Пятница, 7 июля.

Джинни учила птенцов летать. Она подбрасывала их в воздух, и они, по крайней мере, стали расправлять крылышки, хотя по-прежнему отвесно, как камни, падали на землю. Она надеялась, что эти упражнения быстрей укрепят их мускулы. Венди тоже долго училась ходить: сначала ползла, потом смотрела на взрослых и неожиданно, в порыве вдохновения, делала шаг. В одно прекрасное утро птенцы улетят, и она их больше не увидит. Ну и отлично!

Она выносила их из хижины дважды в день: утром и под вечер. Головки уже покрылись серым пухом и кое-где — черными перышками. Надо признать, они были довольно уродливы, как австралийские птицы киви, и неуклюжи, как все в детстве. Не будь она такой упрямой, давно спустила бы их в туалет. Зачем, черт побери, возиться с двумя птенцами, которые начинают безжалостно пищать, стоит ей войти в хижину? Мало у нее других забот?

Джинни помедлила у дверей палаты матери — как в первый раз, более двух недель назад. Тогда она не знала, что мать тяжело больна. Второе переливание помогло всего на четыре дня. Анализы улучшились, мать повеселела. А потом все началось сначала.

Она глубоко вздохнула и толкнула дверь. Как, наверное, тяжело женщине, любившей одиночество, оказаться на виду у всех! Мать оторвалась от энциклопедии и улыбнулась.

— Привет, мама. Мать кивнула. — Отличная погода! (Когда не знаешь, о чем говорить, говори о погоде.)

— Разве?

— Помнишь тех птенцов?

— Да. Как они?

— Хорошо. Я учу их летать.

Мать засмеялась.

— Это, должно быть, очень забавно. Ты как — размахиваешь руками?

— Да нет, — улыбнулась Джинни. — Только подбрасываю их в воздух. Как ты думаешь: у них в генах заложена способность летать? Или должны научить родители?

— Гм-м-м, хороший вопрос. Не знаю. А ты смотрела в книге?

— Бердсалл тоже не знает. Или знает, но не говорит. Не представляю, удастся ли мне ускорить их развитие? Я должна избавиться от них как можно скорее. Не могу же я торчать здесь всю жизнь!

— По-моему, тебе давно пора в Вермонт, — миссис Бэбкок удивилась, как легко слетели с губ эти слова. Собирается ли Джинни вообще возвращаться? У нее есть основания сомневаться в этом, если судить по некоторым замечаниям и недомолвкам Джинни. И сама она вряд ли скоро покинет больницу. Если покинет вообще. Утром на деснах снова выступила кровь. Значит, слизистая оболочка опять кровоточит? Она еще не говорила об этом доктору Фогелю или мисс Старгилл. Ей было жаль их, а еще больше — свою несчастную дочь. Они были молодыми людьми, хлебнувшими каждый своего в этой жизни, но, к счастью, не испытавшими ужаса кровотечения.

Значит, мать думает, что она скоро оставит ее? Джинни вздрогнула. Но хуже, что мать верит, будто она вернется в Вермонт. Конечно, ей самой этого хочется больше всего. Какое мучение — возвращаться в пустую хижину. Когда она продохнуть не могла от купаний, кормлений, грязного белья, занятий любовью, самой страстной мечтой было роскошь провести вечер одной без ненасытных ребенка и мужа. А теперь, после двух недель вечеров в одиночестве, она больше не могла их выносить. Ей хотелось поднять трубку и попросить у Айры прощения. Она дюжину раз за вечер открывала холодильник и смотрела в него без всякого желания есть. В гостиной стояли чашки с нетронутым кофе и чаем.

Никогда она не уделяла мужу и дочке столько внимания, сколько этим забавным птенцам — меняла в корзине траву, убирала остатки пищи, постукивала по головкам… Ночные звуки — кваканье лягушек в пруду, стрекот саранчи — мешали спать и заставляли по нескольку раз за ночь тревожно проверять, заперты ли ставни и дверь. Она садилась на кушетку, открывала книгу, но мыслями была в Вермонте: Айра сидит в кресле и блаженствует со своей сигарой, а Венди вертится у него на коленях и тычет пальчиком в кольца дыма. Джинни ложилась в холодную постель, обнимала холодную подушку и представляла, что это — Айра.

Как она скучала теперь без монотонных и бесконечных домашних дел! Как страдала без запахов Айриных сигар, детской присыпки, полироли для старинной мебели! Тело томилось по прикосновению теплых мужских рук, а указательный палец — по нежной ладошке Венди, держащейся за него, когда они ходили гулять.

— Не знаю, считают ли птенцы меня своей новой мамой, — сказала она, — но я должна научить их летать, пока не уехала.

Они отправились в лоджию.

Из палаты миссис Кейбл раздавались громкие голоса. На открытой двери висела табличка «Не входить». Миссис Бэбкок остановилась.

— Я тебе говорила, что миссис Кейбл со вчерашнего дня в коме? — спросила она, заглянув в лицо дочери — не расстроилась ли она.

— Нет, не говорила, — стараясь не выдать тревоги, ответила Джинни. — Мне очень жаль.

Палата миссис Кейбл была точно такой же, как палата миссис Бэбкок, — только без фотографий предков, цветов и фамильных часов. Такая же стена с окнами, мебель — подделка под датский модерн, такие же две кровати. На одной с закрытыми глазами лежала миссис Кейбл. Из носа и вен на руках торчали трубки, а рядом с кроватью стоял аппарат с кнопками и циферблатами — как приборная доска в космическом корабле.

В ногах кровати в темно-синем теплом халате и коричневых кожаных шлепанцах стоял мистер Соломон, а над ним возвышалась сестра Тереза. Его толстые линзы вспыхивали, как передатчик Морзе, когда он сердито тряс головой.

— К черту ваши «достоинства» и «самообладание», сестра! Ее душе на них плевать! Вы понимаете, что все кончено? Дайте женщине спокойно дожить последние дни. Ей предстоит еще вечность провести в черной холодной пустоте!

— Нет, мистер Соломон, — пылая от уверенности в своей правоте, настаивала сестра Тереза. — У каждого есть душа, которая переживает разложившееся тело. Жизнь на этой земле недостаточно священна, чтобы ее стоило уважать. Душа — мерило жизни, мистер Соломон. Мы должны избавить миссис Кейбл от бессмысленных страданий. Она готова. Она — как птица в клетке. Удерживать ее здесь — против воли Господней. Нельзя привязывать душу этими трубками к гниющему телу — пусть даже у этих безбожников самые благие намерения. — Она нервно теребила медальон «Не моя воля, но Твоя».

— Человеческая жизнь неприкосновенна, — бочком оттирая сестру Терезу от миссис Кейбл, воскликнул мистер Соломон. — Драгоценна каждая жизнь. — Он заметил Джинни и резко сказал: — Пожалуйста, позовите мисс Старгилл. Сестра Тереза пытается вытащить трубки.

— Не лучше ли спросить разрешения у ее родственников? — миссис Бэбкок странно покосилась на Джинни.

— Они кивают на докторов, — ответила сестра Тереза. — Но я знаю миссис Кейбл и знаю, чего бы хотела она сама.

— И я знаю миссис Кейбл, — прорычал мистер Соломон, — и я знаю, чего бы хотела она.

Поскольку миссис Кейбл уже не могла вразумительно разговаривать, когда попала в больницу, а только трясла головой и пускала слюни, каждый понимал ее по-своему. У миссис Бэбкок было о ней свое мнение, совсем не похожее на мнение мистера Соломона или сестры Терезы. Каждый говорил о ней так, словно уже обратил в свою веру, а она только качала головой и одобрительно притоптывала пушистой комнатной туфлей.

В этот день один из птенцов взмахнул крыльями и пролетел несколько ярдов. Джинни зааплодировала, но он врезался в ствол сосны и безжизненно упал на землю. Она несколько минут не могла поверить своим глазам, а потом, глотая слезы, швырнула его в куджу.

Остался всего один.

Утром Джинни с трудом узнала лицо матери: к привычным уже одутловатости и желтизне пробивалось что-то новое. Мать странно дернула ртом и пролепетала:

— Не могу говорить внятно. Десны заткнули ватой.

— Зачем? — испугалась Джинни.

— Кровоточат.

Джинни погладила мать по нижней губе, чтобы поправить тампоны — такими пользуются дантисты, и беспомощно вздохнула.

— Когда это случилось?

— Вчера. — Логично предположить, что настанет день — и ее настигнет кровоизлияние в мозг. Знает ли об этом Джинни? Вряд ли. Ей незачем знать. Ожидание худшего часто хуже реальности.

Джинни села на кровать у ног матери и задумалась о кровоизлиянии в мозг. Нужно ли предупредить мать о грозящей опасности? Нужно ли ее подготовить?

— Очень мило с твоей стороны, что составила мне компанию. Я понимаю, тебе пора домой, к Айре и Венди, — словно невзначай заметила миссис Бэбкок.

Джинни отвела взгляд.

— Как у Айры дела? — как ни в чем не бывало продолжала мать. (Конечно, нехорошо вмешиваться не в свое дело, но имеет же она право знать, как заботятся о ее внучке!)

Джинни пожала плечами.

— Сестра Айры присматривает за Венди днем, а он — вечером. К счастью, я не столь незаменима, как ты.

Миссис Бэбкок удивленно подняла брови: похоже, она наступила на больную мозоль.

— По-моему, Венди повезло, что у нее столько взрослых родственников, — воинственно продолжала Джинни. — Будет с кем цапаться, кроме меня, когда станет подростком.

— Я бы на это не рассчитывала, — засмеялась мать. — Знаешь, я всегда запрещала вам жевать жвачку: думала, это отвлечет вас от худших привычек. Но не сработало, верно?

— Верно, — улыбнулась Джинни.

— Должна признаться, меня всегда поражало, что вы, дети, относитесь ко мне так неприязненно.

— Мне казалось, ты не понимаешь, чего я от тебя жду. Помню, я закричала, что ненавижу тебя, а ты невозмутимо ответила: «Что ж, для того и родители, дорогая».

— Да ты что? Неужели? Прости. Наверно, я была чем-то очень расстроена.

— Да, но майор тебя потом успокоил.

Они улыбнулись друг другу, как солдаты, вместе прошедшие войну.

В двери возник доктор Фогель — огромный добрый весельчак в белом халате.

— Ну, как мы себя чувствуем? — бодро спросил он, заглянул в ее карточку и нахмурился. Осмотрел вату, оставленную после анализа, вытащил изо рта окровавленные тампоны и попросил пошире открыть рот.

— Хорошо, — неестественно весело сказал он. — Мы проконсультировались насчет вас с некоторыми специалистами, миссис Бэбкок, и пришли к заключению, что следующим шагом будет удаление селезенки.

Миссис Бэбкок и Джинни оцепенели.

— Есть основания полагать, что она не разрушает отжившие тромбоциты, — объяснил доктор.

— Какие основания? — пробормотала миссис Бэбкок. Она слышала уже столько диагнозов!

— Гм-м-м, да. Ваши анализы, миссис Бэбкок. Мы не оперируем без достаточных оснований. Сейчас самое время.

Операция прошла удачно. Миссис Бэбкок сделали еще одно переливание, чтобы ослабить послеоперационное кровотечение, и целых пять дней все было в порядке.

На шестой день возобновилось желудочное кровотечение, количество тромбоцитов упало, как стрелка высотомера на пикирующем самолете.

Джинни спустилась в лабораторию. Осунувшийся и похудевший доктор Фогель отвел взгляд и виновато сказал:

— Гистологический анализ селезенки показал неопределенные изменения характеристик ИТП…

— Доктор Фогель, — перебила Джинни, — я не понимаю, о чем вы говорите.

— Удаление селезенки — терапевтический прием, а не результат неправильного диагноза.

— Кто вас обвиняет?

— Вы, мисс Бэбкок, вы в чем-то обвиняете меня с тех пор, как появились здесь и не спускаете с меня глаз.

— Вы параноик, доктор Фогель. — И в этот момент она поняла, что обвиняет его — в том, что поверила в сказку, будто современная медицина всесильна. Он не мог помочь, какими бы требовательными ни были пациенты.

— Возможно.

— Что дальше?

— Не знаю.

— Насколько я понимаю, — объяснила Джинни Клему и Максин, сидя на их шумной кухне, — врачи делают все, что могут. Но ей нужно чудо.

Она сразу же пожалела об этих словах. С того вечера в летнем домике она решительно избегала с ними разговоров на религиозные темы. Они искательно заглядывали ей в глаза, ожидая, что она сообщит о решении идти туда снова, но Джинни каждый раз ловко переводила разговор на свое расстроенное душевное состояние. Она не знала, на что решиться, и впервые в жизни боролась с желанием опереться на ближайшее сочувствующее плечо.

Глаза Клема фанатично блеснули.

— Дай Господу шанс, Джинни. Он вылечил мою ногу, он вылечит кровь твоей мамы.

Нога Клема — весомый аргумент.

— Что нужно делать? — В конце концов, что стоит Господу совершить еще одно чудо?

— Сможешь привести ее в храм?

Джинни подумала.

— Нет. Она не поднимется на холм.

— Неважно. Я сам к ней приду. После службы. Когда почувствую в себе силу.

— Было бы отлично, Клем.

Но как сказать матери? В конце концов, что плохого в том, чтобы дать Клему шанс? Разве не стоит попытаться? От нее ведь не требуют поменять веру!

Джинни вернулась домой и вынесла во двор последнего птенца. Посадила его на палец и пристально посмотрела в крошечные черные глазки. Птенец открыл клюв, вытянул розовое горлышко и запищал: «Покорми меня, мама!» Джинни нетерпеливо наклонила руку, он отчаянно замахал крыльями и удержался. Похоже, его интересует только еда.

Она безжалостно подбросила птенца вверх. Он должен летать, черт побери! Птенец плотно прижал крылья к бокам и потерял высоту, как самолет-камикадзе, но, почти столкнувшись с землей, поднялся в воздух, захлопал крыльями и плавно опустился вниз. Еще вчера Джинни волновали две вещи: если он приземлится, сможет ли снова оторваться от земли, и сможет ли он пить и есть самостоятельно? Она ставила в корзину блюдца с хлебными крошками и водой, наклоняла в них клювик, но все напрасно. Он только громче пищал, пока наконец она не кормила его сама, чтобы не спятить от писка. Что будет с этим жалким созданием, пробудь он без нее хотя бы день? Увидит других стрижей и поймет, как опускаться на пруд и пить воду? Или его прогонят за человеческий запах? Умрет ли он от голода? Или вернется сюда, требуя кормить его всю оставшуюся жизнь за то, что вытащила из золы?

Вечером мать не ответила на ее приветствие.

— Мама, — сразу перешла Джинни к делу. — Помнишь, я говорила, что нога Клема поправилась? Он хочет помочь тебе. Как ты считаешь, стоит попробовать?

Миссис Бэбкок долго молчала. Она выросла в южной провинции среди множества форм религиозных извращений. Ее воспитывали в Южной баптистской церкви, а потом она перешла в епископальную: Уэсли и слышать не мог, чтобы его дети стали баптистами. Она восхищалась торжественным языком англиканских молитвенников, находила утешение в древних ритуалах, но в глубине души по-прежнему питала нежность к сектам фундаменталистов своей родины — целителям верой и заклинанием змей, тем, кому являлись видения и кто толпился в храмах, неистово молясь и распевая псалмы. Она просыпалась ночью и повторяла молитвы из потрепанного молитвенника, но они не помогали. Наверное, ей не хватало совсем малого, чтобы выздороветь, — веры в выздоровление. Если Богу угодно использовать в качестве своего инструмента мальчишку Клойда — она готова вернуться к вере своих отцов.

— Почему бы и нет? Попробуем и это.

На следующий вечер в зеленых рабочих брюках и свежей белой рубашке в дверях палаты появился Клем. Он держал руки ладонями вверх, как хирург в стерильных перчатках. А может, пальцы были остриями подковы и удача слетела бы с них, опусти он руки к земле? Он весь светился от веры и признательности за доверие.

Он поздоровался и начал молиться. Это была бесхитростная молитва: он просил Господа милости, чтобы вылечил миссис Бэбкок. Потом зажмурился, как ребенок, загадывающий желание в день рождения, и положил натруженные руки сначала на голову больной, потом на сердце и операционный шов. Пообещав вернуться после следующей службы, когда зарядится святостью и силой, Клем ушел. Они сидели, не зная, что думать: то ли это элементарная глупость, то ли появилась надежда.

На следующий день у миссис Бэбкок произошло кровоизлияние в правое полушарие мозга. Ночью она лежала с трубкой в вене и смотрела левым глазом в окно. Полыхала гроза. Ветер гнул до земли ветки вяза. Белки спрятались где-то в дупле. Молнии чертили по черному небу замысловатые линии. Похоже на трещины на тарелке или землю после землетрясения…

Накануне Джинни читала ей последний том энциклопедии. Электрические колокола играли «Заставь мир уйти, сними его с моих плеч»…

— Янтра, — читала Джинни. — Физическая форма, выражающая идею символизма. Используется как объект поклонения в некоторых типах йоги… — Она замолчала.

Миссис Бэбкок вопросительно посмотрела на нее.

— Я… занималась немного йогой в Вермонте. С другом по имени Уилл Хок. Немного… — Она глубоко вздохнула.

— И тебе помогло?

— Кое в чем. Но, похоже, не в том, на что я рассчитывала.

— После девяти лет чтения энциклопедии я пришла к выводу, что все великие религии сводятся к инструкциям, как умирать.

— Неужели? В религии должно быть больше жизни, чем смерти.

— Почему?

Она смотрела на сверкающие в черном небе молнии и думала о том, что умирает. Этот последний месяц в больнице — просто обряд. Сам процесс продолжается уже несколько лет. Она читала в энциклопедии, что лист начинает умирать с середины лета, хотя еще тепло и дни длиннее ночей. Живые зеленые листья вяза за окном уже начали умирать. В середине лета под действием генов, гормонов и окружающей обстановки неустойчивое равновесие между расцветом и гниением, порядком и хаосом, между развитием и распадом нарушалось в пользу гниения. Количество и вид протеинов постепенно изменялось с течением недель и месяцев, пока лист не сорвется под легким бризом и упадет на землю.

Одно она знала точно: живой эту больницу не покинет. Она понятия не имела, сколько еще протянет, если протянет вообще.

В последнее время ей все чаще вспоминалось прошлое. Из закоулков памяти возникали люди и события, о которых она не вспоминала годами. Например, она отчетливо видела первую и единственную поездку в Cay-Гэп с тех пор, как в пять лет переехала с родителями в Халлспорт. Когда ей было десять, умер дед по отцу, и они ездили на его похороны.

Сто пятьдесят миль по лесистым предгорьям блестящий новенький «форд» одолел за два дня. Дорога была вся в рытвинах. Каждые пару часов они останавливались и вылезали, и отец с помощью досок и бревен вытаскивал автомобиль из грязи. Дважды ему пришлось искать фермеров, чтобы мулами вытащить машину. Им пришлось переезжать вброд реки, проезжать сквозь тоннели. Какая-то деталь сломалась, и отец отыскал ее в куче железного хлама у одного фермера.

Мать — в шелковом платье, перчатках и шляпке с цветами — всю дорогу твердила: «Милая, никогда не стыдись своих родственников. Им приходится тяжело работать, но они боятся Бога. Они из племени первопроходцев. Немного отсталые, неповоротливые, но работящие».

Эти нравоучения заставили девочку заподозрить, что с ее родственниками что-то не так. В голове возникали вопросы: почему родители никогда не приезжали в Сау-Гэп? Почему уехали? Почему она уже пять лет не видела своих деда и бабку? И теток, и дядей, и кузин?

Они успели вовремя: на маленьком кладбище на склоне холма гроб как раз опускали в могилу. Вдалеке поднимались хребты, обрывающиеся в глубокие долины.

На немощеной главной улице городка стояли два кирпичных здания: местной власти и суда. Все остальные, включая несколько магазинов и пару церквей, были из дерева.

Она стояла в шифоновом платье с лентами и оборками и с любопытством рассматривала своих кузин в чистых платьях из мешковины. Во всем — лицах, одежде, воздухе — чувствовалась неискоренимая вездесущая угольная пыль.

Ужин в доме дяди Рубена, брата отца, был многолюдным и шумным. Наутро, прихватив бутыль маисовой водки, Рубен пригласил девочку и ее отца на рыбалку. «Рыбалка» заключалась в бросании динамитных шашек в залив за его домом и собирании оглушенной рыбы.

— Это запрещено, Рубен, — сказал отец после первого взрыва. — Противозаконно.

— Я сам — закон, Зедедия, — ответил Рубен и хлебнул из бутыли.

На следующий день он повез их на шахту, на которой работал отец перед тем, как переехать в Халлспорт и где до сих пор работал сам Рубен. Шахта оказалась темной дырой в склоне холма, в которую вели железные рельсы. Вокруг под крытыми рубероидом навесами были навалены огромные кучи гладкого красноватого камня.

Отцу было не по себе в новом костюме и крахмальном воротничке, он нервничал, пока они с дядей Рубеном не уселись прямо на кучу шлака. Дядя Рубен вытащил из-под себя минерал с отпечатками доисторических растений и протянул девочке.

— Ничто никогда не изменит этих растений, — серьезно сказал он своей очаровательной племяннице. — Они замурованы здесь уже тысячу лет. А может, и миллион.

Она взяла минерал и, порывшись в куче, отыскала еще один.

Вечером за ужином в набитой родственниками комнате Рубен спросил:

— Почему ты уехал, Зед? Твое бессмысленное бегство, можно сказать, приблизило конец отца.

Мистер Зед объяснил. Оказывается, его кузен Зек Халл претендовал на место шерифа от демократов. Мистер Зед был республиканцем, терпеть не мог Зека и заявил, что не будет за него голосовать. «Если ты не хочешь помочь своему родственнику, — сказал Зек, — ты не поможешь никому». Он хотел убить мистера Зеда. Тому удалось удрать на лошади в лес и пару дней скрываться в реке, потому что кузен-демократ охотился за ним как за зверем. Зека избрали, он много лет был шерифом и только недавно погиб в перестрелке с контрабандистами.

— Теперь Зек мертв, и я решил, что могу без опаски приехать, — закончил мистер Зед.

Миссис Халл рассказала, как работала в школе, пока мистер Зед был шахтером. Однажды среди бела дня ученики хотели перевернуть ее коляску, и она, как Сирано де Бержерак, отбивалась от них длинной шляпной булавкой.

Маленькая дочь недоверчиво слушала своих родителей и смотрела на них. Отец был одет в темный костюм с крахмальным воротничком, а мать — в готовое шелковое платье, украшенное брошкой. Теперь у матери были две горничные, и она почти все время проводила в церкви или женском клубе.

Перед самым отъездом дядя Рубен хлебнул своей неразбавленной водки и сел покататься в «форд». После нескольких сумасшедших поворотов «форд» подпрыгнул на тугих резиновых шинах, покатился по обрыву и разлетелся на тысячу кусков. Дядя Рубен успел выскочить, как тряпичная кукла, и снова хлебнул из бутыли.

Домой они ехали в пассажирском автобусе, зажатом огромными грузовиками с кучами блестящего черного угля. «Зачем мы уезжаем?» — спросила девочка. Ей понравились нарядные тети, дяди и кузины, а шумные обеды были просто праздником по сравнению со скучными обедами в гулкой столовой в Халлспорте, где накрывали только для них троих.

— Ради тебя, милая, — засмеялись родители. — Чтобы дать тебе то, чего никогда не было у нас.

Что они имели в виду, она поняла позже. Они закатили ей настоящую сцену, когда она чуть не сбилась с пути, позволив своему старому школьному обожателю Неду Кетчуму попросить у отца ее руки, и срочно отправили в университет в Брин-Мавр. Они сияли, посадив дочь в поезд: их дочь, дочь простого шахтера, получит хорошее образование!

Образованная миссис Бэбкок вернулась в Халлспорт. Все получилось в соответствии с планом, даже лучше. Она вышла замуж за выпускника Гарварда, и счастливые родители поселили молодых в огромном белом особняке, а сами из хижины следили за их успехами. Мистер Зед, уважаемый человек, умело поддерживал своего жизнерадостного зятя. Ему самому пришлось нелегко, когда бежал из Сау-Гэпа, но теперь он многого добился. И миссис Халл — тоже. Она преподавала в дюжине кружков, все уик-энды митинговала, а в будни висела на телефоне, обсуждая эти митинги. Миссис Бэбкок рано почувствовала, что такая жизнь, как у матери, — не для нее. Она посвятила себя исключительно дому и семье. А потом настал день, когда она пришла в хижину, бросилась на кушетку и, измученная собственным самоотречением, простонала: «Я устала, мама. Я не выдержу. Что мне делать?» И мать холодно ответила: «Ты должна исполнять свой долг».

Мистер Зед разгневался, когда узнал, что Уэсли перевел завод на военные рельсы. Мистер Зед умирал, недовольный своей жизнью, а следовательно, и жизнью дочери. Он называл Уэсли авантюристом и сажал куджу в надежде, что он поглотит и город, и шахты, и завод — все, что стало причиной смерти его товарищей и самого мистера Зеда. А жизнь, которой жила миссис Бэбкок, стала казаться ей скучной и бессмысленной, когда дети разъехались и положили конец халлспортской саге мистера Зеда.

На следующий день Джинни и миссис Бэбкок лежали и смотрели «Тайные страсти». Линду мучили угрызения совести.

— Так ты бросила их? — спросила во время рекламы миссис Бэбкок.

Джинни больно прикусила губу.

— Кого?

— Айру и Венди.

— Я этого не говорила. С чего ты взяла?

— Ты несколько раз упомянула об этом.

— Неправда.

— Откуда же я узнала? — грустно усмехнулась мать. — Джинни, дорогая, боюсь, мы похожи друг на друга больше, чем нам бы хотелось.

Джинни неприязненно посмотрела на мать. Она не находила, что у них много общего. За все время они не сказали друг другу ничего интересного, их разговоры были совершенно никчемными. С чего это матери взбрело в голову? Она проговорилась об Айре и Венди? Не может быть. Мать блефует. И вдруг неожиданно для самой себя она беспомощно посмотрела на мать:

— Что мне делать, мама?

И испугалась. Зачем спрашивать, если знаешь ответ? «Исполняй свой долг, — скажет мать, — возвращайся к ним, исправляйся, проведи оставшуюся жизнь в искуплении вины перед ними». А потом Джинни поняла, что потому и спросила, что надеялась услышать все это, чтобы вернуться и подсознательно всю жизнь обвинять свою несчастную мать.

Миссис Бэбкок долго молчала. Первым ее побуждением было протянуть руку, погладить дочь по голове и сказать, что все наладится. Потом она поняла, что нужно просто сказать, как когда-то сказала ей мать: «Исполняй свой долг». Что еще она могла предложить? Так хочется защитить своего ребенка от ошибок, страданий и поражений! Маленькие дети — как планеты, вращающиеся вокруг родителей-звезд. Но с возрастом их орбиты больше похожи на орбиты комет. У них своя дорога в жизни. Нельзя указывать кометам. Взрослые дети делают то, что считают нужным, а родители могут только стиснуть зубы, следить за ними и молиться за них.

Что, если долг Джинни по отношению к Айре и Венди совсем не похож на ее собственный? Миссис Бэбкок вспомнила годы своего отчаяния. Кто, кроме самой Джинни, знает, как ей поступить? Родители слишком много хотят от детей. Это нечестно — использовать их в угоду своим амбициям или взглядам. Теперь она это понимала…

— Не знаю, Джинни, — с усилием ответила она. — Тебе лучше знать.

Джинни широко раскрыла глаза — Спящая красавица, разбуженная поцелуем Принца. Она молча смотрела на больную мать. Та открыла здоровый глаз и тоже смотрела на нее. Неужели заклинание снято? Они улыбнулись друг другу, как не улыбались никогда, — с отчаянием и надеждой.