Неповоротливый дежурный инспектор полиции наконец-то опросил всех: Розу Линарес, Рикардо Линареса, Рохелио Линареса, Эрлинду Линарес, Феликса Наварро, Лауру Наварро, такого-то года рождения, проживающих там-то и там-то. Он был доволен собой: во всех бумагах и документах царил полный порядок. Все было подшито в папки, каждая папка пронумерована и аккуратно надписана.

Измотав всем нервы до предела, он распустил посетителей по домам, обещав сообщить, когда что-нибудь выяснится. 

— Хорошо-о! — удовлетворенно потянулся он и тут вспомнил, что пообещал заняться еще каким-то проповедником — Кто тут проповедник? — рявкнул он.

Сидящий за решеткой Вилмар Гонсалес вздрогнул и втянул голову в плечи.

Неожиданно со стула поднялся старенький католический священник в черной султане, до сей поры терпеливо ждавший своей очереди:

— Я проповедник.

Инспектор достал новую стопку чистых бланков:

— Имя, фамилия, год рождения...

— Сын мой, — мягко сказал падре Игнасио, — если ты не выслушаешь меня немедленно, без всех этих формальностей, то возьмешь на душу страшный грех. И будешь вечно гореть в адском пламени.

Инспектор, словно загипнотизированный, встал перед падре навытяжку:

— Я вас слушаю, святой отец!

Федерико Саморра — он же Альваро Манкони — имел своих людей в столичной полиции.

За домом Линаресов тоже следили его люди. Саморра был уже осведомлен о том, что родители девчонок побывали в участке. Знал он и то, что туповатый инспектор продержал их там полночи, не принял никаких решительных мер, а занимался в основном оформлением бумаг. Дело, скорее всего, будет отложено в долгий ящик.

Значит, никто не будет преследовать банду по горячим следам. Можно отдавать последний приказ: уничтожить пленниц и сбросить тела в один из заброшенных карьеров. Банда успеет скрыться.

Не знал он только одного: того, что, распрощавшись с Линаресами, медлительный инспектор предстал перед слугой Господа. И того, что иногда немощный старичок может оказаться сильнее самого мускулистого громилы, потому что сила не в бицепсах, а в сердце.

Сразу после недолгой беседы инспектора с падре Игнасио были подняты на ноги оперативные отряды всех районов Мехико и пригородов. В воздух поднялся даже полицейский вертолет.

Но рука Саморры уже тянулась к радиотелефону.

Начинало светать.

Банда кружком сидела на красноватой земле. Негодяи уныло передавали друг другу пластиковую бутыль пепси-колы. Делали по глотку и плевались от досады.

Вдруг в нагрудном кармане Кике что-то запищало Это был радиотелефон. 

— Кике слушает, Шеф!

— Пора! — коротко пискнул телефон и отключился.

Чучо уже потирал липкие ладони:

— Ха! Сейчас повеселимся!

Все поднимались с земли, разминая затекшие ноги. Этот сброд радовался предстоящему развлечению.

Пистолет им выдали один на всех. Совершить кровавое дело доверено было Кике, и компаньоны завидовали ему. Никто, включая самого индейца, не знал, что это должно было стать его последним деянием на белом свете. Федерико Саморра планировал убрать своего приспешника сразу по возвращении того в Мехико. А заодно и отслужившего свое Чучо.

Гордый своей особой миссией, Кике прокашлялся и приказал тоном генерала:

— Вывести заключенных!

Двое забулдыг грубо вытолкали сестер из здания наружу.

Кике не торопился. Он упивался своей ведущей ролью в этом спектакле. Ему хотелось насладиться видом трепещущих жертв.

Дульсе и Лус молча стояли перед своим будущим убийцей, все так же держась за руки.

Кике поигрывал пистолетом.

— Ну что, страшно? — хохотнул он. Девушки молчали.

— Улыбнитесь же, барышня! Вас ждет приятная прогулка. Сейчас вы отправитесь прямиком на небеса.

— И будете летать там с ангелочками, хи-хи! - подтявкнул Чучо.

Бандиты загоготали.

Кике поднял пистолет, направил его на пленниц:

— Смотрите внимательно, барышни. Вот тут такая мааленькая дырочка. Из нее вылетит такая мааленькая пулечка. Пиф — падает одна из вас. Паф — падает другая. Не знаю только, с которой начать.

Чучо подсказал:

— Пусть они сами это решат.

— Отличная идея. Посоветуйтесь, барышни. Девушки переглянулись, взглядом прощаясь друг с другом. Затем подняли глаза на своего мучителя.

— Стреляйте скорее, что ж вы медлите! — сказала Лус.

— Может быть, вам страшно? — спросила Дульсе.

Озноб пробежал у Кике по спине. В этот момент ему действительно стало не по себе. Почему они не падают на колени, не умоляют о пощаде? Чучо даже захрюкал от смеха:

— Кике страшно!

У Кике от ярости глаза налились кровью:

— Страшно?!! Кому — мне?!

Его палец лег на курок и...

И в этот момент какой-то огненный вихрь пронесся между ним и девушками. Это был Чирино, летевший во весь опор. Мигель скатился со спины коня и шагнул к брату...

Это произошло так молниеносно, что Кике не успел отреагировать и выстрелил.

Еще какие-то секунды они стояли лицом к лицу — два брата, рожденные одной матерью.

Потом Мигель стал медленно оседать на глинистую землю, красную, цвета крови.

Пистолет выпал из руки Кике, и братоубийца остался стоять неподвижно, с протянутой вперед рукой, вытаращив безумные глаза.

Перед ним лежал его Мигель, его братишка, которого он маленьким учил плавать и скакать на коне... Это он, Кике, когда-то давно прозвал его Певчим Ягуаром...

Пуля попала прямо в родимое пятно на груди, против сердца.

Дульсе и Лус закрыли лица: впервые они сегодня расцепили руки.

Даже очерствелые бандиты были потрясены случившимся. Все, кроме Чучо. Тот, согнувшись, подбирался к пистолету. Ему не терпелось заполучить блестящую вороненую игрушку и пустить ее в ход.

Никто не обращал на него внимания, и он по-воровски схватил пистолет. Любовно погладив, он навел его на одну из сестер. То-то шеф похвалит его, узнав, что он один в сложной ситуации сохранил выдержку и хладнокровие!

И в этот момент позади них, слева раздалось:

— Бросить оружие! Вы окружены!

И сразу же — справа:

— Полиция!

Члены шайки кинулись врассыпную. Кике бросился к тропе:

— Куда вы, идиоты! Там опасно! За мной!

Он, как и Мигель, знал единственную дорогу, ведущую отсюда.

Тем временем из-за обрывистых краев карьера, слева и справа от здания конторы, вынырнули Жан-Пьер и Пабло. Это они вдвоем спугнули банду. Никакой полиции тут еще не было и в помине.

Они схватили ошеломленных сестер в охапку и утащили в безопасное место, под укрытие стен.

Бандиты, отталкивая друг друга, убегали по тропе прочь.

Федерико Саморра вышел из дома через черный ход. Он решил на всякий случай перебраться на другую тайную квартиру.

Что-то в его системе не сработало.

Кике никак не сообщал о выполнении приказа. Радиотелефон не отвечал.

Саморра, конечно, не мог знать, что при поспешном, паническом бегстве Кике выронил телефон и тот лежал теперь на дне глубокого оврага. Однако шеф чувствовал, что дело неладно.

Но это было еще не все. Бесследно исчез Гонсалес, которого Саморра-Манкони использовал для самых тонких, самых деликатных поручений. Связные побывали в квартире проповедника и сообщили, что она пуста. Слушатели, собравшиеся на проповедь в парке Чапультепек, были разочарованы: оратор не явился.

Люди Саморры, внедрившиеся в полицию, тоже ничего не могли сообщить. Хоть Вилмар Гонсалес и сидел в камере предварительного заключения в полицейском участке, но его анкетные данные не были занесены ни в одну картотеку. Дежурный инспектор под влиянием падре Игнасио отложил на сегодня все папки и занялся оперативной работой.

Саморра шел по людной Пасео де ла Реформа, делая вид, что разглядывает витрины магазинов, на самом же деле проверяя, нет ли за ним слежки.

Роза Линарес не спала всю ночь и лишь теперь, когда солнце светило в окна, наконец забылась тяжелым сном. Тут же, на диванах, расположились Лаура и Эрлинда. Феликс и Рохелио уехали по делам. Рикардо сообщил в свою страховую компанию, что сегодня прийти не сможет. Он боялся оставить Розу одну, боялся отойти от телефона, боялся, наоборот, подойти к телефону: а вдруг плохие известия?

Наконец у него от постоянных опасений начала раскалываться голова. Таблетки не помогали.

«Хватит бояться! — сказал он сам себе. — Этим делу не поможешь. Необходимо проветриться».

Он вышел на улицу и побрел куда глаза глядят. Вокруг сновали люди. Начался рабочий день, и все куда-то торопились. Его, идущего медленно, то и дело толкали.

«Как много людей вокруг, — подумал Рикардо. — Сотни, тысячи, толпы! И как среди них все равно одиноко и тоскливо. Хоть бы одно знакомое лицо мелькнуло!» И оно мелькнуло.

У одной из витрин на Пасео де ла Реформа Рикардо увидел своего бывшего сотрудника, работавшего когда-то начальником отдела их страховой компании. Рикардо обрадовался.

— Федерико! — окликнул он.

Старый знакомый вздрогнул, однако не обернулся. Тогда Рикардо решил позвать по фамилии:

— Саморра!

Тот уже много лет не слышал своего настоящего имени «Видимо, кто-то из далекого прошлого. Еще до тюрьмы. А раз так — бояться нечего». В самом деле: не убегать же вдоль по улице, точно зайцу. Это бы показалось подозрительным.

И Саморра оглянулся.

Каков же был его испуг при виде Рикардо Линареса: ведь он только что отдал приказ об убийстве обеих его дочерей!

Но уже через секунду преступник успокоился. Рикардо Линарес явно ни о чем не догадывался. Он просто шел поздороваться со старым сослуживцем, дружелюбно протягивая ладонь для рукопожатия.

Саморра улыбнулся в ответ так радушно, как только сумел:

— Линарес! Ты ли это? Как дела?

Лицо у того потускнело:

— Плохо, Федерико. Очень плохо. Похитили двух моих девочек.

— Что ты говоришь! Не может быть! У тебя ведь, кажется, были близнецы?

— Да. И ты представляешь, вчера они пропали. А потом приезжает этот француз и говорит...

«Какой еще француз? — подумал Саморра. — Это что-то новенькое. Не вмешался ли в дело Интерпол? Надо разузнать».

— Давай зайдем в кафе, — предложил он. — Выпьем что-нибудь, и ты все расскажешь.

Рикардо был рад, что может кому-то излить душу. И он согласился.

Комиссар полиции морского курорта Акапулько сеньор Гарбанса лично конвоировал в Мехико наемного убийцу по кличке Ниньо, Этот убийца, который сам по себе был лишь пешкой в сложной игре преступного мира, тем не менее представлял для полиции огромную ценность. Он был единственным из всех арестованных, кто знал в лицо главаря огромной и разветвленной преступной группировки, Альваро Манкони. В Мехико Гарбанса надеялся устроить Ниньо несколько очных ставок с людьми, арестованными по разным поводам, но подозреваемыми в связи с Манкони. Может быть, таким образом удастся что-нибудь разузнать о неуловимом и таинственном «шефе».

Ниньо понимал, что ему грозит очень большой срок, если не высшая мера наказания. Поездку в Мехико он воспринимал как свое последнее свидание с гражданской жизнью. Пристегнутый наручниками к руке Гарбансы, он жадно смотрел в окно полицейского автомобиля: быть может, ему больше никогда не увидеть солнечных улиц, скверов, магазинов!

Понимая, что полиция пока в нем нуждается, он позволил себе покапризничать.

— Жарко, пить хочу, — канючил он. — В горле пересохло.

— Ладно уж! — махнул рукой Гарбанса и приказал водителю остановиться. — Только без шуточек, понятно?

Они вышли на Пасео де ла Реформа и заглянули в первое попавшееся кафе.

Вдруг глаза Ниньо расширились, и он с силой потянул комиссара обратно к выходу.

«Хочет бежать? — подумал Гарбанса. — Безумец! Мы же с ним соединены наручниками».

Ниньо весь трясся и не мог произнести ни слова.

— Та-та-там... — заикался он.

— В чем дело? Ну?

— Он, — справился Ниньо с нервной дрожью. — Манкони.

— Точно?

— Еще бы! Я его век не забуду. Только тогда он был без усов.

— Который? — спросил комиссар Гарбанса, еще не вполне веря в такую фантастическую удачу.

— В голубой рубашке. За угловым столиком.

Через несколько минут полиция оцепила кафе, заблокировав все выходы.

К Саморре-Манкони, мирно улыбаясь, подошел молодой приятный человек в штатском:

— Извините, сеньор. Можно вас на минуточку?

Посетители кафе пили соки, ели пирожные, и никто не обратил внимания на двух выходивших мужчин.

Лишь Рикардо Линарес с досадой подумал: «Ну вот. Едва встретил хорошего человека, готового выслушать и посочувствовать, и нам тут же помешали».

Он посидел в кафе еще некоторое время, надеясь, что Федерико Саморра вернется.

Но Саморра не вернулся.

Бандиты бежали по тропе, предводительствуемые Кике. Они вытянулись в длинную вереницу: двигаться можно было только гуськом, дорога была слишком узкой.

Самые сильные и самые нетерпеливые отталкивали бегущих впереди. Завязывались потасовки. Тот, кто оказывался слабее, кубарем летел в пропасть.

Чучо замыкал колонну. Он не такой дурак, чтобы рваться вперед! Лучше прибежать на минуту позже, зато остаться в живых.

А Кике бежал вперед автоматически, даже не задумываясь о спасении собственной жизни. Да он уже и не жил. Просто бежал.

«Мне нет прощения! — в отчаянии думал он. — Я застрелил своего родного брата. Мигель! Мигель! Певчий Ягуар! Будь я проклят. На веки веков. Пусть Господь накажет меня».

Точно в ответ на его мысли, прямо с небес раздалось:

— Стоять! Сопротивление бесполезно!

«Вот оно! Глас Божий!» — подумал Кике и остановился как вкопанный.

Бежавшие позади налетели на него, и еще пара бандитов рухнула в карьер.

Прямо над ними рычал в небе полицейский вертолет.

Над тропой спустили трап, будто приглашая преступников подняться. Бежать было некуда.

Бандиты попадали на землю, как будто она могла их спрятать и спасти.

Спокойным оставался только Кике. Твердым шагом он подошел к веревочной лестнице, ухватился за канаты и стал карабкаться наверх, чтобы сдаться служителям закона.

На автобусном кольце уже поджидал полицейский фургон с зарешеченным оконцем. Всех, кто был на тропе, погрузили туда.

Рядом стоял такой же вместительный фургон, но со знаком Красного Креста на кузове. Сюда вертолетчики доставляли бандитов, извлеченных ими со дна карьера.

Когда подобрали всех, командир оперативного отряда сказал Кике, признав в нем главного:

— Все? Пересчитай.

Кике пересчитал и безучастно сообщил:

— Здесь на одного больше. Вот этот чужой.

Потом он невидящим взглядом уставился в стену фургона, и больше от него не слыхали ни слова.

«Чужой» действительно отличался от этих забулдыг. Он был аккуратно подстрижен, а костюм, хоть и изодранный в клочья при падении с откоса, явно был сшит у хорошего портного.

Врачи, осмотрев его, пришли к заключению, что он легко отделался: все кости целы, переломов нет, есть только вывихи и сильные ушибы.

— Пожалуй, он нуждается не в хирургах, а в психиатре, — сказали медики.

Действительно, чужак был явно не в себе. Он беспрестанно бил себя в грудь и повторял как заведенный:

— Смелый Эдуардо! Бесстрашный Эдуардо! Благородный Эдуардо!

Опасность миновала.

Сестры, Жан-Пьер и Пабло вышли из своего укрытия.

Все четверо стояли и смотрели в ту сторону, где, раскинув сильные руки с удивительно тонкими, артистическими пальцами, лежал Мигель Сантасилья.

Прекрасный огненный конь, золотом сверкающий под солнцем, подошел к нему и склонил голову к лицу своего хозяина. Казалось, он прощался с ним, оплакивал его. Это походило на эпизод из древней героической легенды. Люди смотрели на эту трагическую и величественную сцену и сердца всех четверых бились в унисон.

Вдруг Дульсе отделилась от группы и медленными шагами направилась к телу Мигеля.

Никто не последовал за ней. Все понимали, что ей надо побыть с Певчим Ягуаром наедине. Даже Чирино отошел в сторону, уступая ей место.

Девушка опустилась перед убитым на колени.

Его глаза были закрыты навек. Ярко-синие глаза, сулящие их обладателю исключительную судьбу, недолгую жизнь и страшную смерть.

Погибнуть от руки собственного брата — что может быть страшнее!

Погибнуть, защищая любимую, — что может быть возвышеннее!

Расшитые магическими узорами кожаные вампумы на его груди пропитались кровью. Родимое пятно против сердца стало мишенью, по которой стреляли в Ягуара.

— Прощай, Певчий Ягуар, — прошептала Дульсе. — Прощай, Мигель Сантасилья.

Она подумала и добавила:

— Прощай, Куаутемок!

Лус, с трепетом наблюдавшая эту сцену, отвернулась и, уткнувшись в грудь Пабло, разразилась рыданиями.

Пабло, гладя ее по голове, точно маленькую, растерянно приговаривал:

— Все пройдет, все пройдет. А что он еще мог сказать?

А Дульсе не плакала. Она словно окаменела.

Она положила руку на грудь Мигеля — туда, где пуля пробила сердце. И ей казалось, что она слышит биение.

На нее нахлынули странные видения, точно она слушала пульс самой истории.

Испанские конкистадоры пытают Куаутемока. Испанцы умеют пытать - на одном из их кораблей целый отсек оборудован для истязаний человека.

Люди Кортеса требуют сказать, где прячутся остатки побежденного индейского войска, куда скрылись женщины и дети.

Пытка на дыбе, пытка огнем, пытка «испанским сапогом».

Но вождь ацтеков молчит. Его небесно-синие глаза спокойны. Он думает о чем-то своем, недоступном его мучителям. И палачам становится страшно.

Дульсе внимательнее вгляделась в замысловатый рисунок на вампуме и вдруг постигла его глубинный смысл. Раньше это ей никогда не удавалось.

Круг, обрамляющий изображение, это защитный покров, «барьер огня», вместилище души, в которую не дано проникнуть постороннему, если хозяин сам не допустит его туда. Куаутемок не допустил туда испанцев. Мигель Сантасилья допустил туда Дульсе. Он допустил туда любовь.

Круг разомкнут на востоке и охраняется Стражем Ночи — летучей мышью.

Центральная фигура — это Святой Воин, Великий Повелитель непостижимой мудрости, Победитель демонических сил.

Святой Воин окружен фигурами четырех орлов. Они олицетворяют как опасность, так и защиту, высшую помощь и поддержку. Не пройдя через опасность и ужас, нельзя познать себя и стать хозяином своей судьбы.

Орлы поддерживают на своих крыльях Священную Радугу, символ чистоты, изобилия и непрерывного счастья.

«Так вот что ты хотел сказать нам, Мигель, своей короткой жизнью и внезапной смертью, — беззвучно говорила Дульсе. — Нет, не смертью — просто уходом. Потому что смерти нет и счастье непрерывно. Как много важного ты нам сообщил. А ведь мы были знакомы всего один день. Неправда! Мы знали друг друга всегда. И сейчас мы не расстаемся. Для меня ты навек останешься живым, Мигель Сантасилья, Певчий Ягуар, верховный вождь ацтеков Куаутемок!»

Жан-Пьер смотрел на Дульсе, не отрываясь. Так вот она какая!

Ожившая античная богиня, совершающая траурный ритуал над телом павшего героя.

Древнеегипетская царица в момент магического погребального обряда.

Христианская мученица, оплакивающая распятого Христа.

Вечное воплощение женственности, живущей в любую эпоху, на всех континентах. 

Дульсе!

Сердце Жан-Пьера разрывалось от любви и невыразимой печали.

Нежная, слабая Дульсе, которую так легко обидеть и ранить.

Сильная, непобедимая Дульсе, которую никто и ничто не сможет сломить.

«Я никогда не дам ее в обиду, — сам себе поклялся Жан-Пьер. — И я никому не отдам ее!»

Девушка почувствовала его взгляд и подняла на него сухие, блестящие глаза.

И неожиданно улыбнулась!

Это было так странно, так разительно-необычно, так контрастировало со всем происходящим, что показалось чудом.

Мир заискрился всеми цветами спектра, будто на него действительно снизошла Священная Радуга. Жизнь наполнилась великим, но до конца не постижимым смыслом.

Дульсе подошла к Жан-Пьеру и протянула ему обе руки.

— Ты приехал, — просто сказала она.

— Я приехал, — отозвался он.

Сестры хорошо знали французский язык. Но даже если бы они его не знали совсем, Дульсе с Жан-Пьером все равно поняли бы друг друга. Без всякого перевода. И даже вообще без всяких слов.

Мигель Сантасилья был простым парнем, родившимся в деревенской семье. Но к Дульсе он явился как Учитель. Он помог ей понять глубину я многомерность жизни. Он дал ей урок — и ушел.

А Жан-Пьер был ее земной судьбой, ее пристанищем, ее любовью. Сейчас она чувствовала это особенно остро.

— Навсегда? — спросила она.

— До самой смерти! — ответил Жан-Пьер.

— Смерти нет, — сказала Дульсе.

И Жан-Пьер серьезно согласился:

— Значит, на всю оставшуюся вечность.

Солнечный луч упал на его лицо. Глаза у Жан-Пьера были ярко-синими, совсем как у Мигеля.

Тело Мигеля Сантасильи бережно положили в его легкую повозку из досочек, связанных кожаными ремнями.

Сами уселись по краям. Места хватило всем.

Чирино, осторожно ступая, сдвинул повозку с места и потащил ее прочь от злосчастного места.

Никто не оборачивался. Ведь существует примета: заключенный, выйдя из тюрьмы, не должен оглядываться на нее, иначе вернется назад.

И они навсегда оставляли позади все плохое, темное, страшное, что было в их прежней жизни.

Отныне впереди лишь свет, лишь радость.

Конечно, будут и трудности. Но ведь, преодолевая препятствия, обретаешь силу. Пройдя через скорбь, овладеваешь мудростью.

Копыта Чирино постукивали по утрамбованной дороге, в их топоте слышался печальный и торжественный напев:

Оленья Песня. Убитый олень поет — значит, он не умер. Смерти нет! Нет и быть не может никогда, никогда!

Странно: на душе у всех было светло. За последний день все они очень изменились.

Лус сидела рядом с Пабло, и от этого ей было очень хорошо. Она чувствовала, что должна сказать что-нибудь, но никак не могла подобрать слова. И все-таки наконец решилась:

— Прости меня, Пабло.

Он улыбнулся ей слегка насмешливо:

— За что простить?

— Ну... — замялась Лус.

— А-а, понимаю, — протянул Пабло. — Из-за тебя мне не удалось посмотреть чемпионат мира по футболу. Нет не прощу. 

Все заулыбались.

Они верили: Мигель не обидится на них за эти улыбки. Ведь он всегда мечтал о том, чтобы людям жилось счастливо.

Об Эдуардо никто не вспомнил.

Какая-то большая птица пролетела прямо над повозкой, едва не задев ее крыльями, и скрылась вдали. Похожа на сороку? Подробно разглядеть они не успели.

Пролетая, птица обронила перо, и оно медленно, плавно опустилось на грудь Мигелю — прямо туда, где зияла пулевая рана.

Дульсе взяла перо в руки и едва не вскрикнула: оно оказалось наполовину белым, наполовину черным. А если поворачивать его под разными углами к солнцу, оно отливает всеми цветами радуги. И становится непонятно, какого оно цвета.

— Птица судьбы? — спросила Лус.

— Нашей общей судьбы, — ответила Дульсе.

Наверное, у всех хороших людей судьба общая. Потому что они всегда готовы поддержать друг друга.

Даже если они живут в разных странах и ничего друг о друге не знают.

И даже если они живут в разные эпохи и между ними пролегли сотни и тысячи лет.

Древние пророки и герои поддерживают ныне живущих.

Современные юноши и девушки продолжают своими поступками то, что было задумано их предками. Тем самым они шлют им привет. 

Привет вам, Икар, Спартак, Куаутемок! У нас с вами общая жизнь, общий дом.

— Лус! Дульсе! — кричала Роза Линарес.

— Дульсе! Лус! — восклицал Рикардо.

Родители, не в силах усидеть дома, встречали дочерей прямо у ворот.

Объятиям и поцелуям не было конца. Смех, слезы, вскрики, вздохи.

Родители со всех сторон осматривали каждую из дочек, словно желая удостовериться, что это действительно их дети, что их не подменили и что у них целы руки и ноги. И главное, головы. Их неглупые, но безрассудные головы.

Каждый что-то возбужденно говорил, и никто не слушал друг друга. Наконец все вчетвером обнялись и так застыли.

— Сколько можно ждать? — раздался за их спинами недовольный голос. — Нельзя ли немножко поторопиться?

На ступеньках стояла Кандида, и выражение ее лица было весьма сердитым.

— Тетя Кандида! Что случилось? — спросили сестры.

— Копуши, — пробурчала она. — Ни стыда, ни совести.

И, гордо вскинув голову, прошествовала в дом. Девушки последовали за ней. Едва войдя в гостиную, они все поняли.

Нетерпение Кандиды было вполне естественным.

Ведь старая добрая Томаса, узнав о благополучном возвращении своих любимых девочек, испекла не один, а целых десять маисовых тортов!