Как снятая с петель калитка, неполная луна криво висела в черном безблачном небе. Стоя на балконе своих апартаментов в отеле Святого Людовика, Люсьен вальяжно облокотился на перила резной чугунной решетки и смотрел вниз, на Ройал-стрит. Над сточными канавами стелился туман, пар поднимался к низким окнам соседнего дома, где Бал голубой ленты был в полном разгаре.

Креольские джентльмены нескончаемым потоком фланировали по деревянному тротуару, соединяющему оба здания, благоразумно деля внимание и время между своими любовницами-квартеронками, танцующими на Балу голубой ленты, и женами, собравшимися на традиционный Королевский бал, который проходил в бальном зале отеля Святого Людовика. В стороне от кружащихся пар, оставленные на время жены сбивались в кучки, словно галки-трещотки, и обменивались сплетнями, ожидая, когда их мужья вернутся после «перекура».

Вишневые чубуки попыхивали в ночи, яркие искорки то вспыхивали, то гасли между домами, как робкие светлячки. Каждый из джентльменов знал, что табачный запах может быть единственным оправданием их отсутствия в глазах ревнивых жен и позволит им хоть ненадолго сменить скучную атмосферу Королевского бала на более приятное общество любовниц.

Стояла знойная октябрьская ночь, и илистый запах вод Миссисипи, смешанный с ароматом табака и зловонием сточных канав, пропитывал туман и делал все попытки Люсьена глотнуть свежего воздуха тщетными. Из соседней улочки донесся хриплый хохот, затем топот ног и сдавленные крики – очередная драка.

Светский сезон был в полном разгаре, и каждый, начиная от аристократа и кончая женщиной легкого поведения, чувствовал в себе подъем душевных и физических сил. Почти все «лучшие» семейства вернулись в город с отдаленных плантаций, где обычно укрывались в течение знойных, болезнетворных летних месяцев. Семья Люсьена только сегодня утром вернулась в особняк Делакруа на Эспланад-авеню, и отец кратко и сдержанно попросил его нанести визит вежливости матери. Люсьен отговорился тем, что встретится с ней в опере на «Севильском цирюльнике», открывающем сезон.

Дело не в том, что ему не хотелось видеться с матерью. Он любил ее, несмотря на то что она слепо восхищалась мужем-диктатором и во всем покорялась его воле. Отца он тоже любил, но с оговорками.

В детстве Люсьен не осознавал важность того, что является наследником плантации Бокаж, а Жан-Люк Делакруа считал это величайшей честью. Люсьен был подвижным и общительным ребенком, имел множество приятелей, но лучшим его другом стал Рой, из семьи рабов.

Лет до десяти сыновьям белых плантаторов разрешалось играть с детьми рабов, когда те не были заняты в поле или не выполняли работу по дому. Но когда сын плантатора отправлялся в школу, дружеские отношения сами собой заканчивались и обычно предавались забвению.

Однако Люсьен не забыл о дружбе с Роем. Когда они подросли, стало очевидно, что им уготовано разное будущее. Отец Люсьена не одобрял продолжения этих отношений, хотя при этом не возражал бы, если бы сын захотел переспать с какой-нибудь молоденькой рабыней. Люсьен никогда не понимал и не принимал этих издавна установленных порядков.

Люсьен не был уверен, что хочет вести тот образ жизни, который отец с гордостью навязывал ему. Он всегда подвергал сомнению креольскую традицию и общественное устройство Юга. Он не понимал, почему нужно продолжать поступать так, а не иначе только потому, что так проще и так было заведено.

То, что Люсьен бунтовал против того, что было дорого и близко Жан-Люку Делакруа, приводило отца в ярость, и он решил преподать сыну хороший урок. Он «в последний раз» велел сыну порвать дружеские отношения с Роем, угрожая наказанием, но отлично понимал, что юноши его не послушаются. Их застали вместе на рыбалке, поймали и привели к Жан-Люку на расправу. Никакого раскаяния молодые люди не испытывали.

Жан-Люк приказал сыну дать Рою двадцать ударов кнутом. Люсьен пришел в ужас и наотрез отказался. Тогда отец сказал, что если тот не согласится, его приятель Шарль Боден, который случайно оказался у них в гостях, с радостью выпорет его самого.

Зная кровожадность и жестокость Бодена, Люсьен был вынужден наказать друга. Он нарочно сжимал кнут не крепко, чтобы экзекуция прошла для Роя не так болезненно, но Боден заметил это, вышел вперед и показал, как это следует делать правильно. Люсьен в течение всей пытки был не в себе и старался не причинять Рою боли, но он понимал, что если не станет бить его достаточно сильно, то Боден с удовольствием заберет кнут и заменит его.

Этот день стал поворотным пунктом в судьбе Люсьена. Они с Роем больше никогда не разговаривали. Люсьен возненавидел Бодена и проникся жалостью и презрением к отцу. И еще он понял, что никогда не станет рабовладельцем.

Он уехал из дома в школу и не возвращался к родителям даже на каникулы, а потом отправился в Европу, где получил образование и прожил до тридцати лет. Два года назад Люсьен вернулся в Новый Орлеан другим человеком. Теперь он раздражал отца другим способом. Люсьен публично больше не осуждал рабство и прочие семейные традиции, которые глубоко укоренились в старомодном сердце Жан-Люка, но зато превратился в беззаботного лоботряса. Он не проявлял никакого интереса к делам поместья, которое собирался унаследовать, и занимался только тем, что волочился за девицами и играл в карты.

За несколько месяцев до своего возвращения в Штаты Люсьен решил вести двойную жизнь. Он знал, что на Юге ничто не изменилось за время его отсутствия, и понимал, что сможет вернуться домой только при условии, что сам внесет в жизнь некоторые коррективы. За границей его отрицательное отношение к рабству не изменилось, а еще более укрепилось. Картина же того, что случилось летним днем почти двадцать лет назад, в его памяти стала еще ярче. Он тверда усвоил: рабство бесчеловечно и недопустимо. Так на свет появились Денди Делакруа и Ренар.

Люсьен часто навещал мать и оказывался, таким образом, в обществе отца, что было мучительно для обоих. В том, что мать вернулась в город, было еще одно неудобство. Теперь, когда начался этот безумный светский сезон, мадам Делакруа возобновит разговоры о том, что недопустимо еще на год откладывать брак и что он должен немедленно выбрать невесту из числа благородных девиц высшего креольского общества. Весь предыдущий год мать намекала на то, что добродетельная шестнадцатилетняя Лилиан Шевалье устроила бы ее в качестве невестки как нельзя лучше.

Люсьен подумал о волоокой черноволосой мадемуазель Шевалье, которая была на семнадцать лет его моложе, – такая благочинная и тихая. Аристократическая чистокровность ее семьи подтверждена документами, хранящимися с незапамятных времен под сводами собора Святого Людовика.

Мадемуазель Шевалье, как и большинство креольских девушек, воспитывалась монахинями монастыря Святой Урсулы в высокоморальном духе, побуждающем всех девиц на выданье сидеть на балах с плотно сдвинутыми коленями и потупленным взором. Для ее супруга должно быть величайшей честью раздвинуть эти девственно сомкнутые колени и приучить свою безответную жену к движениям и звукам, сопровождающим брачное соитие, которое произойдет в затемненной из скромности спальне. И так всегда они будут сходиться на брачном ложе не для того, чтобы любить друг друга, а чтобы произвести на свет очередного чистокровного продолжателя креольской династии.

Люсьен отказывался пожертвовать своей свободой ради вступления в такой фальшивый союз. К тому же, если он женится, это будет несправедливо по отношению к его избраннице – креолке или нет. Его тайная деятельность слишком опасна, чтобы он мог обременить себя семейными узами.

Он подумал об Энни Уэстон. Они не виделись с тех пор, как «Бельведер» пришвартовался в порту Нового Орлеана, но это не мешало Люсьену беспрестанно вспоминать о ней. Он старался стереть из памяти ее золотистый образ и поэтому чаще навещал свою любовницу Микаэлу, надеясь забыться в безудержных оргиях. Но все было напрасно. Он все сильнее хотел Энни.

Иногда, часами бездельничая, он придумывал повод для визита к Кэтрин Гриммс. Но здравый смысл всегда брал верх над желанием, и он воздерживался от визитов, по крайней мере от официальных. Это не мешало Люсьену под покровом ночи проезжать в экипаже по улице, где она жила, притормаживать у входа и смотреть на окно спальни Энни.

Дважды ему повезло увидеть ее, когда она высунулась из окна, чтобы подышать свежим ночным воздухом. Золотистые локоны рассыпались по ее плечам и блестели в лунном свете. Напротив ее окна росло дерево, по которому легко можно было бы забраться в комнату. Дни шли, и дерево казалось Люсьену все более соблазнительным путем. Однажды он заберется по нему в комнату Энни, когда та будет спать. А потом…

Он не осмеливался представить себе, что будет потом. Достаточно лишь посмотреть на нее. Или, может быть, один раз поцеловать…

Внезапный порыв ветерка охладил разгоряченное лицо Люсьена. Он запрокинул голову и закрыл глаза, наслаждаясь ночной свежестью. Она напомнила ему горный ветер, дувший через заснеженные долины Швейцарии в сторону северной Франции, или бодрящую речную прохладу побережья Темзы. Люсьен услышал в ветре насмешливый шепот прежних мест и отзвук давних времен.

Как бы ему хотелось снова стать самим собой, таким, каков он был в Европе! Как бы ему хотелось поговорить с Энни начистоту, чтобы между ними не было ничего, кроме правды! Этот отвратительный маскарад разрушал его душу…

В дверь постучали. Люсьен отпустил на вечер слуг и не ждал в гости никого. Он прошел через комнату с уверенностью знакомого с обстановкой человека и с беззвучной грацией атлетически сложенного мужчины, привыкшего передвигаться в темноте. Приоткрыв дверь, он выглянул в щель.

– Люсьен, я знаю, что мне не следовало приходить, но…

Люсьен схватил человека за руку и втащил в комнату, после чего выглянул в коридор, нет ли слежки, и запер дверь на замок.

– Господи, Арман, тебе действительно не надо было приходить!

– Меня никто не видел.

– Ты уверен?

– Я был очень осторожен, – кивнул он и бросил на Люсьена умоляющий взгляд. – Я должен был прийти.

Люсьен внимательно разглядывал друга при свете единственной свечи в настенном канделябре. Высокий и гибкий, с темными волосами и медно-коричневой кожей, с печальными миндалевидными глазами, Арман был по-настоящему красив. В его негритянской крови чувствовалась какая-то примесь. Он не был рабом и носил приличествующую джентльмену одежду: ладно скроенный серый костюм, подходящий скорее для публичных балов, куда пускали по билетам. По вискам у него струился пот. Люсьен предположил, что скорее от волнения, чем от жары.

Арман был явно чем-то очень расстроен. Люсьен привык верить каждому его слову, потому что Арман не только великолепный разведчик, но, что гораздо важнее, человек, на которого можно положиться, и друг, о котором может только мечтать любой мужчина. Они познакомились в интеллектуальных кругах Парижского университета, где Арман учился на физика. Он был сыном квартеронки и богатого американского банкира из Нового Орлеана.

В Париже они с Люсьеном сблизились, выяснив, что их воззрения на проблему рабства сходны. Когда Люсьен поделился с ним своей идеей начать по возвращении в Штаты подпольное аболиционистское движение, Арман выразил желание принять в нем участие.

После нескольких лет, проведенных в Париже, он стал более походить на француза, чем на американца. Теперь французское влияние проявлялось в легком акценте и поэтической краткости английских фраз.

– Что стряслось?

– Боден. Он снова это сделал.

– Что? Изнасилование? – стиснул зубы Люсьен.

– Хуже. Он убил всех троих мужчин, которых мы собирались перевозить на следующей неделе. Один из них проговорился девочке-мулатке – полагаю, он хотел уговорить ее бежать, – которая пользуется особыми привилегиями Бодена за то, что доносит на других.

– Дурак! – вымолвил Люсьен, растирая затекшие мышцы шеи. – Он же знал условия нашего соглашения! Неужели он не понимал, что рискует и подвергает опасности не только себя, но и жизни двух своих товарищей?

– Может быть, он и дурак, но очень смелый человек. И двое других тоже. Наш соглядатай в Бель-Флер видел все собственными глазами и сообщил мне эту печальную новость всего час назад. Боден жестоко избил их. Он хотел, чтобы они сказали, где у нас назначена встреча. Он надеялся преподнести тебе сюрприз, сделать так, чтобы ты вместо рабов наткнулся на отряд вооруженных палачей. С тех пор как мы выкрали его рабов с «Бельведера», Боден объявил тебе вендетту. Но те трое не назвали места встречи, Люсьен, – голос Армана дрожал от еле сдерживаемой злости и возбуждения, – мы должны быть благодарны им за это.

– Менее всего я готов испытывать сейчас благодарность! Хочется взять у Бодена кнут и оставить несколько рубцов на его бесценной шкуре, а потом вздернуть его на этом же самом кнуте! Теперь в Бель-Флер поселится панический ужас. Не найдется ни одного человека, который осмелится попробовать вырваться на свободу, хотя плантация Бодена, готов побиться об заклад, самое проклятое место для рабов на всем Юге.

Арман достал из жилетного кармана платок и вытер лоб.

– Со временем страх начнет сходить на нет, – сказал он. – Жестокость Бодена и порядки, которые он завел в Бель-Флер, заставят рабов взбунтоваться, и скоро найдутся новые храбрецы, способные рискнуть и решиться на побег. Тем более что ты прекрасно умеешь эти побеги организовывать и вывозить рабов за пределы штата. Это ведь твой первый… провал.

– Даже один провал – это много, Арман, – сокрушенно вздохнул Люсьен и направился к французским дверям, ведущим на балкон, чтобы еще раз глотнуть свежего воздуха и услышать шепот прохладного ветра. Арман остался позади в тени.

В комнате повисла долгая, мучительная тишина.

– Может быть, это было предзнаменование, – сказал наконец Люсьен, скорее самому себе, чем Арману.

– Что, mon ami?

Люсьен обернулся к Арману и мрачно, самоуничижительно усмехнулся:

– Погода стоит необычно жаркая для этого времени года. Слишком душно, я целый день задыхаюсь. Вышел на балкон и задумался о… разных вещах, и вдруг подул прохладный ветерок. Знаешь, Арман, я уловил в нем запах швейцарских гор. И резкое дуновение ветра с берегов Темзы. Меня охватило жуткое, мистическое чувство. Теперь я понимаю, что это было предзнаменованием, предвестием твоей дурной новости.

– Черные, креолы – все мы суеверны. Возможно, это действительно было предзнаменованием, но не обязательно плохим.

– Мне лично так не кажется! – гортанно хмыкнул Люсьен.

– Нет, Люсьен. Избиение рабов было вчера. Может быть, этот прохладный ветер – твое спиритическое перемещение в те места, где ты был счастлив и безмятежен, – добрый знак. Возможно, что-то хорошее ждет тебя впереди, что-то, что придет из Европы.

Люсьен тут же подумал об Энни, и сердце быстрее забилось в его груди, но он решительно отогнал от себя глупую, тоскливую мысль и сделал кислую мину:

– Мой друг, это слишком вольная интерпретация прихоти речного ветерка!

– Возможно. – Арман пожал плечами и улыбнулся – чисто французский жест. – Я не предсказатель. Если хочешь узнать свое будущее, тебе нужно сходить к колдунье, королеве вуду.

– Единственное, что я вижу в будущем для себя и Юга, – это борьба и опасности, – покачал головой Люсьен.

– Так будет не всегда, mon ami. Ты сможешь сделать так, чтобы на эту землю пришли перемены. Постепенно, не сразу, но жизнь будет меняться – как меняется, выходя из берегов, по весне Миссисипи. И однажды эти изменения станут необратимыми, и тогда никто не сможет препятствовать им. А пока эти времена не наступят, тебе придется действовать втайне, носить маску и играть чужую роль.

Люсьен вздохнул и, отвернувшись, стал смотреть в ночное небо.

* * *

– Оно очень милое, Энни, но совсем не белое. – Реджи критически рассматривал сквозь очки темно-голубое платье племянницы.

– Не хочешь же ты, чтобы я вырядилась в белое, как какая-нибудь дебютантка, только что вышедшая из-за школьной парты, дядя Реджи? Господи, мне ведь уже двадцать три года!

– Я подумал, что следует придерживаться традиции и в первый раз выйти в здешний свет в платье соответствующего цвета. Все юные леди, насколько мне известно, впервые показываются в свете на открытии сезона в опере. Там будет море белого и, возможно, всего лишь одно пятнышко темно-голубого.

– Прекрасно, – ответила Энни, надевая золотой браслет поверх перчатки, которая доходила ей до локтя. – Мне не хотелось бы выглядеть еще одним клочком пены на поверхности этого белого моря. Мне нравится отличаться от других. Если же там действительно будет так много совсем молоденьких девиц, то лучше мне надеть что-нибудь оригинальное, чтобы выделяться из толпы. Старая дева вроде меня должна любыми средствами привлекать к себе внимание!

– Какая глупость! – раздался мощный голос Кэтрин, и вслед за этими словами она появилась на пороге гостиной. – Ты всегда будешь оригинальна, дорогая, вне зависимости от того, какое выберешь платье. Ты прекрасна. Ты пошла в мою породу.

– Ты тоже замечательно выглядишь, тетя Кэтрин, – отозвалась Энни, оценив ее наряд. – В фиолетовом ты настоящая королева.

– Я думаю, что это из-за роста и груди, – согласилась Кэтрин, поправляя волосы, подобранные наверх и уложенные в нарочито простую прическу, которая подчеркивала строгую элегантность ее платья и пелерины.

– Эхм. – Реджи сдавленно хмыкнул и покраснел.

– В чем дело, Реджинальд? – Кэтрин обернулась и смерила его взглядом с головы до пят. Реджи смущенно теребил ус. – Ах да, конечно. Ты тоже наряден. Всем мужчинам очень идет черный цвет.

– Господи, неужели ты думаешь, что я ждал комплимента? – Он взволнованно переминался с ноги на ногу.

– Но если тебе не хочется быть замеченным и обласканным вниманием, почему ты так странно кашляешь?

– Если хочешь знать, я категорически возражаю против твоего использования слова «грудь» в такой грубой и непринужденной манере, не говоря уже о смешанной компании!

– Боже, да ты настоящий ханжа, Реджинальд! Ты считаешь, что Энни никогда прежде не слышала этого слова? Ты очень сдержан, но ради собственного блага больше не возражай. Если ты в своем преклонном возрасте никогда не слышал, чтобы в женском обществе произносилось это слово, мне тебя искренне жаль.

– Избавьте меня от вашей жалости, мадам, – сухо отозвался Реджи с видом оскорбленного достоинства. – Я горжусь своим незапятнанным прошлым, и мне не в чем себя упрекнуть. Хотя оно, вероятно, кажется вам не таким бурным и насыщенным событиями, как ваше. Мы поедем в оперу наконец? Надеюсь, леди, я буду избавлен от ваших оскорблений и вольности манер в таком многолюдном и почтенном месте, как театр?

Реджи бросил устрашающий взгляд на Энни. Он понимал, что никаким влиянием на Кэтрин не обладает и что к ее манерам, вероятно, относятся с терпимостью в том кругу, в котором она вращается уже двадцать лет. Но мнение, которое сложится в свете об Энни, ему было небезразлично. А сегодняшний выезд в оперу во многом повлияет на то, как ее примут в наиболее предпочтительных кругах Нового Орлеана.

Энни не была уверена, что ее и дядюшкины представления о «предпочтительных кругах» совпадают, но не хотела спорить и расстраивать его перед самым отъездом в оперу. Она ласково улыбнулась и ответила как следовало:

– Я буду вести себя как ангел, дядя.

– Тогда пошли? – с облегчением вздохнул Реджи и предложил ей руку. – Экипаж ждет уже четверть часа.

Энни просунула руку в перчатке под локоть Реджи. Он вел ее через холл к входной двери, когда она сжала его руку и с улыбкой спросила:

– Ты ничего не забываешь, дядя?

– Гардения в петлице, театральный бинокль, деньги, чистый платок в кармане, – нахмурившись, пробормотал он. – Что же я мог забыть?

– Эхм!

Они обернулись на Кэтрин, которая так талантливо его передразнила. Она поджала губы, скрестила руки на груди и, уставившись в потолок, нетерпеливо постукивала носком туфли по персидскому ковру. Лучшего напоминания о том, что – вернее, кого – он забыл, невозможно было представить.

Выше всех своих достоинств Реджи ставил безупречные манеры джентльмена. Снова зардевшись, как роза – в последнее время этот цвет лица стал для него обычным, – Реджи предложил Кэтрин другую руку. Сделав это, он еще раз откашлялся, поймал себя на этом и покраснел еще сильнее.

– Да… э… Кэтрин, почему бы нам… хм… уже не поехать?

Кэтрин ослепительно улыбнулась, как царственная особа, дарующая милость мелкой сошке. Она величественно преодолела несколько шагов, отделяющих ее от Реджи, и протянула ему руку, зажав в другой набалдашник своей вездесущей трости. Энни благодарно сжала локоть Реджи, и они втроем двинулись через холл под шуршание шелка и бесконечное поскрипывание новых модных бальных туфель.

* * *

Люсьен приехал в оперу с опозданием. Денди Делакруа считал пунктуальность старомодной. Он сразу направился в отцовскую ложу, намереваясь пробыть там первый акт, а потом потихоньку улизнуть и отправиться в домик на Рампарт-стрит, чтобы утонуть в страстных объятиях своей любовницы. После того как он узнал о последних злодеяниях Бодена, у него пропало всякое желание сплетничать и изображать светского льва в кругу своих «друзей».

В отблеске множества свечей четыре кольца с бриллиантами сверкали на его руке. Перед задрапированным входом в ложу он задержался, чтобы поправить галстук и взбить кружева на белой шелковой рубашке. В петлице его черного вечернего сюртука была белая роза. Последний глубокий вздох – и он готов предстать перед своим семейством.

Люсьен проскользнул внутрь и быстро оценил ситуацию перед тем, как обнаружить свое присутствие. На спектакле, кроме отца с матерью, присутствовали его младший брат Этьен и одна из нескольких сестер, Рене. Для Рене, которой в прошлом месяце исполнилось шестнадцать лет, это был первый выход в свет. Как и остальные его сестры, она была красива – высокая, гибкая, темноволосая.

В первом же антракте ложу начнут осаждать лощеные кавалеры, претендующие на ее внимание и благосклонность. Шампанское потечет рекой, пестрым веером конфетти начнут сыпаться комплименты. Уже за сегодняшний вечер она получит несколько предложений, а затем Жан-Люк Делакруа, тщательно оценив состояние и генеалогию каждого претендента, сделает выбор вместо Рене. Будет объявлено о помолвке, и она в должное время выйдет замуж по истечении традиционного срока обручения. И хотя Рене отличается от своих сестер, она беспрекословно смирится с волей отца, потому что так принято.

Мать, обернувшись, поманила к себе Люсьена. Он шагнул вперед, поцеловал сестру в щеку, поклонился Этьену, который ответил на его приветствие сдержанным кивком, и занял место рядом с матерью в первом ряду. Этьен критически относился к бесшабашному образу жизни Люсьена и при любом удобном случае демонстрировал свое неодобрение.

Отец изучал публику, разглядывая зал в бинокль, и не обращал внимания ни на великолепную арию, звучавшую со сцены, ни на присутствие сына.

– Мама, ты выглядишь очаровательно, как всегда.

– Люсьен, как я рада тебя видеть! – Она ласково улыбнулась и похлопала его по колену веером, усыпанным жемчугом. Произведя на свет двенадцать детей, из которых только семеро не умерли в младенчестве, Мари Делакруа сумела сохранить многие черты молодости и была довольно привлекательна. Ее темные волосы лишь едва тронула седина, а грудь, стянутая корсетом, была лишь на несколько дюймов полнее, чем тридцать пять лет назад, когда она выходила замуж.

– Вы успели устроиться, мама?

– После того как я столько лет подряд каждую осень заново обживаю городской дом, мне удалось усовершенствовать этот процесс. Вот почему отец настоял, чтобы мы оставались в Бокаже вплоть до открытия сезона в опере. Он считает, что приезжать раньше бессмысленно. Ты знаешь, как он любит поместье.

Люсьен покосился на строгий профиль отца с густыми, зачесанными наверх волосами над высоким лбом, с тонкими, упрямо поджатыми губами.

– Как папа?

– Не так хорошо, как он старается выглядеть, – прошептала мать, нагнувшись к уху Люсьена. – Иногда задыхается. Я опасаюсь за его сердце.

– Жаль слышать это.

– Люсьен, ты так редко приезжаешь в Бокаж!

– Я бываю там так часто, как того требуют дела.

– Ты знаешь, что отец был бы рад, если бы ты приехал просто для того, чтобы повидаться с ним.

– Мама, ты ошибаешься, если думаешь, что мое общество так приятно отцу. Мы можем обсуждать урожай, а сказать друг другу нам нечего. Он не станет говорить со мной о своем здоровье, а я привык не задавать вопросов, чтобы не нарваться на скандал.

– Он был бы так счастлив… – Она замолчала и порывисто сжала его руку, так что острые грани бриллиантов врезались в его пальцы. – Мы оба были бы так счастливы, если бы ты женился в этом году, Люсьен.

– Ты хочешь дискутировать на эту тему, мама? – беспечно усмехнулся он.

– Люсьен, ты виделся с Лилиан Шевалье с тех пор, как они приезжали к нам прошлой весной? Она так повзрослела, похорошела. Вот, возьми мой бинокль и посмотри на нее. После Рене, по-моему, это самая красивая девушка из присутствующих здесь.

Он нехотя взял из рук матери бинокль. И вдруг вспомнил, что у Кэтрин Гриммс тоже есть ложа в театре и что она неизменно бывала на открытии сезона. Погруженный в тягостные раздумья по поводу убийства в Бель-Флер, Люсьен упустил из виду, что может увидеть здесь Энни Уэстон. От этой мысли сердце его воспарило под своды оперы Нового Орлеана. Он вцепился в бинокль с мальчишеским нетерпением, которое испугало его самого.

Повинуясь чувству долга, он сначала направил бинокль на ложу Шевалье. Люсьен быстро нашел ее, следуя подробным указаниям матери, и бегло осмотрел мадемуазель Шевалье. Она была вполне хорошенькой, пухлой в нужных местах, красногубой, темноволосой, одетой в традиционное белое платье. При этом живости и подвижности в ней наблюдалось не больше, чем в мраморной статуе.

– Хороша, правда, Люсьен? Считаешь ли ты, что она очень мила?

Но Люсьен уже направил бинокль правее и выше ярусом. Он любовался прекрасным видением в темно-голубых тонах, восхитительной девушкой, на губах которой играла улыбка, а глаза возбужденно искрились. Среди гостей Кэтрин Гриммс, которых она пригласила в свою ложу, Энни Уэстон выделялась, как дикорастущая роза среди полевых маргариток.

Она была именно такой, какой он ее запомнил, но еще более желанной. Рядом с ней сидел человек, репутация которого была хорошо известна Люсьену, – Джеффри Уиклифф, репортер американской газеты «Пикайун». Они о чем-то шептались и смеялись как старые друзья.

– Люсьен, что ты думаешь о ней? – толкнула его мать.

– Я думаю, что она прекрасна, – искренне отозвался он, не спуская глаз с Энни.

– Я знала, что она тебе понравится. Ты заглянешь к ней в ложу в антракте?

– К кому, мама?

– А о ком ты думаешь? Ты собираешься нанести визит Шевалье?

– У меня не будет времени. – Люсьен протянул матери бинокль.

– Почему?

– Потому что у меня назначена деловая встреча.

– Но, Люсьен, ты же можешь зайти ненадолго, только чтобы сказать bon soir?

– Вот увидишь, к ней в ложу потянется вереница поклонников, чтобы сказать bon soir. Уверен, что я не затеряюсь в этом столпотворении.

– Тем более тебе следует пойти. Или ты хочешь уступить такую хорошенькую девушку кому-то другому?

Люсьен всерьез задумался над этим вопросом. Разумеется, у него не было шансов помешать Энни Уэстон влюбиться в кого-нибудь из многочисленных соискателей ее благосклонности. У него не было на это права, как и желания увиваться возле нее. Но он испытывал страстное желание быть рядом с ней. Теперь, снова увидев ее, Люсьен понял, что готов многим пожертвовать ради того, чтобы провести с ней несколько бесценных мгновений. Пусть даже она возненавидит его за это.

Первый акт окончился, бархатный занавес упал на сцену. Люсьен встал, поцеловал на прощание мать, обменялся для приличия любезностями с отцом, братом и сестрой и вышел из ложи, прежде чем в нее хлынули первые поклонники Рене, Он вышел в фойе, быстро поднялся на ярус, где была ложа Кэтрин Гриммс, и, пробормотав себе под нос: «Будь проклята осторожность!» – вошел внутрь.