Этель. — У нас своя теория. Знаешь, кто платил мне, чтобы я организовывала митинги в Ньюарке? Пентагон, вот кто! Нельзя бороться против системы и в то же время пользоваться ее благами. Сначала заработай право бороться, живя среди простого народа, а потом выговаривай мне про несправедливость и загнивающий строй. Или не болтай всякую чушь!

Мона согласно кивала, затягиваясь следующей сигаретой, потом сходила на кухню и принесла пакет мороженых «Волшебных грибов».

— Плоть Господня, — предложила она. — Любимое блюдо ацтеков. Ключ к общению с богами.

Я нехотя взяла ледяной кусочек. Можно ли есть плоть Господа?

— Ты что? Не балуешься наркотиками? — недоверчиво спросила Мона.

— Конечно, балуется, — поспешно заверила Эдди. Мне очень хотелось угодить ей, но воспитание одержало верх: я не доверяла «Волшебным грибам», более того, я читала, что те, кто их ест, рискует умереть в страшных муках. Я не хотела корчиться от боли на грязном полу заброшенной вермонтской фермы. Притворившись, что откусила кусочек, я бросила его кошке, но она презрительно фыркнула и отвернулась.

Эдди, казалось, очень заинтересовалась жизнью на ферме. Она задавала вопросы о садоводстве, животноводстве и ценах на землю…

— Мона и Этель, они… любят друг друга? — спросила я по дороге домой. Мы сидели на жестких автобусных сиденьях, упираясь коленями в передние сиденья, и смотрели на мелькавшие за окном мокрые луга и вечнозеленый лес. Кое-где еще не растаял снег.

— Они не любовницы, если ты это имеешь в виду. Насколько я знаю, их не интересует секс. У них деловые отношения.

— Какая тоска!

— Ты думаешь? По-моему, это оригинально.

Я недоуменно уставилась на нее.

— И что, так было всегда?

— Не знаю. Я помню, что у Моны, когда она училась в Уорсли, был мужчина, студент-медик. Они встречались в морге, когда он дежурил по ночам, и занимались там любовью.

— Господи! — ахнула я. Морг для занятий сексом казался мне таким же отвратительным, как и бомбоубежище.

— Но она «залетела». Помню, она призналась, что беременна. Мы сочиняли статью о свободе печати, и вдруг она разрыдалась. Я не верила своим глазам. Мона всегда была для меня образцом сдержанности. В конце концов она успокоилась, высморкалась и сквозь слезы рассказала о своей беде. «Что ты думаешь делать?» — спросила я. «Брошу университет и выйду замуж», — ответила она. А потом — после уик-энда — вернулась вся серая и измученная. Мы ни словом не обмолвились о том, что произошло, но, насколько я знаю, она больше не ходила ни в морг, ни куда-нибудь еще.

— И ты ничего не спросила у Этель?

— И мысли такой не возникало. По-моему, Этель ничего не знала. Как бы то ни было, не с Этель обсуждать эту тему. Она — единственная двадцатишестилетняя девственница, которую я знаю.

— Она тебе об этом говорила?

— Нет, конечно. Это только мое предположение.

Мы вернулись в Бостон и возобновили поиски работы и квартиры, которую могли бы себе позволить на мои урезанные дивидендные чеки. Эти поиски привели нас на окраину Бостона, где я никогда не бывала прежде. Несмотря на солнечную погоду, узкие улицы с высотными зданиями выглядели серыми и унылыми. С когда-то элегантных фасадов осыпалась штукатурка, урны были полны мусора, словом, на всем лежала печать запустения.

Мы разыскали дом, где дешево сдавалась двухкомнатная квартира, и стали осторожно спускаться в темный подвал. Неожиданно Эдди остановилась.

— Здесь мой отец — кто бы он ни был — изнасиловал мою мать.

— О чем ты? — Я с ужасом уставилась на возникшего из ободранной двери пьяницу. — О чем ты?

— Да, это было здесь, — мрачно подтвердила она.

Мы молча смотрели вниз на обшарпанные ступеньки и полную битого стекла и пустых бутылок дверную нишу.

— Этот подвал — семейная святыня, — вдруг зло засмеялась Эдди. — Мать как-то привела меня сюда и показала это место. Мне было десять лет. Чтобы я поняла, каковы мужчины.

— Ты хочешь сказать, что жила неподалеку?

— В пяти кварталах к востоку. — Она с вызывающим видом повернулась ко мне. — Что, Скарлетт, ты шокирована?

Этим именем — Скарлетт О’Хара из «Унесенных ветром» — она называла меня всякий раз, когда я показывала свой южный снобизм.

— Не знаю…

— Разве имеет значение, где я выросла? Ты росла во дворце с прислугой, я — в трущобе. Что с того?

Я торопливо закивала в ответ. Мы снова уставились на дверную нишу, где когда-то проклятое животное изнасиловало несчастную девушку.

— Он приставил ей к горлу нож, — проговорила Эдди. — Ей было пятнадцать. Она поздно возвращалась из школы. Она мечтала стать парикмахером, но когда поняла, что беременна, бросила школу.

— А… аборт?

— В 1944 году? Ты шутишь? В Массачусетсе? Без гроша в кармане?

— Она еще совсем не старая. И по-прежнему живет поблизости?

Эдди кивнула.

— Может, сходим навестим ее? Я хотела бы познакомиться с твоей мамой. Ты же знакома с моей. Помнишь, учили по психологии: мать — очень важный фактор в жизни человека.

— Тебе она не понравится.

— Но…

— Нет! — отрезала Эдди. — Я не видела ее больше года.

— Пожалуйста.

— Нет! — Я удивленно посмотрела в ее искаженное гневом лицо. — Пора убираться отсюда. — Она схватила меня за руку и потащила назад.

Через месяц мы сняли деревянный флигель по соседству с фермой Моны и Этель. Он стоял на холме, спускавшемся к огромному пруду, в котором жили бобры. От флигеля до берегов, заросших камышом, тянулся широкий луг с тимофеевкой. Над водной гладью то тут, то там торчали серые своды затонувших деревьев.

В первый наш вечер на новом месте мы поставили на веранде плетенные из тростника кресла-качалки и сели любоваться закатом. Эдди расчесала мои распущенные волосы и заплела в аккуратную косу.

— О чем ты думаешь? — не отрывая глаз от неяркого солнца, позолотившего верхушки деревьев, спросила я.

— О том, что мы наконец твердо встали на ноги.

Конечно, по сравнению с Бродвеем Кембриджа узкая грунтовая дорога в Старкс-Бог была концом света. Тогда мы еще не знали, что приехали не в тихое, спокойное место и что вскоре нас ждут настоящие бои. Первый месяц на ферме был безоблачным и счастливым. Нам казалось, что только теперь, после долгих блужданий, мы попали к себе домой. Никому, кроме Вествудской компании, — чтобы знали, куда высылать чеки, — мы не сообщили свой новый адрес.

Флигель примыкал к большому, сгоревшему дотла дому. Его построил несколько лет назад биржевой маклер из Нью-Йорка, и мы недоумевали, почему он решил сдать такой райский уголок. Сам дом когда-то служил нескольким поколениям фермеров, и, естественно, рядом стоял отличный сарай.

В порыве энтузиазма мы купили корову по имени Минни, полдюжины черных и рыжих кур и злобного черно-белого петуха и поселили всех в покрытом плесенью сарае со стропилами из тяжелых сосновых бревен. Потом заказали ульи, сбили их стенками друг к другу и высыпали туда присланных из Кентукки пчел. Ульи поставили в старом яблоневом саду за флигелем. Цветы отцвели, оставив вместо себя крошечные зеленые яблочки. Посевная была на исходе, и мы, вооружившись справочниками, спешили посадить огород.

Город и семья остались позади. План Эдди, нашего теоретика, состоял в том, чтобы жить без помощи американской капиталистической экономики. Мы решили жить, добывая все, или почти все, своим трудом. Налоги будем платить, продавая кленовый сахар: этого добра — кленов — было полно на высоком холме за флигелем, а в сарае лежало необходимое оборудование. Через некоторое время мы выкупим ферму и постараемся вести дела так, чтобы навсегда избавиться от злейшего врага народа — Вествудской химической компании. Вот тогда мы разделим свою судьбу с судьбой народа.

Сколько людей проживало в Старкс-Боге, мы не имели понятия. Изредка ездили туда на стареньком «пикапе» Моны и Этель за продуктами.

С холма был хорошо виден весь город. Вокруг болота, давшего ему имя, теснились деревянные дома. Как правило, в Вермонте преобладали каменные здания, выстроенные для нескольких поколений, но в Старкс-Боге был единственный каменный дом — Айры Блисса. Наверно, никто, кроме Блиссов, не собирался жить здесь долго.

Зимой, если верить Моне и Этель, болото замерзало, а весной превращалось в море грязи, в котором, как мамонты в доисторических топях, тонули заблудившиеся животные.

Но сейчас было лето, вокруг болота шелестела трава, а поверхность затянула зеленая блестящая тина, над которой тучами роились москиты.

В городе мы проезжали мимо ларька мягкого мороженого, которым горожане лакомились после ужина в предвкушении главного вечернего зрелища: наблюдать, как пытаются выбраться из зловонного моря несчастные звери. Еще одним развлечением было ожидание экспресса «Нью-Йорк — Монреаль». Он проходил не останавливаясь ровно в восемнадцать двадцать семь, и жители города каждый раз тщетно надеялись увидеть что-нибудь очень интересное.

Как подобает всякому приличному городу, через Старкс-Бог проходило шоссе, соединявшее Сан-Джонсбери с границей и дальше с Квебеком. Вдоль шоссе выстроились магазины фуража, хозяйственный магазинчик, гостиница, в которой останавливались охотники, мастерская чучел, похоронное бюро, избирательный участок и зал демонстрации снегоходов «Сноу Кэт» с сидящим перед фасадом львом. Все эти здания с карнизами, парадными и черными ходами строились еще до 1800 года и сейчас радовали своей простотой всех, кроме жителей Старкс-Бога, которым до смерти надоела архитектура довоенного периода и которые с удовольствием поменяли бы свои деревянные дома на современные — из пластика и бетона, с зеркальными стеклами и неоновыми витринами. Демонстрационный зал принадлежал Айре Блиссу, а поскольку сейчас было лето, в нем были выставлены не снегоходы, а блестящие желтые велосипеды «хонда» с прицепами. Еще одной заветной мечтой каждого домовладельца был сборный домик на ранчо, где можно было бы хорошо отдыхать на досуге.

Мы старались ездить в город как можно реже, но когда все-таки появлялись там, становились объектом общего любопытства: еще бы, мы прогуливались рука об руку в своих желтых джинсах, футболках с надписью «Власть — народу!». Наши косы болтались в унисон. Наш обычный маршрут проходил от фуражного до хозяйственного магазина. Горожане глазели на нас, как инки на испанцев, впервые появившихся на их земле. От Моны мы узнали, что нас называют «соевые бабы», потому что мы каждый раз покупали соевые бобы. Эдди решила, что было бы политической ошибкой не стать вегетарианцами в то время, когда граждане третьего мира умирают от голода. «Тебе нравится, что бедные животные становятся трупами?» — спросила она, отправляя в плиту кулинарные книги.

Через пару жарких, солнечных дней наши продукты стали портиться. Однажды утром Эдди принесла из сарая на завтрак несколько яиц, а я поставила на плиту сковородку и подбросила дров. Потом разбила яйцо в чашку и отшатнулась: в нос ударил отвратительный запах. Яйцо оказалось вонючим и коричневым.

— Эд, по-моему, они тухлые! — Она наклонилась над чашкой. Я разбила еще два яйца — то же самое.

— Может, собирать их раз в неделю — слишком редко? — спросила я.

— Черт! Будь я проклята, если собираюсь всю жизнь только и делать, что собирать яйца! — Она рухнула в плетеное кресло.

— Это займет всего несколько минут в день, — возразила я. — Установим очередь.

— Очередь! Графики! Таблицы! Тебе никто не говорил, что у тебя душа счетовода? Не удивлюсь, если ты отмечаешь в календаре дни, когда занималась сексом.

— Счетовода? — Я задохнулась от возмущения. — Да это чертовски хорошо, что хоть кто-то умеет считать! Не оплачивай я твои счета, Эдди, тебе пришлось бы поднять свою задницу и…

— Ага! — торжествующе воскликнула Эдди. — Наконец-то! Я всегда это знала! Знала, что в глубине души тебе жалко делиться со мной этими кровавыми деньгами! Ты ничуть не лучше своих гнусных буржуев! Я читаю тебя, как книгу.

— Ах так? Что-то я не замечала у тебя желания зарабатывать другие деньги, мисс Святоша! Тебя вполне устраивало тратить мои кровавые!

— Твои, мои! Кому нужны сраные деньги? Засунь их себе в задницу, Скарлетт! — Мы стояли друг против друга, дрожа от ярости.

— Убирайся! Убирайся, ты, вонючка! Я выплачиваю ренту, это мой дом! Я не потерплю, чтобы тот, кто живет на мои деньги, называл меня гнусной буржуйкой! Паразитка! Соси лучше член!

Я никогда не позволяла себе таких выражений, но сейчас не сдержалась. Эдди испуганно замолчала, потом понимающе покачала головой.

— Та-а-к.

— Что «так»?

— Ты отлично знаешь из психологии, Джинни, что дело не в тухлых яйцах или деньгах. Я хорошо поняла — в чем.

— В чем?

— Я надоела тебе, Джинни. Ты хочешь мужчину, — с отвращением проговорила она.

— Нет! Неправда!

— Я ждала этого. Не отрицай. Рано или поздно это произошло бы. Ты только играла со мной, а в сущности ты так же гетеросексуальна, как остальные.

— Неправда! Ты — единственная, кого я люблю. Зачем мне еще кто-то? В конце концов, сколько секса нужно одному человеку?

Я обняла ее, но Эдди мрачно оттолкнула мои руки.

— Все бесполезно. Что сделано, то сделано.

— Ничего не сделано, Эдди! Зачем мне мужчина? У меня уже были мужчины. Ты несравненно лучше, даже смешно сравнивать. — Я снова обняла ее и поцеловала в губы. — Ты сошла с ума, Эдди…

— Наверное.

Я выбросила яйца, вымыла чашку и достала оставшиеся с вечера бобы. Мы молча поели, стараясь не дышать, чтобы запах яиц не отбил аппетит.

— Вкусно! — заявила Эдди.

— Вкусно! И полно протеина.

Солнце ярко отражалось в пруду. На цветах радостно жужжали пчелы…

— Эдди, почему бы нам не купить культиватор? Мы все вскопали, пропололи, а смотри — одни сорняки. Надо или что-то срочно предпринимать, или смириться с тем, что они вырастут вместо помидоров.

— Культиватор? Ты спятила! Хочешь поддержать экономику, превращающую народ в винтики на конвейере? Экономику, одной рукой делавшую лекарства, а другой — бомбы? По-моему, мы для того и приехали сюда, чтобы избавиться от этого лицемерия. Что, не так?

Я ничего не ответила. Я вообще толком не знала, зачем очутилась в Вермонте. Наверное, потому, что так захотела Эдди, а я боялась с ней расстаться. Снова за меня решили другие. Но сказать это — значило признаться в собственном бессилии или, того хуже, в буржуйстве. Поэтому я только кротко спросила:

— А как быть с сорняками?

— Вырвем руками, — решительно заявила Эдди. — Как все честные люди третьего мира.

Почти пятнадцать минут мы пололи помидоры, пока не вспотели. Солнце палило нещадно, и мы спрятались в тени яблони и закурили.

— Если помидоры не способны одолеть сорняков, — глубокомысленно изрекла Эдди, — значит, они не достойны жить. Вырвать сорняки — значит ослабить помидоры и сделать их зависящими от людей.

— По-моему, слишком поздно. Их уже развратили.

Крошечные, изъеденные червяками яблочки, — мы их вовремя не опылили от насекомых, — висели над нашими головами. Мы перевернулись на живот, чтобы не смотреть еще на одно доказательство нашей бесхозяйственности.

— Мы только начинаем работать на этой чертовой земле, — сказала Эдди. — Через год будет легче.

Мы снова взялись за прополку, поглядывая на ульи под соседним деревом. По крайней мере, у нас будет мед. Мы оставили пчел в покое, вежливо предоставив им возможность самим заботиться о себе. При таком уходе могут выжить только пчелы. Они опускались на цветы и взлетали с грузом нектара. Душа счетовода… Если бы…

— В следующем году поставим еще ульев, — зевнула Эдди. — Давай кончать. Пусть сами растут!

В день осеннего равноденствия мы отправились в гости к Моне и Этель. Сначала поможем в уборке урожая, а потом отдохнем. Я взяла с собой соевые крокеты — неудобно приходить с пустыми руками.

Мы оказались не единственными гостями: на заросшей сорняками земле — ее почему-то называли лужайкой — полулежала дюжина человек: кто одетый, кто полуголый. Я знала только тех, кто жил вместе с Этель и Моной. Над лужайкой, как лондонский смог, висел дым от марихуаны. Женщина в длинной индейской рубашке и с распущенными волосами дергала струны цимбалов и с бруклинским акцентом пела песню шахтеров Кентукки: «Когда я уйду и пролетят года, мое тело почернеет и превратится в уголь. Я выгляну из своего небесного дома и пожалею, что шахтер откопал мои кости. Где двойная опасность, где радостей мало? Где дождь не идет и не светит солнце? Где темно, как в тюрьме? — В нашей шахте». У меня защемило сердце от ностальгии по шахтам Аппалачей, хотя я никогда там не была. Наверное, гены. Коллективный опыт предков, заключенный в каждой клетке моего тела.

Полуголый усатый мужчина лежал на темно-синей футболке с белой надписью «Власть — народу!». Этель помешивала что-то в огромной железной кастрюле, висевшей над небольшим костерком. Голый мальчик ковылял вокруг, вцепившись в руку матери, которая еще не нашла, где приткнуться. Я протянула свою посудину Моне. Она подняла крышку, понюхала и сказала:

— Соя. Отлично.

Несколько человек не спеша направились к заросшему, как наша помидорная грядка, кукурузному полю. Эдди села рядом с цимбалисткой и стала негромко подпевать. Я тоже решила помочь убирать кукурузу. Мы рвали початки, очищали и бросали в корзину. Прошли почти половину поля, когда Лаверна — женщина из дома Моны — нашла недозрелую тыкву, похожую на футбольный мяч, и победно подняла над головой. Лаверна была удивительно величава. Другого слова не подберешь. Большая упругая грудь натягивала футболку, а крутые бедра — джинсы. Натуральные белокурые кудри, голубые глаза… В другое время она была бы кинозвездой или моделью Рубенса.

— Футбольный мяч! — воскликнул бородатый мужчина с пронзительным взглядом — вылитый Шерман во время похода через Джорджию. Он поймал тыкву и бросил другому мужчине, на котором не было ничего, кроме джинсов, да и те болтались на нем как на вешалке и держались на поясе, завязанном, как галстук.

— Сыграем? — предложил он. — «Рубашки» против «Шкур».

Действительно: пятеро были в футболках, трое мужчин — без них.

Небрежным движением Лаверна сбросила футболку.

— Я буду «шкурой».

Все замерли, благоговейно уставившись на соблазнительную смуглую грудь. Похоже, ее часто выставляли на солнце, так она загорела. Притворяясь, что не видим в этом ничего особенного, как и положено сексуально раскрепощенным людям, мы начали азартно играть прямо на поле, топча зеленые початки, перебрасывая друг другу тыкву и поглядывая украдкой на блестящую бронзовую статую с обнаженной грудью.

Игра стала грубой. В погоне за тыквой мы толкали друг друга, и я даже упала после одного прорыва свирепого «генерала Шермана», а когда встала, увидела, что играющие перебрались в сад.

Тыква летела в воздухе. Лаверна подпрыгнула, но трое мужчин сбили ее с ног, она упала на спину, Шерман — на нее. Я увидела, как он расстегнул брюки и припал к Лаверне. Вскоре он скатился с нее, уступив место другому мужчине: тот взгромоздился на ее живот и закряхтел, как ковбой, укрощающий полудикую лошадь.

Я посмотрела в сторону дома. Казалось, никого не волнует это — как выражался Клем — групповое изнасилование. Я подбежала поближе, надеясь, что она попросит моей помощи, и застыла ярдах в десяти: передо мной лежало аппетитное тело, измазанное грязью, потом и спермой, и кричало: «Быстрей! Не останавливайся, мать твою! Быстрей!» Оно выгибалось дугой и судорожно дергалось, как лягушачьи лапы под током. Рядом в живописных позах лежали двое мужчин, а третий пыхтел на ее животе.

Кровь прихлынула к моему лицу. Соски напряглись от возбуждения, и я не поняла, чего хочу больше: оказаться под мужчинами или на Лаверне.

Я заставила себя отвернуться и побрела к дому. Эдди нахмурилась, когда я села с ней рядом, а Мона сказала:

— Какая мерзость!

— Отвратительно, — поддержала Эдди.

Я промолчала.

Этель налила нам по миске супа и громко провозгласила:

— Суп доктора Деклейка Виктори! Пивные дрожжи, порошковое молоко и соевая мука. Вкусно и богато протеином!

Мы сели на ступеньки.

— Тебе понравилось? — как бы мимоходом спросила Эдди.

— Что?

— Лаверна на кукурузном поле.

— Ах это…

— Я видела, как ты на нее глазела.

— Я думала, ее насилуют и нужна помощь.

— Тебе незачем беспокоиться о Лаверне. Вот мне о тебе — стоит.

— Обо мне?

— Да. Ты была бы не прочь оказаться на ее месте.

— Мне это пришло в голову, но…

— Все ясно. Я тебе надоела.

— Да нет же, — неуверенно проговорила я.

— А если бы у меня был пенис? Тебе стало бы легче?

— Конечно, нет. Для меня он не имеет значения. Существует масса способов, как скомпенсировать его отсутствие.

— Скомпенсировать? Ну, ну, вперед, Скарлетт! Иди, хватай одного из этих молодых жеребцов и тащи в лес! Давай! Не успеешь оглянуться, как приползешь ко мне…

— Может, я так и сделаю, — я почему-то не обиделась на Эдди, представив, как окажусь на месте Лаверны.

Домой мы вернулись в ледяном молчании, легли в постель и сразу отвернулись друг от друга.

Ночью я проснулась от ощущения теплых слез, падающих мне на грудь.

— Не бросай меня, Джинни. Пожалуйста, не бросай. Я не вынесу, если узнаю, что ты была с мужчиной. Меня тошнит при одной мысли об этом.

Я обняла ее. Она раздвинула мне колени, и я ощутила в себе что-то твердое и холодное. Оно скользило взад и вперед, и это было неописуемо приятно.

— Что это, Эдди? — отдохнув, спросила я и включила свет.

Она глупо улыбнулась и протянула мне зеленый огурец.

— Все в порядке. Он натуральный.

Случай с Лаверной, оставивший всех, кроме меня, равнодушными, имел далекие последствия. Прежде всего на следующей неделе к нам переехали Мона и Этель.

— Мы не хотим мешать ее «медовому месяцу», — с отвращением объяснила Мона, когда мы уселись после ужина в плетеных креслах вокруг плиты. Воздух был свеж, и мы немного топили.

— Ты хочешь сказать… она все еще развлекается с теми мужчинами? — непривычно деликатно спросила Эдди.

Мона сардонически хмыкнула. Эдди вздрогнула.

— Понимаю. Добро пожаловать к нам. Живите сколько хотите, — предложила Эдди.

— Будем откровенны, Мона, — сказала Этель. — Это назревало давно.

Она шаркнула топором по точильному камню и попробовала острие на мозолистом большом пальце. Мона согласно кивнула. Они обе курили, глубоко затягиваясь.

— К этому все шло, — продолжала Этель. — Они хотели целыми днями развлекаться, а женщины должны им варить.

— Нет! — заявила Эдди. Она подвинула кресло так, чтобы сесть за мной, и стала бережно расплетать мою косу.

— Да, — подтвердила Этель. — Они могли безапелляционно ткнуть пальцем в пустую чашку и приказать налить чай.

— Не верю…

— Понимаю, но это правда. Для них это было игрой: они — Тарзаны, мы — Джейн.

— В результате все приходилось делать нам с Этель, — вмешалась Мона. — У Лаверны свои дела, но нам они кажутся мерзостью.

— Не то слово, — с отвращением сказала Эдди, расчесывая мои спутанные волосы.

— Они не виноваты. Их так воспитали матери-мазохистки, трясущиеся над ними и исполняющие любое их желание. — Я очень хорошо знала по своему собственному опыту, что говорю. — Они — буржуа. Их не переделать.

— Верно, — согласилась Мона. — Интересно, в какой момент эти отвратительные черты характера передаются детям? И почему дети часто бывают хуже родителей?

Мы задумались над этой проблемой. Этель методично точила топор о камень. Эдди встала, подбросила в топку дров и снова занялась моими длинными волосами. От звука топора казалось, что кто-то царапает ногтями по классной доске.

— Господи! — вздохнула Мона, поглубже устраиваясь в кресле. — Этот скрип сведет меня с ума.

Через пару минут Этель удовлетворенно смазала топор и вложила в коричневый кожаный футляр с таким видом, с каким мать купает, смазывает и пеленает любимое дитя.

— Спасибо, что приютили нас, — сказала она.

— Мы рады, что вы здесь, — ответила Эдди. — Две спины нам никак не помешают: на этой земле столько работы.

Я засмеялась.

— Что тут смешного? — ласково спросила она.

— Меня еще никогда не называли «спиной». «Башка», «кусок задницы» — только не «спина». Это что-то новенькое.

На следующий день Этель учила нас рубить деревья. Небольшой запас дров, оставленный прежним хозяином, почти весь иссяк. Наступила осень, скоро будет невозможно обходиться без дров. Нам с Эдди это почему-то не приходило в голову: мы считали само собой разумеющимся, что дрова не кончатся никогда, а если кончатся — кто-нибудь нас ими обеспечит. К счастью, теперь у нас появились две замечательные «спины».

Облаченная в красную клетчатую куртку дровосека, армейские брюки и зеленые резиновые сапоги, Этель чиркнула лезвием топора себе по ногтю, будто не натачивала вчера свою драгоценность целый час, потом высоко подняла его обеими руками, как бейсбольную биту, и ударила по диагонали ствол березы. Пар изо рта, как аура, обволакивал ее рыжеволосую голову. Она вытащила топор, размахнулась и ударила так, что из дерева вылетел большой треугольный кусок. Снова умелый удар, потом еще один — и ствол оказался наполовину разрубленным. Этель зашла с другой стороны и ударила пару раз чуть выше этого места. Дерево медленно наклонилось и упало на землю.

— Где ты этому научилась? — с уважением спросила Эдди.

— Я выросла на ферме в Огайо, — ответила Этель.

— Далеко.

Мона, не уступая Этель в ловкости, обрубала топором ветви. Выглядела она не так эффектно, как Этель, но от коротких резких ударов во все стороны летели щепки, и вскоре бревно стало совершенно ровным.

Дела на нашей ферме Свободы, как мы стали ее называть, пошли в гору. Каждое утро я готовила завтрак и мыла посуду, а Эдди, Этель и Мона запрягали недавно купленных лошадей и ехали на холм заготавливать дрова. Вскоре у нас был уже приличный запас, но мы решили, что придется отапливать еще и сахарный склад, чтобы к концу февраля, когда клены пустят сок, у нас было все готово. Я наводила порядок, пряла и красила шерсть и вышивала радужные занавески на окна. Мне казалось, что я — Белоснежка, а остальные, конечно, гномы.

К тому времени, когда во дворе раздавался цокот копыт, у меня уже был готов обед: соевые оладьи, крокеты или соевый плов. Мы садились вчетвером за скрипучий стол, ели и нахваливали мое кулинарное искусство.

— Очень вкусно, Джинни! — говорила Эдди.

— Вкусно, — вторили ей Мона и Этель.

— И очень полезно, — прибавляла я.

Однажды утром я сидела за вышивкой, как вдруг в дверь постучали. Я испугалась, но приоткрыла дверь и увидела Лаверну. За спиной у нее висел рюкзак, в руках — фланелевая сумка. Она выглядела очень соблазнительно в кокетливом комбинезоне и клетчатой рубашке.

— Привет, Джинни.

— Что тебе нужно? — грубо отозвалась я.

— Я хочу жить с вами.

— Спятила? Тебя что, выгнали твои дружки?

— Я сыта ими по горло!

Я подозрительно посмотрела на нее, но разрешила войти. Она сбросила на пол рюкзак и огляделась. Я преисполнилась гордостью: по сравнению с тем омерзительным местом, откуда она явилась, у нас царили чистота и порядок.

— Я не знаю, Лаверна. Не знаю, можно ли тебе остаться. Послушаем, что скажут остальные.

— Я понимаю. Они не одобряют моих сексуальных наклонностей. — Она привычно облизала нижнюю губу и медленно провела по ней средним пальцем.

— Мягко сказано.

— Но с этим покончено! Я никогда не захочу мужчину.

В эту минуту, запачкав сапогами мой чистый пол, вошли Эдди, Этель и Мона.

— Разувайтесь! — крикнула я точь-в-точь как домохозяйка в дневных сериалах.

Они разулись и молча уставились на Лаверну.

— Так-так, — наконец заговорила Эдди. — Провалиться мне на месте, если это не мужская подстилка. Чем обязаны видеть тебя в нашей целомудренной обители?

Лаверна нервно хихикнула.

— Она хочет жить с нами, — объяснила я.

— Здесь?

— Я никогда в жизни не захочу мужчину!

— Неужели?

— Честное слово! Я сыта ими по горло! Они меня совсем разочаровали. Они — ненасытные животные. Поверьте мне! Мне хватит вибратора!

Мы рассмеялись и сели уплетать мои соевые котлеты.

Настало время пойти в народ. Мы так долго тянули с этим, потому что знали, какого мнения о нас горожане: «Соевые бабы — это коммунистки, лесбиянки и атеистки». Ферма Свободы встала на ноги, небогатый урожай уже находился в пыльном подвале, на подносах или в кувшинах; дрова для плиты и сахарного склада заготовлены, наколоты и сложены. Пришло время спуститься в Старкс-Бог и смешаться с народом, ради которого мы выбрали себе такой тяжкий удел. Пора повернуть их головы и сердца к революции!

Нашим первым актом солидарности было посещение собрания доноров, которое проходило в Халлспорте средней школы. Там я впервые увидела Айру. Не может быть, чтобы я не встречала его раньше, — он был самым активным молодым бизнесменом, президентом добровольного пожарного общества, завсегдатаем дансинга и членом похоронной комиссии. Но запомнила я его именно там — в средней школе.

Мы явились впятером в одинаковых куртках дровосеков, армейских брюках цвета хаки и зеленых резиновых сапогах. Все замерли, когда мы называли свои имена приветливой седовласой даме за столиком. Мы сели рядышком на складные стулья и стали ждать, когда нас вызовет накрахмаленная медсестра. Часть зала занимали деревянные койки на колесиках с пластиковыми сосудами по бокам. Из сосудов торчали трубки, через которые из вен лежащих доноров в них текла кровь. В углу устроили буфет, где оставшиеся в живых болтали и чавкали пончиками. Я узнала владельца фуражного магазина, фермера, живущего вниз по дороге в город, еще пару человек и приободрилась: моя кровь смешается с кровью знакомых. Мы были заодно в благородном деле.

Нас по очереди вызвали к медсестре и уложили на койки отдавать свою кровь на благо общества: она вольется в вены вермонтских фермеров, если их придавит трактор; вермонтских женщин, потерявших кровь при родах; вермонтских детей, упавших с санок на ледяной горке. Мы были очень горды собой. В буфете к нам тоже обращались с глубокомысленным «Вам не холодно?» или «Смотрите, какие снеговые тучи несет с севера». После пончиков и кока-колы мы направились к дверям.

Там, раздавая маленькие красные сердечки, стоял Айра Блисс, страховой агент миссурийской компании и владелец зала демонстрации снегоходов. У него были высокие скулы, полные губы, карие широко поставленные глаза и густые брови, придававшие лицу испуганное выражение. Темные вьющиеся волосы падали на потный лоб. Он походил на усталого пирата, спрыгнувшего с римского корабля. Под тесной красной спортивной курткой угадывались развитые мускулы, а из-под расстегнутых на груди пуговиц торчали черные завитки. Он стоял прямо в двери; ноздри трепетали, как у бегущего коня. Оглядываясь назад, я могу поклясться, мы обменялись страстными взглядами. Но в тот момент я спокойно смотрела, как он прикрепляет к воротнику моей куртки пластмассовое сердечко, как цветок к корсажу возлюбленной.

— Спасибо, девочки, — улыбнулся он, — спасибо за помощь нашим парням во Вьетнаме.

Мы с Эдди остолбенели.

— Разве это для них? — наконец пробормотала Эдди. — Я думала, это для банка крови, обслуживающего Вермонт.

— Обычно так и бывает, — улыбнулся своей приятной улыбкой Айра. — Но сегодня это специально для американских солдат.

Всю дорогу домой бледная Эдди держала мою руку. Мы были разочарованы, хотя разочарование немного скрасилось тем, что нас по ошибке назвали девочками.

В следующий раз я увидела Айру при менее приятных обстоятельствах. Наши доходы стали нас беспокоить. Дело в том, что мы по-прежнему посылали чеки в подпольные театральные студии и революционно настроенные бары в Бостоне, но, не бывая там, не могли проконтролировать, на что идут наши деньги. Эдди решила, что центр реабилитации наркоманов, которому мы тоже помогали, кишит агентами ФБР, и мы вычеркнули его из своего списка. Кроме того, нам хотелось облегчить жизнь городу, расположенному по соседству. Приезжая за покупками, мы видели молодых женщин нашего возраста, но вульгарно толстых, беззубых, с сальными волосами и вдобавок окруженных толпой детей. Эти женщины были нашими сестрами. Они больше нуждались в помощи, чем бостонские наркоманы.

Мы арендовали пустующий магазин на Мейн-стрит, обставили его бросовой мебелью и разложили литературу на тему «Домоводство». Над дверями повесили вывеску: «Центр планирования семьи». Одна из нас дежурила там днем, готовая обсудить с женщинами их проблемы и направить к врачу. В будущем мы надеялись сагитировать их принять участие в движении «За либерализацию абортов». С нами не было только Моны.

— Лучше самоубийство, чем аборт, — сказала она как-то вечером. — Нельзя делать аборт, если отец — человек, которого любишь или который любит тебя. Это все равно что отрезать руку или ногу.

— Иногда можно пожертвовать и конечностью на благо народа, — отрезала Эдди.

Через десять дней у нас появились клиентки. Первой пришла тщедушная молодая женщина с бегающими глазками. Она проскользнула в дверь и нервозно оглянулась: не видит ли ее кто из соседей.

— Могу я помочь вам? — сердечно спросила я.

— Я… — Она скорчилась перед прилавком, опустила глаза и покраснела. — Я хотела бы… сделать это.

— Да, конечно, — с улыбкой сказала я, решив, что передо мной — юная девственница, вступившая в предательское море секса, или старшеклассница, чью нежелательную беременность я могу предотвратить. — Не хотите ли присесть?

Она неловко взгромоздилась на стул, готовая тотчас убежать.

— Ну, — начала я, подыскивая тактичные слова. — Вы давно знаете своего… партнера?

Она странно посмотрела на меня.

— Да. По-моему, мы женаты уже четыре года, но ничего не получается.

— Вы хотите сказать, — осторожно продолжала я, — что замужем уже четыре года, но у вас ничего не получается?

— Что не получается? — испугалась она.

— Ну, вы сами знаете. — Меня так и подмывало сказать «трахнуться», но я понимала, что нужно вспомнить синоним, а в голову, как назло, ничего не приходило. — Это.

— Это?

— Я, наверное, вас неправильно поняла. Вы пришли, чтобы…

— Спланировать семью. Разве на вывеске написано не «Центр планирования семьи»? Я ошиблась?

— Нет, нет, — заверила я. — Итак, вы замужем уже четыре года. Чем вы пользовались?

— Зачем?

— Чтобы планировать семью?

Она в ужасе уставилась на меня.

— Ну, тем, чем всегда пользуются…

Я поняла, что понятия не имею, какими противозачаточными средствами пользуются в Старкс-Боге.

— Презервативом? Спиралью? Или еще чем-нибудь?

Она помолчала, потом тихо промямлила:

— Я не знала, что ими нужно пользоваться, если хочешь детей.

— Вы хотите детей? Я думала наоборот!

— Да. Я зашла сюда потому, что на вывеске написано «Центр планирования семьи». Я четыре года старалась завести ребенка, но ничего не получается.

— Вы хотите забеременеть?

— Конечно. — Она встала и направилась к двери. — Спасибо. — И выскользнула на улицу.

Со вторым клиентом Эдди обошлась с большей ловкостью. Это была забеременевшая старшеклассница. Отец ребенка отчаялся уговорить ее выйти за него замуж. Она упорно не хотела иметь с ним дело. У Эдди была договоренность с одним доктором в Монреале, к которому она отправила девушку, снабдив небольшой суммой денег. Через неделю мы получили письмо: операция прошла удачно, она нашла место официантки в баре и решила остаться в Монреале; что она очень счастлива и благодарна Эдди.

Вскоре в «Центр» ворвался Айра. Лоб блестел, ноздри раздувались от гнева. С ним был низенький плотный мужчина в зеленом комбинезоне. Он так хлопнул стеклянной дверью, что она зазвенела.

Я оторвалась от статьи о самостоятельном осмотре груди, убедившей меня, что я умираю от рака, и, узнав Айру, приветливо улыбнулась. В конце концов, мы вместе сдавали кровь — неважно, что не для тех, кому хотели.

— Я могу вам помочь?

— Можете! — прорычал толстяк. — Убирайтесь к чертям из города и прихватите остальных сучек!

— Простите?

— Я хотел жениться на этой девушке, — сообщил он уже спокойней.

— Какой девушке?

— Той, которую твоя лесбиянка отправила в Монреаль, чтобы стать сучкой.

— Но, может, она не хотела выходить за вас?

— Конечно. Именно поэтому я ее и обрюхатил.

Я удивленно воззрилась на него.

— Значит, вы сделали это нарочно?

— А как иначе я мог заставить ее выйти за меня?

— Вы думаете, приятно быть беременной против собственной воли? — Я с ужасом представила, что это случилось со мной.

— Заткнись, шлюха! — Он стукнул кулаком по прилавку. Айра молча топтался у дверей. — Шайка потаскух! Явились сюда разрушать дом и семью!

— Вы хотели жениться на ней, — призвав на помощь свою сообразительность, перебила я. — А она? Она хотела выходить за вас? Может, ей не нужны ни дом, ни семья.

— Она хотела этого! Все женщины хотят одного и того же.

— Чушь! — подскочила я. — Чушь собачья! Вы, мужчины…

Толстяк протянул свои похожие на обрубки руки, схватил афишу и заткнул мне рот.

— И ты хочешь этого, детка. Не обманывай себя. — Он повернулся и, не дав мне закончить обвинительную речь, вышел на улицу.

— Рони — вспыльчивый парень, — примирительно улыбнулся Айра. — Он любил эту девочку. — И тоже вышел за дверь.

Я увидела, как они сели в светло-коричневый автомобиль, на заднем бампере которого было написано: «Аборт — это убийство».

Возвращаясь домой, я увидела этот автомобиль еще раз. Его оставили за холмом неподалеку от нашего пруда. На крыше лежал огромный черный бобер, с которого стекали струйки крови, а по бокам были привязаны маленькие бобрята. Я остановила машину и в ужасе смотрела на эту страшную картину. Потом, едва удерживаясь от тошноты, вылезла, схватила их радиоантенну и отломала.

Война началась.

В следующий раз я увидела Айру на охоте. Рано утром Этель протопала в болотных сапогах на дальний берег пруда, подыскивая дыры в заборе из колючей проволоки. У нас уже было шесть телок, которые завели моду вылезать за забор, а нам приходилось искать их и загонять обратно. Неустрашимая Этель прошла весь забор, заделала дыры и вдруг обнаружила старый блиндаж. Его скрывали серые скелеты деревьев, и мы не догадывались о его существовании. Даже когда Этель показывала на него из окна, мы с трудом отличали его от стволов.

— Это наш блиндаж! — авторитетно заявила Эдди. — Пока мы здесь, им никто не воспользуется.

Утром я проснулась от грохота ружейных выстрелов. Этот звук не был мне непривычен. Клойды вечно кого-то убивали. У каждого из них было любимое ружье; они висели на стене их дома в количестве, не меньшем, чем распятия в церкви. Отец Клема часто притаскивал нам в подарок окровавленные туши. Мама старалась внушить мне уважение к обычаям других народов: «Крестьяне все любят охоту», — а сама причитала над этими тушами, как мать над порезавшим пальчик ребенком. Каким-то образом она превращала это страшное зрелище в нечто съедобное. Мне стало стыдно: я не писала, не звонила домой почти год; я выбрасывала, не читая, ее письма в Кембридж; я уехала, не оставив адреса, и ее новые письма возвращались со штампом «Адрес неизвестен». Она заслуживала лучшего отношения.

Я не сразу поняла, где лежу. Наконец, узнав неотесанную стену флигеля, я заставила себя встать и по холодному полу прошла к окну. Раздались выстрелы, и стая уток, теряя перья, в суматохе поднялась с пруда. Я напрягла зрение и в сером рассвете различила две фигуры (одна из которых, как оказалось, была Айрой), мелькнувшие около блиндажа.

По лужайке спешила Эдди. Коса, будто хвост взбесившегося льва, металась из стороны в сторону. За ней в сапогах и одинаковых куртках дровосека тащились Этель, Мона и Лаверна, словно три катера за океанским лайнером. Конечно, об Этель было трудно сказать «тащилась». Она перла вперед, как грузовик по шоссе, держа в руках топор. За ней — величавая и гибкая — шла Лаверна. Доведись ей упасть с крыши — она перевернулась бы в воздухе и легко приземлилась на четвереньки. Вот Этель рухнула бы на землю и пробила в ней кратер, как гигантский метеорит.

Последней шла Мона. Насколько привлекательна была внешность Лаверны, настолько отталкивающей и некрасивой казалась Мона. За темно-вишневыми стеклами очков ее широко расставленные глаза косили и казались зловещими. Она походила на следователя гестапо в шпионских фильмах.

На берегу пруда Эдди резко остановилась, так что остальные почти налетели на нее. Этель отвязала от столбика темно-зеленую лодку и столкнула ногой в воду. Первой села Эдди, за ней — Этель, Лаверна и Мона. Этель взялась за весла и направила лодку к старому блиндажу. Она скользила среди серых деревьев, как лыжник на слаломе. Впереди, поставив ногу в резиновом сапоге на нос, величественно стояла Эдди: точь-в-точь Вашингтон, переправляющийся через Делавэр. Лодка, погруженная в воду до самого планшира, опасно накренилась; я скрипнула зубами, но она уже достигла блиндажа, из которого торчали две головы. Эдди схватилась за столб и ловко причалила.

Она подняла голову и что-то крикнула своим властным тоном. В ответ раздались мужские голоса. Этель ухватилась за ближайший столбик и обеими руками стала раскачивать его, как щенок, впившийся зубами в тряпку.

Блиндаж дрогнул и закачался, будто был сколочен из зубочисток, а не огромных бревен. Головы скрылись. Эдди повернулась и что-то сказала Этель. Та опустила весло, спрыгнула в воду, взяла у Моны топор и почтительно вытащила из кожаного футляра. Острое лезвие блеснуло в лучах восходящего солнца. Она мощным взмахом вонзила его в опору. Лодка закачалась на приливной волне, и едва Этель замахнулась еще раз, из блиндажа выбежали двое мужчин с ружьями в руках, вскочили в резиновую лодку и быстро поплыли к берегу.

Второй удар перерубил опору, блиндаж накренился и медленно осел в воду.

На следующий день по предложению Эдди мы сделали очень важное дело. Рассчитали, сколько нужно столбиков, чтобы через каждые пятьдесят шагов повесить на них таблички: «Не охотиться», «Не стрелять», «Не ставить капканы», «Не рыбачить» и «Не ездить на снегоходах». Мона, вся в стружках, обрубала у бревен ветки; Этель, водрузив на свои мощные плечи, с шумом перетаскивала их на место; Лаверна отмеряла расстояния и вешала на ветви тряпки, а мы с Эдди писали таблички.

Покончив таким образом с защитой наших владений, мы сели отдыхать.

— Эдди, — неуверенно сказала я. — Все-таки это их охотничьи угодья. Уже несколько поколений владеют ими. И потом, мне казалось, ты против частной собственности. По-моему, ты всегда ратовала за то, чтобы делиться богатством с другими. Или я не права?

Она явно не ожидала такого нападения, но быстро ответила:

— Коллективное хозяйство эффективно, если его члены — высокосознательные люди. Большинство горожан нуждается в воспитании. Их дикость нужно сдерживать. Они не виноваты, что выросли в обреченном коррумпированном обществе. Откуда им знать, что существует другая жизнь?

— «Высокосознательные»? То есть те, кто согласен с тобой? — Я сама поразилась собственной смелости. Но я провела слишком много времени с Клемом, чтобы иметь право рассуждать об уровне развития самых разных социальных слоев.

— «Высокосознательные» в смысле «революционные», — подчеркнула Эдди. — Эти дерьмовые мужланы — насильники, убийцы и террористы — стоят на самом низком уровне. Ниже падать некуда.

За день мы развесили восемьдесят три предупреждения. «Ну, теперь порядок», — говорила Эдди. Увы! Она жестоко ошиблась!

На следующей неделе мы с ней отправились в лес искать своих телок. Под ногами шуршали разноцветные листья. Мы нашли всех, кроме Минни. Она как сквозь землю провалилась. Я забыла, что ее нужно было осеменить, и она давно не доилась, лишив нас молока. В литературе о планировании семьи об этом аспекте секса не было сказано ничего. Мы долго искали ее, удивляясь, что она не приходит, заслышав, как обычно, наши голоса.

— О Боже! — ахнула Эдди.

Я с ужасом увидела на одном из наших столбов окровавленную коричневую шкуру. Наверху торчала прибитая голова Минни с открытыми глазами, а рядом, на ковре из багряных листьев, валялись коровьи ноги, длинные, как веревки, кишки и белое жирное вымя.

— Эти сволочи убили Минни! — завопила Эдди. Меня затошнило, я отвернулась от окровавленной массы и увидела следы шин от мотоциклов.

Осторожно сняв шкуру с Минни, мы, плача, побрели домой.

На следующей неделе открывалась охота на оленей. Мы сидели у окна, выходящего на пруд, и лакомились соевыми крокетами. Солнце почти село. Мы увидели, как из леса выскочили олень и две оленихи, постояли неподвижно, прислушиваясь и принюхиваясь, и величественно подошли к пруду. Они опустили головы, стали пить, и в этот момент раздались выстрелы. Красавец-олень судорожно взмахнул рогами и низко склонил голову. Оленихи испуганно отскочили, на мгновение остановились и скрылись в лесу. Олень упал в мелководье и замер.

Мы вскочили и ринулись к двери.

— Сволочи и убийцы! — кричала Эдди.

Когда мы добежали до умирающего оленя, вода вокруг уже окрасилась в темно-коричневый цвет. Бедняга услышал нас, фыркнул, слабо вскинул умную голову с девятью ответвлениями на рогах — воистину, охотничий трофей! — и, лишившись в этом протестующем жесте последних сил, замер.

— Черт бы вас побрал! — кричали мы в темнеющий лес, глотая слезы.

Мы взяли его за ноги, вытащили, кряхтя, из воды и из последних сил потянули на полянку. В белой мускулистой груди виднелась аккуратная дырочка. Мы не знали, что делать. С одной стороны, слишком большое расточительство закопать в землю столько белка; с другой стороны, разве сможем мы его есть? И будь мы прокляты, если позволим забрать тело паршивым охотникам!

Стемнело. Только в нашей кухне на вершине холма ярко горел свет. Мы оставили оленя там, где лежал. Утром он исчез.

Начались снегопады, и однажды посреди ночи нас разбудил оглушительный рев. Мы с Эдди тихо лежали под служившим нам одеялом спальным мешком и со страхом слушали, как дикий рев приближается к нашему флигелю. В конце концов любопытство одержало верх: мы встали и на цыпочках подошли к окну. По свежему снегу к нам направлялось несколько снегоходов с включенными фарами.

Эдди выругалась и выскочила из спальни. У двери уже стояла Этель в неизменных резиновых сапогах и фланелевой ночной рубашке. Она держала топор и с самым безмятежным видом постукивала большим пальцем по его лезвию. Лаверны и Моны не было видно. Мы с Эдди надели сапоги и парки и выскочили на крыльцо.

Мимо нас, обдав выхлопными газами, промчались шесть «Сноу Кэт» и описали вокруг флигеля большую дугу — как мародерствующие индейцы вокруг железнодорожного вагона. За рулем каждой машины в неприличной позе стояли фигуры в ватных лыжных костюмах, резиновых сапогах и в огромных шлемах с забралом, как у средневековых рыцарей. Я не сомневалась, что разглядела под забралами Айру и его друга Рони.

— Убирайтесь, кретины! Или я вызову копов! — закричала Эдди, но в реве машин ее никто не услышал.

В Старкс-Боге не было копов, но выражение ее лица скомпенсировало их отсутствие, потому что, сделав еще один круг, снегоходы один за другим повернули к пруду. На лужайке они остановились, потом сделали несколько сложных фигур, бешено мелькая фарами, и наконец исчезли за холмом по направлению к городу.

Утром Эдди повела нас на лужайку. Мы очистили от неглубокого снега маленький клочок земли и выкопали, работая по очереди лопатами, приличную яму: пять футов глубиной и шесть диаметром. Эдди принесла из сарая дюжину палок с острыми концами, похожими на багры, которыми Клойды заготавливали табак. Я догадалась, что мы собираемся делать — ловушку на манер вьетконговских партизан, — и возмутилась.

— Эдди! Мы ведь хотели только напугать их, а не убивать!

— Кто против? — спросила Эдди, оглянувшись в поисках поддержки. Лаверна пожала плечами. Мона весело сказала: «Я готова не только напугать их!», а Этель согласно кивнула головой.

— Я в этом участвовать не буду! — заявила я и отправилась к флигелю. Я подозревала, что среди тех рыцарей будут Айра и Рони, и не хотела видеть, как они свалятся мертвыми на нашем лугу. Одно дело, когда жертвой, налетевшей на острые палки, станут безликие абстрактные люди, и совсем другое — мои знакомые. Я смотрела из-за радужной занавески, как Эдди, Мона, Этель и Лаверна положили на палки сосновые ветки и засыпали снегом. Ловушку и днем трудно было разглядеть, а в темноте, не ожидая подвоха, и подавно.

Всю неделю шел снег, а потом в середине ночи нас снова разбудили своим ревом проклятые снегоходы. Мы прильнули к окну: сделав несколько кругов вокруг флигеля, они помчались вниз по лугу, но каждый раз, подъезжая к ловушке, сворачивали в сторону. Все, кроме меня, разочарованно вздыхали. Они сделали большой круг и снова помчались к ловушке. Первая машина, вторая, третья… Но водителю четвертой не повезло. Он зигзагами спускался по лугу, наклоняясь, как лыжник-профессионал, на все лады, — как когда-то Клем на своем «харлее». Неожиданно земля под ним провалилась, водитель отлетел в сторону, и из ямы вырвался сноп огня. Эдди восторженно вскрикнула. Мона ахнула. Мы оцепенело смотрели, как ревущее пламя швыряло снег во все стороны. Водитель покатился по склону.

— Ну что? — дрожа от ужаса, спросила я нашего фельдмаршала.

— Нужно «помочь», — ненормально улыбаясь, ответила Эдди.

Мы набросили парки, надели лыжные ботинки и поехали к яме. Огонь догорал. Все снегоходы сгрудились в кучу. Водители стояли, глядя на сгоревшую машину, и качали головами. К счастью, огонь уничтожил все палки и ветки, и из ямы торчал только обуглившийся каркас «Сноу Кэт».

— Ради Бога, что случилось? — спросила Эдди.

— Не знаю, — промямлил кто-то. — Он, похоже, не заметил эту чертову яму.

— Мы можем чем-нибудь помочь? — поинтересовалась Мона.

— По-моему, ему уже никто не поможет, — сурово сказал другой водитель.

Мы с Эдди съехали к подножию холма. Несчастная жертва — Рони — лежал без шлема в снегу. Рядом на корточках сидел Айра. Забрало было поднято, и я увидела разрумянившиеся высокие скулы и трепещущие ноздри. Мы слегка улыбнулись друг другу.

— Я-то в порядке, — прорычал Рони, — но вот вы… Не знаю, как вы расплатитесь за мою машину. — Я тут же представила, что нас разоблачили, и была готова раскаяться, но Эдди опередила меня:

— Ну что вы, нам бы и в голову не пришло платить за вас.

— Вы не повесили предупреждение! Вам придется купить мне новую!

— В жизни не слышала ничего глупей! Разве вы не нарушили границы частного владения? Не подняли нас среди ночи грохотом своих… газонокосилок? Да еще были настолько глупы, что угодили в яму!

— Боже всемогущий! Женщина! Мы катались по этому лугу тысячи лет! Это лучшие снегоходы в стране. Вы не имеете права огораживать эти места!

— Имеем, черт побери! — Эдди повернулась и стала «елочкой» подниматься на холм. Мы с Айрой переглянулись и пожали плечами. Потом я вздохнула и последовала за ней. Наверное, со стороны мы походили на больных артритом фламинго.

— Увидимся в суде, — крикнул Рони.

Снегопад не унимался. Нам приходилось почти все время торчать в доме. Атмосфера накалялась. Мы со страхом ждали, что новенького предпримут наши враги. Враги… А мы собирались подружиться с жителями Старкс-Бога и наставить их на путь истинный. Кроме того, нам было просто не о чем говорить. За несколько недель, проведенных около плиты, мы переговорили обо всем на свете. Услышали подробное описание извлечения утробного плода из матки Моны; Эдди, запинаясь, рассказала о том, как ее мать стала проституткой и приводила клиентов прямо домой; Этель поведала свои детские обиды: ее за высокий рост в школе дразнили «Голиафом». Чтобы казаться меньше, она стала сутулиться и искривила свой позвоночник. А когда ее мучители подросли, ее стали дразнить за сутулость. «Этель-обезьяна» сменила «Голиафа».

Мы пришли к единодушному мнению: что бы с нами ни происходило, мы не были виноваты. Мы — только жертвы эксплуататорского общества, исправить которое нам предназначено судьбой. Сейчас мы находимся на пути освобождения из социального тюремного заключения, осознаем свои добродетели и так далее.

Каждая из нас занялась своим хобби. Лаверна уединилась в спальне со своим вибратором, наполняя весь дом воплями экстаза; свет в кухне то вспыхивал, то тускнел, а счет за электричество вырос на пять процентов.

Я вышивала уже девятую занавеску. Эдди сидела в углу над гончарным кругом и воплощала свои замыслы в изготовлении посуды. В тот день она лепила большую супницу. За окном хлопьями падал снег, а у огня было очень уютно.

Мона и Этель в гостиной занимались тоэквандо, которому научились на курсах репортеров в Бостоне. Хрюканье и неприятный грохот падающих тел смешались со стонами и визгом Лаверны и превращали флигель в средневековую камеру пыток.

— Чем вы занимались с Лаверной, когда мы уходили заготавливать дрова? — неожиданно спросила Эдди, окуная пальцы в миску с водой и нажимая ногой на педаль.

— Ничем особенным. Я варила, убирала, а она слонялась и делала вид, что помогает.

— Голову даю на отсечение!

Я воткнула иголку в подол и удивленно посмотрела на нее.

— Она пробовала его на тебе?

— О чем ты?

— Об этом приборе. Пластмассовом фаллосе.

— Я его даже не видела. Какая муха тебя укусила?

— Я знаю, ты бы хотела сейчас быть с ней. Не думай, что я не замечаю, как вы поглядываете друг на друга, — разглаживая глину пальцами и не глядя на меня, продолжала она.

— Эдди! Ты ошибаешься! Если бы я захотела сменить любовника, это уж точно была бы не жен… — Я осеклась, но было поздно.

— Не женщина? Я так и знала! Вот ты и проговорилась! К кому ты ездишь в город, Джинни? Кто из этих жеребцов оседлал тебя? Не ври, что ничего не было. Я была в клинике, а ты — неизвестно где, вместо того чтобы работать.

Я вспыхнула и виновато отвела взгляд. Она действительно разоблачила меня. В прошлом месяце я несколько раз предавала Эдди. Дело в том, что, отправляясь в город, я брала с собой сэндвичи — хлеб с густым слоем соевого масла. Но я ненавидела сою. Наши банки с запасами сои превращались в террариум с насекомыми; и я во время обеда тайком пробиралась в магазин, покупала франко-американские спагетти и жадно поедала их, выбрасывая пустые банки вместе с ненавистными сэндвичами. Я молчала, не в силах признаться.

— Не думай, что я не заметила улыбочки, которую ты подарила тому мерзавцу, чей друг угробил на нашем лугу свою машину.

— Я видела его в городе, — машинально пытаясь воткнуть иголку в подол, пробормотала я. — И улыбнулась из вежливости.

— Ну конечно! И как это называется, Джинни? После стольких месяцев нашей любви?

— Хватит! — Я решительно воткнула иголку в подол. — С меня хватит! Я тебя бросаю.

— Ну нет, — заявила Эдди. — Не ты! Это я бросаю тебя! — Она встала.

Я тоже вскочила.

— Нет, я! Я первая об этом сказала! — И бросилась к двери.

Я почувствовала острую боль в голове и услышала, как что-то рядом со мной упало на пол и вдребезги разбилось. Чтобы не упасть, я прислонилась к дверному косяку, дотронулась до лба и с ужасом увидела на руке кровь.

— Будь ты проклята, Джинни! — прошипела Эдди. — Не смей уходить, когда я с тобой разговариваю. Чертова сучка!

Она подошла ко мне и закричала:

— О Боже! Я убила ее! Джинни! Что я натворила!

Но рана оказалась пустячной.

— С тобой что-то случилось, Эдди, — сказала я. — Обрати на себя внимание. Твоя ревность совершенно беспочвенна.

— Может быть, — угрюмо ответила она. — Но я чувствую, что причина есть. Если что-то и случилось, то не со мной. Я так уверена в том, что ты хочешь мне изменить, будто ты сама об этом мне сказала.

Я вздохнула.

— Эдди, ты всегда утверждала, что нужно выслушать аргументы обеих сторон, а не хвататься за лежащее на поверхности. Ты почему-то уверена, что я разлюбила тебя, а я знаю, что это не так. Кто прав?

— Я, потому что знаю, что права!

— И я знаю, что права. Как быть? — Я склонилась над своей вышивкой, а Эдди о чем-то надолго задумалась.

— Как вы думаете, в какой момент люди перестают просто жить вместе, а становятся коммуной? — спросила она за ужином. Я равнодушно пожала плечами, не отрывая от заплывшего глаза повязку со льдом.

— Меня больше не устраивает такая жизнь, — продолжала Эдди. — Мы сведем друг друга с ума.

— Ты права, — вздохнула Мона. — Это очень ограниченное существование.

— Верно, — подтвердила я. — Нужно что-то предпринять. Но что? Мы уже пробовали…

— Поехать в центр — это чепуха, — презрительно фыркнула Эдди. — Я думала об этом весь день. И знаете, что придумала? Здесь, на ферме Свободы, мы создадим коммуну женщин третьего мира! Купим землю, соберем группу чернокожих, пуэрториканок, индианок, построим дома… Спланируем все таким образом, чтобы каждый был одновременно один и со всеми. Построим мастерские, купим гончарные круги, деревообрабатывающие станки и все такое! Мы облагородим эти места! Будем работать все вместе и станем финансово самостоятельными за счет продажи кленового сахара, яблочного сидра и овощей. Для горожан, приезжающих с семьями в отпуск, установим льготы. Мы докажем здесь, в Старкс-Боге, в Вермонте, что самые разные женщины могут жить в мире и согласии, а если кто-то живет иначе — пусть пеняет на сволочей-мужчин, которые ими управляют!

Я удивилась, как мы уживемся со всякими незнакомыми негритянками, если не можем обойтись без стычек даже впятером.

Но слова Эдди зажгли во всех остальных искру энтузиазма. Холмы вокруг усеют красивые частные домики; на полях плечом к плечу станут вкалывать потные полуобнаженные женщины с разным цветом кожи; на берегу пруда разместится общественный центр, набитый талантливыми мастерицами. Холмы зазвенят гимном женской солидарности…

— Эдди, — нерешительно сказала я, боясь, что меня назовут буржуйкой, — а где нам взять шестьдесят тысяч долларов, чтобы купить землю?

— Пошла ты со своей душой счетовода! — небрежно бросила Эдди.

— У меня идея, — вдохновенно заявила Этель. — Мы устроим женский фестиваль. Фестиваль женщин фермы Свободы! Я разрекламирую его через друзей в Ньюарке и Нью-Йорке. Женщины сами увидят, как мы живем, и, может быть, кто-то присоединится к нам.

— Другими словами, — кисло вставила я, — вам нужно подкрепление?

Никто не ответил. Бухгалтерскому складу ума нет места в революции.

Один Бог знает, как мы разместили в своем флигеле восемьдесят женщин. Весь пол был забит их телами в спальных мешках — точь-в-точь раненые, ждущие эвакуации с поля боя. Они приехали из близлежащих городов, из Монреаля, Бостона, Нью-Йорка и Филадельфии.

Мужчины, с которыми раньше жили Мона и Этель, тоже согласились внести свой вклад в дело борьбы за свободу женщин и нянчили в своей неопрятной гостиной двадцать восемь несчастных детишек с испуганными глазенками, причем далеко не все еще понимали, что такое горшок.

Утром, выстояв дикую очередь в туалет и позавтракав тостами из пшеничной муки грубого помола и чаем из шиповника, они расходились по разным комнатам на семинары. Мне вменили в обязанность следить за добровольцами, взявшимися за приготовление общего обеда из того, что каждая привезла с собой. Делать мне было особенно нечего, и я тихонько слонялась по ферме.

Группа Эдди — «Женщина и политика» — расположилась в забитом навозом сарае, в котором мы брезговали даже собирать яйца.

Оседлав своего конька, Эдди вдохновенно агитировала слушательниц начать простую, скромную жизнь — такую, как наша.

Но у нее был дьявольский оппонент — высокая, интеллигентного вида женщина, отпускавшая ехидные замечания, вроде: «Что конкретно ты здесь делаешь, человек? Вокруг рушатся миры, а ты играешь в крестьянку. Это своего рода наркотик, человек».

Эдди надменно ответила:

— Мало сказать, что ты против войны или против затеявшего ее общества. Мало выступать против смерти. Надо бороться за жизнь. Нельзя одновременно критиковать общество и в то же время пожинать его плоды. Надо производить, а не только потреблять. Мало верить в определенные вещи — надо жить по их законам.

— Я живу по своим законам, — возразила женщина и с омерзением посмотрела на кучу навоза. — И не в глухой дыре в Вермонте, а в Бостоне. Я преподаю в университете. Я изменяю общество, воздействуя на умы студентов — будущих лидеров угнетенных слоев общества. Нет более радикального способа борьбы для одной личности, чем преподавание. А ты торчишь в этом заснеженном углу и сама себе морочишь голову.

Эдди и эта женщина были достойными противниками. Они могли бы спорить весь фестиваль.

— Дерьмо собачье! — крикнула Эдди. — Ловко же ты устроилась в своем храме, где каждый студент смотрит тебе в рот и верит каждому слову! У них такое же происхождение, как у тебя, те же мысли, они повторяют твои слова. Настоящая жизнь не там! Она — среди народа, который презирает тебя. Вот повернуть его лицом к революции — это подвиг! Да, мы работаем бок о бок с простым народом! Мы вторгаемся в их умы и одерживаем победы над их сердцами!

Я вопросительно подняла брови. Неужели она говорит о нас — изгнанных из Старкс-Бога и вступивших в борьбу с этим самым народом? Я повернулась и побрела назад.

Группа Лаверны — «Женщина и ее тело» — расположилась в моей спальне на первом этаже. Очаровательные зрительницы окружили Лаверну, сидевшую в кресле с подтянутыми к плечам коленями — вылитая курица, подобравшая крылья. С помощью зеркала, пластмассового расширителя и фонарика, она к восторгу собравшихся, демонстрировала, как увидеть собственные половые органы. Я, не в силах сдвинуться с места, тоже глазела на красную мокрую дырку, но — разрази меня гром! — не могла понять, зачем кому-то понадобится рассматривать свою шейку матки. Но задать этот вопрос — значит услышать в ответ: «Буржуйка!»

Я продолжала обход. В гостиной расположилась группа Моны — «Женщины и месть». На полу лежала женщина в майке с надписью «Религиозная сестринская община — это сила» и горько плакала. Мона и все остальные сидели вокруг на коленях и гладили вздрагивающее тело.

— Спокойно, — тихо говорила Мона. — Мы все — сестры. Мы тоже были на твоем месте. Продолжай. Переложи свое бремя на нас.

— Ну вот, — выдохнула женщина, — я сказала ему, что беременна. Я думала, он обрадуется… — Она затряслась от новых рыданий. — Он встал, я решила, что он поцелует меня, подбодрит, а он… знаете, что он сделал? Он дал мне пощечину. Я слетела со стула, а он закричал, назвал меня шлюхой и сукой и обвинил, что я поймала его в ловушку. — Она забилась в рыданиях, а Мона, поблескивая своими темно-вишневыми линзами, начала массировать ей виски.

— А ты? — тихо спросила она.

— Я просто лежала на полу. Я была сбита с толку, я не ожидала такой жестокости. Я любила его. Он знал, что до него у меня никого не было. Я не верила, что он ударит меня. Он всегда был нежен и ласков. А потом он ударил меня в живот. У него на ногах были армейские ботинки, и он ударил очень сильно. Закричал, что не собирается связываться с такой шлюхой, и все бил и бил в живот… — Она снова зарыдала. Кто-то похлопал ее по груди. На всех лицах царило зловещее выражение.

— И что дальше? — грозно спросила Мона. Я никогда не замечала, что у нее такое мстительное лицо.

— Он ушел, когда я была на седьмом месяце, и больше не вернулся. Я ползала по кухне на коленях, мыла линолеум. Он был помешан на чистоте. Мне было все равно, блестит ли линолеум, я старалась ради него. Он был тогда без работы, только иногда играл по вечерам в оркестре. Я работала и содержала нас обоих. Ну вот, я не выдержала тогда, склонилась над ведром и расплакалась. Я очень устала, а еще надо было выгладить ему рубашку и идти на работу. Слезы падали прямо в ведро. В эту минуту он и пришел. Он не ночевал дома, наверно, был у какой-то женщины. Он брезгливо посмотрел на меня и сказал: «Господи! Вот страшилище! Лохматая, грязная! Как я мог тебя столько терпеть?» Он бросил в сумку свои вещи и ушел. Больше я его не видела.

— Продолжай, — прошептала Мона. — Переложи на нас свое бремя.

На лицах женщин жалость сменилась яростью.

— Сволочь! — крикнул кто-то. — Сукин сын! Ненавижу этих вшивых мерзавцев!

— А дальше? — шепнула Мона.

— Я хотела взять острый нож и…

Я торопливо ушла на кухню, чтобы не слышать, что она собиралась сделать ножом. Я сочувствовала этой женщине, но никогда не стала бы так откровенничать с теми, кого не видела раньше и вряд ли увижу еще. Фальшивые переживания!

Этель возглавляла семинар «Женщина и дело». Я знала, что домоводство и воспитание детей уже были ими обруганы и оклеветаны, и если я осмелюсь сказать что-то в защиту этих занятий, меня снова назовут «буржуйкой».

Я села и постаралась не слушать ничьих криков и рассуждений — ни любительниц секса, ни специалистов по валке деревьев. Я чувствовала, что чужда своим сестрам и совсем одинока. Но понимала: послушай я еще несколько минут откровения сестер Моны, тоже стала бы бить кулаками по полу и рыдать вместе с ними.

После обеда все отдыхали. Кто-то катался на санках, кто-то лепил снеговика под окном гостиной. Кто-то сидел, курил травку или потягивал вишневую наливку. Пара негромко пела, аккомпанируя себе на гитарах.

Вечером мы устроили танцы. Из Бостона приехал известный женский рок-ансамбль. Они установили в гостиной микрофоны, настроили инструменты и громко спели несколько песен начала шестидесятых. Никто не танцевал — словно девочки-подростки, ждущие, что мальчики наберутся храбрости и пригласят их на танец.

От разгоряченных тел стало жарко и душно. Лица блестели от пота. Женщины жадно пили наливку, как лимонад в летний день. Первой не выдержала Лаверна. Она величественным жестом сбросила блузку, выставив влекущую, влажную от пота грудь. За ней последовали остальные. Одетыми остались всего несколько женщин; казалось, гостиная так и блестит смуглыми, черными, белыми грудями, качающимися и трясущимися в такт громкой музыке.

Мы с Эдди прилегли на чей-то свернутый спальный мешок.

— По-моему, фестиваль удался. Как ты думаешь? — спросила я.

— Наверно. Только большинство все-таки уедет.

— Ну и отлично! Кстати, здесь всего две негритянки. Ни пуэрториканок, ни индианок. Какая же коммуна женщин третьего мира, если в ней нет женщин из этих стран?

— Это точно…

— Правда, я тоже индианка из племени черокезов. Частично.

Она повернулась.

— Серьезно? Почему ты никогда об этом не говорила? Стыдилась? Или что?

— Да нет, я об этом просто не думала. Похожа я на дядю Тома? — Я рассмеялась собственной шутке.

— Стесняешься, — хмуро заявила она. — Стесняешься своего происхождения! Это общество заставило тебя стыдиться своих предков! Ты считаешь индейцев гражданами второго сорта!

— Да нет же! Мне просто не казалось это очень важным. Моя прапрапрабабка была из племени черокезов. Значит, я на одну тридцать вторую — индианка. Важность какая!

— Важность какая?! Эта «случайность» повлияла на твой характер. Я никак не могла понять, почему ты такая — с такими-то родителями-буржуями! У тебя есть душа, Джинни. — Она страстно поцеловала меня. Я была в восторге, что моя родословная так ее обрадовала.

— А мой дед был шахтером, — прибавила я, желая преподнести ей еще один сюрприз. — Все мои кузены до сих пор живут в Аппалачах.

— Ты шутишь? — расцвела Эдди. — Ах, Джинни! Вот это подарок! Пошли танцевать! Я хочу обнять тебя!

Рок-ансамбль играл медленную песню «Очень давно, давно, давно»… Мы с Эдди прижались друг к другу, уткнулись губами в шею и топтались на месте. В воздухе витал дымок от марихуаны. Он напомнил мне смог от Халлспортского завода.

Лампы почти все были выключены. На лестнице кто-то упражнялся с вибратором Лаверны. Некоторые пары уединились в спальнях. Я облегченно вздохнула. Я не чувствовала себя одинокой, у меня было надежное убежище — Эдди Холзер.

Дверь резко распахнулась и ударилась в стену. В комнату с клубами морозного пара ворвалась дюжина огромных фигур в валенках, стеганых куртках и шлемах с забралами. Астронавты, только злые и не такие красивые… Музыка смолкла. Танцующие остановились и отпрянули друг от друга.

Водители «Сноу Кэт» выстроились у двери. Крошечные, почти невидимые за забралами глазки с вожделением смотрели на полуобнаженных женщин.

Мы, как стадо глупых овец, сбились в кучу. Один мужчина протянул руку и схватил первую попавшуюся женщину в низко спущенных джинсах. Она хотела выцарапать ему глаза, но ногти только скользнули по пластиковому шлему; хотела ударить, но он перехватил ее руку и потащил к двери. Мы хотели помочь ей, но темные фигуры сделали шаг вперед, и мы отступили.

У них на уме было одно: схватить нас, швырнуть в свои дьявольские машины и умчать в ночь. Я чуть не упала от страха, увидев, как ко мне шагнула одна фигура. Под забралом, да еще в полумраке, невозможно было рассмотреть лицо, но я готова была поклясться, что это Айра. Выражение его глаз не было злым, наоборот, в них читалась тоска. Мне стало жаль его, как Джульетте, смотрящей на Ромео, окруженного ее родственниками. Эдди выскочила вперед.

— Вы соображаете, что делаете? — крикнула она голосом, от которого завяли бы весенние цветы. Шум стих, строй вражеских фигур дрогнул. Рядом с Эдди встала Этель. Она многозначительно вытащила из кожаного футляра свой топор, провела лезвием по большому пальцу и безмятежно уставилась на привидения в шлемах, будто это были молодые деревца, которые нужно срубить.

— Вот из нашего дома и с нашей земли! — приказала Эдди таким тоном, будто под словом «наши» скрывалось по меньшей мере тридцать восемь процентов американцев-избирателей, а не несколько дюжин перепуганных женщин.

Строй замер. Наконец тот, кто шел ко мне — Айра, поднял забрало и робко сказал:

— Мы просто услышали музыку и решили составить вам компанию.

— Вас не приглашали, — отрезала Эдди. — Разворачивайте свои задницы и убирайтесь! — Она отвернулась и сделала знак рок-ансамблю. Оркестр мгновенно грянул «Великолепного мужчину».

Непрошеные гости скрылись за дверью. Эдди выскочила на крыльцо и торжествующе крикнула:

— И не возвращайтесь, пока вас не позовут. Чего никогда не будет!

Они угрюмо пошли к своим снегоходам. Я услышала, как кто-то крикнул: «Поганые шлюхи!» Проходя мимо голубоватой ледяной скульптуры, они поддали ее плечами и швырнули на снег.

На следующий день Эдди сочиняла приглашения тщательно отобранным кандидатам присоединиться к коллективу нашей фермы Свободы. Дойдя до слов о «третьем мире», она подняла голову и небрежно обронила:

— Моя подруга частично индианка из племени черокезов, а ее родители — из шахтеров с Аппалач.

— Неужели? — засмеялась преподавательница из Бостона.

Я бессовестно подбоченилась.

— А мой отец был пуэрториканцем, — безмятежно добавила Эдди. Я удивленно воззрилась на нее. Когда женщина вышла, Эдди примирительно объяснила:

— Откуда мне знать? Он вполне мог им быть.

В тот день нам не удалось обратить в свою веру многих, но семена сомнений мы все же посеяли и предложили сестрам с соседних ферм встретиться как-нибудь за кофе или партией в бридж и обменяться опытом.

После отъезда гостей мы навели порядок и отправились кататься на лыжах — все, кроме Лаверны, соскучившейся по своему вибратору.

После суматохи фестиваля разговаривать не хотелось. Мы молча ехали через луга и заснеженный лес, пробирались сквозь заросли тсуги и любовались зимними птицами и тусклым солнцем, просвечивающим насквозь облака и вершины деревьев.

— Как хорошо, что все уже позади! — не выдержала я. Все посмотрели на меня неодобрительно: снова я оказалась буржуйкой. — Но разве вы не находите, что было слишком шумно и скученно? И все эти тела нужно было накормить, уложить и черт знает что еще!

— Эти «тела», — скромно заметила Мона, — наши сестры.

— Сестры или нет, хорошо, что они уехали, — не сдавалась я.

Мы продолжали кататься. Под лыжами скрипел сверкающий снег, солнце било в глаза. Если не Бог, то кто-то такой же всемогущий создал эту красоту. В мире все гармонично, и как хорошо это чувствовать после приступа хандры, обуявшей меня вчера среди восьмидесяти сестер. Мы «елочкой» поднялись по склону холма и полетели вниз. Неожиданно окрестности огласились оглушительным ревом.

— Выпь, — уверенно заявила Эдди, и в этот момент мы едва не наскочили на колючую проволоку.

— Что за черт?

Мы повернули на юг, поехали вдоль забора и ярдов через пятьдесят уперлись в знак «Назад! Испытательный полигон».

Интересно! Мы проехали несколько миль и не встретили ни единой души. Какой полигон, ради Бога? Кому там стрелять? Из-за высокого колючего забора доносились отзвуки выстрелов. Забор повернул, мы — тоже. Через несколько сотен ярдов мы очутились перед запертыми воротами, на которых тоже было написано «Испытательный полигон. Дженерал Мэшн, Вермонт».

Мы заглянули в щель: несколько военных возились с огромными орудиями.

— Господи! — прошептала Эдди. — Они везде! Пока нас всех не перестреляют, не успокоятся.

Я никогда не видела ее такой испуганной: она дрожала, наверное, за всех нас. «Война с горожанами лишила ее мужества», — решила я и взяла Эдди за руку. За другую руку взяла Этель, и так, держа ее между собой, мы заскользили обратно в лес. Там Эдди стала сама собой: успокоилась, а потом крикнула в сторону стрельбища: «Чертовы суки!»

На полпути к флигелю нас оглушил рев. Мы воткнули палки в снег и поспешно заткнули уши руками в перчатках. Прямо на нас низко летели три реактивных самолета: плоские, треугольные, похожие на серебристых птиц.

— Бог мой! Они достали меня! — Эдди бросилась головой в сугроб.

Самолеты пролетели прямо над нами. Мы вытащили Эдди из снега, но она не встала, а закрыла лицо руками и затряслась от страха.

— Эдди! Что с тобой? — Мне стало не по себе: ладно, я — трусиха, но Эдди?.. Моя надежная опора?

Она успокоилась, и мы поспешили домой.

На следующее утро я осталась дома одна. Эдди с Лаверной отправились в клинику. Этель и Мона — на старую ферму одолжить бобов.

Я с удовольствием грела на плите ноги, смакуя, как истинная контрреволюционерка, свое одиночество. Что ни говори, а мне до смерти надоело делить себя с «сестрами». Неожиданно на лугу раздался рев снегохода. Я опустила ноги и подошла к окну. Подпрыгивая на своем роскошном «Сноу Кэт» и подняв забрало, ко мне приближался Айра. Я почувствовала радость, но тут же подавила ее в себе. В конце концов, если бы не Эдди, он утащил бы меня в темноту…

— В чем дело? — холодно спросила я, выйдя на крыльцо. Айра был в стеганой куртке, из-под шлема беспорядочно торчали темные кудрявые волосы.

— Привет, — сверкнув в улыбке белыми зубами, сказал он. — Айра Блисс. — Он снял громадную черную перчатку и протянул мне руку.

Я отвела глаза.

— Что вам угодно, мистер Блисс?

— Айра, — поправил он. — Можно войти на минутку? — Он помахал руками и демонстративно потер одну о другую.

Он прав. Действительно, холодно. Я дрожала в своем свитерке.

— Не вижу необходимости.

— Посмотрите, мадам. Я замерз.

— В таком случае разворачивайте свои санки и — шестьдесят миль в час!

— Послушайте, — он поднял руки, будто кто-то ткнул ему в бок пистолетом. — Каюсь! Я был в компании хулиганов. Мне не нравилось то, что они делают, но остановить их не хватило решимости. Я приехал извиниться за субботний вечер.

Я сочувственно улыбнулась: мы были похожи. Я тоже бывала в компании хулиганов, и мне тоже не хватало решимости быть не такой, как они, даже когда я не одобряла их поведение.

— Все в порядке, мистер Блисс. Входите. Погрейтесь у печки.

Он сел напротив и расстегнул куртку. Под ней был красный обтягивающий свитер. Я с любопытством смотрела на упругие выпуклые мышцы. Его тело очень отличалось от того, с каким я почти три года имела дело. У Эдди оно состояло из выпуклостей, округлостей и тайных складочек. Оно было не лучше и не хуже любого мужского, оно было просто другим.

Я откашлялась.

— Ну, — сказали мы хором и улыбнулись.

— Есть еще одна причина, почему я здесь, — признался Айра. — Я — страховой агент. Нет-нет, подождите! Прежде чем выгнать, послушайте! Я знаю, что вы и ваши подружки — славные самостоятельные девушки, но думали ли вы о том, что случится, если кто-то из вас умрет? Звучит весьма неприятно, но разве это не то, что мы должны рано или поздно встретить с открытыми глазами? Так принято, что люди рассматривают страхование жизни как способ обеспечить после их смерти жену и детей. У вас нет детей, следовательно, есть шанс обеспечить всех, кто живет рядом, если что-то случится с вами. После вашей смерти кто-то должен стать наследником, так? Впрочем, это не совсем то, что я хотел сказать…

Я не выгнала Айру. Я внимательно выслушала его. Мне уже приходило в голову, что Эдди придется очень туго, если я неожиданно умру. Тот факт, что я умру, я считала вполне естественным (сказывалось ненормальное воспитание в моей семье). Но я не знала, как завещать Эдди мои дивидендные чеки. Фонд вернет их майору, который наверняка уже выслеживает меня, потому что я ни разу не написала домой с тех пор, как пикетировала его завод. На что будет жить Эдди, когда меня закопают на глубину шесть футов? Чем ей придется заниматься? Тем, что она терпеть не может? Стать официанткой, горничной, секретарем? Она бедна, я — богата. В этом нет ни ее вины, ни моей заслуги. Я обеспечу ее после моей смерти.

Наверно, Айра был удивлен, что его не прервали. У печки было тепло, и его лоб блестел от пота.

— Есть два вида страховки: срочная и пожизненная. Срочная требует небольшого взноса, но лицо, которое вы назовете, получит всю сумму, только если вы умрете в определенный период. Пожизненная страховка требует большего взноса. Вы вносите его по частям в течение всей жизни, а если доживете до девяносто шести лет, получите все назад. Что вы предпочитаете? Вы не станете возражать, если я спрошу, на что вы живете?

— Какое вам дело?

— Извините, — он вытаращил глаза. — Я хотел вам помочь.

— Да-да, простите. Я не хотела вас обидеть. Мне это очень интересно, но я не знаю, что выбрать.

— Я помогу вам. Скажите, кто здесь живет вместе с вами?

Я подозрительно покосилась на него.

— Зачем вам это?

В конце концов, он вполне мог оказаться грабителем.

— Если вы решили застраховаться, я должен знать, сколько человек вы хотите обеспечить.

В этот момент я услышала, как подъехала наша машина, и испугалась. Кошмар! Я — наедине с мужчиной, водителем снегохода из вражеского лагеря! Что скажет Эдди?

— По-моему, вам пора.

— Вашим подругам неинтересно послушать о страховании?

— Нет, что вы! — заверила я. — Просто я хочу преподнести им сюрприз. — Я открыла дверь и подтолкнула его.

На ходу застегивая куртку, он сбежал с крыльца и около рассыпавшейся на тысячу осколков ледяной скульптуры столкнулся с Эдди. Она показала ему кулак с какой-то зажатой в нем бумагой и крикнула: «Передай своим дружкам, чтоб катились к дьяволу!»

Он испуганно повернулся ко мне.

— Послушайте…

— Идите, идите, — мрачно ответила я.

Он уехал. Эдди повернулась ко мне.

— Значит, это продолжается, стоит мне уехать? Коварная сучка! Но я поймала тебя!

— Ничего не продолжается, Эдди…

— Заткнись! Я бедна, но не дура! Я видела, как вы переглядывались, ни дать ни взять сообщники! Я видела, как он застегивает куртку! Не ври мне, шлюха!

— Сама заткнись, маньячка! — Мне ничего не оставалось, как пойти ва-банк. — Я никому не вру, и меньше всего тебе! Не ты ли разглагольствуешь о слиянии с народом? Вот что, Эдди, до сих пор я мирилась с твоей ревностью, но сейчас ты меня достала! Богом клянусь, я тебе не изменяла, но ты сама толкаешь меня в постель Айры Блисса.

— Перестань, — явно не ожидая от меня такого отпора, пробормотала она.

— Не перестану. Я объясняю тебе, чем все это может кончиться. Обрисовываю развитие наших отношений, чтобы оно не оказалось для тебя сюрпризом, если все обернется не так, как ты запрограммировала.

Мы стояли над кучей ледяных осколков и гневно смотрели друг другу в глаза. Я вся дрожала.

— Господи, — сказала я, истощив весь запас ярости, — я окоченела. Пойдем, я объясню, зачем он приходил.

Мы сели у плиты: Эдди, я и Лаверна.

— Сначала я объясню, что случилось, — сухо начала Эдди. — Мы пришли в офис и увидели, что окно разбито, замок сломан, а мебель, стены — все измазано красной краской. Литература порвана в клочья, многое уже сожгли в ведре, на полу валяется пепел, а на одной стене надпись: «Аборт — это убийство! Убирайтесь, сучки!»

— Бог мой, — простонала я. — Наверное, мы ошиблись.

— Мы? Чего можно ожидать от этих фашистов? — Я не стала напоминать, что эти «фашисты» и есть надежда левых радикалов.

— Прочти.

Детским, почти неразборчивым почерком на куске украшенной цветочками розовой бумаги было написано: «Дорогие соевые бабы! Если вы хотите, как все нормальные люди, создать в нашем городе семьи, ходить в нашу церковь и посылать в нашу школу детей — добро пожаловать в Старкс-Бог! Но если вы хотите разрушить Семью и бросить вызов Богу, мы не позволим развращать наших детей. Это только предупреждение. Искренне ваши, обеспокоенные граждане».

— По-моему, это слишком, — пробормотала я.

— Понимаешь теперь, почему я так рассвирепела, увидев здесь эту свинью? Прости, Джинни.

— Ничего. Все в порядке.

— Так что этот паразит здесь делал?

— Ты не поверишь, но он приезжал извиниться. Без шуток. И еще — продать нам пожизненный страховой полис.

— О нет! — простонала Лаверна.

— Ты не купила его?

— Нет. Мы только обсуждали эту возможность.

— Пожизненная страховка! — поморщилась Эдди. — Как по-буржуйски!

— Отлично. Продолжай. Но что будет с фермой Свободы и с тобой, если я умру?

— Умрем вместе с тобой, — засмеялась Эдди. — Я-то уж точно брошусь в твой погребальный костер.

— Нет, правда?

— Что-нибудь придумаем, Джинни. Не думай, что ты незаменима.

— Примерно через семьдесят лет я верну все свои деньги, — задумчиво проговорила я. Лаверна и Эдди упали от смеха со стульев.

Наконец Эдди успокоилась и серьезно сказала:

— Нам не придется покупать полис.

Я пожала плечами.

— Что ж, но, по-моему, ему нужно об этом сказать. Он — страховой агент.

— Нет. Он не страховой агент.

— О чем ты?

— Ты когда-нибудь слышала о пожизненном страховании женщины в пользу женщины?

— Но мы же свободные женщины!

— О чем он тебя спрашивал?

Я постаралась вспомнить всю сцену.

— Спросил, на что мы живем и кто здесь живет.

— Вот оно! Я так и знала! Он — агент ФБР.

Лаверна задумчиво почесала левый бок.

— Продолжай, Эдди.

— Эдди, ты что? Он вполне приличный и вежливый человек.

— Он втерся к тебе в доверие, Джинни. Неужели не понимаешь? Хотел сделать тебя своим информатором.

— Чушь! Ты насмотрелась боевиков!

— Джинни, он точно положил на тебя глаз. Я-то вижу, как он на тебя поглядывает. Я не говорю, что ты ему отвечаешь, хоть и исчезала несколько раз неизвестно куда… Мне нужно быть уверенной, что он не причинит тебе вреда. А ты — нам. Этот человек — агент ФБР. Точно!

— Ты себе льстишь, Эдди. Зачем ФБР тратить время на таких мелких рыбешек, как мы?

Эдди задумалась.

— Ну… по многим причинам. Наркотики, политические протесты, деньги, которые мы посылали… Может, они считают нас политическими беженцами или распространителями наркотиков.

— Ты ненормальна!

— Возможно. Но я права. И знаю, что тебе нужно остерегаться этого человека.

— Ты ревнуешь!

— Я?! Ревную?! — Она засмеялась. — Ревность — предрассудок, основанный на частной собственности, а я не верю в частную собственность. Ты — самостоятельная женщина, Джинни. Ты вольна приходить и уходить когда хочешь, выбирать друзей и любовников каких захочешь. У меня и в мыслях нет влиять на твои решения. Я только хочу открыть тебе глаза на последствия этого совокупления, могущего повлиять на жизнь твоих сестер; вот и все.

— Какого совокупления? Господи, Эдди, я ведь только сегодня с ним познакомилась! Я не трахаюсь с кем попало! Отстань, или…

— Не угрожай мне!

— Я не угрожаю! Я предупреждаю.

— Ну что ж, значит, теперь мы обе предупреждены…

Вечером мы сидели вокруг плиты. Я жевала апельсиновую корку за неимением жвачки. Этель точила свой топор. Днем Мона закопала в сугроб на лугу пучки марихуаны, до этого спокойно висевшие в кухне, и теперь перебирала оставшиеся семена. Они с Эдди решили, что вот-вот к нам нагрянет с обыском ФБР… Лаверна обеими руками массировала свои ключицы, закрыв от удовольствия глаза и запрокинув белокурую голову. Эдди сидела рядом и влюбленно смотрела мне в лицо.

— Нет, правда, Джинни, в тебе есть что-то индейское. Лоб, скулы… И ты смуглая.

— Всего одна тридцать вторая часть, Эдди. У меня шестнадцать прапрапрабабок, и только одна — индианка. Ее кровь слишком разбавлена.

— Нет, я точно вижу, что ты — индианка. Правда, Мона?

— Конечно, конечно, — Мона откинула на спину черные волосы и посмотрела на меня поверх очков.

У бобрового пруда послышался шум. Эдди подлетела к окну и позвала нас: «Скорей!»

На вершине холма ярко горели фары, а со стороны города, скрываясь на миг за деревьями, ехали снегоходы. Пруд замерз, и они двигались прямо по льду. Машин было сто или больше. «Шабаш ведьм», — подумала я. На нашем берегу запылал костер. Снегоходы слетали с бобровой хатки, как с трамплина, летели в воздухе и с треском приземлялись через много ярдов.

Нас пятеро — против сотни головорезов. Мы вернулись к плите. Мона занялась семенами, а мы — апельсиновыми корками, как коровы — жвачкой. В этот вечер мы долго не могли уснуть…

Утром после почти бессонной ночи Эдди решила принять оборонные меры. Мы ведрами натаскали на пруд воду и вылили ее на поверхность, особенно много там, где снегоходы делали разворот. Мороз сделал свое дело, и скоро пруд засверкал ослепительным льдом.

Вечером, боясь пропустить представление, мы встали на лыжи и спрятались за редкими кустиками на берегу. Если сидеть неподвижно, в безлунную ночь нас никто не заметит.

Вскоре на холмах замелькали огни. Снегоходы спускались к пруду. Водители вышли — среди них я с удивлением увидела женщин и даже детей, — постояли, посмеялись, потом швырнули куда попало пустые банки, бутылки и пакеты и снова сели в машины. Начались гонки. Выкрикивая непристойности, водители, стоя на сиденьях на коленях, рванули вперед. Несколько машин промчались по пруду беспрепятственно. Наши ловушки остались в стороне. Мы уже решили, что ничего не сработало и пора возвращаться, как вдруг один снегоход заскользил и на полном ходу развернулся. Водитель вылетел высоко в воздух, а потерявший управление снегоход врезался в соседний, тот накренился, и его водитель тоже упал на лед. Я со страхом смотрела на них. Неужели водители ранены? Эдди еле сдерживалась от смеха.

— Заткнись! — толкнула я ее в бок. Она не выдержала и торжествующе расхохоталась, а вскоре к ней присоединились Мона, Этель и Лаверна.

— Тише! — прошептала я. — Услышат!

Но было поздно. Нас услышали. Тот, кто вылетел в воздух, встал, схватил за руку второго, выскочившего на лед, и повернулся к нам. Потом оба сняли шлемы и медленно направились к моим корчившимся на льду подружкам. Кто-то включил фары, и мы все оказались как на сцене. К нам подходили Рони и Айра. Неожиданно Рони повернулся, вскочил в ближайший «Сноу Кэт» и направил прямо на нас.

— Он нас задавит! — крикнула я и заспешила на лыжах подальше от пруда.

Эдди вскочила, схватила палки и встала прямо перед огнями снегохода, приближающегося со скоростью сорок пять миль в час.

— Эдди! — закричала я. — Отойди!

Она отскочила, как кошка, только тогда, когда снегоход почти коснулся конца ее лыжи, потом подняла палки и швырнула в Рони, как копье в буйвола. Раздался крик.

Мы развернулись и помчались к Эдди. Ничего не видя от ярости, с торчащими из бока палками, Рони бросился на Эдди. Она безмятежно стояла в ожидании неминуемой расплаты, загипнотизированная, как олень, светом фар.

Айра вскочил в свой «Сноу Кэт» и помчался к Эдди. Неужели он хочет раздавить ее? У нее не было ни одного шанса увернуться от двух машин. Эдди права: Айра не друг, он заодно со всеми. Мы вчетвером изо всех сил карабкались по льду.

Две громадные машины надвигались на беззащитную Эдди. Но что это? Лыжи снегоходов столкнулись, послав вверх сноп искр, и, когда Рони невольно свернул, я услышала голос Айры: «Беги!»

Эдди медленно поехала в нашу сторону. Без палок она была совсем беспомощна, но если бы слезла с лыж, утонула бы в снегу. Мы с Этель взяли ее за руки и поехали прочь по лугу.

В ту ночь мы взяли спальные мешки и покинули свой дом.

— Ну, разве похож он на агента ФБР? — спросила я у молчавшей Эдди по дороге на старую ферму.

Через несколько дней мы вернулись. Флигель стоял на месте, и было непохоже, что кто-то появлялся здесь в наше отсутствие. Всю следующую неделю мы были очень заняты. Стояла теплая погода, и старые клены пустили сок. Каждое утро четверо из нас на рабочих лошадях отправлялись на холм, а пятая оставалась дома — убирать и варить обед. Через неделю все ведра, бочки, — все, что можно было заполнить, — мы заполнили кленовым соком.

Пруд продолжал служить дорогой, соединявшей Старкс-Бог с центром штата. Водители пользовались хаткой бедных бобров, как трамплином. Всюду валялись обертки и банки. От выхлопных газов над лугом и флигелем висел туман. Из-за оглушительного рева машин приходилось повышать голос.

Но мы приспособились к жизни в этой зимней Стране Чудес. У нас был только один выбор: жить здесь или не жить нигде. Мы приспособились — все, кроме Эдди. Она топила печь скомканными эскизами дьявольских ловушек, вынашивала планы мести и по-прежнему дулась на меня.

— Нельзя просто отсиживаться здесь, — утверждала она. — Человек приспосабливается ко всему, даже к деградации. Но я не могу с этим смириться. Так жить нельзя! Если тебя бьют — давай сдачи, иначе кончишь жизнь с номером на предплечье.

Ночью Эдди прятала голову под подушку, чтобы не слышать грохота машин, скрежетала зубами.

— Мы натянем внизу между березами тонкую проволоку, — предложила она однажды вечером. — Один конец прикрепим к настоящему забору, чтобы создавалось впечатление, что она была его продолжением. Просто ее забыли убрать. А когда эти дебилы явятся в наши владения, — хрясь! — проволока запутается в их поганых лыжах.

— Я не стану в этом участвовать, — сказала я. Удивительно, но меня все поддержали. — Через пару месяцев снег растает, а потом мы найдем другую ферму.

— Конечно. Посреди стрельбища, — ухмыльнулась Эдди. — Что случилось, Джинни? Боишься, что твой дружок сломает свою блестящую машину?

— Ошибаешься, — устало вздохнула я. — Он, хоть и не мой дружок, спас тебе жизнь.

— Спас жизнь! Ради Бога, избавь меня от этой мелодрамы! Я прекрасно справилась бы сама! Кто его просил вмешиваться?

Я недоуменно посмотрела на нее, но промолчала.

— Клянусь, — весело продолжала она, — вы, подружки, самая трусливая компания, с какой я когда-либо имело дело. Постучи в вашу дверь ку-клукс-клан, вы бы помогли им сделать петли. Особенно ты, Джинни. Как вы можете сидеть и ждать после всего, что сделали эти люди?

— Какие люди? — Я совсем забыла о полутора унциях крови черокезов, протекающих в моих жилах. — Я не считаю насилие панацеей от всех бед.

— Ерунда! Это все равно что сказать, что не считаешь полезным дождь. Насилие вокруг тебя, детка!

— Это не значит, что я должна применять его.

— Мао говорит: «Любая власть проистекает из дула оружия», — пробубнила Мона.

— Может, стоит поискать более подходящие способы существования, кроме уничтожения горожан или ожидания, что уничтожат нас? — предложила Этель.

— Чепуха! Че говорит: «В революции человек или живет, или умирает!»

Я порылась в памяти, старясь подыскать кого-нибудь достаточно авторитетного, чтобы противостоять Че и Мао, но кроме недостаточно сильной фразы Биттлзов «Все, что вам нужно, — это любовь», ничего не пришло в голову.

— Выживает сильнейший, — продолжала Эдди. — Слабый гибнет. Если вы это не уясните, мне придется одной охранять нас всех. — Она резко отодвинула стул и вышла из комнаты.

Мона вызывающе посмотрела на нас и последовала за ней.

Привычно облизав нижнюю губу и осторожно погладив пальцем, Лаверна пожала плечами и поднялась наверх. Вскоре свет начал мигать, мы услышали стоны и удовлетворенные вздохи. Этель точила свою драгоценность, склонив от усердия рыжую голову.

— Этель, — нарушила я молчание. — Ты знаешь Эдди дольше, чем я. Скажи, она изменилась за последние пару месяцев?

Этель вздохнула и подняла голову.

— Эдди всегда была очень решительной. Но… Наверное, ты права.

— Мне страшно, Этель.

В этот момент мы услышали крик и странный шипящий звук, а потом погас свет.

— Что это?

— Не знаю…

Дверь распахнулась.

— Они снова напали! — крикнула Эдди. — Что я вам говорила? Сидите как утки! — Она заметалась по комнате, словно подбитая птица.

— Кто? — крикнула я.

— Где? — закричала Этель.

— Что случилось? — вбежала Мона.

Наконец Мона сообразила чиркнуть спичкой. При ее свете она нашла свечу, и я увидела притаившуюся в углу Эдди. Глаза дико блестели. В руках она держала фонарь.

Но окно было цело, дверь не распахнута. Кроме привычного гула, за прудом снаружи не раздавалось ни звука.

— Может, перегорел предохранитель? — предположила я.

— А где Лаверна? — вспомнила Мона.

— Кто-то кричал, — ответила Этель. — Это не я и не Джинни. Не вы?

Мы гуськом — впереди Мона со свечой — поднялись по лестнице. Не дойдя до спальни Лаверны, я почувствовала запах дыма.

— Что это?

— Они подожгли наш дом! — крикнула Эдди, выхватила у Моны свечу и помчалась к Лаверне.

— Скорей! Сюда!

Горели мои радужные занавески и часть стены рядом с ними. Эдди подушкой сбивала пламя. Из-за дыма ничего не было видно.

— Окно! — крикнула Мона.

Этель ударила по стеклу топором. Вскоре пожар был потушен, дым рассеялся, и мы увидели Лаверну. Она лежала под армейским спальным мешком, совершенно белая и не подавала признаков жизни.

— Задохнулась, — мрачно констатировала Эдди и стала делать искусственное дыхание: рот-в-рот. — Вызовите врача! — на мгновение оторвавшись от Лаверны, приказала она.

— У нас нет телефона, — промямлила я.

— Сейчас! — Мона выбежала из комнаты, за ней — Этель.

Искусственное дыхание вернуло Лаверну к жизни. Она задышала сама, а через несколько минут я увидела в разбитое стекло, как спешат на лыжах к пруду Этель и Мона.

Вскоре от потока машин отделился один снегоход и направился в нашу сторону. За ним мчались Мона и Этель. Не дожидаясь остановки, водитель спрыгнул на землю, сбросил шлем и вбежал в дом. В лыжном костюме доктор выглядел совсем непрофессионально, но нам было не до его внешнего вида. Он небрежно кивнул нам, осмотрел лицо Лаверны, потом обнажил ее грудь и приложил к ней ухо. Послушал пульс, посмотрел десны, поднял веки и постучал по груди. Потом совсем отодвинул мешок, раздвинул ее колени и нашел внутри бедер багровые следы ожогов. Поднял электрический провод, а за ним весь вибратор. Мы с Эдди тревожно переглянулись.

Доктор покрутил в руках этот искусственный фалос, зачем-то понюхал и покачал головой. Вибратор был включен на максимальную скорость. Лаверна наверняка достигла окончательного оргазма.

Доктор, седовласый мужчина средних лет, посмотрел на нас и протянул:

— Это… как бы сказать… это… — Он отложил вибратор и стал снова осматривать Лаверну.

— Ваша подруга без сознания, — наконец сказал он. — У нее электрический шок от этого… гм-м… Плюс надышалась дымом. Нужно немедленно отвезти ее в больницу. Если угодно, могу предоставить свой снегоход.

На следующий день я позвонила в Нью-Йорк своему поверенному и рассказала о причиненном пожаром ущербе. Он сказал, что свяжется со страховым агентом, обслуживающим этот район.

Однажды вечером я осталась дома одна. Лаверна уехала в Чикаго пересаживать кожу на бедрах, а Эдди, Этель и Мона отправились на соседнюю ферму. Женщина, приезжавшая к нам на фестиваль, родила и через приятеля пригласила нас отпраздновать такое событие. Я решила не ехать. Села у окна и стала слушать, как гудят за прудом машины.

Мое одиночество оказалось недолгим. Во дворе послышался рев, я вышла на крыльцо и увидела Айру. Подумав, что агенты ФБР не бывают так обаятельны, я улыбалась:

— Привет!

— Привет. Я слышал, у вас неприятности?

— Да, есть немного.

— Не возражаете, если я войду посмотрю? Я уже составил страховой полис на случай пожара, но нужен отчет.

Поверенный говорил, что свяжется со страховым агентом. Вряд ли Айра Блисс так ловок, что притворяется им, чтобы учуять спрятанную Моной марихуану. Я внимательно посмотрела в его приветливое лицо и пригласила войти.

Мы поднялись в спальню Лаверны. В разбитое окно дул холодный ветер. Айра увидел почерневший угол и присвистнул.

— Удивительно, что не сгорел весь дом. Ваше счастье, потому что пожарные были в ту ночь заняты.

Он расстегнул куртку и достал из кармана рубашки авторучку и маленький блокнот.

— Вы приглашали специалиста составить смету?

— Нет. А как…

— Нужны два экземпляра. Похоже, у вас неисправна проводка. Вы не включали в тот вечер какой-нибудь мощный прибор? Кофеварку, еще что-нибудь?

— Нечто в этом роде…

— Так так. Конечно, в этом все дело. Хорошо, что вы сумели погасить огонь. — Он захлопнул блокнот и неожиданно спросил: — Вы всегда… э… жили с женщинами?

Вспомнив предупреждение Эдди, я решила раз навсегда отшить его.

— Да. У меня отвращение к мужчинам.

Он с новым интересом посмотрел на меня. Господи! Я в нем ошиблась. Существуют мужчины, да и женщины тоже, которые считают, что их обаяние способно заставить клены пустить сок в середине зимы. Айра был явно из таких.

— Знаете, — торопливо заговорила я, — я долго думала о страховке. (Я и правда долго думала об этом и решила привести свои дела в порядок, оставив все Эдди и ферме Свободы.) — По-моему, это хорошая мысль.

Айра расплылся в улыбке.

— Конечно! — Он снова раскрыл блокнот. — Я тут прикидывал, можете выбрать… — Он повернулся, чтобы показать записи в блокноте, но задел меня плечом, и, потеряв равновесие, я упала прямо на кровать Лаверны. Ногой я зацепила его колено, и он тоже упал.

Мы замерли. Мое лицо уткнулось в курчавые волосы у него на груди…

— Я так и знала! — услышала я.

Я оттолкнула Айру и бросилась вниз.

— Эдди! Это не то, что ты думаешь!

Она остановилась в дверях: губы сжаты, лицо — как мел, глаза полны слез.

— Я верила тебе, Джинни. — И быстро выскочила на крыльцо.

— Я не обманывала тебя, Эдди!

Она садилась в «Сноу Кэт», когда я выбежала вслед за ней.

— Подожди, Эдди! Выслушай меня!

Она показала мне кукиш, завела мотор и поехала по лугу. Потом сделала огромный круг, не снижая скорости на поворотах, и помчалась к пруду. Айра бежал за ней по глубокому снегу. Я побежала тоже, но подвернула ногу и поковыляла, прихрамывая и утопая по колено в снегу.

Эдди, как камикадзе, стремительно мчалась туда, где гудели грузовики и снегоходы, словно хотела, чтобы было как можно больше свидетелей ее самоубийства.

Она не успела достичь пруда, как «Сноу Кэт» затормозил — и я увидела, как голова Эдди слетела с плеч, подпрыгнула и завертелась на льду, как бешеный баскетбольный мяч. Я не верила своим глазам. «Сноу Кэт» остановился, и тело Эдди упало на лед.

Вопли и крики заглушили рев двигателей. Я спешила на помощь, но, как рыба на льду, билась на одном месте.

— Ложись и катись! — крикнул Айра.

Я послушно легла и покатилась, обхватив руками голову. Надо мной сияла огромная желтая луна. Я не верила в то, что случилось. Это сон. Или я просто катаюсь на льду по залитому лунным светом лугу… Эдди!

Я больно ударилась головой. В нескольких ярдах стояли «Сноу Кэт», поодаль — их водители. Я встала и захромала к ним. Они отшатнулись, будто я была прокаженной. В центре круга я увидела доктора. Он разговаривал с Айрой. А на земле, накрытый одеялом, лежал странный холмик. Из-под одеяла торчала коса. Над «Сноу Кэт» блеснула натянутая между двумя березами стальная проволока.

— Крови нет, — сказала я и удивленно покачала головой.

Подошел Айра.

— Как смешно. Там нет крови, — улыбнулась я.

Он взял меня за руку, повел к чьей-то машине, усадил на заднее сиденье и медленно повез к флигелю.

— Ведь правда? — спросила я дома. — Там нет крови?

— Чем я могу тебе помочь?

— Я никого не хочу видеть. Уйди.

Я проснулась посреди ночи и потянулась к теплому телу Эдди. Она всегда обнимала меня и грела своим телом. Никто не ответил. В постели я была одна.

Я опустила ноги на холодный дощатый пол и все вспомнила. Эдди в морге в Старкс-Боге в полном мире с народом. Я сидела, обхватив колени руками, и стонала.

Боже! Мне так нужна Эдди! Я поеду на лыжах в город, подкрадусь к моргу, найду ее среди трупов… без головы. Разве может тело, дарившее мне столько счастья, стать холодным и мертвым? Разве может не отвечать мне? Тело, которое дрожало и трепетало под моими руками… Ласкай я его хоть вечность, оно не оживет. Эдди… Где ты, Эдди?

Мы не смогли сообщить матери Эдди и похоронили ее сами. Когда привезли из крематория в Монреале пепел, все решили, что я должна сама — совсем одна — похоронить ее. Я взяла урну и вышла в сад. Из снега торчали сорняки и сухие колосья. Я лопатой расчистила место, где была грядка с помидорами. Как лукаво улыбалась Эдди, утверждая, что вредно полоть помидоры! Я рассыпала пепел и засыпала снегом.

Мона, Этель и я пытались жить на ферме Свободы, как, конечно, хотела бы Эдди, — не прекращая работы. Мы собирали сок, ухаживали за лошадьми и телятами, убирали и варили еду. Я старалась работать, но мне было все равно. Я бросала дела и подолгу смотрела вдаль, удивляясь, зачем я здесь и зачем что-то делать. Единственное, что удерживало меня на ферме, — это смутное ощущение, что я отдаю дань памяти Эдди.

Несколько раз в неделю мы дежурили по очереди в сарае, поддерживая огонь под кленовым соком. Я легла на пол, мокрая насквозь от пота, и стала размышлять о гибели Эдди. Случайно ли она налетела на провод? Или нарочно? Другими словами, подтолкнула ли я ее к самоубийству, заставив ревновать? Или она случайно попала в собственный капкан? Я не знала ответа и не узнаю никогда. Я буду нести крест этой вины до самой могилы…

Я что было сил стукнула кулаком в стену и забилась в рыданиях… Успокоившись, я вытерла слезы, высморкалась и услышала какой-то шум. Дверь распахнулась. Вошел Айра.

— Послушай, — сказал он. — Я чувствую себя отвратительно после того, что случилось с твоей подругой. Не могу спать. Я точно не понимаю, что тогда произошло, но чувствую, что виноват. Я могу что-нибудь сделать?

— Ты не виноват. Пожалуйста, уйди. Оставь меня одну.

— Но ты можешь объяснить, в чем дело?

— Нет.

Он виновато посмотрел на меня и вышел.

Следующие несколько дней во флигеле витал неприятный запах.

— Смерть. — Мрачно сказала Мона. — Это ее запах.

Я содрогнулась. Потом принесла сандаловые палочки, мы зажгли их и походили, размахивая, как ладаном.

Однажды утром, когда мы втроем собирали на холме сок, флигель вспыхнул, словно гигантский газовый факел. Он сгорел дотла прежде, чем примчались пожарные в желтых плащах и черных касках. На несколько ярдов вокруг снег мгновенно растаял.

Мы стояли, оцепенело глядя на догоравшие руины.

— Утечка газа, — подошел к ним Айра. — Очень похоже. — Он стал задавать нам вопросы, и когда мы рассказали, что избавлялись с помощью сандаловых палочек от запаха смерти, посмотрел на нас как на аборигенов. — Вы чувствовали запах газа и зажигали спички?

Мона с ненавистью посмотрела на него и отвернулась. Они с Этель отошли к машине, заявив, что отправляются на свою ферму. Я сказала, что приду позже. Я хотела побыть одна.

Пожарные, разочарованные, что не пришлось показать свою ловкость, уехали ни с чем. Осталась только красная машина Айры с горящими на крыше фонарями.

— У меня огромный дом, — мягко сказал Айра. — Много комнат. Если тебе негде жить, поживи у меня.

Я подошла к пожарной машине, села рядом с ним и почувствовала, что моя жизнь все еще впереди.