Нынче не в моде считаться миролюбивым человеком. Однако я именно таков, поскольку принадлежу к профессии, предназначенной, чтобы исцелять, а не разрушать. И все-таки бывают времена, когда даже самые мирные люди превращаются в бойцов — когда гибель угрожает тем, кого мы любим, кого обязаны защитить; в такие моменты всякому мужчине ясно, в чем заключается его долг. Восстание матабеле стало таким моментом для меня. В столкновении разных рас мы должны быть на стороне нашего цвета кожи. Я не знаю, справедливо ли было возмущение туземцев; по всей вероятности, у них были веские причины, потому что мы похитили их родную землю. Но когда они восстали, когда безопасность белых женщин зависела от подавления мятежа, у меня не осталось альтернативы. Ради Хильды, ради всех женщин и детей в Солсбери, во всей Родезии, я был обязан внести свою лепту в восстановление порядка.

На ближайшее будущее, впрочем, мы могли чувствовать себя достаточно защищенными в этом городке; но мы не знали, как далеко зайдет мятеж, не имели сведений о том, что происходит в Чартере, в Булувайо, на дальних станциях. Матабеле, по-видимому, восстали все разом по всему обширному краю, который некогда был владениями Лo-Бенгулы; если так, первое, что им следовало бы сделать — это перерезать пути сообщения между нами и основным английским поселением в Булувайо.

— Хильда, тебе предстоит выполнить важную задачу, — сказал я на другой день после гибели Клаасов и нашего спасения, — отгадать, где вероятнее всего нужно ждать нападения туземцев.

Мы сидели в своей комнате; моя любимая ворковала с осиротевшей малышкой, сгибая и разгибая палец. Мои слова вызвали у нее бледную улыбку.

— Это чересчур, друг мой. Чтобы дать правильный ответ, мне нужно знать характер туземцев, их способы ведения войны… Неужели ты не понимаешь, что подобные предсказания доступны лишь тому, кто сочетает врожденную интуицию, как у меня, и многолетний опыт войны с матабеле?

— И все же на подобные вопросы в прошлом отвечали и люди, не отличавшиеся глубокой интуицией, — возразил я. — Знаешь, я где-то читал, что в момент начала войны между Наполеоном Первым и Пруссией, в 1806 году, Жомини предсказал, что решающая битва этой кампании состоится под Йеной, и именно под Йеной она и состоялась. А ты ведь лучше десятка таких Жомини, разве нет?

Хильда пощекотала щечку девочки.

— Улыбнись же, детка, улыбнись! — проворковала она, поглаживая пальцем ямочку на нежном личике. — И кто такой этот твой друг Жомини?

— Величайший военный теоретик и тактик своего времени. Один из генералов Наполеона. Он написал книгу, очень известную — книгу о военных делах. «Des Grandes Operations Militaries» или что-то в этом роде.

— А, вот оно что! Твой пример не годится! Этот Жомини, или Хомини, или как там его, не только был знаком с темпераментом Наполеона, но также понимал законы войны и изучал тактику. Оставалось только изучить карту страны, учесть стратегические планы и так далее. Если бы меня спросили, я ни за что не ответила бы так точно, как этот Жомини-Пиколомини — правда же, детка? И Жомини стоил бы десятка таких, как я. Ах, милая ты моя сиротка! Подумать только, для нее не было ни вчерашней жуткой дороги, ни гибели всей ее семьи — она поспала, поела и радуется!

— Но, Хильда, мы должны отнестись к этому серьезно. Я рассчитываю на тебя. Опасность еще не миновала. Матабеле и теперь еще могут напасть и уничтожить нас!

Она посадила девочку к себе на колени и сказала уже серьезно:

— Я это знаю, Хьюберт. Но здесь должны судить мужчины. Я не тактик. Не делай из меня наполеоновского генерала!

— Но вспомни, — сказал я, — что нам приходится считаться не только с матабеле, а еще и с Себастьяном. И если матабеле ты не знаешь, то уж Себастьяна, по меньшей мере, изучила хорошо!

Она содрогнулась.

— Я знаю его. Да, теперь знаю досконально… Но этот случай такой трудный! У нас есть Себастьян, а в придачу к нему свора туземцев, чьи привычки и обычаи я не понимаю. В этом-то вся трудность…

— Но сам Себастьян? — настаивал я. — Давай займемся им по отдельности.

Она размышляла несколько минут, опираясь подбородком на ладонь и локтем на стол. Брови ее сошлись к переносице.

— Себастьян? — повторила она. — Себастьян? Ну, тут я кое-что могу сообразить. Уже ступив на этот путь и решительно желая уничтожить нас, он, конечно, не отступится и пойдет до конца, чего бы это ему ни стоило — и сколько еще жизней он при этом погубит. Такой уж у Себастьяна метод.

— По-твоему, поняв, что я его увидел и узнал, он не сочтет игру проигранной, не уберется обратно на побережье?

— Себастьян? О нет, это противоречило бы его типу и темпераменту.

— Значит, он никогда не сдастся из-за временного поражения?

— Не сдастся. У этого человека воля из чистой стали — он может сломаться, но не согнется. И потом, он уже слишком глубоко увяз. Ты его видел и узнал, и он знает, что ты знаешь… Ты можешь привезти известие об этом на родину. Тогда какую он должен избрать тактику? Да яснее ясного: подстрекать мятежников, чье доверие он каким-то образом сумел завоевать, к новому нападению, к тому, чтобы перерезать весь Солсбери. Если бы ему удалось убрать нас с тобой вместе с семьей Клаасов, как он рассчитывал, то он непременно отправился бы немедля на побережье, оставив своих чернокожих дурачков погибать под выстрелами солдат Родса.

— Понятно… Но теперь?

— Теперь он просто вынужден завершить начатое и покончить с нами, даже если для этого придется уничтожить всех жителей Солсбери. В том, что Себастьян замышляет именно это, можно не сомневаться. А вот удастся ли ему подбить на это матабеле — другой вопрос.

— Но Себастьян сам по себе — как он поступит?

— О, Себастьян, естественно, скажет: «Не возитесь с Булувайо! Соберитесь вокруг Солсбери, сперва убейте всех там, и когда справитесь, сможете без труда захватить и Чартер, и Булувайо!» Ведь у него нет другого интереса в их движении. Матабеле — только его орудия. Ему нужна я, а не Солсбери. Как только он добьется своего, то немедленно исчезнет из Родезии. Но ему придется дать матабеле какое-то разумное обоснование своего совета; и скорее всего, обоснование будет примерно такое: «Не оставляйте Солсбери у себя в тылу, чтобы не попасть между двух огней. Прежде всего захватите аванпост, а тогда вы беспрепятственно двинетесь походом на главную твердыню».

— И кто тут у нас не тактик? — пробормотал я.

— Никакая это не тактика, Хьюберт! — рассмеялась Хильда. — Просто здравый смысл и знание о Себастьяне.

Только все это пустые слова. Нас же интересует не то, чего Себастьян захочет, а сможет ли он уговорить этих разгневанных черных людей, чтобы они приняли его руководство!

— Сможет ли? Да Себастьян самого дьявола уговорит! Уж мне ли не знать его пламенный энтузиазм, его заразительное красноречие! Личность его так меня наэлектризовала, что потребовалось шесть лет и твоя помощь, чтобы сбросить эти узы. Одна его отрешенность от суеты чего стоит! Я уверен, что даже сейчас, в ходе этой войны, он спокойно ведет записи о том, как заживают раны в условиях тропического климата, и не забывает сопоставлять телосложение африканцев и европейцев.

— О да, конечно. В любых условиях он никогда не забывает о науке. Он может предать кого угодно, но своей единственной любви остается верен. Этой добродетели у него не отнять.

— И он сумеет убедить матабеле, — добавил я, — даже не зная их языка. Но я подозреваю, что он знает; припомни, он в молодости провел три года в Южной Африке — участвовал в научной экспедиции, собирал образцы. Он ездит верхом, как солдат кавалерийских войск, он изучил страну. Его властные повадки, его суровое лицо должны покорить туземцев. Он выглядит как пророк, а пророки всегда восхищают негров. Представляю, с каким видом он будет призывать их к изгнанию дерзких белых людей, которые захватили их землю, какие заманчивые нарисует перед ними картины новой империи матабеле под властью нового вождя, которая будет неодолима для этих толп искателей золота и алмазов, гонимых алчностью из-за моря…

Она задумалась, потом спросила:

— Ты хочешь рассказать кому-нибудь в Солсбери о наших подозрениях, Хьюберт?

— Не вижу смысла. Народ в Солсбери уже и так толкует о том, что за смутой стоит некий белый человек. Они постараются его поймать, и нам этого достаточно. Если мы скажем, что человека этого зовут профессор Себастьян, люди над нами только посмеются. Они должны были бы понимать Себастьяна, как понимаем мы с тобой, чтобы допустить подобное предположение. Жизнь научила меня одному правилу: если знаешь что-то, неизвестное другим людям, лучше помалкивать; скажешь — тебя же высмеют и ославят дураком.

— Я тоже так считаю. Потому-то никогда не делюсь своими предположениями или знаниями о характерах — кроме как с теми немногими, кто может понять и оценить. Хьюберт, если народ вооружится для защиты города, ты, верно, займешься ранеными?

При этих словах губы ее задрожали, и она посмотрела на меня со странной грустью.

— Нет, милая, — сразу ответил я, коснувшись ладонями ее лица. — Я буду драться, как и все. В Солсбери сейчас больше нужны бойцы, чем целители.

— Так я и думала… И это правильно… — Ее лицо побелело, рука, протянутая малышке, нервно вздрагивала. — Сама я не настаивала бы, но я рада, что ты решился. Мне очень хочется тебя остановить, и все-таки я не могла бы так сильно любить тебя, если бы ты в такой критический момент остался в стороне.

— Я пойду и запишусь в ополчение, как все.

— Хьюберт, так трудно уберечь тебя… Трудно отправить тебя навстречу такой опасности. Но все же кое-что хорошее в твоем намерении я вижу. Себастьяна нужно взять живым.

— Если его возьмут с поличным, то без проволочек расстреляют, — уверенно возразил я. — Как же иначе? Белый человек, который подбил черных на восстание!

— Да, это понятно. Но ты должен сделать все возможное, чтобы так не случилось. Они должны доставить его живым и судить по закону! Для меня, а значит, и для тебя это важнейшая задача.

— Почему, Хильда?

— Хьюберт, ты хочешь на мне жениться. — Я усиленно закивал. — Но ты знаешь, что мы можем позволить себе это лишь при одном условии: сперва я восстановлю доброе имя моего отца. Однако единственный, кто может свидетельствовать об этом — Себастьян. Если Себастьяна расстреляют, я никогда не смогу достичь своей цели — а значит, не смогу и выйти за тебя замуж. Мое слово нерушимо, как Ветхий Завет.

— Но как же ты вынудишь Себастьяна свидетельствовать, Хильда? Кто угодно, но не он… Человек, готовый убить нас обоих, лишь бы не допустить пересмотра дела, сознается в собственном преступлении?! Возможно ли, что тебе удастся заставить его — и уж тем более дождаться, чтобы он сделал это добровольно?

Она прижала ладони к глазам и произнесла медленно, тем странным пророческим тоном, какой прорывался у нее, когда она заглядывала в будущее:

— Я знаю этого человека. И знаю, как можно этого добиться… Если мне выпадет такая удача. Сперва я должна дождаться удачи. Это нелегко. Один случай я уже упустила в клинике Св. Натаниэля. Но более не упущу. Если Себастьян, скрываясь здесь, в Родезии, будет убит, я утеряю цель всей моей жизни, а с нею и надежду на счастье.

— Итак, Хильда, правильно ли я понимаю полученный приказ: я должен пойти воевать за женщин и детей, но, если до этого дойдет, добиться, чтобы Себастьяна взяли в плен и ни при каких условиях не убили на поле боя?

— Я не приказываю тебе, Хьюберт. — Она со вздохом отняла руки от глаз. — Я только говорю о том, что кажется мне наилучшим выходом из положения. Но если Себастьяна застрелят, ты должен понимать, что между нами все будет кончено.

— Себастьян не будет убит! — вскричал я в юношеской самонадеянности. — Я притащу его к тебе живым, пусть хоть весь Солсбери пожелает его линчевать!

Сразу же после этого разговора я пошел записываться добровольцем в ополчение. Спустя несколько часов город был объявлен на осадном положении, и все способные держать оружие мужчины призваны противостоять восставшим матабеле. Начались спешные приготовления к обороне. Крытые фургоны поселенцев вытащили на окраины и расположили в нескольких местах небольшими кругами в качестве временных опорных пунктов для защиты города. В один из этих «фортов» меня и отрядили. Командовать нами назначили двух разведчиков-американцев, по имени Коулбрук и Дулитл, вольных бойцов, чья ценность в условиях Южной Африки уже была доказана в недавней войне против матабеле под водительством Лo-Бенгулы. Коулбрук был сущий чудак — рослый, худощавый, юркий, как куница, рыжеволосый, остроглазый, превосходный разведчик; но более путаной и нечленораздельной речи, чем у него, я не слыхал ни от кого из человеческих существ. Его беседа представляла собой набор восклицаний, прерывисто выстреливаемых и более-менее понятных лишь благодаря сопроводительным жестам и позам.

— Ну да, — сказал он, когда я попытался разговорить его на тему о том, как воюют матабеле. — Не в поле. Никогда! Скажем, трава. Либо кустарник. А глаза у них! Глазищи!.. — Он прогнулся вперед, как бы высматривая что-то. — Вы слушайте, доктор. Это я вам говорю. Точки. Блестящие. В траве. Трава высокая. И с оружием, кстати. У каждого по паре. Один кидать, — он вскинул руку, как бы что-то бросая, — другой для ближней схватки. Ассегай, ну, вы знаете. Так называется. Глаза — и всё. Ползет, ползет, ползет. Без шума. Один поднят. Фургоны составлены кругом. Волы выпряжены в середине. Ходишь весь день. Устал как собака. Крадешься, крадешься! На четвереньках. Как бы змеи. Извиваются. Парни вокруг костра сидят. Курят. Тут глаза блестят! Под фургонами. Ближе, ближе, ближе! Хоп, и в вас уже мечут. Ливень дротиков. Справа, слева. «Эгей, ребята! Подъем!» Глядь — они уже кишат, будто муравьи, через фургоны лезут. Внутри лагеря. Хватай ружья! Все дружно! Волы топочут, люди мечутся, черные их со спины ассегаями прокалывают, как свиней. Плохо дело, в общем. Я-то сам не беспокоюсь. Круто дерутся. Если только пролезут внутрь лагеря.

— Значит, мы не должны никогда подпускать их близко, — заметил я, уловив общий смысл его ярких, но отрывистых речей.

— Правильно смыслишь, ей-ей, доктор! В самую точку смотришь. Никогда не подпускай их близко. Часовые? Прокрадутся мимо. Патрули? Пролезут между. Они так Форбса и Вильсона разделали. Прирезали. Проклятье!.. Но максим против них помогает! Запастись максимами!

Никогда не пропустишь. Поливай очередями все вокруг. Чертовски трудно, правда, узнать, тут они или нет. Ночь стреляешь. Две ночи. Все тихо, пусто. Только боеприпас растратили впустую. На третью они тут как тут, роятся, будто пчелы. Врываются в лагерь, и все. Конец!

Нарисованная им картина не слишком радовала — тем более что наш собственный «форт», а попросту лагерь, пулеметов максим на вооружении не имел. Однако мы бдительно высматривали те блестящие в высокой траве глаза, о которых предупреждал нас Коулбрук. Эти отблески света были единственным признаком, выказывавшим присутствие врага, особенно по ночам, когда черные тела невидимками скользили среди высоких сухих стеблей. Первая ночь прошла без происшествий. Мы по очереди караулили снаружи, время от времени сменяясь; те, кто уходил в лагерь, спали на голой земле с оружием под рукой. Говорили мало. Напряжение было слишком велико. В любую минуту мы ожидали нападения.

На следующий день разведчики принесли нам новости из всех остальных лагерей. Ни один не был атакован; но повсюду чувствовалась глубокая, полуинстинктивная уверенность в том, что множество матабеле шаг за шагом подбираются все ближе к нам. Давние импи, своего рода туземные полки Лo-Бенгулы, вновь собрались под рукой своих индун — людей, обученных и натренированных во всех приемах и уловках дикарской войны. На родной земле, среди знакомой растительности, эти первобытные стратеги действуют великолепно. Они знают все о местности и о том, как сражаться, используя ее. Нам нечего было противопоставить им, кроме горстки недавно набранной среди матабеле полиции, нескольких отставных солдат да разношерстной толпы добровольцев, большинство из которых, как и я сам, никогда прежде не держали в руках оружия.

После полудня майор, командовавший ополчением, решил послать наших двух американцев прочесать заросли высокой травы и выяснить, по возможности, насколько близко к нашим линиям подобрались матабеле. Я упросил начальника пойти вместе с ними. Я хотел добыть, если получится, улики против Себастьяна или, по меньшей мере, выяснить, находится ли он еще среди вражеского отряда и чем занимается там. Разведчики сперва посмеялись над моей просьбой; но когда я отвел их в сторонку и намекнул, что обладаю ключом к разгадке того белого предателя, который разжег мятеж, и хочу распознать его, они смягчились и начали обдумывать мою идею.

— Опыт? — спросил Коулбрук в своей лаконичной манере, сверля меня своими острыми глазками.

— Никакого, — ответил я, — но умею двигаться бесшумно и пролезать ползком сквозь дыры в живых изгородях.

Он вопросительно взглянул на Дулитла, который был ниже и толще его и предпочитал преодолевать препятствия напролом.

— На четвереньки! — скомандовал он отрывисто, указав на заросли сухой травы окаймленные колючим кустарником.

Я опустился на четвереньки и проложил путь сквозь высокую траву и переплетенные ветви, стараясь шуметь как можно меньше. Ветераны наблюдали за мной. Когда я вынырнул на поверхность в нескольких ярдах от них, изрядно их удивив, Коулбрук обратился к Дулитлу:

— Может соответствовать. Майор сказал, выбирайте людей сами. В общем, если его сцапают, сам будет виноват. Хочет идти. Пускай идет.

И вот мы втроем отправились в путь. Сперва мы шли в полный рост сквозь заросли, потом, удалившись от лагеря, стали красться, как крадутся матабеле, не задевая метелки-соцветия травы, потому что даже легкое волнение верхушек стеблей могло бы выдать нас зорким и наблюдательным туземцам. Так мы двигались около мили. Наконец Коулбрук повернулся ко мне, приложив палец к губам. Его острые глазки блеснули. Мы приближались к холму, поросшему деревьями и усыпанному валунами.

— Там кафры! — еле слышно шепнул он. Он точно знал это, будто запах почуял.

Мы крадучись пошли дальше, еще удвоив осторожность. К этому времени я уже заметил на холме фургоны и мог слышать, как там переговариваются люди. Я было двинулся в ту сторону, но Коулбрук предостерегающе вскинул руку.

— Нельзя, — сказал он тихо. — Только я сам. Опасно там! Стой тут и жди меня.

Мы с Дулитлом остались ждать. Коулбрук продолжил путь, изгибаясь всем телом в траве словно ящерица, и вскоре исчез из виду. Его гибкости позавидовала бы змея. Мы ждали, напряженно вслушиваясь. Минута, две минуты… Много минут прошло. Голоса кафров доносились до нас из зарослей со всех сторон. Они беспечно болтали, но я ничего не понял из сказанного, поскольку Успел узнать лишь немногие слова языка матабеле.

Казалось, целые часы мы просидели в засаде, тихие и настороженные, как мыши. Я начал подумывать, что Коулбрук заблудился или погиб — так долго он отсутствовал — и нам придется возвращаться без него. Наконец — глухой шорох в траве где-то впереди! Мы склонились к земле: основания стеблей заколыхались, потом стали раздвигаться в стороны — верхушки все время оставались неподвижны! Длинное тощее тело с ловкостью куницы бесшумно проскользнуло сквозь проем. Снова держа палец на губах, Коулбрук подполз к нам. Мы развернулись и поползли прочь. Даже биение собственного пульса казалось нам слишком громким. Мы молчали. Но за спиной у нас слышались громкие вопли и сотрясение ассегаев. Потом кафры устрашающе завыли. Должно быть, они что-то заподозрили — заметили легкое колыхание травы или что-то еще — потому что, продолжая кричать, разбежались широким полукругом. Мы застыли, затаив дыхание. Прошло некоторое время, и шум затих. Преследователи ушли в другом направлении. Мы снова поползли, и только когда спустя много-много минут наконец миновали полосу низкорослых деревьев, позволили себе подняться на ноги и заговорить.

— Как там? — спросил я у Коулбрука. — Вы что-нибудь нашли?

Он утвердительно кивнул.

— Увидеть не смог, — буркнул он коротко. — Но он там, прямо сейчас. Белый человек. Слышал, как толковали о нем.

— Что же они говорили? — взволнованно спросил я.

— Сказали: кожа белая, но сердцем он кафр. Великий индуна, вождь многих импи. Пророк, мудрый предсказатель погоды! Друг старого Мозелекаца. Прогнать белых людей, пришедших из-за большой воды; вернуть землю матабеле. В Солсбери убивать всех, особенно белых женщин. Ведьмы — все ведьмы. Они околдовывают мужчин. Варят для них львиные сердца. Делают их храбрыми через любовные напитки.

— Они так и сказали? — ахнул я. — Убить всех белых женщин!

— Да. Убивать всех. Белые ведьмы, все до единой. Молодые хуже всех. Слово великого индуны.

— Однако увидеть его не удалось?

— Подкрался до самых фургонов, близко. Тот тип внутри. Слышал его голос. Говорит по-английски и немножко матабеле. Переводил кафрский парнишка, который был слугой при миссии.

— И какой же у него голос? Похож на это? — И я постарался, как мог, воспроизвести холодный, резкий тон Себастьяна.

— Он и есть! Точно он, доктор. Вы верно схватили. Тот самый голос. Слышал, как он раздавал приказы.

Все стало на свои места. Я мог теперь быть полностью уверен: Себастьян находился среди мятежников.

Мы добрались до своего лагеря, рухнули наземь и проспали, сколько удалось, пока не настала наша очередь нести ночную стражу. Лошади наши были на свободной привязи, на случай внезапной тревоги. Около полуночи мы трое сидели с другими у костра, негромко переговариваясь. Вдруг Дулитл вскочил, настороженный и готовый к бою.

— Гляньте-ка, ребята! — крикнул он, указывая на землю под фургонами. — Что там извивается в траве?

Я посмотрел — и ничего не увидел. Наши часовые были расставлены снаружи, с промежутком примерно в сотню ярдов; они ходили по своим участкам туда и обратно и, видя один другого, обменивались словами «Все в порядке».

— Они должны были стоять на месте! — воскликнул один из наших разведчиков, поглядев на них. — Ведь когда они ходят туда-сюда, их видно на фоне неба и матабеле легче их заметить! Почему майор не поставил их там, где кафрам было бы трудно увидеть их и прокрасться между ними?

— Поздно, парни! — бросил Коулбрук, с неожиданной для него отчетливостью. — Отзовите часовых, майор! Чернокожие прорвали линию! Держимся здесь! Они сейчас будут!

Пока он говорил, я направил взгляд туда, куда указывала его рука, и различил в траве две светящихся точки, прямо под одним из фургонов. Потом еще две и еще. Позади них виднелось уже много пар таких точек, похожих на сдвоенные звездочки. Однако это были глаза, черные глаза, отражающие звездный свет и красный огонь нашего костра. Они подкрадывались, прокладывая по-змеиному извилистые пути в высокой, сухой траве. Я не столько увидел, сколько почувствовал, что это — матабеле, движущиеся ползком на животах между темными зарослями. Не раздумывая, я вскинул ружье и выстрелил в самого ближнего. Кое-кто из наших сделал то же самое. Но майор сердито выкрикнул:

— Кто стрелял? Стрелять только по команде! Часовые, бегом в лагерь! Не стрелять, пока все не заберутся внутрь! Иначе попадете в своих!

Часовые ринулись бежать чуть раньше, чем это было сказано. Матабеле, двигаясь на четвереньках, прошли между ними незамеченными. Дикую сцену, последовавшую за этим, я затрудняюсь описать. Все это было так ново для меня и случилось так быстро! Поток чернокожих хлынул, словно из ниоткуда, и поверх фургонов, и снизу.

Ассегаи свистели в воздухе или взблескивали, когда воины раскручивали их над головами. Наши люди отступили к центру лагеря и поспешно выстроились, следуя приказам майора. Мгновение зловещей тишины — и раздался залп. Мы выстрелили раз, другой, третий. Матабеле падали десятками — но они и прибывали сотнями. Как ни быстро следовали наши залпы, выкашивая один рой, свежие рои взлетали, будто из-под земли, на крыши фургонов и прыгали вниз. Другие вырастали почти что у нас под ногами: они проползали между колес, внутрь круга, и затем внезапно возникали, нагие и высокие, прямо перед нами. И все они вопили и улюлюкали, и стучали своими копьями о щиты. Волы ревели. Винтовки палили. Это напоминало оргию демонов во мраке ада. Тьма, яркое пламя, кровь, раны, смерть, ужас!

И все же посреди всей этой свалки я не мог не восхищаться военным хладнокровием и выдержкой нашего майора. Голос его ясно звучал, взлетая над грохотом схватки:

— Спокойно, ребята, спокойно! Не стреляйте наобум. Выбирайте себе удобную цель и убирайте наверняка. Вот, вот, так! Легче, легче! Стреляйте не спеша и не растрачивайте патроны даром!

Он держался посреди бурлящего водоворота тел, как на параде. Несколько человек, ободренные его примером, забрались на фургоны и стреляли с крыш по приближающимся врагам.

Как долго длился переполох, не могу сказать. Мы стреляли, стреляли, стреляли, и кафры падали, как овцы на бойне; но из травы поднимались новые, чтобы заменить их. Они теперь легче могли забираться на фургоны, ступая по изувеченным, бьющимся в агонии телам своих товарищей, потому что мертвые тела лежали снаружи наклонным настилом. Но наконец мне показалось, что численность нападающих уменьшилась, или они уже не так горячо рвались в бой. Упорная стрельба подействовала на них. Мало-помалу они стали задерживаться, а потом и дрогнули. Теперь уже все наши были на крышах фургонов и могли встречать нападающих правильными залпами. Эффект внезапности к этому времени больше не действовал; мы работали хладнокровно и подчинялись приказам. Но несколько наших упали рядом со мною, пронзенные ассегаями.

А потом, совершенно неожиданно, как будто все одновременно охваченные паникой, матабеле замерли, где стояли, и прекратили сражаться. До этого момента их, казалось, не смущало, скольких забрала смерть. Но вдруг мужество изменило им. Они заколебались, отступили, сломались и стали пятиться. Наконец, все как один, они развернулись и побежали. Многие из них с громким криком выпрыгивали из травы, где дожидались своей очереди, отбрасывали прочь свои большие щиты с белыми полосками и мчались без оглядки — черные согнутые фигурки, ясно различимые на фоне саванны. Они все еще сжимали в руках ассегаи, но не осмеливались пустить их в ход. Это было беспорядочное бегство — и плохо приходилось тем, кто отставал.

Только тогда я получил передышку, чтобы подумать и освоиться с ситуацией. Эта битва была первой и единственной в моей жизни. В душе моей имеется некий запас трусости, как, видимо, и у большинства людей, хотя мне хватает мужества хотя бы признаться в этом; и потому я ожидал, что ужасно испугаюсь, когда дойдет до боя. Вместо этого, к моему огромному удивлению, как только матабеле прорвались в лагерь и навалились на нас всеми тысячами, мне просто некогда стало пугаться. Абсолютная необходимость держаться спокойно, заряжать и перезаряжать, целиться и стрелять, чтобы отогнать врага — все это так поглотило меня и так заняло мои руки, что для личных страхов места уже не оставалось. «Они прорвались вон там!» — «Они сейчас сомнут нас на той стороне!» — «Они запнулись!» Эти мысли занимали главное место в наших головах, и дела было так много, что лишь после того, как противник подался и начал убегать со всех ног, мы могли вздохнуть и вспомнить о собственной безопасности. «Я побывал в бою и остался жив, — мелькнуло у меня в голове. — И в конечном счете я боялся меньше, чем ожидал!»

Однако дальше снова стало некогда думать. Оценив новый поворот событий, мы бросились вдогонку за бегущими, посылая им беглый огонь в качестве прощального подарка, чтобы как можно меньше из них достигли своих краалей на плоскогорье.

Когда мы покинули лагерь, в неверном свете звезд нам бросилась в глаза фигура, от вида которой негодование вскипело в сердцах: некий всадник развернулся и помчался прочь первым, опережая туземцев. До того он оставался невидимым, но сразу стало ясно, что это предводитель войска. Высокий, худой, прямой, он был одет как европеец — в светло-серый костюм. У него была отличная лошадь, и он умело обращался с нею; хотя он и бежал сейчас во всеобщем замешательстве с поля проигранного боя, вид у него оставался властный.

Я схватил Коулбрука за руку, почти онемев от гнева.

— Белый! — вырвалось у меня. — Предатель!

Не проронив ни слова в ответ, но побелев от гнева, он отвязал свою лошадь, спрятанную среди фургонов. То же самое сделали и я, и Дулитл. Молча, быстро мы вывели их из лагеря в том месте, где цепь фургонов была разомкнута. Я схватился за гриву своей кобылы, вскочил в седло и помчался догонять врага. Моя гнедая полетела как птица. У беглеца была фора в несколько минут; но наши лошади были свежими, а его — наверняка много скакала в тот день. Я похлопал пони по шее; она отозвалась звонким и радостным ржанием. Мы неслись по следу предателя, держась радом. Я ощущал яростное наслаждение от этой скачки после боя. Пони неудержимым галопом несли нас по равнине; мы углублялись в ночь, не обращая никакого внимания на бегущих в панике матабеле.

Это была безумная гонка по темному вельду — мы трое, голова к голове, против одного отчаянного беглеца. Мы старались как могли. Я сдавливал каблуками бока моей гнедой, и она храбро ускоряла бег. После вчерашней резни все обернулось неблагоприятно для предателя: теперь он был преследуемым, а мы — преследователями. Мы страстно желали догнать его и наказать за измену.

На головокружительной скорости мы перескакивали через низкорослый кустарник, мы огибали большие валуны, мы скатывались по склонам крутых оврагов, но не теряли его из виду, смутный черный силуэт на фоне звездного неба. Медленно, медленно — да, да! — расстояние между нами начало сокращаться. Моя лошадка вырвалась вперед. Таинственный белый человек все скакал, вытянув шею, склонив голову, но ни разу не оглянулся. Ярд за ярдом мы нагоняли его. Когда мы наконец оказались совсем близко, Дулитл предупредил меня:

— Осторожнее, доктор! Револьверы наизготовку! Мы загнали его в угол! Как только поравняемся, он будет стрелять!

Но тут меня осенила важнейшая догадка. Я крикнул:

— Он не осмелится стрелять! Для этого он должен повернуться к нам. А он не может показать свое лицо! Иначе мы его узнаем!

Гонка продолжалась, мы приближались.

— Вот, сейчас, — крикнул я, — мы его схватим!

Однако не успел я наклониться вперед, чтобы схватить поводья лошади беглеца, как тот, не придерживая скакуна, не поворачивая головы, вытащил револьвер из-за пояса и, вскинув руку, выстрелил в нашу сторону наугад. Пуля просвистела мимо моего уха, никого не задев. Мы рассыпались в стороны, не снижая скорости. На выстрел мы не ответили, поскольку я предупредил своих товарищей, что врага желательно взять живым. Мы могли бы подстрелить его лошадь, но при этом рисковали задеть всадника, да к тому же мы были уверены, что вот-вот ссадим его. Это была большая ошибка.

Он чуть-чуть выиграл расстояние после выстрела, но мы вскоре снова его нагнали. И снова я сказал: «Вот сейчас мы его!..»

Минуту спустя нам пришлось резко остановиться перед плотным валом колючего кустарника, который, как было ясно с первого взгляда, был непроходим для наших усталых лошадей.

Беглец, несомненно, добрался до него чуть раньше, хотя его лошадь уже задыхалась. Он, должно быть, намеренно Направлялся сюда, потому что, добравшись до опушки зарослей, мгновенно соскользнул с седла и нырнул в гущу растительности, как пловец ныряет со скалы в воду.

— Теперь он наш! — торжествующе выкрикнул я. Коулбрук отозвался: «Наш!»

Мы поспешно спрыгнули наземь.

— Схватите его живым, если сможете! — попросил я, помня желание Хильды. — Давайте выясним, кто он, и пусть его судят как полагается и повесят в Булувайо! Он не заслуживает смерти солдата — ведь он убийца!

— Стой тут, — сказал Коулбрук, вручив поводья Дулитлу. — Доктор пойдет со мною. Густые кусты. Знает, как там лазать. Револьверы наготове!

Я тоже поручил свою гнедую Дулитлу. Он остался на опушке, придерживая трех взмыленных, тяжело дышащих лошадей, а мы с Коулбруком углубились, следом за беглецом, в чащу кустарника.

Такие заросли непроходимы, если идти в полный рост; но у корней они бывают прорезаны тропами, которые прокладывают дикие животные — обычно небольшого размера. Здесь они напоминали кроличьи ходы в гуще утесника и вереска, только шире — сквозь такие мог бы протиснуться даже зверь куда побольше лисы или барсука. Присев и согнув спины, мы могли, хотя и с трудом, пробраться по ним. Вскоре наш ход раздвоился. Коулбрук ощупал землю руками:

— Я определил след! — прошептал он через минуту. — Тот пошел сюда!

Мы продвинулись немного вперед, то ползком, то поднимаясь в тех местах, где между переплетом ветвей открывались просветы. След был нечеткий, звериные туннели извилисты. Я тоже время от времени ощупывал почву, но не мог сообразить, что у меня под пальцами;

мне было далеко до таких опытных разведчиков, как Коулбрук или Дулитл. Мы ввинчивались все глубже в лабиринт. Пару раз что-то поблизости от меня шелестело. Кто? Африканский муравьед, — животное, которое, скорее всего, проложило эти тропы, или Себастьян? Неужели даже сейчас он от нас ускользнет? А что, если он набросится на нас с ножом? Сумеем ли мы удержать его?

Когда мы были уже довольно далеко от опушки, до нас вдруг долетел отчаянный крик. Мы узнали голос Дулитла:

— Быстро! Бегом! Наружу! Он уйдет! Он сделал петлю и вернулся по своим следам!

Я сразу понял, как мы ошиблись. Мы оставили нашего товарища одного, с тремя лошадьми, которых он не мог бросить.

Коулбрук не сказал ни слова. Он был человеком действия. Мгновенно развернувшись, он побежал на четвереньках обратно по нашим собственным следам к тому просвету, через который мы входили.

Однако прежде, чем мы выбрались наружу, два выстрела прозвучали в той стороне, где находился бедняга Дулитл и лошади. Потом тишину разорвал пронзительный крик — так кричат раненые. Мы удвоили свои усилия, но уже понимали, что нас перехитрили.

Когда мы добрались до опушки, в слабом предутреннем свете мы сразу увидели, что произошло. Беглец, спасши свою жизнь, стремительно удалялся на моей собственной гнедой — не в ту сторону, где лежал Солсбери, но напрямик через вельд, в направлении Шимойо и португальских владений на побережье. Другие две лошади, перепуганные и оставшиеся без присмотра, мчались со всех ног по темной равнине. Дулитла заметить было труднее: он лежал в кустарнике.

Мы стали искать и нашли его, черную неподвижную массу на черной земле. Он был тяжело, даже опасно, ранен. Пуля пробила ему правый бок. Мы поспешили изловить двух наших лошадей, уложили раненого на одну из них, а лошадь беглеца повели в поводу, — она была измучена и еле дышала. Я забрал ее с собой как единственную доставшуюся нам улику против Себастьяна. Но Себастьян, если это был он, скрылся безнаказанно. Его намерения были мне достаточно ясны. Он сумел снова обставить нас и теперь наверняка направлялся к морю ближайшей дорогой, выдавая себя за поселенца, спасшегося от резни. Там он сядет на ближайший пароход до Англии или мыса Доброй Надежды, раз уж затея с мятежом провалилась.

Дулитл не видел лица предателя. Придя в себя, он рассказал, что тот выскочил из зарослей, выстрелил в него, схватил пони и умчался, безжалостно подгоняя лошадку. Он был высокий, худощавый и держался прямо — больше ничего раненый разведчик не мог поведать о том, кто напал на него. И этого было недостаточно, чтобы указать на Себастьяна…

Опасность миновала. Мы поехали обратно в Солсбери. Когда я переступил порог комнаты, где ждала меня Хильда, ее первые слова были:

— Ну что ж, он выскользнул из вашей ловушки!

— Да, увы. Откуда ты знаешь?

— Я прочла это по твоей походке. Но догадывалась еще раньше. Он очень изобретателен, а ты был слишком самоуверен…