Этот тезис призван объяснить наше последнее предположение: идеология существует только в субъекте и для субъекта. Мы понимаем под этим то, что идеология существует только для конкретных субъектов и это назначение идеологии возможно только в субъекте: под категорией субъекта мы понимаем и его функционирование.

Тем самым мы хотим сказать, что, хотя она и возникает под этим именем (субъект) только вместе с появлением буржуазной идеологии, прежде всего с появлением идеологии юридической, категория субъекта (который может функционировать и под другими именами: например, у Платона это душа, Бог и так далее) является конститутивной категорией всякой идеологии, какова бы ни была ее принадлежность (локальная или классовая) и каковы бы ни были ее исторические рамки, поскольку у идеологии нет истории.

Мы сказали, что категория субъекта является конститутивной для всякой идеологии, но в то же время надо отметить, что категория субъекта является конститутивной для всякой идеологии только потому, что (определяющая) функция всякой идеологии – “конституировать” конкретных индивидуумов в субъектов. Именно в этом двойном процессе конституирования и осуществляется функционирование всякой идеологии, поскольку идеология есть не что иное, как функционирование в материальных формах существования этого функционирования.

Чтобы лучше понять дальнейшие выводы, следует напомнить, что тот, кто пишет эти строки, и его читатель тоже являются субъектами, то есть идеологическими субъектами (тавтологическое утверждение); это значит, что автор, как и читатель этих строк, “спонтанно” или “естественно” живут в идеологии, в том смысле, в котором мы говорим, что “человек по своей природе является идеологическим животным”.

То, что автор, раз он пишет эти претендующие на научность строки, как “субъект” совершенно отсутствует в “своем” научном дискурсе (так как всякий научный дискурс – это, по определению, дискурс без субъекта, ведь “субъект науки” существует только в идеологии этой науки) – это уже другой вопрос, который мы пока оставим в стороне.

Как восхитительно говорит апостол Павел, именно в “логосе”, то есть в идеологии, мы обладаем “бытием, движением и жизнью”. Из этого следует, что для вас, как и для меня, категория субъекта является первой “очевидностью” (очевидности всегда первые): ясно, что и вы, и я – все мы – являемся субъектами (свободными, юридическими и так далее). Как и все очевидности, включая ту, согласно которой слово “обозначает какую-то вещь” или “обладает каким-то значением” (то есть включает в себя очевидность “прозрачности” языка), эта очевидность, что вы и я являемся субъектами – и что это не является для нас проблемой, – есть идеологический эффект, элементарный идеологический эффект. Идеологии свойственно навязывать (не акцентируя на этом внимания, поскольку речь идет об “очевидностях”) очевидности как очевидности, которые мы не можем не узнать и сталкиваясь с которыми мы неизменно и самым естественным образом восклицаем (вслух или в “тишине нашего сознания”): “Это же очевидно! Все так! Так оно и есть!”

В этом восклицании осуществляется функция идеологического узнавания, которая является одной из двух функций идеологии как таковой (поскольку ее обратная сторона – функция непризнавания).

Возьмем конкретный пример. У всех у нас есть друзья, которые, постучав в дверь и услышав наш вопрос “Кто там?”, отвечают (поскольку для них “это очевидно”): “Это я!”. А мы, в свою очередь, их узнаем: это “она” или “он”. Мы открываем дверь, и перед нами, действительно, “он” или “она”. Возьмем другой пример. Увидев на улице кого-то, кого мы (у)знаем, мы делаем знак, что узнали его (и что признали, что он нас узнал), говоря ему: “Привет, дружище!” – и пожимая его руку (практический материальный ритуал идеологического узнавания в повседневной жизни, по крайней мере, во Франции; в других странах есть другие ритуалы).

Этим предварительным замечанием и его конкретными иллюстрациями я хочу только отметить, что вы и я всегда уже являемся субъектами и в качестве таковых без устали практикуем ритуалы идеологического узнавания, гарантирующие нам, что мы действительно являемся конкретными, отдельными субъектами, которых невозможно спутать и (естественно) заменить. То, что я в данный момент пишу, и то, что вы в данный момент читаете, тоже в этом отношении является ритуалом идеологического узнавания, включая ту “очевидность”, с которой вам может навязываться “истина” моих измышлений или “ошибок”.

Но признание того, что мы являемся субъектами и что мы функционируем в практических ритуалах самой элементарной повседневности (пожатие руки; тот факт, что вас зовут по имени; факт осознания – даже если я этого не замечаю, – что у вас “есть” имя собственное, по которому вас узнают как сингулярного субъекта и так далее), дает нам лишь “осознание” нашей непрекращающейся (вечной) практики идеологического узнавания – ее осознание, то есть признание, – но оно ни в коем случае не дает нам (научного) знания о механизме этого узнавания. А ведь именно к этому знанию следует прийти, если мы хотим, держа свою речь в идеологии, то есть внутри этой идеологии, выработать такой дискурс, который бы порвал с идеологией, чтобы отважиться положить начало научному дискурсу (лишенному субъекта) об идеологии.

Итак, чтобы понять, почему категория субъекта является конститутивным элементом идеологии, которая существует, только конституируя конкретных субъектов в субъектов, я использую необычный способ изложения, достаточно “конкретный”, чтобы его узнали, но достаточно абстрактный, чтобы его можно было мыслить и осмыслять ради получения нового знания.

Для начала я бы сказал следующее: всякая идеология обращается к конкретным индивидуумам как к конкретным субъектам через функционирование категории субъекта.

Это утверждение предполагает, что мы на данный момент будем различать конкретных индивидуумов, с одной стороны, и конкретных субъектов, с другой, хотя на этом уровне и есть только конкретный субъект, выраженный конкретным индивидуумом.

Итак, мы полагаем, что идеология “действует”, или “функционирует”, таким образом, что “вербует” субъектов в среде индивидуумов (она вербует их всех) или “трансформирует” индивидуумов в субъектов (она трансформирует их всех), то есть тем самым образом, который мы называем “обращением” (l'interpellation) и который можно себе представить в виде самого банального, ежедневного обращения полицейского (или кого-то другого): “Эй, вы, там!”.

Раз мы полагаем, что воображаемая теоретическая сцена протекает на улице, к нам оборачивается индивидуум, которого окликнули. В результате этого простого разворота своего тела на 180 градусов он становится субъектом. Почему? Потому что он признает, что обращение адресовано “именно” ему и что “это обратились именно к нему”, а не к кому-то другому. Опыт показывает, что практическая коммуникация обращения такова, что обращение практически никогда не минует того, на кого оно направлено: будь это окрик или свисток, окликаемый всегда узнает, что обращаются именно к нему. И все же это довольно странный феномен, который, несмотря на большое число тех, которым “есть, в чем себя упрекнуть”, необъясним одним только “чувством вины”.

Конечно же, ради удобства и ясности изложения нашей небольшой теоретико-театральной зарисовки мы вынуждены были представить вещи в форме небольшого отрывка, имеющего свое начало и конец, то есть в форме временнóй последовательности. Есть прогуливающиеся индивидуумы. Где-то, обычно за их спиной, раздается окрик: “Эй, вы, там!”. Один индивидуум (на 90% это будет тот, к кому обращались) оборачивается, полагая/подозревая/зная, что речь идет о нем, то есть признавая, что обратились “именно к нему”. Но в реальности все происходит не в линейной последовательности, то есть одно после другого. Существование идеологии и обращение к индивидуумам как к субъектам – одно и то же.

Можно добавить: то, что, как нам кажется, происходит вне идеологии (в данном случае на улице), на самом деле происходит в идеологии. То есть то, что в реальности происходит в идеологии, кажется, происходит вне нее. Поэтому те, кто находятся в этой идеологии, по определению, полагают себя вне идеологии. Это один из эффектов идеологии, практическое отрицание идеологического характера идеологии самой же идеологией, ведь она никогда не скажет: “Я идеологична”. Нужно оказаться вне идеологии, то есть в научном знании, чтобы можно было сказать: “Я пребываю в идеологии” (случай, совершенно исключительный) или “Я пребывал в идеологии” (случай, более распространенный). Хорошо известно, что обвинение в принадлежности к идеологии имеет значение только по отношению к другим, никогда по отношению к самому себе (если только не быть действительно спинозистом или марксистом, что в этом отношении одно и то же). Это значит, что для идеологии нет ничего внешнего (по отношению к ней самой), но что в то же время она целиком находится вовне (для науки и для реальности).

Спиноза это прекрасно объяснил двумя веками ранее Маркса, который исходил из такого понимания, не вдаваясь в детали. Тем не менее, оставим этот момент, хотя он и важен не только теоретически, но и непосредственно политически, потому что, например, вся теория критики и самокритики, этого золотого правила практики марксистско-ленинской классовой борьбы, зависит от него.

Итак, идеология обращается к индивидуумам как к субъектам. Так как идеология вечна, нам теперь следует избавиться от той формы темпоральности, в которой мы представили функционирование идеологии, и сказать следующее: идеология всегда-уже обращается к индивидуумам как к субъектам, что значит, что индивидуумы всегда-уже обращены идеологией в субъектов, и это неизбежно ведет нас к последнему утверждению: индивидуумы всегда-уже являются субъектами. Следовательно, индивидуумы “абстрактны” по отношению к субъектам, которыми они всегда-уже являются. Это утверждение может показаться парадоксальным.

То, что индивидуум всегда-уже является субъектом, еще до своего рождения, – это простая реальность, доступная каждому, в ней нет ничего парадоксального. Фрейд показал, что индивидуумы всегда “абстрактны” по отношению к тем субъектам, которыми они всегда-уже являются, обратив внимание на то, каким идеологическим ритуалом окружено ожидание “рождения” – этого “счастливого события”. Каждый знает, насколько ждут рождения ребенка. Что на языке прозы означает (если отбросить в сторону “сантименты”, то есть те формы семейной отеческой/материнской/супружеской/братской идеологии, в которой ожидается рождение ребенка), что результат заранее достигнут, что ребенок будет носить фамилию своего отца, у него будет своя идентичность и она будет незаменима. Таким образом, до своего рождения ребенок – это всегда-уже субъект, предписанный бытию особой семейной идеологической конфигурации, в которой его “ждали” после того, как он был зачат. Стоит ли говорить о том, что эта семейная идеологическая конфигурация структурирована в своем целом и что именно в этой неумолимой и более или менее “патологической” (если можно употребить тут этот термин) структуре упомянутый будущий-субъект должен “найти” “свое” место, то есть “стать” тем сексуальным субъектом (мальчиком или девочкой), которым он уже заранее является. Понятно, что эта идеологическая необходимость и предустановление, а также все ритуалы семейного воспитания и образования имеют некоторое отношение к тому, что Фрейд изучал в форме догенитальных и генитальных “фаз” сексуальности, то есть в “виде” того, что он определил как бессознательное. Но не будем больше об этом говорить.

Сделаем еще один важный шаг. Теперь наше внимание будет привлечено к тому, как “участники” этой мизансцены обращения и их соответствующие роли рассматриваются в самой структуре идеологии.

Пример: религиозная идеология христианства

Так как формальная структура любой идеологии всегда одна и та же, мы ограничимся анализом одного примера, доступного всем, – примера религиозной идеологии, уточнив, что то же самое можно сказать по поводу идеологии нравственной, юридической, политической, эстетической и так далее.

Итак, рассмотрим религиозную идеологию христианства. Для этого мы “заставим говорить” одну риторическую фигуру, то есть соберем в нашем фиктивном дискурсе то, что она “говорит” не только в обоих своих “Заветах”, теологиях, проповедях, но и в своих практиках, ритуалах, церемониях и таинствах. А говорит она примерно следующее.

Она говорит: я обращаюсь к тебе, человеческий индивидуум, которого называют Петром (всякий индивидуум зовется по своему имени в пассивном смысле, то есть он никогда не дает имени самому себе), чтобы сказать тебе, что Бог есть и что ты ему должен дать отчет. К этому она добавляет: Бог обращается к тебе моим голосом (в Священном писании собрано Слово Божие, переданное Традицией и навсегда скрепленное папской непогрешимостью там, где есть “деликатные” моменты). Она говорит: вот кто ты: ты – Петр! Вот каково твое происхождение, ты сотворен Богом из вечности, хотя ты и родился в 1920 году после Рождества Христова! Вот каково твое место в этом мире! Вот, что ты должен делать! В результате чего, если ты будешь блюсти “завет любви”, ты спасешься, Петр, и станешь частью блаженного Тела Христова! И так далее и тому подобное.

Это совершенно банальный и хорошо известный нам дискурс, но в то же время весьма удивительный.

Удивительный потому, что если мы считаем, что религиозная идеология обращается именно к индивидуумам, чтобы “преобразовать их в субъектов”, окликает индивидуума Петра, чтобы сделать из него субъекта, свободного подчиняться или не подчиняться этому призыву, то есть приказам Божьим; если она зовет их по имени, признавая тем самым, что они всегда-уже обращены в субъектов, обладающих собственной идентичностью (Христос Паскаля даже говорит: “Это ради тебя я пролил такую-то каплю крови”); если она обращается к ним таким образом, что субъект отвечает: “Да, это я!”; если она добивается от них признания того, что они занимают в этом мире именно то фиксированное место, на которое она им указала: “Это полная правда, я тут, рабочий, хозяин, солдат!” в этой долине слез; если она добивается от них признания их предназначения (вечной жизни или вечного проклятия), согласно тому почтению или пренебрежению, с которым они относились к “Божиим заповедям”, Закону, ставшему Любовью; если все это происходит именно так (в известных ритуальных практиках крещения, конфирмации, причастия, исповеди, соборования и так далее), то следует отметить, что вся эта “процедура”, в которой выводятся на сцену религиозные субъекты христианства, подчинена одному довольно странному феномену: дело в том, что подобное множество возможных религиозных субъектов может существовать только при том абсолютном условии, что существует Другой Субъект, единственный и абсолютный, то есть Бог.

Договоримся о том, что будем обозначать этого нового и сингулярного Субъекта написанием Субъект с большой буквы, чтобы отличать его от обычных субъектов без большой буквы.

Итак, похоже, что обращение к индивидуумам как субъектам предполагает “существование” Другого Субъекта, единственного и самого главного, во Имя которого религиозная идеология обращается ко всем индивидуумам как к субъектам. Все это ясно изложено в том, что как раз и называется “Писанием”: “В это самое время Бог (Иегова) заговорил с Моисеем из облака. И призвал Господь Моисея: Моисей! Вот (он) я, отвечал Моисей, я – Моисей, служитель твой, говори и буду слушать тебя! И заговорил Господь с Моисеем, и сказал ему: Я есть Тот, кто Есть”.

Таким образом, Бог определяет сам себя как Субъекта в полном смысле этого слова, то есть как того, кто есть через самого себя и для самого себя (“Я есть Тот, кто Есть”), и того, кто взывает к своему подданному субъекту, индивидууму, подчиненному ему в самом этот обращении, то есть индивидууму, которого зовут Моисей. И Моисей, призванный-названный по своему имени, признав, что “именно” его назвал Бог, признает, что он является субъектом, субъектом Бога, субъектом, подчиненным Богу, субъектом через Субъекта и подчиненным Субъекту. Доказательство: он подчиняется ему и подчиняет свой народ приказаниям Бога.

Таким образом, Бог – это Субъект, а Моисей и многочисленные субъекты богоизбранного народа – это собеседники Бога, к которым Бог обратился, его зеркала, его отражения. Не был ли человек сотворен по образу Божию? Как показывает теологическая рефлексия, хотя Он “мог бы” обойтись и без этого… Бог нуждается в человеке, Субъекту нужны субъекты, как и человеку нужен Бог, субъектам нужен Субъект. Или еще лучше: Богу, великому Субъекту субъектов, нужен человек, даже в случае ужасного извращения Его образа в нем (когда субъекты погрязают в пороке, то есть во грехе).

Скажем еще лучше: Бог сам собою раздваивается и посылает своего Сына на землю, как простого “оставленного” им субъекта (долгая жалоба в Гефсиманском саду заканчивается распятием), то есть субъекта и в то же время Субъекта, человека и в то же время Бога, чтобы исполнить то, что приуготовлено конечным искуплением, искуплением Христа. То есть Богу самому нужно “сделаться” человеком, Субъекту нужно стать субъектом, чтобы эмпирически, видимым для глаз и осязаемым на ощупь для субъектов образом (см. Фому Аквинского) показать, что раз они являются субъектами, подчиненными Субъекту, то только для того, чтобы, в конце концов, прийти в Судный день в лоно Господне, как и Христос, то есть как Субъект.