Чтобы вам было легче понять мой следующий рассказ, я должен вернуться к тому дню, когда меня представили Хильде.

— Колдовство, да и только! — сказал я, увидев ее впервые, на обеде у Лe-Гейта.

Она улыбнулась, и улыбка ее и впрямь околдовывала, хотя на колдунью девушка ничуть не была похожа. Это была искренняя, открытая улыбка с едва заметным оттенком естественного женского торжества.

— Нет, не колдовство, а память, — ответила она, взяв своими тонкими пальцами жареную миндалину с блюда венецианского стекла, — с добавлением еще, пожалуй, некоторой врожденной остроты восприятия. Не сочтите за хвастовство, но мне еще не приходилось встретить человека с такой же глубиной памяти, как моя.

— С глубиной, но не со стариной, наверно, — шутливо возразил я, потому что выглядела она лет на двадцать пять, не более, и щеки у нее были как спелый персик, такие же розовые и покрытые едва заметным пушком.

Хильда снова улыбнулась, открыв ряд блестящих белизной зубов. Она была, несомненно, очень и очень привлекательна. Ей было присуще то неопределимое, непередаваемое и не поддающееся анализу качество, которое называют «очарованием».

— Конечно, о старине речь не идет. Иногда может показаться, действительно, что я помню события, случившиеся еще до моего рождения (скажем, приезд королевы Елизаветы в Кенилворт). Однако это — всего лишь работа воображения. Я очень ярко и отчетливо представляю все, о чем читала или слыхала. Но я хотела лишь сказать, что память моя очень цепкая. Вы сами могли только что убедиться, как я вспоминаю даже мелкие и случайные факты, когда что-то вызывает эту необходимость.

Хильда Уайд действительно ошарашила меня с первого же момента, когда я подал ей свою карточку: «Доктор Хьюберт Форд Камберледж, клиника Св. Натаниэля». Она мельком взглянула на нее и воскликнула почти сразу же, не задумываясь:

— Ах, конечно, вы наполовину валлиец, как и я!

Быстрота и очевидная непоследовательность ее утверждения озадачили меня.

— М-м-м-м… да, я действительно наполовину валлиец… Моя мать родом из Карнарвоншира. Но почему же «конечно»? Я не возьму в толк, каким путем шли ваши рассуждения!

Хильда негромко и весело рассмеялась, как будто подобные вопросы были ей не внове.

— Как можно спрашивать у женщины, «каким путем шли ее рассуждения»! Ведь здесь работает только интуиция! Сразу видно, доктор Камберледж, что вы — обыкновенный мужчина. Муж науки, о да, но отнюдь не психолог. Отсюда следует также, что вы — холостяк. Женатый мужчина привыкает к проявлениям интуиции и не ждет никаких разумных объяснений… Ну, сегодня, только для вас, я попытаюсь восстановить последовательность. Если я не ошибаюсь, ваша мать умерла около трех лет назад?

— Правильно. Так вы были знакомы с моей матерью?

— О, что вы, нет! Я ее даже не встречала никогда. Однако вы хотите знать… — Ее взгляд стал лукавым. — Но, как мне кажется, она родом из Хендри Коуд, близ Бангора.

— Уэльс — большая деревня! — воскликнул я, затаив дыхание. — Каждый валлиец, по-видимому, знает все про всех прочих валлийцев.

Моя новая знакомая снова улыбнулась. Смеющееся лицо в облаке воздушных оборок… Когда Хильда улыбалась, ей невозможно было сопротивляться!

— Желаете узнать, откуда у меня эти сведения? — спросила она, наколов десертной вилочкой глазированную вишню. — Нужно ли открывать тайну трюка, как это Делают фокусники?

— Ничего они не объясняют, — возразил я. — Они говорят: «Как видите, это делается так-то и так-то», потом взмахивают руками — и оставляют публику в прежнем неведении. Не объясняйте, как фокусники, расскажите лучше, как вы догадались!

Она прикрыла глаза, будто прислушиваясь к внутреннему голосу.

— Около трех лет назад, — начала она медленно, как бы вспоминая с усилием полузабытую историю, — я прочла заметку в «Таймс», в разделе «Рождения, смерти и бракосочетания». Там было написано: «Сего 27-го октября…» — я не перепутала, 27-го?

Ее ясные карие глаза открылись на мгновение, в них мелькнул вопрос.

— Так точно, — кивнул я в ответ.

— Я так и думала. Значит, «Сего 27-го октября, Эмили Ольвен Джозефина, вдова покойного Томаса Камберледжа, полковника в отставке 7-го Бенгальского пехотного полка, дочь Йоло Гвин Форда, эсквайра, мирового судьи из Хендри Коуд близ Бангора скончалась в Бринморе, Борнемут». Все верно? — Девушка раскрыла глаза и выжидательно посмотрела на меня из-под темных ресниц.

— Досконально, — подтвердил я с удивлением. — И это на самом деле все, что вы знали про мою мать?

— Абсолютно. Как только я увидела вашу карточку, у меня мелькнула мысль: «Форд, Камберледж; что эти два имени напоминают? Между ними есть какая-то связь! Ах, да! Некая миссис Камберледж, супруга полковника Томаса Камберледжа, из 7-го Бенгальского, была урожденная Форд, дочь некоего Форда, из Бангора! Понимаете, это просто вспыхивает в памяти, как молния! Дальше я уже рассуждала так: «Доктор Хьюберт Форд Камберледж, должно быть, ее сын». Вот вам и вся логическая цепочка. Женщины способны рассуждать логически — иногда. Но мне все-таки пришлось хорошо подумать, прежде чем я вспомнила источник информации — ту заметку из «Таймс».

— И так вы можете определить любого человека?

— Кого угодно! Однако не стоит ожидать от меня слишком многого! Я не посвящаю все свое время чтению, конспектированию и усвоению объявлений в газетах. Я не претендую на то, чтобы меня считали «Книгой пэров», знатоком духовенства и справочником «Весь Лондон» в одном пакете. Ваше семейство запомнилось мне так живо, без сомнения, из-за старинных валлийских имен, Ольвен и Йоло Гвин Форд — они красивые и необычные. Меня неизменно привлекает все, что касается Уэльса. Валлийские корни во мне преобладают. Но в моей памяти хранятся, словно разложенные по полкам, сотни — да, скорее, тысячи — подобных фактов. Если кто-то еще пожелает меня проверить, — она обвела взглядом стол, — можем испытать пределы моих способностей…

Несколько гостей приняли ее вызов и стали называть имена своих сестер или братьев; в трех случаях из пяти моя колдунья сумела припомнить либо их свадебные объявления, либо другие опубликованные сведения. Правда, в случае с Чарли Виром она поначалу ошиблась, и то в одной лишь мелкой подробности: в газете сообщалось о присвоении звания лейтенанта в Уорвикском полку не самому Чарли, а его брату Уолтеру. Однако стоило указать ей на эту оплошность, как Хильда исправилась и тут же добавила:

— Ох, как же это глупо! Я спутала два имени. Чарльз Кэссилис Вир был назначен в тот же самый день на должность в родезийской конной полиции, не так ли?

Данные оказались точными…. Но я все время забываю, что еще не представил вам мою колдунью.

Когда я впервые увидел Хильду Уайд, она была удивительно красивой, веселой и грациозной девушкой, Каких я до того не встречал. Ее привела сестра Ле-Гейта. У нее были карие глаза, каштановые волосы, а лицо бело, как воск или сливки, но не холодно, как мрамор — таким теплым казался легкий бархатистый пушок на щеках. Я хочу сразу подчеркнуть, что в ней не было ничего сверхъестественного. Несмотря на редчайший дар, который неразумные люди воспринимали как что-то таинственное или волшебное, она была, по сути, обычной английской девушкой — живой, отлично воспитанной, благоразумной, обаятельной — и играющей в теннис. Жизнерадостная душа уводила ее далеко за пределы среды обитания — довольно унылой в целом. Но самое главное — она была цельной, искренней и сияющей, как лучик солнечного света. Она не претендовала на обладание тайными силами; она не общалась с потусторонними духами; она просто была сильной и обаятельной личностью с поразительно цепкой памятью и редкостной даже для женщины интуицией. Хильда рассказала мне, что такую память унаследовала от своего отца, в роду которого многие прославились этим чудесным свойством. С другой стороны, импульсивный темперамент и быстрота реакции достались Хильде, по ее мнению, от матери и ее валлийских предков.

На первый взгляд она казалась барышней, каких много — немного легкомысленной, миловидной, большой поклонницей спорта на свежем воздухе (особенно верховой езды) и любительницей природы. Но порой можно было заметить особый блеск в ее темных глазах — признак скрытых движений, глубокой задумчивости, которые заставляли предположить наличие особых душевных качеств. Не скрою, что с первых же часов нашего знакомства Хильда Уайд чрезвычайно заинтересовала меня. Я был воистину околдован. Ее лицу была присуща странная особенность: оно невольно притягивало взгляд; в нашем родном языке нет слова для этого свойства, но все распознают его. Не заметить Хильду было немыслимо. Она была из тех девушек, которых, раз увидев, не забудешь.

Званый обед, где мы встретились, давал Ле-Гейт — впервые после того, как женился во второй раз. Веселый, пышнобородый, он просто светился от радости. Он гордился своей женой и недавно полученным званием королевского адвоката. Новая миссис Ле-Гейт сидела во главе стола, красивая, умелая, отлично владеющая собой — яркая, энергичная женщина и образцовая хозяйка дома. Еще совсем молодая, она была крупной и властной особой. Она произвела благоприятное впечатление на всех гостей.

— Бедные осиротевшие дети обрели новую мать! — хором твердили дамы. И она, в самом деле, выказывала все качества хорошей хозяйки.

Сидя рядом с мисс Уайд у столика с мороженым, я высказал свое мнение по этому поводу вполголоса — ведь обсуждать хозяев дома у них за столом неучтиво.

— Похоже, Хьюго Ле-Гейт сделал отличный выбор. Мэйзи и Этти повезло, о них будет заботиться такая разумная и умелая мачеха! Что вы об этом думаете?

Милая колдунья взглянула на хозяйку, словно стрелу метнула, подняла стоявший перед нею бокал с вином, снова опустила и тихо, так, чтобы мог слышать только я, но отчетливо и твердо произнесла слова, потрясшие меня до глубины души:

— Я думаю, не пройдет и года, как Ле-Гейт убьет ее.

Я не сразу сумел ответить, настолько сильно поразило Меня это уверенное предсказание. Каково услышать такое За десертом, у стола красного дерева, уставленного вином и фруктами, о своем лучшем друге, в его собственном Доме?! Уверенность, с которой Хильда Уайд высказала свое мнение совершенно незнакомому человеку, лишило меня дара речи. Почему она так думает? И почему доверила именно мне это поразительное откровение?

Глубоко вздохнув, я наконец смог высказать свое изумление. Гости, занятые болтовней, нас не замечали.

— На каком основании вы построили этот вывод? — спросил я осторожно. — Вы меня испугали!

Девушка слизала с ложечки шарик абрикосового мороженого, подождала, пока оно растает во рту, и прошептала:

— Сейчас не спрашивайте меня ни о чем. Отложим объяснение. Но я уверена, что так и будет. Поверьте, я не выдумываю…

Она была права, конечно. Продолжать подобный разговор на празднике было бы и грубо, и глупо. Пришлось мне поневоле закупорить сосуд моего любопытства и ждать, пока прекрасная сивилла снизойдет до толкований.

После обеда мы перешли в гостиную. Хильда Уайд почти сразу подошла к утолку, где я устроился. Походка у нее была легкая и быстрая.

— О, Камберледж, — начала она, как будто ничего особенного не случилось, — я так рада нашему знакомству! Теперь я могу с вами поговорить, и мне это очень нужно. Ведь вы служите в клинике Св. Натаниэля, а я очень хочу получить там место медсестры…

— Место медсестры! — воскликнул я, слегка озадаченный, потому что эта юная леди в платье из тончайшего светлого индийского муслина напоминала бабочку и казалась бесконечно далекой от этой трудной работы. — Вам это действительно нужно? Или вы, подобно тысячам современных барышень, жаждете Служения, не понимая, что служение, как правило, малоприятное занятие? Уход за больными, должен сказать, не ограничивается ношением гофрированного чепца и форменного платья.

— Я знаю, — ответила она с неожиданной серьезностью. — Как же мне об этом не знать, если я уже служу медсестрой в госпитале Святого Георгия?

— Вы — медсестра! Да еще в таком госпитале! Зачем же вам переходить в клинику Св. Натаниэля? Зачем? Ваш госпиталь расположен в намного лучшем районе Лондона, и пациенты там чаще всего принадлежат к лучшему обществу, чем у нас в Смитфидде.

— И это мне известно. Однако… В клинике Св. Натаниэля работает Себастьян, а я хочу работать с Себастьяном.

— Профессор Себастьян! — При упоминании имени моего великого учителя я не смог сдержать порыв энтузиазма. — Ах, если вы стремитесь попасть в сотрудники к Себастьяну, тогда я верю, что ваши намерения не поверхностны.

— Верите? — повторила она с непонятной интонацией, и по лицу ее прошла тень, как от облака. — Да, поверьте, это желание идет из глубины! Цель моей жизни — быть рядом с Себастьяном, наблюдать за ним. Я очень хочу добиться этого… Но я, возможно, слишком поспешно доверилась вам? Тогда я умоляю вас не выдавать ему мое желание.

— Вы можете безусловно положиться на меня, — ответил я.

— О да, я почувствовала это, — вставила она, взмахнув рукой. — Конечно, по вашему лицу я сразу увидела, что вы человек чести — человек, которому можно доверять. Иначе я не заговорила бы с вами. Но… вы мне обещаете?

— Обещаю, — твердо сказал я, польщенный. Ее нежная красота, ее таинственный пророческий дар, так трудно совместимый с тонким личиком и пушистыми каштановыми кудрями, основательно поразили меня. Очарованием было проникнуто все, что она делала и говорила. Потому я добавил: — И я сообщу Себастьяну, что вы ищете место медсестры в клинике Св. Натаниэля. Опыт у вас имеется, рекомендации вы можете получить, хотя бы от той же сестры Ле-Гейта, потому вероятность, что вакансия для вас найдется, очень велика.

— Большое вам спасибо, — ответила она с улыбкой — по-детски простодушной и так пикантно сочетающейся с колдовским взглядом.

— Однако, — продолжал я доверительно, — вы просто обязаны объяснить мне, на чем основано ваше недавнее высказывание насчет Хьюго Ле-Гейта. Оно показалось мне темным, как слова Дельфийской сивиллы, глубоко поразило и встревожило меня. Хьюго — один из самых старых и близких моих друзей. Потому я хочу понять, отчего у вас внезапно сложилось такое плохое мнение о нем.

— Не о нем, а о ней, — уточнила Хильда к моему удивлению и, чтобы не привлекать внимание общества к нашей беседе, сделала вид, будто ее очень заинтересовал маленький норвежский кинжал, лежащий на этажерке.

— Говорите же, — настаивал я. — Зачем вы меня мистифицируете? Это сознательное введение в обман. Вы набиваете цену своим способностям. Но я не из тех людей, кого можно убедить гороскопами. Я отказываюсь вам верить!

Вертя кинжал в пальцах, Хильда повернулась ко мне, и я замер, встретившись с многозначительным взглядом ее правдивых глаз.

— Отсюда я направлюсь прямиком на дежурство, — тихо произнесла она с тем спокойствием, за которым стоит точное знание. — Этот дом — не место для обсуждения такого вопроса, не так ли? Если вы проводите меня до госпиталя, я, пожалуй, смогу дать вам понять и почувствовать, что говорю не наобум, а основываясь на наблюдениях и опыте.

Ее доверие еще сильнее разожгло мое любопытство. Когда она собралась уходить, я пошел с нею. Ле-Гейты жили на одной из тех улиц, застроенных большими домами, которые недавно проложили на Кэмден-Хилл, а потому, идя в восточном направлении, мы не могли обминуть Кенсингтонские сады.

Был солнечный июньский день, и яркий свет проникал даже сквозь дымную завесу над Лондоном, а вдоль дорожек благоухала белая сирень.

— Итак, что же вы подразумевали в своем загадочном высказывании? — спросил я у новоявленной Кассандры, когда мы углубились в обсаженную цветами аллею. — Женская интуиция хороша по-своему; но обыкновенный мужчина может ожидать доказательств и не стыдиться этого!

Она резко остановилась и поглядела мне прямо в глаза. Ее пальцы на рукоятке зонтика нервно вздрагивали.

— Я имела в виду именно то, что сказала, — ответила она с нажимом. — Не пройдет и года, как Ле-Гейт убьет свою жену. Ручаюсь вам, что так и будет.

— Ле-Гейт? — вскричал я. — Никогда! Я хорошо его знаю! Большой, добродушный, мягкосердечный школьник. Самый приятный и лучший из смертных. Ле-Гейт — Убийца? Не-воз-мож-но!

Глаза Хильды задумчиво смотрели куда-то вдаль.

— Неужели вы никогда не замечали, — спросила она медленно, словно подбирая слова, — что есть разные виды убийств? Что одни определяются личностью убийцы… а другие — личностью жертвы?

— Жертвы? Как это понимать?

— Вот посмотрите, бывают люди жестокие, которые совершают убийство просто в силу своей жестокости — таковы головорезы из трущоб; есть также жалкие люди, становящиеся убийцами из-за жалких денег — они подстраивают несчастные случаи ради получения страховки или морят ядом родственников, чтобы унаследовать их имущество; но осознаете ли вы, что люди становятся также убийцами случайно, доведенные до этого поведением своих жертв? Я наблюдала за миссис Ле-Гейт и думала: «Эта женщина из той породы, которым суждено быть убитыми»… И когда вы спросили, я так и сказала. Возможно, это было неосмотрительно с моей стороны, и все же я не могла скрыть то, что увидела.

— Но это неслыханно! — возмутился я. — Вы претендуете на ясновидение?

— Нет, ясновидение здесь ни при чем. Ничего тайного, ничего сверхъестественного. Но ясновидение… Да, можно это назвать и так; но ясновидение, основанное не на знамениях или гадании, а на точных фактах — на том, что я видела и подметила.

— Так объясните же ваши методы, о провидица!

Хильда провела кончиком своего зонтика волнистую черту и несколько минут молча разглядывала этот змеистый след на гравии, которым была посыпана дорожка.

— Вы знаете хирурга, служащего у нас? — наконец спросила она, взглянув на меня искоса.

— Треверса, что ли? О да, мы близко знакомы.

— Тогда зайдите в мою палату и посмотрите. После этого вы, быть может, поверите мне!

Все дальнейшие мои попытки добиться объяснений ни к чему не привели.

— Что бы я вам сейчас ни сказала, вы только высмеете меня, — упорно отказывалась она. — А когда увидите сами, вам расхочется смеяться!

В полном молчании мы дошли до угла Гайд-Парка. Девушка, загадочная как сфинкс, легко взбежала по ступеням, ведущим к госпиталю Св. Георгия.

— Попросите у доктора Треверса позволения посетить палату сестры Уайд, — сказала она, тряхнув головою и широко улыбнувшись. — Потом идите туда. Я буду готова через пять минут.

Я объяснил своему другу, местному хирургу, что хотел бы осмотреть некоторых больных в отделении травматологии, о которых слышал от коллег. Он сдержанно улыбнулся: «У сестры Уайд, без сомнения!» — но, разумеется, дал требуемое разрешение.

— Только подождите минутку, — добавил он, — и я пойду с вами.

Когда мы вошли в отделение, моя новая знакомая уже переоделась и спокойно ждала нас в опрятном серо-голубом платье и простом белом переднике госпитальной медсестры. В этом костюме она выглядела еще красивее и значительнее, чем в своем выходном эфирном облачке муслина.

— Извольте подойти вот к этой кровати, — сказала она сразу, обращаясь к нам с Треверсом по-деловому, без всякой таинственности. — Я покажу вам, что имела в виду.

— Сестра Уайд отличается поразительной проницательностью, — шепнул мне Треверс на ходу.

— Готов поверить, — ответил я.

— Взгляните вон на ту женщину, — негромко продолжила Хильда, остановившись на полдороги, — нет, не на этой койке, а дальше — номер 60. Я не хочу, чтобы пациентка поняла, что вы следите за нею. Вы не находите ничего странного в ее внешности?

— Она напоминает… — начал я, — есть внешнее сходство с миссис…

Имя «Ле-Гейт» осталось непроизнесенным — предупреждающий взгляд и наморщенный лоб девушки заставили меня умолкнуть.

— Сходство с той особой, о которой мы спорили, — вставила она, успокоительно взмахнув рукой. — Да, у них много общих черт. Заметьте, в частности, что у нее редкие волосы, тонкие и иссеченные, хотя она молода и недурна собой.

— Да, для женщины ее возраста шевелюра скудновата, — согласился я. — И к тому же тусклая.

— Совершенно верно. Узел на затылке не больше ореха… А теперь оцените изгиб ее спины. Видите, как она сидит, — необычный изгиб, правда?

— Весьма. Это и не сутулость, и уж тем более не горб, но, несомненно, странная конфигурация позвоночника.

— И это напоминает нашу приятельницу, не так ли?

— В точности!

Хильда Уайд отвернулась, чтобы не привлекать внимание пациентки.

— Так вот, эту женщину доставили сюда полумертвую, потому что на нее напал ее собственный муж, — продолжала она, с оттенком ненавязчивой демонстрации.

— Таких пострадавших мы видим много, — вставил Треверс небрежно, как истинный медик, — случаи весьма интересные, и сестра Уайд указала мне на одну особенность: почти все подобные пациентки имеют сходные черты внешности.

— Невероятно! — воскликнул я. — Еще можно понять, что мужчины определенного типа могут быть склонны к нападению на своих жен, но чтобы существовал тип женщин, на которых нападают? Простите, не верю!

— Это потому, что вам известно по данному вопросу меньше, чем сестре Уайд, — ответил Треверс с малоприятной улыбкой превосходства.

Наша наставница перешла к другой койке, попутно мягко коснувшись рукою лба одной из пациенток. Та ответила благодарным взглядом.

— Вон там еще, — Хильда указала нам, куда смотреть, еле заметным кивком. — Номер 74. Волосы у нее почти такие же — редкие, слабые и бесцветные. И спина аналогично изогнута, и почти тот же агрессивный, напористый характер. А на вид энергичная, верно? Прирожденная домашняя хозяйка!.. Вот и ее тоже позавчера муж ночью сбил с ног и избил до полусмерти.

— Очень странно, — признал я, — они обе действительно похожи на…

— На даму со званого обеда! Да, чрезвычайно. Вот посмотрите… — Хильда вытащила из кармана карандаш и наскоро начертила в своем блокноте контур женского лица. — Вот это — основные и самые существенные черты этого типа. Вот такой у них обычно профиль. Женщины с такими лицами всегда подвергаются нападению.

Треверс глянул на рисунок поверх ее плеча.

— Все верно, — подтвердил он, важно склонив голову. — Сестра Уайд показывала мне таких десятками. Буквально многими десятками! Они все относятся к этой разновидности. В общем, теперь, когда к нам привозят женщину такого типа, с травмами, я сразу спрашиваю: «Муж?» — и неизменно слышу в ответ: «Так и есть, сэр: мы немного поговорили…» Воздействие устной речи, дорогой коллега, часто приводит к удивительным последствиям!

— Слова наносят болезненные уколы…

— И оставляют открытые раны, которые требуется перевязать, — добавил Треверс, не подозревая о подоплеке нашего разговора. Практичный человек наш Треверс!

— Но почему они подвергаются нападению, эти женщины? — спросил я, все еще недоумевая.

— К номеру 87 только что пришла мать, — вмешалась моя колдунья. — Самый свежий случай домашнего насилия: привезли вчера вечером, множественные ушибы и синяки в области головы и плеч. Поговорите с матерью. Она вам все объяснит.

Мы с Треверсом направились к указанной койке. Треверс начал издалека:

— Ну что же, сегодня ваша дочь выглядит неплохо, несмотря на вчерашнее приключение…

— Ага, она покрасивше нынче, благодарствуйте, — ответила мать, разглаживая свое замусоленное черное платье, позеленевшее от долгой службы. — Она скоро будет вовсе молодцом, даст Бог. Но Джо ее чуть вовсе не прикончил.

— Как же это все случилось? — спросил Треверс развязным тоном, подгоняя неторопливую мамашу. Та приступила к докладу, который впору было переводить на нормальный английский язык, так ужасен был ее лондонский говор.

— Значится, было эт' вот как, сэр. Щас все узнаете. Дочка моя, она такая дамочка, ей палец в рот не клади, как говорится, в общем, верховодит. Она гордая, и неспроста: дом содержит как следовает и за малышней приглядывает. Она не какая-нибудь гулёна. Но язычок у ей… Ой-ой, эт' язычок такой… — Тут мать понизила голос, опасаясь, как бы «дамочка» не услышала. — Чего уж там, врать не стану, иной раз сказанет, будто бритвой полоснет. Сама я, бывало, страдала. И когда нападет на нее стих, как пойдет она чесать, Боже вас упаси, ей-ей, нету ей удержу!

— Значит, она сварлива, не так ли? — Треверс изучал этот «случай» со всей тщательностью. — Пожалуй, так оно и есть.

— Эт' вы верно приметили, сэр, такая уж она. А Джо, он мухи не обидит — эт' когда трезвый, ни-ни, Джо ни за что. Да только пошел он, значится, погулять и воротился поздненько, малость навеселе, в общем, посидел с дружками. А доченька моя, понимаете, возьми да сказани усё, чего про него думает. Ох и высыпала же она ему! А Джо наш мужчина смирный, когда не выпивши только; он ей скорее друг, нежели муж, Джо-то. Но тут не стерпел, можно сказать, по причине подпития, вот он ее и отдубасил легонько, да и зубы ей выбил. Тогда мы, эт' самое, ее к вам в больничку и привели.

Раненая женщина приподнялась на постели — я сразу заметил тот же «рыбий» изгиб спины, как и у других пострадавших, — и издала мстительный вопль, тут же сменившийся радостным блеском победы.

— Но мы его в каталажку упекли! — Она неприкрыто наслаждалась своим торжеством. — Лучше того, за мной-то последнее слово осталось, ага! Соседи передавали, получил он шесть месяцев за это. А уж когда выйдет, Боженька свидетель, я ему припомню!

— Судя по всему, вы способны наказать его, — вырвалось у меня. Я содрогнулся, вспомнив, что на лице миссис Ле-Гейт заметил мельком точно такое же выражение, когда муж случайно наступил на шлейф ее платья, выходя из гостиной.

Прекрасная колдунья отправилась дальше в обход, мы последовали за нею.

— Итак, что вы скажете теперь? — спросила она, бесшумно скользя между кроватями, на ходу поправляя подушки и одеяла.

— Да что говорить? — ответил я. — Это просто чудо! Вы вполне убедили меня.

— Вы бы сразу убедились, — заметил Треверс, — если бы наведывались в это отделение так же часто, как я, и наблюдали за их физиономиями. Признак безошибочный. Раньше или позже, но непременно женщины этого типа получают взбучку.

— В низших слоях общества, возможно, — я все еще отказывался верить, — но не в нашем кругу, разумеется. Джентльмены не пинают своих жен ногами и не выбивают им зубы.

— Конечно нет, здесь классовое различие сказывается, — с улыбкой согласилась моя Сивилла. — У них раздражение накапливается дольше, и провоцируют их мучительнее. Они стараются сдерживаться. Но в конце концов, в один несчастный день, когда их подстрекают сильнее, чем они в состоянии выдержать… Обычный ножик, заржавленный древний меч, ножницы — все, что может оказаться под рукой, вроде виденного нами сегодня кинжала. Один яростный удар — почти спонтанный — и готово! Двенадцать добрых и справедливых граждан сочтут это намеренным убийством.

Мне стало по-настоящему страшно.

— Но можем ли мы как-то предупредить беднягу Хьюго?

— Боюсь, что нет, — ответила Хильда. — В конечном счете, столкновение характеров неизбежно. Хьюго взял в жены эту женщину, и ему придется смириться с последствиями. Ведь все мы в жизни поневоле страдаем, обреченные нести бремя нашего собственного темперамента!

— Выходит, что мужчины, нападающие на своих жен, не составляют отдельного типа?

— Как ни удивительно — нет. Добрые и злые, возбудимые и флегматичные — все могут быть доведены до исступления рано или поздно. Те, кто способен на вспышку ярости, бьют ножом или кулаками; флегматики придумывают какой-нибудь тихий способ избавиться от невыносимого ига.

— Но мы должны предупредить Ле-Гейта об опасности!

— Бесполезно. Он нам не поверит. Мы не можем постоянно находиться рядом, чтобы удержать его руку в недобрый час. Когда это случится, никого не будет поблизости, вот в чем беда. Ибо женщины подобного темперамента — прирожденные придиры, коротко говоря, к этому все сводится — никогда не позволят себе придираться в присутствии посторонних, тем паче если они — дамы, изысканные и изящные, как наша. Для публики они — совершенство; все говорят: «Какая очаровательная собеседница!» Они, как в пословице, «ангел на улице, дьявол дома». Однажды вечером, когда они останутся одни, она доведет его до взрыва, и он, не в силах более терпеть… И тогда, — девушка провела рукой по своему нежному горлу, — миг — и все будет кончено.

— Вы так думаете?

— Уверена. Мы, человеческие существа, бредем, подобно овцам, прямиком к назначенной нам природой судьбе.

— Но… это фатализм!

— Ничуть. Это просто понимание сути темперамента. Фаталисты верят, что в нашей жизни все предопределено заранее силами, действующими извне; волей-неволей вы вынуждены поступить так-то и так-то. Я же уверена, что в этом мире, где властвует соперничество, жизнь человека определяется в основном его характером во взаимодействии с характерами окружающих людей. Темперамент срабатывает обязательно. Наша судьба складывается из наших собственных дел и поступков.

На протяжении нескольких месяцев после этой встречи ни Хильда Уайд, ни я не виделись с Ле-Гейтами. В конце сезона они уехали в Шотландию; и когда все куропатки были должным образом умерщвлены и все лососи подцеплены на крючок, они перебрались в графство Лестер, где открывался период охоты на лис. Потому они вернулись в Кэмден-Хилл только после Рождества. Тем временем я переговорил с доктором Себастьяном о мисс Уайд, и по моей рекомендации он нашел для нее вакансию в нашей больнице.

— Очень умная девушка, Камберледж, — заметил он как-то после того, как она проработала несколько недель в клинике Св. Натаниэля. Для него подобное одобрение было редкостью — как правило, профессор был настроен критически. — Я рад, что вы нашли ее. Медсестра с мозгами — это чрезвычайно ценный инструмент, конечно, если только она не вздумает ими думать. Но сестра Уайд не рассуждает. Она исполняет то, что ей велят, и неукоснительно следует указаниям.

— Ей известно, до каких пределов распространяются ее познания, — ответил я, — а это, извините за невольный каламбур, редчайший вид знания.

— Неслыханное смирение для молодого медика! — сардонически хмыкнул профессор. — Они уверены, что постигли устройство человеческого тела от пяток до макушки, а на самом-то деле самое большее, на что они способны, — это вылечить ребенка от кори!

В начале января меня снова пригласили позавтракать у Лe-Гейтов. Хильда Уайд также была приглашена. Как только мы вошли в дом, нам обоим бросилась в глаза перемена к худшему. Правда, Ле-Гейт встретил нас в прихожей радушно, как всегда; но прежнюю бурную радость умеряла некоторая сдержанность, завуалированная робость, которой за ним прежде не замечалось. Большой, добродушный, дружелюбно поглядывающий на мир из-под кустистых бровей, теперь он казался подавленным; мальчишеская живость ушла. Он приветствовал нас тепло, но говорил тише, чем ему было свойственно. Безупречно вышколенная горничная в белоснежном чепчике ввела нас в преобразившуюся гостиную. Миссис Ле-Гейт, в элегантном шерстяном платье, шитом на заказ хорошим портным, поднялась нам навстречу, сияя пресной улыбкой идеальной хозяйки — той равнодушной улыбкой, которая, подобно дождю с небес, равно изливается на добрых и злых.

— Как я рада вновь видеть вас, доктор Камберледж! — возвестила она жизнерадостно — она всегда была жизнерадостна, механически, из чувства долга. — Для меня это такое удовольствие — встретиться со старыми друзьями моего дорогого Хьюго! И вы, мисс Уайд, тоже здесь! Как приятно! Вы прекрасно выглядите, мисс Уайд! Вы оба теперь служите в клинике Св. Натаниэля, не так ли? Теперь вы можете приходить вдвоем. Огромное преимущество для вас, доктор Камберледж, обрести такую умную помощницу — я бы даже сказала, сотрудницу. В вашей жизни, мисс Уайд, должно быть, много возвышенного: ведь вы приносите такую пользу обществу! Самое главное для нас — это чувствовать, что мы творим добро. Что касается меня, я стараюсь принять участие во всех добрых начинаниях в нашей округе. Я надзираю за столовой для бедняков, посещаю работный дом, состою в обществе Доркас и слушаю лекции в кружке по взаимному самоусовершенствованию; я вступила также в Общество по предупреждению жестокости к животным и детям… Право, уж и не вспомню, что еще. Прибавьте ко всему этому заботы о моем дорогом Хьюго и милых детках, — она бросила любящий взгляд на Мэйзи и Этти, которые сидели очень прямо, очень тихо и неподвижно, в своих лучших и жестко накрахмаленных платьицах, на табуретах в углу, — у меня почти не остается времени на светские обязанности…

— О, дорогая миссис Ле-Гейт, — бурно запротестовала гостья в сползающей на глаза шляпке, жена сельского священника из Стаффордшира, — мы все единодушно признаем, что вы прекрасно справляетесь со светскими обязанностями. Вами восхищается весь Кенсингтон. Все поражены, как одна женщина может успевать так много!

Хозяйка выслушала этот панегирик с удовольствием и поглядела на свое платье золотисто-коричневого шелка, скрывая гордую улыбку.

— Что ж, — ответила она, — я могу похвалить себя за то, что справляюсь со всей работой, как полагается!

Она ходила по комнатам, поглядывая по сторонам с таким выражением скромного самодовольства, что казалась почти смешной. Все вещи вокруг были настолько ухожены и отполированы, насколько было под силу хорошей, тщательно обученной прислуге. Нигде ни царапинки, ни пятнышка. Просто чудеса аккуратности. Когда я от нечего делать, в ожидании, пока подадут на стол, попробовал вытащить норвежский кинжал из ножен и обнаружил, что он застрял, я чуть не подпрыгнул, осознав, что среди этой блистающей порядком обстановки могла затаиться ржавчина.

Тут я не мог не вспомнить то, что не раз отмечала Хильда Уайд за полгода совместной работы в клинике Св. Натаниэля: женщины, подвергавшиеся агрессии мужей, почти всегда являлись «выдающимися домохозяйками», как выражаются в Америке, порядочными, способными. Они, неутомимые, практичные матери семейств, весьма гордились своим умением вести дела; их отличала безграничная вера в себя, искреннее желание исполнить свой долг, как они его понимали, — и привычка попрекать своими добродетелями домочадцев так, что вынести этот гнет становилось выше сил человеческих. Самодовольство было их обычным состоянием, нестерпимое самодовольство. Именно такого типа женщины, несомненно, подразумевались в знаменитой фразе: «Elle a toutes les vertus — et elle est insupportable».

— Клара, дорогая, — сказал ее муж, — не пора ли нам идти к столу?

— Мой милый, глупенький мальчик! Да ведь все мы ждем, когда же ты подашь руку леди Мэйтленд!

Завтрак был великолепен, сервировка — само совершенство. Серебро сверкало; салфетки были помечены художественно вышитой монограммой «X. Л-Г.». Особенно хороши были букеты, украшающие стол. Кто-то похвалил хозяйку за это. Миссис Ле-Гейт качнула головой и улыбнулась:

— Я сама их аранжировала. Дорогой Хьюго, мой рассеянный великан, забыл забрать заказанные мною орхидеи. Вот и пришлось наскоро придумывать что-то взамен из скромных запасов нашей маленькой оранжереи. В общем, если приложить немного вкуса и изобретательности… — С законной гордостью она полюбовалась своим творением и предоставила нам домысливать остальное.

— Однако тебе стоило бы объяснить, Клара… — начал Ле-Гейт умоляющим тоном.

— Ах, мой милый медведь, не будем возвращаться к тому, что уже дважды обсудили, — перебила его Клара со значительной улыбкой. — Point de rochauffes! Оставим наши недочеты и взаимные объяснения там, где им следует находиться — в семейном кругу. Важно то, что орхидеи отсутствуют, а я сумела заменить их при помощи свинчатки и герани. Мэйзи, детка, будь добра, не бери этот пудинг. Для тебя он тяжеловат, милочка. Я знаю об особенностях твоего пищеварения больше, чем ты сама. Я сто раз говорила, что тебе это вредно. Возьми ломтик вон того, другого!

— Хорошо, мама, — ответила Мэйзи с видом робким и запуганным. Казалось, она точно так же пробормотала бы свое «Хорошо, мама», если бы вторая миссис Лe-Гейт велела ей пойти и повеситься.

— А я вчера видела тебя в парке, Этти, на велосипеде, — припомнила сестра Ле-Гейта, миссис Моллет. — Но мне показалось, дорогая, что твой жакет был недостаточно теплым.

— Тетушка Лина, мама не любит, когда я одеваюсь теплее, — девочка передернула плечами, видимо, вспомнив вчерашний холод, — хотя я не отказалась бы.

— Этти, сокровище мое, что за чепуха! Езда на велосипеде — очень активное упражнение! От него ты так разогреваешься — неприлично разогреваешься! В более теплой одежде ты бы просто задохнулась, милочка.

Я уловил острый взгляд, которым сопровождались слова — от него Этти съежилась и стала ковырять вилкой свою порцию пудинга.

— Но вчера было очень холодно, Клара, — продолжала миссис Моллет, отважившись оспорить ее непогрешимое мнение. — Утром дул резкий ветер. А девочка была так легко одета! Разве нельзя позволить ребенку выбирать в том, что касается ее собственных ощущений?

Миссис Ле-Гейт, слегка пожав плечами, была воплощением дружелюбия и рассудительности. Она улыбнулась еще мягче, чем прежде.

— Разумеется, нельзя, Лина, — возразила она искренним и чрезвычайно убедительным тоном. — Мне положено знать, что лучше для моей дорогой Этти, и я недаром наблюдала за нею ежедневно вот уже более полугода, притом прилагая величайшие усилия, чтобы понять, какова ее конституция и к чему она предрасположена. Этти требуется закаливание. Именно закаливание. Ты согласен со мною, Хьюго?

Ле-Гейт смущенно поерзал на своем стуле. Я видел, что мой друг — рослый, чернобородый, мужественный — боится противоречить ей открыто.

— Н-н-ну… возможно, Клара, — начал он, с опаской поглядывая из-под густых бровей, — для такой хрупкой девочки, как Этти, было бы лучше…

Миссис Ле-Гейт состроила сочувственную улыбку.

— Ах, я все время забываю, — проворковала она сладко, — что мой дорогой Хьюго не в состоянии понять принципы воспитания детей. В этом ему отказано природой. Мы, женщины, знаем… — Последовал вздох, полный мудрости. — Они были маленькими дикарками, когда я взялась за них — ты помнишь, Мэйзи? Помнишь, дорогая, как ты разбила зеркало в будуаре, словно необузданная обезьянка? К слову об обезьянках, мистер Котсвоулд, вы уже видели те прелестные, поучительные и забавные французские картинки, выставленные в галерее на Саффолк-стрит? Их автор парижанин, — к сожалению, я все забываю его имя, но он широко известен — то ли Леблан, то ли Ленуар, а может, Лебрен, что-то в этом роде, но это отличный художник-юморист, и он рисует обезьянок, и журавлей, и всевозможных зверушек почти так же оригинально и выразительно, как вы. Учтите, я говорю почти, поскольку никогда не признаю, что какой-то француз способен сделать что бы то ни было так же хорошо, так же потешно и с такой же насмешкой над людьми, как вы создаете своих отшельников и профессоров!

После завтрака художник воскликнул, обращаясь ко мне:

— Какая очаровательная хозяйка миссис Ле-Гейт! Такой такт, такое уважение! А какая она заботливая мачеха!

— Она является одним из местных секретарей Общества по предупреждению жестокости к животным и детям, — сказал я сухо.

— А милосердие начинается с дома, — добавила Хильда Уайд, как бы про себя.

Попрощавшись, мы вместе дошли до Стенхоп Гейт. Нас обоих угнетало чувство обреченности.

— И при всем этом, — сказал я Хильде, когда мы немного отошли от дома Ле-Гейтов, — я не сомневаюсь, что миссис Ле-Гейт искренне считает себя образцовой Мачехой!

— Конечно, так и есть, — отозвалась девушка. — Она сомневается в этом ничуть не больше, чем во всем прочем. Сомнения — это не ее стиль. Она делает все точно так, как это следует делать — кому же знать лучше, нежели ей? И потому она никогда не боится критики. Закаливание, подумать только! Бедная малышка Этти — нежная, тоненькая, хрупкий экзотический цветок! Этой даме дай волю — она дозакаливает девочку до скелета… Ведь тверже скелета ничего нет — если не считать воспитательных методов миссис Ле-Гейт!

— О таком даже думать неловко, — вставил я, — но опасаюсь, как бы это доброе дитя, нежную тростинку, какой я ее знал прежде, не замучили до смерти из лучших побуждений!

— О, до смерти не дойдет, — уверенно предрекла Хильда. — Точнее, до ее смерти. Миссис Ле-Гейт не успеет. Она умрет раньше.

— Что вы говорите? — Я вздрогнул.

— То, в чем уверена. Акт пятый и последний начинается. Во время завтрака я внимательно наблюдала за Ле-Гейтом и не сомневаюсь, что развязка близка. Он угнетен, но это ненадолго. Знаете, как закипает пар в котле, как нарастает давление? Наступит день, когда она сломает предохранительный клапан и произойдет взрыв. А тогда… — Хильда резко вскинула вверх руку, как бы занося кинжал для удара, — «прощай, дорогая!»

Следующие несколько месяцев я часто виделся с Ле-Гейтом; и с каждым разом я все отчетливее понимал, что предсказание моей колдуньи было в основном верным. Супруги не ссорились, но миссис Ле-Гейт потихоньку, незаметно прибирала мужа к рукам, и это становилось все очевиднее. Даже занимаясь своим вышиванием (эти пальцы не знали праздности), она не спускала с него глаз. То и дело я замечал, с какой нежностью и жалостью смотрел отец на своих обездоленных девочек, особенно когда «Клара» принималась неприкрыто муштровать их; но он не осмеливался вмешаться. Она сокрушала души и дочерей, и отца — и все это, заметьте, из благороднейших побуждений! Она принимала их интересы близко к сердцу, она стремилась делать то, что было для них полезно. В ее обращении с мужем и детьми она была, судя по наружности, сладка как мед; и все же как-то чувствовалось, что бархатная перчатка скрывает железную руку. Эта женщина не была ни жестокой, ни даже жесткой, но угнетала сурово, неуклонно, неодолимо. «Этти, дорогая, надень сейчас же свою коричневую шляпку. Что-что? Может пойти дождь? Дитя мое, твоего мнения о погоде никто не спрашивал. Моего достаточно. Болит голова? О, что за чушь! Головные боли случаются от недостатка моциона. Нет лучшего средства от головной боли, чем приятная, быстрая прогулка по Кенсингтонским садам. Мэйзи, не смей пожимать руку твоей сестры таким образом — это выражение сочувствия! Ты помогаешь и потакаешь ей в том, что она пренебрегает моими желаниями. И нечего делать такие унылые лица! Я настаиваю на радостном подчинении!»

Доброжелательная, самовластная поклонница строгого порядка, улыбчивая и неумолимая! Под ее властью бедняжка Этти бледнела и таяла с каждым днем, а нрав Мэйзи, по природе податливой, портился прямо на глазах из-за упорного, ненужного вмешательства.

Впрочем, с приходом весны я начал надеяться на улучшение. Ле-Гейт приободрился, его прежняя натура, беспечная и жизнелюбивая, стала снова проявляться по временам. Как-то он сообщил мне с грустным вздохом, что подумывает отправить детей в школу где-нибудь в деревенской местности — им там будет лучше, сказал он, а кроме того, это снимет часть бремени с плеч дорогой Клары.

(Никогда, даже наедине со мной, не говорил он ничего плохого о Кларе.) Я поддержал его в этом намерении. Хьюго признался, что главным препятствием являлась… сама Клара. Она такая совестливая… Она видит свой долг в том, чтобы самой присматривать за детьми… Она не вынесет, если кто-то чужой заменит ее… Кроме того, у нее такое высокое мнение о школе здесь же, в Кенсингтоне!

Когда я рассказал об этом Хильде Уайд, она стиснула зубы и сразу же ответила:

— Вот теперь все определилось! Нарыв созрел. На отправке дочек в дальнюю школу он настаивать будет, чтобы спасти их от беспощадной доброты этой женщины. А она не захочет поступиться даже малой частью того, что называет своим долгом. Он начнет урезонивать ее, отстаивая детей; она останется неколебима, как скала. Громких криков не будет — с таким темпераментом из себя не выходят. Она просто будет провоцировать его — спокойно, мягко и невыносимо. Когда она зайдет слишком далеко, он наконец вспыхнет; его уязвит какое-нибудь замечание — произойдет взрыв и… Детей отправят к их тетушке Лине, в которой они души не чают. После того, как все будет сказано и сделано, жалеть нужно будет только этого беднягу!

— Вы говорили, что должно пройти двенадцать месяцев…

— Когда стрела сорвется с натянутой тетивы — точно не предскажешь. Может, немного раньше или несколько позже. Но — через неделю или через месяц — это случится, случится!..

Смеющийся июнь вновь пришел на землю; после полудня тринадцатого числа, в годовщину нашей первой встречи у Ле-Гейтов, я был на дежурстве в отделении травматологии в клинике Св. Натаниэля.

— Ну что ж, сестра Уайд, июньские иды наступили! — сказал я, встретив Хильду, в подражание Цезарю.

— Но еще не миновали, — ответила она, и на ее выразительном лице отразилось недоброе предчувствие.

— Да я же обедал у них вчера! — воскликнул я, борясь с тревогой. — И все прошло исключительно гладко!

— Возможно, это затишье перед бурей, — прошептала Хильда.

Спустя несколько минут до меня донеслись с улицы выкрики мальчишки-газетчика: «Газета «Пэлл-Мэлл», па-а-купайте, шпецальный выпуск! Жуткая трагедь в Вест-Энде! Подлое убивство! Па-а-купайте! «Глоб» тоже шпецальный! «Пэлл-Мэлл», усё подробненько для вас!»

Меня охватило смутное, но тревожное предчувствие. Я вышел на улицу и купил газету. На развороте мне бросился в глаза заголовок: «Трагедия на Кэмден-Хилл: известный барристер убивает свою жену. Сенсационные подробности».

Я просмотрел статью наскоро, потом прочел. Всё было как я опасался. Ле-Гейты! После того как прошлым вечером я ушел от них, муж и жена, по-видимому, поссорились, скорее всего, из-за выбора школы для детей; и какое-то слово Клары довело Хьюго до того, что он схватил нож — «небольшой декоративный норвежский кинжал, — значилось в репортаже, — который по роковой случайности лежал на столике в гостиной» — и вонзил его жене в самое сердце. «Несчастная леди скончалась, судя по всему, мгновенно, но отвратительное преступление было обнаружено прислугой лишь сегодня в восемь Часов утра. Ле-Гейт скрылся».

Я бросился искать сестру Уайд, чтобы сообщить ей ужасное известие, и нашел ее за работой — она делала больной перевязку. Услышав, что случилось, она побледнела, но лишь склонилась над пациенткой и ничего не сказала.

— Страшно подумать! — простонал я. — Ведь мы знали все… А теперь бедного Ле-Гейта повесят! Повесят за то, что он попытался защитить своих детей!

— Не повесят, — ответила моя колдунья все с той же неколебимой уверенностью.

— Почему? — спросил я, еще раз удивляясь ее смелым предсказаниям.

Она продолжала бинтовать предплечье своей пациентки.

— Потому что он покончит с собой, — произнесла Хильда, не дрогнув.

— Да откуда же вам знать?

Сестра Уайд ловко скрепила повязку булавкой.

— Когда я справлюсь с работой на сегодня, — ответила она медленно, сматывая остаток бинта, — я постараюсь найти время, чтобы все объяснить вам.