В начале 1957 года И.В. Курчатов, научный руководитель Атомного проекта СССР, предложил Сахарову изучить вопрос о вредных биологических последствиях ядерных испытаний в атмосфере. Сахаров пишет в воспоминаниях, что это предложение было связано с появившимися в иностранной печати сообщениями о разработке в США «чистой» термоядерной бомбы — якобы более приемлемой в моральном и военно-политическом смысле. «Я должен был объяснить, что на самом деле это не так… Т. е. цель была откровенно политической, и поэтому присутствовал неблаговидный элемент некоторой односторонности. Но в ходе работы над статьей и после ознакомления с обширной гуманистической, политической и научной литературой, я существенно вышел за первоначально запланированные рамки» ([7], Гл. 14 Части I).

Рис. 12. А.Д. Сахаров и И.В. Курчатов, Москва, 1958 г. Фото Д.С. Переверзева (из фонда мемориального музея И.В. Курчатова)

Сахаров пришел к заключению, суммированному в статье «Радиоактивный углерод ядерных взрывов и непороговые биологические эффекты» («Атомная энергия», 4 (6) 576–580, 1958, см. [8], стр. 325, статья опубликована с личного одобрения Н.С. Хрущева), что многие тысячи из будущих поколений жителей Земли неизбежно умрут по причине генетических повреждений, являющихся следствием проводимых сегодня испытаний. Этот вывод послужил началом его драматической борьбы за сокращение и полное запрещение ядерных испытаний, вызывающих радиоактивное заражение окружающей среды. Его аргументация была действительно странной: он настаивал на том, что смерть от рака некоего человека, живущего через тысячу лет после нас, наступившая по причине наших действий сегодня, является преступлением, тем более тяжелым, что оно анонимно и полностью безнаказанно. «Сложившаяся у меня точка зрения на ядерные испытания в атмосфере, как на прямое преступление против человечества, ничем не отличающееся, скажем, от тайного выливания культуры болезнетворных микробов в городской водопровод, — не встречало никакой поддержки у окружавших меня людей.» ([7], Гл. 16 Части I). Эта с таким трудом понимаемая логика Сахарова отражала его общий подход, а по сути душевное качество, — внимание к индивидуальной человеческой трагедии, острое чувство ответственности за эту трагедию независимо от того, где и когда случилась беда. Позже эта глубокая внутренняя позиция стала краеугольным камнем его правозащитной деятельности.

А тогда, в начале 1960-х, результатом этой «странной» позиции стал т. н. Московский международный договор 1963 года о запрещении ядерных испытаний в трех средах (атмосфера, вода, космос). В названной выше статье 1958 года о «непороговых биологических эффектах» Сахаров писал: «Прекращение испытаний непосредственно сохранит жизнь сотням тысяч людей и будет иметь еще большое косвенное значение, способствуя ослаблению международной напряженности, способствуя уменьшению опасности термоядерной войны — основной опасности нашей эпохи» (см. также в [7], Гл. 14 Части I). Однако путь «длиною пять лет» от этого «теоретического» тезиса (1958 г.) до вполне реального запрета испытаний в трех средах (1963 г.) был очень не простым. В конце концов вопрос решился положительно, потому что в Большой политике, как и в теннисе, надо уметь «не упустить мяч», уловить тот момент, когда относительно слабое воздействие может привести к «макроскопическим» результатам. Весь этот круг вопросов постоянно активно обсуждался в теоретическом отделе ядерного центра «Арзамас-16», и в какой-то момент коллега Сахарова по H-бомбе В.Б. Адамский (он регулярно читал «Bulletin of the Atomic Scientists», поступавший в ядерный центр, и был в курсе событий) написал проект письма руководству СССР с предложением исключить из переговорного процесса спорный вопрос о запрещении подземных ядерных испытаний. Сахарову идея понравилась, он вышел с ней на Министра среднего машиностроения Е.П. Славского, который донес ее до Хрущева, а тот в свою очередь воспользовался этой идеей как политически выигрышной советской «миротворческой» инициативой. В результате вот уже в течение 46 лет ядерные сверхдержавы не проводят отравляющие окружающую среду ядерные испытания. (См. подробнее в «Воспоминаниях» Сахарова [7] и в [4] стр. 337–356, 363–368).

Но, как уже говорилось, путь к этому результату был труден. В 1961–1962 гг. Хрущев был чрезвычайно раздражен позицией Сахарова, настаивавшего на прекращении испытаний в атмосфере. Одним из самых трагических событий своей жизни, существенно повлиявшим на его взгляды и общие позиции, Сахаров считал неудачу в попытках убедить Хрущева в необходимости отмены одного из двух «дублирующих» испытаний 1962 года: «Это уже было окончательное поражение, ужасное преступление совершилось, и я не смог его предотвратить! Чувство бессилия, нестерпимой горечи, стыда и унижения охватило меня. Я упал лицом на стол и заплакал. Вероятно, это был самый страшный урок за всю мою жизнь: нельзя сидеть на двух стульях!..» ([7], Гл. 16 Части I).

Сахаров говорил мне, что в один из этих драматических дней Хрущев вызвал его в Кремль для разговора. Когда Андрей Дмитриевич вошел в его кабинет, Хрущев поднялся, подошел к нему и, не здороваясь, не приглашая садиться, начал сердито выговаривать, постепенно все более возбуждаясь. В конце концов, он перешел на крик, покраснел, стал топать ногами. Сахаров, который почти на голову выше Хрущева, стоял и молча слушал. Откричавшись 2–3 минуты, Хрущев кратко сказал: «Иди!». А когда Сахаров вышел из его кабинета, он лицом к лицу столкнулся с Л.И. Брежневым, в то время одним из секретарей ЦК КПСС, который через два года в результате кремлевского переворота в октябре 1964 г. сменил Хрущева на посту высшего руководителя СССР. Брежнев очень хорошо знал Сахарова по «бомбовым» делам и, как рассказал Андрей Дмитриевич, все то время, пока он, покинув кабинет Хрущева, шел по очень, очень длинному кремлевскому коридору, Брежнев шел следом и говорил, как он уважает Сахарова — и как ученого, и его общественные позиции и т. п. (когда Хрущева отправили в отставку, то одним из обвинений в его адрес было то, что он не прислушивается к голосу ученых). Да, они там — «на верхнем этаже власти» — хорошо знали Сахарова, хотя сам он всегда оставался «по ту сторону окна».