Глава пятая. Планирование, коллективизация и стремительный рост

Начало советской промышленной революции было положено 1 октября 1928 г. с введением в действие первого пятилетнего плана. Смерть Ленина четырьмя годами ранее привела к борьбе за право унаследовать его власть. Действуя незаконными методами, Сталину постепенно удалось устранить всех своих соперников — Троцкого, Бухарина, а также их сторонников. В середине 1920-х гг. он определял свою экономическую программу как «золотую середину», схожую с взглядами Бухарина, противопоставляя ее идее «сверхиндустриализации», присущей таким деятелям, как Троцкий. Однако после прихода к власти Сталин приступил к реализации куда более дорогостоящей экономической стратегии, чем можно было представить в 1924–1925 гг. В спешном порядке были развернуты институты, определившие советскую экономическую систему — пятилетки, мягкие бюджетные ограничения, коллективное сельское хозяйство — и запустившие маховик беспрецедентно стремительной промышленной революции.

Централизованное планирование и управление экономической деятельностью

Первый пятилетний план принес с собой новый метод управления — централизованное планирование. В начале 1920-х гг. произошла реорганизация советских предприятий в тресты, задачей которых была провозглашена максимизация прибыли. В 1921 г. был создан Госплан СССР, к которому в итоге перешла функция руководства экономикой страны. В начале своей деятельности он инициировал предварительный статистический анализ и осуществлял сбор данных по статистике национального дохода, а к концу десятилетия стал формировать годовые планы развития хозяйства, именуемые «контрольными цифрами». Они определяли будущие тенденции и перспективы, однако подробная программа действий не прописывалась.

В первой пятилетке, для которой в общих чертах был обрисован сценарий экономического роста, на смену общим программам пришли директивы. Для реализации плановых задач к началу 1930-х гг. на народные комиссариаты была возложена обязанность определения целевых показателей годовых объемов производства в различных секторах экономики и их распределения между отдельными предприятиями. Целевые планки устанавливались для всех аспектов, включая производительность, затраты и уровень занятости, но показателям объемов производства все же придавалось наибольшее значение. В попытке обеспечить согласованность производственных процессов среди предприятий (к примеру, соотнести плановые показатели производства стали с соответствующим спросом на продукцию сталелитейной промышленности) были разработаны «материальные балансы». Однако нельзя однозначно судить о пользе этих мер, так как часто целевые показатели, определенные государством, были далеки от выполнения. Централизации также подверглась политика в сфере ценообразования, хотя планирование было сосредоточено в основном на целевых показателях производства и размещении инвестиций, и уровень цен имел довольно незначительное отношение к процессу принятия решений или распределения ресурсов.

Замещение принципа максимизации прибыли фирмы целевыми объемами производства в качестве ключевой цели предпринимательской деятельности имело важные последствия. Прежде всего этот переломный момент ознаменовал окончание эры контроля производственных издержек. Поскольку достижение установленных государством результатов могло сопровождаться отрицательными прибылями для производителя, а с учетом того, что процедура ценообразования более не отражала нехватку полномочий или монополию власти, естественным следствием введения планирования стала либерализация политики выдачи банковских кредитов, позволяющая стимулировать платежеспособность промышленных предприятий. Таким образом, общей чертой советской промышленной структуры стал принцип мягких бюджетных ограничений, впервые заявленный в середине 1920-х гг., когда правительство предпринимало попытки снизить производственные цены с целью стимулировать сектор торговли сельскохозяйственной продукцией (Джонсон и Темин. 1993).

Чем амбициознее были производственные задачи, тем важнее становился принцип смягчения бюджетной политики. А в 1930-х гг. планка, определенная правительством в промышленном секторе, была однозначно труднодостижимой. На смену первоначальным показателям, введенным в рамках первой пятилетки, пришли «оптимальные», а затем — «максимальные» показатели, требующие от производителя еще больших затрат. В последующих же планах задача только усложнялась. В табл. 5.1 и 5.2 приведены плановые показатели и результаты их выполнения в некоторых важных секторах экономики.

Таблица 5.1 . Планы и их выполнение: тяжелая промышленность (в млн т)

Источник : Залески (1971, 306–311; 1980, 524–529).

Примечание : Целевые показатели 1932–1933 гт. являются «максимальными».

Примечателен тот факт, что выполнение этих плановых показателей было явлением довольно редким. Недостижимые цели — так называемое напряженное планирование — противоречат утверждению, согласно которому планирование в Советском Союзе позволяло уравновесить производство и спрос в экономике. Напротив, плановые показатели играли роль инструмента мотивации. Это стало весьма выдающейся характеристикой периода 1928–1932 гг., когда утвержденные планы первой пятилетки спешно сменялись куда более высокими показателями, отраженными в годовом планировании. Обоснованность уступала место побуждению.

Таблица 5.2 . Планы и их выполнение: легкая промышленность

Источник : Залески (1971, 306–311; 1980, 524–529).

Примечание : Целевые показатели 1932–1933 гг. являются «максимальными».

Данная стратегия вполне могла давать положительные результаты в краткосрочном периоде. Возьмем, к примеру, такие отрасли, как черная металлургия и сталелитейная промышленность, имевшие в Советском Союзе первостепенное значение. В 1927–1928 гг. производство чугуна в СССР составило 3,3 млн т. В первом варианте первого пятилетнего плана говорилось об увеличении этого объема до 8 млн тонн в 1932–1933 гг. Следующий вариант — «оптимальная» планка — предполагал уже 10 млн т, а впоследствии целевой показатель вырос до отметки 15–16 млн т в 1932 г. Ни один из этих планов так и не был реализован: в 1932 г. фактический объем выплавки составил 6,6 млн т. Однако удвоение производства менее чем за четыре года, несомненно, являлось достижением (Ноув. 1990, 137–180). Планку первого варианта предприятиям удалось преодолеть в 1933 г., а уже в следующем году был достигнут «оптимальный» показатель (Нуттер. 1962, 420). Таким образом, реальная производительность промышленного сектора практически не отстала от плановых показателей. В рамках второй пятилетки скорректированный план 1932 г. (16 млн т) фигурировал уже в качестве задачи на 1937 г., а фактическая выплавка этого года — 14,5 млн т — оказалась довольно близка к плановой.

Погоня за достижением целевых объемов производства привела к резкому росту занятости и очевидной неэффективности использования труда. Выполнение столь амбициозных планов было весьма непростой задачей, и между руководителями предприятий шла настоящая борьба за производственные ресурсы, которые позволили бы им нарастить объемы выпускаемой продукции. Практика наращивания трудовых ресурсов была эффективна лишь до тех пор, пока объем предельного продукта оставался на положительном уровне. Но мягкие бюджетные ограничения позволяли предприятиям повышать масштабы занятости даже после достижения того предельного уровня, когда стоимость добавочного продукта уравнивалась со стоимостью трудовых ресурсов. Жесткие плановые показатели стимулировали предприятия к наращиванию объемов производства, а мягкая бюджетная политика позволяла забыть о том, ценой каких затрат достигается этот рост.

Сравнительный анализ целей и результатов позволяет выявить вторую характерную черту советской системы планирования: все целевые показатели корректировались с учетом производительности предприятий в период реализации предыдущего плана. Поэтому если предприятия демонстрировали увеличение объемов производства, приближаясь к установленной планке, то для них ставили новую — еще более высокую — цель. И напротив, если объемы производства не достигали заданных, то целевые показатели на следующую пятилетку могли быть незначительно выше, либо даже ниже предыдущих. Методом несложного практического расчета руководящий состав пришел к осознанию факта: выполнение поставленной производственной задачи приводит к еще более высоким планкам. Подобный вывод побудил их к формированию резервов трудовых ресурсов, запасу оборудования и сырья, которые могли дать им возможность достичь более высоких результатов с следующем периоде, не будучи стесненными в средствах производства (Корнай. 1992, 223). Подобная модель поведения способствовала снижению производительности (соотношение объемов произведенной продукции к затраченным ресурсам) и противоречила мотивационному воздействию целевого планирования. Стремление к накоплению производственных ресурсов в значительной степени повлияло на совокупные объемы производства в позднесоветский период, о чем пойдет речь в гл. 10.

Накопление капитала

Внедрение плановых показателей было направлено на стимулирование экономического развития Советского Союза. Планы строились на предположениях о предстоящем росте потребительского спроса. Особое значение в 1930-х гг. придавалось строительству промышленного общества. Накопление физического капитала — создание инфраструктуры и производственного оборудования — было объявлено приоритетом, а проблема размещения инвестиций стала ключевым пунктом системы планирования этого периода. Параллельно этому шел процесс инвестирования средств в человеческие ресурсы — образование и повышение квалификации.

Столь необходимое для проведения советской промышленной революции оборудование могло быть получено двумя способами. Первый способ подразумевал, что для импорта капиталистического оборудования будет использоваться иностранный капитал, приобретенный в обмен на экспорт зерна и продукции легкой промышленности. Второй способ заключался в развитии собственной отрасли тяжелого машиностроения в СССР с самых первых этапов производственного процесса с использованием продукции тяжелой промышленности для расширения производственного фонда этой отрасли. Принятый в 1928 г. первый пятилетний план предполагал реализацию обоих направлений, поэтому после его обнародования началась пропаганда экспорта сельскохозяйственной продукции и потребительских товаров. Объем экспорта зерна вырос с 200 тыс. т в 1929 г. до 5 млн т в 1930–1931 гг. Однако последовавший за этим обвал цен на товары вместе с переходом Германии, Великобритании и США к политике протекционизма внес свои коррективы в планы СССР. Последовавшее за этим в середине 1930-х гг. снижение объемов экспорта сделало невозможным дальнейшую реализацию политики экспортоориентированного роста (Дэвис, Харрисон, и Уиткрофт. 1994, 206–215, 316). У СССР не осталось другого выбора, кроме как перейти к стратегии развития, основанной на расширении собственного сектора товаров производственного назначения.

Таблица 5.3 отражает средние значения распределения инвестиционного потока по отраслям экономики СССР в 1929–1934 гг., на долю сельского хозяйства приходилось около 20 % инвестиций. Тяжелая промышленность, напротив, была приоритетной отраслью для размещения — 56 % инвестиционного капитала направлялось в металлургию, машиностроение, производство строительных материалов, химическую и топливную промышленность. Несмотря на значительный рост городов, расходы на жилищный сектор и муниципальные службы составляли всего 6 % (причем последняя статья включала в себя строительство электросетей). И именно скудное финансирование нужд города являлось основной причиной суровых условий жизни в городской черте.

Таблица 5.3 . Размещение инвестиций, 1929–1939 гг. (млн руб.)

Источник : Строительство социализма (1936, 346).

Тем не менее, основываясь на вышесказанном, не стоит делать вывод о незначительности инвестиций в потребительский сектор. Для распределения капитала и трудовых ресурсов между инвестициями и потреблением применялась таблица соотношения затраченных ресурсов и объемов промышленного производства в экономике. Доля продукции в каждой отрасли, реинвестированной в масштабах всей экономики, также отображена в табл. 5.3. Инвестиции требовались для развития машиностроения, черной металлургии, сталелитейной промышленности и производства стройматериалов, причем как в виде непосредственных вливаний капитала, так и в виде затрат на сопутствующую продукцию, необходимую для организации производственного процесса. Как видно из данных таблицы, в 1930-х гг. 70 % продукции металлургической и сталелитейной промышленности, а также 86 % продукции машиностроения перенаправлялись в производство в виде реинвестированного капитала. Продукция же сельского хозяйства и легкой промышленности, напротив, направлялась в потребительский сектор. Подобное положение дел в экономике страны вполне объяснимо. Удивительно другое: в процессе накопления использовалась весьма небольшая доля электроэнергии и топливной продукции, и значительная часть этого объема также приходилась на потребление. Аналогичным образом преобладающая часть перевозок включала транспортировку зерна. Данный расчет приводит к выводу о том, что, несмотря на заявленный в инвестиционных планах приоритет тяжелой промышленности, 23 % инвестиций направлялось в средства производства, а 77 % — в потребительские товары.

При этом подобная доля инвестиций в товары производственного назначения все же являлась свидетельством важной перемены в структуре основных фондов в конце эпохи нэпа. Использование аналогичной схемы расчетов применительно к ситуации в данной сфере в 1928 г. показывает, что в этот период объем средств, направляемых в сектор продукции производственного назначения, составлял лишь 7 % от общего объема инвестиционных капиталовложений. На долю жилищного сектора и сельскохозяйственной отрасли в 1928 г. приходился значительно больший объем основных производственных фондов, нежели предполагалось схемами размещения инвестиций, изложенными в первых пятилетних планах.

Перенаправление инвестиционного капитала обратно в производство средств производства, в соответствии с экономической моделью Фельдмана, вызвало стремительное накопление физического капитала. Темпы роста капиталовложений в 1932 г. выросли до отметки в 14 % (по сравнению с 8 % в 1928 г.) и достигли своего пика в 17 % в 1936 г. Как отмечал сэр Артур Льюис, лауреат Нобелевской премии 1954 г. в области экономики, для промышленной революции необходимо, чтобы темп прироста капиталовложений изменился с 5 % до 10 % и более. В 1930-х гг. Советский Союз пересек эту черту, в результате чего произошло резкое увеличение объема основных производственных фондов: в 1928–1939 гг. ежегодный темп прироста составлял 9 %. В промышленной сфере этому способствовало строительство новых или расширение тысяч существующих заводов, шахт, гидроэлектростанций и прочих промышленных объектов.

Однако в преддверии Второй мировой войны произошло снижение темпов роста капиталовложений, поскольку металлургическая отрасль, химическая промышленность и машиностроение были переориентированы на обеспечение военных нужд. Подобный переход привел к снижению интенсивности наращивания основных фондов, и уровень инвестиций в этот период вновь упал до отметки 14 % от ВВП. Пожалуй, если бы не война, то экономический рост в СССР мог бы достигнуть еще более впечатляющих масштабов.

Трудовые ресурсы

Параллельно с накоплением физического капитала в Советском Союзе аналогичным образом шел интенсивный процесс накопления человеческого капитала. В 1917 г. уровень грамотности среди населения был весьма низким, особенно среди жителей сельской местности. Хотя в Российской империи существовало несколько крупных университетов, по итогам переписи 1897 г., грамотное население составляло всего лишь 21 % (Крисп. 1978, 389). Большинство школ располагались в черте города. Незадолго до начала Первой мировой войны предпринимались попытки распространения среди жителей страны начального образования, однако к 1918 г. грамотностью могли похвастаться не более 38 % совершеннолетних граждан (Крисп. 1978, 391).

Стремление советского правительства к повышению уровня образованности в стране, с одной стороны, было обусловлено широкими культурными амбициями, а с другой — имело ряд причин узкого экономического характера. Первая группа известна достаточно хорошо, чего нельзя сказать о второй. Советские исследования в области экономики образования строились на итогах работы, проводимой до 1917 г. Ряд эмпирических изысканий по вопросам трудовых доходов показали, что в любом возрасте образованный работник получает более высокую заработную плату, нежели не имеющий образования. В 1924 г. в свет вышла выдающаяся работа С.Г. Струмилина, основанная на анализе опросов, проведенных среди 2602 операторов токарных станков. Его исследование намеренно охватывало довоенный период, так как это позволяло не учитывать влияние волны сокращений уровня заработных плат, последовавших за событиями 1917 г. и нарушивших взаимосвязь между степенью образованности и производительностью труда. В своей работе Струмилин анализировал уравнение, в рамках которого навык (как преобразованное выражение уровня заработной платы) зависел от возраста, профессионального опыта и количества лет, затраченных на обучение работника. Результат его изысканий продемонстрировал крайне высокую степень окупаемости затрат на образование, и на основе этого ученый разработал процедуру сравнения издержек и социальной выгоды применительно к последовательности образовательного процесса, исчисляемого в годах обучения. Итогом его работы стал вывод о том, что «сложно вообразить себе более выгодный способ “вложения капитала” даже в условиях столь безграничных возможностей, которые существуют в Советской России» (Каган. 1965, 9).

Так как Струмилин одновременно был ведущим экономистом Госплана и автором первого пятилетнего плана, его исследование носило отнюдь не только академический характер, не предполагающий практического воплощения взглядов ученого. Высказанная им в 1929 г. идея о том, что «расходы государственного бюджета на повышение культурного уровня населения страны должны рассматриваться наравне с расходами на техническое переоснащение производства как способы капиталовложений, имеющие равную ценность для нашей экономики», нашла свое отражение в государственной политике (Каган. 1965, 10). Первый и второй пятилетние планы включали обширные разделы, посвященные вопросу важности образования и повышения квалификации и их значению для индустриализации страны. Кроме того, в этих разделах провозглашались весьма амбициозные задачи повышения грамотности населения и развития профессиональных навыков работников. Велась работа по распространению начального и среднего образования, среди населения решительно насаждались программы повышения грамотности для взрослых. По данным переписи 1926 г., уровень грамотности среди совершеннолетних граждан составлял 51 %, а уже в 1939 г. этот показатель достиг 81 %. Особенно заметны в этой области были успехи женской части населения: в 1897 г. у мужчины было втрое больше шансов получить образование, чем у женщины, но уже к 1939 г. эта разница была практически сведена к нулю (Российская академия наук. 1992, табл. 8). И успехи женщин вовсе не ограничивались повышением уровня грамотности, они охватывали также среднее, техническое и университетское образование.

Коллективизация сельского хозяйства

Аграрная революция 1930-х гг. стала итогом рыночных кризисов, разразившихся десятилетием ранее. Начиная с 1926 г. объем зерна, который удавалось собрать правительству, был меньше ожидаемого. В предыдущей главе я высказал идею о том, что недостаточная степень потребления являлась результатом слишком высоких цен на промышленные товары по сравнению с товарами сельскохозяйственного производства. Однако Сталин придерживался мнения, что склонность крестьян к торговле зависела от размера их сельскохозяйственных владений. В соответствии с данной точкой зрения, основная причина, по которой в 1920-х гг. уровень внедеревенских продаж был ниже, чем в довоенный период, заключалась в ликвидации мелкопоместного дворянства и кулачества в постреволюционную эпоху, а также распространение хозяйств среднего размера — самодостаточных крестьянских дворов, которые заняли освободившуюся экономическую нишу в деревне. Долгосрочным решением этой проблемы являлась идея реорганизации малых и средних хозяйств в социализированные производственные подразделения — коллективные хозяйства, которые, как предполагалось, должны проявлять большую готовность к развитию рыночной торговли. В противном случае единственным источником зерна для государства оставались уцелевшие кулаки, запасавшие непроданные излишки.

Несмотря на то что более высокие цены на сельскохозяйственную продукцию могли стать закономерным стимулом для крестьян к увеличению объема зерна, поставляемого на рынок для продажи, Сталин отрицал эту логику по тем же самым причинам, которыми оперировал Преображенский: так как государству требовались средства для интенсификации инвестиционного процесса, правительство повышало уровень цен в промышленном секторе и способствовало удешевлению сельскохозяйственных товаров. Однако на этом он не остановился, и в итоге экономическая политика уподобилась сбору дани, которую Москва некогда платила татаро-монгольским завоевателям, из-за чего данный подход стал иногда именоваться «примитивным накоплением по методу Тамерлана» (Хьюз. 1996, 14–15).

Значительная доля потенциальных излишков зерна была сосредоточена в руках более зажиточных крестьян, и поэтому именно они стали целью новой государственной политики. По мнению Сталина, строительство социализма требовало «обострения классовой борьбы» против кулаков. С декабря 1927 г. он перешел к реализации «уральско-сибирского» метода сбора зерна. Обычно практическое приложение этих мер воспринимается лишь как изъятие запасов, однако Хьюз (1996) подчеркивает, что политика правительства в этом случае имела куда более тонкие — и менее явные — мотивы. Каждая деревня должна была уплатить своего рода «зерновой налог», однако при этом община могла распределять нагрузку среди ее жителей. Доход большинства крестьян, как правило, был ниже среднего уровня, и это бедное большинство заставляло более обеспеченное меньшинство платить налог. Сбор дани и классовая борьба дали нужный совокупный эффект, позволяя правительству достигать своей цели и изымать излишки зерна у населения.

К июню 1929 г. членами коллективных хозяйств — колхозов — стали порядка 1 млн человек. Однако большинство этих объединений испытывали острую нехватку эффективной организации. В ноябре того же года ЦК партии объявил, что происходит спонтанное вливание населения в колхозы и что необходимо стимулировать этот процесс. Это заявление положило начало безумной и неорганизованной кампании, в рамках которой тысячи чиновников пытались убедить крестьян отдать свои голоса в пользу строительства колхозов (голосование было частью все еще действующей государственной доктрины волюнтаризма). При этом централизованного понимания (равно как и указаний) того, как должен идти этот процесс, до сих пор не было; никто не мог ответить на вопрос: следует ли, например, применять одинаковые стандарты к обобществлению одежды и лошадей? (Фицпатрик. 1994, 50) И все же организаторы испытывали сильнейшее давление со стороны правительства, требовавшего результатов. Случались «перегибы», Уже к марту 1930 г. около 60 % крестьян были согнаны в колхозы. 2 марта 1930 г. было опубликовано известное письмо Сталина «Головокружение от успехов», в котором он осуждает фанатичное рвение некоторых чиновников, приводящее к «перегибам». После публикации письма тысячи крестьянских семей вышли из колхозов, что к середине лета того же года привело к падению уровня коллективизации до 1/4 всего сельского населения (Ноув. 1990, 150–166, 408, примеч. 24).

Процесс коллективизации 1929–1930 гг. сопровождался разворачиванием борьбы с кулаками, была поставлена задача их ликвидации «как класса». Предполагаемых кулаков, включая так называемую категорию идеологического кулачества, в которую попадали оппоненты коллективизации, разделили на три группы: первую сослали в концентрационные лагеря, а их семьи отправили в Сибирь, вторую вместе с членами семей отправили в отдаленные регионы. «Счастливчикам» третьей группы было позволено остаться в местах своего проживания, однако земля, доставшаяся им в пользование, была далеко не лучшего качества. Первые две группы лишились всего имущества; третьей группе удалось сохранить основные производственные средства, необходимые для возделывания земли. В этот период миллионы жителей отправились в ссылку, многие были арестованы, а некоторые расстреляны.

Летом 1930 г. крестьяне могли свободно выходить из колхозов, но эта передышка была короткой. В течение следующих трех лет их принудили вернуться в ряды коллективных хозяйств. К 1933 г. членами колхозов стали порядка 2/3 населения деревни, а доля обрабатываемой ими земли достигла 85 % от общей площади сельскохозяйственных территорий. К этому времени был сформирован единый стандарт организации колхозов — «артель», в рамках которого основная часть земли, а также все поголовье лошадей и большая часть прочего сельскохозяйственного скота передавалась в коллективное владение. В индивидуальной собственности крестьян оставались дома, одна корова, несколько свиней, а также небольшие земельные наделы, которые они могли обрабатывать для обеспечения своей семьи продовольствием и производства продукции для продажи городским жителям на крестьянских рынках, которые после их легализации в 1932 г. получили свое официальное название — «колхозные рынки». На этих рынках продавалась значительная часть продукции советского животноводческого сектора и овощей, так как именно на производстве этих категорий товаров специализировалась деревня. Кроме этого, колхозам спускали квоты на зерно, мясо и прочие продукты, которые продавались государственным органам по закупкам по заранее установленной правительством цене. Излишки производства, если таковые оставались, можно было выставлять на продажу на колхозных рынках. Чистая прибыль колхоза делилась между его членами пропорционально количеству отработанных дней, хотя следует отметить, что учет дней при этом велся неодинаково. Около половины денежного дохода поступало от продажи продуктов государственным агентствам по закупкам, остальное — от продажи на колхозных рынках.

Среди крестьян коллективизация была крайне непопулярна. Даже обложение деревни налогом, характерное для «уральско-сибирского» метода, было более привлекательной политикой с точки зрения бедного большинства, которое в этом случае имело возможность переложить бремя на более зажиточных членов деревни. Однако коллективизация не делала различий — каждый рисковал потерять землю, что, безусловно, вызывало возмущение значительно большей части населения. Недовольство крестьян принимало разные формы выражения. Особая активность при этом проявлялась в женской части населения колхозов. Широко распространена была практика «пассивного сопротивления», которое проявлялось в забое скота и уменьшения посевов (Фицпатрик. 1994; Виола. 1996). В 1929–1933 гг. произошло сокращение поголовья лошадей на 15,3 млн голов (47 %), крупного рогатого скота — на 24,7 млн голов (42 %), овец и коз — на 69,8 млн (65 %), свиней — на 3,5 млн (49 %) (Дэвис, Харрисон и Уиткрофт. 1994, 289). Все эти действия расценивались Сталиным как объявление войны: «Тот факт, что саботаж был тихий и внешне безобидный (без крови), — этот факт не меняет того, что уважаемые хлеборобы по сути дела вели “тихую” войну с Советской властью. Войну на измор…» (цит.: Ноув. 1990, 166). И ответ Сталина был соответствующим: в 1931–1933 гг. производство зерна сократилось, однако квоты государства на поставки остались неизменными. В итоге в тех регионах, где зерно было основной специализацией (таких как Украина), начался голод.

Более долгосрочной реакцией правительства на противостояние крестьянства было решение о национализации значительной части производства зерна. Колхозы по-прежнему формально были ответственными за эту область сельскохозяйственной отрасли, но такие процессы, как распашка и (к концу 1930-х гг.) сбор урожая, были механизированы. Собственниками тракторной техники и комбайнов были государственные компании — машинно-тракторные станции, с которыми колхозы вынуждены были заключать контракты на аренду техники для проведения сельскохозяйственных работ. Таким образом, ключевые процессы в цепочке производства зерна перестали быть частью крестьянской экономики и были переданы государственным служащим. Часто молодежь деревни получала начальное техническое образование и шла работать на городские предприятия.

Политика механизации сельского хозяйства совершила переворот в модели семейных отношений. С 1920-х гг. по 1937 г. потребность в труде в процессе производства зерна снизилась с 20,8 человеко-дней на гектар до 10,6 человеко-дней (Джонсон и Каган. 1959, 214–215). Эти показатели по-прежнему в 4 раза превышали уровень потребности в труде, существующей в аграрном секторе Северной Америки (табл. 4.5), однако при этом внедрение машинного оборудования стало решающим фактором, способствующим перетеканию излишков рабочей силы в города. Традиционно такие процессы, как распашка и сбор урожая, были мужской задачей, поэтому с началом механизации данных процессов именно мужская часть населения деревни осталась без работы. Это привело к дисбалансу модели разделения труда в крестьянской семье. Кроме этого, меры, проводимые правительством, позволили ликвидировать повышение спроса на рабочую силу в пиковые периоды крестьянского календаря, что открыло путь к миграции населения в города на постоянной основе, чем не преминули воспользоваться многие представители мужской части жителей деревни. Следует подчеркнуть, что, несмотря на снижение потребности в труде, количество отработанных дней в Советском Союзе не уменьшилось (Каган. 1959). Колхозы стали последним прибежищем и работодателем, давая возможность заработать скромные средства всем, начиная с женщин и детей и кончая старыми и немощными.

Несмотря на то что политика коллективизации привела к оттоку населения из сельскохозяйственных процессов, она не помогла государству повысить объемы производства. В 1928–1932 гг. чистое производство (объем, рассчитанный из общего производства, за вычетом семенного и кормового фонда) сократилось на 21 % (табл. 5.4). И даже по истечении периода восстановления экономики, который пришелся на конец 1930-х гг., объем производства лишь на 10 % превышал показатели 1928 г. При этом значительная часть прироста стала возможной за счет развития ирригации в регионе Центральной Азии и соответствующего роста производительности хлопковых плантаций. Даже если рассматривать альтернативный вариант истории Советского Союза, в котором не было эпохи коллективизации, вряд ли следует ожидать, что производство зерна в конце 1930-х гг. было бы больше, поскольку урожайность сельскохозяйственных территорий в СССР была аналогична производительности полей климатически сходного региона североамериканского континента (график 4.1). Однако очевидно, что в этой ситуации можно говорить о перспективе более высоких показателей производительности животноводческого сектора: прирост общего объема сельскохозяйственного производства мог бы составить от 29 до 46 %, в зависимости от исходной численности поголовья лошадей и уровня механизации.

В сфере сбыта сельскохозяйственной продукции, в отличие от сферы ее производства, наблюдался стабильный рост. В 19281932 гг. объем продаж сократился на 9 %, однако к 1937 г. этот показатель достиг уровня, на 62 % превышающего объемы 1928 г., а к 1939 г. разница в объеме сбыта достигла 89 %. Значительная часть прироста продаж приходилась на обязательные объемы продуктов, поставляемые государственным агентствам по закупкам, а также на выплаты машинно-тракторным станциям за распашку и сбор урожая.

Застой в производстве при одновременном росте продаж представляется практическим выражением идей Преображенского, хотя на самом деле ситуация была гораздо сложнее, так как его теория об использовании торговых условий против сельскохозяйственного сектора была реализована не в полной мере. Во время первой пятилетки произошел спад цен, по которым крестьяне продавали свою продукцию, в их реальном выражении. Причиной тому была стагнация номинальных цен при высоком уровне инфляции (Малафеев. 1964, 129). Однако влияние этого фактора было нивелировано ростом прямых продаж товаров сельского хозяйства городским жителям, которые стали возможны при легализации колхозных рынков. Цены в этой сфере сбыта не поддавались контролю, что способствовало их быстрому росту в соответствии с уровнем инфляции. Как свидетельствуют расчеты советского историка А.А. Барсова (1969, 108, 123), который является одним из ведущих исследователей-ревизионистов в этом вопросе, в 1928–1932 гг. произошел тридцатикратный рост цен на сельскохозяйственную продукцию, которая продавалась на колхозных рынках. При выведении среднего значения между этой категорией цен и закупочной стоимостью продуктов, поставляемых государству, оказывается, что цены, которые крестьяне получали при продаже своего товара, выросли в 3,13 раза. При этом Барсов подсчитал, что за аналогичный период цена, по которой крестьяне приобретали промышленные товары, выросла лишь в 2,4 раза. Таким образом, важный вывод ревизионистов заключается в том, что в период реализации первого пятилетнего плана наблюдалось улучшение условий в сфере торговли сельскохозяйственной продукцией.

При анализе более продолжительного периода истории возникали споры, однако точка зрения ревизионистов сохранила доминирующее влияние. В середине 1930-х гг. произошел резкий спад уровня цен на колхозных рынках, в 1936 и 1937 гг. обратный процесс наблюдался в сфере магазинной торговли, то есть ситуация складывалась таким образом, что по всем розничным каналам сбыта преобладали приблизительно аналогичные цены, а на рынках товар распродавался по заявленной стоимости. Также произошел рост уровня цен, по которым государство закупало продукцию у деревни. Совокупным результатом всех этих явлений стало повышение среднего уровня цен, по которым крестьяне продавали свой товар, в 6,2 раза за 1928–1937 гг., в то время как фактор роста цен в промышленном секторе за аналогичный период составил 4,2. Это позволяет прийти к заключению о том, что аграрный сектор в период реализации первых двух пятилеток демонстрировал более позитивные результаты, чем промышленное производство.

Может показаться, что данный вывод означает крах теории Преображенского, однако нельзя просто отбросить его идеи. Несмотря на то что средняя цена, которую получали крестьяне, держалась на уровне темпов инфляции стоимости непродовольственных товаров, ее рост не совпадал с ценами на продовольствие, которые демонстрировали восьмикратный рост за 1928–1937 гг. Столь резкое повышение обусловлено наблюдавшимся в то время необычно высоким темпом прироста численности городского населения. Вместо того чтобы позволить крестьянам использовать рост цен на продовольствие в качестве дополнительного источника дохода, правительство ввело высокие налоги с продаж (так называемый налог с оборота) в сфере торговли потребительскими товарами. Эта мера привела к увеличению разрыва между уровнем цен, которые платили горожане за продукты питания, и уровнем цен на зерно, по которым его продавали крестьяне. В то же время сбор налогов позволил изыскать средства для стимулирования инвестиционного подъема. Если бы анализ торговых условий производился не по той цене, которую получали крестьяне за свои товары, а из расчета розничной стоимости продуктов, то экономические показатели аграрной отрасли могли быть еще более высокими, чем предполагает исследование Барсова. И именно по этой причине Сталин мог принять решение о выводе излишков из сельскохозяйственного оборота, то есть политика Сталина действительно является практическим воплощением теорий Преображенского.

Кроме того, интерпретация ситуации с ценообразованием в аграрной отрасли, присущая сторонникам ревизионизма, предполагает использование слишком укрупненных данных, что не позволяет оценить все аспекты неравенства в политике закупок, проводимой в эпоху сталинизма. Положение производителей зерна было значительно более невыгодным, чем крестьян, занятых в животноводческом секторе или в производстве хлопка, поскольку, несмотря на рост цен на зерно, их доход не увеличивался. Для примера можно привести следующие цифры: за 1928–1937 гг. реальная стоимость зерна (среднее значение по всем направлениям продаж) упала на 32 %, однако реальная стоимость мясной продукции за аналогичный период, напротив, демонстрировала рост на 81 %. Одна из причин, по которой производство мяса отличалось столь высокими показателями, заключалась в особенности функционирования рынка сбыта этой продукции: основная часть произведенного мяса продавалась на свободном рынке. Таким образом, чем большую долю сферы продаж контролировало государство, тем больше на практике проявлялось влияние теорий Преображенского.

Промышленная революция

Как уже отмечалось, политика централизованного планирования стимулировала прирост инвестиций в промышленный сектор, а коллективизация сельского хозяйства позволила ускорить экономический рост: в 1928–1940 гг. ежегодный прирост экономики составлял 5,3 %, что является весьма внушительным показателем даже по меркам «восточноазиатского чуда». Наблюдался стремительный рост экономики городов, несмотря на то что деревня, напротив, переживала тяжелые времена. Темпы роста сельскохозяйственной отрасли оставались на крайне низком уровне. Стратегия «сверхиндустриализации», продвигаемая Преображенским и Фельдманом, требовала, чтобы средства, произведенные в промышленном секторе, реинвестировались в этот же сектор, что должно было привести к быстрому росту этих отраслей, а также к росту основного капитала. Типичной отраслью производства средств производства было машиностроение, и в 1928–1937 гг. в ней действительно наблюдалось одиннадцатикратное увеличение объемов выпуска. Однако здесь следует упомянуть, что в сфере производства военной техники за аналогичный период произошло семидесятикратное увеличение объемов, что частично может объясняться низким начальным уровнем производства. После 1937 г. производство в машиностроительном секторе сократилось, поскольку наращивание военного потенциала с этого времени стало производиться в ущерб гражданским отраслям экономики. Так страх перед нацистской угрозой повернул вспять практическое воплощение теории Преображенского.

Несмотря на то что роль сферы услуг в Советском Союзе явно недооценивали, она также демонстрировала определенный рост — в 1928–1940 гг. объем производства здесь увеличился в 3 раза. Строительство, которое было ключевым аспектом процесса стимулирования инвестиционного оборота, было приоритетной отраслью в 1928–1937 гг., однако впоследствии, с повышением роли военнопромышленного комплекса, оно утратило свое значение. При этом на протяжении всего периода наблюдался устойчивый стремительный рост транспортной отрасли. Образование и здравоохранение демонстрировали ежегодный прирост в размере 12 %. В 1937–1940 гг. быстрыми темпами росло производство продукции военного назначения. Низкие темпы роста наблюдались в жилищном секторе, а также в сфере розничных продаж и предприятий общественного питания.

Сектор производства сырья, который включает такие отрасли, как сталелитейная, угольная, нефтегазовая, химическая, цементная промышленность и прочие аналогичные производства, составлял более весомую часть советской промышленности, чем машиностроение или военные товары. При этом темпы роста последних все же были более высокими, хотя следует отметить, что и производство сырья росло достаточно стремительно.

Приоритет в этот период имела черная металлургия. Так, производство чугуна выросло с 3,3 млн т в 1927–1928 гг. до 14,9 млн т в 1940 г., а выпуск стальных чушек — с 4,3 до 18,3 млн т. При этом прироста в производстве чугуна удалось достичь путем строительства и реконструкции 42 доменных печей. Советский Союз стремился перенять лучшие американские практики в этой области, что побудило руководство страны прибегнуть к технологическому сотрудничеству с чикагской компанией Freyn Engineering и кливлендской фирмой МкКее (штат Огайо), под руководством которых российским ученым удалось спроектировать доменную печь объемом 930 куб. м и в начале 1930-х гг. построить 22 таких печи в разных регионах страны. Следующим их достижением стала разработка печей объемом 1200, а в 1937 г. — 1300 куб. м. Последних в СССР насчитывалось 5 штук, с учетом этого масштаб советского производства в этой отрасли был вполне сопоставим с крупнейшими американскими предприятиями этого периода.

Четырехкратный рост в металлургии и сталелитейной промышленности стал возможен из-за реконструкции старых заводов и создания новых производственных мощностей, строившихся «с нуля». Так, например, около трети новых мощностей по выплавке чугуна пришлось на наращивание или реконструкцию производства на заводах Украины, которые строились еще в XIX в. Реконструированные объекты включали чугунные и сталелитейные заводы Алчевска, Днепропетровска, Енакиево, Юзовки, Керчи и Макеевки. Оставшиеся две трети прироста пришлись на совершенно новые заводы. На юге России возникли металлургические комбинаты в Кривом Роге, Азовсталь и Запорожсталь, предназначенные для переплавки керченской и криворожской руды с использованием донецкого угля. Недалеко от Москвы возникли такие предприятия, как новолипецкий, новотульский заводы, был реконструирован завод в Косой Горе под Тулой, здесь плавили литейный чугун. На Урале был построен НовоТагильский металлургический завод.

Особую известность получили новые металлургические комбинаты в Сибири — в Кузнецке и Магнитогорске. Эти объекты входили в список крупнейших строительных проектов 1930-х гг. и в немалой степени использовали иностранную технологическую базу. Например, Магнитогорск возводился по образцу Гэри (штат Индиана), построенный «Сталелитейной корпорацией США» (Дэвис, Харрисон и Уиткрофт. 1994, 188). На новые сибирские объекты в совокупности приходилась треть прироста советского производства чугуна и стали за этот период, а сами заводы «обрастали» городами. За период 1926–1939 гг. население Кузнецка выросло с 3 894 до 169 538 человек; Магнитогорск в 1926 г. представлял собой пустую территорию, однако к 1939 г. его население насчитывало уже 145 870 человек.

Задачей советского руководства в 1930-х гг. было обеспечение роста не только тяжелой, но и легкой промышленности. Однако показатели роста производства потребительских товаров были заданы на более низкой отметке, чем для машиностроения или сталелитейной отрасли. Однако, как показывает анализ данных по планам на 1932 г. и соответствующему объему выпуска, приведенных в табл. 5.1 и 5.2, фактические результаты были ниже плановых показателей, особенно в период реализации первого пятилетнего плана. Многие исследователи придерживаются мнения, что производство продовольствия и текстильная промышленность никогда не имели столь же большого значения для правительства, как цемент или сталь, поэтому заведомо нельзя предположить возможность какого-либо существенного прогресса в этих отраслях. Залески (1980, 504) даже выражает идею, по которой планирование роста потребительских отраслей производства, по сути, было уловкой, инструментом воздействия на население, позволяющим разжечь его энтузиазм и стимулировать выполнение планов, направленных в действительности на развитие тяжелой промышленности.

Модель Фельдмана предполагает наличие иной причины, по которой происходило перераспределение ресурсов в пользу инвестирования. Согласно его теории, такой вариант размещения ресурсов в итоге приведет к более быстрому и масштабному увеличению производства товаров потребительского назначения, чем это могло бы произойти в случае, когда инвестиционная стратегия направлена непосредственно на этот сектор производства. Имитационная модель в гл. 3 обосновывает теоретическую вероятность такого развития событий; в гл. 7 изложены фактические последствия реализации этой модели, их влияние на уровень жизни в 1930-х гг., а табл. 5.4 иллюстрирует один немаловажный вывод: в 1937 г. объем производства фабричных потребительских товаров на 79 % превышал аналогичный показатель 1928 г. Однако в 1928–1932 гг. прирост в этой отрасли составлял лишь 14 %. В связи с этим возникает вопрос: почему же производство товаров народного потребления было столь сильно ограничено в период реализации первой «пятилетки»? Причин, по которым это произошло, было несколько. Во-первых, потребовалось определенное время для проведения проектно-конструкторских работ. Во-вторых, необходимо было произвести механические станки и прочее оборудование, которые требуются для изготовления потребительской продукции. И, наконец, следовало возвести заводы, на которых можно было размещать оборудование текстильной и прочих видов промышленности. Другими словами, пять лет было явно недостаточно для полноценной реализации стратегии Фельдмана. При любом возможном развитии ситуации в 1928–1932 гг. именно эти факторы стали бы ограничителями роста производства потребительских товаров в этот период.

Неблагоприятная ситуация в сельском хозяйстве в этот период стала дополнительным аспектом, парализовавшим данную отрасль производства, поскольку она привела к сокращению объемов сырья, необходимого для ее развития. Ключевыми товарами в этой категории были переработанные продукты (например, колбасы и хлеб) и текстиль (особенно хлопок и шерсть), а их производство полностью зависело от поставок зерна, мяса и волокна. Разрушительный процесс коллективизации в аграрном секторе привел к снижению объемов сельскохозяйственного производства, следовательно, произошло сокращение поставок, а это в свою очередь негативным образом отразилось на объемах выпуска потребительских товаров.

Таблица 5.4. Рост ВВП по отраслям, 1928–1940 гг.

Источник: данные по доходам в отраслях взяты из работы Бергсона (1953, 123) со следующими поправками: для указания данных по сельскохозяйственной отрасли графа «доходы, кроме заработной платы» Бергсона была заменена на показатель «натуральный доход колхозов»; в табл. 7.3 из расчетов был вычет в размере 7 млн руб., которые относятся к приобретениям товаров в прочих отраслях. Данные по промышленности и строительству взяты на основе объемов добавленной стоимости военной продукции и строительства, указанных в работе Морстина и Пауэлла (1966, 621–622). Потребительские товары — из табл. 9.1, кустарное производство в размере половины от стоимости произведенных товаров указано в табл.7.3. Данные по графе «Сырье» рассчитаны как остаток по данной отрасли. Графа «Торговля и предприятия общественного питания» включает в себя размер налога с оборота. Графа «Правительство и прочие услуги» рассчитана как остаток. Данные сходны с данными Бергсона.

Темпы прироста по отраслям:

— сельское хозяйство — мои расчеты; см. приложение С;

— потребительские товары — табл. А. 1, «магазины» и «колхозные рынки»;

— сырье — Нуттер (1962, 525);

— машиностроение — общий объем, за вычетом позиции «Разное», из работы Нуттера (1962, 526);

— строительство, транспорт и коммуникации, правительство и прочие расходы — Морстин и Пауэлл (1966, 621–622);

— торговля и предприятия общественного питания — Морстин и Пауэлл (1966, 635). Номинальный ряд скорректирован в соответствии с моим условным индексом потребительских цен, объяснение которого я привожу в гл. 7.

Больше всего в этой ситуации пострадала сфера ремесленного производства. В 1913 г. на продукцию кустарных ремесел приходилось 6,5 % экономики страны. Сохраняла она свое значение и в последующее десятилетие: около половины всего объема обработки шерсти, льна и овечьих шкур приходилось на работу кустарей, которые из этих материалов ткали полотно и шили кожаную одежду (Уиткрофт и Дэвис. 1985, 392–393, 400–401, 404–405). Сокращение поголовья скота в начале 1930-х гг. способствовало отмиранию этой сферы производства, поскольку в условиях нехватки сырья объемы правительственных запросов на закупки продолжали расти, тем самым лишая кустарей средств производства.

Аналогичная ситуация, вызванная теми же причинами, наблюдалась в сфере производства шерстяных изделий. В 1928 г. половина объема обработки шерсти приходилась на крестьянские семьи, не являясь, следовательно, частью промышленного сектора экономики. Сокращение поголовья овец на 65 % в 1929–1933 гг. вызвало соответствующее уменьшение настрига шерсти. Положение было столь катастрофическим, что даже правительство сократило закупки шерсти у населения. Сокращение импорта шерсти с одновременным увеличением объемов экспорта способствовало росту дефицита этого вида сырья в промышленном производстве, что привело к снижению объемов выпуска фабричной одежды. В этой ситуации, даже при условии снижения объемов производства, единственный способ для производителей справиться со спросом потребителей заключался в добавлении в изделия хлопкового волокна. Плановые показатели были снижены до более «реалистичного» уровня, однако это не способствовало их выполнению. Рост поголовья овец, наблюдавшийся после 1933 г., дал возможность животноводческому комплексу к концу 1933 г. настричь достаточное количество шерсти для производства изделий без добавления хлопковой нити или иных примесей, однако отнюдь не предполагал какого-либо прироста в данной отрасли. Таким образом, причиной стагнации шерстяного производства стал не процесс перетекания капитала и трудовых ресурсов в тяжелую промышленность, а катастрофическое положение аграрного сектора, где коллективизация привела к дефициту сырья, которое требовалось для расширения производства.

Сходные процессы происходили и в сфере производства кожаной обуви. Как и в случае с шерстью, до 1928 г. около половины шкур в СССР выделывали и обрабатывали крестьяне. Когда в начале 1930-х гг. произошло сокращение поголовья домашнего скота, деревня лишилась своей производственной ниши. При этом наблюдался аналогичный спад промышленного производства. В итоге в период первой пятилетки произошло незначительное сокращение производства обуви, а восстановление поголовья скота после 1933 г. устранило нехватку материала, способствовало росту объемов производства и соответствующему увеличению выпуска кожаной продукции обувной промышленности.

Не менее зависимой от поставок сельскохозяйственного сырья была хлопчатобумажная промышленность. Однако хлопок — это все же продукция растительного, а не животного происхождения, поэтому производители этой категории товаров не испытывали затруднений, с которыми столкнулись представители прочих аграрнозависимых отраслей европейской части России. Спад импорта в период первой пятилетки стал небольшим препятствием для роста этой отрасли, однако развитие ирригации на территории Узбекистана позволило увеличить объем хлопкового сырья и привело к соответствующему росту производства ниток, тканей и трикотажных изделий.

Урбанизация

Трехкратный рост промышленного производства в 1930-х гг. предполагал высокие темпы урбанизации. И факты это подтверждают: в 1928–1940 гг. произошло удвоение численности городского населения. Проекты строительства производства в отдаленных регионах (таких, как Магнитогорск и Кузнецк) способствовали возникновению городов там, где до этого обитали только пастухи. Однако основная часть урбанизационных процессов происходила в уже существующих городах Советского Союза. Так, например, население Москвы выросло с 2 млн в 1926 г. до 4,1 млн человек в 1940 г., а Ленинграда — с 1,7 млн до 3,2 млн человек соответственно. Многие другие советские города переживали двух- или трехкратный прирост населения в своих пределах (Лоример. 1946, 250–251).

В табл. 5.5 отражена эволюция численности городского и сельского населения. Причиной резкого сокращения населения деревни, зафиксированного в 1933 г., стал голод, последовавший за периодом коллективизации, поэтому в 1939 г. его численность сократилась на 7 млн человек по сравнению с 1928 г. В то же время городское население почти удвоилось за этот период: с 28,1 млн до 54,7 млн человек. Значительная часть прироста являлась следствием оттока населения из села в город; за этот период число мигрантов составило 23 млн человек (Лоример. 1946, 150).

Столь масштабной миграции населения в города способствовали несколько факторов, и первую очередь разница в заработных платах. Уровень заработной платы городского рабочего был относительно выше деревенского. Несмотря на то что торговая ситуация в стране демонстрировала некоторое улучшение, политика Сталина по закупкам сельскохозяйственной продукции сохраняла доход сельчан на весьма низком уровне по сравнению с тем доходом, который был возможен в таких условиях. Мягкие бюджетные ограничения позволяли промышленным производителям значительно увеличивать количество рабочих на производстве без ущерба для их заработной платы. Столь стремительный рост спроса на трудовые ресурсы в городе притягивал сельских жителей. С точки зрения предложения рабочей силы механизация сельскохозяйственных операций стала причиной двух параллельных явлений: внедрение технических средств распашки и сбора урожая ликвидировало повышение спроса в пиковые периоды и привело к исчезновению традиционных видов мужской работы в деревне, тем самым лишая значительную часть мужского населения непосредственной экономической привязки к селу. Дополнительным стимулом оттока населения из сельской местности стала коллективизация. Для жителей села открылась новая перспектива. Было очевидно, что будущее процветание связано с городом, а не с деревней.

Государственная политика оказывала весьма неоднозначное воздействие на процесс перетекания населения в города и отдаленные производственные районы. С одной стороны, стремясь снизить интенсивность миграции в города в период голода, правительство ввело в действие паспортную систему. Первоначально эти регулятивные меры не давали положительных результатов, хотя к концу 1930-х гг. они, возможно, и способствовали установлению некоторой степени контроля (Фицпатрик. 1993, 32). С другой стороны, политика принуждения, проводимая в этот период, напротив, способствовала усилению миграционных процессов. Раскулачивание привело к массовому бегству населения из деревни, а аресты в эпоху террора, которая пришлась на конец 1930-х гг., привели к резкому увеличению числа обитателей ГУЛАГа, при том что значительную долю заключенных в исправительных лагерях составляли мужчины работоспособного возраста. По мнению Роузфилда (1981, 76), «их влияние на советскую индустриализацию не могло быть незначительным». Без принуждения к труду темпы экономического роста были бы значительно ниже. Споры вокруг этого тезиса не утихают уже долгие годы.

Таблица 5.5. Перемещение населения, 1928–1939 гг. (в млн человек)

Источник : см. Приложение С.

Проблема заключается в количестве заключенных и уровне производительности их труда по сравнению со свободными рабочими, причем оценки этих показателей варьируют в достаточно широком диапазоне. В работе Даллина и Николаевского (1947) приведены данные, согласно которым число заключенных в лагерях составляло около 12 млн человек. Некоторые исследователи предполагают еще более значительное количество. В то же время Роузфилд (1981, 65) говорил о 9 млн, а Ясный (1951) исходя из тщательного исследования четвертой пятилетки пришел к выводу, что в 1940 г. этот показатель составлял 3,5 млн человек. С его данными перекликается анализ Бергсона (1961, 443, 447), который полагал, что население ГУЛАГа в 1937 г. составляло около 3 млн, а в 1940 г. достигло 3,5 млн человек. Совсем недавно были рассекречены данные переписей населения за 1937 и 1939 г., а также статистика секретной полиции (в России известной как НКВД), согласно которым осужденных было около 3 млн человек (Гетти, Риттерспорн и Земсков. 1993, 1020; Дэвис, Харрисон и Уиткрофт. 1994, 70). В своей работе (1981) Роузфилд говорит о том, что 9 млн заключенных составляли 23 % несельскохозяйственных трудовых ресурсов, и на основании этих данных приходит к выводу, что для промышленной революции Сталина принудительный труд имел ключевое значение. Данный расчет предполагает равную производительность труда заключенных и свободных рабочих. Однако существует иная точка зрения: так, Ясный (1951, 418) утверждает, что «для выполнения работы одного свободного рабочего требовалось чуть более двух жителей концентрационного лагеря», при этом его расчет производится с учетом таких факторов, как утрата навыков, дефицит оборудования, плохое питание, низкий уровень мотивации обитателей ГУЛАГа, а также потребность в охране и административном управлении лагерями. Если предположить, что в 1937 г. число заключенных было около 3 млн человек, а производительность их труда была эквивалентна труду 1,5 млн свободных рабочих, то объем труда, производимого заключенными, составлял лишь 5 % от объема труда несельскохозяйственных свободных рабочих, или 2 % от общего объема труда в экономике страны. Столь малые доли не могли оказывать сколько-либо существенного влияния на экономическую ситуацию.

Это заключение соответствует данным по промышленному и региональному распределению занятости среди заключенных. Основная часть обитателей лагерей была задействована в строительстве, заготовке древесины и на рудниках, особенно в отдаленных районах страны (Ясный 1951). Даже обладая какими-либо навыками, заключенные выполняли ручную, не требующую особой квалификации работу. Их труд, например, применялся при строительстве канала Москва — Волга, однако в других ситуациях его использование было сосредоточено в отдаленных от Москвы регионах (Хоффман. 1994, 51). Даже в отдаленном Магнитогорске число заключенных не превышало 30 тыс. человек — около 12 % от той четверти миллиона человек, которые проживали в городе в 1932 г. (Коткин. 1995, 72–73, 133). К концу десятилетия численность обитателей концентрационных лагерей сократилась, хотя многие все еще оставались там (Коткин. 1995, 461, примеч. 139). В гл. 9 я выражаю идею о том, что террор государства сыграл важную роль в усилении миграционных процессов. Однако, по сути, нельзя сказать, что принудительный труд оказывал существенное влияние на экономический рост в Советском Союзе.

Рост советских городов намного опережал рост бытовых ценностей, которые необходимы, чтобы сделать жизнь горожанина комфортной. Особенно сложной была ситуация в новых городах — таких как Магнитогорск, где люди жили сначала в палатках, затем в переполненных бараках или хибарах, сколоченных из отходов древесины и металлических частей и вкопанных в мерзлую землю. Сферы муниципальных услуг не существовало вовсе. В Москве ситуация была немногим лучше. Столица страны с ее метрополитеном и грандиозными общественными сооружениями стала моделью российского города, в черте которого более удачливые рабочие ютились в переполненных квартирах, а основная масса приезжих, подобно своим «собратьям по несчастью» в Магнитогорске, была вынуждена довольствоваться бараками или жить в убогих кварталах, расположенных вдали от общественных транспортных путей, без водоснабжения, канализации, центрального отопления и электричества. Здесь по улицам бродили свиньи. И лишь самые благополучные «горожане» могли обзавестись небольшим садиком. Можно сказать, что деревня переселилась в город и город стал деревней. В этом описании видна аналогия с городами стран третьего мира, а условия напоминают описанный Энгельсом (1845, 45–47) Манчестер в 1844 г.

Непосредственной причиной плохих жилищных и санитарных условий была чрезмерная концентрация инвестиций в промышленных отраслях в ущерб развитию городской инфраструктуры (Уильямсон. 1990, 267–309). Как уже отмечалось, подобная ситуация наблюдалась во многих городах в ходе индустриализации. Настоящая же проблема заключалась в том, сколько времени потребуется правительству, чтобы обеспечить такой уровень условий жизни (в том числе и санитарное состояние), который будет отвечать объемам занятости в промышленной отрасли. Следует отметить, что после Второй мировой войны проблема с условиями жизни в советских городах была решена, и, хотя размеры квартир оставались небольшими, обеспеченность населения жильем существенно возросла. В то же время в большинстве стран третьего мира трущобы существовали продолжительное время.

Заключение

Трансформация аграрного сектора и промышленное развитие в Советском Союзе были неразрывно связаны друг с другом. Деревня являлась источником рабочей силы и продовольствия для города. Новые трудовые ресурсы были задействованы в процессе увеличения производства потребительских товаров и особенно средств производства, которые в свою очередь позволяли строить и оснащать новые предприятия и создавать новые рабочие места для выходцев из деревни, а также наращивать производство стали, одежды и средств вооружения. Быстрый рост объемов промышленного производства стал возможен только благодаря высоким темпам урбанизации и резкому увеличению производства промежуточной категории товаров, позволяющих оборудовать и запускать в работу новые производственные мощности.

Дискурс вокруг темы индустриализации в 1920-х гг. предполагал вероятность некоторых событий, произошедших в следующем десятилетии. Концентрация ресурсов в промышленности в ущерб сельскохозяйственной отрасли стала отражением идеи Преображенского, при этом наблюдавшийся в этот период спад в аграрной сфере имел несколько иной характер. Политика Сталина в период реализации первого пятилетнего плана предполагала удержание закупочных цен на низком уровне, однако спасением для крестьян стали колхозные рынки в городах: государство не могло контролировать ценообразование на этих рынках сбыта, поэтому инфляция здесь достигала столь высоких показателей, что в 1928–1932 гг. произошло некоторое улучшение условий торговли продукцией сельского хозяйства. Рост закупочных цен в середине 1930-х гг. стимулировал дальнейшее проявление позитивной тенденции в этой сфере — насколько можно судить по уровню цен. Однако темпы инфляции в сфере оптовой торговли сельскохозяйственной продукцией не совпадали с темпами инфляции в секторе розничной торговли продовольственными товарами. В целях отчуждения значительной части полученного прироста прибыли в пользу государства правительство ввело налог с оборота. Очевидно, что данный метод изыскания средств для инвестирования полностью отвечает взглядам Преображенского.

Основными мероприятиями, которые позволили достичь высоких темпов экономического роста, стали, с одной стороны, перераспределение средств производства в создание еще большего количества новых производственных объектов, с другой — смена ориентиров предпринимательского сектора и переход от максимизации прибыли к планированию целевых объемов производства. Обе меры привели к росту уровня инвестиционных вложений: первая посредством прио-ритизации таких отраслей, как машиностроение, производство стали и цемента, для наращивания производственных мощностей, вторая — за счет предоставления рабочих мест всем, кто стремился получить работу. Для увеличения объемов промышленного производства требовалось повышение занятости в промышленном секторе.

В рамках этого процесса коллективизация имела весьма неоднозначное значение. В начале 1930-х гг. ее влияние на сельскохозяйственное производство было негативным, что привело к снижению объема ВВП и послужило препятствием для стабильного производства потребительских товаров. Это в свою очередь стало ключевой причиной ухудшения условий жизни, которое наблюдалось в период реализации первой пятилетки. Созданная Сталиным система обязательных государственных закупок обеспечивала высокий уровень продаж при любом объеме производства. Однако остается открытым вопрос: можно ли утверждать, что совокупный объем сбыта продовольственных товаров в конце 1930-х гг. был больше, чем возможный объем при условии сохранения системы свободного рынка эпохи нэпа? В этой ситуации более низкая доля выставляемой на продажу продукции могла быть компенсирована увеличением объемов выпуска. Однако, с другой стороны, коллективизация, ведущая к вытеснению фактора человеческого труда из сельского хозяйства, способствовала ускорению индустриализации. Без этого исторического факта уровень миграции населения из деревни в города был бы намного ниже, что привело бы к уменьшению размеров города и сокращению промышленного производства. Индустриализация советской экономики зиждилась на быстром перемещении трудовых ресурсов от фермы к фабрике, и именно коллективизация ускорила этот процесс.

 

Глава шестая. Демографическая эволюция СССР

Экономический рост подразумевает повышение ВВП на душу населения. Это соотношение может быть увеличено либо за счет роста ВВП, либо за счет сокращения численности населения. Большая часть настоящей книги посвящена тому, как народ Советского Союза трудился над увеличением темпов роста ВВП, а в рамках данной главы производится анализ роста населения. В период коллективизации и во время Второй мировой войны в стране свирепствовал голод, в связи с чем возникает вопрос: можно ли утверждать, что причиной достижения СССР высоких показателей дохода на душу населения стал тот факт, что Сталин с помощью Гитлера уменьшил знаменатель и увеличил числитель?

В начале XX в. территории, позже вошедшие в состав СССР, имели много общего со слаборазвитыми странами Азии, Африки и Латинской Америки: низкий доход на душу населения, большинство жителей заняты в сельском хозяйстве. Столь же поразительным было сходство по демографическим показателям: в этот период в стране был очень высокий уровень рождаемости. В поздние годы существования имперского строя у женщины в среднем было семь детей, при этом истоки высокой рождаемости крылись в повсеместно распространенной традиции раннего брака. В своей известной работе Хайнал (1965) сравнивал «европейскую модель брака», характерную для стран Северо-Западной Европы, с «неевропейской моделью». Если первая отличалась тем, что в среднем женщины вступали в первый брак в весьма зрелом возрасте, а некоторые даже предпочитали не заключать брак на протяжении всей жизни, то во всем остальном мире распространенной тенденцией был брак в молодом возрасте. Европейская модель отличалась более низкими показателями рождаемости и прироста населения, чем неевропейская. Для настоящего анализа важно, что линия, разделяющая два региона, пролегала от Санкт-Петербурга до Триеста. Поэтому, с точки зрения автора этих моделей, СССР, за исключением балтийских республик и католической области на польской границе, принадлежал к неевропейскому лагерю.

Большинство стран третьего мира в XX в. пережили эпоху демографического взрыва. За 1928–1989 гг. утроилось население Индии, Индонезии и Бангладеш; в Турции и Марокко произошел четырехкратный рост, а в Бразилии, Мексике, Пакистане, Филиппинах, Таиланде и Венесуэле — почти пятикратный. Со столь высоким уровнем рождаемости Советский Союз ждала такая же судьба. Если бы прирост населения был аналогичен странам третьего мира, в 1989 г. в СССР проживал бы почти миллиард человек, а не 288 млн, как это было в реальности. При этом доход на душу населения был бы, разумеется, меньше.

Тем не менее в 1928–1989 гг. число граждан Союза выросло лишь на 70 X. Ключевой вопрос истории России XX в.: почему в СССР не произошел демографический взрыв? Это не тот вопрос, которым обычно задаются историки-советологи, анализирующие «избыточную смертность» (превышение обычного уровня смертности в результате коллективизации, принудительного труда, сталинских репрессий и Второй мировой войны). Если число таких жертв достигает определенного уровня, то их можно считать причиной отсутствия бурного роста советского населения. Голод, последовавший за коллективизацией и Второй мировой войной, действительно был катастрофой, отрицательно сказавшейся на приросте населения в долгосрочной перспективе. Однако масштаб этого бедствия был все же не столь велик, чтобы объяснить отсутствие демографического взрыва. Представляется, что главной его причиной был резкий спад рождаемости в сталинский период, произошедший вопреки советской демографической политике, которая всячески стимулировала рождаемость (Голдман. 1993). Более того, необходимо подчеркнуть, что рождаемость снизилась не из-за падения уровня жизни или политического гнета; обычно в условиях бедности и репрессий детей на свет появляется больше. Напротив, рождаемость в СССР упала по тем же причинам, которые были характерны для стран третьего мира: в связи с формированием современного урбанистического общества и получением образования женщинами. Безусловно, эти перемены были результатом коммунистической политики и идеологии, а отнюдь не репрессий сталинского режима.

Демографическая статистика

Демографическая история нуждается в данных точной переписи населения, и весьма удачно, что реализация планов первых пятилеток приходилась точно на периоды между переписями. Подробная перепись прошла в 1926 г., после чего были опубликованы ее детальные результаты. Следующую провели в 1937 г., однако численность населения страны оказалась на миллионы меньше, чем по расчетам Госплана, составленным еще до голодного периода коллективизации.

Сталин был шокирован результатами и заклеймил перепись 1937 г. как «ненаучную». Еще одна перепись состоялась в 1929 г., однако лишь некоторые из ее ключевых показателей были представлены общественности. Что примечательно, данные переписи населения 1939 г. подтвердили низкий уровень численности населения в 1937 г., однако все равно были опубликованы.

Переписи 1926 и 1939 гг. легли в основу первых работ, посвященных демографии СССР, таких как труды Лоримера (1946), занимавшегося воссозданием демографической динамики, и Бергсона (1961), изучавшего масштабы советской экономики. В целом их выводы актуальны и сегодня. С введением гласности была опубликована перепись 1937 г., а также многие результаты переписи 1939 г. Эти данные разрешили множество спорных вопросов — например, о количестве заключенных — и дали возможность более детально реконструировать демографическую картину того времени. Следует, однако, отметить, что хотя открытие архивов и обогатило наше понимание демографической истории Советского Союза, но оно не опровергло предположения таких ученых, как Лоример и Бергсон.

Помимо данных переписей населения, демографический анализ нуждается в других источниках. В идеале ученые должны иметь доступ к информации о количестве новорожденных (классифицированных по возрасту матерей) и умерших, классифицированных по возрасту. Связь этих показателей с данными переписей находит отражение в возрастной структуре населения: так, число 18-летних мужчин в 1937 г. соответствует числу 7-летних мальчиков в 1926 г. за вычетом смертей и чистой эмиграции. Поскольку обычно между 7 и 18 годами количество смертей среди мальчиков невелико, а числом покинувших СССР можно пренебречь, воссоздание населения по этим деталям дает возможность определить избыточную смертность, вызванную сталинскими репрессиями и войной. К счастью, советские ученые-статистики Андреев, Дарский и Харькова (1990; 1992) именно таким образом осуществили реконструкцию демографической динамики советского населения за 1920–1959 гг. Их исследование также легло в основу настоящего анализа.

Динамика показателей естественного движения населения: демографический переход

В условиях отсутствия миграции население растет, если число родившихся превышает число погибших; именно так на протяжении веков и происходило в России. Если верить оценкам ученых, население «европейской части России» в 1500–1850 гг. ежегодно росло на 0,5 % (МакИвди и Джонс. 1978, 79). Во второй половине XIX в., данные по которой более надежны, прирост достигал 1.6 % в год. Столь высокие цифры обусловлены необычайно высокой рождаемостью — почти 50 младенцев на 1000 человек в год, что соответствует уровню любой из стран третьего мира на пике демографического взрыва. Этот показатель значительно превышает западноевропейский уровень за все периоды, по которым имеются данные. Подобная разница в очередной раз демонстрирует релевантность сравнения России с менее развитыми странами. Смертность на уровне 34 человек на 1000 дает прирост населения в 1.6 %.

Однако рост советского населения со временем замедлился. Объяснение этому можно найти в истории показателей рождаемости и смертности, показанной на графике 6.1. Данные по XIX в., представляющие собой средние показатели по пятилеткам и потому оставляющие неясными многие кризисы, такие как голод 1891–1892 гг., говорят о существенном превалировании рождаемости над смертностью. Коал, Андерсон и Харм (1979, 16–17), отмечая спад рождаемости между 1900 и 1913 гг., предполагают, что демографический переход начался еще до Первой мировой войны. Тем не менее подъем рождаемости в 1920-х гг. вызывает определенные сомнения в правильности этого тезиса. Первая же пятилетка (1928) принципиально изменила ситуацию. Показатели рождаемости и смертности начали падать, перемежаясь резкими ускорениями и сменами тренда. На графике 6.1 отражено большинство катастроф XX в.

Первая мировая война (1914–1917). В ней погибли почти 4 млн россиян. В течение 1914 г. население страны выросло с 140 до 143 млн (что соответствует показателям рождаемости и смертности 1910–1913 гг.) и оставалось на этом уровне вплоть до 1917 г. Несмотря на падение рождаемости, стабильность населения подразумевает 3,8 млн смертей сверх численности, ожидаемой по предвоенным показателям смертности. В эту цифру входят 2 млн солдат, погибших на полях сражений, а также множество раненых, позже умерших в тылу. Не ясно, каковы потери в ходе войны среди гражданского населения, так как в городах, где замерялась смертность, ее уровень не вырос (Дэвис, Харрисон и Уиткрофт. 1994, 57–64).

Гражданская война (1918–1922). Послереволюционные годы отняли миллионы жизней. С начала 1918 по конец 1922 г. население сократилось почти на 4 млн человек, что говорит об избыточной смертности в 9,7 млн или более. Около миллиона солдат погибли в гражданской войне, последовавшей за революцией. В ходе социального кризиса 1920–1922 гг. миллионы жизней унесли голод, а также тиф, дизентерия, грипп и другие болезни (Дэвис, Харрисон и Уиткрофт. 1994, 62–64).

Голод периода коллективизации (1933). Падение выпуска сельскохозяйственной продукции, последовавшее за коллективизацией в начале 1930-х гг. в связи с введением обязательных поставок, привело к массовому голоду в 1933 г., особенно тяжело ударившему по Украине и Северному Кавказу. Согласно достоверным оценкам, избыточная смертность в этот период составила 4–9 млн человек. При этом сложно дать более точное заключение, поскольку, приводя большие цифры, их авторы исходят из недокументированных событий, таких как увеличение незарегистрированной рождаемости и детской смертности. График 6.1 построен на основе оценки избыточной смертности в 7,3 млн (Дэвис, Харрисон и Уиткрофт. 1994, 76), произведенной Андреевым, Дарским и Харьковой, и именно она привела к резкому взлету общего показателя смертности в России за весь XX в. Следует также отметить, что в середине 1930-х гг. рождаемость резко падает, но к концу десятилетия вновь возрастает; это позволяет предположить, что голод имел далеко идущие последствия как для рождаемости, так и для смертности. Однако, судя по всему, падение рождаемости было вызвано не только такими зловещими причинами, но и, например, массовой миграцией мужчин на стройки.

Большой террор (1937–1939). Оценки числа арестов и расстрелов в ходе сталинских «чисток» весьма широко разнятся, но в последнее время намечается согласие, основанное на исследованиях архивов и воссоздании демографической динамики. Статистика НКВД и результаты переписи указывают, что к концу 1930-х гг. число заключенных трудовых лагерей ГУЛАГа достигло максимума примерно в 3 млн человек (Гетти, Риттершпорн и Земсков. 1993, 1020; Дэвис, Харрисон и Уиткрофт. 1994, 70). Эта цифра значительно отличается от значений, предлагаемых Джасни (1951), а также дополненных Бергсоном (1961, 443, 447) на основе анализа плана пятилетки. Число казней и смертей в тюрьмах составило 826 тысяч в 1937–1938 гг., и именно это стало причиной увеличения уровня смертности в этом году по сравнению с 1936 г. Несмотря на тяжелые времена, избыточная смертность, вызванная политикой Большого террора, составила лишь 13 % от общего числа смертей, поэтому повышение общего показателя смертности в 1937–1938 гг. на графике 6.1 практически не заметно.

График 6.1. Общие показатели рождаемости и смертности, 1880–1989 гг

Источник : данные до 1913 г. см.: Рашин. 1956, 154, 172. Данные 1914–1919 гг. приведены по тексту. Цифры по Второй мировой войне см.: Дэвис, Харрисон и Уиткрофт. 1994, 77–78). Прочие данные за 1920–1958 гг. см.: Андреев, Дарений, Харькова. 1992, 129, 131). Более поздние данные см.: Народное хозяйство, 1972 г., 18; Карасик. 1992, 112).

Вторая мировая война (1941–1945 гг.). Потери в ходе германского вторжения были гигантскими — 25–30 млн человек (Харрисон. 1996, 160–161). Дэвис, Харрисон и Уиткрофт (1994, 78) полагают, что за 4,5 года войны общая смертность (обычная и избыточная) составила 41,8 млн человек, и используют эту цифру для подсчета среднего общего показателя смертности военных лет, который показан на графике 6.1. Поскольку данный показатель меньше, чем пик, следующий за коллективизацией, настоящий военный максимум может теряться на общем фоне, так как детализация по годам недоступна. Так или иначе, общий показатель смертности военного времени, отраженный на графике 6.1, сохранялся на протяжении 4,5 лет, а значит, имел более существенное влияние в долгосрочной перспективе, чем смертность, вызванная коллективизацией 1933 г.

Действительно, как мы увидим далее, одним из наиболее значительных долгосрочных эффектов войны было сокращение рождаемости как в военный период, так и после него. На графике 6.2 сравниваются повозрастные коэффициенты смертности 1930-х гг. и военного времени. Если в мирное время смертность среди граждан 20–49 лет была незначительной, то во время войны погибло около 15 % женщин в возрасте от 20 до 49 лет, а смертность мужчин того же возраста достигла невообразимой отметки в 40 %. Диспропорция в смертности также означает, что после войны множество женщин не смогли выйти замуж, что в свою очередь отрицательно сказалось на рождаемости.

График 6.2. Шансы на выживание во Второй мировой войне

Источник : Андреев, Дарский, Харькова (1992). Эти вероятности рассчитаны на основе возрастных структур 1934, 1939, 1941 и 1946 г. О подробном расчете см. текст.

Рождаемость, смертность и прирост населения

На графике 6.1 отражены две причины, по которым рост советского населения был ниже, чем можно было бы предположить. Во-первых, шансы на более значительный прирост населения существенно снижались в периоды «пиков смертности». Эти «пики» компенсировали падение «обычной» смертности, которое при прочих равных условиях ускорило бы рост населения. Во-вторых, упал коэффициент рождаемости. Почему это произошло — вопрос, к которому мы вернемся позднее, но среди его возможных причин следует назвать коллективизацию и Вторую мировую войну.

Прежде всего необходимо определить относительную значимость факторов избыточной смертности и падающей рождаемости. Для этого воспользуемся методом моделирования. Поскольку изменение численности населения соответствует числу родившихся за вычетом числа умерших, мы можем отследить историю с 1926 г., когда прошла перепись, взяв этот год за исходную точку нашей модели, прибавляя родившихся и вычитая умерших в каждый последующий год согласно альтернативным сценариям. Используя историческую динамику показателей рождаемости и смертности, мы смоделируем актуальную историю советского населения и тем самым проверим модель.

Последствия катастроф, подобных голоду периода коллективизации, можно измерить путем повторного моделирования альтернативных траекторий рождаемости и смертности. Так, последствия голода периода коллективизации можно установить через повторный цикл моделирования с использованием обычного коэффициента смертности на 1933 г. вместо реального показателя избыточной смертности. В данной модели мы не используем общие показатели естественного движения населения, показанные на графике 6.1. Вместо них корректирующим фактором являются повозрастные показатели рождаемости и смертности. Таким образом, мы можем, например, отследить влияние на рождаемость высокого процента смертности 20- и 49-летних в ходе Второй мировой войны.

На графике 6.3 сравниваются реальная динамика населения СССР и траектория, смоделированная на основе реальных повозрастных показателей рождаемости и смертности. При интерпретации этого и других графиков необходимо помнить, что резкий всплеск численности населения в 1940 г. связан с присоединением западных территорий в 1939 и 1940 г. Тесная корреляция между двумя этими событиями подтверждает истинность демографических данных и правильность моделирования.

Что модель говорит об эволюции советского населения в альтернативных условиях? Начнем с того, что уберем крупнейшие демографические катастрофы сталинского времени — коллективизацию и Вторую мировую войну. Обе они негативно повлияли как на рождаемость, так и на смертность.

На графике 6.4 показан реальный прирост советского населения и прирост, который мог бы иметь место в условиях отсутствия избыточной смертности, связанной с коллективизацией и снижением рождаемости в середине 1930-х гг. Исключение избыточной смертности дает цифру в 304 млн человек населения в 1989 г. вместо 288 млн, а исключение падения рождаемости в 1932–1936 гг. (которое, скорее всего, вызвано не только коллективизацией) гипотетически увеличивает численность населения до 315 млн человек.

График 6.3. Моделирование численности населения СССР

Примечание : на данном графике тестируется моделирование численности населения путем сравнения реальных исторических показателей с траекторией, основанной на всех релевантных показателях. Высокая схожесть трендов говорит об успехе модели. Всплеск 1940 г. связан с присоединением балтийских республик и части Польши.

Влияние рождаемости требует здесь отдельного рассмотрения ввиду своей нестандартности. Часто повышенная смертность в результате голода в долгосрочной перспективе никак не сказывается на динамике численности населения, поскольку погибают обычно глубокие старики и младенцы. В результате возрастает доля населения в возрасте от 14 до 45 лет. Поскольку они способны к деторождению, голод увеличивает коэффициент рождаемости, и возросшее число появившихся на свет детей компенсирует смертность, вызванную голодом (Шарбонно и Лароз. 1979). Коэффициент смертности в СССР действительно вырос непропорционально по отношению к детям и пожилым людям, однако падение уровня рождаемости нарушает обычный корректирующий механизм. Следовательно, коллективизация оказала долгосрочное воздействие на численность советского населения. В 1989 г. население составило 288 млн человек, то есть на 27 млн (9 %) меньше, чем если бы коллективизации не было.

График 6.4. Долгосрочные последствия коллективизации

Примечание : график отражает эффект (оказанный коллективизацией на численность населения СССР), с одной стороны — возросшей смертности, с другой — уменьшившейся рождаемости. Смоделированный тренд «только смертность» показывает, как бы менялась численность населения, если бы в 1933 г. не произошла резкая смена повозрастных показателей смертности. В 1932–1936 гг. повозрастной показатель рождаемости упал, а затем снова начал расти. Смоделированный тренд «отсутствие коллективизации» основан на данных повозрастного показателя рождаемости, замененных линейно интерполированными значениями за период 1931–1937 гг. Возросшая в 1933 г. смертность здесь также исключена.

Вторая мировая война оказала значительно больший эффект на численность населения СССР. На графике 6.5 представлена его модель без военной избыточной смертности и послевоенного спада рождаемости. Исключение смертности военного периода увеличивает население до 329 млн человек в 1989 г., а исключение послевоенного спада рождаемости — до 363 млн. Исключение второго фактора (34 млн) почти так же велико, как и первого (41 млн). Таким образом, Вторая мировая война сократила население СССР на 21 %.

График 6.7 иллюстрирует результаты комбинированного моделирования, в котором из советской истории исключено неблагоприятное влияние войны и коллективизации на уровень рождаемости и смертности в стране. Тем самым данная модель показывает, как бы росло население в условиях «нормальных» коэффициентов рождаемости и смертности. К 1989 г., согласно модели, население страны составило бы 394 млн человек вместо 288 млн в действительности. Результатом коллективизации и Второй мировой войны было сокращение к 1989 г. населения СССР на 27 %.

График 6.5. Долгосрочные последствия Второй мировой войны

Примечание : на графике показано влияние Второй мировой войны на численность населения СССР: во-первых, из-за возросшей смертности, во-вторых, из-за снизившейся рождаемости. Последствия по линии рождаемости отражены в более высокой во время войны мужской смертности по сравнению с женской.

Этот спад частично объясняет, почему в Советском Союзе не произошел демографический взрыв, как в странах третьего мира. К 1989 г. (по сравнению с 1928 г.) население страны выросло в 1,7 раза. Не будь коллективизации или войны, этот коэффициент увеличился бы до 2,3, что все же значительно меньше, чем трехпятикратный рост, в целом наблюдавшийся в развивающихся странах. Динамика коэффициентов «нормальной» рождаемости и смертности объясняет, почему советское население не росло быстрее. Как видно из графика 6.1, оба коэффициента резко упали. Спад смертности должен был положительно сказаться на приросте населения, и он не может объяснить отсутствие демографического взрыва. (Действительно, падение «нормальной» смертности — индикатор растущего уровня жизни.) Ключевой тренд, показанный на графике 6.1, препятствовавший росту населения, — это резкий спад рождаемости. В 1920-е гг. у каждой женщины в среднем было почти по семь детей. К 1980-м гг. эта цифра составляет уже 2,5 ребенка, что говорит о коэффициенте рождаемости, лишь немногим превышающем нулевой прирост населения. Ключ к объяснению отсутствия демографического взрыва — выявление причин демографического перехода.

Сравнение значимости демографического перехода, с одной стороны, войны и коллективизации, с другой, зависит от весьма сложного аспекта — значения коэффициента рождаемости при альтернативном сценарии развития событий. Чтобы обозначить его возможные рамки, рассмотрим динамику рождаемости на индийском субконтиненте, регионе, где демографический взрыв носил относительно умеренный характер. На графике 6.6 сравниваются общие показатели рождаемости в России и Советском Союзе с показателями Индии, Пакистана и Бангладеш с середины XIX в. В обоих регионах в начале XX в. они составили около 50 младенцев на 1000. На индийском субконтиненте показатель оставался примерно на том же уровне вплоть до 1970-х гг., а затем начал падать со скоростью, наблюдавшейся в СССР после 1928 г. Наиболее ярко выраженный характер этот спад принял в Индии, где общий показатель рождаемости упал до 31 на 1000 в 1989 г. Рождаемость в Пакистане и Бангладеш оставалась выше 40 % на протяжении 1980-х гг.

График 6.6. Рождаемость в СССР и на Индийском субконтиненте

Источник : данные до 1950 г. по Индии см.: Кумар и Десаи. 1983, 501, 50; после 1950 г. см.: ООН, Демографический ежегодник (различные выпуски). Данные по СССР см.: источники к графику 6.1.

График 6.7. Последствия коллективизации, войны и демографического перехода для населения Советского Союза

Примечание : на графике показано, как происходил бы рост советского населения в отсутствии коллективизации, Второй мировой войны и быстрого демографического перехода в сталинский период. Снижение рождаемости имело гораздо большее значение для объяснения причин отсутствия демографического взрыва, чем возросшая смертность в годы коллективизации или Второй мировой войны.

Рождаемость в Южной Азии характеризуется двумя факторами, противоположными ситуации в России. Наибольшее отличие состоит в том, что высокая рождаемость 1920-х гг. сохранялась и на протяжении 1980-х. Используя приближенное сравнение, экстраполируем динамику рождаемости в Индии как продолжение показателей 1920-1970-х гг., после которых рождаемость падает, аналогично ситуации в СССР после 1928 г. (Для большего соответствия индийскому кейсу все повозрастные показатели смертности в данной модели увеличены на 25 %, чтобы компенсировать разрыв между общими показателями смертности в Индии и в позднем СССР.) Результаты противопоставления представлены на графике 6.7, где они сравниваются с динамикой населения, которая имела бы место в отсутствии избыточной смертности и недостаточной рождаемости, связанных со сталинизмом и Второй мировой войной. Если бы демографический переход не произошел, население СССР в 1989 г. составило бы 1,1 млрд человек. Отсроченный демографический переход (в сочетании с более высокой смертностью), как в Индии, привел бы к показателю в 825 млн населения в 1989 г. Оба смоделированных значения значительно выше, чем прогноз численности населения в 394 млн и реальная численность 288 млн человек. Хотя выбор из сценариев с высокой рождаемостью сделать нелегко, проведенное моделирование отчетливо указывает на то, что спад рождаемости стал более значимым фактором по сравнению со сталинизмом и Второй мировой войной, создавшим препятствие демографическому взрыву в СССР по модели, характерной для стран третьего мира.

Демографический переход

Демографический переход в СССР представлял высокую важность и произошел необычайно быстро. Он продолжался всего одно поколение (с середины 1920-х до середины 1950-х гг.), но за это время количество детей у женщины снизилось с почти семи до трех человек. По скорости этот переход сравним лишь с восточноазиатским. Так, в Китае суммарный показатель рождаемости упал с 5,9 в 1960–1965 гг. до 2,4 в 1985–1989 гг.; схожую ситуацию можно было наблюдать также в Северной и Южной Кореях (Реле и Алам. 1993, 20).

Первый фундаментальный анализ рождаемости в СССР опубликовали в своей книге «Фертильность населения России» (1979) Энсли Коуле, Барбара Андерсон и Эрна Харм. Это исследование — часть проекта «Рождаемость в Европе», целью которого было на основе единых критериев оценить спад рождаемости в Европе и проверить гипотезу о том, что его причиной послужило развитие экономики. Неожиданным оказалось, что снижение рождаемости происходило вне зависимости от модернизации. Хотя традиционно именно образованные горожане первыми стали создавать семьи с меньшим количеством детей, этот процесс в ряде случаев начинался еще раньше в очень бедных странах. Следовательно, корреляция между началом падения рождаемости и экономическим развитием весьма мала. Более того, тренд на маленькие семьи быстро распространился из городов на сельскую местность, где он не имел какой-либо привязки к образованию или росту экономики.

Труд Коуле, Андерсон и Харм, посвященный рождаемости в СССР, основывался на данных переписей населения 1897, 1926, 1939, 1959 и 1970 г. Они провели весьма ценную работу по измерению падения рождаемости и его анализу через изменение числа вступающих в брак женщин, среднего возраста при вступлении в брак, а также числа детей на семью. Значительное внимание авторы уделили сравнению развития городской и сельской местности. На основе данных срезов из переписей были проведены различные корреляции (например, соотношение между количеством новорожденных детей замужних женщин и социальными показателями, такими как грамотность), однако они дали лишь поверхностные результаты. Авторы обнаружили лишь несущественные доказательства того, что образование и экономическое развитие снизили рождаемость. Напротив, Коуле, Андерсон и Харм обращают внимание читателя на независимое распространение западных идей, положительно трактовавших низкую рождаемость, и сохранение незападных культурных ценностей, поддерживавших большие семьи. В этом отношении исследователей особенно поразило сохранение высокой рождаемости среди неевропейских национальных групп СССР, несмотря на влияние образования и экономического развития.

В 1980-х гг. рождаемость в СССР изучали на основе данных переписей после Второй мировой войны. Так, Кунянский (1983) и Берлинер (1983; 1989) составили модель рождаемости и участия в рабочей силе в рамках концепции человеческого капитала: решение о рождении ребенка анализировалось по аналогии с принятием решения о выборе места работы или покупке того или иного товара под влиянием определенного набора переменных. Кунянский (1983) заложил в основу модели данные переписи 1970 г. областного уровня и обнаружил, что увеличение количества мужчин, получивших образование, повышало рождаемость, в то время как увеличение количества образованных женщин несколько ее снижало. Берлинер (1983; 1989) также использовал данные этой переписи для моделирования рождаемости и участия в рабочей силе. Полученные им результаты были более противоречивыми, однако в 1989 г. он обнаружил некоторые факты в пользу того, что получение женщинами высшего образования снижало уровень рождаемости. Оба ученых были удивлены столь несущественным влиянием фактора женского образования.

Джонс и Групп (1987) также провели исследование рождаемости в СССР путем анализа послевоенных переписей населения, однако, в отличие от Коуле, Андерсона и Харм, они твердо придерживались той точки зрения, что модернизация привела к падению рождаемости, и привнесли в эту теорию аспект феминизма. По их мнению, в России XIX в. и в Центральной Азии конца XX в. рождаемость была высокой благодаря доминированию патриархального типа семьи, где решения принимает мужчина, стоящий во главе ее. Такой глава семьи выражает желание иметь детей, поскольку они внесут вклад в семейное дело и повысят его престиж. Когда в 1970-е гг. советские демографы задали женщинам из традиционных семей, родившимся в XIX в., вопрос, сколько они хотели бы иметь детей, обычными были ответы «чем больше, тем лучше» или «сколько Бог пошлет» (Джонс и Групп. 1987, 36–37). С появлением возможности получить образование этот подход изменился: образование не только позволило женщинам больше зарабатывать вне дома, но и укрепило их переговорную позицию в семье. Как следствие, произошел спад рождаемости.

Демографический переход в СССР был быстрым, но был ли он быстрее аналогичных переходов в развивающихся странах, принимая во внимание скорость модернизации? На этот вопрос можно ответить, обратившись к международному исследованию, проведенному Полом Шульцем (1997). Его результаты поражают. Демографический переход в СССР ученый объясняет теми же факторами, что способствовали спаду рождаемости в странах третьего мира, а его темпы — скоростью развития советской экономики и общества.

Работа Шульца базируется на 80 кейсах (по числу стран) на 1972, 1982 и 1988 г. (хотя данные по некоторым странам представлены не по всем годам). Для этих стран Шульц измерял суммарный показатель рождаемости (зависимую переменную), а также совокупность независимых переменных, в том числе продолжительность (в годах) женского образования, продолжительность мужского образования, ВВП на душу взрослого населения, процент городского населения, процент занятых в сельском хозяйстве, религиозный состав населения, потребление калорий на душу населения, детскую смертность. Также в анализ были включены планирование семьи и другие переменные, однако они оказались статистически не значимы. Было построено множество моделей, но я хотел бы обратить внимание на сокращенные модели, где рождаемость представлена функцией таких переменных, как образование, экономика и религия. В табл. 6.1 в столбце 1 представлено уравнение с результатами, которые я обозначаю как «уравнение третьего мира».

Коэффициенты этого уравнения соответствуют факторам, объясняющим демографический переход. Ключевым из них является образование. Коэффициент женского образования имеет отрицательное значение, что говорит о его негативном влиянии на рождаемость. Напротив, мужское образование дает коэффициент со знаком плюс, то есть повышает рождаемость. Почему результаты столь разнятся? Здесь возможны различные версии. Как и Кунянский с Берлинером, Шульц анализирует рождаемость, рассматривая детей как продукт, приобретаемый родителями. Чем больше образования получает мужчина, тем выше его зарплата и тем больше он «выбирает» детей (как если бы выбрал больше товаров). Для женщин образование играет более сложную роль, поскольку они обычно больше заботятся о детях. Получение женщиной дополнительного образования увеличивает ее доход, который: а) стимулирует спрос на детей, как и мужское образование, однако б) также повышает альтернативные издержки женского времени и тем самым затраты на воспитание детей. Другими словами, если женщина, вместо того чтобы работать, воспитывает детей, затраты на воспитание ребенка выше, так как благодаря своему образованию она могла бы больше зарабатывать, а не отказываться от высокой зарплаты ради заботы о детях. Этот эффект превалирует над эффектом дохода и означает, что более высокое образование женщин приводит к тому, что они рожают меньше детей.

Таблица 6.1 . Уравнения Шульца

Источник : уравнение 1 см.: Шульц. 1997, 398, уравнение 4 также см. для детализированных определений и статистического аппарата. Я опускаю мнимые переменные для 1982 и 1988 гг. и переменную «планирование семьи». Коэффициенты по данным переменным очень малы и статистически не значимы. Уравнения 2 и 3 — согласно российским и советским переписям.

Примечание : зависимая переменная — суммарный показатель рождаемости; в скобках Т-коэффициенты.

Допустимы и другие интерпретации коэффициентов образования, например феминистская теория Джонса и Группа. Если мужчины имеют образование, а женщины нет, то последние становятся более зависимыми, усиливается патриархальное начало. Улучшение женского образования в сравнении с мужским снижает зависимость женщин. Действительно, в своих статистических исследованиях Джонс и Групп используют отношение женского образования к мужскому как независимую переменную (которую они обозначают как «индекс эмансипации»), весьма значимую в объяснении динамики рождаемости в СССР. Логика этих авторов более соответствует советской истории, так как они не исходят из тезиса о том, что женщины оставляют свою работу после рождения детей.

Остальные коэффициенты в «уравнении третьего мира» заслуживают отдельного комментария. Рождаемость, по Шульцу, возрастает вместе с ВВП на душу взрослого населения; рост ВВП подразумевает рост доходов, повышающий спрос на детей. Урбанизация и спад сельского хозяйства снижают спрос на детей, что не удивительно. Религиозные переменные говорят о том, что в католических, протестантских и мусульманских семьях на свет появляется больше детей, чем у последователей других религий, даже с учетом экономических переменных. Возросшее потребление калорий на душу населения снижает рождаемость, поскольку при снижении детской смертности уменьшается и число детей, которых необходимо родить для достижения желаемого размера семьи. Эти переменные дополняют данные по образованию, которые являются здесь ключевыми.

Чтобы проверить, был ли советский демографический переход похож на тот, что произошел в других развивающихся странах, для прогноза рождаемости в СССР в XX в. используем «уравнение третьего мира». Результаты показаны на графике 6.8 в виде четырех линий. Первая — измеренный суммарный показатель рождаемости. Вторая — тот же показатель, скорректированный с учетом высокой мужской смертности во Второй мировой войне. Эта кривая построена путем разделения числа новорожденных на число мужчин в каждой возрастной группе, так как именно мужчины, а не женщины, были фактором, который сдерживал рождаемость после войны. Эта кривая пролегает несколько выше первой в области 1950-х и 1960-х гг. и представляет собой оценку рождаемости, которая должна подтвердить «уравнение третьего мира», если рождаемость в СССР соответствует международному паттерну. Третья линия — прогноз согласно «уравнению третьего мира». Ясно, что данная линия близка к реальной ситуации в Советском Союзе; это говорит о том, что она не была необычной, учитывая темпы экономического и социального развития.

График 6.8. Причины демографического перехода в СССР

Примечание : функция «реальные данные» отражает историческую динамику суммарного показателя рождаемости. Функция «отсутствие Второй мировой войны» построена на основе измененных данных по высокой мужской смертности, связывая рождаемость с мужским населением, а не с женским, как обычно. Это линия, которую должны объяснить модели. Линия «прогноз по уравнению 1» показывает спрогнозированный суммарный показатель рождаемости, по Шульцу (см. табл. 6.1, уравнение 1). Линия «прогноз по уравнению 2» иллюстрирует соответствующие прогнозы по сокращенным уравнениям Шульца на основе российских и советских данных. Уравнение 1 наилучшим образом отражает скорректированный показатель рождаемости.

Безусловно, в действительности советские реалии были более изменчивыми, чем прогноз по «уравнению третьего мира», которое учитывает влияние лишь основополагающих, структурных факторов. Некоторые из отклонений от прогноза весьма существенны. Так, рождаемость в СССР в конце 1920-х и конце 1930-х гг. соответствовала опыту многих стран, в то время как низкая рождаемость середины 1930-х гг. является отклонением от ожидаемого уровня. Это расхождение служит поводом для рассмотрения низкого уровня рождаемости в середине 1930-х гг. в качестве «отстающей рождаемости», связанной с коллективизацией и отраженной на графиках 6.4 и 6.7. В то же время она может быть связана с высоким показателем миграции мужчин в города; в этом случае предыдущие модели преувеличивают влияние коллективизации на изменение численности населения.

«Уравнение третьего мира» составлено с использованием данных по развивающимся странам на конец XX в. Проявляются ли при анализе данных по СССР те же паттерны? Этот вопрос был изучен путем сравнения сокращенных вариантов «уравнения» с блоками данных из проекта «Рождаемость в Европе», прежде всего регионального уровня (провинции, края, области, республики и т. д.), согласно переписям 1897, 1939 и 1959 г. По этим районам, которые я обозначу как «провинции», удалось оценить суммарный показатель рождаемости (зависимую переменную) и важнейшие объясняющие переменные — женское образование, мужское образование, урбанизация, а также религиозный состав населения. Измерить на местном уровне ВВП на душу взрослого населения, занятость в сельском хозяйстве и потребление калорий на душу населения не удалось, однако эти объясняющие переменные менее важны, чем остальные. Так как проект «Рождаемость в Европе» в основном ориентировался на изучение «европейской части России», я дополнил его менее детализированными данными по Кавказу, Центральной Азии и Сибири, которые приводят Коал, Андерсон и Харм.

Уравнение 2 в табл. 6.1 составлено по образцу «уравнения третьего мира» по Шульцу. Отметим, что коэффициенты переменных «образование» и «религия» очень схожи с соответствующими коэффициентами «уравнения третьего мира». Однако абсолютное значение коэффициента урбанизации почти в 3 раза больше, вероятно, потому что он подвержен эффекту спада в сельском хозяйстве, который в «уравнении третьего мира» предстает как отдельная переменная. Схожие коэффициенты предполагают схожие результаты, особенно когда с помощью уравнения 2 в табл. 6.1 строится модель численности советского населения, хотя отсутствие показателей по калориям в уравнении 1 ведет к некоторой недооценке суммарной рождаемости начала XX в.

Уравнение 3 ставит на второе место мужское и женское образование. Эти факторы являются статистически значимыми и говорят о том, что влияние образования на рождаемость уменьшается по мере роста образованности. Так, предоставление начального образования всему женскому населению способствовало резкому снижению рождаемости; однако затем, пока женское образование росло наравне с мужским, оно играло уже меньшую роль. Кунянский (1983) и Берлинер (1983; 1989), вероятно, сделали вывод о том, что женское образование менее значимо для снижения рождаемости, поскольку их данные были взяты из переписи 1970 г., когда уровень образования был высоким, и его изменение лишь незначительно сказывалось на рождаемости. Включение условий более высокого порядка не ведет к существенному улучшению отслеживания актуального показателя рождаемости.

Таблица 6.2 . Уравнения по Джонсу — Группу

Источник : см. текст.

Примечание : зависимая переменная — суммарный показатель рождаемости. Уравнения построены на основе данных российских и советских переписей; в скобках Т-коэффициенты.

Уравнения в табл. 6.2 продолжают тон, заданный Джонсом и Группом, которые в своем анализе формулируют рождаемость на основе отношения женского образования к мужскому. В обоих уравнениях повышение этого соотношения, которое Джонс и Групп рассматривают как эквивалент женской эмансипации, ведет к снижению рождаемости. Моделирование показателей рождаемости в СССР с применением любого из уравнений табл. 6.2 несколько менее успешно, чем на основе уравнений табл. 6.1: в то время как прогноз Джонса — Группа охватывает тренд актуальной рождаемости с 1897 до 1950-х гг., прогноз переоценивает ее показатель на последние десятилетия и тем самым менее полезен, чем прочие уравнения.

Так как уравнение 2 табл. 6.1 предоставляет существенные доказательства по значимости шульцевского «уравнения третьего мира» для СССР и поскольку более широкий набор переменных в «уравнении третьего мира» позволяет лучше воссоздать динамику рождаемости в стране, мы используем его для анализа причин падения рождаемости (см. табл. 6.3). За период 1928–1960 гг. суммарный показатель рождаемости упал на 3,41 пункта (с 6,47 до 3,07 ребенка на женщину). Повысившаяся образованность советского населения была важнейшим фактором, стоявшим за этим спадом, который вылился в цифру 1,62 ребенка на женщину. Улучшение питания и функционирования сельского хозяйства, увеличившие потребление калорий на человека и снизившие детскую смертность, привели к снижению рождаемости до 1 ребенка на женщину. Экономическая трансформация СССР снизила рождаемость еще сильнее, до 0,67. Изменения в религиозном составе населения, особенно сокращение числа католиков из-за религиозных гонений, включая смешение униатов с Русской православной церковью, внесло незначительный вклад в демографический переход. Очевидно, что ключевыми факторами, повлекшими уменьшение размера семьи и снижение темпов прироста населения, были образование, экономическое развитие и повышение уровня жизни.

Таблица 6.3 . Причины спада рождаемости, 1928–1960 гг.

Источники : значения независимых переменных для 1928 и 1960 гг. были подставлены в «уравнение третьего мира» для прогнозирования суммарного показателя рождаемости. Вычитая уравнения на эти даты, можно проанализировать изменения в суммарном показателе рождаемости по эффектам изменений в зависимости от каждой переменной. Изменения по всем переменным следующие:

В основной таблице образование представляет собой сумму цифр, указанных здесь для женского и мужского образования; экономическая трансформация — сумма ВВП на душу взрослого населения, урбанизации и спад сельского хозяйства; религиозная составляющая — сумма католиков, протестантов и мусульман.

В этом списке явно недостает фактора «контроль над рождаемостью». Шульц обнаружил, что ни программы по планированию семьи, ни цены на средства контроля рождаемости не имеют тесной связи с демографическим переходом, что верно и для СССР. Меры по контролю рождаемости здесь были примитивны, а политический курс далеко не всегда поддерживал аборты, хотя они широко применялись с 1954 г. (Джонс и Групп. 1987, 266–331; Блум. 1994, 133, 165–180). Маловажность контрацептивных технологий не столь удивительна в свете западного опыта, где демографическому переходу предшествовало изобретение современных средств контроля рождаемости. При этом брачный уровень рождаемости на Западе был ограничен на протяжении веков.

Заключение

Советский Союз избежал демографического взрыва, состоявшегося в малоразвитых странах в XX в. Всплески численности населения были результатом падения смертности на фоне стабильно высокой рождаемости. Уровень обычной смертности упал и в СССР, однако рост населения сдерживали два фактора: спад рождаемости и избыточная смертность как результат коллективизации и войны. Не испытай советский народ потерь Второй мировой войны и коллективизации, он был бы куда более многочисленным — отчасти из-за того, что эти события также снизили рождаемость, препятствуя началу ее ответной волны, которая в обычной ситуации не дает подобным катастрофам надолго сократить население страны. Однако главным фактором, воспрепятствовавшим всплеску населения СССР, был ранний и быстрый демографический переход. Он был вызван получением женщинами образования, быстрым экономическим ростом, облегчившимся доступом к продуктам питания после того, как сельское хозяйство оправилось от коллективизации. Быстрое развитие и медленный прирост населения взаимно усиливали влияние друг друга. Если бы СССР пошел по другому пути, например провел бы индустриализацию и урбанизацию не так быстро, а образование распространялось медленнее и давало мужчинам преимущество перед женщинами, то рост населения был бы взрывным. К концу XX в. население страны составляло бы миллиард, как в Индии, где государство сдерживало темпы урбанизации, а большинство женщин и по сей день остаются неграмотными.

 

Глава седьмая. Уровень жизни

Для большинства стран однозначная цель индустриализации заключается в повышении уровня жизни населения. В гл. 3, проанализировав идеи Преображенского и Фельдмана, мы увидели, что они формируют согласованную модель, в рамках которой инвестирование в тяжелую промышленность ведет к увеличению выпуска потребительских товаров через наращивание мощностей по строительству фабрик, производящих эти товары. Построение теоретической модели показало, что в ближайшие десятилетия потребление значительно увеличится. Другими словами, тот факт, что Советский Союз сосредоточил свои ресурсы на тяжелой промышленности, еще не означает, что его интересовали только танки и сталь. Бухарин заявлял, что «у нас экономика существует для потребителя, а не потребитель для экономики» (цит.: Коэн. 1980, 173). Если бы идеи Преображенского и Фельдмана были реализованы на практике, этот лозунг мог стать реальностью.

Да, Бухарина расстреляли, но умерла ли вместе с ним цель достижения высокого уровня потребления? Школа тоталитаризма отрицает, что Сталин когда-либо придерживался этой идеи. Согласно этой точке зрения, целью сталинизма была скорее власть и ее укрепление, а не улучшение условий жизни рабочего класса (Такер. 1977). В итоге инвестиции и расходы на оборонные нужды повышались за счет потребления. Описывая сталинизм, Такер (1977, 98) цитировал великого историка Ключевского, который охарактеризовал ранние этапы государственной индустриализации фразой «государство пухло, а народ хирел». Иными словами, Магнитогорск работал на сталь для танков, а не на выпуск станков для текстильной промышленности. Даже историки, критикующие тоталитарную школу, пришли к заключению, что «социализм и дефицит оказались неразрывно связаны друг с другом» (Фицпатрик. 1999, 4).

Мы не можем знать, о чем думал Сталин, но вполне можем проанализировать итоги советской политики. Что произошло с потреблением в ходе индустриализации СССР? Выросло оно или упало? Ответ зависит от выбираемых временных рамок. По периоду 19501980 гг. в целом практически не возникает разногласий: реальное потребление на душу населения увеличивалось почти на 3 % в год, несмотря на огромный рост инвестиционных вливаний и расходов на оборонный сектор (Конгресс США. 1982, 72–74). Как мы увидим, в это время значительно увеличилось потребление продуктов питания, а масштабы городской жилищной застройки увеличивались куда быстрее числа самих горожан. Кроме того, в СССР пришла революция в области потребительских товаров длительного пользования: число стиральных машин на 100 семей выросло с 21 в 1965 г. до 75 в 1990 г., холодильников — с 11 до 92, радиоприемников — с 59 до 96, телевизоров — с 24 до 107 (Фернандес. 1997, 312, 314). В начале 1990-х гг. на каждые 100 жителей России приходилось 16 телефонных аппаратов. Это значительно меньше, чем в Западной Европе или Японии, где этот показатель варьировал от 50 до 70, однако существенно больше, чем в странах третьего мира, таких как Аргентина (8), Бразилия (1), Ирак (3), Турция (6) (Доган. 1995, 267–269). В целом резкий рост потребления в СССР соответствует прогностическим данным Фельдмана и Преображенского.

Действительный интерес представляет вопрос: что же произошло в СССР в 1930-х гг.? Большинство исследователей полагают, что в течение первых пятилеток уровень жизни трудоспособного населения снизился или по меньшей мере оставался на прежней отметке. Эта точка зрения основана на оценке национального дохода по Бергсону и на проведенных Чапман подсчетов реальной заработной платы. Бергсон (1961, 251) считает данные по потреблению на душу населения «не впечатляющими». Основываясь на скорректированных рыночных ценах 1937 г., ученый отмечает, что в 1937 г. потребление на душу населения оказалось на 3 % ниже уровня 1928 г. Он также пишет: «Исследователи экономического роста хотят знать, может ли советским темпам индустриализации сопутствовать прогрессивный рост жизненного уровня. Если принимать во внимание советский опыт, ответ будет отрицательным» (Бергсон. 1961, 257). Чапман (1963, 165) характеризует динамику реальной заработной платы тех лет как «весьма жалкое зрелище». По ее мнению, факты говорят об «уменьшении количества покупок на душу городского населения на 6 %, а также о значительном снижении количества покупок товаров надушу сельского населения в период 1928–1937 гг.» (Чапман. 1963, 170). С этими выводами согласны многие экономисты и историки.

В этой главе я демонстрирую, что подобный пессимизм не уместен. На самом деле, в ходе реализации первой пятилетки практически не наблюдалось увеличения объемов выпуска потребительских товаров, а голод 1932–1933 гг. серьезно омрачил эти годы. Однако во второй половине 1930-х гг. потребление на душу населения было значительно выше, чем в 1920-х гг. Таким образом, ситуация в этот период имела много общего с условиями, сложившимися в 1950-1980-х гг. Если для сельского населения практически не наблюдалось выгоды (его уровень жизни вновь достиг показателя 1928 г. лишь в 19321933 гг.), то жители городов вместе с миллионами людей, переехавшими в них из деревни, стали потреблять значительно больше товаров, чем раньше. Так как доля городского населения с менее чем 4/5 в 1928 г. выросла почти до 1/3 в 1939 г., рост был далеко не всеобщим, и тем не менее он представляется весьма важным фактором. Конечно, за него пришлось заплатить: продолжительность рабочего дня горожан увеличилась (еще один элемент концепции Преображенского), но все же улучшение материального состояния было налицо.

Продовольственные ресурсы

Существуют различные способы измерения уровня жизни. Воспользуемся подходом, в основе которого лежит одна из базовых потребностей человека — потребность в пище. Достаточно ли продуктов производилось в СССР 1930-х гг.? Зная из научных работ о голоде 1932–1933 гг. и безрадостной советской жизни в целом, нам важно получить ответ на этот вопрос.

Для оценки объемов производства продуктов питания Продовольственная и сельскохозяйственная организация ООН (ФАО) выпускает ежегодный отчет по всем странам мира. Он публикуется с 1960-х гг., но я использовал лежащий в его основе метод для анализа данных по России начиная с 1895 г. ФАО ведет статистику по широкому спектру питательных веществ, мой же анализ ограничен подсчетом калорий, то есть сведен к максимально упрощенному варианту. Российские продовольственные балансы показывают, как с течением времени менялась доступность калорий, и позволяют оценить советский опыт путем сопоставления его с международным.

Продовольственные балансы формируются на основе сельскохозяйственной статистики производства продуктов питания и показателей промышленного производства ряда товаров, таких как растительное масло и нерафинированный сахар. Для СССР я отследил 12 групп товаров, содержащих большую часть потребляемых калорий: зерновые (включая горох и фасоль), картофель, сахар, овощи, пиво, водка, мясо, молоко, яйца, растительное масло, сливочное масло и рыба. Доступность каждой из групп рассчитывалась исходя из общего объема производства за вычетом семенного и кормового фондов, экспорта и потерь при хранении и транспортировке. Доступность пищи переводится в доступность калорий с помощью коэффициентов, отражающих переработку сельскохозяйственных товаров в продукты питания и калорийность продуктов.

Разумеется, мои расчеты не претендуют на абсолютную точность, но дают общее представление о ситуации с продовольствием. Следует также помнить, что данные по СССР нельзя однозначно принимать за истину в силу вероятности манипулирования ими в политических целях. Я руководствуюсь работами Уиткрофта (1990а), а также Дэвиса, Харрисона и Уиткрофта (1994, 114–116). Данные по зерну взяты из ранее засекреченных архивов и демонстрируют куда менее радужную картину по сравнению с официальной статистикой. Остальные цифры, в основном по объемам потерь, приведены в версии различных ученых, в том числе Ясного (1949).

На графике 7.1 представлена доступность калорий на душу населения за период 1895–1989 гг. Налицо общая тенденция роста, однако следует выделить ряд периодов, важных с точки зрения настоящего анализа.

График 7.1. Доступность калорий в России/СССР, 1895–1989 гг.

Источник : см. текст и Приложение С.

Первый период: 1895–1910 гг. В это время на душу населения в России приходится около 2100 калорий в день, что в целом типично для большинства бедных стран. При таком уровне всегда сохраняется опасность голода. Примечательно, что в 1906 и 1907 г. доступность продуктов ухудшалась, что вполне могло усугубить политическую нестабильность.

Второй период: годы перед Первой мировой войной и до разгара нэпа. В этот период доступное число калорий выросло до 2500 в день на человека. Ввиду недостатка информации по производству продуктов питания в период гражданской войны сложно выявить причины голода 1921 г. Хотя исследуемый интервал слишком мал для обобщений, судя по всему, сельское хозяйство функционировало в мирные 1912–1927 гг. лучше, чем в самом начале XX в.

Третий период: первая пятилетка. В 1929–1932 гг. доступность калорий вернулась к уровню 1895–1910 гг., чему было несколько причин. В 1929–1931 гг. государство увеличило объемы изымаемого зерна и нарастило его экспорт для закупки на вырученные средства станков (Дэвис, Харрисон и Уиткрофт. 1994, 290, 316) за счет доступности зерна для собственного населения. Начиная с 1930 г., по мере продвижения коллективизации, производство сельскохозяйственной продукции сокращается. При этом продовольственный вопрос осложняется массовым забоем лошадей. Поскольку лошадь потребляла количество зерна, равное потреблению двоих человек, то потеря 15 млн лошадей за 1929–1933 гг. высвободила его количество, достаточное для 30 млн человек. Тем не менее в 1932 г. спад производства продуктов питания оказался настолько масштабным, что доступность калорий упала почти по всем их источникам. Это событие совпало с голодом, но не стало его основной причиной. Доступность калорий на душу населения в 1932 г. (2022 калории на человека в день) была лишь немногим ниже, чем в 1929 г. (2030 калорий) или на протяжении значительной части предвоенного периода, когда голода не было. Как показывает Сен (1981), к голоду в основном приводит не ухудшение доступности пищи, а колебания цен и вмешательство властей. В рыночной экономике подобной причиной обычно служит рост цен на продовольственные товары относительно доходов населения. В Советском Союзе речь идет о конфликте между крестьянами и государством. В то время как в деревнях забивали скот, перестали сеять и собирать урожай, государство продолжало изымать зерно в тех же количествах, и крестьяне начали голодать.

Четвертый период: с 1933 по 1950-е гг. Ухудшение доступности продуктов питания в ходе второй пятилетки сменилось обратной тенденцией, и к концу 1930-х ситуация с питанием значительно улучшилась — доступность калорий достигла 2900 на человека в день. Этот показатель лучше, чем в южноазиатских странах в ходе «зеленой революции». Так, в Индии доступность пищи увеличилась с 1991 калорий на человека в день в 1961–1963 гг. до 2229 калорий в 1988–1990 гг., в Пакистане — с 1802 до 2280. Один из лучших результатов показала Индонезия, где этот уровень вырос с 1816 до 2605 калорий на человека в день (ФАО. 1991. Т. 45, 238). Очевидно, что в ходе Второй мировой войны ситуация с продовольствием в СССР была очень тяжелой, однако уже в начале 1950-х гг. возобновилась положительная тенденция конца 1930-х.

Последний важный период начался в конце 1950-х и продолжался до 1980-х гг. Примерно к 1970 г. доступность калорий на душу населения в день увеличилась почти до 3400 и стабилизировалась на этом уровне. Начиная с 1960 г. динамика доступности калорий в СССР в целом аналогична европейской, где этот показатель вырос с 3088 в 1961–1963 гг. до 3452 в 1988–1990 гг. (ФАО. 1991. Т. 45, 238).

Экономическое развитие предполагает, что население начинает потреблять больше продуктов питания. Так, Фогель (1991, 45) подсчитал, что средний француз в 1785 г. потреблял 2290 калорий в день, а англичанин в 1790 г. — 2700 калорий в день. Во Франции XVIII в. потребляли примерно столько же калорий, сколько в современной Южной Азии и России начала XX в. (более высокий показатель Англии XVIII в. является результатом аграрной революции Нового времени, открывшей путь для первой промышленной революции). К концу XX в. потребление калорий в Западной Европе достигло 3400 в день, такой же уровень наблюдался и в СССР. В это развитие внесли значимый вклад усилия советского народа середины и конца 1930-х гг. Итак, если исходить из критерия доступности калорий, в конце 1930-х уровень жизни повысился.

Пересмотр оценок Бергсона

Безусловно, обеспечение населения продовольствием имеет большое значение. Однако люди также нуждаются в жилище, одежде и многих других товарах и услугах. Следовательно, делать какие-либо общие выводы об уровне жизни можно только в том случае, если оценить потребление в целом. Этот вопрос следует изучить более подробно, поскольку с момента выхода работы Бергсона в 1950-х гг. в распоряжении ученых оказалось много новой информации. Итоги проведенного мной анализа приведены на графике 7.2, где отображается динамика показателя потребления на душу населения за период 1928–1940 гг. В ходе первой пятилетки потребление упало, однако затем резко возросло, в конце 1930-х гг. на 22 % превысив показатель 1928 г. На этом графике также приведен перерасчет национального дохода СССР, по Хантеру и Ширмеру (1992). Хотя потребление не было ключевым объектом их анализа, а методы агрегирования отличаются от используемых в настоящей работе, авторы во многом опираются на те же данные по сельскохозяйственному и промышленному производству (не доступные Бергсону) и приходят к выводам, схожим с моими. Действительно, довольно сложно придерживаться пессимистической оценки Бергсона относительно объемов потребления в сталинский период в свете доступной сегодня информации.

График 7.2. Потребление на душу населения, 1928–1940 гг.

Источник : мои вычисления приведены в тексте, также см.: Аллен. 1998с.; Хантер и Ширмер (1992, 41) приводят свои оценки потребления среди городского и сельского населения. Настоящий график получен путем суммирования оценок потребления и деления их на численность населения.

Однако дело не только в фактах; хотя расчеты Бергсона были подлинно пионерскими, в них использованы два спорных метода, серьезно повлиявших на результат. Уже их пересмотр ставит под вопрос пессимистические выводы ученого, не говоря о введении в анализ новых данных.

В табл. 7.1 приводятся обобщенные данные основных расчетов уровня жизни 1928 и 1937 г. (контрольные годы), проведенных Бергсоном (ежегодных оценок он не дает). Представлены цены на товары и услуги в ценах 1937 г. Исходя из этого параметра можно говорить лишь о 3 % росте потребления на душу населения в 19281937 гг. Это не самый низкий показатель, по Бергсону (который составил минус 3 %), но достаточный для того, чтобы поддержать обычный пессимизм историков, изучающих СССР.

В отсутствии информации об объемах производства потребительских товаров Бергсон рассчитывал потребление путем корректировки расходов по отношению к ценовым колебаниям. Однако два спорных метода привели к тому, что рост потребления на душу населения оказался недооценен. Во-первых, это выбор индекса для измерения инфляции. Бергсон полагался на индексы цен, подготовленные для следующей работы Чапман (1963), которая подсчитала индексы Ласпейреса и Пааше с базовым 1937 г. Первый отражает цены согласно структуре потребления 1937 г., второй — 1928 г. По Чампан, индекс цен Ласпейреса демонстрирует рост в 5,92 раза между 1928 и 1937 гг., тогда как индекс Пааше — в 8,69 раза. Переведем объем розничных продаж 1928 г. (12,1 млрд руб.) в цены 1937 г. путем умножения на коэффициент. Используя индекс Пааше, получим, что объем рынка в 1928 г. составил 105 млрд руб. (8,69 × 12,1) в ценах 1937 г. Применив индекс Ласпейреса, имеем лишь 72 млрд руб. (5,92 * 12,1) в ценах 1937 г. Соответствующие результаты приведены в табл. 7.1: по первому индексу рост потребления на душу населения составил в 1928–1937 гг. лишь 3 %, в то время как по второму — целых 32 %. Бергсон взял на вооружение первый результат, поддерживающий пессимистический взгляд на советскую историю. Второй же результат согласуется с противоположной, определенно оптимистичной, точкой зрения.

Бергсон (1961, 88) осознавал последствия выбора того или иного индекса, поскольку он приводил расчеты в том числе и по индексу Ласпейреса. Тем не менее он полагал, что индекс Пааше был «логически соответствующим» (Бергсон. 1961, 47). Бергсон также пытался рассчитать инфляцию для контрольных шести лет между 1928 и 1955 г. посредством использования индекса на базе 1937 г. Использование индекса Ласпейреса означало бы экстраполяцию структуры расходов 1937 г. на все расчеты, в то время как индекс Пааше позволял корректировать данные по каждому году, что и послужило причиной отдать ему предпочтение.

Таблица 7.2 . Расчет Бергсона — реальное потребление на душу населения (в ценах 1928 и 1937 г.)

Источник : все данные по расходам (см.: Бергсон. 1961, 48), за исключением 72 млрд руб. в графе «Приобретения домохозяйств на розничном рынке» на 1928 г., здесь см. текст. Индекс численности населения рассчитан по Бергсону (1961, 442). Примечание: графа «Услуги» включает бергсоновские категории коммунальных платежей, услуг, расходы на содержание армии. Реальное потребление на душу населения рассчитано как относительный рост в общем потреблении в 1928–1937 гг., поделенный на относительное увеличение численности населения (1,09).

Современная теория вычисления индексов предлагает более оптимальный метод. Отложив в сторону индексы Пааше и Ласпейреса, возьмем некоторое среднее значение, учитывающее оценки обоих годов (Дайверт. 1976; Аллен и Дайверт. 1981), например идеальный индекс Фишера (среднее геометрическое индексов Пааше и Ласпейреса). В случае сравнений данных различных лет поочередное применение идеального индекса Фишера позволяет решить логическую проблему, с которой столкнулся Бергсон, путем корректировки показателей в зависимости от изменения структуры потребления с течением времени. Данный метод также позволяет использовать больше данных при подсчете инфляции относительно последовательных дат, не ограничиваясь структурой расходов одного года, как произошло в рамках выбранного Бергсоном индекса Пааше (или как то сделал бы кто-то другой, отдав предпочтение индексу Ласпейреса). Здравый смысл и современная экономическая теория говорят о правильности применения таких индексов, как идеальный индекс Фишера. Наконец, так как индексы Пааше и Ласпейреса столь сильно различаются, не логичнее ли было использовать некое среднее их значение вместо того, чтобы полагаться на один из них, отбросив второй?

Результат применения этого метода на практике представлен в первых двух столбцах табл. 7.2, где инфляция рассчитана через идеальный индекс Фишера. В итоге в 1928–1937 гг. имеем рост потребления на душу населения на 17 %.

Таблица 7.2. Пересмотр расчетов Бергсона — реальное потребление на душу населения

Источник : табл. 7.1, кроме «Приобретений домохозяйств на розничном рынке», здесь см. текст.

Второй проблемный метод, лежащий в основе расчетов Бергсона, состоит в корректировке ценовых данных, произведенной Чапман для расчета инфляции. Она собрала информацию по московским ценам на товары в 1928, 1937 г. и в более поздний период. Если цены 1937 г. она считала репрезентативными для торговых операций по всему Советскому Союзу, то цены 1928 г. она применяла лишь в отношении городских государственных и кооперативных магазинов. Тем самым сначала она распространила цены 1928 г. в том числе и на торговлю в частных магазинах (что я не ставлю под сомнение), а затем снова скорректировала их, чтобы отразить разницу между городом и деревней. Она полагала, что в сельской местности цены были ниже, и соответственно уменьшила индексы цен, чтобы получить значения для падающего потребления по СССР в целом. Однако единственным доказательством этой ценовой разницы является туманный отрывок из текста плана первой пятилетки о том, что «покупательная способность рубля в деревнях (была) на 35 % выше, чем в городах» (Хефдинг. 1954, 65). Чапман применила эту разницу к ценам товаров народного потребления в магазинах, полагая цену на эти товары в сельской местности равной 75 % (1: 1,35) от городской цены. Поскольку, согласно ее расчетам, объем продаж на селе составлял 40 % от общего объема, она поделила индекс цен 1928 г. на 0,9 (0,6 × 1 + 0,4 × 0,75), получив значения ценовых индексов Пааше и Ласпейреса 0,115 и 0,168 соответственно. Именно эти показатели, как она полагала, характеризовали данные по розничным ценам по всему Советскому Союзу. Их перевод на базу 1928 г. дает использованные ранее показатели инфляции: 5,95 = 1: 0,168; 8,69 = 1: 0,115.

С предложенной Чапман корректировкой весьма сложно согласиться. Как отмечал Хефдинг (1954, 65), не ясно, что имел в виду Госплан, сравнивая покупательную способность города и деревни. По его мнению, речь могла идти о сравнении всех видов потребления, в том числе натурального дохода колхозов, а не только покупок в магазинах. Действительно, во многих местах цены на сельскохозяйственные товары (как и на жилье) в сельской местности ниже, чем в городе (Вильямсон. 1988; Хэттон и Вильямсон. 1991, 400–401). Кроме того, нет причин верить заявлению Чапман, что промтовары на селе продавались дешевле. В реальности гораздо более вероятно обратное. Во всех магазинах страны спрос на промтовары превышал предложение, но в сельской местности дисбаланс был острее всего. Пользуясь этим в своих целях, мелкие торговцы скупали товары по фиксированным ценам в городских магазинах и перепродавали в деревнях. Учитывая затраты на транспортировку, можно с уверенностью предположить, что средняя цена промтоваров на селе была выше, чем в городе, а никак не ниже, как считает Чапман (Джонсон и Темин. 1993; Грегори. 1994, 97–98). Проще всего отбросить понижательную корректировку городских цен, сделанную Чапман, и распространить индексы Пааше и Ласпейреса для городского рынка (0,168 и 0,115, соответственно) на весь СССР. Следует, однако, помнить, что это самые низкие из оценок, поскольку они занижают цены на промтовары в сельской местности в 1928 г. Следовательно, применение значений 0,168 и 0,115 в качестве дефляторов для 1928 г. приводит к переоценке потребления 1928 г. и тем самым к недооценке роста реального потребления в 1928–1937 гг.

В последних двух столбцах табл. 7.2 представлены результаты вычислений, из которых исключена корректировка цен «село — город». Идеальный индекс Фишера в ценах 1928 г. относительно цен 1937 г. принимает значение 0,153, что дает рост цен в 6,54 раза за этот период, и вносит существенные коррективы в обычную «стагнационную» оценку уровня жизни в течение первых двух пятилеток, свидетельствуя о его значительном росте.

Новый индекс потребления

Незначительный рост потребления на душу населения получен путем суммирования объемов выпуска потребительских товаров и переработки других элементов расчетов для извлечения пользы из новой информации. В табл. 7.3 представлены полученные мной результаты для 1928 и 1937 г. Я не вносил изменений в расчеты Бергсона по услугам (включая муниципальные). Остальные составляющие потребления были рассчитаны следующим образом.

Таблица 7.3 . Оценка объема потребления путем агрегирования показателей по потребительским товарам

Источник : см. текст.

Примечание : графа «Услуги» включает бергсоновские категории услуг, коммунальные платежи, расходы на содержание армии.

Ряд продуктов питания (хлеб, сосиски, водка, растительное масло и т. д.), а также непищевых потребительских товаров (одежда, обувь, велосипеды и т. д.) продавались в магазинах, которые были важнейшим каналом розничного сбыта, принесшим в 1937 г. 110 млрд руб. прибыли. Я рассчитал количество товаров путем суммирования объемов выпуска промтоваров. В этом плане я полагаюсь на масштабное исследование советской промышленной статистики, проведенное Нуттером (Нуттер. 1962), и использую его данные по ценам с учетом добавленной стоимости для расчета выпуска продукции — метод, аналогичный суммированию по добавленной стоимости. Нуттер (1962, 524) приводит свою оценку объема выпуска 1928 и 1937 г., используя цены как 1928, так и 1955 г. Я провел подсчеты по всем годам — с 1928 по 1940.

Если оценивать выпуск продукции в ценах 1928 г., то в 1928–1937 гг. он вырос на 93 %, однако при использовании цен 1955 г. рост составляет лишь 66 %. Подобное расхождение является типичным примером эффекта Гершенкрона: отрасли промышленности, малозначимые в начале индустриализации, с одной стороны, росли исключительно быстро, с другой — после модернизации технологии обеспечили резкое снижение цен и затрат. В итоге совокупные показатели роста различаются в зависимости от того, используются ли для построения индекса более ранние или более поздние цены. В нашем случае объем потребительских товаров длительного пользования (таких как велосипеды, часы, граммофоны) рос самыми высокими темпами, а относительные цены на них в 1928–1955 гг. демонстрировали наибольшие темпы снижения. Цены на текстиль также упали по отношению к продовольственным товарам, а производство ряда товаров из текстиля, особенно чулочно-носочных и вязаных изделий, росло очень быстро. Если говорить о продуктах питания, то в целом в данной категории наблюдалось самое медленное увеличение объемов производства и цен по сравнению с другими товарами.

Суммирование объемов несет в себе «проблему индекса», как это было и с ценами. Вместо цен 1928 и 1955 г. я использую среднее геометрическое двух индексов. В результате имеем рост выпуска промтоваров в 1928–1937 гг. на 79 % и 61,5 млрд (110: 1,79) покупок домохозяйствами в магазинах в ценах 1937 г.

Колхозный рынок

Вторым ключевым каналом розничных продаж были колхозные рынки, где крестьяне продавали свои товары непосредственно горожанам. Эти рынки были главным каналом распределения свежего мяса, овощей и молочных продуктов. Имеется официальная статистика по ценам и объемам купленных и проданных на таких рынках товаров на 1932–1940 гг., и я использую обобщения этого материала, сделанные Малафеевым (1964, 402) и Вылцаном (1966, 61). Также я обращаюсь к работе Барсова (1969) для расчета индекса продаж на колхозном рынке в ретроспективе до 1928 г.

За период 1928–1937 гг. объем продаж на колхозных рынках вырос в 4,7 раза: в 1928 г. он составил 3,4 (16: 4,7) млрд руб. в ценах

1937 г. Столь впечатляющие темпы роста вполне правдоподобны ввиду запрета частной торговли в 1930 г. До этого момента крестьяне могли продавать свои товары частным оптовикам по свободным ценам, которые превышали государственные закупочные цены; для получения высокой цены необязательно было искать непосредственного потребителя на рынке. Однако после 1930 г. именно этот способ стал единственным, с помощью которого крестьяне могли выручить хорошие деньги за произведенные ими продукты, что вылилось в соответствующий всплеск продаж.

Совмещение данных по продажам в магазинах и на колхозных рынках говорит о том, что объем розничных покупок домохозяйств увеличился с 64,9 млрд руб. в 1928 г. до 126 млрд руб. в 1937 г. в ценах 1937 г. В результате потребление на душу населения выросло на 40 % (см. табл. 7.3, столбцы 1 и 2). Однако прежде чем сделать окончательные выводы, необходимо рассмотреть и другие аспекты вопроса, которые свидетельствуют о более умеренном росте потребления.

Натуральный доход колхозов — продукты питания

Часть зерна крестьяне продавали государству или горожанам на колхозных рынках, часть шла на посевы, часть на прокорм скота, часть поедали крысы. То, что оставалось крестьянам для еды, являлось «натуральным доходом колхоза». Вслед за Бергсоном я рассчитываю натуральный доход колхозов по наиболее значимым сельскохозяйственным продуктам как общий объем производства за вычетом сбыта, потерь, семенного и кормового фондов. С учетом новых данных я внес коррективы в расчеты Бергсона по трем направлениям. Во-первых, Бергсон использовал цены, приводимые в работах Карча (1957), который с тех пор пересмотрел их уже дважды (см.: Морстин и Пауэлл. 1966, 621; Карч. 1979, 105), прежде всего вследствие выхода работы Вылцана (1966) о ценах на колхозном рынке. Я использую наиболее актуальные выводы Карча. Во-вторых, Бергсон задействовал официальную производственную статистику, которую следует пересмотреть в меньшую сторону (см.: Уиткрофт. 1990а; Дэвис, Харрисон и Уиткрофт. 1994, 114–116). Если отбросить повышательные «коррективы» Госплана для цифр конца 1920-х гг., то темпы роста потребления зерна в колхозах оказываются выше. В-третьих, благодаря работе Барсова и Карча появилась более подробная информация по сбыту. Авторы делают акцент на концептуальных вопросах оценки сбыта и демонстрируют, что цифры Бергсона по сбыту зерна не полностью отвечают критерию сравнимости. Так, его данные на 1928 г. соответствуют показателю чистых внедеревенских продаж (объемов сбыта за вычетом перепродаж сельским жителям), в то время как в данных на 1937 г. речь идет о валовом показателе, не определяющим нетто по перепродажам (Карч. 1957, 198). Вместо этого в своем анализе я везде применял показатель чистых продаж, получив меньшее падение натурального дохода колхозов, чем у Бергсона.

Не менее сложный вопрос заключается в том, на основе каких именно цен рассчитывать натуральный доход колхозов. Среди возможных вариантов — закупочные цены, гораздо более высокие цены колхозов, а также их среднее значение, учитывающее объемы товаров, реализованных по каждой из цен. Я отдаю предпочтение рыночным колхозным ценам, поскольку они дают представление об издержках крестьян. Представим, что у некой крестьянки есть три яйца. Предположим, что первое она продала государству по закупочной цене 24 коп., второе — на колхозном рынке за 40 коп., а третье сварила себе на завтрак. Как определить цену съеденного яйца? Разумеется, это будет цена на колхозном рынке, а не государственная закупочная или некая средняя цена; крестьянка продала бы яйцо за те же 40 коп. и купила бы себе на них ткань.

Натуральный доход колхозов — непродовольственные товары

Помимо продовольствия, в натуральный доход колхозов входили лен, шерсть и кожа. В 1920-х гг. на селе имелись солидные мощности по производству целого спектра текстильных и кожаных товаров для нужд крестьян. Эти предприятия потребляли половину соответствующего сырья. Как уже отмечалось в гл. 5, их выдавили с рынка как и животных, которых умерщвляли в ходе катастрофы под названием «коллективизация».

Какое значение имели эти сельские производства для крестьян? Я провел расчеты по шерсти, льну и коже на основе цен производителей. Так, сельское население в 1928 г. обрабатывало 716 тыс. ц шерсти (в мытом состоянии), в то время как на заводах обрабатывалось только 618 тыс. (Уиткрофт и Дэвис. 1985, 404–405, 459–460). В том же году промышленность произвела 117 млн м ткани, что потребовало использования всего имеющегося в ее распоряжении шерстяного сырья, и лишь незначительное его количество было реализовано в виде нити и поступило на трикотажные и чулочно-носочные фабрики. При этом шерстяного сырья, которое осталось у крестьян, хватило на производство 136 млн м ткани (117 млн х 716: 618). Аналогичные подсчеты дают нам цифру в 190 млн м льняной ткани и 47 млн пар обуви, которые вышли из-под сельских станков.

Вышеприведенные цифры взяты в ценах 1937 г. по данным Чапман (1963, 190–195). Она приводит информацию о восьми различных вариантах цен на шерстяную и камвольную ткань. Для своих расчетов я взял цену на «грубое шерстяное сукно однотонного цвета» (29,51 руб./м), так как это было недорогое сукно, годное для ручной обработки на селе. В 1928 г. стоимость шерстяной ткани можно оценить в 4 млрд руб., льняной — 2,5 млрд руб., обуви — 2,4 млрд руб. В общей сложности объем сельского производства в 1928 г. составил 8,9 млрд руб., а в 1937 г. — 0,9 млрд руб. (все в ценах 1937 г.). Этот показатель значительно выше, чем у Бергсона.

Общее потребление

Совместив данные по всем элементам, получим общее потребление в 1928 и 1937 г. (см. табл. 7.3). Оно выросло на 42 %, или на 30 % в пересчете надушу населения. Как показывает график 7.2, рост не был плавным. В 1932 и 1933 гг. потребление резко упало, восстановилось в ходе второй пятилетки (1933–1937 гг.), когда, действительно, наблюдалось значительное повышение уровня жизни, и снова упало с наступлением Второй мировой войны. 1937 г. всегда считался особенно благоприятным, благодаря огромному урожаю, и график 7.2 это подтверждает. В 1928–1938 гг. потребление на душу населения в СССР выросло на 22 % (на 2 % в год), что явно представляет более объективный показатель динамики роста, чем более высокие данные по 1928–1937 гг.

Оценка потребления на душу населения по годам и группам

Благосостояние рабочих и крестьян столь важно при изучении истории 1930-х гг., что представляется значимым рассчитать также потребление отдельно для каждой из этих групп населения. Это потребует последовательного анализа как потребления, так и состава населения, что является непростой задачей.

Проблема при изучении населения связана с тем, что многие из тех, кто проживал в сельской местности, действовали как в рамках сельскохозяйственной экономики, так и вне нее. Можно выделить четыре основные группы: те, кто занимался исключительно земледелием; те, кто часть времени проводил в поле и подрабатывал заготовкой леса, перевозками, строительством, а также в городах; ремесленники — такие как мельники и кустари, специализировавшиеся на продаже товаров в город. При подсчете среднего дохода колхозов часть таких индивидов необходимо исключить из сельскохозяйственного дохода и перенести в знаменатель; других следует включить в эту группу согласно доходу, полученному непосредственно из городского/промышленного сектора. По сути, я ограничиваю категорию «сельскохозяйственного населения» лицами, проводящими все или часть времени в поле, и их семьями. Объединение этих двух категорий в одну («проводящие все время в поле») позволяет включить часть индивидов, проживающих на селе, но не занимающихся земледелием, в расчет среднего дохода на эквивалентной основе полной занятости. Возможно, в этом методе кроется некоторая неточность, но, к сожалению, данные не позволяют ее компенсировать.

Я подсчитываю потребление, во-первых, через потребление колхозов и, во-вторых, через измерение неколхозного потребления по остаточному принципу. Колхозное потребление равняется натуральному доходу колхозов (в ценах 1937 г.) плюс покупки промышленных товаров в магазинах. Предположим, что земледельцы тратили весь свой наличный доход, тогда стоимость покупок в магазинах будет равна наличному доходу колхозов за вычетом сельскохозяйственных налогов. Стоимость покупок в магазинах выражается в ценах 1937 г. посредством индекса потребительских цен Малафеева (1964, 407) для государственных и кооперативных магазинов. Этот индекс согласуется с показателем инфляции, приведенном в табл. 7.3 на 1928 и 1937 г.

Таблица 7.4 . Потребление на душу населения внутри и вне колхозов, 1928–1939 гг. (в ценах 1937 г., в руб. на человека в год)

В табл. 7.4 представлены оценки показателей на душу населения на 1928–1939 гг. Население, не занимающееся сельским хозяйством, всегда располагает большим доходом, в связи с чем отток рабочей силы из колхозов на фабрики вызвал повышение среднего потребления. Свой вклад в улучшение условий жизни внесло повышение неколхозного потребления на душу населения, которое в 1928–1938 гг. росло на 1,9 % в год. Очень малый процент составило в росте среднего потребления повышение уровня жизни на селе. В колхозах потребление на душу населения за 1928–1938 гг. выросло лишь на 5,5 %. В период коллективизации среднее потребление в колхозах упало на 22 % ниже уровня 1928 г. В отдаленных районах, специализировавшихся на выращивании зерна, потери были больше, поскольку жители близких к городам районов, занимавшиеся разведением скота, имели возможность продать часть его за хорошие деньги на колхозных рынках.

Рост потребления и реальная заработная плата

Как доказательства роста потребления согласуются с общепринятой точкой зрения о падении уровня жизни в городах СССР?

Если они основаны на статистических данных, подобные пессимистические оценки исходят из расчетов размера реальной заработной платы. Типичный случай представлен в табл. 7.5, где сравниваются номинальные и реальные заработки всех работников в 1927–1928 и 1937 г. Средний доход всех профессий увеличился с 690 до 3047 руб. Цены, согласно моим подсчетам, выросли в 5,1 раза. Если разделить рост зарплат (4,42 = 3047: 690) на рост уровня цен (5,10), то получим, что реальные доходы упали на 13 % и составили 87 % от их объема в 1927–1928 гг. (0,87 = 4,42: 5,1). Доходы работников предприятий упали еще сильнее — на 30 %. В различных сферах промышленности были заняты граждане с различным опытом. Так, в городском секторе наибольший рост наблюдался в сфере образования (7 % рост реальных доходов) и государственного управления, где реальные доходы упали лишь на 2 %. Их высокие показатели соответствуют мнению Фицпатрик о том, что новая интеллигенция и управленцы из числа образованных пролетариев жили при Сталине вполне благополучно. В противном случае динамика реальных доходов в табл. 7.5 оказалась бы доводом в пользу пессимистичной точки зрения на советские реалии.

Между тем существуют три причины, по которым подобный пессимизм можно считать неоправданным. Первая заключается в том, что сопоставление реальных зарплат в столбце 4 нерелевантно для большинства индивидов. Изменение реальных доходов для категории «все трудящиеся» говорит об изменении в покупательной способности некоего «рабочего или служащего со средней зарплатой» как в 1927–1928 гг., так и в 1937 г. Проблема в том, что подобный «рабочий или служащий» 1937 г. в конце 1920-х гг. не был ни рабочим, ни служащим. Он (она) в 1927–1928 гг. был крестьянином (крестьянкой). Между 1927–1928 и 1937 гг. общее число рабочих и служащих выросло с 11,3 млн до 27 млн за счет крестьян. Благодаря миграции из села в город число рабочих на заводах увеличилось с 3,5 млн до 10,1 млн. Недаром тема рурализации советских городов пользуется такой популярностью среди социальных историков, изучающих этот период (Левин. 1985, 218–221). Ее непременно следует учитывать при оценке изменений реальных доходов населения.

Таблица 7.5 . Динамика реальной заработной платы, 1927/1928 — 1937 гг.

Примечание:

столбец (1) — среднегодовой доход в руб. в 1927–1928 гг. (см.: Zaleski. 1971, 318–319);

столбец (2) — среднегодовой доход в рублях в 1937 г. (см.: Zaleski. 1980, 562–565); столбец (3) — столбец (2), разделенный на столбец (1); столбец (4) — столбец (3), разделенный на 5,1, показатель инфляции; столбец (5) — столбец (2), разделенный на 473 руб. в год, за исключением двух последних строк, где доходы 1937 г. делятся на 350 (473: 1,35) для исключения отношения городских цен к сельским;

столбец (6) — столбец (5), разделенный на 5,1, показатель инфляции.

Для расчета изменений реальных доходов новоприбывших в города необходимо сравнить их заработок на селе в 1927–1928 гг. с городским в 1937 г. К счастью, Хефдинг (1954, 63–72) тщательно измерил доходы жителей деревни на момент начала первой пятилетки. Эта цифра составила 473 руб. Данный средний показатель охватывает колхозников с полной занятостью, наемных работников, ремесленников и земледельцев, подрабатывающих в городах. Для обеспечения сравнимости с зарплатами в городах также были учтены различия в городских и сельских ценах, которые в целом «могут привести к преувеличениям». Тем не менее средний доход крестьянина составил лишь 57 % от средней городской зарплаты в 836 руб. Среднестатистический житель села, переехавший в город и устроившийся на среднюю должность на производстве, увеличил свой доход на 77 % (836: 473). Именно эта категория работников внесла наибольший вклад в рост потребления.

Принимая во внимание данную миграцию, очевиден рост реальных доходов большинства горожан. Так, в столбцах 5 и 6 табл. 7.5 сравниваются доходы 1937 г. с доходом в 473 руб. в 1927–1928 гг. Среднестатистический работник, занятый в промышленности (независимо от профессии), переехав в город, стал потреблять почти на 25 % больше. Данный показатель варьирует относительно сферы промышленности, в которой работает мигрант. В текстильной и пищевой отраслях наблюдался незначительный спад, а в таких сферах, как управление, образование, финансы, угольная промышленность, произошел наибольший рост. Образованные пролетарии Фицпатрик продолжают здесь лидировать.

Второй аспект также играет роль в объяснении роста потребления по отношению к динамике реальных доходов населения. Речь идет об увеличении доли работающих горожан. Так, Хоффман (1994, 143) отмечает, что в Москве число членов семьи, получающих заработную плату, увеличилось с 1,37 в 1929 г. до 1,63 в 1937 г. Этот прирост в 19 % компенсировал большую часть падения реальных доходов в промышленности. Граждане, проживающие долгое время в городах, в 1930-х гг. получили возможность сохранить свой прежний уровень потребления за счет наращивания своего труда.

Третий способ, с помощью которого они могли увеличить свой доход, было повышение своих навыков, переход на более высокооплачиваемые административные должности или участие в стахановском движении (Зигельбаум. 1988). Перевыполнение нормы означало более высокий заработок. Опытные рабочие преуспевали в этом лучше остальных. Тем самым дополнительный доход позволял рабочим сохранять потребление на прежнем уровне, даже при падении размера средней зарплаты.

Динамика доходов населения позволяет нам выделить группы, выигравшие от экономического роста СССР в 1930-х гг., и каналы, через которые распределялась прибыль. Число рабочих, трудящихся в городах, в течение первых трех пятилеток утроилось, а новые городские жители получили значительную выгоду, выражавшуюся в росте их реального дохода. Рабочие, осевшие в городах, стали больше работать и больше потреблять, улучшать свои навыки, повышать производительность, либо пополняли ряды чиновников и преподавателей. Продолжать работать на селе — означало забыть об улучшении своего материального положения.

Смертность и долголетие

Общий рост потребления продуктов питания и повышение уровня жизни в середине 1930-х гг. должны были положительно сказаться на здоровье советских граждан. Как и дополнительное образование, долгая жизнь хороша сама по себе. Кроме того, высокая продолжительность жизни может свидетельствовать об улучшении питания и других аспектов потребления. Распространение медицинских услуг также могло сыграть роль в увеличении продолжительности жизни, но ключевым фактором здесь, по-видимому, выступает рост реальных доходов. В нашем случае демографическая статистика однозначно подтверждает гипотезу о росте уровня потребления.

В предыдущей главе мы уже использовали данные весьма подробного исследования динамики советского населения, проведенного Андреевым, Дарским и Харьковой (1990; 1992). На графике 6.1 представлены их расчеты общего показателя смертности (число умерших на 1000 человек). Отчетливо дает о себе знать ужасный голод, последовавший за коллективизацией: в 1933 г. общий показатель смертности подскочил до 70 человек на 1000. В остальном график отражает снижение смертности в долгосрочной перспективе. В конце 1920-х гг. уровень смертности составил около 27 на 1000. В течение первой пятилетки он несколько вырос, однако после голода 1933 г. наблюдается заметный спад смертности, при этом к концу 1930-х гг. общий показатель смертности колеблется около отметки 21 на 1000. Это значительное улучшение по сравнению с данными периода нэпа.

Общий показатель смерти варьирует в зависимости от изменений структуры населения. Наилучшим индикатором совокупной смертности служит ожидаемая продолжительность жизни — чем она дольше, тем ниже смертность во всех возрастных категориях. На графике 7.3 представлена ожидаемая продолжительность жизни мужчин и женщин в 1925–1940 гг. (Андреев, Дарский и Харькова. 1992, 148). Здесь также видны последствия голода 1933 г. Кроме того, график 7.3 подтверждает снижение показателя смертности, отраженного на графике 6.1: на длительном временном интервале наблюдается значительный рост ожидаемой продолжительности жизни. В конце 1930-х гг. среднестатистическая женщина в СССР жила на 5 лет дольше, чем в середине 1920-х, а среднестатистический мужчина — на 3 года дольше. В 1930-х гг. многие граждане Союза преждевременно ушли из жизни в результате политики Большого террора и голода; остальные прожили более долгую жизнь, чем родившиеся одним-двумя десятилетиями раньше.

График 7.3. Ожидаемая продолжительность жизни при рождении, 1925–1940 гг.

Источник : Андреев, Дарский и Харькова (1992,148).

Заключение

Согласно советской модели развития, инвестирование в производство товаров должно было привести к большему росту потребления, чем при какой-либо другой стратегии. Бергсон и Чапман поставили под вопрос релевантность этой модели, мотивировав это своими данными по спаду потребления на душу населения в 1930-х гг. Однако динамика зарплат, цен, производства продуктов питания и смертности не подтверждает их пессимизм. Действительно, в течение первой пятилетки имел место спад потребления, однако его причина не имеет никакого отношения к логике аккумулирования ресурсов — виной всему коллективизация. Как только колхозы оправились от этого удара, потребление стало быстро расти. К концу 1930-х гг. объем производства потребительских товаров увеличился почти на 80 %.

Помимо того что этот рост важен для понимания общего подъема экономики в 1930-х гг., он также оказал существенное влияние на изучение политики. В рамах тоталитарной модели государство рассматривается исключительно как механизм подавления враждебного ему народа путем террора. Многие историки критикуют подобную монолитную модель. Например, Фицпатрик (1979) предполагает, что прогрессивные мобильные рабочие и крестьяне, составившие костяк новой интеллигенции и административной системы, поддерживали политический курс Сталина, поскольку извлекали из него выгоду. Зигельбаум (1988) пишет, что система также была благоприятной для стахановцев и потому у них были причины поддерживать ее. Терстон (1996) заходит дальше всех, предполагая, что сталинизм пользовался широкой поддержкой в среде городских рабочих. Формирование политических установок — сложный фактор, не оказывающий моментального отрицательного влияния на экономику, в отличие от уровня жизни. Из настоящей главы мы узнали, что многие люди получили материальную выгоду от экономического развития 1930-х гг. В их число вошла новая административная элита и стахановцы. Еще больше таких граждан было среди тех, кто переехал в промышленные города. К концу 1930-х гг. у жителей городов, промышленных рабочих, учителей и чиновников сформировался ряд экономических причин, чтобы поддерживать советскую власть.

 

Глава восьмая. Причины быстрой индустриализации

В ходе реализации первых пятилеток (1928–1940) экономическое развитие Советского Союза шло весьма высокими темпами. В 1928–1940 гг. прирост ВВП составлял 5,3 % в год, объем промышленного производства ежегодно увеличивался на 11 % (табл. А.2 и 5.4). Объем капиталовложений также значительно увеличился, уровень потребления резко возрос. Подобный рост был бы удивительным даже для последних десятилетий, когда расширение международной торговли позволило некоторым странам существенно ускорить развитие промышленности. Для межвоенного периода, когда капиталистический мир поразила депрессия и рост за счет экспорта оказался невозможен, достижения Советского Союза выглядят впечатляюще. Как им это удалось?

Обзор экономических данных в гл. 5 предполагает некоторые ответы. Выделение большого объема производимых инвестиционных товаров на развитие отрасли, производящей средства производства, в соответствии с моделью Фельдмана привело к росту как потребления, так и инвестиций; стимулирование предприятий к выполнению амбициозных производственных планов и ослабление требования, чтобы доходы покрывали расходы, привели к быстрому росту количества рабочих; насильственная коллективизация сельского хозяйства вызвала приток населения из деревни в города, что в свою очередь повлекло за собой дальнейшее расширение занятости в промышленных отраслях и увеличение объема производства. Несмотря на то что данные гипотезы очень правдоподобны, до конца не ясно, достаточно ли их для объяснения сталинской индустриальной революции или же влияние оказали и другие факторы. Более того, сложно оценить их относительную значимость для данного процесса. Оценка социалистического развития зависит от того, что послужило решающим фактором быстрого индустриального роста — государственный террор или субсидирование создания рабочих мест.

Целью данной главы является проведение количественного анализа данных вопросов. Измерительным инструментом будет выступать многосекторная имитационная модель советской экономики. Сравнение имитационных моделей альтернативной политики и институтов позволяет определить факторы, обусловившие быстрое развитие после 1928 г., и их относительную важность. Например, для того чтобы определить значение фактора коллективизации в истории страны, рост может быть смоделирован как с ее учетом, так и без. Модели также помогают рассмотреть другие вопросы, включая возможности развития нэпа и особенности социализма, ускорившие индустриализацию в 1930-х гг.

Структуру главы можно изложить следующим образом: во-первых, описана имитационная модель; во-вторых, с ее помощью произведена оценка значения инвестирования в тяжелую промышленность. Данная политика привела не только к увеличению темпов роста объема продукции и основного капитала, но и повысила уровень жизни, что с учетом работы Фельдмана является вполне ожидаемым результатом. В-третьих, влияние коллективизации на экономический рост измеряется посредством моделирования эффекта инвестирования в тяжелую промышленность в рамках нэпа. Перспективы роста были достаточно оптимистичными, но все же не идеальными, поскольку это происходило в условиях коллективизированной экономики. Дело в том, что хотя коллективизация сыграла положительную роль в ускорении советского экономического развития, этот фактор тем не менее имел второстепенное значение в данной ситуации. И в завершение создана имитационная модель нэпа, в которой мягкие бюджетные ограничения, характеризовавшие советскую систему, заменены на более жесткие рамки. Иными словами, советская промышленность вынуждена нанимать работников в соответствии с капиталистическими правилами рынка, а не с действующей политикой полной занятости, как было в СССР. В результате происходит спад уровня занятости в промышленном секторе экономики и соответствующее снижение производительности. Аналогичные явления наблюдаются в сфере потребления на душу населения. Таким образом, анализ приведенных имитационных моделей указывает на то, что основными источниками роста являлись, с одной стороны, стратегия массовой индустриализации, с другой — амбициозные производственные цели (наряду с мягкими бюджетными ограничениями). Первый способствовал быстрому расширению основного капитала, второй стимулировал создание промышленных рабочих мест для тех работников, которые в противном случае остались бы томиться в деревне или же рассеялись по «неформальному сектору», как в Латинской Америке. Коллективизация сельского хозяйства внесла лишь небольшой вклад в промышленный рост.

Имитационная модель

Так как в 1928 г. основным пороком советской экономики был недостаточный размер основных фондов, в имитационной модели внимание концентрируется на производстве и распределении средств производства. В связи с этим модель развивает концепцию Г.А. Фельдмана, дополняя ее описаниями институтов и политики СССР в послевоенный период. Сельское хозяйство рассматривается отдельно от других потребительских товаров с тем, чтобы изучить вопросы, по поводу которых вели споры Бухарин и Преображенский. В модели присутствуют основные рынки, существовавшие в Советском Союзе: рынок труда, колхозные рынки и розничные рынки потребительских товаров. Иные задачи — вроде распределения инвестиций, которые решались в административном порядке, — представлены соответствующим образом.

Уравнения модели описаны в приложении В, поэтому здесь я приведу лишь их характерные черты. Итак, модель представлена в трех версиях — одна для экономики в условиях коллективизации, вторая для нэпа с пятилетними планами, в третьей же версии рассматривается капиталистический рынок труда. Я начну с первой, так как предполагается, что она моделирует реальный ход событий и наиболее приближена к историческим данным. Модель начинается с решения для 1928 г., и по каждому году предложено решение серии уравнений для определения значений примерно пятидесяти переменных. Рождаемость, смертность, миграции и капиталовложения от года к году стимулируют рост экономики и определяют динамический характер модели.

На графике 8.1 изображены параметры, из которых складывается описание экономики, а также указаны переменные, значение которых определяется по каждому году имитационной модели. Мы предлагаем следующий подход к схеме.

Производственные ресурсы и производственные отрасли

В двух колонках слева выделены отрасли экономики — сельское хозяйство, потребительские товары и средства производства. В сельском хозяйстве занято «избыточное население», таким образом, объем производства не ограничен недостатком трудовых ресурсов. Нет смысла выстраивать модель выработки сельского хозяйства, только как сугубо экономического процесса, поскольку определяющими факторами сельскохозяйственного производства являлись факторы политического характера, например сопротивление коллективизации. Напротив, необходимо отметить, что сельскохозяйственное производство следует своей исторической траектории.

Средства производства включают машинное оборудование (промышленное, сельскохозяйственное, больничное) и потребительские товары длительного пользования, такие как велосипеды, артиллерийское оборудование, строительные объекты. Производство инвестиционных товаров зависит от капитала и трудовых ресурсов, задействованных в этой отрасли. Объем производства потребительских товаров (включающих продовольственные и непродовольственные товары, жилье, услуги и деятельность правительства) зависит от поставок сельскохозяйственной продукции для обработки, равно как и от наличия рабочих ресурсов и капитала. В рамках математической модели с помощью уравнений (функции производства) высчитывается объем производства на основе производственных ресурсов в определенном секторе.

Количество производственных ресурсов, доступных в определенный год, в значительной степени определяется решениями, принятыми в год предыдущий. Объемы сельскохозяйственной продукции, доступной для дальнейшей переработки, равны объемам принудительных продаж по государственным заказам предыдущего года, основные фонды формируются в результате более ранних капиталовложений, а промышленная рабочая сила зависит от предшествующих рождений, смертей и миграций. Только распределение рабочей силы между отраслями производства инвестиционных и потребительских товаров определяется с помощью приравнивания реального предельного продукта труда в обоих секторах за каждый последующий год.

Покупатели

Товары и услуги производятся для чьего-либо потребления. В рамках данной модели выделяется три типа потребителей: городское население, крестьяне и государство. За исключением продуктов питания и волокна, оставляемых крестьянами для собственного употребления, все товары и услуги требуют эквивалентной оплаты. Ключевыми вопросами являются следующие: как различные группы зарабатывают деньги? на что они эти деньги тратят?

Городское население получает доход от продажи собственного труда, таким образом, доход домохозяйства равен занятости в секторах производства товаров потребления и средств производства, умноженной на среднюю заработную плату. Домохозяйства тратят свои деньги на свежие продукты питания, купленные напрямую у фермеров на колхозных рынках, на продовольственные и непродовольственные товары, произведенные сектором товаров народного потребления, и на потребительские товары длительного пользования, произведенные сектором производства инвестиционных товаров. При этом на каждую категорию товаров тратится фиксированная доля дохода.

Заработок крестьян складывался из прибыли, полученной от продажи сельскохозяйственной продукции городским жителям на колхозных рынках и государственным органам по закупкам. Доход, получаемый ими по государственным заказам, равнялся продажам покупателям произведенных потребительских товаров за вычетом производственных затрат и налога с торгового оборота.

Третьим источником спроса выступало государство: оно приобретало образовательные, медицинские, административные, военные, милицейские и другие услуги (рассматриваемые в модели как выработка сектора потребительских товаров), больничное и военное оборудование (выработка средств производства для потребительских нужд), а также капиталовложения (также входящих в категорию средств производства). Сталин верил в эффективность сбалансированного бюджета. При этом в 1930-е гг. важным источником дохода выступал налог с оборота, поэтому уровень налоговой ставки и имел целью балансирование бюджета.

Налог с торгового оборота являлся ключевым инструментом влияния, которое экономическая политика правительства оказывала на экономику страны в целом. Так, увеличение капиталовложений влекло за собой увеличение налогов, а повышение налога с продаж способствовало увеличению разрыва между уровнем дохода, который крестьяне получали от сбыта своей продукции, и величиной расходов на приобретение промышленных товаров. Иными словами, налог с продаж был административным инструментом, воплощавшим в жизнь предложение Преображенского — использование условий торговли против сельского хозяйства.

Распределение выработки

В центральной колонке графика изображено, как производители и покупатели обмениваются товарами и услугами с целью получения прибыли. Выработка в каждой сфере классифицирована по категории товаров и услуг, продаваемых разным покупателям на разных рынках.

Выработка сельского хозяйства разделена на товары для сбыта и «доход в натуральной форме», то есть сельскохозяйственную продукцию, оставляемую крестьянами для собственного потребления. Для этой цели используется модель сбыта сельскохозяйственной продукции, разработанная в гл. 4. Так как свойства данного рынка определены по данным для 1913–1928 гг., и он повторяет состояние рынка в 1920-е гг., то имитационные модели, учитывающие эти свойства, отвечают на вопрос: каким могло бы стать развитие Советского Союза, если бы принципы сбыта сельскохозяйственной продукции были аналогичны эпохе нэпа? Для оценки объема продаж на колхозном рынке следует вычесть объем закупок сельскохозяйственной продукции из общего числа продаж. Выравнивание данного предложения со спросом городских потребителей позволяет определить уровень на колхозном рынке.

Государственные закупки услуг (образование и т. д.) оцениваются по первоначальной стоимости, таким образом, продажа потребительских товаров домохозяйствам рассчитывается посредством вычета объема государственного потребления услуг из общего объема произведенных потребительских товаров. Направление продаж потребительских товаров домохозяйствам делится на продажу продовольственных и непродовольственных товаров посредством экстраполирования добавленной стоимости в обоих секторах в 1928 г. В рамках расчетов объем предложения потребительских товаров приравнивается к спросу со стороны городского и сельского населения для определения уровня цен на продовольственную и непродовольственную продукцию.

Осуществление инвестиций производилось по остаточному принципу; объем капиталовложений здесь равен объему выпуска средств производства за вычетом объема продукции, потребляемой в качестве больничного оборудования, потребительских товаров длительного пользования и вооружения. При этом данная модель не дает картины потребления средств производства — оно указано в соответствии с историческими значениями. Вооружение было наиболее существенной статьей расходов, поэтому процедура включает соотношение между военными расходами и инвестициями: один рубль, потраченный на танки, означал, что на один рубль сократятся инвестиции.

Ключевой вопрос модели экономического роста Фельдмана — каким образом следует распределять инвестиции между секторами производства инвестиционных и потребительских товаров — является важнейшим вопросом при распределении средств производства. Можно произвольно определить значение доли (е) для моделирования эффектов альтернативной инвестиционной стратегии.

График 8.1. Имитационная модель схемы движения за один период

Государство расходовало средства на оплату инвестиций и закупку оружия. Как уже отмечалось, для формирования доходов, необходимых для данных приобретений, устанавливался налог с оборота.

От одного года к другому: рост факторов производства

По каждому году имитационной модели компьютер решает уравнения, описывающие отношения, изображенные на графике 8.1 (плюс еще несколько дополнительных аспектов). Смоделированная траектория развития экономики в 1930-е гг. построена на решении уравнений по каждому году. Результат одного года приводит к следующему, так как производственные ресурсы, доступные на начало года, зависят от результатов предыдущего года.

Объем основного капитала, доступный в начале года, равен объему капитала в начале предыдущего года плюс капиталовложения в течение года и минус амортизация. Различные инвестиционные стратегии (распределение между секторами производства средств производства и потребительских товаров или различный уровень военных расходов) преобразовываются в различный объем капиталовложений, которые аккумулируются в различные основные фонды и в различные уровни выработки соответственно.

Базовый уровень предложения рабочей силы описывается с помощью демографической модели — своего рода упрощенной версии модели, представленной в гл. 6. Для воссоздания истории сельского и городского населения между переписями 1926, 1937 и 1939 г. для сельской и городской отраслей были разработаны соответствующие траектории общего коэффициента рождаемости, среднего общего коэффициента смертности, избыточной смертности и коэффициента уровня миграции из деревни в город. Трудовые ресурсы промышленности зависят от численности городского населения, которое определяется прежде всего именно характером сельско-городской миграции. Доля сельского населения, предпочитающего переехать в город, находится в прямой зависимости от уровня городского потребления по отношению к сельскому потреблению. Различные инвестиционные стратегии оказывают влияние на развитие за счет вариаций уровня налоговой ставки с оборота, который в свою очередь вносит изменения в доходы рабочих и крестьян, а следовательно, влияет на масштаб сельского населения в городах.

Валидация модели: можно ли ей верить?

Данная модель довольно сложна. Верить, что она точно описывает советскую экономику, можно по трем причинам. Во-первых, в ней представлены основные институты, и большинство из них описаны с помощью расчетной модели, а не приведенной формы регрессионных уравнений. Во-вторых, положительно себя ведут сектора в модели частичного равновесия. Например, если рассматривать факторы сельскохозяйственного производства, цен на сельскохозяйственную продукцию и произведенных потребительских товаров как внесистемные, то модель снабжения сельского хозяйства повторяет поведение рынка в 1920 г., включая кризис «ножниц цен», как показано в гл. 4. В-третьих, модель с точностью имитирует эволюцию эндогенных перемен в 1928–1939 гг., о чем пойдет речь дальше. С учетом этих доводов можно предположить, что приведенная имитационная модель достойна определенного доверия.

Модели нэпа и капиталистические трудовые отношения

Как уже отмечалось, данная модель отражает картину коллективизированной экономики. Она может быть использована для изучения влияния изменения инвестиционной стратегии (например, распределения средств производства) в рамках действительно существовавшей институциональной структуры. Анализ возможностей развития нэпа требует внесения более существенных изменений, нежели варьирование одного или двух параметров. Модель нэпа заменяет условие обязательных поставок рыночными отношениями между городом и деревней, устраняет дискриминацию советской налоговой системы против крестьянства, но сохраняет многие из инициатив по развитию сельского хозяйства (например, механизацию и управление водными ресурсами), которые на самом деле были реализованы в 1930-е гг.

В частности, отличие модели нэпа от модели коллективизации заключается в четырех аспектах. Во-первых, я предполагаю, что не было ни производственных потерь, ни потерь домашнего скота, которые сопутствовали коллективизации, ни голода, ни избыточной смертности. Во-вторых, налог с оборота, направленный на крестьян, заменен налогом на весь объем денежного дохода (в сельскохозяйственном и несельскохозяйственном секторе). В-третьих, сельскохозяйственные поставки представлены функцией средней цены (за вычетом налогов), получаемой при всех видах реализации. Регрессионное уравнение использовано для разделения сбыта на продажи на колхозных рынках и продажи на переработку. В-четвертых, использована более низкая кривая функции миграции, так как предполагается, что не было раскулачивания и других форм государственного вмешательства, которые вынуждали людей покидать деревни.

График 8.2. Добавленная стоимость несельскохозяйственной продукции, фактическая и смоделированная (в млрд руб., в ценах 1937 г.)

Примечание : на графике отражено сравнение траекторий роста несельскохозяйственного сектора экономики в рамках альтернативных экономических систем. Все имитационные модели предполагают, что в развитие производства средств производства реинвестировалась одинаковая доля товаров, произведенных в этом секторе.

И, наконец, необходима третья модель, предназначенная для анализа влияния мягких бюджетных ограничений и амбициозных целей производственного плана развития. Данная модель, которую я называю «моделью капиталистических трудовых отношений», является модификацией модели нэпа. Как в модели нэпа, так и в модели коллективизации присутствует мягкое бюджетное ограничение, выраженное в том, что занятость в несельскохозяйственном секторе равна численности городского населения, умноженной на долю городского населения, действительно трудоустроенного в 1928–1939 гг. В результате наблюдается отсутствие такого явления, как безработица, а предельный продукт труда не превышает уровня расходов на оплату труда. В капиталистической модели занятости предприятие платит высокую фиксированную заработную плату и регулирует занятость, пока предельный продукт труда не выходит на один уровень с этой зарплатой. Введение жестких бюджетных ограничений способствует возникновению безработицы. Сельско-городская миграция реагирует на ожидаемую зарплату с учетом безработицы. Данный взгляд на занятость и рынок труда представляет собой практическое воплощение теорий Тодаро (1968; 1969) и Харриса и Тодаро (1970) о рынках труда в развивающихся капиталистических странах.

График 8.3. Потребление на душу населения

Примечание : на графике отражено сравнение траекторий роста уровня потребления на душу населения в рамках альтернативных экономических систем. Все имитационные модели предполагают, что в развитие производства средств производства реинвестировалась одинаковая доля товаров, произведенных в этом секторе.

На графиках 8.2 и 8.3 отражено сравнение серий фактической добавленной стоимости несельскохозяйственной продукции и потребление на душу населения с имитационными рядами трех моделей. Данные имитационные ряды являются своего рода проверкой модели коллективизации, так как она отражает функционирование реальных институтов СССР и использует значения исторических параметров. Модель успешно проходит тест ввиду соответствия между действительными и имитационными сериями. Для сравнения также приведены имитации с моделями нэпа и капиталистических трудовых отношений. Различия между имитациями будут проанализированы далее в данной главе, однако стоит отметить, что модели нэпа и капиталистических трудовых отношений подразумевают более быстрый рост в начале 1930-х гг., чем модель коллективизации, так как данные имитации позволяют избежать сельскохозяйственных производственных потерь, последовавших за коллективизацией. Впрочем, к концу 1930-х гг. модель коллективизации демонстрирует несколько более оптимистичные результаты, чем модель нэпа. При этом обе модели показывают гораздо лучшие результаты, чем модель капиталистических трудовых отношений.

Инвестиции в тяжелую промышленность

Я использую три модели, описанные выше, для анализа влияния альтернативных институтов и политики на рост выработки и потребления на душу населения в Советском Союзе в 1930-е гг. Представляется целесообразным начать работу с модели экономики в условиях коллективизации, которая отражает истинные события, а затем исследовать последствия альтернативных стратегий капиталовложения. Этот метод позволит изучить источники накопления капитала, роста производства и повышения жизненного уровня.

Основной стратегией увеличения темпа экономического роста было сосредоточение капитала в отрасли тяжелой промышленности. Объем вложений в этом секторе можно было увеличить, с одной стороны, путем реинвестирования большей части выработки средств производства (вместо потребления их в качестве военного и больничного оборудования или потребительских товаров длительного пользования), с другой — посредством увеличения доли первоначальных инвестиций, направленных непосредственно на развитие отрасли производства средств производства.

Таблица 8.1 . Добавленная стоимость в несельскохозяйственной сфере, фактическая и имитационная (в млрд руб., в ценах 1937 г.)

В 1928 г. капиталовложения составляли 94 % от выработки предприятий, производящих средства производства, что практически не оставляло возможности увеличить накопление основных фондов за счет прироста этой доли. Взамен этого темп роста капиталовложений был увеличен за счет роста доли первоначального инвестиционного капитала, выделяемого на развитие предприятий, производящих средства производства. В 1928 г. данному сектору принадлежало около 7 % от общего объема несельскохозяйственных основных фондов. В 1929–1934 гг. 23 % валовых капиталовложений вне сельского хозяйства были выделены именно на данный сектор. Несмотря на то что уровень 23 % не является очень высоким показателем, это ознаменовало отход от прежних тенденций и стремление развивать тяжелую промышленность.

Влияние этих изменений можно проследить, моделируя советское развитие с альтернативными значениями е, то есть доли инвестиций, выделенных на развитие сектора производства инвестиционных товаров. Табл. 8.1–8.4 показывают, как в результате меняются показатели определенных ключевых переменных 1939 г. Очевидно, что альтернативные значения е оказали значительное влияние на выработку и доход. Добавленная стоимость в несельскохозяйственной сфере за 1939 г. увеличивается с 143,4 млрд руб. до 231,9 млрд руб. при увеличении значения е с 0,07 до 0,23. Основные фонды в 1939 г. также увеличиваются с 201,0 до 343,9 млрд руб. при условии аналогичного диапазона значений е. Направление большего количества ресурсов в тяжелую промышленность привело к увеличению основных фондов в несельскохозяйственном секторе и соответствующему росту производительности.

Таблица 8.2 . Основные фонды несельскохозяйственного сектора, фактический и смоделированный объем (в млрд руб., в ценах 1937 г.)

Более неожиданную картину дает анализ динамики потребления на душу населения. При увеличении значения е потребление на душу населения в 1939 г. демонстрировало последовательный рост. Более высокие показатели е привели к более высокому темпу роста сектора производства инвестиционных товаров, но этот рост оказал соответствующее воздействие и на промышленность, производящую потребительские товары, это влияние выражалось в виде увеличения объема основных фондов. Вероятность подобной «рециркуляции» капитала была довольно высока, поскольку 77 % капиталовложений выделялось именно на потребительские товары. Конечно же, существовал компромисс: в период в 1929–1932 гг. существовала зависимость, в соответствии с которой более низкие значения е подразумевали несколько большие объемы основных средств в сфере производства потребительских товаров. Однако разница эта была весьма незначительной. Падение уровня потребления при высоком значении е не превышало 1 % значения при низком значении е в рамках плана первой пятилетки. Иными словами, издержки увеличения доли капиталовложений, выделяемых для отрасли производства инвестиционных товаров, были весьма невысокими с точки зрения более низкого уровня потребления.

Необходимо особенно подчеркнуть прямое следствие из упомянутого заключения: снижение уровня потребления в 1928–1932 гг. было вызвано падением уровня производительности сельского хозяйства и сбыта, а вовсе не изменением инвестиционной стратегии. Разрушительное влияние коллективизации на экономику в начале 1930-х гг. отразилось как на рабочих, так и на крестьянах.

Таблица 8.3 . ВВП: фактический и смоделированный (в млрд руб., в ценах 1937 г.)

Таблица 8.4 . Потребление на душу населения: фактическое и смоделированное (в руб. на человека в год)

К 1939 г. преимущества стратегии инвестирования в тяжелую промышленность становятся очевидными. Так, при значении е = 0,23 потребление на душу населения было на 17 % выше, чем оно было бы при е = 0,07. При е = 0,23 также наблюдается увеличение основных фондов, причем как в секторе производства инвестиционных товаров, так и в секторе производства потребительских товаров. Например, при е = 0,23, размер основных фондов в отрасли производства средств производства составил бы 60,8 млрд руб., в отличие от 14,2 млрд руб. при значении е = 0,07. Для отрасли производства потребительских товаров соответствующие значения составляют 283,1 млрд руб. при е = 0,23 и 186,7 млрд руб. при е = 0,07. Практически все типы расчетов, направленные на сравнение уровней потребления в настоящем и будущем, говорят в пользу инвестиционной стратегии, в основе которой лежит развитие тяжелой промышленности. Таким образом, распространенная критика инвестиционной политики Советского Союза, основанная на убеждении в том, что правительство жертвовало жизненным уровнем ради наращивания объемов производства стали и военной техники, оказывается несостоятельной.

Несмотря на то что повышение значения е способствовало ускорению экономического роста в СССР, увеличение доли инвестиционных товаров, распределяемых в сфере потребления, в 1930-е гг. привело к нивелированию этого достижения. Причиной тому послужило наращивание военного потенциала в преддверии Второй мировой войны: в 1933–1939 гг. доля реинвестируемых средств производства упала с 93 % до 58 %, в то время как производство военного оборудования увеличилось с 4 до 41 % от общего объема выработки в этом секторе.

Подобное увеличение военных расходов позволяет обосновать некоторые отличительные черты, характерные для советского экономического роста конца 1930-х гг. — спад уровня инвестирования и снижение темпов роста после 1937 г. Фактический темп роста капиталовложений с 1928 г. до середины 1930-х гг. демонстрировал тенденцию к увеличению, однако во второй половине десятилетия ситуация изменилась на диаметрально противоположную. Эта особенность в значительной степени подлежит воспроизведению в процессе моделирования инвестиционных тенденций с использованием исторических значений для внесистемных переменных. Для сравнения я также смоделировал увеличение объемов капиталовложений при е = 0,23 и реальных расходах на оборону на уровне 1930 г. Темп экономического роста в этом случае продолжает повышаться на протяжении 1930-х гг., так как производство техники не переориентировано на производство танков, артиллерии и военной авиатехники. Если бы инвестирование происходило в таком темпе, то добавленная стоимость, основной капитал в несельскохозяйственном секторе, ВВП и потребление на душу населения были бы на V5 выше, чем смоделированные показатели на 1939 г. Иными словами, угроза нападения со стороны Германии значительно замедлила экономический рост Советского Союза.

Таким образом, при анализе имитационных моделей реализации альтернативных инвестиционных стратегий в условиях коллективизированной экономики становится очевидно, что инвестиционная политика государства являлась потенциальным инструментом ускорения роста объемов производства, расширения основного капитала, а также повышения уровня жизни населения страны. Принцип реинвестирования большего объема произведенных средств производства в развитие этого сектора способствовал увеличению темпов экономического роста, причем данный вывод сохраняет свою актуальность и в условиях экстраполирования на другие модели. Несмотря на то что расширение сектора тяжелой промышленности, несомненно, являлось важным аспектом экономического роста, дальнейший анализ покажет, что этот фактор отнюдь не был единственным источником развития советской экономики.

Возможности роста в условиях нэпа

К настоящему времени еще не рассматривался такой аспект, как влияние коллективизации на экономический рост в 1930-е гг. Каким образом данное решение партии отразилось на экономике страны? Способствовала ли коллективизация ускорению темпов индустриализации, замедлению или же не оказала на этот процесс никакого влияния? Аналогичные вопросы можно задать в отношении влияния нэпа. Можно ли утверждать, что в рамках институциональной структуры нэпа стратегия индустриализации стала бы более успешной или же она была бы, напротив, неосуществимой?

Диапазон мнений в этом плане крайне широк. С одной стороны, существует точка зрения, согласно которой коллективизация ускорила рост посредством увеличения масштабов сельско-городской миграции, повышения сельскохозяйственного сбыта и мобилизации излишка сельскохозяйственной прибыли для финансирования промышленного капиталовложения. С другой стороны, выражаются определенные сомнения в том, что данные последствия действительно имели место, не говоря уже об их влиянии. Более того, сторонники этой позиции полагают, что коллективизация привела к огромным убыткам в сельскохозяйственном производстве (уничтожение домашнего скота и резкое снижение производства зерновых), что крайне негативно сказалось на темпах экономического роста. Вместо того чтобы брать за основу все эти вопросы, я предпочитаю начать моделирование воздействия альтернативных инвестиционных стратегий (значения е), используя условия нэпа, а затем сравнить его с данными, полученными в рамках анализа модели коллективизации. Результаты вычислений отражены на графиках 8.1–8.4.

Таблицы четко демонстрируют, что стратегия высокого уровня инвестирования (е = 0,23) в условиях нэпа была бы успешной за счет значительного повышения темпов роста выработки и потребления на душу населения, по сравнению с более низкими значениями переменной е. Однако результаты оказываются не столь впечатляющими, как в условиях коллективизации. В 1939 г. добавленная стоимость в коллективизированном несельскохозяйственном секторе была на 22 % выше, чем при реализации аналогичной инвестиционной стратегии (е = 0,23) в условиях нэпа, при этом объем основных фондов несельскохозяйственного сектора был бы на 8 % больше. Что касается уровня ВВП, то ввиду большей производительности сельского хозяйства без воздействия коллективизации имитационная модель, предполагающая сохранение влияния нэпа, демонстрирует лишь пятипроцентное превышение над фактическим показателем.

Данные результаты значительно расходятся с выводами Хантера и Ширмера (1992,196–197, 241, 246–251), которые также проводили исследование советской индустриализации с помощью широкомасштабной имитационной модели. Их анализ военных расходов и альтернативных стратегий потребления имеет незначительные отличия от приведенного в данной работе расчета, однако в ходе своего исследования они пришли к выводу, что коллективизация оказала гораздо более негативное воздействие. По их мнению, коллективизация отнюдь не способствовала какому-либо (пусть даже скромному) росту в 1930-е гг., напротив, она стала причиной снижения ВВП в 1940 г. примерно на 30 % и сокращения основных фондов в 1941 г. примерно на 40 %. Модель Хантера — Ширмера настолько сложна, что не сразу становится очевидно, чем обусловлено подобное расхождение в выводах. Представляется, что в рамках этой модели значимую роль мог сыграть фактор сельско-городской миграции, которую авторы устанавливали на произвольном уровне. В имитационных моделях, приведенных в этой главе, уровень миграции зависит от соотношения уровней потребления в городе и в деревне, а также от процесса коллективизации сельского хозяйства — такой вариант исходных данных приводит исследователя к выводу, что коллективизация способствовала росту масштабов миграции из деревни в города. И именно этот аспект позволяет утверждать, что в рамках приведенной модели коллективизация стала одним из движущих элементов процесса индустриализации, в то время как в модели Хантера — Ширмера подобный эффект совершенно не затрагивается. Кроме того, в их модели используются заданные значения сельского и городского потребления на душу населения, в результате чего недовыполнение плана сельскохозяйственного производства заставляет предприятия, производящие потребительскую продукцию, оттягивать капитал и трудовые ресурсы из прочих отраслей экономики для поддержания уровня потребления. Модель, использованная в этой главе, напротив, допускает, что недостаточный объем производства сельскохозяйственной продукции в условиях коллективизации вызывает снижение уровня потребления, но сохраняет объем инвестирования неизменным. Можно предположить, что именно эти различия в моделировании объясняют, почему Хантер и Ширмер пришли к гораздо более негативной оценке коллективизации.

В следующей главе будет рассмотрено, каким образом выводы данной главы соотносятся с традиционными гипотезами, которые представляли собой попытки дать объяснение, почему коллективизация замедлила — или ускорила — советскую индустриализацию. Впрочем, основной идеей всех этих гипотез является скромный масштаб ее влияния в целом: коллективизация действительно привела к снижению темпов экономического роста в ходе реализации первой пятилетки и его ускорению впоследствии, однако ее совокупное влияние в 1930-е гг. вылилось лишь в несущественное ускорение темпов роста советской экономики. Сопутствующие ей человеческие страдания были велики, в то время как экономическая выгода оказалась минимальной.

Амбициозные цели производственного развития и мягкие бюджетные ограничения

Табл. 8.1–8.4 свидетельствуют о том, что выделение большей доли инвестиционных товаров для развития сектора, их производящего, способствует увеличению темпов роста выработки несельскохозяйственной продукции и повышению уровня потребления надушу населения. Степень влияния примерно одинакова как при коллективизации, так и в условиях нэпа. Но один элемент данных таблиц приводит в замешательство: все они констатируют высокий уровень выработки в 1939 г., хотя на производство средств производства в этот период приходилось лишь 7 % от общего объема капиталовложений. Согласно показателям коллективизированной экономики, действительная выработка несельскохозяйственного сектора увеличивалась на 5,6 % в год в 1928–1939 гг., в то время как при продолжении нэпа этот рост составил бы 5,3 %. Загадка заключается в том, почему такой высокий уровень роста был при столь низком уровне капиталовложений.

Ответ кроется в особенностях трудовых отношений, существовавших на советских предприятиях; благодаря им темпы роста оставались бы довольно высокими даже в условиях низкого уровня капиталовложений. Капиталистические компании, ориентированные на максимизацию прибыли, нанимают работников при условии, что значение предельного продукта их труда равняется фонду оплаты труда или же превышает его. Вероятно, в начале 1920-х гг. советские компании функционировали таким же образом, но к концу десятилетия, как уже отмечалось ранее, произошло смещение приоритетов деятельности: основной целью стало выполнение производственного плана, а не наращивание прибыли. Предоставление щедрых банковских кредитов — элемент мягкой бюджетной политики — давало возможность компаниям стремиться к более высокому уровню выработки за счет увеличения штата, причем наем работников продолжался даже в том случае, когда объем производимого ими предельного продукта становился меньше расходов на оплату их труда.

В последние годы политика мягких бюджетных ограничений подвергается жесткой критике за то, что именно она стала причиной избытка рабочей силы на предприятиях и неэффективности советской промышленности (Корнай. 1992, 140–148). Данные замечания, возможно, уместны по отношению к 1980-м гг., когда советские предприятия функционировали в условиях полной занятости. Если рост новых компаний с высокой производительностью был ограничен невозможностью привлечения трудовых ресурсов, тогда экономический рост могла бы ускорить такая мера, как принуждение более старых и менее эффективных предприятий расстаться с частью своих рабочих ресурсов посредством возложения на них обязательства покрывать расходы на оплату труда.

Однако в 1930-е гг. в Советском Союзе не существовало полной занятости. Среди сельского населения наблюдался высокий уровень структурной безработицы, который в процессе механизации вспашки и уборки урожая еще больше увеличился (Хефдинг. 1954, 66; Каган. 1959, 458). При нулевом уровне предельного продукта труда в сельской местности, можно было увеличить валовой продукт за счет предоставления рабочих мест на промышленных предприятиях безработным жителям села. При данных обстоятельствах представляется общественно нерациональным заставлять компании ограничивать их трудовые ресурсы до предела, при котором предельный продукт труда выравнивается с расходами на оплату труда работников. Объем выработки можно было бы нарастить при условии разрыва установленной капитализмом связи между уровнем заработной платы и объемом предельного продукта труда. Производственные планы и мягкие бюджетные ограничения позволили реализовать эти меры, став источником экономического роста Советского Союза в 1930-е гг.

Сочетание амбициозных производственных планов и гибкой бюджетной политики означало наращивание трудовых ресурсов предприятий, а также увеличение разрыва между предельным продуктом труда и расходами предприятия на заработную плату. В 1928 г. реальная зарплата составляла 3200 руб. в год в ценах 1937 г., в то время как объем предельного продукта труда составлял 2750 руб. Однако впоследствии произошло стремительное сокращение объемов производимого предельного продукта труда — до 1300 руб. в год, и лишь небольшое его повышение к началу 1939 г. — до 1650 руб. в год. В то же время уровень заработной платы в 1937 г. снизился до показателя в 3000 руб. в год. В результате доля предельного продукта сократилась с 85 % от объема заработной платы в 1928 г. до почти 50 % в 1930-е гг.

Для того чтобы определить количественный уровень влияния таких факторов, как высокие целевые показатели и мягкие бюджетные ограничения, на общее развитие, необходимо построить модель эволюции экономики с альтернативным сценарием поведения фирмы. Наиболее простой альтернативой является часто используемая модель Харриса — Тодаро — модель рынка труда в менее развитых капиталистических странах, которую я называю моделью капиталистической трудовой занятости. Условия этой модели предполагают, что городские работодатели платят высокую, экзогенную зарплату. Они регулируют занятость таким образом, что предельный продукт труда равен установленному уровню заработной платы. При этом масштабы миграции из деревни в город зависят от уровня ожидаемой зарплаты, то есть уровня фиксированной зарплаты, умноженной на вероятность трудоустройства. Миграция продолжается до тех пор, пока уровень городской безработицы не поднимется до отметки, при которой ожидаемая городская зарплата сравняется с заработной платой в сельской местности.

Принципы модели Харриса — Тодаро присутствуют в моей имитационной модели в виде условия фиксированной заработной платы на уровне 3000 руб. в год в ценах 1937 г. (Можно было бы привести аргументацию в обоснование более высокой заработной платы, причем повышение предполагаемых значений этой постоянной переменной привели бы к более радикальным результатам.) Затем общий трудовой доход рассчитывается по формуле: данные 3000 руб. умножаются на количество работников, действительно занятых на производстве. При делении показателя общего трудового дохода на численность городского населения мы получаем тот самый ожидаемый уровень заработной платы, который мы сравниваем с сельским потреблением на душу населения и который является движущей силой миграции.

Одним из последствий капиталистических трудовых отношений является высокая степень безработицы. В 1928 г. уровень безработицы среди городского населения составлял около 10 % от общего объема доступных трудовых ресурсов, а в ходе реализации первой пятилетки этот показатель удалось снизить до ничтожно малого уровня. При этом в рамках анализа капиталистических имитационных моделей безработица в 1930-е гг. возрастает до 25 % от объема несельскохозяйственных трудовых ресурсов. Данная имитационная модель подразумевает высокий уровень текучести кадров, поэтому все городские работники заняты в течение трех четвертей года, что позволяет им получить доход, обеспечивающий лучшие условия жизни, нежели доступный в сельской местности. Если бы в Советском Союзе действительно существовала система капиталистических трудовых отношений, выработка скорее всего была бы меньше, и возникла бы некая форма неофициального сектора для поддержки горожан, не занятых в современной промышленности.

Таким образом, можно утверждать, что многие характерные черты советской урбанизации были обусловлены политикой мягких бюджетных ограничений. В отличие от капиталистических систем стран третьего мира, уровень безработицы был низким либо позволял говорить лишь о существовании неполной занятости, а теневой экономики не существовало вовсе. Типичный советский городской житель бы занят не в мелкой розничной торговле, а получал работу в современной промышленности. Сектор мелкой торговли в этих условиях был «слаборазвитым», а промышленность оказалась «переукомплектованной». Инвестиционный бум в сочетании с жесткими бюджетными ограничениями порождает урбанизацию в стиле Латинской Америки.

Способствовали ли мягкие бюджетные ограничения экономическому росту или тормозили его? В табл. 8.1–8.4 показаны моделируемые на 1939 г. значения добавленной стоимости в несельскохозяйственном секторе, несельскохозяйственных основных фондов, ВВП и потребления на душу населения в рамках модели капиталистических трудовых отношений. И в условиях коллективизированной экономики, и в условиях нэпа увеличение капиталовложения в тяжелую промышленность приводит к увеличению роста по всем показателям. Однако важным отличием имитационной модели капиталистических трудовых отношений является более низкий уровень производительности по сравнению с двумя другими моделями: этот показатель при любом значении е оказывается гораздо ниже. Действительно, при е = 0,07 (когда инвестиционная стратегия лишь воспроизводит структуру основных фондов накануне первой пятилетки) рост на душу населения равен нулю или имеет отрицательное значение. Объем производства несельскохозяйственной продукции и основные фонды демонстрируют рост на уровне 1,6 % в год, то есть столько же, сколько и прирост населения, а добавленная стоимость в несельскохозяйственном секторе — лишь 0,7 %. При этом уровень потребления на душу населения снижается. Даже если предположить более высокий уровень инвестирования (значение переменной е = 0,23), то и в этом случае модель капиталистических трудовых отношений позволяет предположить более низкие темпы роста производства в несельскохозяйственном секторе экономики, равно как и основных фондов или ВВП, чем это характерно для моделей коллективизированной экономики или нэпа. Что касается потребления на душу населения, то этот показатель даже при самом благоприятном сценарии демонстрирует крайне незначительный рост. Экономика нэпа всегда показывает лучшие результаты, чем капиталистическая экономика. Соответственно, можно сделать вывод, согласно которому амбициозные производственные цели правительства и мягкие бюджетные ограничения сыграли крайне важную роль в ускорении экономического роста Советского Союза в 1930-е гг.

Заключение

Табл. 8.1–8.4 отражают те факторы, которые способствовали быстрому развитию советской экономики в 1928–1939 гг. Особо важную роль сыграли два фактора: инвестиционная стратегия с приоритетным развитием тяжелой промышленности, с одной стороны, и принудительное введение высоких целевых показателей в сочетании с мягкими бюджетными ограничениями, с другой.

Проведем следующий мысленный эксперимент. Начнем с экономики, наименее похожей на экономику Советского Союза в 1930-е гг., то есть с экономики, в которой существуют капиталистические трудовые отношения и инвестиционная стратегия, воспроизводящая основные фонды 1920-х гг., ориентированные на развитие сектора производства потребительских товаров (то есть условия, при которых е = 0,07). К 1939 г. объем ВВП в данной экономической системе составлял бы порядка 240,6 — это ненамного превышает стартовый показатель 1928 г., равный 200,9; при этом следует отметить, что в пересчете на душу населения рост не наблюдается. А теперь повысим е до значения 0,23. В этом случае ВВП в 1939 г. составит 290,3 — то есть модель демонстрирует прирост в 21 %. Стратегия инвестирования в тяжелую промышленность оправдывает себя. После этого поменяем политику жестких бюджетных ограничений на противоположный принцип. В этом случае расчетный уровень ВВП в 1939 г. составил бы порядка 348,3, то есть дополнительный прирост в 20 %. Это позволяет сделать вывод о том, что политика мягких бюджетных ограничений также себя оправдала в экономическом плане. И наконец, предположим, что свободные рыночные отношения между сельским хозяйством и промышленностью, характерные для нэпа, были заменены на обязательные поставки и устанавливаемые государством цены, характерные для коллективизации. Расчетный уровень ВВП снова демонстрировал бы рост, но в этих условиях только до уровня 364,6 — дополнительный прирост в размере 5 %. Иными словами, от коллективизации отдача не столь значительна. Так как моделируемый ВВП отличается от действительного показателя 1939 г., равного 344,9, на 5 %, данный мысленный эксперимент демонстрирует, что инвестиционная стратегия и мягкие бюджетные ограничения полностью объясняют экономический рост Советского Союза и для этого не требуется изыскивать какие-либо дополнительные факторы.

Анализ других таблиц, проведенный с применением аналогичного подхода, приводит к сходным заключениям, хотя представляется, что если критерием оценки является добавленная стоимость в несельскохозяйственной отрасли, то роль коллективизации существенно повышается; при этом ее учет абсолютно нецелесообразен, если в качестве критерия экономического развития используется уровень потребления на душу населения. Подобно ситуации с оценкой уровня ВВП, коллективизация в этих условиях дает весьма незначительный толчок к накоплению капитала.

Данные заключения приводят к трем важным выводам касательно советских институтов и экономического развития страны. Во-первых, нэп, предполагающий сохранение крестьянских хозяйств и поддержание рыночных отношений между городом и деревней, являлся благоприятной для быстрой индустриализации системой. Коллективизация не внесла значительного вклада в эту организационную схему. Во-вторых, автаркическое развитие отрасли производства инвестиционных товаров стало рентабельным источником нового основного производственного оборудования. Для быстрого роста уже не нужно было развивать такие направления, как экспорт пшеницы и импорт техники, то есть экономика отходила от функционирования по принципу сравнительного преимущества. В-третьих, централизованное планирование производства предприятий в сочетании с мягкими бюджетными ограничениями были эффективными мерами по мобилизации трудовых ресурсов, которое в противном случае становилось основой роста безработицы. Дополнительная занятость внесла значительный вклад в увеличение объемов выработки, а также в расширение сферы потребления.

В более широком смысле нэп уже содержал многие элементы социализма: например, фактор государственной собственности на промышленные предприятия. Внедрение централизованного планирования и политика мягких бюджетных ограничений в 1930-е гг. еще больше стимулировали переход экономики к социалистическому пути развития. Кроме того, все эти изменения способствовали ускорению развития производственных факторов, поскольку предполагали более высокий процент занятости в экономике с избытком рабочей силы. Конечно же, данная стратегия развития была антитезой политики, ориентированной на торговлю и рынок, выступления в защиту которой так часто можно слышать сегодня.

В то время как установление социализма в 1930-е гг. способствовало экономическому росту Советского Союза, варварская политика Сталина внесла лишь незначительный вклад в повышение производительности промышленного сектора. В частности, крайне скромное влияние на экономический рост оказала коллективизация сельского хозяйства — явление, вероятно, являющееся архетипом сталинского периода и ставшее причиной наибольшего количества смертей, которых можно было избежать. Модификация нэпа с целью включения централизованного планирования, повышения уровня занятости и развития тяжелой промышленности представляла собой программу, призванную способствовать повышению объемов капитала, выработки, а также росту уровня жизни на душу населения. И влияние коллективизации в этих условиях, с одной стороны, оказалось далеко не столь эффективным в плане стимулирования экономического роста, а с другой — подорвало начавшийся переход к социализму.

 

Глава девятая. Преображенский в действии

В 1962 г. вышло в свет провокационное эссе Алека Ноува (1962, 17–39) «Был ли Сталин, действительно, нужен?» Ноув в своей работе дает положительный ответ, при этом подразумевая, что коллективизация была необходима для быстрой индустриализации в социалистическом государстве. Он согласен со Сталиным, что «уравнительное распределение земель», как, например после революции 1917 г., «укрепляет сектор натурального хозяйства», тем самым «уменьшая объем товарного производства, а иногда производства в целом» (Ноув. 1990, 114). Система принудительных продаж по ценам, навязанным государством, была единственным способом гарантировать непрерывные поставки дешевого продовольствия для города. Более того, политика дискриминационного ценообразования являлась необходимым условием для финансирования индустриализации. И, наконец, «быстрая индустриализация, особенно с приоритетом развития тяжелой промышленности, означала снижение уровня жизни, несмотря на то что планы первых “пятилеток” давали прямо противоположные обещания» (Ноув. 1962, 24). В отношениях между государством и крестьянами неизбежно возникали напряженные конфликты, поскольку цель коллективизации заключалась в том, чтобы принудить население деревни к накоплению денег. В таких условиях неизбежными становились такие явления, как диктатура и принуждение.

Эссе Ноува вызвало бурные споры, в ходе которых историки-ревизионисты, в особенности Барсов (1969), Миллар (1970b; 1974) и Эльман (1975), стремились оспорить экономические предпосылки аргументации Ноува. В основе их критики — два ключевых наблюдения. Во-первых, часть сельскохозяйственной продукции продавалась на колхозном рынке, где процесс ценообразования не подлежал контролю государства, вследствие чего уровень инфляции был довольно высоким. Как уже отмечалось в гл. 5, данная ситуация в сфере сбыта в период реализации первого пятилетнего плана способствовала изменению условий торговли в пользу крестьян. Во-вторых, если пред

полагалось, что сельскохозяйственные сбережения будут стимулировать рост инвестиций в несельскохозяйственном секторе экономики, то требовалось, чтобы доходы от сбыта сельскохозяйственной продукции превышали расходы этой отрасли на приобретение товаров. В действительности же торговый баланс равен объему сельскохозяйственных сбережений, предоставляемых этим сектором в экономику прочих отраслей. К единому решению о том, как правильно измерять торговый баланс, Барсов, Миллар и Эльман так и не пришли, но они были согласны в одном — в данный период этот баланс был крайне низким или равным нулю. Подобное прочтение фактов позволяет им утверждать, что коллективизация не способствовала формированию излишка в сельском хозяйстве, на который надеялся Преображенский и который предполагал в рамках своей работы Ноув.

Следующей темой ревизионистов является поиск альтернативных источников решения проблемы. По их мнению, для повышения уровня инвестирования требовалось снижение потребления какой-либо социальной группы населения, причем наиболее очевидной «жертвой» в этом случае были крестьяне: на протяжении определенного периода существовала распространенная точка зрения, согласно которой финансирование индустриализации должно было происходить именно за счет сельскохозяйственной отрасли. Однако, как нам уже довелось убедиться, в ходе реализации первой пятилетки произошло снижение уровня заработной платы в реальном выражении. Это дало основание сторонникам ревизионизма обратиться за «спасением» к пролетариату — рабочему классу. Сталину могло казаться, что притеснение крестьян делается во благо рабочим. Однако его действия угнетали население, которое, как следует из его собственных заявлений, он поддерживал. Характерно, что, по утверждению тоталитарной школы, все это время Сталину была известна истинная ситуация.

Выводы предыдущей главы приводят к мысли, что все эти вопросы стоит рассматривать под несколько иным углом. Имитационные модели демонстрируют, что рост экономики в условиях коллективизации действительно был быстрее, чем при любом другом альтернативном пути развития. Тогда можно ли утверждать, что коллективизация способствовала росту по тем причинам, которые предлагались Преображенским и Ноувом? Или же здесь действовали какие-то иные факторы? Кроме этого, как показывает моделирование, процесс индустриализации в рамках нэпа был бы более успешным, нежели предполагалось в исследованиях Преображенского и Ноува, особенно, если приводить сравнение с политикой высокого уровня инвестирования, характерной для организации промышленного сектора по капиталистическому образцу. Может, страна могла бы обойтись и без появления на политической сцене такой фигуры, как Сталин?

Несмотря на то что исследования Барсова, Миллара и Эльмана значительно расширили наши знания о советском развитии, для них свойственно чрезмерно категоричное отрицание явления, которое Миллар нарек «стандартным сценарием». Я склонен полагать, что советская политика в ее ключевых аспектах на самом деле являлась практическим воплощением идей Преображенского. Однако в более широком смысле нельзя отрицать правоты ревизионистов, поскольку теории Преображенского, несмотря на их значимость, представляли собой лишь один из факторов, формировавших ситуацию. При этом прочие аспекты играли гораздо более важную роль в обосновании высоких темпов экономического роста. В предыдущей главе приводились имитационные модели, в которых особую важность приобретали такие факторы, как инвестиционная стратегия и политика мягких бюджетных ограничений, стимулировавшие рост экономики, и в условиях, заданных этими моделями, роль коллективизации, как фактора экономического развития, практически не прослеживалась. В настоящей главе нам предстоит расширить рамки анализа и более детально изучить влияние коллективизации. Следует отметить, что данный термин охватывал не только ценовую и бюджетную политику государства, но и правительственный террор по отношению к населению — именно эта особенность данной эпохи (а вовсе не спекуляции в ценообразовании) обусловила стремительный рост коллективизированной экономики в моделях предыдущей главы. Таким образом, в 1930-е гг. Сталину действительно удалось привести экономику к быстрому росту, но за счет применения жесточайших мер. И все же нельзя отрицать, что без его влияния был также возможен, хотя и менее стремительный, экономический подъем, достижению которого способствовала бы реализация первого пятилетнего плана в условиях нэпа.

Подготовка к бою: коллективизация и объем сельскохозяйственного производства

Далее нам предстоит изучить, каким образом коллективизация способствовала повышению темпов экономического роста. Однако перед тем, как перейти непосредственно к этим вопросам, следует дать оценку противоположному утверждению: коллективизация привела к замедлению экономического роста за счет снижения объемов производства в аграрном секторе. Существует две версии данной теории: краткосрочная и долгосрочная.

Непосредственным проявлением влияния коллективизации на экономику стало сокращение последней. В 1929–1932 гг. произошло снижение сельскохозяйственной выработки на 29 %, и причиной тому стало противодействие коллективизации со стороны крестьян, которые сократили посевные площади, а также забивали скот вместо того, чтобы отдавать животных в коллективную собственность. Вследствие уменьшения объемов поставок сельскохозяйственного сырья наблюдалось сокращение промышленного производства потребительских товаров. Все эти последствия уже анализировались в гл. 5. Именно они позволяют сделать вывод о том, что в середине 1930-х гг. в условиях нэпа экономика имела гораздо более благоприятные перспективы развития. Тем не менее к концу 1930-х гг. в сфере производства аграрного сектора снова наметилась восходящая тенденция, что нивелировало преимущества модели нэпа.

Если рассматривать долгосрочную перспективу, то утверждается, что забой лошадей в начале 1930-х гг. стимулировал ускорение механизации сельского хозяйства, необходимой для компенсации потерь тяглового скота. Это привело к оттоку объемов механического оборудования из сферы формирования промышленного капитала. Несмотря на то что произошло существенное объективное увеличение выпуска тракторов, значение этого явления далеко не столь очевидно, поскольку проведение тракторизации сельскохозяйственного производства было запланировано в любом случае. Капиталовложения в сельскохозяйственное оборудование представляли собой лишь малую часть накопления капитала в 1930-е гг. (Морстин и Пауэлл. 1966, 358, 429). Кроме этого, не вполне очевидно, что сокращение поголовья лошадей в 1930–1935 гг. нанесло вред производству зерна, поскольку, как показано в гл. 4, небольшие хозяйства нэпа использовали гораздо большее количество лошадей на гектар площади, чем крупные зерновые хозяйства. Более того, если принимать во внимание тот факт, что каждой лошади требовалось столько же зерна, сколько потребляли два человека, то уменьшение количества лошадей высвободило достаточно зерна, чтобы накормить 30 млн человек; именно это стало одной из причин, по которой уровень потребления калорий на душу населения демонстрировал лишь небольшое снижение во время первой пятилетки (график 7.1). В условиях отсутствия возможностей для повышения урожайности зерновых культур (в 1930-х гг. этот показатель был сопоставим с объемом урожаев, получаемых на территории североамериканских Великих равнин), а также ввиду нехватки перспективной технологической базы, которая позволяла бы повысить производительность этой отрасли, снижение количества кормового зерна для тяглового скота стало основным инструментом прироста чистого производства с гектара земли. Следует отметить, что «сельскохозяйственные тягловые животные потребляли около 22 % продукции, собранной с пахотных земель [Соединенных Штатов] в период с 1880 по 1920 гг.» (Олмстед и Род. 2001, 664–665), причем аналогичные потери были характерны и для Советского Союза.

Существует мнение, что долгосрочным результатом коллективизации стало формирование ряда институтов, крайне неблагоприятных для роста производительности. Чтобы можно было оценивать правомерность этого утверждения, вне зависимости от приводимой аргументации, для его обоснования требуется анализ более широких временных рамок, чем только десятилетие 1930-х гг.; более того, представляется, что оно сомнительно по своей сути. Достижения аграрного сектора СССР в период внедрения технологического оборудования оказываются довольно впечатляющими: объемы урожая, а также темпы его увеличения соответствуют показателям географически сходных регионов Северной Америки, равно как и выработка с гектара (Джонсон и Брукс. 1983). На графике 4.1 приводится сравнение темпов прироста урожаев пшеницы в Советском Союзе и на территории Северной Дакоты. В длительной перспективе траектории развития этих регионов были идентичны: урожайность зерновых в обеих странах оставалась на одном уровне до послевоенного периода, после чего произошел приблизительно одновременный прорыв, в основе которого лежал прирост использования удобрений фермерскими хозяйствами. С учетом приведенных аргументов невозможно объяснить негативные показатели производительности советского сельского хозяйства только лишь влиянием коллективизации.

Кроме того, в процессе повышения продуктивности аграрного сектора, помимо фермерских хозяйств, задействованы и другие институты. Например, управление водными ресурсами предполагает участие государственных учреждений, которые строят плотины и ирригационные системы; в механизации участвует промышленный сектор; разработкой биотехнологий в целом занимаются специализированные исследовательские институты, которые обычно национализированы, так как новое знание является общественным достоянием. Американская история дает такие примеры, как Инженерный корпус армии США, ответственный за возведение дамб, компания John Deere — производитель тракторов или Калифорнийский университет, в сферу деятельности которого входила разработка мер по улучшению земель районов выращивания винограда, что способствовало развитию винной промышленности Калифорнии.

В 1930-е гг. сельскохозяйственное развитие предполагало в первую очередь механизацию и ирригацию, и Советский Союз активно использовал эти возможности. Отсюда можно сделать вывод, что сохранение крестьянских хозяйств в Советском Союзе вовсе не являлось гарантированным способом увеличения объемов выработки или повышения производительности аграрной отрасли страны.

Главная идея всех этих рассуждений: в начале 1930-х гг. коллективизация оказала непосредственное негативное влияние на объемы сельскохозяйственной выработки. Снижение выработки же повлекло за собой сокращение промышленного производства и уменьшение ВВП. При этом сокращение поголовья скота высвободило существенные объемы продовольствия, позволив избежать снижения производства продовольственных товаров. (Следует отметить, что голод стал результатом государственной политики распределения продовольственных запасов, а вовсе не сокращения объемов продовольствия). К концу 1930-х гг. сельскохозяйственное производство удалось восстановить. Остается не ясным, росла бы производительность советского сельского хозяйства в последующие годы быстрее, не будь в истории страны такого явления, как эпоха коллективизации.

Преображенский в действии: государственный бюджет

С учетом приведенных выше соображений можно попытаться определить, каким образом в конце 1930-х гг. коллективизация способствовала экономическому росту. Представляется целесообразным начать анализ с предложений Преображенского, который был сторонником того, чтобы государство снижало закупочные цены на зерно и прочие сельскохозяйственные продукты, в то же время повышая цены на потребительские товары. Эта политика, по его мнению, позволила бы высвободить определенный объем капитала крестьян для финансирования инвестиций в промышленный сектор.

В первую очередь, необходимо искать проявления теории Преображенского в сфере государственных финансов. Анализ этой сферы показывает, что в 1930 г. налоговая система, действительно, была реорганизована таким образом, чтобы дать возможность реализовать теоретические расчеты Преображенского (Хольцман. 1955; Фицпатрик. 1994): главной статьей дохода государственного бюджета стал так называемый налог с оборота — налог с продаж производителей, применяемый в основном к потребительским товарам. Предприятия сектора производства потребительских товаров перерабатывали хлопок, зерно, мясо, которые крестьяне продавали государственным агентствам по закупкам, производя из них ткань, хлеб или сосиски. К издержкам этих производителей и ценам на продукцию прибавились средства, собранные в виде налога с оборота. Для увеличения объема капиталовложений требовался более высокий налог с оборота, что вызвало закономерный рост цен на потребительские товары по отношению к закупочной цене сельскохозяйственной продукции. Налог с оборота представлял собой административный инструмент, позволяющий претворить в жизнь теорию ценовой политики Преображенского.

Введение этого налога позволило привлечь значительные денежные средства. В 1937 г. объем покупок ткани, хлеба, сосисок и прочей продукции в розничных магазинах составил 110 млрд руб. (табл. 9.1). При этом переработка сельскохозяйственного сырья в бакалейные товары и ткани обошлась в сумму примерно 17 млрд руб.: разница составила 93 млрд руб. (110 млрд — 17 млрд). Без введения налога с оборота (или любого другого инструмента отчуждения прибыли) эти средства поступили бы в распоряжение крестьян в виде прибыли. Однако в действительности же произошло так, что налог с оборота поглотил только 76 млрд из 93 млрд руб., оставив крестьянам прибыль в размере 17 млрд руб. Именно столько они получили от агентств по закупкам за обязательный объем поставляемой продукции и в качестве выплат за машинно-тракторные станции. Иными словами, доля государства составила 82 % из 93 млрд руб. чистой прибыли, полученной благодаря покупкам, совершаемым потребителями.

Относительно государственных издержек эта сумма была довольно значительной. В 1937 г. совокупные расходы всех государственных учреждений составили 118 млрд руб., включая 56 млрд инвестиций в основной и оборотный капитал. Таким образом, за счет введения налога с оборота государству удалось финансировать не только все инвестиции советской экономики, но и прочие расходы в размере 20 млрд руб. В первую пятилетку поступления от сельскохозяйственных налогов составили только половину капиталовложений, однако с 1933 г. их объем уже превышал объем инвестиций. Сельскохозяйственное налогообложение представляло собой принудительный способ накопления капитала, позволяя изыскивать необходимые средства для финансирования промышленной революции Сталина в период реализации второго и третьего пятилетних планов (возможно, и первого), то есть сфера государственных финансов стала практическим воплощением идей Преображенского.

Преображенский в действии: активный торговый баланс и излишек сельскохозяйственной продукции

Можно ли предположить, что, в соответствии с моделью Преображенского, введение налога с оборота способствовало перемещению капитала из сельской местности в город, а также привело к ухудшению условий торговли для сельского хозяйства? Ревизионистская литература дает отрицательный ответ на этот вопрос. Однако существует ряд неоднозначных показателей, от анализа которых будет в значительной степени зависеть окончательный ответ.

В табл. 9.1 приведены соответствующие данные за 1928 и 1937 г., включающие такие категории, как розничные покупки, налоговые поступления, сельскохозяйственные доходы и покупки и распределение капитального оборудования. Ранее уже проводилось исследование объема розничных приобретений в 1937 г. и его составляющие: производственные издержки, поступления с налога на оборот и прибыль, полученная крестьянами. В дополнение к 17 млрд руб., полученных крестьянами с продаж государственным агентствам по закупкам, существовал такой источник, как торговля на колхозных рынках — здесь сумма, вырученная от сбыта продукции, составила 16 млрд руб., то есть суммарный доход деревни в этом году составил 33 млрд руб.

Для того чтобы рассчитать торговый баланс аграрного сектора, необходимо оценить объем импорта и экспорта данного сектора. Если предположить, что крестьяне весь свой доход потратили на приобретение потребительских товаров промышленного производства, то в этом случае объем импорта аграрного сектора составил 33 млрд рублей. При этом государство, в свою очередь, предоставило в распоряжение сельскохозяйственной отрасли оборудование стоимостью 2 млрд руб.; таким образом, общая сумма импорта отрасли составила 35 млрд руб.

Объем экспорта можно измерить двумя способами, каждый из которых приводит к весьма непохожим выводам относительно сельскохозяйственного торгового баланса. Первый способ предполагает оценку экспорта с учетом налога с оборота; в этом случае объем экспорта аграрного сектора составляет 109 млрд руб. — 93 млрд чистой выручки плюс 16 млрд руб., полученных от продаж на колхозных рынках. Тогда положительное сальдо торгового баланса составит 74 млрд руб. (109 — 35), что превышает общий уровень инвестиций в этот период (равный 56 млрд руб.). Исходя из подобного метода расчета можно придти к выводу, что сельское хозяйство полностью обеспечивало финансирование экономического развития государства, что стало бы для Преображенского триумфом.

Таблица 9.1. Продажи и приобретения советских крестьян, 1928 и 1937 гг. (в млрд руб. в текущих ценах)

Источник:

1928

— объем розничных продаж см.: Бергсон (1961, 46). Данные приведены без учета 0,8 млрд руб., которые вычтены из суммы 12,1 млрд, по состоянию на 1928 г., и отнесены к графе «Свободные рыночные продажи»;

— наличные средства в распоряжении крестьян: объем продаж продукции сельского хозяйства (Хефдинг. 1954, 14).

— объем свободного рыночного сбыта крестьян рассчитывается как совокупный объем продаж за вычетом обязательных государственных закупок (Залески. 1971, 313–338; Ясный. 1949, 78–79, 228), умноженный на соответствующие цены (Карч. 1979, 105; Барсов. 1969);

— объем продаж торговым агентам или государственным агентствам по закупкам рассчитан как 3,3 млрд минус 0,8 млрд руб.;

— налоги: акцизные сборы плюс налог с оборота (Хольцман. 1955);

— чистый объем продаж сельскохозяйственной продукции: налоги плюс продажи торговым агентам или государственным агентствам по закупкам;

— размер добавленной стоимости за переработку рассчитан по остаточному основанию.

1937

— объем розничных продаж см.: Бергсон (1961, 46);

— инвестиции в сельскохозяйственное оборудование см.: Морстин и Пауэлл (1966, 429);

— поступления от налога с оборота, расходы государственных ведомств и инвестиции см.: Бергсон (1953, 20);

— размер добавленной стоимости за переработку рассчитан по остаточному основанию.

Вместе с тем это метод не свойствен ревизионистам, поскольку они бы интерпретировали табл. 9.1 несколько иным способом. Все дело в том, каким образом исследователь подходит к оценке суммы сельскохозяйственных продаж. Так, Барсов, Миллар и Эльман исходили из суммы, полученной крестьянами от сбыта своих товаров, то есть суммы, не включающей налог с оборота. В этом случае объем сельскохозяйственного экспорта составит 33 млрд руб. (17 млрд дохода с продаж государственным агентствам плюс 16 млрд, вырученных на колхозных рынках). При условии, что объем импорта отрасли оставался на уровне 35 млрд руб., торговый баланс сельского хозяйства имел незначительный перевес в сторону импорта, который на 2 млрд руб. превышал объем экспорта. Таким образом, вывод, к которому в ходе этих вычислений приходят ревизионисты, заключается в том, что сельское хозяйство отнюдь не являлось источником финансирования для всей остальной экономики, а представляло собой отрасль, постоянно требующую определенных расходов.

Можно, конечно, бесконечно спорить о том, какие цены следует использовать для расчета показателей, однако необходимо отметить, что если прибегнуть к учету фактора цен, получаемых крестьянами за свою продукцию, то неизбежно выпадает из расчетов такой аспект, как принудительные сбережения, реализованные посредством налогообложения. Имея в запасе данный метод расчетов, не удивительно, что Барсов, Миллар и Эльман пришли к заключению, что сельское хозяйство не обеспечивало остальную экономику сбережениями. Их расчеты на самом деле отражают объем добровольных сбережений крестьян за вычетом стоимости сельскохозяйственной механизации. Так как крестьяне были очень бедны, у них не было возможности делать накопление большой суммы, и именно этот факт находит подтверждение в расчетах Барсова, Миллара и Эльмана. В то же время данный метод упускает из вида все составляющие роли сельского хозяйства в накоплении капитала.

Распределение бремени налога с оборота

Но действительно ли бремя уплаты налога легло на плечи крестьян? Введение налога на хлеб, возможно, приведет к уменьшению дохода крестьянина, но одновременно может послужить причиной соответствующего повышения цен для потребителей, и в этом случае налог оплачивает именно потребитель. Тогда возникает вопрос: что произошло в результате введения этой меры — снижение уровня дохода крестьян или же реального дохода рабочего класса за счет роста цен на хлеб и одежду?

Когда правительство принимает решение о введении налога с продаж (например, налога с оборота), то бремя уплаты не зависит от того, кто был целевой группой этой меры — покупатель или продавец. Важен результат сравнения существующих цен для обеих категорий с ценами в альтернативной ситуации, то есть в условиях отсутствия налога.

На графике 9.1 представлена схема налогового бремени. Первый график отражает кривую предложения сельскохозяйственных продаж (5) и городской спрос на продукцию аграрного сектора в 1928 г. (D28). Пересечение этих кривых определяет уровень продаж (М28) и их цену в 1928 г. (Р28). Это исходные значения.

График 9.1. Влияние налога с торгового оборота

Можно проанализировать налог, предположив, что обе стороны заплатили его, и возможные изменения в цене будут такими же.

Второй график показывает ситуацию 1937 г. Для упрощения я оставляю кривую предложения без изменения. Однако следует учесть, что инвестиционный бум означал резкое увеличение городского спроса D37. Без введения налога с оборота цена сельскохозяйственных продуктов возросла бы до уровня Р37, но налог был введен (7), что повлекло за собой понижение цен, получаемых крестьянами Рр до цены, которую платили городские потребители, за вычетом налога (Р т — Т). Если предположить, что налог с оборота оплачивался за счет потребителей, его воздействие представлено в графике снижением спроса до отметки D 31 — Т. Пересечение данной кривой и кривой предложения определяет цену, получаемую крестьянами Рр уровень продаж М37, а также цену для потребителей — точка P w , отражающая уровень цены на кривой городского спроса, соответствующая Af37 и равная сумме Рр и 7.

Уровень цен Рр и Р ш на графике 9.2 соответствуют двум рассмотренным способам оценки сельскохозяйственных продаж. Использование реальных цен, заплаченных потребителями, в ходе анализа соответствует точке Pw на втором графике, в то время как вариант с использованием цен, полученных крестьянами, соответствует Pf; разница этих показателей и составит сумму налога с оборота.

При анализе частичного равновесия распределения налогового бремени сумма уплаты налога определяется ценовой эластичностью предложения и спроса. В приведенной модели в 1930 г. ценовая эластичность предложения составила примерно 0,7, в то время как ценовая эластичность спроса — 1. Эти цифры демонстрируют, что бремя оплаты налога сместилось в сторону крестьян, что в целом соответствовало замыслу Сталина.

Основанием для данного вывода служат имитационные модели, учитывающие взаимодействие между секторами. Имитационные модели, предполагающие условие наличия/отсутствия коллективизации демонстрируют, что увеличение капиталовложения привело к росту уровня городского потребления и обратной тенденции в сфере потребления жителями деревни. Аналогичные модели, имитирующие условия нэпа и капиталистической системы отношений, указывают на постоянное соотношение потребления в сельскохозяйственной и несельскохозяйственной сферах. Все они подтверждают, что именно крестьяне несли бремя уплаты налога.

Преображенский в действии: условия торговли и сбыт сельскохозяйственной продукции

Один из важных выводов, к которым приводит график, касается условий сбыта сельскохозяйственной продукции в период промышленной революции Сталина. Ревизионисты полагали, что в это время произошло улучшение условий торговли. С одной стороны, это действительно так. Однако на основании графика 9.2 можно выразить определенные сомнения в актуальности данного заключения. Точка зрения ревизионистов зиждется на сравнении Pf и Р28. Однако следует учесть, что точка Р37 отражала уровень цены, который сохранился бы при условии отсутствия внедренной Сталиным системы государственных закупок, и Р37 значительно превышала уровень Pf. Еще выше был уровень Pw — фактическая розничная цена продукции. «Городской бум» означал небывалый рост спроса на продовольствие, что привело к высокой инфляции на городских рынках. Значительная часть объема прироста цен была поглощена системой закупок, которая служила инструментом перенаправления средств для финансирования капиталовложений. В результате темпы роста доходов крестьян были гораздо ниже, чем могли бы быть в данных экономических условиях. Таким образом, выводы ревизионистов представляются чрезмерно преувеличенными, и ценовая политика Советского Союза в 1930-е гг. действительно стала практическим воплощением идей Преображенского.

Данные в табл. 9.1 отражают сравнение отношений потребителей и крестьян в 1928 и 1937 г. Приведенные цифры, несмотря на колебания, свидетельствуют о расхождениях в динамике цен. В 19281937 гг. объем розничных продаж вырос с 11,3 млрд до 110 млрд руб. Для производства этой категории товаров требовалась закупка сельскохозяйственных товаров на сумму 5 млрд и 93 млрд руб. соответственно. За этот период объем товаров, проданных оптовикам, перерабатывающим предприятиям и агентствам по закупкам, вырос в 2,09 раза в средних ценах 1937 г. При этом чистый уровень цен, которые платили покупатели, вырос в 8,9 раза (93: 5: 2,09). Необходимо отметить, что большую часть прибыли, полученной за счет увеличения цен, присвоило государство, поскольку акцизные сборы и сельскохозяйственный налог выросли с 2,5 млрд до 76 млрд руб. Прибыль сельскохозяйственной отрасли, полученная от этих продаж (после уплаты налога), выросла с 2,5 млрд до 76 млрд руб., а цены, по которым продавали крестьяне, — в 3,3 раза (17: 2,5: 2,09). Совокупный доход сельскохозяйственного сектора также включал прямые продажи потребителям на сельскохозяйственных рынках. После суммирования объема этих продаж с полученными результатами можно заметить, что совокупный денежный доход увеличился с 3.3 млрд в 1928 г. до 32 млрд руб. в 1937 г. Если разделить этот доход на коэффициент, обозначающий увеличение объема сбыта в целом, получим, что в 1928–1937 гг. средняя цена продукции крестьян выросла в 6,2 раза (33: 3,3: 1,62).

Выбор показателя инфляции цен на товары сельскохозяйственного производства для сравнения с инфляцией цен на потребительские товары промышленного производства обусловливает расхождения взглядов разных школ на условия торговли. Стоимость промышленных товаров выросла в 4,22 раза, что превышает рост цен, которые платили агентства по закупкам, — здесь произошло увеличение в 3.3 раза. Если при этом учитывать только обязательные поставки и выплаты машинно-тракторным станциям, то напрашивается вывод, что произошло ухудшение условий торговли. Это и есть «стандартный сценарий» коллективизации.

Однако, по мнению Барсова и других ревизионистов, следует также учитывать объем сбыта продукции на колхозных рынках. Тогда рост цен по всем категориям сбыта составит 6,2 раза, что превышает темпы инфляции цен в секторе потребительских товаров (4,22), что дает основание ревизионистам утверждать: в условиях торговли, напротив, наблюдалась тенденция к улучшению.

Однако существует третий вариант способа исследования — он предполагает сравнение уровня инфляции с ценами, которые получали бы крестьяне, не будь между ними и потребителями посредника в лице государственной системы. Если бы не было налога с оборота и сельскохозяйственного налога, цены на сельскохозяйственные продукты увеличились бы в 8,9 раза. Но, как гласит теория Преображенского, большая часть прибыли, которая при иных обстоятельствах перешла бы к крестьянам, стала достоянием государства.

Реализация сельскохозяйственной продукции

Политика коллективизации привела к более высокому уровню продаж в начале 1930-х гг., чем тот, который бы обеспечил нэп, но к концу десятилетия разница между двумя система была бы уже не столь заметной. Развал сельского хозяйства в начале 1930-х гг. означал, что сельскохозяйственный сектор производства в условиях коллективизации был значительно меньше, чем было возможно, если предположить, что политика нэпа охватила все десятилетие. Однако основную часть своего урожая колхозы реализовывали на рынке. При системе коллективных хозяйств уровень внедеревенских продаж на протяжении 1930-х гг. был выше, но к концу «десятилетия нэпа» продажи сравнялись бы по объему. Эти продажи были частью механизма, обеспечивавшего перемещение капитала из аграрного сектора в промышленность.

Впрочем, необходимо заметить, что «маркетинговое преимущество» системы коллективного хозяйства отнюдь не способствовало экономическому развитию страны. Индустриализация в условиях нэпа была бы менее интенсивной, и рост городов шел бы медленнее, поэтому потребность городских жителей в продуктах питания была бы ниже. И хотя при таком варианте исторического развития основная часть выработки сельского хозяйства осталась бы в деревнях, объем продаж продовольствия в город обеспечил бы необходимый уровень роста экономики. При этом продукты животноводства в экономике нэпа составляли бы большую часть объема сельскохозяйственного производства, что предполагает изменение каналов сбыта. Приведенные в данной работе имитационные модели нэпа демонстрируют более высокий уровень продаж на колхозных рынках (где в основном и продавались продукты животноводства в 1930-е гг.) и, соответственно, снижение сбыта сельскохозяйственных товаров в промышленный сектор; данный факт уже нашел свое отражение в предыдущем разделе. Таким образом, сохранение нэпа означало бы меньший объем производства потребительских товаров в 1930-е гг., но при этом предполагало увеличение объема производства свежих продуктов. В этом случае объем потребления на душу городского населения — при условии учета обоих источников — в экономике нэпа был бы выше.

«Спасатели»: существовали ли они?

Ноув и его оппоненты сходились во мнении, что какая-либо категория населения должна была прийти на помощь сталинской промышленной революции. По мнению Ноува, это были крестьяне, в то время как ревизионисты утверждали, что это были горожане-рабочие. Хотя в конце первой пятилетки произошел резкий спад потребления в сельской местности и в городах, к концу 1930-х гг. его уровень восстановился и в среднем был примерно в 5 раз выше, чем в 1928 г. С учетом подобной тенденции весьма сложно согласиться с тем, что рост инвестиций осуществлялся за счет сокращения потребления.

Кроме того, отсутствуют какие-либо доказательства, подтверждающие факт сокращения производства товаров широкого потребления для высвобождения ресурсов, посредством которых предполагалось расширить сектор машиностроения, металлообработки и строительства. Напротив, наблюдался рост уровня занятости в легкой промышленности. Согласно оценке Кагана (1959), количество рабочих дней в сельскохозяйственной сфере в 1933 г. было на 2 % выше по сравнению со средними показателями 1926–1929 гг. В 1934–1938 гг. занятость повысилась на 8-14 % против уровня 1926–1929 гг. Рабочие, ушедшие из деревни и поселившиеся в городах, были частью избыточной рабочей силы, в которой сельское хозяйство не нуждалось.

Сфера производства потребительских товаров также демонстрировала рост уровня занятости; при этом ключевые предприятия в этой сфере занимались именно переработкой продукции сельскохозяйственного производства. Так, в текстильной промышленности этот показатель вырос с 1,9 млн человек в 1927–1928 гг. до 2 млн в 1933 г. и до 2,6 млн в 1937 г. В производстве продуктов и сопутствующих товаров в 1927/1928 гг. было занято 0,8 млн человек, в 1933 г. - 1,1 млн, а в 1937 г. — уже 1,5 млн (Нуттер. 1962, 501–502). Данных о перераспределении ресурсов между сельским хозяйством (или в целом сектором производства потребительских товаров) и производством инвестиционных товаров нет.

Основными фактами, позволяющими прийти к заключению, что ресурсы были переведены из сферы производства потребительских товаров в сферу производства средств производства, являются голод 1932–1933 гг. и параллельное снижение реальных доходов городского населения. Однако следует учесть, что упомянутые события были вызваны сокращением сельскохозяйственного производства, которое представляло собой непосредственный результат политики коллективизации. В итоге произошел резкий рост цен на продовольствие на рынке свободного сбыта (и соответствующее снижение уровня заработной платы городских рабочих в реальном выражении), а в регионах, являющихся поставщиками зерна, начался голод. Голодная смерть вовсе не является механизмом перераспределения ресурсов, и снижение уровня потребления в начале 1930-х гг. в большей степени свидетельствует о разрушительном воздействии сельскохозяйственной политики, проводимой правительством, чем отражает процесс миграции крестьян в города в поисках работы.

Можно выделить две причины, по которым для наращиваний объема инвестиций в ходе реализации первых пятилеток требовалось снижение производства до уровня, который был ниже показателей 1928 г. Первая причина основывается на теории кейнсианства, гласящей, что возможно обеспечить рост капиталовложений и потребления, при этом предоставив рабочие места безработным. Мобилизация крестьянского труда обеспечила успех сталинской промышленной революции. Вторая причина находит свое отражение в модели Фельдмана: выбор между потреблением и инвестированием произведенных средств производства (велосипедов или станков), бесспорно, оказал непосредственное воздействие на уровень потребления, тем самым символизируя своего рода компромисс. Однако распределение средств производства для нужд легкой промышленности и реинвестирования в сектор производства инвестиционных товаров не влиял на уровень потребления (хотя определенным образом отразился на спектре производственных возможностей в последующие годы). Существовал способ наращивания объема инвестиций без снижения уровня потребления, следовало только увеличить долю средств производства, реинвестируемых в сектор производства инвестиционных товаров. Данный вывод уже был продемонстрирован на графике 3.3.

Мобилизация избыточной рабочей силы

В 1930-е гг. политика советского руководства во многом следовала рекомендациям Преображенского: механизмом для финансирования инвестиционного бума стало налогообложение сельскохозяйственного производства, было обеспечено перетекание капитала из аграрного сектора в промышленную отрасль. Система государственных закупок стала ключевым фактором повышения показателя совокупной покупательской способности, вытеснив перспективу роста покупательской способности крестьян. Но сами по себе эти изменения не стали причиной роста количества сталелитейных заводов и текстильных фабрик. Нужна была некая алхимия, позволяющая трансформировать накопленное государством зерно в промышленные предприятия и оборудование. Этим инструментом стала миграция населения из деревни в города. Именно за счет притока населения в промышленную сферу стало возможно накопление трудовых ресурсов, необходимых для наращивания производственных мощностей.

Увеличение масштабов миграции сельского населения представляло собой наиболее значительный результат политики коллективизации. В 1930-е гг. этот процесс достиг исключительно высокого уровня: в 1928–1939 гг. численность городского населения выросла с примерно с 28 млн до 55 млн человек, причем 84 % (необычайно высокий процент) этого прироста пришлось на сельско-городскую миграцию (Лоример. 1946, 147–150). В этот период средний показатель ежегодного усиления миграционных процессов составлял порядка 2 % (Лоример. 1946, 150; Исон. 1963, 72). Эта цифра также является достаточно высокой по сравнению с показателями, которые в последние десятилетия демонстрировали экономики развивающихся стран. Более того, новоприбывшие жители получали работу в строительстве и на крупномасштабных производствах, где в их задачу входило производство оборудования и возведение сооружений, необходимых для строительства современной экономической системы. Таким образом, можно сказать, что коллективизация в определенной мере способствовала индустриализации за счет стимулирования сельско-городской миграции, которая привела к быстрому росту городской рабочей силы.

В табл. 9.2 приведены данные, позволяющие сравнить положение сельского и городского населения в соответствии с имитационными моделями коллективизации и нэпа. Различия видны достаточно хорошо. Численность сельского населения в условиях коллективизации (особенно в период голода) заметно снижается. При этом городское население демонстрирует значительный прирост — с 28 млн в 1928 г. до 58,5 млн человек в 1939 г., что вполне соответствует реальным историческим данным (для сравнения см. табл. 5.5). Если бы план «стремительной индустриализации» реализовывался в условиях нэпа, то рост сельского населения за 1928–1939 гг. составил бы около 11 млн человек, а городского — 16 млн (с 28 млн до 44 млн человек). Соответственно, прирост объема промышленных трудовых ресурсов был гораздо меньше, чем демонстрирует имитационная модель коллективизации. Как показывает моделирование, в условиях коллективизации в 1939 г. численность несельскохозяйственных работников (включая военных и заключенных исправительно-трудовых лагерей) составила бы 40 млн человек, а в условиях нэпа — только 30 млн человек. Высокие темпы урбанизации, возможные при условии увеличения инвестирования в контексте политики нэпа, способны были обеспечить потенциал экономического развития, то есть преимущество политики коллективизации перед альтернативным вариантом истории нэпа заключается именно в дополнительном усилении урбанизации как непосредственного ее результата.

Таблица 9.2. Изменения численности населения: фактические и смоделированные (в млн человек)

Рост масштабов миграции населения в условиях коллективизации обусловлен двумя причинами: во-первых, прирост дохода при миграции в этой модели был выше, чем в модели, предусмотренной при сохранении нэпа (особенно в начале 1930-х гг.), во-вторых, при любом уровне доходов вероятность миграции в рамках этой модели была выше из-за фактора сталинского террора — депортаций, конфискации имущества крестьян, нападках на традиционную религию, культуру и ценности сельских жителей (Фицпатрик. 1994; Виола. 1996). Определенную роль в этом процессе сыграла также механизация сельскохозяйственных операций. Будущее было за городами, и, принимая решение об уходе из деревни, крестьяне это понимали.

Важно отметить, что именно политика террора, характерная для эпохи Сталина, обусловила значительную часть преимуществ модели коллективизации перед альтернативой «истории нэпа». Это становится очевидным при моделировании роста в условиях так называемой мирной коллективизации. Предположим, что крестьяне действительно стремились к созданию коллективных хозяйств и не противились коллективизации. В этом случае из ряда факторов анализа можно вычеркнуть такие явления, как забой скота, уменьшение посевных площадей, борьба с государством и голод в стране. Исключение этих событий позволяет уравнять экономические модели коллективизации и нэпа, за исключением расхождений в сфере сбыта и налогообложения. Имитационные модели с использованием сценария «мирной коллективизации» демонстрируют траекторию развития советской экономики в условиях бесконфликтной коллективизации.

Можно было бы предположить, что итогом «мирной коллективизации» стал бы более высокий темп роста экономики, поскольку этот сценарий позволяет избежать краха сельскохозяйственной отрасли. Однако данное предположение лишь отчасти верно. При реализации такого сценария добавленная стоимость в несельскохозяйственном секторе к 1939 г. достигла бы только 212 млн руб., а объем основных фондов не превышал бы 325 млрд руб., что является средними значениями между показателями имитационных моделей нэпа и коллективизации, представленными в табл. 8.1 и 8.2. То есть развитие экономики по пути «мирной коллективизации» лишь немногим превосходит возможности нэпа и менее эффективно, чем принудительная коллективизация. Иными словами, коллективизация стала толчком к ускорению индустриализации именно потому, что спровоцировала социальную катастрофу в аграрном секторе, а вовсе не вопреки этому.

Как могла катастрофа сказаться положительно на экономическом росте? Ответ очень прост: принудительная коллективизация заставила людей уйти из деревни и искать работу в промышленном секторе. В условиях «мирной коллективизации» численность городского населения достигла бы только 48 млн к 1939 г., в отличие от 58,5 млн человек, что стало возможным лишь в условиях принудительной коллективизации, при этом объем промышленных трудовых ресурсов составил бы 33 млн вместо реальных 40 млн человек. Таким образом правомерно утверждать, что коллективизация ускорила темпы экономического роста по сравнению с вариантом сохранения нэпа за счет роста масштабов сельско-городской миграции.

Таблица 9.3. Прогнозный уровень занятости в городском/промышленном секторах (в млн человек)

Однако следует отметить, что обе эти модели обеспечили бы более высокие темпы роста, чем организация промышленности по капиталистическому типу. Почему так? Миграционные процессы уже не могут объяснить этого феномена, поскольку смоделированные траектории изменений сельского и городского населения при нэпе и при капиталистической экономике очень схожи. Разница заключается в уровне занятости городского населения (табл. 9.3). Политика мягких бюджетных ограничений предполагала, что в имитационных моделях нэпа все трудоспособное население было обеспечено работой, в то время как при капиталистических трудовых отношениях примерно 1/4 оставалась безработной. Как уже отмечалось в предыдущей главе, предельный продукт труда этих дополнительных работников был низким, однако он все же обладал положительным значением, то есть прирост трудовых ресурсов внес значительный вклад в повышение производительности и увеличение инвестиций.

Таким образом, мобилизация избыточной части сельского населения проявлялась в двух аспектах. С одной стороны, усиление миграции из деревни в город помогало задействовать безработное сельское население в промышленном производстве, с другой — этих новых работников следовало обеспечить рабочими местами. Мягкая бюджетная политика позволяла экономике — как в условиях нэпа, так и в условиях коллективизации — выполнять вторую функцию лучше, чем это было доступно капиталистической системе. Следовательно, обе модели экономического развития по уровню промышленной выработки, потребления и инвестиций превосходили вероятные достижения капиталистического механизма. Террор принудительной коллективизации обеспечил более эффективную реализацию первой функции в советской экономике по сравнению с моделью нэпа, а также обусловил незначительное превосходство коллективизированной экономики.

Заключение

Концепция мобилизации трудовых ресурсов объединяет различные аспекты дискуссий о коллективизации. Основной причиной отсталости советской экономики 1920-х гг. являлся недостаток капитала — решением стала переквалификация крестьян в строителей и механиков. Разумную интерпретацию этого процесса предлагает экономическая модель Нурксе (1953): накопление посредством перераспределения избыточной сельскохозяйственной рабочей силы. Преимущество коллективизации — особенно принудительной коллективизации — по сравнению с прочими системами заключалось в максимизации роста сельско-городской миграции. Обязательные государственные закупки зерна у крестьян позволяли обеспечить продовольствием новых работников промышленности. При этом если провести правильный расчет, то подобную форму сбыта товаров можно рассматривать как форму перемещения капитала. Такова была логика Преображенского, и эта логика сработала.

Кроме того, данная глава объясняет, почему политика нэпа также подходила для экономического развития страны. Сельскохозяйственные продажи в условиях нэпа могли достичь того же уровня, который был характерен для периода коллективизации. Не менее высоким был бы и уровень миграции населения в города. Имитационные модели экономики нэпа предполагают мягкие бюджетные ограничения и дают этой системе весьма серьезное преимущество над капиталистической экономикой в отношении создания городских/ промышленных рабочих мест. Таким образом, если бы индустриализация проводилась в рамках нэпа, то именно высокий темп создания рабочих мест обеспечил бы необходимый уровень успешного экономического развития.