В облике молодого человека, вновь появившегося в Ричмонде в первые августовские дни 1835 года, вне всяких сомнений, было нечто примечательное: особым образом завязанный черный галстук, тесный двубортный сюртук, застегнутый с точно отмеренной и подчеркнутой небрежностью, гордая осанка и стремительная нервная походка, пронзительный взгляд больших серо-голубых глаз и не покидающая губ капризно-ироническая усмешка — все это останавливало внимание. На улице вслед ему оборачивались и мужчины и женщины, говоря вслух или про себя: «Вот идет Эдгар По». Даже случайная встреча с ним оставляла след в памяти и воображении.

Первые несколько дней он прожил у Макензи. Розали по-прежнему была там — счастливый, не омраченный мыслями о будущем взрослый ребенок. Мистер и миссис Макензи встретили его с обычным радушием, но больше всех обрадовался молодой Джек Макензи — все такой же грубовато-добродушный и веселый, как раньше. Мисс Валентайн (тетушка Нэнси) украдкой пришла от Алланов, чтобы повидать Эдгара и рассказать ему о последних часах опекуна, шепнув несколько слов о завещании. Впрочем, здесь она не могла сообщить ему ничего нового — с упомянутым документом По уже был знаком во всех подробностях. Сама мисс Валентайн, во всяком случае, чувствовала себя вполне обеспеченной с отписанными ей 300 долларами годового дохода и бесплатным столом и стиркой в доме покойного торговца.

С каким, должно быть, странным чувством проходил По мимо большого дома с занавешенными окнами, прислушиваясь к крикам играющего в саду старшего сына Джона Аллана, или отвечал на радостные приветствия встреченных на улице старых слуг, зная наверняка, что во всем этом ему уже нет и никогда больше не будет места. С таким же чувством он заглядывал, оказываясь поблизости, в лавку «Эллиса и Аллана». Знакомый полумрак, и даже запахи все те же. В конторе стол Джона Аллана на прежнем месте, как и шкатулка с письмами. Нет лишь самого Аллана — ему уже не вернуться.

Прошлое, однако, забыто не было. Память о нем хранили письма в старой шкатулке и сердца тех, кто оставался в доме на Мэйн-стрит. Приезд По очень встревожил вдову Аллана, хотя она и не подала виду, что знает о нем. У нее и так уже было немало неприятностей в связи с завещанием, а По, явись у него такое желание, мог очень многое рассказать. Поэтому нужно быть как можно осторожнее, а самое главное, избегать новых скандалов. И тяжелые двери особняка Алланов больше ни разу не отворились перед По — бесшумно и таинственно закрылись для него и некоторые другие ричмондские двери. Sub rosa в известных кругах местного общества поползли какие-то слухи. Со временем это сыграло свою роль, особенно когда выросли дети Аллана.

И все же в большинстве своем старые друзья остались ему верны — Джек Макензи, Боб Кейбелл, Гэльты, не говоря уж о Робе Стенарде. По был принят во многих домах, хозяева которых в суждении о нем больше полагались на свои собственные впечатления. Многие знали достаточно, чтобы относиться к разговорам о несправедливости По к Джону Аллану с должной долей недоверия. Что до рассказов о его пристрастии к картам в университетскую пору, то об этом слышали и раньше, да и сам грех был не из тех, за которые изгоняют из танцзалов. Даже на незаплаченные мелкие долги можно было посмотреть сквозь пальцы, когда речь шла о том, чтобы простить очаровательного молодого человека, вот-вот добьющегося славы и к тому же умеющего так оживить светскую беседу. На первых порах возвращение По в Ричмонд весьма походило на триумф. Кое-кто исподтишка посмеивался над некой недавно овдовевшей гордой дамой, родом не из Виргинии, которая жила на столь широкую ногу. И потому приемного сына Фрэнсис Аллан не обходили вниманием. После Балтимора, где уделом его была нищета, он жил точно в прекрасном сне. В каждом доме он находил вино, музыку, прелестных женщин и весьма почтительное отношение к «изящной словесности». И временами все это кружило ему голову.

Немного погостив у Макензи, По поселился в пансионе миссис Пуэр на Бэнкстрит, одном из тех претенциозно-приличных заведений, каких было особенно много на тогдашнем Юге.

Редакция журнала «Сазерн литерери мессенджер» находилась на углу Главной и Пятнадцатой улиц, в солидном трехэтажном кирпичном здании под шиферной крышей, с крутыми скатами и короткой дымовой трубой. «Мессенджер» занимал весь второй этаж, а на первом помещалась сапожная мастерская некоего Арчера. По поднимался в свое святилище по наружной лестнице с Пятнадцатой улицы. Место оказалось удивительно знакомым, ибо как раз в соседнем доме (сюда даже доносились крики переговаривающихся через стены приказчиков) располагались лавка и склады «Эллиса и Аллана». Сколько раз По ходил этой дорогой на службу, когда был в приказчиках у своего опекуна! Он помнил даже небольшой подъем кирпичной мостовой на Пятнадцатой улице, начинавшийся сразу от угла. Те дни все еще столь живо стояли перед глазами, что даже теперь он вздрагивал, заслышав стук трости и звук тяжелых шагов снаружи.

В той же комнате, где По, сидел и сам главный редактор, мистер Уайт, — коренастый джентльмен средних лет с добродушным румяным лицом. Сюда то и дело заглядывали посетители — местные литературные знаменитости, печатавшиеся на страницах журнала, — чтобы поболтать или попросить о какой-нибудь услуге. Из передней комнаты слышался шотландский говор метранпажей Уильяма Макфарленда и Джона Фергюссона, укладывающих матрицы на круглые черные пластины прессов или колдующих над квадратными ячейками наборной кассы. На вбитых в стену ржавых крюках висели гранки. Ежедневная почта была очень обильна и большей частью сваливалась в кучу на стол По. Книг на рецензию присылали много, и молодому редактору приходилось работать не покладая рук.

Как правило, По сидел в редакции один, так как мистер Уайт, уверившись в литературных талантах своего помощника, проводил почти все время, разъезжая по штату в поисках желающих подписаться на его журнал. К приходу По подписчиков было всего 700 человек. Благодаря совместным усилиям молодого одаренного писателя и искушенного в журнальном деле Уайта число их стало стремительно расти. Предаваться мечтам было некогда. В небольшом помещении редакции, освещенном тусклым светом, просачивающимся сквозь запыленные стекла, постоянно кто-нибудь сидел, стоял или расхаживал взад-вперед, разглагольствуя на самые разнообразные темы и прерываясь лишь для того, чтобы сплюнуть на пол табачную слюну. Гора книг, ждущих рецензии, не уменьшалась; Макфарленд кричал, чтобы поскорее несли материал в набор; воздух был пропитан запахом горящей в лампах ворвани и типографской краски. Несколько дней в месяц По допоздна просиживал на службе, надписывая адреса подписчиков на конвертах с экземплярами очередного номера журнала. Вечером, усталый, он возвращался в пансион миссис Пуэр, чтобы поужинать.

Исподволь к нему уже подбиралась тоска. Если бы только миссис Клемм и Вирджиния могли приехать жить к нему! Может быть, позже? Ведь пока что ему платили всего 10 долларов в неделю.

Вскоре из Балтимора пришли известия, превратившие уныние в отчаяние. Воспользовавшись его отсутствием, брат миссис Клемм, Нельсон По, пытался расстроить его помолвку с Вирджинией и забрать юную племянницу в свою семью. Казалось, что надеждам По обрести домашний очаг суждено рассыпаться в прах или же отдалиться, обрекая его на нестерпимо долгое ожидание. Особое отвращение у По вызвала необходимость ежедневно встречаться за общим столом с другими постояльцами пансиона. Общество этих людей, случайно оказавшихся вместе и стремившихся в одно и то же время насытить и желудок, и любопытство, было невыносимо. Хозяйка представила его как «нашего поэта», и это его погубило. Поэт! Что и говорить, редкая диковинка для его сотрапезников. Скрыться нельзя — ведь всякий, кто ищет уединения, подозрителен. И он вынужден был слушать бессмысленную болтовню и невежественный вздор, чувствуя, что начинает сходить с ума. За что боги наслали на него проклятие великих мечтаний и любви к прекрасному, усадив за один стол с глупцами и чревоугодниками, которые давятся, услышав сколько-нибудь глубокое замечание, и недоуменно глядят на того, кто его сделал? Поистине божественная шутка. Это страшнее, чем солдатская кухня, ибо бежать ему больше некуда. И он все сильнее тосковал по домашним стенам, которые могли бы дать ему убежище. Подавленный и удрученный, он снова ищет поддержки у Джона Кеннеди:

«Ричмонд, 11 сентября 1835 года.

Уважаемый Сэр!

Я получил вчера письмо от доктора Миллера, в котором он сообщает, что Вы уже возвратились в Балтимор. Спешу поэтому написать Вам, чтобы выразить в письме то, что всегда находил невозможным сказать словами, — глубокую благодарность за деятельную помощь, которую Вы мне неоднократно оказывали, и Вашу доброту. Ваше влияние побудило мистера Уайта предоставить мне место в редакции журнала в качестве его помощника с жалованьем 520 долларов в год. Мое новое положение вполне меня устраивает, и по многим причинам — но, увы, теперь ничто, кажется, не может принести мне ни радости, ни даже самого малого удовлетворения. Прошу извинить меня, уважаемый сэр, если письмо это покажется Вам слишком бессвязным. Чувства мои сейчас поистине достойны жалости. Я переживаю такой глубокий упадок духа, какого никогда не знал раньше. Мои усилия побороть одолевающую меня меланхолию тщетны. Вы поверите мне, если я скажу, что по-прежнему чувствую себя несчастным, несмотря на значительное улучшение обстоятельств моей жизни. Я говорю, что Вы мне поверите, по той простой причине, что человек, пишущий ради эффекта, не станет писать так, как я. Сердце мое открыто перед Вами — читайте в нем, если оно заслуживает быть прочтенным. Я страдаю — и не знаю почему. Утешьте меня, ибо Вы можете. Но поторопитесь, иначе будет поздно. Ответьте мне немедля. Уверьте меня в том, что жить стоит, что жить нужно, и Вы докажете мне свою дружбу. Убедите меня поступать благоразумно. Я не хочу сказать — я не хочу, чтобы Вы сочли все, что я пишу Вам сейчас, шуткой. Ибо я чувствую, что слова мои бессвязны — но я превозмогу свой недуг. Вы не можете не видеть, что я испытываю упадок духа, который погубит меня, если продлится долго. Напишите же мне, и поскорее. Вразумите меня. Ваши слова будут иметь для меня больший вес, чем чьи-либо еще, ибо Вы были мне другом, когда никто другой не был. Ответьте непременно, если Вам дорог Ваш будущий душевный покой.

Э. А. По».

Это страшное письмо было написано в приступе раскаяния, последовавшего за периодом, на протяжении которого По много пил, пытаясь забыться, и который привел его к полному физическому и умственному истощению. Стремясь унять душевную боль, он предал себя другим мукам. Порочный круг замкнулся. Желанный ангел забвения обернулся демоном, от которого не было спасения. Мысль эта сводила с ума. Неужели армейская кабала, голод, разрыв с Алланом, честолюбивые мечты — неужели все было напрасно? Когда-то у него похитили Эльмиру, а теперь хотят отнять и Вирджинию, и вместе с ней миссис Клемм, на чью мужественную поддержку он опирался. К Джону Кеннеди тянулась, ища помощи, рука утопающего, над которым на мгновение уже сомкнулись темные воды. В постскриптуме, почти таком же длинном, как само письмо, По говорит о судьбе своего сборника рассказов, находящегося у «Кэри энд Ли», и порицает некоего собрата по перу, укравшего (!) несколько оригинальных мыслей из его «Ганса Пфааля». С годами личность его словно раздвоилась, и теперь в нем независимо друг от друга жили По-человек и По-писатель.

Через несколько дней мистер Кеннеди ответил:

«Балтимор, 19 сентября 1835 года.

Мой дорогой По!

Мне жаль видеть Вас в столь плачевном состоянии, о каком свидетельствует Ваше письмо. Странно, что как раз в то время, когда все Вас хвалят и когда, после стольких несчастий и лишений, фортуна начала Вам улыбаться, Вы становитесь жертвой злых духов хандры и печали. Впрочем, людям вашего возраста и характера свойственны подобные метания. Но будьте покойны — чтобы навеки одолеть противника, нужно лишь немного решимости. Вставайте пораньше, живите полно и свободно, знакомьтесь с людьми веселого нрава, и я не сомневаюсь, что Вы скоро сможете послать к дьяволу все Ваши тревоги. Отныне Вы, без сомнения, будете преуспевать на литературном поприще и умножите не только свои жизненные блага, но и писательскую известность, которая, и мне доставляет большое удовольствие Вам это сообщить, повсеместно растет. Не могли бы Вы, скажем, написать несколько забавных пьесок на манер французских водевилей? Если да (а я полагаю, Вам это не составит труда), то ими можно было бы превосходно распорядиться, продав ньюйоркским антрепренерам. Мне хотелось бы, чтобы Вы подумали над этой идеей…»

И впрямь, отличная идея — несколько легких фарсов, чтобы отвлечь его мысли от той неведомой, населенной жуткими призраками страны, в которой они слишком часто блуждали, и к тому же первое упоминание Нью-Йорка. Мистер Кеннеди и сам не догадывался, каким был хорошим советчиком. Однако «противник» был не так прост, как он воображал. Сила его была загадочна, и в первой же схватке он уже одержал верх. Маловероятно, чтобы письмо Кеннеди застало По в Ричмонде. Он расстался с мистером Уайтом и возвратился в Балтимор. Отношения между миссис Клемм и семьей ее брата до предела осложнились из-за Вирджинии. Оттягивать решающий шаг больше было нельзя, и 22 сентября 1835 года По тайно обвенчался со своей юной двоюродной сестрой в епископальной церкви св. Павла. Единственным свидетелем была миссис Клемм, и священник — уступив, видимо, настойчивым просьбам самого По, который очень хотел сохранить все в секрете от балтиморских родственников, — даже не сделал никакой записи в приходской книге. Достоверность события подтверждают лишь отметка в муниципальном регистре и слово самой миссис Клемм. Впрочем, сомневаться в том, что тайное обручение действительно состоялось, не приходится.

Вирджиния была одновременно испугана состоянием, в котором находился Эдгар, и взволнована мыслью о предстоящем бракосочетании, чувствуя, что в этом событии ей впервые в жизни отведена необходимая и действительно важная роль и что оно сразу же сделает ее такой же взрослой и уважаемой женщиной, как другие замужние дамы. Каково же было ее разочарование, когда она обнаружила, что свидетелем всему будет только ее мать. Свойственные таким церемониям и столь дорогие женскому сердцу красота и торжественность совершенно отсутствовали. У невесты даже не было фаты. Но обиднее всего, что и потом ей запретили рассказывать о происшедшем. Тем временем к Эдгару По вернулось спокойствие. Теперь у него был дом. Обрел ли он вместе с ним и жену в полном смысле слова, судить трудно. Высказывавшиеся на этот счет сомнения, наверное, уже никогда не будут разрешены.

Через несколько дней после более чем скромной брачной церемонии По написал мистеру Уайту, прося взять его обратно в «Мессенджер» и обещая вести себя самым примерным образом. Мистер Уайт ответил письмом, из которого ясно, что он был для По добрым и умным другом, чьим терпением тот неоднократно злоупотреблял.

«Ричмонд, 29 сентября 1835 года.

Дорогой Эдгар!

Если бы только в моих силах было излить тебе все, что я чувствую, языком, каковым я желал бы владеть для подобного случая! Этого мне не дано, и потому удовольствуюсь тем, что скажу все попросту, как умею.

В искренности всех твоих обещаний я вполне уверен. Но есть у меня опасение, Эдгар, что, ступив на эти улицы снова, ты забудешь о своих зароках и опять станешь пить хмельное — и так до тех пор, пока оно совсем не отнимет у тебя рассудок. Положись на собственные силы и пропадешь! Уповай на помощь создателя и спасешься…

У тебя блестящие таланты, Эдгар, и тебе надобно добиться, чтоб и их, и тебя самого уважали. Научись уважать себя сам, и очень скоро увидишь, что тебя уважают и другие. Распрощайся с бутылкой и с собутыльниками — навсегда!

Скажи мне, что ты можешь и хочешь это сделать, дай мне знать, что твердо решил никогда больше не уступать соблазну.

На тот случай, если ты снова приедешь в Ричмонд и снова станешь моим помощником, между нами должно быть ясно оговорено, что я буду считать себя свободным от всяких обязательств с той минуты, когда увижу тебя пьяным.

Тот, кто пьет до завтрака, идет по опасному пути. Тот, кто может так поступать, не сделает дела, как должно…

Твой верный друг Т. У. Уайт».

Глядя на опустевшее кресло в своей ричмондской конторе, этот добряк, должно быть, с большим сожалением вспоминал о талантливом и порывистом молодом человеке, который еще недавно его занимал. Об истинных причинах пристрастия По к хмельному мистер Уайт догадываться не мог. Но теплота, которой проникнуты строки письма, говорит о том, что продиктовано оно было чувствами более глубокими, нежели простое желание вернуть ценного для журнала человека. По дал обещание, которое от него требовалось, и через несколько дней возвратился в Ричмонд. Миссис Клемм вскоре поспешила за ним, зная, что помощь ее крайне необходима.

По поселился вместе с молодой женой и тещей в пансионе миссис Йаррингтон, выходящем окнами на Кэпитол-сквер и расположенном на той же улице, что и заведение миссис Пуэр. Это был двухэтажный кирпичный дом с большими зелеными ставнями, часто встречавшимися в Ричмонде. По занимал просторную комнату на втором этаже, прямо над гостиной. Об их семейном укладе точно ничего не известно. Все, что касалось брака По и Вирджинии, держали в строгом секрете. Друзьям По лишь сообщил, что его тетка и юная двоюродная сестра, находящиеся у него на иждивении, переехали жить к нему. На тех, кто видел Вирджинию в ту пору, она не производила впечатления взрослой женщины. Поведением своим она скорее походила на веселую девочку, что, собственно, и неудивительно, если учесть, что ей было всего тринадцать лет. Для своего возраста она была довольно мала ростом, «пухленькая», хорошенькая, но не особенно, ласкового и тихого нрава и по-детски простодушная.

Розали, или, как ее чаще называли, «Розе По», исполнилось уже двадцать пять лет, но по умственному развитию она казалась сверстницей Вирджинии. Сестра несколько докучала Эдгару, ибо имела привычку повсюду следовать за ним с терпеливым и кротким обожанием, чем временами приводила молодого человека в смущение. Ее по-прежнему привлекали детские забавы, и вместе с Вирджинией они, точно две маленькие девочки, любили играть в саду у Макензи — взвизгивая от удовольствия, катались на качелях или прыгали через веревочку. Один из эпизодов отроческой идиллии, какой были первые годы супружеской жизни По, сохранили для нас воспоминания миссис Макензи. Она рассказывает, что однажды вечером По заехал к ним, чтобы забрать и отвезти домой Вирджинию, которая встретила его с таким «безудержным восторгом», что воспитанная в викторианском духе миссис Макензи была шокирована.

Печальная правда заключалась в том, что Вирджиния, вероятно, слишком во многом походила на Розали. Она тоже преждевременно остановилась в своем развитии. Когда ей было уже больше двадцати, многие из тех, кто ее знал, отмечали, что выглядела она лет на пятнадцать. Ум ее развивался более нормально, чем у двоюродной сестры, однако полной физической зрелости она так и не достигла. В случае с Розали все обстояло наоборот.

Уже в ту пору детскую миловидность Вирджинии портил мучнисто-белый цвет лица, приобретший позднее восковой оттенок. Деталь эта сама по себе могла бы показаться неважной, если бы не тот факт, что несколькими годами позже она заболела туберкулезом, от которого впоследствии умерла. Вирджиния выросла в том же доме, где от этой болезни умер Генри По — должно быть, в роду По существовала наследственная предрасположенность к чахотке, и скудный образ жизни, который вела семья миссис Клемм, во многом ей способствовал. Внешность жены-ребенка, свойственные ей болезненность и некоторые странные, неуловимо-тонкие черты духовного облика были воплощены Эдгаром По в героинях его произведений. Вирджиния стала «Лигейей», «Эулалией», «Элеонорой», сестрой заглавного героя в «Падении дома Ашеров», быть может, даже «Аннабель Ли» или, например, «Береникой»:

«Береника была мне двоюродной сестрой, и мы росли вместе в имении моего отца. Но как мало походили мы друг на друга! Я — слабый здоровьем, всегда погруженный в мрачные думы. Она — проворная и грациозная, переполняемая жизненными силами… О, эта великолепная и такая фантастическая красота! О, прелестная сильфида арнгеймских кущ!.. Но потом — потом все окутал таинственный и ужасный мрак, и лучше бы вовек не рассказывать этой повести. Недуг, роковой недуг, точно знойный вихрь пустыни, пронизал все ее естество; прямо на моих глазах в уме ее, привычках и нраве происходили глубочайшие перемены, и действие их было столь утонченным и страшным, что нарушало самую гармонию ее души…»

Таковы они были все — каждый раз чем-то несхожие с Вирджинией и тем не менее всегда ее повторяющие. Угасающие, бледные, словно покойницы, женщины, которые обычно состоят в родстве со своими возлюбленными, подстерегаемые призраком кровосмешения, таящимся во тьме фамильной усыпальницы. То была страница из жизни самого По.

В Ричмонде По начал в свободные часы учить Вирджинию французскому и игре на арфе. Она пела нежным, тоненьким, как у девочки, голосом, с модными тогда руладами, напоминавшими птичьи трели. Миссис Клемм по-прежнему занималась хозяйством. Ее пошатнувшееся в Балтиморе здоровье улучшилось благодаря достатку, от которого она уже давно отвыкла, и сравнительно спокойному существованию. Корзина на несколько месяцев была забыта — кроме всего прочего, миссис Клемм очень хорошо понимала и тогда, и позднее, как много значит для карьеры Эдгара респектабельность его семейства.

Что до самого По, то в будние дни он бывал очень занят, с головой уйдя в свою новую работу. Молодой редактор «Мессенджера» постепенно завоевывал если и не громкую славу, то, во всяком случае, весьма видное место в современной американской журналистике и литературе. На протяжении 1835 года он опубликовал в журнале Уайта тридцать семь рецензий на книги американских и зарубежных авторов, девять рассказов, четыре стихотворения и несколько отрывков из драмы «Полициан». Помимо этого, он писал многочисленные критические статьи и заметки, редактировал печатавшиеся в журнале материалы и вел оживленную переписку.

В работе его уже тогда ясно определились два главных направления, по которым она продолжалась и в дальнейшем — художественное и критическое. Поскольку редакторские обязанности оставляли ему очень мало досуга, его творческий гений на время отступил в тень. Большинство опубликованных им рассказов и стихотворений были извлечены из богатых запасов, созданных в балтиморский период или еще раньше. В 1835 году им были написаны лишь одна или две небольшие новеллы, что касается остальных, то они были взяты из более раннего сборника «Рассказы Фолио клуба». Основную же часть новых произведений составляли критические работы. Именно на страницах «Мессенджера» По впервые стяжал славу храбрейшего из гладиаторов на американской литературной арене того времени. До сих пор американские критики сходились в своих «потешных» схватках, вооруженные деревянными или, во всяком случае, изрядно притупленными мечами. И вот среди них явился По, чей сверкающий клинок разил глубоко и беспощадно. Он вызывал страх, ненависть и восхищение.

Почти все произведения изящной словесности, на которые По писал рецензии в 1835—1836 годах, мир счел за благо забыть, чем и обрек на столь же безнадежное забвение труды их единственного талантливого критика. Это, впрочем, нисколько не умаляет их важности для своего времени. Книги, газетные и журнальные публикации, речи, стихи, которые По довелось прочесть в 30-е годы, помогли ему основательно изучить литературу того периода и приобрести необходимый профессиональному критику опыт. Исключая лишь Карлейля, время подтвердило его суждения.

Критический дар По коренился в сложнейшем сочетании свойств его личности и мировоззрения. Питая подлинное уважение к настоящей литературе, он был наделен, точно шестым чувством, способностью во многих случаях предвидеть участь литературных творений в борьбе с разрушительным временем. Ранее и постоянно продолжавшееся знакомство с европейскими периодическими изданиями придало истинную широту его взглядам. Образцом ему служили выдающиеся критики, писавшие для английских журналов, в особенности Маколей. Высокие художественные идеалы и приверженность к материалистической философия воспитали в нем отвращение к ханжеству; проведенная в среде провинциальной аристократии юность научила ненавидеть снобов — даже если они родом из Новой Англии. Литература была его главной, всепоглощающей страстью, и потому он не выносил дилетантов. Ему было нестерпимо сознавать, что литературная премия, при всей эфемерности такой награды, та премия, ради которой он голодал и работал как одержимый, может достаться бездарности, только и умеющей, что ловко раздувать в глазах публики свои жалкие успехи. Безвкусный сентиментализм, хотя и сам По не избежал его влияния, был главным фальшивым кумиром, который он стремился низвергнуть. Великий лирик и в прозе, и в поэзии, он не терпел поддельных чувств и безошибочно их распознавал. Ко всему этому примешивалась склонность к педантизму, становившаяся все более явной по мере того, как его колеблющаяся вера в здравость собственного ума требовала себе новых и новых тайных подтверждений. И наконец, над всем и вся гордо царило его «я», ощущавшее себя вознесенным тем выше, чем глубже он унижал других. Этого человека обуревала почти безумная жажда славы — несовершенство, мало свойственное благородным умам.

Таковы были начала, союз которых породил По-критика. Вскоре в ответ на его бичующие статьи мистер Уайт начал получать протесты. Время от времени он и другие пытались увещевать По. Журналу грозило привлечение к суду за клевету, у него могли появиться враги — да, собственно, уже появились. На нового критика обратили внимание даже в Нью-Йорке. Но число подписчиков стремительно выросло с трехзначной до внушительной четырехзначной цифры. Почтенные коллеги по ремеслу наблюдали и перепечатывали, и круг читателей становился все шире и шире. Жалованье По, если не выросло так же резко, как популярность «Мессенджера», все же дошло постепенно до 15 долларов в неделю, помимо гонораров. Пока Вирджиния и Розали резвились во дворе у Макензи, перо молодого редактора вновь и вновь опускалось в смесь чернил и желчи, и написанные им строки производили действие быстрое и заметное.

Дела По пошли лучше, и в январе 1836 года он пишет Джону Кеннеди:

«Уважаемый Сэр!

Хотя я до сих пор не сообщил Вам о получении письма, присланного Вами несколько месяцев назад, содержащиеся в нем советы оказали на меня весьма большое влияние. С того дня я сражался с врагом мужественно и теперь, поверьте, доволен и счастлив во всех отношениях. Знаю, что Вы будете рады это слышать. Чувствую я себя лучше, чем когда-либо за последние несколько лет, ум мой всецело поглощен работой, денежные затруднения миновали без следа. У меня неплохие виды на успех — одним словом, все идет хорошо. Я никогда не забуду, кому в значительной мере обязан теперешним своим благополучием. Без Вашей своевременной помощи я рухнул бы под тяжестью испытаний. Мистер Уайт очень добр и, помимо моего жалованья в 520 долларов, щедро платит мне за дополнительную работу, так что зарабатываю я около 800 долларов год. Кроме того, я получаю от издателей все новые публикации. В следующем году, то есть когда начну работу над вторым годовым томом журнала, жалованье мое должно быть повышено до 1000 долларов. Мои ричмондские друзья встретили меня с распростертыми объятиями, и известность моя растет — особенно на Юге. Сравните все это с совершенно плачевными обстоятельствами, в которых Вы нашли меня, и Вы поймете, сколь веские у меня причины быть благодарным Господу Богу и Вам…

Весьма искренне Ваш

Эдгар. А. По».

Рукопись «Рассказов Фолио клуба» по-прежнему находилась у «Кэри энд Ли» в Филадельфии и до сих пор не была напечатана. В феврале она была возвращена По, за исключением одного рассказа. Большинство оставшихся появилось позднее в «Мессенджере».

Теперь По написал в Нью-Йорк своему знакомому Дж. Полдингу, попросив его предложить сборник издательству «Харперс», что тот и сделал. Однако книгу отклонили, и в марте 1836 года Полдинг сообщает По:

«…Я сожалею о решении издательства, хотя и не возражал против него, ибо не хочу толкать их на предприятие, которое могло бы повлечь за собой убыток, и потому отнесся ко всему так, как отнесся бы, коснись дело меня самого…»

В другом письме к По, написанном две недели спустя, Полдинг подал ему интересную идею: «Полагаю, что Вам стоило бы попытаться, если позволяет время, написать повесть с продолжением…» Это подсказало По замысел «Повести о приключениях Артура Гордона Пима», которая вскоре начала печататься в «Мессенджере» и является единственным заметным художественным произведением, созданным По в Ричмонде.

Через некоторое время По снова венчался с Вирджинией. На этот раз церемония была публичной и состоялась в пансионе миссис Йаррингтон 16 мая 1836 года. Причины, побудившие По устроить повторное бракосочетание, сложны, но отнюдь не загадочны. Как мы видели, в сентябре 1835 года обряд был совершен тайно — главным образом потому, что родственники миссис Клемм противились замужеству Вирджинии. С тех пор все те же родственники постоянно помогали миссис Клемм деньгами, ибо в их глазах Эдгар по-прежнему оставался лишь ее племянником, великодушно согласившимся взять на себя заботы о благополучии тетки и двоюродной сестры. Разумеется, они и не подумали бы тратить деньги на вспоможение молодому человеку, имеющему собственный постоянный доход и живущему в браке с двоюродной сестрой, которая казалась им слишком молодой для замужества. Теперь уже никак нельзя было открыть этот секрет — ведь тогда родственники поняли бы, что их просто-напросто одурачили. Неизбежные при таком обороте дела семейные осложнения пришлись бы совсем некстати. Поэтому самым удобным решением проблемы было просто обвенчаться вновь. Уехав из Балтимора, они уже могли не опасаться вмешательства брата миссис Клемм, Нельсона По, и теперь на стороне Эдгара был еще тот довод, что он уже фактически сделался кормильцем тетки и двоюродной сестры. Кроме того, если бы По объявил в Ричмонде, что женился на тринадцатилетней девочке, это могло поставить его в крайне неловкое положение, да и само такое утверждение встретили бы с недоверием. Совсем не исключено также, что По и Вирджиния до сих пор не жили, как муж с женой — между Эдгаром и миссис Клемм, возможно, было условлено, что он должен подождать, пока Вирджиния не достигнет зрелости. И Вирджиния, и миссис Клемм, без сомнения, хотели, чтобы были соблюдены необходимые приличия и устроено подобающее случаю торжество, пусть даже самое скромное. Предыдущая церемония, когда не было ни обручальных колец, ни свадебного пирога, ни гостей, показалась всем троим какой-то ненастоящей. Теперь, когда По неожиданно сделался «обеспеченным» человеком, стало возможно бракосочетание по всем правилам. Вторичная женитьба По разрешила все упомянутые затруднения и позволила ему избежать бесконечных и неприятных объяснений. Однако необычная молодость невесты могла и сейчас смутить многих и потому тщательно скрывалась.

Из брачного обязательства, подписанного в суде города Ричмонда 16 мая 1836 года, явствует, что в присутствии Чарльза Ховарда, секретаря суда, и Томаса Клиленда, свидетеля, было под присягой подтверждено, что «Вирджиния Э. Клемм достигла возраста полных двадцати и одного года». На самом деле ей еще не исполнилось тогда и четырнадцати. Несоответствие поистине разительное. Клиленд, который был другом По и квартировал в одном с ним пансионе, слыл набожным просвитерианином и вряд ли стал бы клясться в том, чему не верил. Несмотря на чрезвычайно юный вид Вирджинии, По, миссис Клемм и, возможно, даже сама невеста убедили его в том, что она гораздо старше, чем кажется.

Медовый месяц чета По провела в доме Хайрэма Хейнса, редактора питерсбергской газеты «Констеллэйшн» — издания демократического толка, весьма этим гордившегося. Они также бывали у Эдвина Спархока, другого знакомого из числа местных журналистов, и у доктора Робинсона, который, поговорив с По на приеме, отметил, что тот блестящий собеседник. По, хоть ему там и понравилось, наверняка не преминул заметить, что остальные гости изъяснялись с несколько провинциальной незатейливостью. Ему уже не терпелось поскорее оказаться в более изысканном обществе, где можно было вволю порассуждать об иных материях. В конце мая молодой редактор и его юная жена возвратились в Ричмонд.

Эдгара теперь трудно было застать дома. «Изящный, с темными вьющимися волосами, одетый на байроновский манер — поэт всем своим обликом», он с большей охотой проводил время в доме мистера Уайта, слушая, как его дочь Элиза читает из Шекспира, или отправлялся в редакцию — ему нравилась ни на миг не утихавшая там суматоха, занятная болтовня коллег-журналистов, доставляла немалое удовольствие переписка с Дж. К. Адамсом и миссис Сигурни; вечерами он навещал своих старых друзей Салли или сидел с приятелями в «Корт Хаус тэверн». Словом, было немало мест, которые его привлекали, и где бы он ни появлялся, ему всегда предлагали вина. Иногда он принимал угощения и после этого всякий раз возвращался домой больным и несколько дней не вставал с постели. «Бедный Эдди сегодня так нездоров, что не смог пойти на службу» — таково было обычное объяснение миссис Клемм. Она так любила его, что в конце концов сама поверила в эту версию, хотя и знала, как она далека от истины.

На протяжении всего года По продолжал энергичную деятельность на литературно-критическом поприще. В «Мессенджере» было опубликовано около восьмидесяти рецензий и критических обзоров, помимо шести стихотворений, четырех очерков и трех новелл. Кроме того, он вел оживленную переписку как редактор журнала и работал над «Повестью о приключениях Артура Гордона Пима», которую после публикации в «Мессенджере» намеревался предложить нью-йоркскому издательству «Харперс». Его рецензии охватывали все области современной литературы — от «Воспоминаний» Кольриджа до «Писем молодым дамам» миссис Сигурни. Интерес По к поэтической критике оказал заметное влияние на его собственное творчество. Его стихотворения стали совершеннее по форме и могли уже не страшиться испытания временем. Рассказы «Метценгерштейн», «Человек-жираф» и некоторые другие он написал несколько раньше, однако все очерки были новыми. Наиболее примечательным среди них был «Шахматный автомат Мельцеля», где По сделал попытку раскрыть принцип действия механического шахматиста, который путешествовал по американским городам вместе со своим создателем, неизменно выигрывая партии с живыми противниками. Возможно, интерес По к этой диковине был вызван статьей, появившейся незадолго до того в балтиморском журнале «Норт Америкен», с которым сотрудничал в 1827 году его брат Генри. Многих людей искусство автомата скорее озадачивало, чем забавляло, и объяснение, предложенное Эдгаром По, хотя и не во всем правильное, произвело настоящую маленькую сенсацию. Очерк явился первым произведением, где По выступил в роли непогрешимого логика и проницательного аналитика, предвосхитив метод, к которому прибег позднее в своих детективных рассказах, таких, как «Убийство на улице Морг», — метод, увековеченный в триумфе Шерлока Холмса.

Другие его публикации под общим названием «Пинакидиа» представляли собой избранные места из записной книжки писателя, которые проливают интересный свет на литературные и журналистские заимствования По, делавшиеся почти всегда из второстепенных источников. Все эти заметки — надо полагать, по недосмотру наборщиков — были опубликованы как «оригинальные произведения», хотя таковыми отнюдь не являлись.

Подобно многим другим литераторам и выдающимся личностям своего времени, По имел обыкновение делать заметки о прочитанном, и в них часто попадали извлечения из бесчисленных книг, журналов и газет, с которыми он знакомился по роду своих редакторских обязанностей. Он также никогда не упускал случая порыться в пыльных фолиантах публичных и частных библиотек, проникая подчас в самые потаенные их закоулки. Эти золотые крупицы, отсеянные от песка и грязи, были сами по себе не так уж ценны, однако служили По неисчерпаемым источником редкостных и любопытных сведений, удивительных научных познаний и цитат, способных на время усыпить или, напротив, взбудоражить даже самые искушенные умы. А какой это был полемический арсенал, какое грозное оружие в его битве с плагиаторами — настоящими и мнимыми! Обвинения, которые он им бросал, подтверждались не всегда, хотя и достаточно часто, но звучали они каждый раз очень правдоподобно. В обширном мелководье тогдашней американской словесности эрудиция молодого ричмондского критика поражала почти невероятной глубиной.

Но было в этом увлечении и нечто большее. Привычка делать вырезки из газет и заметки о прочитанном помогала накопить интересный и оригинальный материал. Из забытой всеми старинной книги или малопримечательной провинциальной газетки По черпал сведения о реальных событиях, любопытные факты, описания далеких стран и краев; все это он запоминал и, когда наставало время, легко извлекал нужный ему факт из своего маленького архива. Подобные заимствования он использовал в своих произведениях с большим эффектом, неизменно связывая их с идеями и событиями, волновавшими современников. И пусть причудливые и непонятные французские титулы или цитаты и их источники оказывались порою искаженными — придавать этому значение могли разве что напрочь лишенные воображения схоласты, — но именно талант По часто давал жизнь тому, что в ином случае было бы обречено на забвение.

Уже в 1836 году он смело вступил на литературную сцену как единственный достойный внимания американский критик. Взлет его был стремителен, и покорить эту вершину ему помог «Сазерн литерери мессенджер». Менее чем за два года мало кому известный до того журнал завоевал всеобщее признание, поставившее его в один ряд с такими публикациями, как «Нью инглэндер» и «Кникербокер», и даже стал временами тревожить погрязший в местническом самодовольстве ежемесячник «Норт Америкен ревю», который дотоле решительно отказывался прислушиваться к голосам, доносившимся из местностей к югу от Делавера.

Поздней осенью предыдущего, 1835 года молодой писатель Теодор Фэй, имевший множество друзей в нью-йоркских литературных кругах и среди редакторов кникербокерских журналов, опубликовал роман под названием «Норман Лесли». Встречен он был славословящим хором столичной критики, который отозвался раболепным эхом в провинции. Книга была на редкость скверной, а восторги критиков — на редкость безудержными. В декабре 1835 года По выступил на страницах «Мессенджера» с рецензией на упомянутый роман, буквально уничтожив и книгу и автора. И сделал он это так остроумно, так ярко и убедительно, что публика прониклась живейшим интересом к ричмондскому критику и его журналу, от которых теперь с нетерпением ждали новых подвигов.

Нью-йоркские газеты какое-то время крепились, сочтя за благо с достоинством промолчать, однако нанесенное оскорбление было столь жгучим, что стерпеть его безропотно было положительно невозможно. В конце концов 9 апреля 1836 года «НьюЙорк миррор» разразилась ядовитой статьей, в которой пыталась высмеять критический метод По и обвинить его в пристрастности и необъективности.

По не стал медлить с ответом, который был напечатан в апрельском номере «Мессенджера». Легко отведя ничем не подкрепленные обвинения, молодой виргинец воспользовался случаем, чтобы утвердить свою идею о необходимости широты критического кругозора и пагубности литературного провинциализма:

«…Гордость, рожденная чересчур поспешно присвоенным правом на литературную свободу, все больше усиливает в нас склонность к громогласному самовосхвалению. С самонадеянной и бессмысленной заносчивостью мы отбрасываем всякое почтение к зарубежным образцам. Упоенные ребяческим тщеславием, мы забываем, что театром, на котором разыгрывается литературное действие, является весь мир, и сколько есть мочи кричим о необходимости поощрять отечественные таланты, — в слепоте своей воображая, что достигнем цели, без разбору превознося и хорошее, и посредственное, и просто плохое, — но не даем себе труда подумать о том, что так называемое „поощрение“, при подобном его понимании, на деле превращается в свою противоположность. Одним словом, нимало не стыдясь многих позорных литературных провалов, причина которым — наши собственные непомерные претензии и ложный патриотизм, и нимало не сожалея о том, что все эти нелепости — нашей домашней выделки, мы упрямо цепляемся за изначально порочную идею и, таким образом, — как ни смешон сей парадокс, — часто восхищаемся глупой книгой лишь потому, что в глупости ее столько истинно американского».

К концу 1836 года Ричмонд и южные штаты стали слишком узким полем деятельности для молодого, быстро завоевывающего известность автора и редактора, который стремился теперь перенести свои труды на более благодатную литературную почву. В январе 1837 года в «Сазерн литерери мессенджер» появилось следующее сообщение:

«Ввиду того, что внимание мистера По привлекли сейчас иные предметы, настоящим номером журнала он слагает с себя обязанности редактора „Мессенджера“. Его последней редакционной статьей за этот месяц будет рецензия на книгу профессора Энтона „Цицерон“ — дальнейшее принадлежит перу его преемника. С наилучшими пожеланиями журналу, его немногим недругам и многочисленным друзьям, мистер По хотел бы теперь в мире попрощаться со всеми».

Желание По расстаться с «Мессенджером» не было, однако, вызвано причинами только творческого порядка. К концу 1836 года он стал довольно часто пить, вследствие чего здоровье его снова ухудшилось. Несмотря на то, что жалованье его достигло 1000 долларов в год, он порядочно задолжал. С ростом его писательской известности в нем появилась некоторая заносчивость, порицавшаяся даже друзьями. Мистер Уайт был терпелив, но и ему досаждало далеко не примерное поведение По; к тому же никому не нравится, когда на него смотрят свысока. Тем не менее расстались они друзьями. Запас материалов для журнала, имевшихся в распоряжении молодого редактора, быстро истощался, о чем свидетельствуют страницы «Мессенджера» того периода, однако в течение еще какого-то времени По продолжал печататься. Больше всего ему хотелось завершить публикацию «Приключений Артура Гордона Пима».

В середине января По опять слег и, не вставая с постели, постепенно сворачивал свою переписку и принимал от авторов последние статьи для «Мессенджера», которые впоследствии не понравились мистеру Уайту. Рассказывают, что По якобы попытался вернуться в журнал, но в утверждении этом много сомнительного, и не исключено, что такие выгодные для себя слухи распускал сам Уайт. За то время, пока журнал был во власти По, тираж его увеличился с 500 до 3500 экземпляров. Сам По приобрел весьма ценный опыт, позволивший ему ясно представить возможности периодического издания национального масштаба. Он был первым из журналистов, задумавшим создать журнал в современном значении этого слова, то есть крупную, многоплановую публикацию. То был грандиозный замысел, который он надеялся претворить в жизнь, уже тогда понимая, что сделать это можно лишь в Филадельфии или Нью-Йорке.

Итак, По снова отправился в путь. С ним были миссис Клемм и Вирджиния. Его маленькая жена заметно повзрослела. На короткое время они скрываются из виду, а затем мы встречаем их уже в Нью-Йорке. В Ричмонде По оставил горстку заклятых врагов и немало добрых друзей. Великий эксперимент начался.