Так случилось, что я стал сотрудником Теоретического отдела ФИАНа в конце 1979 г., незадолго до того, как Сахаров был выслан в Горький. Спустя несколько месяцев заведовавший в это время Отделом академик В.Л.Гинзбург распорядился, чтобы В.Н.Зайкин и я разместились в опустевшем кабинете, хотя бы отчасти разряжая хроническую нехватку рабочих мест. Незамедлительно мы стали объектами характерной для того времени шутки, к которой многие, по-видимому, приходили независимо. Очередной сотрудник, заходивший в кабинет, спрашивал нас: "Ну что? Будете сидеть теперь вместо Сахарова?" Возможно, именно эта способность шутить в нешуточных обстоятельствах позволила сохраниться и выжить Отделу, хотя, конечно, дело отнюдь не ограничивалось шутками, и руководству Отдела- в первую очередь, Виталию Лазаревичу Гинзбургу — пришлось в то время многое вынести и преодолеть. Одним из бесспорных достижений была организация поездок сотрудников Отдела в Горький для научных контактов с опальным академиком. Трижды участвовал в таких поездках и я — в сентябре 1982 г., марте 1983 г. и апреле 1986 г. Благодаря им я имел счастье узнать Андрея Дмитриевича гораздо лучше, чем если бы все эти шесть лет он продолжал ходить на семинары в ФИАНе. Впрочем, ни на какую близость с А.Д.Сахаровым я претендовать не могу. Просто попробую вспомнить то, что видел, по возможности избегая пересечений с другими аналогичными воспоминаниями.
В поездках в Горький обычно принимали участие двое. Часто один — научный сотрудник со стажем и весом, давно знающий Сахарова, а второй — молодой, берущийся на роль научного статиста, способного заполнить паузу более или менее развернутой репликой о современных достижениях науки. Именно в этом последнем качестве я и поехал в первый раз в Горький вместе с Владимиром Яковлевичем Файнбергом в сентябре 1982 г.
Первое, что меня удивило в Горьком, это то, что Андрей Дмитриевич оказался очень неплохо информированным о последних научных новостях. Иногда лучше, чем мы в Москве. У него на столе лежала целая кипа свежих препринтов. Изо всех стран мира институты, библиотеки и отдельные ученые посылали академику Сахарову оттиски последних научных работ. И они доходили. И довольно быстро — часто быстрее, чем аналогичная почта, направленная в ФИАН (в то время «быстро» означало один-два месяца). Помню, Андрей Дмитриевич даже предлагал мне взять в Москву несколько новых препринтов по суперсимметрии, с тем, чтобы вернуть их ему со следующими визитерами.
И все же препринты — препринтами, а живые научные контакты- нечто совсем иное. Мне кажется, что даже при том весьма ограниченном круге лиц, посещавших Горький, — исключительно сотрудники Теоретического отдела ФИАНа, — Андрею Дмитриевичу удавалось почувствовать, чем дышала наука тех лет — какие идеи входили в моду, какие исчерпали себя, какие имелись надежды ит.д. При этом интерес Андрея Дмитриевича был неизменно серьезным научным интересом, ничего общего не имеющим со светской беседой на научную тему. Он разговаривал лишь о том, что считал действительно важным, всякий раз переводя разговор на интересующую его тему, как только речь заходила о предметах второстепенных. В полной мере проявлялась здесь эта странная смесь мягкости и непреклонной принципиальности, столь характерная для этого человека.
Должен сказать, что для меня все это было некоторой неожиданностью. Мало что имея за душой, кроме максимализма молодости, я скорее ожидал встретить человека, утратившего серьезный интерес к науке и сконцентрировавшегося целиком и полностью на своей гражданской деятельности. Относясь с величайшим уважением к гражданской позиции и мужеству Андрея Дмитриевича, как и многие другие в то время, я скептически относился к его социально-общественным идеям, считая их слишком прямолинейными и даже наивными для того, чтобы они могли повлиять на что-либо в нашем государстве, казавшемся застывшим навсегда. (Впрочем, уже тогда бросалось в глаза, что власть предержащие потихоньку заимствовали идеи Сахарова, преобразуя их в броские политические лозунги — например, тезис о неприменении ядерного оружия первыми.) В чем-то схожим было и мое отношение к его научной деятельности в конце 70-х гг., о которой я пытался судить по нескольким сделанным им тогда докладам на семинарах в ФИАНе. По сути дела, на них Сахаров лишь информировал аудиторию о том, что он думает по той или иной проблеме. Подробные доказательства зачастую заменялись "прямым усмотрением истины". Мне же такой метод всегда представлялся (и представляется) сомнительным. Однако, если до поездок в Горький я не верил в такую возможность абсолютно, то теперь вынужден допустить существование умов, не нуждающихся в подробных логических связках, гарантирующих от ошибок остальную часть научного сообщества.
С каждым часом общения с Андреем Дмитриевичем я убеждался в том, что мой собеседник обладает свободным, активным и оригинальным естественно-научным мышлением. Обладает, несмотря на солидный возраст, который, как мне тогда казалось, уже сам по себе не позволяет активно заниматься серьезной наукой. К тому же, во время разговора он иногда закрывал глаза и начинал дремать. Поначалу это смущало меня настолько, что я умолкал, не желая его беспокоить. Но из последующих его замечаний чаще всего выяснялось, что он следил за предметом, успевая прорабатывать новую информацию, что выражалось в точных, а подчас и глубоких последующих замечаниях. Позднее я привык к "научным контактам" со «спящим» Сахаровым. Впрочем, Андрей Дмитриевич, действительно, был уже не молод — ему было за шестьдесят, — да и ссылка — не дом отдыха. После обеда он обычно отдыхал в течение одного-двух часов. Мы же в это время ходили отмечать командировки в Институт химии АН СССР, куда формально и направлялись.
Мы не только рассказывали Андрею Дмитриевичу о последних научных достижениях (наших и мировых), но и, конечно, интересовались его достижениями. Дважды его ответы меня поразили. Один раз (кажется, это было во время моей последней поездки с Ренатой Эрнестовной Каллош в апреле 1986 г.), отвечая на подобный вопрос, он показал нам какой-то увесистый том по биологии и стал увлеченно рассказывать о том, какая это замечательная книга и какие интересные проблемы стоят сейчас перед биологией. Закончил же он словами, что если бы у него было больше времени, он бы выучил все науки — так все это интересно. Как всегда в его словах не было и тени рисовки. Наверное, именно тогда я впервые оценил в полной мере все величие этого человека, осознав, что, если бы обстоятельства сложились иначе, он бы действительно выучил все науки (подозреваю, что речь все же шла лишь о естественных науках).
Другой эпизод, подтверждающий серьезность этого высказывания, произошел во время поездки с А.Е.Шабадом в марте 1983 г. Андрей Дмитриевич сказал нам тогда, что серьезно заниматься наукой ему в последнее время не удается, и он решает чисто математические задачи, близкие по духу к теории чисел. Речь шла о вероятностных распределениях чисел Фибоначчи. К величайшему сожалению, память не сохранила ни точной постановки задачи, ни тем более конкретного метода ее решения. Однако хорошо помню, что этот метод был по духу совершенно физическим. Сахарова интересовали не строгие доказательства, а достижение такого уровня правдоподобия, который позволял ему быть уверенным в своей правоте. Он знал, что ответ верен и не нуждался в доказательствах. Мне кажется, что анализ подобных задач служил Андрею Дмитриевичу средством успокоения, в то время как его основные усилия были связаны с написанием книги воспоминаний (о том, что Андрей Дмитриевич занимался тогда именно этим, я узнал лишь недавно от Б.Л.Альтшулера). Совершенно ясно, что все разрешимые проблемы этого класса уже были решены лет сто пятьдесят назад и речь здесь шла скорее о тренировке ума — поднимающий гирю делает зарядку, не думая о том, что вес этот давно взят. Основные же научные интересы Сахарова были связаны в последние годы с космологией — соответствующие публикации могут быть найдены в ЖЭТФе.
И все же наука, являвшаяся основным предметом обсуждений во время визитов в Горький (по крайней мере тех из них, в которых участвовал я), конечно, не была в то время главным делом жизни Сахарова. Правозащитная же его деятельность по понятным причинам обычно не обсуждалась. Впрочем, это правило не столь строго соблюдалось в присутствии Елены Георгиевны. Сам же Андрей Дмитриевич нарушал его лишь в исключительных случаях, когда у него не оставалось других возможностей для установления связи с внешним миром. При этом Сахаров мог проявить большую настойчивость, даже когда человек, к которому он обращался, по тем или иным причинам не считал возможным выполнить его просьбу. Поскольку было абсолютно ясно, что все разговоры в квартире Андрея Дмитриевича прослушивались, в щекотливых случаях он прибегал к обмену записками.
Кроме науки и правозащитной деятельности у ссыльного академика Сахарова была еще и повседневная человеческая жизнь. Запомнилось, что он много и охотно рассказывал о семье, которая, очевидно, много для него значила.
В быту Сахаров был совершенно неприхотлив, в чем я вполне убедился в первые же минуты своего первого посещения, когда Андрей Дмитриевич предложил Владимиру Яковлевичу Файнбергу и мне разделить с ним его любимый завтрак, состоявший из нескольких подогретых на сковородке ломтиков плохо проваренной свеклы. Впрочем, эта сторона жизни Андрея Дмитриевича радикально преображалась, когда в Горьком находилась Елена Георгиевна. Не могу не выразить здесь своего восхищения ее кулинарным искусством, которое мне посчастливилось оценить вместе с А.Е.Шабадом. Елена Георгиевна удивила нас тогда, сообщив, что продукты, получаемые ею как инвалидом войны, куда лучше тех, которые выдавались действительным членам АН СССР. Так или иначе, но благодаря усилиям Елены Георгиевны холодильник Андрея Дмитриевича обычно не пустовал.
Дополнительным источником переживаний для Андрея Дмитриевича служила его машина, стоявшая у дома. Известно, что эту машину постоянно грабили и портили профессионалы большой дороги. Поскольку Владимир Яковлевич Файнберг — заядлый автолюбитель с большим стажем, автомобильная тема активно обсуждалась во время нашей с ним поездки. Андрей Дмитриевич предложил покатать нас и показать красоты Волги и Оки. Стояла золотая осень и было в самом деле очень красиво. В целом поездка была очень приятной, но неопытность водителя, помноженная на ненадежность техники, порождала некоторую нервозность. Мне кажется, что схожие чувства испытывал и Владимир Яковлевич, поскольку при первой же возможности он пересел за руль, стремясь оптимизировать по крайней мере один из двух факторов. Я же успокаивал себя тем, что в крайнем случае не дадут пропасть недремлющие специальные службы.
Во время этой автомобильной прогулки с изменением внешних обстоятельств изменилась и тема разговора. Запомнилось, как Андрей Дмитриевич рассказывал о людях, с которыми ему приходилось встречаться в повседневной жизни. О женщине-почтальоне, вынужденной носить ему телеграммы по нескольку раз в день, о богомольцах, которых они с Еленой Георгиевной подвозили к церкви на высоком берегу. Было ясно, что в понятии и даже самом слове «человек» заключена для него высшая ценность. Тогда казалось, что это отношение одностороннее и не встречает ответной реакции. Позднее, уже после возвращения Сахарова из ссылки, мне пришлось убедиться в обратном. Оказалось, что Сахаров стал восприниматься народом как заступник. К нему обращались тогда, когда больше было уже обращаться не к кому. Свидетельством тому были сотни телефонных звонков (телефон на его рабочем столе в ФИАНе не умолкал) и тысячи писем, пришедших на его имя. И все это притом, что отношение Сахарова к людям не имело ничего общего с непротивлением злу. Общеизвестно, как он встретил и одновременно проводил пасквилянта Яковлева, рискнувшего приехать к нему в Горький. Так же жестко он обошелся и с «хозяйкой» квартиры, в которую его поселили. На вопрос В.Я.Файнберга, куда она исчезла, Андрей Дмитриевич без лишних эмоций ответил, что когда чаша его терпения переполнилась, он выставил ее за дверь и попросил больше не показываться, что и было исполнено.
Прошел год, как не стало Андрея Дмитриевича Сахарова. Его так не хватает нам сейчас, в смутное время. И все же боль смягчается осознанием того, что он пережил звездный час возвращения. Судьба не часто одаряет борцов прижизненным признанием правоты.