С тех лета и осени прошло два с половиной года. Прежде меня ничто не тревожило, я была счастлива. Хотя возможно, где-то в глубине сидело что-то беспокойное, что-то опасное – какое-то неподдающееся контролю желание все почувствовать, узнать и испытать. А может, я все это домыслила позже. Но как бы то ни было, тогда я об этом еще не задумывалась.

Это было незабываемое лето: дни тонули в солнечном свете и покое, на небе не появлялось ни облачка. Само утреннее пробуждение и рассматривание в окно сада с прудом уже казалось приключением. В те дни у меня была особенная манера выражать дикое восхищение: я прижимала язык к небу и издавала тихий визг – получался резкий свистящий звук, с него-то я и начинала почти каждое утро.

У нас с Джоном уже начались летние каникулы, но семья еще не перебралась в загородный коттедж в Тисвильде, потому что отец опять уехал в командировку в Германию. Он отправлялся туда три-четыре раза в год и всегда возвращался назад через Париж. Наверное, в парижских девочках было нечто особенное, потому что он всегда повторял один и тот же маршрут, а когда рассказывал о поездке матери, всегда со значением поднимал брови. Можно сказать, что было бы дешевле и работать и развлекаться в Германии, но для него в Париже было заключено что-то исключительное и притягательное.

Мама не хотела переезжать на виллу, хотя было так жарко, что я даже иногда вытаскивала ночью матрас на балкон и спала только под одной простыней. Она говорила, что устала обходиться без городских удобств, но это была отнюдь не вся правда. Дело в том, что последние два года у нее был постоянный любовник: маленький спокойный человечек с необыкновенно ухоженными руками. Наверное, он был довольно симпатичным, если бы не казался мне таким невероятно старым. Он часто обедал с нами и в те дни, когда папа бывал дома, и оставался поболтать до двух-трех часов ночи.

Вот мы и не уезжали на виллу, ведь он не мог оставить свою врачебную практику, чтобы быть рядом с мамой. Естественно, мама не подозревала о том, что мне все известно, а я понимала, что показать ей свою осведомленность было бы бестактностью и глупостью. Я узнала обо всем совершенно случайно во время одного маминого утреннего телефонного разговора, когда она думала, что вокруг никого нет, а я тихонько грелась на солнышке неподалеку на веранде. Уйти я уже не могла – она бы меня тут же заметила. Мне было тогда всего четырнадцать, и новость оказалась для меня в какой-то степени шокирующей, но с другой стороны, она помогла мне стать широко мыслящим человеком. Я почему-то считала, что мама должна была ждать от меня именно такой реакции, а я вправе была надеяться на подобное ответное чувство с ее стороны.

Как мне описать маму? Это тем более трудно, что я так хорошо ее знаю. В то время мы были одного роста (теперь я выше), и она удивительно молодо выглядела. В ней всегда было что-то высокомерное и неприступное. Она всегда хорошо одевалась, и я никогда не видела, чтобы она носила одно и то же платье или блузку целый день, кроме тех случаев, когда мы жили за городом. Иногда я замечала, что она одинока и о чем-то грустит. Это случалось тогда, когда Он не приходил вовремя на свидание или забывал позвонить, и тогда я пыталась отвлечь ее пустой болтовней на самые разнообразные темы. Она улыбалась отсутствующей улыбкой и журила меня за безмозглость и легкомыслие. А на самом деле я помогала ей пережить несколько мучительных часов ревности и обиды. Уверена, что ей незачем было ревновать, но прекрасно понимаю ее – ибо сама пережила не одну похожую ситуацию.

– Мама, а дядя Хенинг женат? – как-то спросила я, когда мы остались с ней одни после обеда. Мне велели называть его «дядей», хотя меня страшно это раздражало.

– Почему ты спрашиваешь, дорогая? – удивилась она, глядя в сад. – Нет. Он разведен.

– Он давно у нас не был, – заметила я невзначай.

Мама встала и вышла на веранду. Она крутила на руке браслет, и я была уверена, что у нее несчастный вид, хотя видела только ее спину.

– Что ж, папы нет, а дядя Хенинг приезжает повидаться с ним, не правда ли?

– Да.

– Он тебе нравится?

– Да, он милый. В нем есть что-то успокаивающее.

Мама вернулась к кофейному столику, улыбнулась и несколько натянуто сказала:

– Ему было бы приятно это слышать. В следующий раз, когда он приедет, скажи ему это сама.

Больше ничего не было произнесено, но я вдруг почувствовала желание вскочить, подбежать к ней, обнять и приласкать. Во мне не было ревности к Хенингу, и его существование в маминой жизни меня больше не шокировало. «Если папа с мамой принимают ситуацию такой, как она есть, – думала я, – то мне просто ничего не остается делать.» Грустно было только то, что ни один из них не стал счастливее, подарив другому свободу. Иногда мне казалось, что их жизнь похожа на жизнь людей, которые общаются только по телефону, но никогда не встречаются в одной комнате.

Немного позже мама пожаловалась на годовую боль – первый признак, что она в плохом настроении, и пошла прилечь. А через пару минут появилась Берти. Она влетела на веранду и несколько раз крутанулась, чтобы продемонстрировать мне новую юбку. У Берти темные волосы, она немного старше меня, и мы были очень близкими подругами, которые делились друг с другом практически всеми переживаниями. Жила она в трех минутах ходьбы от нас, и у нас был один круг знакомых. Она должна была бы учиться в старшем классе, но из-за болезни отстала и оказалась в моем. Берти собиралась поехать с нами в Тисвильд. Плавала она, как рыба, и загорела, будто родилась мулаткой. Папа всегда говорил, что мы отлично оттеняем друг друга: темненькая и светлая, Розочка и Беляночка.

Все это немножко ля-ля фа-фа, – заявила она, падая на кресло.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, в смысле грустно, – ответила она. – Все уже уехали – Эрик, Соня, Сюзи и Йорген.

Берти всегда придумывала какие-то собственные словечки, разговаривая на смеси детского лепета и молодежного сленга. Благодаря этому, она была довольно знаменитым в нашей компании человеком. «Бу» – на ее жаргоне означало нечто невероятно волнующее, «хлоп» – что-то не стоящее волнений и беспокойств, а вот «фа-фа ля-ля» было для меня новеньким, и я не могла не завидовать ее способности все время обновлять свою речь. Сама она заявляла, что способна вести разговор, пользуясь только собственным словарем, но я все-таки ей не верила.

– Одеваться не собираешься? – поинтересовалась она, прикуривая.

– Уже.

– Ты что, собираешься так пойти на танцы?

– Почему ты всегда ругаешь мою одежду. Это славное платьице – вырез глубокий и не жарко.

– Но в нем нет кайфа – изюминки!

– Оставь эту проблему мне. Я не люблю привлекать внимание.

– Ха! – раздалось с кресла. – Ха, ха! Иронический тон немножко обидел меня, потому что я знала, что она права. Любая девчонка любит привлекать внимание, но соревноваться в этом с Берти было довольно трудно. Она притягивала к себе все взгляды, едва успев войти в комнату. Когда она танцевала, надо было расступаться, а уж если она клала парню руку на плечо, то это была не рука, а все ее тело.

– Я видела мистера Брандта, – сообщила она.

– Где?

– Неподалеку. Только не возбуждайся. Он пошел к себе, но весьма завлекательно приподнял шляпу.

– Надо было пригласить его.

– Да он исчез, не успела я рта раскрыть, и к тому же меня утомили мужчины преклонного возраста.

Берти всегда говорила обо всем и всех, будто это были столбы на дороге, мимо которых она уже успела пройти. Мистер Брандт был нашим школьным учителем. Девчонки много болтали о нем, хотя ему уже стукнуло сорок и он казался нам древним стариком.

– Нас будет человек двадцать, – продолжала она уже о другом, – и есть магнитофон, который играет целый час без перерыва. Может, хоть туфли другие наденешь – на каблуках.

– Да, сейчас.

– Давай-ка на тебя посмотрим. Она встала и подошла ко мне, внимательно и критически осмотрела, а потом сняла с себя зеленый ремень и затянула мне на талии.

– Вот так-то лучше. Можешь взять его на пару недель, если одолжишь мне те красные туфли на итальянских каблуках.

– Ладно, – согласилась я, затягивая ремень еще на одну дырочку.

– Пудра слишком светлая, заметила Верти. – Ты уже загорела, нужен белее темный тон.

– Этот мамина пудра.

– Никогда не бери ничего у стариков, а то сама состаришься до срока. Если меня что-то и пугает, то это мысль о старении!

Верти сделала несколько танцевальных па, потом неожиданно задрала юбку и поправила чулки, а потом провозгласила:

– Идем.

Когда мы пришли, вечеринка была в полном разгаре. Еще с дороги слышалась музыка. Верти тут же принялась подпевать, а войдя в комнату, первым делом направилась к магнитофону и добавила громкости.

Эмма выставила вермут, лимонад, виски и джин, но в такие вечера я пью только лимонад с капелькой вермута, однако Верти и еще пара других девушек тут же взяли по стакану виски. Мне виски не нравилось – от него начинала болеть голова. Оно не подходит молоденьким девочкам, – подумала я, – и если кому-то никак не удается разогреться, то лучший способ – сплясать настоящий рок-н-ролл. Танцы заставляли меня забывать обо всем. Сейчас все уже не так, но в те времена мне было достаточно хорошего ритма, который я ощущала каждой порой кожи. Как будто у меня вырастали невидимые крылья – ни с чем не сравнимое ощущение.

В тот вечер было жарко, и мальчишки сняли пиджаки почти сразу. В девять было еще светло, двери веранды оставались широко открытыми, и сад тонул в желтом свете уходящего солнца. Вдалеке виднелись огни нашего дома, который был меньше дома Верти, и никто не мог понять, зачем им с матерью столько места. Мать Верти развелась с ее отцом и проводила большую часть лета за границей. Каждый день она обязательно в шесть часов вечера звонила дочери – наверное, ей было стыдно, что она так часто уезжает, оставляя девочку одну. Откуда бы ни раздавался звонок – из Рима, Ниццы, Парижа, они всегда разговаривали четверть часа, а Верти, зажав трубку ухом, красила ногти, поэтому она всегда держала лак и пилочку рядом с телефоном. «Так время не теряется попусту,» – говорила она, а мне казалось, что бутылочка с лаком для ногтей была единственным реальным свидетельством, что у Верти есть мать. Конечно, в тот вечер ее не было в городе, и мы были предоставлены сами себе. В нашем распоряжении был сад и весь дом с четырьмя спальнями наверху – для тех, кого интересовала именно эта сторона вечеринки.

Я много танцевала и, хотя знала почти все слова песен, никогда не напевала их, а только изредка мурлыкала в такт мелодии, чтобы не раздражать партнера.

Понемногу пары разбрелись кто куда – некоторые направились в сад, другие – поднялись наверх. Ганс Хенрик как всегда много пил и быстро заснул. Верти я долго не видела, но потом она вдруг вернулась вместе с Уильямом и станцевала с ним степ. Это был один из самых шикарных парней в нашей компании, папа разрешал ему брать свою машину, даже на вечера. Может, они уезжали покататься, а может, проводили время наверху. Впрочем, меня это мало интересовало, пока звучала музыка и можно было танцевать.

– Развлекаешься? – бросила мне Верти.

– Да, все замечательно!

Парня, с которым я танцевала, звали Мортон, – он был старшим из нас. Ему уже исполнилось девятнадцать, и в его лице всегда было что-то мрачно-серьезное, но, боже, как он вел партнершу! В какой-то момент мне даже показалось, что это не я порхаю по комнате, а кто-то другой – более легкий, элегантный, красивый. Потом народ направился на кухню резать сандвичи, и гостиная почти опустела.

И вдруг я обнаружила, что сижу у Мортона на коленях в огромном кресле. Он целует меня, а я – его. Я не против того, чтобы целоваться с мальчишками, тем более, что он был таким прекрасным танцором. Конечно, лучше бы поцелуи были не такими грубыми, но что поделаешь – не хочешь целоваться, не ходи на вечеринки. Но на поцелуях все должно заканчиваться – считала я, и тут мы с Берти всегда спорили. Я оставляла им пространства не больше дюйма выше колена, она – гораздо больше. И как же мне было трудно удержать их проворные руки! Вот и Мортона пришлось немного осадить.

– Почему? – услышала я его вопрос. – В ласках нет никакого вреда. Ты что, меня боишься?

– Нет, себя, – ответила я, вырываясь. Но он резко повалил меня на кресло, а насилие – это то, что я ненавижу больше всего. Я ужасно разозлилась и влепила ему пощечину, и только тут заметила, что рядом с нами стоит Берти.

– Ну и дура, – сказала она, – да не просто дура, а еще и грубишь моим друзьям. Пойдем, Мортон.

Она увела его в другую комнату, где они сразу стали танцевать, а я почувствовала себя такой неуклюжей и маленькой.

Неужели я была не права? Нет, права – я не хотела этого, он для меня ничего не значил. Я боялась, что не совладаю с собой и окажусь в глупом положении, а этого не стоило ничто в мире.

Наверное, мне надо было обсудить эти проблемы с кем-нибудь, тонко чувствующим и все понимающим, но с кем? Мнение Берти мне было, известно. Папа только посмеялся бы, а поговорить с матерью мне просто не приходило в голову. Оставалась одна Нелли. И я направилась домой. В какой-то момент я остановилась на тропинке, почти готовая вернуться назад – к музыке, свету, веселым приятелям, но дело не терпело отлагательств. И я побежала к дому, но Нелли не оказалось, она куда-то ушла, и поэтому я завалилась спать, чувствуя себя немного грустно.