Воскресенье, 29 апреля 1945 года

(после полудня)

Просыпаюсь поздно. Уже давно светло. Лейтенант приказал освободить меня от караула, и поэтому мне удалось нормально выспаться. Мои новые товарищи, главным образом пожилые солдаты, имеющие многолетний опыт службы в рядах вермахта, лежат на койках или едят из котелков водянистый суп, который им выдали в полдень. Встаю, чувствуя во всех конечностях свинцовую усталость. Подхожу к Блачеку и прошу ложку супа. Это водянистая похлебка из капусты. Спрашиваю, какая обстановка на фронте. Блачек отвечает, что враг снова захватил Рейхсшпортфельд, но, очевидно, не проявил интереса к казармам или недостаточно силен и поэтому не желает в данный момент наступать. Вчера захватили несколько пленных, среди них даже был один комиссар. После допроса их всех расстреляли. Стоит ли тогда удивляться, что русские точно так же поступают с нашими пленными!

Позднее получаю приказ поступить в распоряжение обер-фельдфебеля Кайзера и вместе с его отделением обыскать лагерь иностранных рабочих, расположенный возле линии наземки. Нас двадцать человек, мы хорошо вооружены — как для настоящего боя. Когда спрашиваю соседа, зачем мы туда идем, то получаю ответ, что я скоро сам все узнаю.

Идем вдоль линии наземного метро, затем сворачиваем налево, прямо напротив киностудии, и проходим под мостом. Лагерь иностранных рабочих, который нам нужен, находится по ту сторону насыпи. Когда мы входим через ворота лагеря, несколько мужчин и женщин с испуганными лицами торопливо разбегаются по домикам. Получаем приказ окружить жилые помещения, а обер-фельдфебель отправляется в караулку, которую охранники устроили в здании кухни. Затем начинаем обыск домов. Очевидно, оружие и боеприпасы иностранного производства спрятаны там.

Каждому из нас достается по комнате. Когда я вхожу в свою, несколько женщин испуганно забиваются в угол и со страхом смотрят на меня. Без особого рвения обыскиваю постели и шкафчики, затем сажусь на стул. Женщины немного успокаиваются и осмеливаются выйти из угла.

— Оружия нет, оружия нет! — монотонно бормочут они. Из соседней комнаты доносится громкий женский голос, сопровождаемый ударами винтовочного приклада по полу. Девушка, немного говорящая по-немецки, неожиданно сообщает, что теперь будут убиты еще несколько человек, так же, как и вчера. Другие женщины, те, что постарше, начинают плакать. Шум за дверью становится еще громче. Здесь находятся главным образом иностранные рабочие из Бельгии, Голландии и Франции. Чтобы немного успокоить плачущую женщину, выполнявшую роль переводчицы, я спрашиваю ее о мужчинах. «Расстреляны, — коротко отвечает она. — Живы только те, что находятся в кухне. Все остальные расстреляны».

В соседней комнате неожиданно становится тихо. Голоса переместились куда-то во двор. Вздрагиваю от резкого выстрела. Женщины крестятся и снова начинают плакать. Одна из них бросается ко мне и начинает целовать руки. Потрясенный, я не знаю, как остановить ее, и резко отталкиваю. Женщина отпускает меня и тихонько пятится назад. Теперь женщины следят за каждым моим жестом, в их глазах читается страх. Когда они понимают, что я не причиню им никакого вреда, охватившее их напряжение немного спадает. Они по-прежнему плачут, но уже совсем тихо, почти беззвучно.

Слышу из соседней комнаты приказ выходить наружу и строиться. Обер-фельдфебель Кайзер стоит во дворе. Мы один за другим выходим из домиков. Обер-фельдфебель держит в руках пулемет русского производства, обнаруженный в одном из домов.

— Во мне закипает отвращение! — Это единственное, что он произносит. Нам приходится снова обойти жилища иностранных рабочих и посмотреть, не спрятано ли оружие в тайниках под домами. Позади одного из бараков лежит куча мертвых тел. Это мужчины, которых перенесли сюда женщины, мужчины, которых расстреляли вчера за то, что в одном из бараков был обнаружен радиоприемник и оружие. Среди убитых и несколько женщин. На песке видны еще свежие следы крови — там, где только что застрелили женщину, в шкафчике которой нашли кинжал, какими вооружают членов гитлерюгенда.

Лагерная стража, мальчишки в мундирах войск СС находятся в кухне, где все кастрюли за исключением одной разбиты вдребезги. Это постарались иностранные рабочие в награду за вчерашние «подвиги» немцев. В углу сидят несколько гражданских из числа кухонной обслуги. Им посчастливилось остаться в живых после вчерашней бойни, спровоцированной обыском. Эсэсовцы хвастаются тем, как быстро они перестреляли «этих паршивцев». Я ужасаюсь при мысли о том, что эти молодые парни могли получить приказ стрелять не только в иностранных рабочих, но и в таких солдат, как мы. Неожиданно вспоминаю о том, как нас заставляли «добровольно» вступить в войска СС, когда мы отбывали трудовую повинность.

Нас заставили бегать вечером под проливным дождем. Мы были одеты лишь в спортивные костюмы, которые позже нам приказали снять. Все промокли до последней нитки. Стоял февраль, и мы продрогли до костей. Нас гонял тот самый баварец, капитан Нойхофф, которого я окрестил «баварской галушкой» и который особенно «полюбил» меня за это. Он приказал нам остановиться прямо посреди поля, покрытого вязким месивом из грязи и снега, и спросил: «Кто желает вступить в войска СС?» Никто не выразил такого желания, потому что подобное днем нам уже предлагал лейтенант СС. «Что? По-прежнему никто не хочет?» После этого начались измывательства. Нам пришлось лечь лицом в снег и лужи с ледяной водой, держа в руках наши спортивные костюмы. После этого снова последовало предложение: «Те, кто добровольно согласится поступить в войска СС, могут прямо сейчас вернуться обратно в лагерь. Они получат три дня отдыха». Свое согласие выразил Хауффе и был тут же отпущен в лагерь. Но в тот вечер он оказался единственным, кто поддался на уговоры Нойхоффа. Нам же снова пришлось бегать по мокрым полям и лесам, шлепая по лужам и перепрыгивая через ручьи, дрожа от холода и думая лишь одно — «Это неправильно!». Нам велели остановиться лишь тогда, когда уже практически начало светать. «Так, значит, эта безмозглая деревенщина не понимает меня», — цинично заявил Нойхофф. Только тогда он разрешил нам вернуться в лагерь, умыться и надеть форму. Настало утро. После завтрака военная подготовка продолжилась, однако о вступлении в войска СС речь больше не шла.

Мы прошли через ворота лагеря для иностранных рабочих, дав возможность оставшимся в нем несчастным облегченно перевести дух. Им подарена жизнь, но кто знает, надолго ли?

Останавливаемся возле подземной станции метро. Несколько гражданских появляются из бомбоубежища и просят у нас еды. Они не ели три дня, но мы ничем не можем помочь им, потому что у нас самих нет ни крошки.

Возвращаемся по городским улицам в казармы. Нам навстречу идет одна из спешно набранных вспомогательных рот, она возвращается с передовой. Это седоволосые пожилые мужчины и совсем мальчишки в форме гитлерюгенда. Среди них всего несколько кадровых солдат. Практически у всех на обычной штатской форме видны военные знаки различия. На многих мундиры с обычными брюками и пилотка. Эта масса усталых людей обрела судьбу пушечного мяса.

Вернувшись в казарму, ложусь на койку и тщетно пытаюсь забыть события последних часов. Немного позже отправляюсь прогуляться по казармам, которые кажутся мне необычными, будто я впервые вижу их. Развешенные на стенах таблички «маршевая рота», «боевая рота» — теперь выглядят почему-то иллюзорно. Теперь вместо них впору вешать другие — «1-й госпитальный блок», «2-й госпитальный блок», «1-й блок для беженцев», «2-й блок для беженцев» и «3-й блок для беженцев». Табличка должна указывать в направлении Рейхсшпортфельда, а на плацу следует разместить таблички «1-е кладбище» и «2-е кладбище». После этого не мешало бы поставить следующие указатели — «1-я братская могила», «2-я братская могила», «100 убитых» и «200 убитых».

Вот во что должны бы превратиться казармы — в огромное кладбище тел и душ. На полу конюшни, присыпанном песком и соломой, лежат беженцы с детьми. В помещении гуляют сквозняки, потому что окна выбиты, а стены зияют пробоинами от снарядов и завешены попонами и тряпьем. Люди сильно истощены, не имея нормальной еды и воды вот уже несколько дней. Они живут на скудных остатках пищи из самых последних запасов.

Перед корпусом вещевого склада стоит желтый автобус, до верха набитый обувью и военной формой. Солдаты переносят их на склад, а стоящий рядом чиновник аккуратно пересчитывает каждый предмет и заносит его в огромную амбарную книгу. Все это уже не нужно солдатам, и батальонные командиры отказались от этих вещей, однако они тщательно складируются и будут лежать на полках, видимо, до тех пор, пока их не захватит враг или не разнесет в клочья вражеский снаряд. Но тут уже ничего не исправишь, приказ есть приказ, или, как говорит квартирмейстер, шнапс есть шнапс. Поэтому все регистрируется самым скрупулезным образом, причем в трех экземплярах. Военные процедуры нужно выполнять в любом случае, даже под страхом смерти.

За столовой по-прежнему стоят ведра с объедками из офицерской столовой, в которых когда-то любили копаться венгры. Кто знает, что теперь случилось с этими мадьярскими бедолагами?

Возвращаюсь в подвал. Приходит Блачек и делится со мной несколькими сигаретами. Чуть позже распределяют часы караула. Мне везет, я могу спокойно спать до восьми утра.

Медленно приближается вечер. На столе горят коптилки, освещая лица собравшихся вокруг него солдат. Вестовой обер-фельдфебеля пытается заполучить мой пистолет. Старый опытный солдат, он пытается выманить его у меня, однако это ему не удается, и он удаляется, сделав недовольное лицо. Вскоре приходит обер-фельдфебель и раздает пайки — одну упаковку хлеба в целлофане на четверых человек. Открываю одну из банок консервов, которые мне дал Вегнер, и съедаю ее. Затем отламываю шоколад долька за долькой и ем, пока не чувствую себя насытившимся.

Сейчас почти восемь часов. От ровного гула голосов погружаюсь в сонное состояние, глаза мои слипаются. Кто-то неумело наигрывает на губной гармошке, ему пытаются негромко подпевать. Меня окутывает со всех сторон низкий басовитый рокот различных звуков, напоминающих шум моря, мощный, но в то же время мирный. Медленно погружаюсь в мир сновидений.

Понедельник, 30 апреля 1945 года

Стою в карауле у входа в подвал. Хотя окружающий мир неуклонно рушится, ритуал несения караула все равно соблюдается. С серьезным лицом мне придется делать положенное количество шагов по битому кирпичу и осколкам стекла.

К счастью, рота выздоравливающих не участвует в караульной службе казарм. Эта обязанность возлагается на маршевую роту, которая в ее нынешнем состоянии не отправляется на передовую, потому что русские находятся еще далеко. Ее используют в качестве охранной роты, находящейся под началом командира батальона. Она, пожалуй, представляет собой единственный личный состав, обслуживающий казармы, которые превратились в подобие голубятни для вспомогательных подразделений.

В нашу задачу входит охрана нашего здания. Ротный обер-фельдфебель считает, что иначе мы разучимся подчиняться уставу. Караульная служба символизирует солдатские обязанности, которые никто не в силах отменить. Однако каждый раз, когда представляется такая возможность, мы стараемся сократить священные часы караула, утроив короткий перекур. Мы уже не те невинные глупыши, которыми были в первые дни после призыва.

Оставив дверь полуоткрытой, пытаюсь развлечься чтением книги, которую начал читать еще раньше. Ко мне подходит какой-то мальчишка в истрепанной до состояния лохмотьев одежде с огромной хозяйственной сумкой и еле слышно просит что-нибудь поесть, уверяя меня, что не видел еды вот уже несколько дней. Мне до слез жалко его, сильно истощавшего ребенка со старческим печальным личиком. Я бы с радостью поделился с ним едой, но у меня, к несчастью, ничего не осталось. По вечерам мы получаем лишь тонкий ломтик хлеба, который приходится растягивать на целый день. Провожаю его полным сочувствия взглядом, когда он грустно уходит.

Гражданское население не получает никакой еды с тех пор, как русские заняли окраины города. Полиция и войска СС охраняют продуктовые склады, расположенные на берегах Шпрее, до тех пор, пока враг не оказывается в опасной близости, угрожая захватить их. В подобном экстренном случае они взрывают их. Хотя берлинцам вот уже несколько дней нечего есть, продуктовые склады взлетают на воздух из-за бессмысленной ярости охраняющих и их безумной страсти к разрушению.

После девяти часов меня сменяет Хюзинг. Ложусь на койку, но уже через несколько минут ротный обер-фельдфебель сгоняет меня с места, заставив отправиться, захватив оружие, на второй этаж. Лестница усыпана кирпичным крошевом и битым стеклом. Герке стоит на лестничной площадке и сообщает, что нам приказано охранять вещи, разбросанные среди обломков. Чуть позже на втором этаже появляется ротный обер-фельдфебель с несколькими солдатами и приказывает расчистить пустые комнаты. Большая часть столов и настенных шкафов перевернуты и разбиты, в стенах зияют огромные дыры — следы выстрелов танковых орудий. Среди устилающего пол мусора валяются продавленные каски и разорванная в клочья военная форма. Обер-фельдфебель с пафосом заявляет, что на это имущество вермахта могут покуситься разместившиеся по соседству с нами гражданские, и мы должны поставить охрану, чтобы не допустить случаев мародерства. Того, кто посмеет взять хотя бы клочок военного имущества, следует расстреливать месте. Это просто смехотворно. Абсурдно охранять этот хлам, без которого вермахт явно не обеднеет. Похоже, что нас заставляют охранять обычный мусор.

Вскоре после десяти часов меня сменяет на посту Шомберг. Я запомнил его имя потому, что штабс-фельдфебель сунул мне листок со списком личного состава нашей роты. Передаю список своему сменщику. Мы с Блачеком не видим ни одного знакомого лица среди наших новых сослуживцев. Нам повезло, что мы оказались в новоиспеченном подразделении, а не в нашей старой роте, которая будет переброшена прямо на передовую, в какую-нибудь другую часть города.

Отправляюсь к складу, где находятся мои остальные товарищи, которые призывались вместе со мной и были ранены при бомбежке 23 апреля. Этим парням посчастливилось получить ранения и избежать смерти и тех испытаний, что выпали на нашу долю. За их участие в обороне казарм под началом унтер-офицера Ритна им было в качестве награды доверено охранять склады, и тем самым они получили возможность немного подкормиться. Кроме того, они были избавлены от придирок ротного обер-фельдфебеля и прочего начальства.

Вегнер приносит мне смазку. Я разбираю пистолет, начинаю его чистить и смазывать. Затем мы делаем по выстрелу в воздух, каждый из своего пистолета. Раньше за подобное самовольство, рассказали старые солдаты, нам пришлось бы дня три «прохлаждаться» на гауптвахте. Должно быть, это были счастливые времена, потому что тогда не было войны. Я бы предпочел гауптвахту, лишь бы любую стрельбу запретили полностью.

Вестовой обер-фельдфебеля Кайзера снова пытается забрать у меня пистолет. Он говорит, что Кайзер конфискует его у меня за нарушение воинской дисциплины и за то, что он не занесен в мою расчетную книжку. Этот самый вестовой, берлинец по фамилии Айнзидель, один из тех немногих из нас, кто верит в чудо. Он всегда докладывает лейтенанту о тех из нас, кто высказывается против войны или говорит что-нибудь плохое о Гитлере. Такие наши высказывания ему очень не нравятся. К счастью, обер-фельдфебель и лейтенант, похоже, придерживаются тех же взглядов, что и мы, и хотя делают нам строгие замечания, относятся к этому, как к ненужной формальности. И еще одна особенность есть у ротного обер-фельдфебеля. Он сам не верит в успешный конец войны, но он такой «хороший солдат», что пойдет даже в ад, если получит подобный приказ начальства, и потащит нас с собой, даже зная о том, что это бессмысленно.

Иду повидаться с Виндхорстом, который охраняет русских, находящихся в медицинском пункте. Он поставил стол под подвальное окошко и читает газеты вместе со стариками из батальона ландсвера. Виндхорст дает мне одну из них. Это «Панцербэр», боевой листок защитников Большого Берлина. В глаза стразу же бросаются заголовки, набранные красной краской. «Мы выстоим!» «Наступают часы свободы». «Оплот борьбы с большевизмом». «Берлин — братская могила для советских танков». «Берлин сражается за рейх и Европу». Передовая статья подписана доктором Геббельсом. Газетный логотип изображает берлинского медведя с двумя панцерфаустами в лапах.

В одной из заметок сообщается, что рейхсмаршал Геринг болен. У него больное сердце, и сейчас болезнь достигла кризиса. В то время, когда от немцев требуется полная отдача всех сил, в том числе и от здоровых вождей рейха, он попросил освободить его от обязанностей командующего люфтваффе. Гитлер удовлетворил просьбу Геринга и назначил на его место никому не известного генерал-полковника Риттера фон Грайма. Грайм получил звание фельдмаршала и стал командиром без армии — военной авиации больше не существует.

В другой заметке рассказывается об армии Венка, приближающейся к Берлину. Заголовок такой — «Резервные части движутся к Берлину со всех сторон». Эта армия уже должна была выйти к Николасзее со стороны Потсдама и принять участие в боях на подходе к столице. Новая армия, как сказано в газете, была сформирована в Померании под прямым командованием гросс-адмирала Деница. Через несколько дней она примет участие в боях за Берлин. Со стороны Котбуса выступила еще одна армейская группировка, состоящая из частей, прибывших из чешского протектората. Тем временем берлинские женщины и подростки вместе с вермахтом являются оплотом борьбы против большевизма.

Армия Венка, которую мы уже обсуждали раньше, как представляется мне, имеет все шансы вовремя прийти на помощь защитникам Берлина. Об этой армии, руководимой молодым боевым генералом, рассказывают настоящие чудеса. Как явствует из газетных заметок, она уже давно должна быть в Берлине, поскольку газета четырехдневной давности.

Знакомлюсь с отрывком из речи, с которой 28 апреля по радио выступал статс-секретарь Науман: «Солдаты, сражающиеся под началом верховного главнокомандующего, убеждены в том, что их стойкость исправит сложившуюся обстановку и они смогут победить врага. Мы явственно ощущаем личное участие фюрера в ведении этой великой битвы».

Затем Виндхорст передает мне еще одну листовку с приказом дня, адресованным армии генерала Венка: «Солдаты армии Венка! По приказу огромной важности вы переброшены с запада на восток. Ваша цель ясна: Берлин всегда останется немецким».

Мы вслух прикидываем, когда армия Венка сможет освободить нас из вражеских тисков, и приходим к выводу, что это будет 3 мая. Нам необходимо во что бы то ни стало продержаться до этого дня. Численность войск, спешащих нам на выручку, воодушевляет меня.

Получаю от Виндхорста газетную вырезку из другого номера «Панцербэра».

«Ответ генерал-майора Бэренфенгера: „Отказываюсь! Убирайтесь прочь!“ Командир боевого участка в северо-восточной части Берлина, кавалер Рыцарского креста с мечами генерал-майора Бэренфенгер сообщил, что его солдаты приготовили на Франкфуртер-аллее прекрасную могилу для советских танков. На его командном пункте появились советские парламентеры, потребовавшие немедленной капитуляции. Бэренфенгер гневно ответил им: „Отказываюсь! Убирайтесь прочь!“ Все прочие слова оказались просто ненужными».

Однако и эта заметка уже устарела, поскольку газета с ней вышла несколько дней назад. Согласно последним сводкам боевых действий, противник уже занял Паризер-платц и вышел к Фридрихштрассе. Это означает, что центр города отрезан, и правительственный квартал нами потерян. Даже если врагу и удастся добраться до бункера Гитлера, расположенного под зданием рейхсканцелярии, то он все равно не узнает, какие подземные ходы сообщения выходят наружу и в какой части города. И все-таки сражение за Берлин теряет всякий смысл.

Вместе с Виндхорстом и его товарищами обсуждаем перспективы армии генерала Венка, которая представляется нам якорем, способным удержать нас в мощном водовороте разрушения. Один из товарищей Виндхорста высказывает свое скептическое отношение к этому. Он считает, что если армия Венка успеет прийти нам на помощь, то легко освободит районы города между Шпандау и Рулебеном, а затем двинется в центр Берлина. Это будет нетрудно, особенно при наличии нового оружия и новых боеприпасов. Уже давно ходят разговоры о том, что использование некоего боевого газа поможет нам одержать победу.

Приближается полдень, и мой желудок настойчиво напоминает о себе. Даже если мы получим и не слишком питательный жидкий супчик, то он все равно самым волшебным образом подарит удовлетворение, пусть даже всего на несколько секунд. Ротный обер-фельдфебель зачитывает список тех, кому причитается пол-литра супа. Получив полагающиеся порции, садимся на открытом воздухе и торопливо едим.

Вместе с пополнением, прибывающим сегодня в казармы, появляются девушки в форме войск СС, которые несколько дней назад добровольно вступили в эти части. Среди них также несколько юных женщин из вспомогательных зенитных частей. Они определенно не старше 15–16 лет. Большинство из них несколько дней назад были призваны на строительство противотанковых сооружений. Чуть позже они просто надели выданную им военную форму и, будучи отрезанными от родного дома, записались во вспомогательные роты, чтобы не умереть от голода. Так же, как и мы, эти девушки жертвы этой войны.

После полудня появляется обер-фельдфебель Кайзер и называет фамилии нескольких из нас. Нам приказано привести себя в порядок. По мере возможности обтряхиваю форму и чищу сапоги. После этого мы выходим наружу и строем отправляемся к входу в подвал. Сержант Ритн выходит из бункера вместе с Вегнером, Леффлером и Бройером. Ритн сообщает мне, что я должен добиться назначения в караул для охраны продуктового склада. Тогда мне не придется стоять на часах день и ночь, а кроме того, я смогу вовремя получить свой паек. Лейтенант обязательно согласится, поскольку я состоял в боевой группе Ритна. Однако мне больше не хочется этого, хотя я часто мечтаю о том, чтобы сходить к складу и попросить какой-нибудь еды.

К нам подходит лейтенант, и обер-фельдфебель докладывает ему о нашем прибытии. Мы представляем собой пеструю смесь солдат и командиров сержантского состава. Проводим перекличку, после чего лейтенант зачитывает нам список. Один из нас отсутствует, его фамилия Зоргатц. Он остался охранять продовольственный склад. Нас восемнадцать человек. Лейтенант отдает приказ отправляться в штаб батальона. Придя на указанное место, мы останавливаемся. Затем нас отправляют в столовую. Никто из нас не понимает, что происходит. Лейтенант остается снаружи, а обер-фельдфебель ведет нас в столовую. Входим в просторное помещение. Следом за нами заходит лейтенант и командир батальона. Отдав нам команду «вольно», командир батальона объявляет нам, что фюрер и главнокомандующий наградили его дубовыми листьями к Рыцарскому кресту за героическую оборону крепости в Рулебене. В этом оплоте борьбы против большевизма он будет стоять до конца, до последнего человека. Далее мы узнаем о том, что в знак признания стойкости вверенного ему гарнизона комендант города поручил ему наградить особо отличившихся бойцов.

Командир батальона вызывает обер-фельдфебеля Кайзера и награждает его Железным крестом 1-го класса. У Кайзера уже есть Железный крест 1-го класса, который он получил в Первую мировую войну. Некоторых из нас щедро награждают званием ефрейтора и Железным крестом. Среди нас осталось мало тех, кто сражался до самого конца. Многие награждены за то, что вернулись в крепость, чтобы избежать плена. Остаемся мы с Ритном. Командир батальона вызывает нас и громко хвалит, самых молодых, за проявленную нами стойкость. Неожиданно вспоминаю траншеи и угрозы унтера, обещавшего сурового расправиться с дезертирами. Его слова сыграли немалую роль в том, что мы не устремились обратно в казармы, когда решили, что совсем пропали. Сейчас унтер, судя по всему, больше не вспоминает о том, что мы когда-то могли проявить трусость.

Какое-то время спустя мы выходим из столовой. Последнее, что я услышал, это обещание выдать каждому из нас по пол-литра шнапса. Это единственное, что запечатлевается в моей памяти. Мне показалось, что я, должно быть, сплю, когда услышал, что нам присваивается звание обер-гренадера. Какое напыщенное звание! Более того, нас обещают наградить Железным крестом, но прежде командир батальона должен выяснить, можем ли мы одновременно получить и новое звание, и награду. Впрочем, я не хочу думать об этом. Для меня и для моих ровесников медаль кажется величайшей наградой, которой можно когда-либо удостоиться, однако теперь я думаю лишь о том, какое количество жизней заплачено за жалкий металлический кружок.

За дубовые листья нашего батальонного командира, видимо, было отдано особенно много человеческих жизней. Груды мертвых тел солдат, фольксштурмовцев и мальчишек из гитлерюгенда — вот цена этой награды. Он получил ее, сидя в бомбоубежище, посылая вестовых с приказом бросать в топку войны все новых и новых солдат. А теперь он пытается поднять боевой дух солдат щедрым дождем наград и новых званий, однако добиться этого уже невозможно, потому что он давно угас из-за призывов к новым бессмысленным жертвам.

Иду к Виндхорсту, чтобы снова поговорить с ним, но не нахожу его. Через окно забираюсь в подвал, где лежат русские, они мирно о чем-то беседуют. Я сажусь и принимаюсь перелистывать невесть откуда появившийся иллюстрированный журнал. Вскоре в подвал так же, как и я, через окно, спускается Виндхорст. Когда я спрашиваю, где он был, тот отвечает: «В столовой». Я уже знаю об этом. Ему присвоили звание обер-ефрейтора и наградили Крестом военных заслуг 1-го класса и Железным крестом 2-го класса. На роты, размещавшиеся в казармах, и роты, которым случилось оказаться сегодня в казармах, пролился дождь наград. Похоже, что начальство решило выдать все имеющиеся у него награды, чтобы вдохновить солдат на новые боевые подвиги.

Виндхорст жалуется по поводу того, как смехотворно распоряжаются наградами. Он считает, что теперь уже все возможно, после того как награды начали раздавать как попало. Эти слова вызывают у меня улыбку. Действительно, абсурдно и смешно, что нам, 16-7-летним парням, присваивают звание обер-гренадер всего после пяти недель службы наравне со старыми солдатами, которые раньше подолгу ждали подобного повышения. Подобными жестами невозможно избавить нас от мук, вызванных войной, или заставить забыть тех, кто погиб на наших глазах. Неожиданно мне вспоминается штабс-фельдфебель из Литцена с грубыми чертами лица и его «подвиги».

Возвращаюсь в нашу комнату, ложусь на свою койку и вскоре засыпаю. Просыпаюсь вечером. На столе горят коптилки, слабо освещая помещение. Меня это нисколько не смущает, к такому освещению я давно привык. После ужина объявляют график караула. Нам с Бекером заступать в караул с одиннадцати часов вечера до полуночи. Сегодня я иду в караул уже в третий раз за день. Позднее мы получаем немного жиденького супа и кусок хлеба толщиной пять миллиметров. Съев все это, я почувствовал себя голоднее прежнего.

В комнату неожиданно влетает обер-фельдфебель. «Быстро пошли за мной! Гражданские пытаются разграбить состав с продовольствием!» Быстро застегиваю ремень, хватаю пистолет и выбегаю наружу. На улице уже совсем темно, и мы спотыкаемся о груды мусора. Караульный у ворот показывает нам, в каком направлении находится железнодорожная насыпь, где должны находиться гражданские. Я бы с огромным удовольствием повернул обратно, но мысль о том, что мне, может быть, удастся раздобыть хоть крошку съестного, удерживает меня от соблазна. Перелезаем через забор, отделяющий железнодорожное полотно от улицы, и карабкаемся вверх по насыпи. Затем пролезаем под несколькими вагонами и видим товарный вагон, который разгружают несколько гражданских лиц. Окружаем вагон, и обер-фельдфебель спрашивает грузчиков, чем они занимаются. Один из них отвечает, что вагон разгружается по приказу батальонного командира одной из частей фольксштурма, размещенной на территории «Дойче Индустри Верке». Обер-фельдфебель приказывает штатским немедленно прекратить разгрузку и объявляет, что тот, кто не подчинится его приказу, будет расстрелян на месте. У гражданских недоумевающий вид. Один из них предлагает обер-фельдфебелю отправиться к батальонному командиру и расстрелять его за то, что он приказал им разгружать вагон. Обер-фельдфебель соглашается и исчезает во тьме, в том направлении, где находится «Дойче Индустри Верке».

Стоим рядом с вагоном, не зная, что нам делать. Мы получили приказ ждать обер-фельдфебеля, но чувствуем себя неловко, нам неудобно перед фольксштурмовцами, которые так же голодны, как и мы. Становится холодно, но наши шинели остались в казарме. Несколько моих товарищей уже незаметно исчезли среди вагонов. Фольксштурмовцы негромко переговариваются. Затем к нам подходит человек, выносивший массивные картонные коробки из вагона, и пытается уговорить нас уйти. Старый солдат из нашей роты спрашивает, что в коробках. «Тушенка», — отвечает гражданский и разрывает картон. Солдат берет две банки и растворяется в темноте.

Нас остается всего четверо. Гражданские немного успокоились от только что пережитого страха и теперь посмеиваются над той поспешностью, с которой обер-фельдфебель Кайзер собирался пристрелить их на месте. Мы смущаемся еще больше. Мне очень хочется поскорее вернуться в казарму, потому что обер-фельдфебель отсутствует уже больше получаса. Скорее всего, командир фольксштурмовцев угостил нашего Кайзера бокалом шнапса, от которого тот никогда не отказывается. Не исключено, что они сейчас пьют за боевое братство и совсем забыли о нас. Я подхожу к вагону и беру сначала одну банку тушенки, затем еще и еще и засовываю их в карманы штанов. Однако я никак не решусь уйти в казарму. Нас четверо, и мы внимательно следим друг за другом, ждем, когда уйдет первый, и за ним последуют остальные. Но никто из нас не может решиться, и мы остаемся возле вагона. Неподалеку стоят всего трое гражданских, остальные разошлись. Отданный нам приказ теряет всякий смысл. Чувствую, что замерзаю все больше и больше, на чем свет стоит проклинаю себя за то, что не ушел вслед за гражданскими. Однако уйти раньше было бы гораздо сложнее.

Наконец, я решаюсь. Обер-фельдфебель отсутствует почти час, и неизвестно, когда он вернется. Кроме того, скоро мне заступать в караул. Отхожу в сторону и ныряю в тень.

В казарму я вернулся почти вовремя с остальными моими товарищами, задержавшимися у вагона. Они жалуются на обер-фельдфебеля, втянувшего нас в сомнительную авантюру. Между тем я должен готовиться к караулу. Кайзера по-прежнему нет. Большая часть моих товарищей уже лежит в койках и спит. Натягиваю на себя шинель, беру винтовку, тушу коптилку и выхожу сменять караульного.

Ночь тиха, над ночным городом ясное звездное небо. Ветви больших деревьев тихо шуршат на ветру, как будто ведут спокойный неспешный разговор. Иногда над землей проплывают редкие тучи. Со стороны ворот казармы иногда видны вспышки фонарика. Зажигаю сигарету и неторопливо курю, пряча ее в ладонях. У ворот снова зажигают фонарик, освещая солдата, вошедшего со стороны улицы. Его шаги гулко отдаются в ночи, не нарушаемой никакими другими звуками. Солдат останавливается прямо перед моим входом. Я быстро прячу в карман руку с сигаретой, чтобы он не заметил ее огонька. Не заметив меня, солдат быстро ныряет внутрь помещения. Это обер-фельдфебель Кайзер, он явно нетрезв. Похоже, что из затеи с «расстрелом» ничего не вышло.

Как только он исчез в подвале, я быстро вытаскиваю из кармана сигарету и спокойно докуриваю ее. Справа от себя вижу еле различимый огонек в ночи. Время от времени он гаснет и зажигается снова.

Вторник, 1 мая 1945 года

Уже полночь, а моей смены все еще не видно. Солдат, заступивший в караул вместе со мной, также ждет у соседнего входа. Мои глаза слипаются от усталости, в животе отчаянно урчит. Тонкий кусочек хлеба, выдаваемый утром и вечером, не способен заглушить чувство постоянного голода. Даже масло, которое нам выдают довольно щедро и которым можно полностью намазать кусок хлеба, не спасает положения. Есть хочется постоянно.

Смотрю на часы. Смена опаздывает на десять минут. Подхожу к соседнему входу, но часового там уже нет. Спускаюсь по лестнице в наше жилище. Внутри стоит тяжелый дух, кажется, будто вошел в конюшню. Бекер, находившийся в карауле вместе со мной, уже лежит на своей койке и безмятежно спит. Список с фамилиями караульных лежит на столе. С полуночи до двух часов ночи караул должны нести Гешке и Копп. Эти солдаты мне незнакомы, и я не знаю, кого будить. Обер-фельдфебель Кёстер, лежащий на походной койке, как раз переворачивается на другой бок. Я бужу его и сообщаю, что не знаю, где спят солдаты, которые должны сменить меня. Кёстер точно не знает, на каких местах они спят, ему известно лишь, что они в соседней комнате. Сказав это, он снова засыпает.

Иду в соседнюю комнату, где расположились «избранные». Обер-фельдфебель Кайзер, два унтер-офицера и шесть обер-ефрейторов спят вповалку вместе с девушками из войск СС, которые прибыли вчера в казармы. Судя по всему, тут недавно имела место настоящая оргия, потому что девушки полураздетыми лежат рядом с солдатами. Похоже, что здесь они чувствуют себя гораздо лучше, чем в тот момент, когда поклялись воевать до последней капли крови.

Коптилка, стоящая на столе, вот-вот погаснет. Трясу одного из спящих за плечо, и он просыпается. Спрашиваю, как его зовут. Он недоуменно смотрит на меня и бормочет, что я должен знать его, и снова падает на койку. Пытаюсь разбудить следующего, сообщаю ему, что пора заступать в караул. На этот раз мне повезло. Это тот самый Копп. Когда он встает, одеяло сползает, открыв взгляду полностью обнаженную девушку, спящую рядом с ним. Почувствовав холод, она быстро натягивает на себя одеяло. Я поворачиваюсь кругом, возвращаюсь в свою комнату и ложусь на койку.

Чувствую нестерпимый голод и лезу под койку, где я припрятал принесенные вчера консервы. Открываю банку штыком. Мне повезло, это мясная тушенка. Вычерпываю ее ложкой и с разочарованием обнаруживаю, что под тонким слоем мяса — холодная каша. Тем не менее проглатываю ее и бросаю пустую банку под кровать. Завершаю трапезу конфетой. Хотя несколько дней я спал лишь урывками, не чувствую себя сильно уставшим. Видимо, мой организм уже приспособился к этому и функционирует подобно механической машине.

Наконец караульные из соседней комнаты готовы. Уже час ночи, и они будут стоять в карауле недолго. Коптилка в последний раз мигает и гаснет совсем. Комната погружается во тьму. В нее через дверную щель соседней комнаты проникает лишь узкая полоска слабого света.

Неожиданно раздается какой-то шум. Полусонный, я приподнимаюсь на постели, плохо соображая, что происходит. Между рядами коек проходит обер-фельдфебель, напевая: «Май наступил!» Просыпаюсь и ищу свой котелок, который кто-то, видимо, забрал у меня. Нахожу его в соседней комнате, из него ест одна из девушек. Если не ошибаюсь, она провела здесь ночь.

Около святая святых, командного пункта лейтенанта, стоит огромный котел с горячей дымящейся едой. В честь праздника — я не знаю, что можно праздновать сегодня, когда никто не работает, а фабрики лежат в руинах — помимо ломтика хлеба мы получаем суп из капусты, в котором с трудом можно отыскать микроскопические кусочки мяса. Я не могу есть в комнате, где стоит невыносимая вонь немытых тел, и выхожу наружу. Сажусь на поваленное дерево и наслаждаюсь настоящей майской погодой. С неба ярко светит солнце, вокруг повсюду царит покой. Хочется отправиться на экскурсию, как когда-то в детстве.

Откуда-то возникают две собаки, которые не замечают прекрасного весеннего дня. Собака поменьше разыгралась не на шутку, и ее спутница кусает шалунью за хвост и загоняет в угол. Неподалеку от меня на свежем воздухе устроились несколько человек из вспомогательных подразделений. Поскольку они находятся в казармах менее двенадцати часов, то еды им не полагается. Зато их, возможно, скоро снова бросят в бой. Это фольксштурмовцы в возрасте от 14 до 70 лет, вид у них такой, будто они готовы дезертировать при первой подвернувшейся возможности.

Появляется ротный обер-фельдфебель, который замечает меня и приказывает поскорее заканчивать завтрак и отправляться на уборку казарм. Как только он уходит, ухожу и я, не желая больше попадаться ему на глаза.

В стенах столовой видны огромные пробоины, оставленные вражескими снарядами. Окна разбиты, и груды стекла лежат на траве и дорожках. Грязный флаг Красного креста развевается над входом в восточный блок казарм. Кажется, будто все казармы превратились в огромный полевой госпиталь. Из зданий выходят санитары с носилками. Они снимают с них мертвые тела и небрежно сбрасывают их на землю возле военного мемориала, там, где вырублены кусты и выкопаны могилы для массовых захоронений. Большая прямоугольная могила уже наполовину заполнена трупами, положенными рядами, как дрова.

Большая дверь оружейного склада открыта. Я вижу, как несколько гражданских отвинчивают тиски с верстаков. Внутри все перевернуто вверх дном. С одной стороны, все находится в состоянии запустения. С другой стороны, все должно быть в надлежащем порядке. Иду к продуктовому складу и по пути слышу звуки выстрелов, доносящихся со стороны Райхсшпортфельда, где вздымаются в воздух клубы дыма. Вегнер сидит у входа в бункер и смазывает разобранный на части пистолет. У него имеется трофейный русский пистолет, принцип автоматического устройства которого он пытается понять и который ему никак не удается разобрать. В его арсенале также немецкий автомат, русский автомат с круглым диском и русский 9-мм револьвер. В данный момент он пытается заново собрать полицейский 98-мм пистолет. В дверях, ведущих в бункер, появляется лицо Лоффлера. Узнав меня, он подходит ко мне. Он также вооружен до зубов. По сравнению с ним я выгляжу миролюбивым обывателем с моим 7,65-мм «маузером».

Спускаемся в бункер. Казначей, отвечающий за продуктовые запасы склада, производит ревизию, сверяясь с длинным списком, в котором перечислено количество ящиков и мясных туш. За ним неотступно следует Ритн, помогающий проверять наличие продуктов. В последней комнате, где стоят их койки, громоздятся ящики с тушенкой и консервированной колбасой, шоколадом и конфетами. В любой момент, когда они проголодаются, у них есть возможность без всяких церемоний утолить голод. Эта комната кажется мне чем-то вроде сказочной страны. Мы живем рядом всего в нескольких шагах от нее, но вынуждены довольствоваться всего двумя кусками хлеба в день.

Кроме этих продуктов, у них больше ничего нет, однако благодаря им они прекрасно могут обходиться и без хлеба.

Вегнер предлагает отправиться на станцию метро Рулебен, где сегодня были расстреляны новые иностранные рабочие. Набиваем карманы конфетами и отправляемся в путь. Мы не успеваем отойти далеко, как наталкиваемся на Бройера, который одет в кожаную куртку русского комиссара, которого он взял в плен и убил. Карманы Вегнера набиты оккупационными марками, обнаруженными у того же комиссара.

Когда мы выходим из бункера, где-то совсем рядом раздается громкий треск пулеметных очередей. Мы быстро ныряем в укрытие. Немного позже отправляемся к станции метро и проходим мимо домиков, в которых жили венгры. Они располагались позади обгорелых развалин киностудии. Сами венгры пропали неизвестно куда. Стены домиков обрушились, открыв взгляду внутреннюю обстановку жилищ — лохмотья одежды и тюфяков, кучи экскрементов, стаканы и тарелки, полные мочи. На столах валяются разорванные в клочья подушки, на полу лежат разломанные двухъярусные нары. Шкафчики и стулья разбиты вдребезги, как будто над ними потрудились настоящие вандалы.

Осторожно пробираемся через дыры в разбитом заборе и отправляемся в сторону метро. Слева от нас на железнодорожной насыпи валяются перевернутые вагоны, которые должны были перегородить улицу, но подобно легким игрушечным домикам были сметены в сторону русскими танками. Расположенный на территории «Дойче Индустри Верке» танк, который был залит бетоном, нацелил орудие на казармы, однако русские войска обошли его с противоположной стороны, и поэтому превращенная в долговременную огневую точку бронемашина оказалась беззащитной перед натиском врага.

На небольшом расстоянии от станции метро, которая находится на правой стороне улицы, откуда рукой подать до Райхсшпортфельда, старые деревья взрывами вырваны с корнем из земли. Упав на землю, они перегородили дорогу.

В подземной части станции метро мы увидели большое число женщин и детей, которые, видимо, прибежали сюда из домов, расположенных вокруг Райхсшпортфельда, когда в эту часть города ворвались русские. Они также успели привести сюда и раненых, которым не нашлось места в казармах. Усталые горожане давно съели свои скудные съестные припасы, а кроме того, мучаются от жажды, потому что воды у них нет совсем. Молодые женщины вынуждены с ведрами отправляться к казармам, чтобы под колонкой наполнить их, а затем разделить воду буквально по капле между страждущими. Мы раздаем детям все конфеты, что у нас есть, и уходим. Предлагаем девушкам вечером прийти в бункер за едой, чтобы накормить тех, кто прячется в метро.

Мы снова выходим на улицу. Билетные кассы и киоски перед турникетами разбиты вдребезги, как будто их рубили топорами. Среди куч мусора лежат несколько убитых в гражданской одежде. Вегнер говорит, что это иностранные рабочие из трудового лагеря, расположенного неподалеку от станции метро. Они устроили здесь погром, и за это их застрелили.

Возвращаемся в казармы. Часовой на воротах удивляется нашему появлению, потому что мы выскользнули из казарм незамеченными. Перед продовольственным складом стоит лошадь, запряженная в повозку. Наши товарищи вместе с казначеем грузят на повозку ящики с продовольствием. По всей видимости, эти запасы предназначены для боевой группы, расположенной на территории «Дойче Индустри Верке», но мне почему-то кажется, что начальник склада решил перепрятать продукты в безопасное место на тот случай, если нам придется оставить казармы. После того как повозка полностью нагружена, он исчезает, захватив с собой ключи от комнат, видимо, не зная, что у Ритна есть запасной комплект.

Снова набиваю карманы тушенкой, пару банок с консервированной колбасой прячу за пазуху и иду с этим богатством в нашу казарму. Несколько наших солдат и парней из гитлерюгенда по приказу обер-фельдфебеля самодельными метелками подметают двор. Быстро прохожу мимо них и спускаюсь в подвал. Прячу банки под кроватью и снова выхожу наружу. Перед корпусами казарм, в которых раньше размещалась маршевая рота, а ныне беженцы, находятся две водопроводные колонки. Теперь здесь берут воду не только обитатели казарм, но и жители соседних домов. Перед ними выстроилась длинная очередь с ведрами, кастрюлями и консервными банками. Два солдата накачивают воду в огромный бак, явно предназначенный для кухни.

Перед большим подвальным окном медицинского пункта, заложенным кирпичами, стоит Виндхорст. Он охраняет русских, которые раньше работали на кухне и складах, но сейчас признаны ненадежными. Вместе с еще одним солдатом он день и ночь караулит их. Виндхорст добился для пленников некоторых послаблений, например, им выдали одеяла. Отношения между охранниками и русскими сложились вполне добросердечные. Несколько человек отодвигаются от стола, давая нам возможность пролезть в комнату через окно.

Виндхорст достает из кармана газету. Это старый номер «Фелькишер Беобахтер». Он разворачивает газету и дает мне какую-то брошюрку. Она оказывается боевым листком, точнее, текстом специального радиосообщения, которое прозвучит завтра утром. Читаю: «Ставка фюрера сообщает о том, что наш фюрер Адольф Гитлер сегодня днем пал за Германию на боевом посту в рейхсканцелярии, до последнего вздоха борясь против большевизма. 30 апреля фюрер назначил своим преемником гросс-адмирапа Деница, ставшего президентом и главнокомандующим рейха. Рейхсканцлером Германии назначен рейхсминистр Геббельс».

У меня возникает ощущение, будто я только что получил сильный удар по голове. Это, конечно, удивительное известие, однако услышанное мало волнует меня, потому что уже давно прошло то время, когда я думал, что со смертью фюрера рухнут небеса и мир прекратит существование. Мы начинаем обсуждать эту новость, и вскоре она понемногу теряет свою важность. Испытываю огромную радость при мысли о том, что теперь, после смерти человека, которому я давал клятву верности, я совершенно свободен. Однако Виндхорст добавляет, что Гитлер объявил, что клятва, данная ему, распространяется и на его преемника.

Земля перед нашим зданием теперь идеально вычищена, возникает ощущение, будто ее вылизали. В подвале раздают пищу, и я спешу туда, захватив котелок. На это раз мы получаем густую перловую кашу, которая сразу притупляет чувство голода. Человек, раздающий кашу, сообщает, что теперь еда полагается и солдатам из вспомогательных подразделений, но их отправили на передовую, и мы можем получить их порции.

Когда я попадаю в подвал, там кипит жаркий спор. Обер-фельдфебель Кайзер пересказывает нам известие о смерти Гитлера, и все приходят в небывалое возбуждение. Становится тихо, когда он говорит о том, что фюрер мог принять яд, чтобы не стать жертвой расправы недовольных солдат. Все мы сейчас думаем про себя о том, означает ли смерть Гитлера конец войне.

В три часа я заступаю в караул. Блачек отправляется охранять другой вход. У ротного штабс-фельдфебеля имеется свой пунктик — он обожает ставить часовых при любых обстоятельствах, независимо от того, имеет это какой-то смысл или нет. Он не дает покоя подчиненным, заставляя их выполнять никому не нужные приказы. Большинство из нас старается спрятаться от него и весь день не показываться ему на глаза. Сейчас он прохаживается по улицам вместе с пресловутым унтер-офицером Рихтером, похожим на надсмотрщика с колониальной плантации. Они буквально охотятся за солдатами, вынуждая их собирать руками осколки стекла и заравнивать распаханную снарядами землю.

После караула мы строем выходим из здания. Лейтенант Штихлер ведет нас к столовой, где нам должны выдать денежное довольствие. В подвалах уже стоят длинные очереди, которые двигаются очень медленно. Наконец мы оказываемся в нужной комнате. Чиновник берет у нас расчетные книжки и делает в них отметку о выплате денег. После этого мы расписываемся в ведомости и получаем каждый по 60 марок. За соседним столом сидит кассир. Он быстро заглядывает в наши расчетные книжки и элегантным жестом выдает нам банкноты. Это новенькие банкноты по 20 марок, только что сошедшие с печатного станка, образца 1939 года. Некоторые наши товарищи получают банкноты, которые похожи на листы фотобумаги с подписью Гиммлера. Возвращаемся в казарму. Кто-то из нас шутит: «Этих новых денег вполне хватит, чтобы заказать место в братской могиле возле окна».

Снимаю мундир и ложусь на кровать. В подвале очень темно. Замечаю, что за время нашего отсутствия появились новые девушки в форме СС. Они сидят за столом и кокетничают с солдатами. Меня удивляет, что наш ротный командир ничего не сказал по поводу этих дел. Впрочем, удивляться нечего, у него на командном пункте живет одна из этих девиц. Если девушки так мило любезничают сейчас, то к полуночи здесь будет совсем весело. Тем из них, кто уже ночевал в нашей казарме, придется подождать, пока солдаты не «опробуют» новоприбывших. Днем в казармы приходит жена ротного обер-фельдфебеля с двумя сыновьями. Обер-фельдфебель явно не рад этому, потому что теперь у солдат появится прекрасный повод рассказать о его амурных подвигах, если он начнет придираться к ним. Его жена совсем не похожа на него, она изящна и деликатна. Конечно, не каждый обер-фельдфебель может выбирать себе жену по размеру, и, конечно же, он таскал бы домой гораздо больше, чем та малость продуктов, украденная из наших скудных пайков…

Я выхожу на улицу. Теперь казармы представляют собой не только огромный полевой госпиталь, но и приют для беженцев. Сейчас солдат здесь гораздо меньше, чем гражданских. В основном это женщины и дети.

Вспомогательная рота, которая почти полностью состоит из штатских, входит в ворота казармы. Они останавливаются перед зданием, в котором находится штаб батальона. Им выделяют место жительства, но всего лишь на одну ночь. Завтра их расформируют и отправят на передовую. Их юный обер-фельдфе- бель, 19-летний парень маленького роста, похожий на карлика, щеголяет в высоких, начищенных до блеска сапогах. Я же несколько дней не чистил свои сапоги и не переодевал нижнее белье. Кроме того, я несколько дней не мылся, а этот щеголь расхаживает в начищенных сапогах, старательно обходя кучи мусора, боясь испачкаться.

В штабе батальона устроен импровизированный оружейный склад. Здесь собраны старые винтовки и ружья всевозможных видов и стран-изготовителей. Их более или менее привели в порядок и теперь раздают ротам фольксштурма и солдатам вспомогательных подразделений. Очень часто боеприпасы не подходят к оружию, и люди получают винтовки без патронов. На каждом углу казарм и в придорожных кюветах защитники Берлина чистят и смазывают оружие, которое долго пролежало без дела.

Вскоре начинает темнеть. Только что сформированные боевые отряды выходят из ворот казармы и отправляются на передовую. Их места в казармах занимают новые группы беженцев. Отряды фольксштурмовцев сопровождают солдаты войск СС, которых следят за тем, чтобы никто не разбежался и не покинул поле боя.

Ложусь на койку и пытаюсь уснуть. Этому мешает неожиданный громкий шум, заставляющий меня вскочить с постели. Оказывается, лейтенант дал приказ принести из столовой шнапс. Затем в комнату заходит обер-фельдфебель и сообщает нам последние новости. Согласно приказу гросс-адмирала Деница завтра утром части берлинского гарнизона должны прорваться на запад для воссоединения с армией генерала Венка, и запасы продуктов, находящиеся в казармах, необходимо раздать солдатам и гражданским, чтобы не уничтожать их из опасений, что они достанутся врагу.

Кто-то из наших товарищей приносит в комнату картонные коробки. Затем коробки ставят на стол и открывают. Все с удивлением рассматривают их содержимое. Упаковки хлеба в целлофане, банки с жиром, пачки масла, конфеты, консервированная колбаса, тушенка. Каждый берет себе столько, сколько пожелает. Садимся на кровати и начинаем пиршество, торопливо набивая желудки самой разной пищей. Скоро чувствую себя каким-то домашним животным, откормленным на убой. Я так объелся, что с трудом могу двигаться. Мы продолжаем есть всю ночь, ни о каком сне не может быть и речи. Обер-фельдфебель где-то раздобыл большую канистру и отправляет меня в столовую за шнапсом. В подвале столовой замечаю огромные емкости со шнапсом. Здесь же открыто раздают ящики с банками концентрированного молока и фруктами — и солдатам, и гражданским. Похоже, что все пребывают в состоянии нескрываемой эйфории. Наверное, всем кажется, будто это сон. Казармы теперь не узнать. На нас нахлынула целая волна еды, ранее сдерживаемая необходимостью экономить и в микроскопических дозах распределять самое необходимое. Беженцы вылезают из подвала с чемоданами, набитыми едой. Опьяневшие от шнапса солдаты радостно обнимаются. Шлюзы дисциплины резко распахнулись, и нас уже больше ничто не сдерживает. Каждый пытается утащить продуктов столько, сколько сможет. Еще неизвестно, что с нами случится завтра, так зачем же омрачать чем-то день сегодняшний и лишать себя даже простых удовольствий!

Казармы напоминают растревоженный муравейник. Солдаты снуют туда-сюда по плацу с большими котелками, наполненными шнапсом, и исчезают в зданиях. Гражданские стоят в тени казарменных корпусов и ждут родственников, которые выносят им сумки с продуктами

Все лихорадочно укладывают коробки и банки с едой в рюкзаки и ранцы. Все остальное, кроме съестных припасов, безжалостно выбрасывается. Обер-фельдфебель приносит сигареты. Каждый из нас получает по пятьсот штук. Я не знаю, куда мне поместить все это добро, поскольку у меня имеется лишь ранец и карманы шинели. Мы прячем сигареты, курим, пьем шнапс, затем рассовываем в очередной раз по карманам и ранцам все то, что представляется нам наиболее ценным.

Садимся за стол и начинаем болтать. Наши языки развязались от выпитого, мы уже несколько раз заново наполняли канистру шнапсом. Выпито удивительно много. Вместе с девушками, которые не уступают нам в выпивке, нас всего около тридцати человек. Старюсь пить не очень много и каждый раз закусываю.

Время тянется медленно. Канистра снова оказывается пустой, и один из нас отправляется за новой порцией шнапса. Атмосфера становится еще более оживленной и раскованной. Я пытаюсь держать себя в руках и закусывать после каждой стопки спиртного. Это не дает мне сильно опьянеть, и я сохраняю относительно трезвую голову. Обер-фельдфебель уже совершенно пьян и заводит длинную речь о победе немецкого оружия.

Иду в комнату, где расположились вестовые. Хочу увидеться с Блачеком. Он тоже занимается укладкой продуктов и сигарет. Здесь тоже рекой льется шнапс. Блачек показывает мне листовку с обращением гросс-адмирала Деница к армии, которое недавно передавали по радио. Оно написано теми же словами, что и подобные речи Гитлера, поэтому кажется, что ничто практически не изменилось, несмотря на смерть фюрера.

Обращение «Ко всему немецкому народу» облечено в следующую форму: «Немецкие мужчины и женщины! Солдаты немецких вооруженных сил! Наш фюрер Адольф Гитлер умер. Осознавая возложенную на меня ответственность, я принимаю руководство над немецким народом в это судьбоносное время. Моя главная задача состоит в спасении немецкого народа от уничтожения ордами большевиков. Мы будем неустанно бороться с ними. В настоящее время достижению этой цели препятствуют англичане и американцы. Мы должны и далее держать оборону и защищать себя от большевизма».

Другой приказ дня озаглавлен «К вооруженным силам!».

«Немецкие вооруженные силы, мои боевые товарищи! Фюрер мертв, оставшись верным великой идее защиты народов Европы от большевизма. Он беззаветно отдал за это свою жизнь и погиб, как герой. Он стал одним из великих героев Германии. В знак уважения и скорби мы приспускаем наши флаги. Фюрер назначил меня главнокомандующим вооруженными силами рейха. Я выполняю его волю для борьбы против большевизма и останусь верным ей до того момента, как она будет завершена. Вы совершаете великие подвиги, чувствуя, что война скоро будет окончена, и поэтому сегодня Германия вправе требовать от вас дальнейших усилий. Я требую от вас безоговорочного подчинения и дисциплины. Выполнение моих приказов позволит избежать ненависти и разрушения. Тот, кто нарушит свой долг — трус. Клятва верности, данная фюреру, распространяется сейчас на меня, назначенного приказом фюрера главой государства и преемником главнокомандующего вооруженными силами. Немецкие солдаты, сохраняйте верность своему долгу! Жизнь вашего народа зависит от вас!»

Я поражен. Ни слова о мире. Нас призывают лишь проявить стойкость. Неужели война станет еще ожесточеннее? Но ведь Гитлер мертв. Тогда почему? Приказ дня ничем не отличается от тех приказов, которые мы получали тогда, когда фюрер был еще жив. Англичане и американцы упомянуты лишь вскользь, наш главный враг — большевики. Неужели верны слухи последних дней, в которых утверждается, что Гиммлер вел в Гамбурге переговоры с англичанами? Во всяком случае, ему следует поторопиться, потому что не занятой врагом немецкой земли уже почти не сталось, за исключением немногих участков фронта на севере, чешского протектората и, видимо, некоторых мест южнее Берлина, где должна находиться армия Венка.

Возвращаюсь в свою комнату. Под воздействием алкоголя мои товарищи пребывают в самом хорошем расположении духа, они от души веселятся. Кто-то сообщает, чем он решил заниматься после войны. Все присутствующие разделяют мнение, что Дениц не станет продолжать войну. Тем временем канистра наполняется шнапсом снова и снова. Мои товарищи пьют невероятно много, и обер-фельдфебель с лейтенантом, а также другие офицеры смотрят на это сквозь пальцы. До меня вскоре доходит причина их снисходительности. Они позволяют нам напиться потому, что знают, что завтра далеко не все из нас останутся в живых.

Неожиданно в комнату входит ротный командир и знаками разрешает нам не вставать и оставаться на своих местах. Он присаживается и выпивает с нами стопку шнапса. Затем неожиданно заговаривает о приказе дня, отданным новоявленным главой рейха, и пытается объяснить нам, почему следует продолжать войну. «Через несколько дней мы заключим мир с Англией и США, — заявляет он. — После этого нашими единственными врагами будут большевики. Бои продлятся недолго, летом война закончится. Тогда вы сможете отправиться по домам. Клятва, данная нашему великому фюреру, распространяется теперь на его преемника. Тот, кто посмеет дезертировать и покинуть поля боя, будет расстрелян. Война продолжается!»

Когда он уходит, в комнате становится тихо. Все задумались над услышанным. Только что мои товарищи говорили о долгожданном мире, а им заявили, что мир наступит еще не скоро и для того, чтобы он наступил, еще придется повоевать, и еще многим суждено погибнуть.

Несколько человек уже спят на своих койках, впрочем, недолго, потому что их будят и зовут к столу, чтобы продолжить попойку. Открывается дверь в соседнюю комнату, где девушки в форме войск СС сидят за столом или лежат на кроватях рядом с солдатами. Настроение присутствующих поднимается еще больше, однако еще не выливается в пьяный гвалт. Похоже, что у всех никак не идут из головы слова нашего ротного командира. Неожиданно перед нами появляются две девушки, закутанные в одеяла, которые они быстро разматывают и оказываются совершенно голыми. Присутствующие взрываются одобрительным хохотом. Затем снова воцаряется тишина, и девушки, как побитые, поспешно скрываются в другой комнате.

Входит караульный, принеся с собой волну холодного ночного воздуха. В комнате полная неразбериха. Несколько солдат сидят за столом. Из углов доносится храп тех наших товарищей, кто перебрал спиртного и незаметно уснул. Входят две другие девушки и присаживаются за стол рядом с обер-фельдфебелем. Мы продолжаем пить, желая отогнать тревожные мысли о завтрашнем дне. Хочется не думать о смерти, потому что никто из нас не желает умирать.