Званные обеды у нас дома были довольно забавным развлечением.

– Это моя дочь Хелен, – говорил папа, когда к нам приходили гости, и они с готовностью пожимали мне руку. В голосе отца звучала гордость. Я была уже примерно на дюйм выше мамы, а в вечернем платье выглядела на все двадцать. Ко мне обращались как к «этой красивой молодой леди» или «вашей очаровательной дочери». По ходу вечера поведение гостей становилось все более раскованным. Отец развлекал своих деловых партнеров, а я наблюдала сквозь завесу табачного дыма, как краснеют и потеют их улыбающиеся лица. К кофе и бренди эти джентльмены становились невероятно болтливыми. Старики обычно пытались завязать со мной разговор, начиная с традиционного вопроса: «Эта очаровательная леди еще не помолвлена?» Помню, кто-то заметил: «Первая помолвка… О! Это самое прекрасное время – вы совершенно свободны. Больше никогда в жизни вам не придется быть такой свободной и счастливой. Если бы снова стать молодым…» Все они прихлебывали бренди, вздыхали и старались рассуждать философски.

Но когда приносили виски, начинался другой сюжет. Один из гостей – обычно самый толстый и лысый – подвигался, чтобы освободить мне место на диване, а потом, как будто случайно, клал мне руку на колено. Эта тяжеленная рука начинала понемножку двигаться, пока я ее не останавливала. Все делалось с этакой отеческой улыбочкой. Ею и открывалась самая отвратительная часть вечеринки, от которой меня буквально тошнило. Иногда я выходила из гостиной, но эти люди настигали меня и в холле и на веранде. Направляясь в туалет или уже оттуда, они всегда норовили посмотреть на меня через стакан и потрепать по щеке, погладить по руке или шлепнуть по попке, блудливо рассуждая об этих «современных барышнях» и выдыхая мне в лицо табачно-алкогольное зловоние.

В кухне суетилась Нелли, которой помогала приглашенная кухарка в крахмально-хрустящем фартуке. Лицо Нелли было красным и потным от жара плиты. Она относилась к этим обедам ужасно серьезно, и готова была расплакаться, если соус переваривался или рис не получался идеально рассыпчатым. Впрочем, ни один из гостей ни разу этого не заметил. На деловых обедах главным было количество выпивки. Вина и бренди. А этого добра у нас в доме всегда хватало.

Джон носился по всему дому. Обедать с нами ему не разрешалось, но ничто не могло удержать его в комнате. Он то выбегал в коридор, то болтался по саду, строя мне гримасы в окна, то путался под ногами чинно беседующих гостей. К тому же он все время рвался вмешаться в разговор с какой-нибудь фразой, которую произносил нарочитым басом, вроде «Могу ли я взять грушу, дорогая леди?» или «Что за чудное бургундское, сэр». Я все время удивлялась, неужели он никогда не повзрослеет.

Частенько на эти обеды приглашали и дядю Хенинга. Однажды он устроился со своей чашкой кофе рядом со мной на веранде, пока остальные гости разбрелись по гостиной.

– Ну как дела, Хелен? – спросил он. – Много приходится заниматься?

Мне было неловко. Я никак не могла понять, имеет он в виду что-то определенное или просто чувствует себя так же скованно, как я, и просто рад, что нашел среди чужих знакомого собеседника.

– Все отлично, – ответила я.

– Когда ты заканчиваешь?

– Осталось учиться два с половиной года.

– А потом? Будешь поступать в колледж? Уже выбрала в какой?

– Пока еще не знаю. Наверное, надо. Скорее всего я остановлюсь на медицинском. Или юридическом.

– А твоя мама говорила, что тебя привлекает подростковая психология.

– И когда она это говорила, дядя Хенинг? – быстро спросила я.

Он отвел глаза. Может, мне и показалось, но я прочитала у него на лице выражение вины.

Не помню, – ответил он. – Кажется, когда я был у вас в гостях.

– Ну конечно. Где же еще? – отозвалась я, ощущая холодную дрожь собственной двусмысленности.

Он замолчал, явно лихорадочно пытаясь себя убедить, что я ничего не знаю. Он подсел ко мне, разомлевший от хорошей кухни и вина, и хотел продемонстрировать дружелюбие, а я оказалась врагом, с которым надо быть настороже Любой разговор таил в себе массу подводных опасностей, и я не могла не восхититься прямоте, с которой он вышел из положения, задав следующий вопрос:

– Ты что-то имеешь против меня, Хелен?

– Нет, – ответила я. – Ничего. С чего вы взяли?

– Мне всегда хотелось завоевать твое расположение, – продолжал он, – но с тобой непросто разговаривать.

– Не уверена, что вы очень старались, – зачем-то возразила я, улыбаясь и чувствуя, что и голос и улыбка неестественны.

– Возможно, ты и права, – согласился он и встал. – Но если тебе когда-нибудь понадобится помощь – любая помощь – не стесняйся.

– Спасибо, – пробурчала я.

– Хенинг! – позвали его из комнаты, и он вышел. Все это было весьма забавно. Я очень живо представила себе, как прихожу рано утречком в его клинику, усаживаюсь напротив него и говорю:

– Мой дорогой дядя Хенинг, я перестала верить матери, потому что вы ее любовник. Не могли бы вы прекратить эту связь?

Но самое интересное, мне нравилась его спокойная манера. Он никогда не позволял себе резких замечаний, я никогда не видела его в плохом настроении. В нем было что-то очень основательное, рассудительное и вдумчивое. Он прекрасно подошел бы на роль школьного учителя или священника.

Когда гости уходили, папа начинал слоняться по комнатам, рассуждая о том, что все прошло весьма удачно, а мама сидела тихо и почти ничего не говорила. Именно в такие минуты между ними и случались почти незаметные постороннему глазу, но опасные перепалки.

– Ты стряхнул пепел прямо на ковер, – говорила мама. – Три стакана виски подряд для тебя явно многовато.

– Какие все-таки приятные люди, – отвечал папа. – Они высокого мнения о моем бизнесе и так хорошо ко мне относятся.

– Ты так полагаешь? – отзывалась мама. – В следующий раз пригласи их лучше в ресторан. Мне будет гораздо спокойнее.

– Но дом имеет такое большое значение, – возражал он. – И ты должна присутствовать на вечере в качестве хозяйки. Это и дает личный контакт…

– Хм, контакт… Да.., пожалуй, я лучше лягу.

И она выходила из комнаты прямая, как палка. Мама ненавидела людей, которые говорят дома о деньгах, и презирала ребяческое желание отца делать вид, что он преуспевающий бизнесмен. Она придерживалась о нем другого мнения, к тому же сама была настоящим снобом, хотя никогда в этом не признавалась. В ее глазах первыми людьми среди представителей разнообразных профессий были врачи, за ними следовали юристы. Она говорила «доктор медицины» с таким выражением, будто называла какой-то прекрасный цветок, а звание «судья муниципального суда» вызывало у нее восторженный вздох. Поэтому-то она и хотела, чтобы я выбрала колледж по одной из этих специальностей, хотя я вовсе не была склонна к серьезной науке. Впрочем, я об этом мало задумывалась – впереди была масса времени.

В начале октября погода наконец начала портиться. После трех безоблачных месяцев тепла и солнца ветер и дождь казались невыносимыми. Утром небо было тяжелым и серым, и я вдруг ощутила, что перемена погоды связана с моей жизнью. «Ты должна надеть сапоги и плащ, – сказала я себе, – и в этом наряде (естественно, без шапки – носить шапку у нас в школе считалось смертным грехом), возможно, станешь снова героиней любовной пьесы или некой новой неизвестной драмы.»

Однажды вечером под проливным дождем я отправилась к Вибике. Жила она недалеко, и я шла по мокрой дороге, засунув руки в карманы. Замечательно было чувствовать капли дождя на лице и волосах. Они напоминали слезы земли, которая прощалась с летней любовью. Я думала о кораблях в море – там должно быть бушевал шторм, и сильным мужчинам приходилось бороться со стихией за свою жизнь.

– Ага, – воскликнула Вибике, открывая мне дверь. – Кое-кто уже тут. Мы болтаем в моей комнате.

Здесь была Астрид со своей необъятной косметичкой. Она обалденно подрисовала себе брови – до самых висков. С ней был Прибен, парень из параллельного класса, который за ней ухаживал. Четвертого персонажа я не знала.

– Это Бенни, – представила его Вибике.

– Меня зовут Бент, – добавил он, протягивая руку, – но все зовут меня Бенни.

– Потому что он без ума от Бенни Гудмана, – пояснила Астрид.

– Он тоже играет, только не на кларнете, а на трубе.

– Ты музыкант? – переспросила я.

– Не совсем. Я играю, потому что мне нравится играть, вот и все.

Труба и сейчас была с ним, и он все время ласкал кнопки, будто хотел, чтобы они ни на минуту не утратили тепло и нежность. Движение было нервным и, видимо, бессознательным. Волосы у Бенни были пепельными, прямыми и длинными, глаза – очень глубоко посаженными. Его длинные сильные руки, как мне показалось, должны были принадлежат мужчине старше, хотя ему не могло быть больше восемнадцати. Как только я его увидела, во мне вдруг что-то дрогнуло. Это было предчувствие.

– О чем мы говорили? – спросила Астрид. – Ах да, о принуждении и запретах. Если бы взрослые не заставляли нас делать одно или не запрещали другое, мы бы доставляли им гораздо меньше волнений.

– И как бы ты себя вела, если бы у тебя была семнадцатилетняя дочь? – поинтересовался Прибен. – Неужели ты ни разу не сказала бы ей: «Прекрати. Я тебе это запрещаю.»?

– Наверняка такое желание бы возникало, – согласилась Астрид, – но я бы не стала ставить вопрос именно так. Я бы попыталась показать ей, объяснить, почему того или другого не следует делать.

– Мы говорили о Водил, – пояснила мне Вибике. – Она две ночи подряд не ночевала дома и сейчас сидит под домашним арестом. Ее запирают, как только она приходит из школы, и выпускают только утром.

– Бодил дура, – заметила я. – То она появляется в школе в бриджах, и ее посылают переодеваться, то прогуливает без конца.

– Бог с ней, – перебила меня Астрид. – Вопрос в принципе. Я хочу знать, почему нельзя делать то или другое. Почему нельзя приходить позже, чем тебя ждут родители?

– Но в этом нет никакой тайны, – заметил Прибен. – Если тебе говорят придти в час, а ты появляешься в половине второго, то не надо, наверное, объяснять, что ты нарушила обещание. Получаешь по шее, и знаешь, за что.

– А разве ты никогда…

– Конечно-конечно, но с девушками все совсем по-другому.

– Ха-ха, – заметила Вибике, – парням всегда позволяется больше только потому, что они носят брюки.

– Все это вопрос доверия, – заявила Астрид. – Доверие и взаимопонимание между поколениями больше не существуют. Я лучше проглочу язык, чем расскажу что-то родителям.

– Так было всегда, во все времена, – возразил Прибен. – Двадцать-тридцать лет назад с нашими родителями и два века назад с их предками.

– О, господи! – воскликнула Вибике. – Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

– Нет, это очень важно, – вдруг заявил Бенни, вставая.

«Боже, какой он худющий,» – заметила я.

– Мы уверены, что мы такие умные, такие сообразительные. И еще мы считаем, что молодость искупает и извиняет все. Но это не так. Есть еще вопрос ответственности. А ответственность трудная штука, и почувствуй вы ее на своих плечах, как я, вы бы согнулись до земли. Мы вступили в новую эпоху, которую ни с чем нельзя сравнить, – это атомный век. И можете вы со всем этим справиться? Наука, общество пережили революцию, а общественное сознание никак не хочет этого не замечать. Может, мы делаем сейчас что-то, о чем через пятьдесят лет будут говорить: «Они совершили ошибку, а мы за нее расплачиваемся.» Или наоборот: «С них началась новая раса людей – они превратили Землю в рай.» А вы говорите о каких-то глупостях – кто во сколько пришел домой в субботу. От смеха можно сдохнуть. Отодвиньте горизонт! Все эти разговоры для детской о непонимании отцов и сыновей вышли из моды и устарели. Перед лицом атомной бомбы не имеет никакого значения, найдет Астрид общий язык с матерью или нет. Если мы сможем контролировать бомбу, то сумеем и все остальное. У нас есть шанс стать счастливыми, но есть и другой – гораздо более вероятный – превратиться в радиоактивные скелеты. В наших руках будущая жизнь. Жить или умереть? Вот вопрос. Быть или не быть! И я хочу жить. Быть! Боже мой, я хочу играть на трубе и познать счастье! Но я должен для этого потрудиться и потому буду бороться со всей дрянью.

Он снова сел. Его маленький монолог заставил меня затаить дыхание. Может, он говорил слишком резко, но в его словах был огонь – настоящий огонь! Все молчали. Никто не рискнул ни возразить, ни поддержать его.

– Ну и речуга, – протянул, наконец, Прибен.

– Ерунда, – смутился Бенни. – Ты послушай меня в среду на школьном совете. Это будет речь для передовицы газет.

– Сыграй нам, – попросила Вибике. – Продолжи монолог – поиграй на трубе.

– Нет. Я не в настроении, – отказал он мрачно.

Астрид начала рассказывать Вибике что-то о новом ночном креме, после которого кожа становилась похожей на персик. Я почти не раскрывала рта весь вечер.

Потом Бенни пошел проводить меня домой. Он нес трубу под мышкой, и она казалась частью его тела. Дождь перестал, но было довольно свежо, ветрено, и первые осенние листья слетали к нашим ногам. Вдруг на углу он остановился.

– Подожди. Я, кажется, поймал, – сказал он, а потом приставил трубу к губам и заиграл.

Я стояла, замерев от восторга. Я мало знала об игре на трубе, но музыка показалась мне замечательной. Мягкие нежные звуки возникали ниоткуда и терялись в садах. Мелодия должна была разбудить все окрестности, но кругом стояли только молчаливые спокойные деревья. Я смотрела на его напряженные губы и щеки, и боялась, что от напряжения последней октавы он рухнет замертво.

Он отнял от губ инструмент и глубоко вдохнул.

– Это кусочек из «Бейзин Стрит Блюз». Скажем так – серенада для тебя.

– Спасибо, – я была по-настоящему тронута. – Тебе надо быть осторожнее, – заметила я, – ты когда-нибудь сломаешься.

– Но ведь красиво, правда? Труба простейший инструмент, но в ней столько поэзии. Если тебе одиноко и ты слышишь вдалеке пение трубы, то кажется, что плачет зверь.

– Только когда тебе одиноко, редко услышишь трубу, – заметила я. – Да и когда весело – тоже.

– Какая ты приземленная. Беда с этими современными девушками – они никак не могут следовать за тобой в открытый космос.

Потом он сунул трубу под мышку и, не попрощавшись, повернулся и побежал по до роге, перепрыгивая лужи. Я немножко обиделась, что он не сказал мне ни слова, но, укладываясь спать, все время вспоминала его трубу и глаза.

Когда на следующий день я вышла из школы, то сразу увидела, что он ждет на другой стороне улицы.

– Привет, – сказал он. – Мы идем ко мне.

– Кто это мы? – удивилась я его самоуверенности. – С чего ты взял, что я пойду с тобой?

– Ну ты же хочешь. Пошли.

Он взял меня за руку и повел через парк и какие-то улицы к своему старомодному двухэтажному дому. За всю дорогу он не сказал ни слова, и наверное, мне надо было повернуться и уйти, но любопытство пересилило. Мы сразу поднялись на второй этаж.

В его комнате оказалось совершенно неприбранно: в углу валялись грязные рубашки, стол был завален книгами и бумагами. У одной стены стоял огромный проигрыватель и лежала гора пластинок, на другой висела гитара, а на кровати спала одинокая труба.

– Садись, – велел он.

Я села на краешек стула, решив, что через пару минут уйду. Вдруг внизу хлопнула дверь и его позвали.

– Бент! Ты помнишь, что у меня вечером гости – будь дома.

– Хорошо, – отозвался он, а мне пояснил:

– Это тетя. Она любит, когда я развлекаю ее гостей перед партией бриджа.

Потом он направился к проигрывателю и поставил пластинку.

– Бенни, послушай, мне надо домой.

– Подожди. Я хочу, чтобы ты кое-что услышала.

Сам он лег на кровать, закинув руки за голову. Заиграл джаз – соло трубы. Несколько раз он вскакивал и кричал:

– Вот! Вот! Слышишь!

Для меня мелодия не значила ничего, но я сидела тихо до самого конца пластинки.

– Чудесно, да? – спросил он.

– Да. Замечательно.

– Только представь – на свете есть кто-то, кто пишет такую удивительную музыку…

– Бенни…

– А басы! Какие басы! Ты заметила?

– Бенни, мне надо домой.

– Уже? Но ты же только что пришла.

– Но я же не знала, что ты меня встретишь. Мы уже договорились с Вибике, она придет делать уроки.

– Но я должен еще почитать тебе свою речь. – Он бросился к столу, нашел какой-то чисток и принялся быстро, но с выражением читать:

– Величайший враг современного человечества – одиночество. В наш сверхмеханизированный век, мы забыли, что…

Я встала и направилась к двери.

– Пока, Бенни. Увидимся.

– Ну послушай, ты не можешь вот так уйти!

– Но я должна.

– Тогда приходи вечером. Как только они сядут за бридж, я совершенно свободен.

– Хорошо. Я приду в девять.

– Дверь будет не заперта, поднимешься прямо сюда.

Он был похож на бурю, которая проносилась над твоей головой, и ты ничем не мог ее остановить. Казалось, он знал все на свете. Я решила узнать о нем всю правду, чего бы мне это ни стоило.