Какие известные политические деятели содержались в Минском СИЗО? Что вы можете о них рассказать?

В Минском СИЗО содержались пятеро известных политических деятелей. Это бывший премьер-министр Чигирь, бывший министр сельского хозяйства Леонов, депутат Верховного Совета Климов, лидер Социал-демократической партии Статкевич и депутат Верховного Совета Щукин. Содержались и другие известные в Белоруссии лица, но к политике они не имели никакого отношения. Чигирь, Леонов, Статкевич и Щукин вели себя достойно. Они сразу усвоили простые тюремные правила, и у них не было проблем ни с сокамерниками, ни с администрацией. Правда, Статкевич и Щукин провели в СИЗО только две недели, но опытные сокамерники характеризовали их положительно. Со Статкевичем я виделся только один раз по поводу объявленной им голодовки. А со Щукиным мы виделись несколько чаще. Я знал, что он большой мастер писать репортажи о спецприемнике, где он довольно часто отбывал административные аресты. Естественно, что он, как и всякий нормальный арестант, не пылал особой любовью к такого рода заведениям, и все его публикации на арестантские темы были пропитаны хоть и справедливой, но довольно злой критикой. В СИЗО Щукин тоже вел дневник и намеревался опубликовать свои впечатления от ареста. Я не имел ничего против этого, но единственное, о чем я попросил Щукина, это показать мне черновик его репортажа, причем лично в его, Щукина, интересах. Дело в том, что Щукин, описывая камерный быт, часто увлекался и затрагивал темы, о которых в «определенных кругах» говорить не принято. Но если в спецприемнике, где ранее отбывал наказание Щукин, его соседями по камере были обычные «мирные» люди, вроде хулиганов, дебоширов и мелких воришек, то в СИЗО содержится «клиентура» серьезнее. Не всем может понравиться описание процедуры отправления естественных надобностей или каких-то других мероприятий «интимного» характера. Не принято жаловаться и на трудности, связанные с условиями содержания. «Зэки» называют тюрьму своим домом, а о доме говорить гадости не принято. Вот такой простой является тюремная философия, и не считаться с ней нельзя. Я объяснил все это Щукину, и он меня понял. Его публикации стали более сдержанными и объективными.

Вспоминаю забавный случай, произошедший в день прибытия Щукина в СИЗО. Я пригласил его на беседу в кабинет оперативного работника Воробья. Во время беседы с заключенными я всегда предлагаю им чай. Предложил чай и Щукину. Он не отказался. Я увидел, что он голоден и предложил перекусить. Он согласился. Воробей нарезал немного сала, и Щукин с удовольствием пообедал. У меня не было никакой скрытой цели по отношению к Щукину. Просто он был мне симпатичен как человек, и мне было приятно с ним общаться. Мы пили чай и вели неторопливый разговор. В этот момент мне принесли заявление Белорусского Хельсинкского комитета, в котором говорилось, что заключенный Щукин, находясь в СИЗО, в настоящее время подвергается пыткам и унижениям. БХК требовал немедленно прекратить произвол и допустить к Щукину его представителей. Самое интересное в этом документе было то, что члены БХК утверждали, будто имеют в отношении Щукина абсолютно достоверную информацию. Я показал документ Щукину и спросил его, как мне быть. С каких пор чай и сало стали в Белоруссии пыточными средствами? Я видел, что Щукину было неловко за своих «коллег» и свел дальнейший разговор к шутке, хотя лично мне было не до смеха. Я знал, что такие же бумаги разосланы и во все официальные государственные инстанции и многочисленные общественно-правовые организации, в том числе и зарубежные. И мне придется потратить не мало времени и сил на объяснения и «отписки». Но все обошлось. Видимо, Щукин своевременно переговорил со своим адвокатом, и его друзья отозвали своё заявление. Вскоре Щукин и Статкевич были освобождены. Надо сказать, что Щукин оказался достойным «каторжанином». Через день после освобождения он принес передачу своим сокамерникам, а со мной за сало «рассчитался» по-офицерски: мы провели с ним несколько часов за бутылкой водки, которую он принес с собой.

С Чигирем, который провел в СИЗО длительное время, я встречался довольно часто. Встречи были и официальные, и неофициальные. В вопросы политики я сильно не вникал, но интуитивно чувствовал, что раз в тюрьме находятся такие люди как Чигирь, то в стране происходит что-то неладное. Ведь для обеспечения судебно-следственного процесса было вполне достаточно избрать в отношении его такую меру пресечения, как «подписка о невыезде». Поэтому его арест имел только одну цель – устранить Чигиря как опасного политического соперника и сломать его как человека. Но Чигирь не сломался. Ни покаяния, ни раскаяния я не наблюдал. Я видел только решимость продолжить борьбу. И он победил. Он выстоял. Он не вымаливал себе прощения, а терпеливо ждал суда. Он знал, что суд будет несправедливым, что оправдательного приговора не будет и тем не менее упорно шел именно к этой своей цели. Ведь ему нужно было всего-навсего подать один маленький, неуловимый, но понятный «батьке» сигнал: «я с тобой». И через пять минут он был бы на свободе и, возможно, даже восстановлен в прежней должности. Именно к этому его и подталкивало следствие. Но он не пошел на сделку с совестью. Такой поступок требует от человека большого мужества. Ведь он не скрылся за границей, как это сделали некоторые его бывшие коллеги, «хапнувшие» миллионы, сбежавшие за рубеж, где сразу же стали видными политическими деятелями, гонимыми за «правду». Он добился судебного разрешения своего вопроса, которое показало всему миру, кто есть кто. Несомненно, что этот приговор когда-то будет отменен, но даже сейчас Чигирю нечего стыдиться. Наоборот, он имеет полное право гордиться своим прошлым, в том числе и тюремным. Несомненно, что одним из источников его мужества и стойкости была активная поддержка его жены Юлии Чигирь, которая почти ежедневно навещала своего супруга и, можно сказать, разделила с ним срок его содержания под стражей.

С Леоновым я встречался реже, но могу сказать, что это тоже был стойкий и волевой человек. Он также сохранил своё достоинство и остался не сломленным. Обвинения, предъявляемые ему, были абсурдны по своей сути и даже в самые суровые, сталинские времена вряд ли «потянули» бы даже на пятнадцать суток ареста. Но белорусский суд «усмотрел» в действиях бывшего министра состав очень серьезного преступления и отмерил ему четыре года лишения свободы. Обвинялся Леонов в получении взяток в виде колбасы и других продуктов, с которыми к нему приезжали различные просители. Поэтому приговор Леонову также когда-то будет отменен за отсутствием состава преступления. Так что ему, как и Чигирю, абсолютно нечего стыдиться. Стыдиться должны судьи, выносившие «заказные» приговоры, и различного рода холуи.

Высшая мера наказания. Как вы лично к ней относитесь? Как заключенные воспринимают такой приговор? На ваш взгляд, какое наказание страшнее: «вышка» или пожизненное заключение?

Начну с ответа на второй вопрос. Страшнее смертного приговора наказания нет. Любое наказание, кроме лишения жизни, дает человеку надежду на какое-то снисхождение, и самое главное, оставляет ему право умереть собственной смертью. Не важно где, не важно как, а важно то, что смерть будет без насилия, без ужасного состояния, вызванного её постоянным ожиданием, доводящие человека до безумия. Не верьте тому, кто говорит, что лучше бы его казнили, чем жить в условиях пожизненного заключения. Лично я таких «героев» не встречал, хотя неоднократно видел по телевизору и читал о них в СМИ. Сам факт такого заявления говорит о неискренности «заявителя». Ведь никто не отнял у него права распорядиться своей жизнью по своему усмотрению? Так что же мешает такому «пессимисту» смастерить для себя удавку или полоснуть лезвием по «яремной» вене? Мешает одно – страстное желание жить. Жить при любых обстоятельствах, в самых нечеловеческих условиях, без рук, без ног, без глаз, без пищи – но жить, жить, жить. И этим сказано всё. Даже за минуту до смерти, до того самого страшного момента, когда приговоренному к смертной казни объявляют, что ему в помиловании отказано, в его безумных глазах теплится надежда.

Я не помню случая, чтобы кто-то из преступников, приговоренных к смертной казни, на судебном заседании просил суд определить ему именно исключительную меру наказания. Бывали случаи отказа от «последнего слова», от написания кассационных жалоб и прошения о помиловании. Но это, как правило, было следствием психического надлома человека, вызванного продолжительным стрессом и не отражающим истинное отношение приговоренного к своему приговору.

Как правило, человек, услышавший в отношении себя смертный приговор, впадает в прострацию. Он практически невменяем. Он что-то говорит, отвечает на вопросы, но все это происходит подсознательно, без осмысления сказанного. Его психическое состояние не с чем сравнить. Разве что с состоянием осужденного уже перед исполнением приговора, когда открываются двери камеры, и он понимает, что за ним пришли в последний раз.

Полное же осмысление сущности вынесенного приговора приходит к приговоренному к смертной казни только через несколько дней после того, как он будет переведен в камеру «смертников». Тогда борьба за сохранение жизни наполняется новым смыслом и входит в предпоследнюю фазу.

Сначала, в срок не позднее чем через семь дней с момента получения приговора, приговоренный к смертной казни имеет право подать кассационную жалобу на вынесенный в отношении него приговор. Параллельно на этой заключительной стадии судебного разбирательства наблюдается также некоторая активность адвокатов и близких родственников. В томительном ожидании, которое длится несколько месяцев, осужденный и его родственники ждут решения суда последней инстанции. Как правило, приговоры оставляют без изменения. В мою бытность начальником Минского СИЗО №1 я помню только два случая отмены смертного приговора Верховным судом. Оставление приговора без изменения, это новый страшный удар по нервам приговоренных к смертной казни. Но есть ещё один маленький шанс – надежда на помилование главы государства, то есть президента. В этом случае рассмотрение материалов уголовного дела происходит независимо от подачи ходатайства о помиловании. Президентом рассматриваются дела абсолютно всех «смертников», и в итоге он лично принимает одно из двух решений: либо применить помилование, либо отказать в нем.

На моей памяти с введением в Белоруссии поста президента и избранием на этот высокий пост Лукашенко, был помилован только один человек. Смертная казнь ему была заменена двадцатью годами лишения свободы. Лукашенко безжалостен.

С момента вынесения вердикта Верховного суда и подачи ходатайства о помиловании наступает последняя, завершающая фаза борьбы «смертника» за сохранение жизни. На этой стадии наибольшую активность проявляют родственники осужденного. Они заваливают различными заявлениями, просьбами и жалобами все мыслимые и немыслимые инстанции. Они подключают к процессу борьбы за сохранение жизни своего нерадивого, но от этого не менее любимого родственника всевозможных влиятельных в их понимании лиц. Такими, как правило, являются известные и малоизвестные писатели, артисты, спортсмены, религиозные деятели и просто хорошие соседи. В свою очередь приговоренные к смертной казни пытаются максимально воздействовать на своих несчастных родственников и повысить их «активность» в деле сохранения ему жизни различными способами. Однажды мне дали письмо одного приговоренного к смертной казни, которое он приготовил для нелегальной отправки родителям в Россию. Я знал его родителей, это были очень порядочные люди. Они ежемесячно приезжали к нему на свидание. И если отец из последних сил сдерживал свои эмоции, то матери это было не под силу. Это была сломленная, морально изувеченная страданиями женщина. Я при каждой встрече терпеливо озвучивал ей специально разработанную для родственников версию, касающуюся дальнейшей судьбы приговоренных к смертной казни. Я говорил, что приговор носит формальный характер, что сейчас уже никого не расстреливают. Осужденных к смертному приговору используют на специальных секретных предприятиях с вредным производством, где они достаточно долго живут. Говорил, что эти предприятия находятся в России, и ее сын, скорее всего, поедет туда. Мне трудно сказать, верили ли родственники приговоренных к смерти людей в нашу «легенду», но во всяком случае какая-то надежда на то, что расстрела не будет, у них оставалась. Надежда – великое дело, особенно в таких тупиковых ситуациях, когда выбора просто нет.

Так вот, в своём письме матери этот осужденный в самых ярких красках расписывал, что вскоре его положат на операционный стол, где заживо, без наркоза «разберут» на органы, которые за валюту продадут для трансплантации. И во всем этом будет виновата только она одна, потому что не сумела добиться приема у президента и убедить его в невиновности сына. Письмо, конечно же, было уничтожено, и несчастная мать не узнала о его содержании. Призывать же к совести человека, которому к тому времени оставалось несколько дней жизни, было бессмысленным занятием.

За два дня до расстрела соучастник этого осужденного, так же приговоренный к расстрелу, неожиданно сделал письменное заявление о том, что в совершенных ими преступлениях – убийстве нескольких человек – виновен он один, и что он просит расстрелять только его одного. Заявление было написано на моё имя, и я встретился с этим осужденным. Я объяснил ему, что не уполномочен отменять или изменять приговор Верховного суда и спросил, что побудило его, рьяно отрицавшего на суде свою вину, вдруг так резко изменить свои показания? Он ответил, что действительно его вина гораздо меньше, чем вина его «подельщика», и что он никогда не пожалел бы своего бывшего дружбана, если бы случайно не оказался вместе с ним во время свидания со своими родственниками и не встретиться взглядом с глазами его матери. Взгляд умолял спасти её сына, и он никак не может его забыть. Он понимает, что смерти ему не избежать, что жить осталось уже не долго. Но он примет смерть спокойнее, если будет знать, что сумел хоть немного помочь этой несчастной женщине. Он очень просил меня передать его заявление «кому нужно», чтобы его соучастник остался жив.

Мне было трудно судить об искренности его слов. Возможно, таким образом он рассчитывал хоть ненадолго задержать исполнение приговора и хоть как-то продлить остаток жизни. Но я знал, сколько дней ему осталось жить, поэтому не стал огорчать заявителя отказом и пообещал помочь ему. Ровно через два дня он предстал перед участниками расстрельного процесса в пункте исполнения смертных приговоров. Я, памятуя его обращение ко мне, сказал, что его совесть в отношении соучастника может быть чиста, тот будет жить дольше его. Что он сделал все, что мог, и я так же сделал все, что мог. В ответ он лишь слабо кивнул головой, и через минуту его не стало. Он так и не узнал, что бывший друг пережил его всего на десять минут.

Несчастную мать этого расстрелянного осужденного я больше никогда не видел. А отец примерно через две недели после казни приезжал на очередное свидание, и когда узнал в справочном бюро, что его сын «убыл по приговору», впервые заплакал. Происходило все это на моих глазах, и когда я, пытаясь его успокоить, пролепетал, что его сын, видимо, убыл в Россию, на «вредное производство» он ответил мне, что он такой же полковник, как и я, только российской армии. И он знает о том, что сын расстрелян и захоронен. И даже знает где. Но ради своей жены он готов и дальше разыгрывать из себя «дурака» и поддерживать в ней убежденность в существовании «вредных предприятий», «урановых карьеров» и сверхсекретных подразделений «спецназа», созданных из «смертников». На этом мы расстались и больше уже никогда не виделись.

И все же легенда о секретных предприятиях, куда увозят приговоренных к смертной казни, реально существовала до того времени, пока история с «расстрельным» пистолетом из чисто уголовной, не превратилась в объект политических интриг и не была опубликована в печати.

Расскажите о работе расстрельной команды. Кто в неё входит, как подбираются люди, как распределяются обязанности?

"Расстрельная" команда имеет официальное название: «Специальная группа по приведению в исполнение смертных приговоров». Так написано в инструкции МВД, регламентирующей этот вид деятельности. Количественный и персональный состав группы также определен инструкцией и объемом задач, стоящих перед ней. Группа, которую я возглавлял, состояла из тринадцати человек. Помимо непосредственных участников «расстрельного» процесса, в нее входили также врач и представитель МВД. Обязанности врача были далеко не врачебные, он только констатировал смерть казненного, а представитель МВД – осуществлял контрольно-регистрационные функции. Главной государственной надзорной «инстанцией» над деятельностью «расстрельной» группы являлся прокурор, назначаемый Генеральным прокурором Республики Беларусь. Именно прокурор является главным должностным лицом, контролирующим отправление правосудия в строгом соответствии с законом. И только прокурор не является членом группы по приведению в исполнение смертных приговоров. Все остальные члены группы подбираются её руководителем, после чего утверждаются руководством ГУВД (в прежнее время) или МВД (сегодня). Распределение обязанностей среди членов группы возлагается на его руководителя. Он подбирает не менее двух исполнителей приговоров и не менее трех водителей-профессионалов. Лично я добивался универсальности членов моей группы, где каждый мог выполнить любую задачу, поставленную перед ним, в том числе и привести в исполнение приговор. По понятным причинам, я не могу раскрыть персональный состав моей группы и рассказать о каждом её члене. Скажу только, что я категорически избегал от зачисления в это подразделение каких-либо «суперменов». В группу подбирались просто физически крепкие мужчины, с устойчивой психикой и крепкими нервами. Комплектовалась «расстрельная» группа, как правило, за счет действующих сотрудников СИЗО, но в целях обеспечения безопасности разрешалось привлекать к сотрудничеству и других граждан. Все члены группы в рабочее время занимались исполнением своих обычных служебных обязанностей. По поданному мною сигналу они были обязаны незамедлительно прибыть в пункт сбора членов специальной группы. Сбор производился таким образом, чтобы отсутствие члена группы на рабочем месте выглядело естественным и не вызывало ненужных подозрений у коллег. На место сбора личный состав группы прибывал уже вооруженным табельным оружием. После постановки задачи часть сотрудников специальным транспортом доставлялась в пункт исполнения приговора и подготавливала место для встречи лиц приговоренных к смертной казни. Другая часть группы возвращалась в СИЗО и по полученным от меня документов рганизовывала вывод из камеры приговоренных к смертной казни, посадку их в машину и доставку в пункт исполнения приговора.

Это был самый ответственный момент. Транспортировка по городу «смертников» могла спровоцировать нападение на транспорт с целью их освобождения. Поэтому время погрузки осужденных и маршрут движения транспорта я объявлял только перед самым проведением мероприятия, только в устной форме и только тем лицам, кого это касалось непосредственно.

Кроме того, параллельно принимались меры для обеспечения зашифровки маршрута движения конвоя перед сотрудниками СИЗО, посвященными в обстоятельства отправки «смертников» на последний «этап».

В случае, если бы нападение на транспорт все-таки состоялось, сотрудники «спецгруппы», конвоирующие приговоренных к смертной казни, были обязаны немедленно расстрелять всех конвоируемых прямо в автомобиле, после чего имели право покинуть автомобиль.

После доставки осужденных в пункт исполнения приговора их размещают под усиленной охраной в специально оборудованной камере. Когда «объект» полностью подготовлен к исполнению приговора, в специальном кабинете, смежном с помещением, где непосредственно производится расстрел осужденных, за небольшим письменным столом занимают свои места: прокурор, руководитель специальной группы (начальник СИЗО) и представитель МВД. На столе находятся личные дела осужденных. Руководитель группы называет фамилию, и первого осужденного приводят в кабинет.

Согласно инструкции прокурор задает осужденному вопросы, уточняющие его анкетные данные. Убедившись, что перед ним находится именно тот человек, личное дело которого находится у него в руках, прокурор объявляет ему, что его ходатайство о помиловании, направленное на имя Президента Республики Беларусь, отклонено, и что в отношении его приговор будет приведен в исполнение. Осужденный, находящийся в этот момент на грани почти что полного безумия, превращается в покорное, безропотное существо, практически не понимающее, что происходит.

После последних слов прокурора руководитель специальной группы подает команду своим подчиненным об «этапировании» приговоренного к расстрелу. Осужденному завязывают повязкой глаза, чтобы он не ориентировался в пространстве, и уводят в соседнее, специально оборудованное помещение, где его уже ожидает исполнитель с пистолетом наготове. По сигналу исполнителя двое сотрудников перед специальным щитом – «пулеуловителем» опускают осужденного на колени, после чего исполнитель стреляет ему в затылок. Смерть наступает практически мгновенно. Вся процедура казни, начиная с момента объявления Указа Президента об отказе в помиловании, до выстрела в голову, длится не более двух минут. Поэтому могу утверждать, что в этот момент осужденный абсолютно не соображает, что с ним происходит, и смерть приходит к нему внезапно. Конечно, после объявления прокурора об отказе в помиловании он испытывает сильнейший стресс, понимая, что его казнят, но он думает, что все-таки это будет не сейчас и не здесь, так как явных признаков того, что это произойдет здесь и немедленно, он не видит. И именно это дает ему надежду на то, что он ещё немного проживет. Хоть день, хоть час, хоть пять минут, но поживет.

За время моей работы в должности начальника СИЗО и руководителя специальной группы было казнено сто тридцать четыре человека, приговоренных к смертной казни. Из них было только четверо, которые, судя по их поведению и способности произносить осмысленные слова, понимали, что они сейчас умрут и ушли из жизни в нормальном сознании. При этом у меня сложилось впечатление, что эти люди искренне верили в бога. Не просто читавшие Библию, в последние годы это делали практически все осужденные, а были истинно верующие люди.

Наверное, трудно поверить в искренность моих слов, но лично я относился к процедуре исполнения смертного приговора с огромным отвращением. Я знаю, что точно такое же чувство испытывали и почти все члены специальной группы. Сотрудники, которые проявляли во время казни какие-то восторженные эмоции, немедленно выводились из состава специальной группы. Садистов я не выносил. В мою бытность таких извращенцев было только двое.

Итак, казнь состоялась. Врач фиксирует наступление биологической смерти. Прокурор, руководитель специальной группы и врач подписывают, как правило, заранее составленный акт о приведении в исполнение смертного приговора. Этот акт является главным учетным и отчетным документом, на основании которого в последствии делаются соответствующие справки для суда, вынесшего смертный приговор, и органов «ЗАГС» для оформления свидетельства о смерти.

Акт о приведении в исполнение смертного приговора вместе с актом о захоронении, а так же с другими документами, относящимися к процедуре смертной казни, подшиваются к личному делу казненного и передаются на хранение в архив МВД.

Обычно партия расстреливаемых осужденных составляет от трех до пяти человек, но иногда бывают и одиночные исполнения смертных приговоров. Все зависит от того, как работает Комиссия по помилованиям при президенте и, естественно, сам президент. После расстрела осужденных, их тела упаковывают в полиэтиленовые мешки и производят захоронение. Поскольку места захоронения тел казненных являются тайной, я больше ничего на эту тему говорить не буду.

В качестве примера приведу одно из технических «изобретений», применявшееся нашими грузинскими «коллегами» в тот период, когда в их стране была такая мера наказания, как смертная казнь. Там осужденного в специальном помещении укладывали на пол лицом вниз, при этом голова приговоренного свешивалась в специальный канализационный сток. В таком положении исполнитель не мог произвести точный выстрел и попасть в мозжечок. Для того, чтобы облегчить «работу» исполнителя и обеспечить точное попадание пули в цель, один из членов расстрельной группы обыкновенным сачком для ловли бабочек приподнимал голову приговоренного к казни до нужного уровня, после чего исполнитель производил прицельный выстрел.

Возвращаясь к вопросу о людях, являющихся членами специальной группы, скажу, что все они достойны уважения, ибо выполняют самую черновую и неблагодарную в мире работу. При этом они рискуют своим авторитетом, положением в обществе и приобретением давно забытого в нормальном обществе средневекового клейма – «палач».

И тем не менее они остаются людьми, со своими достоинствами и недостатками, житейскими и бытовыми проблемами, семейными неурядицами и родительскими обязанностями. В быту это абсолютно мирные люди. Многие из них даже не способны ругаться или скандалить. Но, получив приказ, они выполнят его до конца. Внешне эти люди абсолютно неотличимы от других. Никто, даже близкие родственники, не должны знать о роде их занятий. Они не имеют права даже намеком высказать свою причастность к особому виду деятельности. У них есть одно право: точно делать порученное им дело и молчать.

Как лично вы принимали решение собственноручно приводить в исполнение смертные приговоры? Знала ли об этом ваша семья? Были ли какие-то курсы повышения «квалификации»?

Что касается личного исполнения смертных приговоров, то я этого не делал никогда. Насколько мне известно, этим не занимался так же никто из моих предшественников. Задачей руководителя было: осуществлять общее руководство специальной группой, а не нажимать на курок. Для этого имелись другие люди, и они прекрасно справлялись со своей задачей. Конечно, если бы я имел острое желание лично расстрелять кого-либо из осужденных, то вряд ли кто-то смог бы этому воспрепятствовать, но у меня такой потребности никогда не было, а стать палачом– любителем я так же не собирался.

Руководителем специальной группы я был назначен параллельно с назначением на должность начальника СИЗО в декабре 1996 года. Моя семья узнала о том, что я являлся руководителем группы по приведению в исполнение смертных приговоров только после публикаций об этом в средствах массовой информации в июле 2001 года.

Никаких специальных курсов «повышения квалификации» я не проходил. Их просто не существовало. Моими «преподавателями» были старослужащие сотрудники, которые являлись и носителями и хранителями определенных профессиональных навыков и традиций. Остальное образование палача я получил, изучив действующие приказы и инструкции, регламентирующие деятельность специальной группы по приведению в исполнение смертных приговоров. Точно так же происходит обучение и других сотрудников, зачисленных в штат специальной группы.

Когда вам первый раз в жизни пришлось участвовать в расстреле? Помните ли вы этот случай? Вам было страшно или нет?

Да, я помню ту ночь по сей день, причем в мельчайших деталях и подробностях. Это произошло в ночь с тридцатого на тридцать первое декабря 1996-го года. К тому времени я находился в должности начальника Минского СИЗО №1 уже три недели. Я успел познакомиться с личным составом специальной группы, посетить и осмотреть специальные объекты этого подразделения, ознакомиться с имеющейся документацией и инструкциями, регламентирующими порядок содержания в СИЗО приговоренных к смертной казни и процедуру приведения в исполнение смертных приговоров.

Все мои практические познания в этой области замыкались на специальном пистолете с глушителем, хранившемся у меня в сейфе, да на скупых сведениях о предыдущих расстрелах, которые мне рассказали ветераны специальной группы.

В моем служебном кабинете, в специальном металлическом шкафу, хранились все личные дела лиц, приговоренных к смертной казни. В то время их было свыше пятидесяти человек. Дела были разложены по полкам в алфавитном порядке, и я при наличии свободного времени изучал их так же в алфавитной последовательности. Я успел ознакомиться примерно с десятком личных дел и полагал продолжить это занятие уже в новом, 1997 году, но произошло следующее.

Двадцать девятого декабря 1996 года в СИЗО внезапно прибыл только что назначенный начальником КИН МВД Республики Беларусь Хомлюк. Он передал мне устное распоряжение тогдашнего руководителя МВД Агольца о том, чтобы я до наступления нового года расстрелял группу лиц, осужденных к смертной казни, которым президент отказа в помиловании. В связи с этим мне нужно было срочно получить в Верховном суде необходимые документы и доложить о готовности специальной группы министру, естественно, через Хомлюка.

Через час я был уже в Верховном суде, где получил объемистый пакет с документами, на котором стоял гриф «совершенно секретно». Прибыв в СИЗО, я вскрыл пакет и обнаружил пять Указов президента в отношении пяти лиц, осужденных к смертной казни. Я, как положено, зарегистрировал документы в специальном хранящемся у меня журнале и пригласил к себе на совещание некоторых членов специальной группы, потому что не знал, что мне делать дальше. Прибывшим коллегам я объяснил сложившуюся ситуацию и попросил их обеспечить техническую готовность мероприятия к завтрашнему дню. Мои сотрудники заверили меня, что все будет готово и пошли выполнять полученное задание. Я оповестил о готовящемся мероприятии прокурора и других участников «расстрельного» процесса, после чего позвонил Хомлюку и доложил о готовности группы провести «спецмероприятие» в ночь с тридцатого на тридцать первое декабря. При этом я поинтересовался, к чему такая спешка? Хомлюк сказал мне, что среди этих осужденных есть один негодяй, совершивший убийство дочери и внука одного высокопоставленного сотрудника МВД, который якобы обратился к министру с просьбой лично присутствовать при расстреле убийцы, однако Аголец ему в этом отказал, но пообещал, что до Нового года этот осужденный не доживет.

Фамилия этого осужденного была Невейко. Я поднял его личное дело и прочёл приговор. Действительно, это была конченая мразь. Он жил на одной лестничной площадке с сотрудником МВД. Был вхож в его семью. Пользовался по доверенности личным автомобилем этого сотрудника, который, в конце концов, продал, инсценировав его угон. Будучи вне подозрений, продолжал общаться с соседями, выражая им сочувствие и активно «помогая» в поиске «угнанной» машины. Однако этого ему показалось мало, и он с целью ограбления проникает в квартиру соседа. Будучи застигнутым врасплох внезапно вернувшейся домой дочерью сотрудника МВД, он убивает её ножом, а малолетнему ребенку разбивает голову. Забрав деньги и ценные вещи, уходит, однако через время возвращается и забирает ещё и импортный магнитофон. Опять он остается вне подозрений, опять выражает соболезнование убитым горем родителям и опять активно участвует в «розыске» преступников. Уверенный в своей безнаказанности, Невейко, как и все преступники, которым долгое время «фартило», потерял осторожность и начал сбывать похищенные им вещи. В одном из комиссионных магазинов и был обнаружен магнитофон, пропавший из квартиры сотрудника МВД. Так и вычислили Невейко. При обыске его квартиры были обнаружены и другие вещи, похищенные им у соседей. Дальнейшее, как говорится, было делом техники. Вина Невейко в совершенных им тяжких преступлениях была полностью доказана, да он и сам не отрицал её. Однако в содеянном не раскаивался. Сокрушался только, что допустил «промашку» с магнитофоном. Не менее «достойными» были и остальные члены «команды», которой, вместе с Невейко, предстояло принять определенную им судом суровую кару.

Наступило тридцатое декабря. С самого утра я не находил себе места. Кое-как справившись с текущими делами, я вновь пригласил к себе нескольких «ветеранов» группы и попросил их в мельчайших деталях рассказать мне весь процесс исполнения приговора – от вывода заключенных из камеры до захоронения тел расстрелянных. Они вновь разъяснили мне в принципе несложный механизм казни, но я ничего не соображал. Я никак не мог уяснить свою роль в этом отлаженном механизме, предназначенном для лишения жизни людей. Наконец, оставив в кабинете одного сотрудника, с которым у меня сложились наиболее доверительные отношения, я напрямую спросил его: что конкретно должен делать я, где должен находиться и какие слова говорить? Сотрудник понял моё состояние и сказал, что постарается все время находиться рядом со мной и координировать мои действия. А вообще весь «процесс» начинается с команды начальника дежурному офицеру о выдаче конвою осужденных, которые должны быть казнены. С этого момента члены специальной группы, они же конвой, приступают к своей работе. Дальше все происходит по годами отработанной схеме. Так что в целом никаких проблем быть не должно.

И все же лично для меня проблема была, и проблема не простая. Она заключалась в том, что процедура исполнения смертных приговоров, рассказанная мне «ветеранами», довольно сильно отличалась от той, которая была описана в инструкции. И хотя инструкция допускала инициативу в выборе вариантов исполнения наказания, примитивизм нашей процедуры лишения жизни поразил даже моё воображение.

С наступлением темноты мне доложили, что специальная группа готова к выполнению задания. Я, прикрепив к поясу кобуру с заряженным «расстрельным» пистолетом, прибыл в пункт сбора личного состава группы, и наш «караван», состоящий из трех машин, тронулся в путь. Я не ориентировался в маршруте, особенно когда машины вышли за пределы городской черты. Теоретически я знал, где расположено место, к которому мы ехали, но самостоятельно я его не нашёл бы никогда. Неожиданно все водители одновременно выключили фары и в полной темноте аккуратно съехали с трассы на какую-то лесную дорогу. Так, с выключенными фарами мы минут через десять приехали на небольшую лесную поляну. Я никого ни о чем не спрашивал, и, стараясь не мешать членам группы, отошёл в сторону и наблюдал за их действиями. Из одной машины мои сотрудники вытащили несколько больших кусков брезента и шанцевый инструмент. Я понял, что сейчас они будут копать яму. Стоял сильный мороз. Я подумал, что, видимо, придется разводить костер для отогрева земли и даже обрадовался этому, так как приехал в лес в летних туфлях и уже порядком замерз. Однако все произошло иначе. Один сотрудник взял лопату и подошел к одному из нескольких припорошенных снегом малоприметных холмиков, каких бывает полно в любой лесистой местности и на которые никто не обращает внимание. Он разворошил его, и я увидел, что холмик состоит из уплотненной опавшей листвы, довольно толстым слоем укрывавшей землю. Земля под листвой была мягкая, и группа приступила к работе. Прежде всего вокруг прикрытого листвой места был аккуратно разложен брезент. На него были сброшены прикрывавшие землю листья, а затем посыпалась извлекаемая из ямы земля. Место работы освещалось карманным фонариком. Фонарик был прикреплен к длинному острому металлическому стержню. Стержень легко втыкался и в дерево, и в землю, и не было необходимости держать фонарик в руках. Когда яма углубилась, в неё опустили лестницу. По лестнице спускались и поднимались «копальщики». Примерно через два с половиной часа яма была готова. Я заглянул внутрь. Яма была очень глубокая и книзу сильно расширялась. По краям ямы, чтобы она не обсыпалась, были уложены доски. Закончив работу, члены группы во главе со мной на двух автомобилях вернулись в СИЗО. Еще двое сотрудников с автомобилем были оставлены в лесу для охраны «объекта». Было около одиннадцати часов вечера, когда я подписал распоряжение дежурному офицеру о выдаче конвою группы лиц, приговоренных к смертной казни. К этому времени в СИЗО прибыли представитель МВД, прокурор и врач. Врач остался у меня в кабинете, а я вместе с прокурором и представителем МВД прошел в дежурную часть. Там в соответствии с существовавшими в то время правилами не было никого, кроме дежурного офицера. Все штатные сотрудники на период погрузки осужденных в машину были временно отстранены от несения службы и находились в изолированной комнате. Это были требования конспирации. Никто, кроме дежурного по СИЗО, не имел права видеть членов специальной группы. Мы втроем заняли места за одним из столов, имевшихся в дежурной части, и стали ждать доставки осужденных.

Ждать пришлось недолго. Через подземный переход сотрудники специальной группы стали по одному приводить осужденных. Они были одеты в полосатые «робы» и обуты в войлочные тапочки. Руки их были связаны сзади. Они тряслись то ли от холода, то ли от страха, а их безумные глаза излучали такой неподдельный ужас, что смотреть на них было невозможно. Мне показалось, что их состояние передалось и мне. Как будто не их, а меня должны были вскоре лишить жизни. Тем не менее распускать «сопли» я не имел права, по крайней мере, внешне, так как начиналась бюрократическая часть смертельного делопроизводства, и я был его непосредственным участником. Кое-как я взял себя в руки и, уставившись взглядом в стол, с умным видом перебирал какие-то бумаги. Начался процесс ознакомления осужденных с решением президента. Прокурор привычно уточнял анкетные данные стоящего перед нами человека, затем так же привычно объявлял об отказе в помиловании и смотрел на меня. Я понимал, что должен что-то сказать, подать какую-то команду, но, ошарашенный всем происходящим, лишь что-то «мямлил» в полголоса и неопределенно махал рукой конвою. Благо, что мои сотрудники хорошо знали своё дело и абсолютно не нуждались в моих командах.

Наконец все осужденные были ознакомлены с президентскими решениями и усажены в машину. Они сидели на полу в затылок друг другу, их ноги были широко раздвинуты и образовывали «ёлочку». Такая рассадка полностью исключала любую попытку встать на ноги, или оказать какое-либо сопротивление.

На боковых скамейках с оружием наготове расположились сотрудники специальной группы, и колонна теперь уже из двух машин вновь тронулась по прежнему маршруту. К «яме» прибыли за полночь. Машину поставили на краю поляны, метрах в десяти от ямы, и вытащили первого осужденного. Я стоял рядом с ямой. Прокурор и представитель МВД находились в машине и через окно наблюдали за происходящим. Хотя все происходило в полной темноте, я увидел, как один из членов группы надел на шею «смертника» петлю из толстой веревки, другой конец которой держал в руках. Еще один сотрудник вставил в рот осужденному кляп. Держа за веревку, «смертника» подвели к краю ямы и положили на землю лицом вниз. Он не оказывал никакого сопротивления. Его голова свисала в яму. И тут я увидел, для чего нужна веревка. Когда исполнитель стал наводить на осужденного полученный от меня «расстрельный» пистолет, другой член группы, державший в руках конец веревки, потянул за неё и приподнял голову приговоренного к расстрелу над ямой, давая возможность исполнителю точнее произвести выстрел. На мгновение был включен фонарик, осветивший стриженый затылок приговоренного, и в тот же момент в него впилась пуля. Для меня все увиденное происходило как в замедленной съемке. Время было неимоверно растянуто. Выстрел прозвучал не как резкий хлопок, а как громкое шипение раскаленной сковороды, на которую попала холодная вода. Я мог поклясться, что видел, как пуля вошла в голову казненного. Эти мои ощущения впоследствии подтвердили многие сотрудники специальной группы, которые также испытывали аналогичное состояние, причем не только во время первых «расстрельных» акций, но и последующих. И я убедился, что это нормальная реакция нормального человека на ненормальную ситуацию, противоречащую самому человеческому естеству.

Итак, пуля вошла в затылок. Вверх ударила тугая струя крови. В ночной тишине раздался жуткий протяжный стон, и все стихло. Только журчала стекающая в яму кровь. Подошел доктор, потрогал пульс и сказал, что осужденный мертв. Сотрудник, продолжавший держать в руках конец веревки, вновь потянул за неё, и тело казненного упало в яму. Так я увидел второе назначение веревки.

Сразу же подвели следующего приговоренного, и процедура повторилась заново. Вспышка фонаря, шипение пистолета, фонтан крови, стон и шлепок упавшего в яму тела.

Последним расстреляли Невейко. Я полагал, что это случайность, но оказалось, что всё было сделано умышленно. Члены «расстрельной» команды, узнав о злодеяниях этого преступника, проявили своеобразную «ментовскую солидарность». Зная о том, что страх ожидания смерти ужаснее самой смерти, они специально посадили его в машину первым, следовательно, умереть он должен был последним. Что и произошло в действительности. Естественно, находясь в десяти метрах от места казни, он слышал и хлопки выстрелов, и стоны расстреливаемых. Что творилось в его душе в этот момент, не знает никто, но то, что это были самые страшные минуты его жизни, не вызывало у меня никакого сомнения. Странно, но даже в таком, казалось бы абсолютно равноправном мероприятии, как исполнение смертного приговора, нашлось место и для предоставления приговоренному некоторых льгот в виде права быть расстрелянным первым.

Экзекуция закончилась. Яму быстро закопали. Стряхнули с брезента остатки земли, утрамбовали почву, затем присыпали яму листвой и припорошили снегом. Замели так же следы людей и машин. В общем, на поляне был восстановлен первоначальный вид дикой природы. И никакому, даже самому искушенному «следопыту», никогда не пришло бы в голову, что всего час назад эти деревья и кустарники были свидетелями кровавой и жестокой сцены, когда одни люди хладнокровно отнимают жизнь у других.

С каким-то отвратительным осадком на душе я вернулся в подразделение. Остальные члены группы, приведя в порядок транспорт и сдав оружие, разъехались по домам. Убыли так же прокурор и врач. Было около трех часов утра. Завтра предстоял обычный рабочий день, и я решил немного отдохнуть. Расположившись в комнате отдыха на диване, я выключил свет и закрыл глаза. Практически мгновенно, как наяву, я увидел картину расстрела. Фонтан крови висел перед глазами и никак не опускался. Его брызги достигали моего лица и обжигали его, как кипяток. Я открыл глаза, и видение исчезло, но в углу комнаты послышался шорох, и мне показалось, что кто-то стонет. Я включил свет, шорох прекратился, стон тоже. И я понял, что у меня были галлюцинации, а потому больше свет не выключал. Такое состояние длилось три дня. Я умышленно выбрал себе дежурство на Новый год, чтобы родственники не заметили перемен в моем поведении. Лишь после Нового года, приняв изрядную дозу алкоголя, я впервые за трое суток уснул с выключенным светом и без кошмарных сновидений.

Это был переломный момент в моей биографии. Появилось желание все бросить и больше никогда не участвовать в мероприятиях подобного рода. Но расставаться со службой мне так же не хотелось, ведь это был единственный источник моего существования. Да и должность начальника СИЗО меня вполне устраивала. Отказ от руководства специальной группой теоретически был возможен, но я знал, что практически это влечет за собой освобождение и от должности начальника учреждения. Короче, получался замкнутый круг. И выход был только один: повернуть процесс исполнения смертных приговоров в более-менее «цивилизованное» русло, если это слово вообще приемлемо для такого рода деятельности.

Кое-что мне сделать удалось. Исполнение смертных приговоров стало производиться в «крытом» варианте, то есть в помещении и при отсутствии остальных осужденных. Я не знаю, насколько это облегчило страдания «смертников», но по крайней мере внешне процедура стала выглядеть более гуманной, ибо с момента объявления осужденному об отказе в его помиловании до расстрела проходило не более одной минуты. Кроме того, по согласованию с Прокуратурой республики им разрешили получать продуктовые передачи, что раньше было запрещено. Вот, в общем-то, и все мои «гуманные» акции в отношении самой сложной категории осужденных, содержавшихся когда-либо в Следственном изоляторе. Я понимаю, что ни колбаса, ни сало не заменят человеку даже минуты жизни, но не надо забывать и то, о каких людях идет речь, и что права на жизнь они лишены все-таки за дела, также далеко не гуманные.

Расскажите об обстоятельствах вашей эмиграции в Германию.

Выезд за границу я планировал давно. В ФРГ у меня появились родственники, которые и пригласили меня на отдых. Все шло по плану. Я взял отпуск, сдал документы в Посольство ФРГ и стал ждать ответа. Никаких помыслов о «бегстве» у меня не было. Ни в каких багажниках меня никто не вывозил. У меня даже сохранилось отпускное удостоверение, где пунктом проведения отпускного времени рукой кадровика указан город Берлин. Но наша власть не может по-человечески относиться не только к оппозиции, но и к людям, которые держат эту власть на своих плечах. К категории таких «столпов», я по характеру занимаемой должности и непростительной мне наивности относил и себя.

Дело в том, что когда я пытался лично выяснить причастность к похищениям людей высших должностных чинов МВД, у меня была одна единственная цель: раскрыть чисто уголовное преступление. Я был абсолютно далек от политики. Я и сейчас не стал к ней ближе. О какой политической деятельности или карьере может мечтать «тюремщик» и «палач», как это стало модным теперь меня называть, хотя я лично не убил даже курицу.

И мне было абсолютно непонятным поведение моего руководства, в частности, очень уважаемого мной в то время министра Наумова, который, заведомо зная о готовящихся публикациях в СМИ, расшифровывающих меня как руководителя специальной группы по исполнению смертных приговоров, не соизволил найти времени, чтобы переговорить со мной, предупредить меня. Возможно, мы могли бы найти какой-то выход, обеспечивающий безопасность мне и членам моей семьи. Но никому до меня не было дела. И только в день выхода оппозиционной прессы с содержанием моего и генерала Лопатика рапортов все заволновались. Стали судорожно искать меня. Но отнюдь не потому, чтобы позаботиться обо мне, а для того, чтобы я отмывал обосравшихся генералов и прокуроров. От меня требовалось немного – всего лишь публично заявить, что опубликованные документы являются фальшивкой, и имеют целью дискредитировать руководство страны в предвыборный период. Некоторые так и поступили, чем купили себе жалкое презренное существование. Я не смог этого сделать. Я не мог подыгрывать людям, которые настолько презирали своих подчиненных, что даже не сомневались в том, что Алкаев сделает так, как ему прикажут. Кто и в какие века в Белоруссии осмеливался выступить против мнения руководства, тем более такого всесильного, как МВД. Будучи сами бесхребетными, беспринципными и предельно трусливыми натурами с холуйской психологией, они видели в нас ещё больших холопов, чем сами. И, судя по всему, во многом были правы. Просчитались только с некоторыми, в том числе и со мной. В день выхода из типографии газет с публикациями в отношении меня я покинул Минск. Первое время я жил в Москве. Теперь уже можно об этом сказать. Предоставила мне квартиру и обеспечила всем необходимым для проживания семья одного бывшего заключенного, в частности, его супруга Жанна Смолярова. Низкий поклон им за это. Через некоторое время эта же семья привезла в Москву мой паспорт с визой, разрешающей мне въезд в ФРГ. И 25 июля 2001 года я прибыл в замечательный город Берлин, в котором проживаю и по настоящее время.