Мой отец — Реденс Станислав Францевич — был одним из первых шести комиссаров государственной безопасности первого ранга. Начинал он свою карьеру в органах НКВД, тогда ВЧК, с должности секретаря председателя ВЧК. Как он попал на эту должность, я рассказал в первой главе, там же я сообщил и некоторые данные из его биографии, довольно типичной для политических деятелей двадцатых-тридцатых годов. Он был депутатом Верховного Совета СССР 1-го созыва, делегатом XV (с правом совещательного голоса), а также XVI и XVII (с правом решающего голоса) съездов ВКП(б). На XV и XVI съездах избирался членом ЦКК, а на XVII съезде — членом Ревизионной Комиссии ВКП(б).

Гестапо, готовясь к войне, составило списки руководящих деятелей нашей страны, подлежащих немедленному уничтожению при захвате территории. В эти списки, как мне известно, была внесена и фамилия моего отца. Немцы, однако, тогда еще не знали о его аресте. В их прессе появилось сообщение о назначении С.Ф. Реденса послом в Японию.

До самой смерти Дзержинского отец был у него секретарем, и даже тогда, когда у него имелась уже другая работа. Феликс Эдмундович полностью доверял отцу и всегда считался с его мнением. В 1921 году к Дзержинскому поступило письмо А.А. Семенова, одного из руководящих работников в Якутии, о бедственном положении ламутов — малочисленного этноса. Дзержинский поручил отцу разобраться с этим делом. Отец выяснил, что введенный в годы гражданской войны запрет на продажу населению свинца поставил ламутов на край гибели. Без свинца они не могли охотиться, защищать свое оленье стадо от хищников, и началось физическое вымирание народности. Отец доложил итоги своего разбирательства Феликсу Эдмундовичу, и запрет на продажу свинца ламутам был отменен. Этот факт я узнал из книги С.С. Дзержинской "В годы великих боев".

В 1920 году С.Ф. Реденса назначают председателем Одесской губчека. В городе свирепствовала преступность, бандитские шайки и вражеская агентура. В книге Д. Голинкова "Крушение антисоветского подполья в СССР", 1978, рассказывается о некоторых фактах деятельности чекистов Одессы:

"Вечером 13 мая 1920 года одесские рыбаки, возвращаясь с моря, обратили внимание на то, что среди рыбацких шаланд затесалась какая-то незнакомая им шаланда с тремя неизвестными. Рыбаки сошли на берег Одессы, но незнакомцы не высадились вместе с ними. Заподозрив неладное, рыбаки сообщили об этом чекистам. По распоряжению председателя губчека С. Реденса наряды чекистов осмотрели побережье. Перед рассветом оставленная засада пограничников заметила, как на берег из подозрительной шаланды сошли трое. Чекисты окружили их, неизвестные открыли огонь. В завязавшейся перестрелке один из нарушителей границы — им оказался Казимир Руникер — был убит, второй, Георгий Морданов, — ранен, а третий, Арнольд Лелян, сдался.

Расследование установило, что высадившиеся на берег под видом рыбаков Руникер, Морданов и Лелян были агентами иностранных разведок. В частности, профессиональный шпион Арнольд Лелян поддерживал связь между врангелевской и французской разведками. Вместе с тем он, как и раненый Морданов, участвовал в белогвардейской офицерской группе, готовившей восстание в Одессе. Главарь этой организации, бывший офицер Балаев, собирал шпионские сведения через завербованных им в городе лиц, имевших связи в Красной Армии. В работе этих белогвардейцев принимала деятельное участие и жена Морданова, дочь бывшего генерала. Ряд членов этой организации были арестованы.

В деле Леляна имелись данные о том, что он предполагал встретиться в Одессе с секретарем греческого консульства Серафадисом, передать ему инструкции и получить шпионские материалы для французской разведки. Серафадис, как было известно чекистам, еще во время иностранной интервенции в Одессе поддерживал отношения с деникинской и французской разведками. Теперь в связи с показаниями Леляна стало ясно, что Серафадис собирал шпионские сведения через созданную им шпионскую сеть.

Чекисты тайно ввели в шпионскую группу Серафадиса своих сотрудников. Выяснилось, что один из деятелей деникинской разведки, генерал Гаврилов, во время отступления белых из Одессы оставил Серафадису деньги для организации шпионской и подрывной деятельности и формирования вооруженного отряда из числа белых офицеров в советском тылу. Серафадис после занятия города советскими войсками повел широкую работу в красноармейских частях, в милиции, поддерживая связи с белыми, которым передавал подробные сведения о планах советского военного командования, дислокации и вооружении частей Красной Армии. Его ближайшими помощниками являлись бывший поручик деникинской армии Голяско и некий Равтопуло. Организация объединяла до 300 человек. 18 июля 1920 г. шпионское гнездо Серафадиса было ликвидировано. Чекисты конфисковали большие запасы оружия, денег, обмундирования".

Ф.Э. Дзержинский ценил деятельность отца на посту председателя Одесской губчека. 23 мая 1920 года он пишет отцу письмо на польском языке:

"Тов. Реденс!

Дорогой товарищ. Пишу несколько слов, только чтобы Вас приветствовать, ибо нет времени.

Расскажет Вам все Балецкий.

Посылаем его на некоторое время в Одессу, дабы в это тяжелое время укрепить работу комиссии.

Все то, что я слышал о Вашей работе, свидетельствует, что Вы совершенно на месте, и я не знаю, удастся ли нам найти кого-либо, дабы исполнить Вашу просьбу о замене. Железной рукой Вы должны искоренять преступления и всякого рода свинства ответственных советских работников. Балецкий в этом направлении получил указания.

Присылайте нам материалы о жизни деятелей партийных и советских организаций.

Есть ли там у Вас кадры рабочих местных, на которые можно было бы целиком положиться. Без такого кадра борьба с буржуазией и спекуляцией не даст больших результатов.

Пока до свидания. Сердечно жму Вашу руку.

Ваш Ф. Дзержинский".

Отец перевел письмо на русский, и копия его хранится в нашем домашнем архиве. Как видим, "преступления и свинства" в среде ответственных советских работников тогда рассматривались в той же плоскости, что и бандитизм или контрреволюционная деятельность, они несли равную угрозу для молодой Советской республики.

Одесса была недолгим пристанищем для отца. В 1920–1921 годах С.Ф. Реденс становится председателем Харьковской ЧК, в 1921–1922 годах — заместителем начальника, а затем и начальником одного из Управлений ВЧК ОГПУ — членом Коллегии ОГПУ. С 1922 по 1924 год он работает председателем ГПУ Крыма и начальником Особого отдела Черноморского флота.

В 1925 году судьба С.Ф. Реденса вновь непосредственно пересекается с Дзержинским, он уходит из органов НКВД и работает секретарем у Феликса Эдмундовича в ВСНХ, вплоть до 20 июля 1926 года, когда жизнь Дзержинского так внезапно оборвалась. Некоторое время Реденс работает с В.В. Куйбышевым и Г.К. Орджоникидзе в ЦКК ВКП(б), и затем, в 1928 году, вновь возвращается в ВЧК и получает назначение на пост полномочного представителя ОГПУ и председателя ГПУ Закавказья.

Именно здесь, в Закавказье, он впервые сталкивается с Берия, который вначале был в подчинении у Реденса, а впоследствии его начальником; встав у руля НКВД, он уничтожил моего отца.

В нашей семье, начиная с Надежды и кончая Сергеем Яковлевичем Аллилуевым, все дружно не любили Берия, считали его личностью гнусной и коварной. Не скрывали этого своего отношения и перед Сталиным. Я знаю, например, что дед в присутствии Берия сказал Сталину, что это враг. Ненавидели этого человека также и Василий со Светланой. Все беды, обрушившиеся на нашу семью, мы так или иначе связывали с этой личностью, его подлыми интригами. Когда в 1953 году Берия наконец-то был арестован, мой старший брат прислал нам со студенческих военных сборов телеграмму: "Ликую с вами. Леонид".

Отношения отца с Берия были непростыми. Сын В.А. Антонова-Овсеенко Антон пытается представить в своих воспоминаниях моего отца как человека безвольного, эдакой игрушкой в руках всесильного Лаврентия. Однако из мемуаров жены Дзержинского, старых чекистов, близко его знавших, таких, как Ф. Фомин, И.Д. Папанин и других, вырисовывается совсем иной образ.

Известный полярник Иван Дмитриевич Папанин в молодости был комендантом ЧК в Крыму, где ему пришлось работать вместе с С.Ф. Реденсом, бывшим тогда уполномоченным ЧК.

В своей книге "Лед и пламень" он рассказывает о совместной с Реденсом работе, приводит различные эпизоды. Сотрудничали в штате у них два лихих моряка, "в работе не знали ни сна, ни отдыха", занимались конфискацией ценностей у спекулянтов и контрреволюционеров. Но вдруг стали замечать за ребятами, что они, как говорится, живут не по средствам, провели следственный эксперимент и установили, что при конфискации драгоценностей, золотых червонцев морячки и себя не забывали. Приперли их к стенке, а они и не скрывали, что брали, подумаешь — велика ли беда! "Буржуи жили себе в удовольствие, из нас кровь пили, а нам и попользоваться ничем нельзя?!".

Реденс, присутствовавший на допросе, взорвался:

— Попользоваться? А по какому праву? Это все нажито народом, это все народное достояние, на которое вы подняли руку. В стране голод, а вы в разгул! Революцию продали. Судить вас будет коллегия.

Приговор был самый суровый. Видя, что Папанин сильно нервничает и переживает, даже температура подскочила, Реденс пришел к нему.

— Жалеешь? Кого жалеешь?! Запомни, Папанин: судья, который не способен карать, становится в конце концов сообщником преступников. Щадя преступников, вредит честным людям. Величайшая твердость и есть величайшее милосердие. И в этом, — Реденс говорил отрывисто, словно вбивал свои мысли в мою голову, — проявляется революционный гуманизм. Мы должны быть беспощадно требовательны к себе. Но Реденс, вспоминает Папанин, был одинаково суров и к тем, кто подменял закон, судебное разбирательство классовым чутьем и революционной целесообразностью. Иван Дмитриевич пишет:

"Как комендант Крымской ЧК, я ознакомился с делами, которые вел один из следователей. Чуть ли не на каждом стояла резолюция: "Расстрелять". Признавал этот следователь лишь два цвета — черный и белый, полутонов не различал. Врагов настоящих, закоренелых, достойных смертной кары было от силы десять, остальные попали в ЧК по недоразумению. Я пошел к Реденсу и показал просмотренные дела.

Реденс обычно не демонстрировал своих чувств. А тут, вчитываясь в бумаги, почернел. У Реденса в этот момент сидел и Вихман — председатель Крымской ЧК. Тот, просматривая дела, тоже ни слова не сказал, я только видел, как у него на скулах перекатывались желваки.

На экстренно созванном заседании Реденс сказал кратко:

— Мы — представители самой гуманной, самой справедливой власти. Это не значит, что мы всепрощенцы. Но если кто-то позволит себе поспешить с выводами — будем карать беспощадно. Мы не можем дискредитировать ни Советскую власть, ни ЧК. Наш прямой долг — строжайше выполнять требования революционной законности.

Реденс был крут, но справедлив. Не давал никому поблажки, органически не переносил даже малейших проявлений панибратства и хамства.

Однажды я зашел в камеру к гардемаринам, спрашиваю:

— Какие претензии?

Что-то хотят сказать и не решаются.

— Смелее, чего боитесь, вы же моряки, — сказал я. Один набрался храбрости:

— Ваш заместитель ударил арестованного.

Вызвал я заместителя прямо в камеру:

— За что ударил? Ты что, жандарм, околоточный надзиратель? На первый раз — пятнадцать суток строгого ареста. Иди и напиши рапорт, все объясни.

Заместитель пошел и написал жалобу на имя Реденса: Папанин дискредитирует его в глазах белогвардейской нечисти.

Реденс на жалобе наложил резолюцию: "С наказанием согласен".

Реденс не уставал повторять: "У чекиста должны быть чистые руки". Каждый случай самосуда, неоднократно повторял Реденс, на руку злейшим врагам Советской власти.

Люди ценили его за человеческие качества, твердость, деловитость. Он не любил обещать, — отмечал Папанин. — Если что — сразу отказывал".

Все эти папанинские оценки перекликаются с воспоминаниями других людей, близко знавших и работавших с Реденсом в конце 20-х годов, в 30-е годы, вплоть до рокового для него 1938 года. Я об этом скажу чуть ниже.

С. Реденс (родные и друзья звали его Стахом) был общительным, контактным человеком, с ним всегда было легко и просто. У него была приятная внешность — мягкие черты лица, вьющиеся волосы, ладная, спортивная фигура. Он располагал к себе людей, нравился многим, особенно женщинам. Наша знакомая из соседнего подъезда М.А. Козлова говорила мне, что, когда Стах улыбался, каждой женщине казалось, что он улыбается именно ей. Может быть, мама и не была в восторге от этой популярности, не берусь судить — я слишком был мал, чтобы замечать такие вещи. Но знаю, что мама не грешила таким чувством, как ревность, а отец относился с ней с трогательной нежностью и заботой. Мама часто болела, у нее был туберкулез легких, и она подолгу лечилась в санаториях. Наша няня Таня (Татьяна Ивановна Москалева), на руках у которой выросли мы с братом Леонидом, рассказывала, что, когда мама уезжала на очередное лечение, отец подолгу стоял у окна и с тоской смотрел ей вслед.

Нас с Леонидом отец очень любил и любил проводить с нами время, если у него вырывалась свободная минутка. У него было много друзей, они часто собирались у нас. Вся наша большая аллилуевская семья нередко съезжалась к нам домой, иногда к Павлу Сергеевичу или на дачу Сталина.

Мои родители были театралами. После гибели отца, уже после войны мы с мамой также любили бывать в театрах. В Большом театре, помню, сидели в сталинской ложе. Это маленькая ложа, первая слева от сцены. В ней часто бывал и сам Сталин. Обычно он сидел в глубине ложи, и из зала его не было видно. Однажды во время сцены драки в балете А. Глазунова "Раймонда" у одной из сабель оторвался клинок и он залетел как раз в эту ложу. По счастью, в тот вечер ложа пустовала. Но после этого мизансцену изменили.

Попутно добавлю, что в те времена все наши руководители охотно посещали спектакли и концерты. А какие были дивные солисты — Н.С. Козловский, С.Я. Лемешев, М.Д. Михайлов, А.С. Пирогов, М.О. Рейзен, П.Г. Лисициан, Г.С. Уланова, М.Т. Семенова, О.Б. Лепешинская, Н.А. Обухова, М.П. Максакова и многие другие прославленные мастера.

Отец увлекался фотографией. У него была разная аппаратура, в том числе фотоаппарат ФЭД. Его подарили отцу воспитанники колонии имени Ф.Э. Дзержинского, созданной А.С. Макаренко в пригороде Харькова. Колонию патронировала ВЧК, и отец много занимался ее делами. Совет командиров этой детской колонии предложил на ее базе организовать выпуск фотоаппаратов типа "лейка". Чекисты идею поддержали и помогли наладить серийное производство. Фотоаппараты получились классные, на уровне мировых стандартов, и колонисты в честь Феликса Эдмундовича присвоили им марку ФЭД.

Интересно, что одним из колонистов-макаренковцев был отец ныне популярного экономиста Г. Явлинского.

Еще любил отец футбол и часто бывал на матчах. Однажды старший сын Павла Аллилуева, с которым отец ехал на стадион, спросил у него: "Дядя Стах, а за кого вы будете болеть?" — "Болеть нужно за слабых! Сильная команда может победить и так".

А теперь вновь вернемся к закавказскому периоду жизни С.Ф. Реденса, где жизнь свела его с Берия. Уже тогда у этого человека были далеко идущие планы. Сильному, хитрому и прожженному интригану Берия, рвущемуся к большой власти, Реденс — человек дзержинской закалки — был совсем не нужен в качестве начальника, он был ему опасен. Причем опасен вдвойне, ибо мой отец, породненный семьями со Сталиным, имел к нему прямой доступ.

Свалить Реденса по деловым качествам Берия было не под силу, и тогда он обращается к приему, которым он мастерски пользовался всю свою жизнь — нужно человека скомпрометировать. В этом Берия был непревзойденный профессионал.

Мать мне потом рассказывала, что отцу было непросто работать в Грузии, она, как могла, скрашивала и смягчала эти трудности. Особенно ему досаждали частые застолья и обильные возлияния. Пить он не любил и всячески старался этих застолий избегать. Но в один прекрасный день, где-то под Новый год, Берия со своими людьми хорошенько напоили отца, раздели его и в таком виде пустили пешком домой. "Шуточка" удалась. После этой "шалости" работать в Закавказье на посту полномочного представителя ОГПУ и председателя ГПУ отец уже не мог. В начале 1931 года Реденса переводят в Харьков и назначают председателем ГПУ Украины.

Конечно, в наше время, эру, мягко говоря, моральной и сексуальной раскованности, когда гомосексуалисты и лесбиянки, педофилы и некрофилы и прочие "филы" объединяются в ассоциацию сексуальных меньшинств и учреждают даже свой печатный орган, такое событие ни у кого не вызвало бы никакого интереса. Но тогда к нравственным вопросам относились иначе. Даже великий комбинатор Остап Бендер не рискнул осчастливить мир своим "эпохальным шедевром" — "Большевики пишут ответ Чемберлену" (на репинский манер), так как никак не мог решить, можно ли рисовать Чичерина голым по пояс, а Калинина в папахе.

На Украине С.Ф. Реденс проработал два года и в 1933 году переводится полномочным представителем ОГПУ по Московской области, а затем начальником Управления НКВД по той же области. Здесь он работает до 1937 года.

В 1938 году отца направили в Казахстан наркомом внутренних дел. А буквально через несколько месяцев — 20 ноября — его арестовывают, бросают в тюрьму и вершат неправедный суд. Обвинения самые тягчайшие — связь с генштабом Польши и шпионаж в ее пользу, провокатор в тайной царской полиции, сокрытие своего "меньшевистского прошлого", приписка партстажа, его также обвиняют в препятствии массовым репрессиям и защите врагов народа.

В 1961 году Военная коллегия Верховного суда СССР реабилитировала С.Ф. Реденса — посмертно. В те годы это был, пожалуй, единственный руководитель НКВД такого ранга, которого сочли возможным реабилитировать.

А сегодня Реденса зачисляют в палачи. В 1989 году в "Открытом письме тов. Б.А. Корсунскому, первому секретарю обкома КПСС Еврейской автономной области" есть такие строки:

"Ну а другие палачи — это руководители карательных органов тех лет, начальники управлений НКВД на местах — Абрампольский, Балищсий, Блат, Гоглидзе, Гоголь, Дерибас, Ваковский, Залин, Зеликман, Карлсон, Капнельсон, Круковский, Леплевский, Пилляр, Райский, Реденс, Ритковский, и Симоновский, Суворов, Троцкий, Файвилович, Фридберг, Шкляр и т. д. Словом, выходцы, как Мехлис и Каганович, из сионистской организации "Паолей Сион" и Бунда вместе с близкими по духу и происхождению троцкистами составляли свыше 90 процентов руководителей карательных органов".

Возможно, что по отношению к кому-то эти обвинения журнала "Молодая гвардия" (1989, № 11) вполне справедливы и обоснованы, но мой отец, поляк по национальности, никогда не был ни сионистом, ни троцкистом. В партию большевиков он вступил в 1914 году и был ей верен до конца своей жизни.

Следует, видимо, привести другой список — список лиц, показания которых подвели моего отца под расстрел. Я изучал дело отца, никаких документов, подтверждающих его якобы враждебную деятельность, в нем нет. Только показания лиц, вот они: Л.В. Коган, С. Вейнберг, Я.Г. Закгейм, А.А. Ипполитов (Липовецкий), Р.А. Люстенгурт, Б.Д. Берман, Г.М. Якубович, А.П. Радзивиловский, А.П. Агаса-Мойм, А.А. Арнольдов, Н.Я. Трусме, А.И. Постель, Л.Н. Вельский, И.Е. Локтюхов. В этом списке значатся еще две фамилии — В.В. Косиор и Н.И. Ежов. Из их свидетельств следует, что С.Ф. Реденс не только не поощрял массовых репрессий, но разными путями пытался притормозить их. В Казахстане, например, он запретил "конвейерные допросы" и строго ограничил санкционированные Политбюро меры физического воздействия к определенным категориям подследственных, по мере своих сил и возможностей старался облегчить участь заключенных.

Мне удалось познакомиться с рукописью воспоминаний М.П. Трейдера, заместителя Реденса по милиции в Алма-Ате. Он много пишет об отце. На одном из совещаний руководящего состава Комиссариата внутренних дел Казахстана, — вспоминает Шрейдер, — С. Ф. Реденс прямо сказал:

"До меня дошли сведения, что кое-кто из работников отдела Викторова применяет физические методы во время допросов. Предупреждаю, что буду отдавать под суд любого работника за такие дела".

Из этих же воспоминаний я узнал, что в тридцатых годах в Москве М.П. Шрейдер сильно поругался с Р.А. Люстенгуртом и даже стрелял в него, но промахнулся. Отец, зная сволочной характер Люстенгурта, тогда спас Шрейдера от расправы, но Люстенгурт запомнил ему это и в итоге отомстил отцу.

Имели "зуб" на Реденса и другие доносители. Кому-то отец пересек дорогу и не дал арестовать Анатолия, сына Марии Анисимовны Сванидзе от первого брака, а ведь очень было заманчиво попытаться связать Анатолия с Павлом Аллилуевым и какими-то немецкими шпионами, попавшими в то время в застенки НКВД. Кому-то не дал санкции на арест руководителей московского аэроклуба (этот дамоклов меч повис над ними из-за гибели двух парашютистов, у которых не сработали автоматы новой конструкции, отвечавшие за раскрытие парашюта). Кстати, сама М.А. Сванидзе, ее муж А.С. Сванидзе и его сестра М.С. Сванидзе в 1937 году были арестованы и по распоряжению Берия расстреляны, но Анатолий ареста избежал. Он погиб на фронте в Великую Отечественную войну.

Когда летом 1938 года по указанию из Москвы был арестован М.П. Шрейдер, отец спас от ареста его жену И.А. Еланскую. Она сейчас живет в Москве и хорошо помнит события тех лет. Отец изъял из дела Шрейдера конфискованную при обыске в его доме сумочку его жены, где лежали визитные карточки каких-то иностранцев, с которыми Ирина Александровна познакомилась в свое время в Париже. Видимо, отец, зная обстановку, сложившуюся к тому времени в НКВД (замечу, что в 1938 году его главой стал Л.П. Берия), уже не надеялся, что невиновность человека будет установлена в ходе следствия и суда.

Познакомившись с "делом" отца, архивными документами, свидетельствами людей, знавших его, я понял, что он был и до конца оставался человеком честным, убежденным и человечным. Он был оклеветан и убит преднамеренно.

Тогда же, в 1961 году, я встречался со следователем — полковником Звягинцевым, занимавшимся реабилитацией С.Ф. Реденса. Он сразу сказал, что дело его сфабриковано, все сплошь выдумка и ложь, вины на нем нет никакой.

Я спросил у следователя, какую роль играл мой отец в аресте первого секретаря ЦК Компартии Казахстана Л.И. Мирзояна. Полковник ответил, что Мирзоян как член ЦК ВКП(б) мог быть арестован только распоряжением из Москвы.

Л.И. Мирзоян — фигура, о которой стоит сказать отдельно. Он был подвергнут критике в известной речи Сталина на мартовском (1937 года) Пленуме ЦК — "О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников". Касаясь тех работников, которые подбирают кадры по признаку личной преданности, приятельства, землячества, он говорил:

"Взять, например, товарищей Мирзояна и Вайнова. Первый из них является секретарем краевой партийной организации Казахстана, второй — секретарем Ярославской областной партийной организации. Эти люди в нашей среде — не последние работники. А как они подбирают работников? Первый перетащил с собой в Казахстан из Азербайджана и Урала, где он работал раньше, 30–40 человек "своих" людей и расставил их на ответственные посты в Казахстане. Есть, стало быть, своя артель у товарища Мирзояна. Они нарушили большевистское правило подбора работников, которое исключает возможность обывательски-мещанского подхода, исключает возможность подбора работников по признакам семейственности и артельности. Кроме того, подбирая в качестве работников лично преданных людей, эти товарищи хотели, видимо, создать для себя обстановку некоторой независимости как в отношении местных людей, так и в отношении ЦК партии".

Прошло чуть больше года. Весной 1938 года в "Правде" публикуется большая критическая статья "На поводу у националистов", посвященная деятельности Мирзояна. В воспоминаниях М.П. Шрейдера есть упоминание об этой статье — оказывается, руководитель парторганизации запретил распространять в Казахстане этот номер "Правды" с критикой в свой адрес, противопоставив себя тем самым ЦК. Вот и поплатился. Вины за арест Мирзояна на моем отце и быть не может.

Более того, если копнуть чуть глубже в прошлую деятельность Мирзояна, то обнаружим все те же пороки. Из документов партийного архива, относящихся к 1925–1929 годам, когда Мирзоян работал секретарем ЦК КП(б) Азербайджана, я выяснил, что именно за эти недостатки он в конце концов был снят с этой должности.

В конце 1928 года С.Ф. Реденс вернулся в органы НКВД из Наркомата Рабоче-крестьянской инспекции СССР, где он занимал должность начальника Управления делами наркомата и являлся ближайшим помощником Г.К. Орджоникидзе. Отец был направлен полномочным представителем ОГПУ и председателем ГПУ Закавказья. Это назначение, я думаю, было не случайным.

К тому времени обстановка в Закавказье осложнилась, а в Азербайджане в особенности. Свои грузинские дровишки в эту горячую обстановку подкидывал и Лаврентий Павлович, которому как руководителю ГПУ Грузии не нужна была общая закавказская надстройка. Формальным поводом склоки было отсутствие в официальных документах ОГПУ самостоятельного грузинского ГПУ, то есть якобы структурная нечеткость.

В начале 1928 года председатель ГПУ Закавказья И.П. Паклуновский был снят с работы, и по предложению Ягоды на его место назначен А.И. Кауль. В середине 1928 года в рядах ГПУ Закавказья появляется новый работник — З.К. Аргов, начальник одного из его отделов.

Проработав три недели, он через голову Кауля пишет довольно острое письмо в Москву на имя члена Коллегии ОГПУ Т.Д. Дерибаса. Аргов обвинил Берия в "пренебрежительном к нему отношении, игнорировании директив центрального ОГПУ", а партийных руководителей Грузии — в "узколобом национализме", "недопустимой политической отсталости". Руководящие работники республики погрязли в роскоши, дармоедстве — за счет союзного бюджета. "Русский вопрос" в Грузии он сравнил с "еврейским вопросом" в царской России и заключил, что "если Москва не обратит на нас внимание, мы — русские, тут задохнемся". В ГПУ царит "атмосфера бездеятельности и бездельничания" из-за родственных и личных связей руководства с меньшевиками, проявлений национализма и невыдержанности в партийном отношении состава работников ГПУ.

Закавказский краевой комитет ВКП(б) на своем заседании 13 июня 1928 года признал письмо З.К. Аргова гнусным антипартийным документом, ухудшающим и без того ненормальные отношения в Закавказском ГПУ и ГПУ Грузии, объявил ему партийный выговор. Он был освобожден от занимаемой должности. ЦК ВКП(б) был проинформирован об итогах рассмотрения письма Аргова.

Центральный Комитет не стал оспаривать это решение Заккрайкома, но, по-видимому, выводы для себя сделал. Принято было также постановление ЦК ВКП(6) "О разграничении функций Закавказского и Грузинского ГПУ".

Склоки в органах — это только часть той тяжелой ситуации, что сложилась в Закавказской федерации к концу 20-х годов. Полная неразбериха царила на железной дороге, в водном хозяйстве. Прогулы, пьянство, безответственность и недисциплинированность парализовали их деятельность, крушения поездов стали явлением нередким. Обычная сцена — начальник станции и дежурный по станции оба пьяные, дерутся у стрелки, а поезда стоят. На станции Баладжары работнику объявляют 26-й выговор по счету, а он, расписываясь в приказе, уточнял: "Читал и горько плакал". Наказать, а тем более уволить нерадивого члена партии было невозможно, этот "большой человек" мог затаскать по судам любого администратора.

Вот в такое пекло и бросают С.Ф. Реденса в конце 1928 года. Рассчитывают на многое — его опыт работы с Дзержинским в ЧК и ВСНХ (в последнем он руководил национальным отделом, и у него, значит, был опыт межнациональных отношений); навыки инспекционной деятельности, приобретенные в аппарате Наркомата РКИ у Г.К. Орджоникидзе. Нельзя сбрасывать со счетов и то, что его ценил И.В. Сталин, безусловно доверял ему и знал, что Реденс мог ему дать объективную, никем не контролируемую информацию по самым разным вопросам.

В то время секретарем Закавказского крайкома был М. Орахелашвили, председателем ЦКК и наркомом РКИ ЗСФСР — А.М. Назаретян, председателем ЦИК Ф.И. Махарадзе, председателем СНК — Ш.3. Элиава.

Во главе ГПУ Азербайджана был Н. Ризаев, ГПУ Армении — Мелик-Осипов, а ГПУ Грузии, как мы писали, возглавлял Л.П. Берия.

Одним из первых дел, которым занялся отец, был дикий случай — расстрел без суда и следствия бакинского рабочего Р. Султанова. Он выехал на место и вот что выяснил. В ночь с 30 июня на 1 июля 1927 года С.Н. Горобченко, заместитель начальника ГПУ Азербайджана, с компанией из четырех начальников этого управления зашли в пивную ЦРК и приняли изрядную дозу водки и пива. Выйдя из пивной, столкнулись с группой рабочих, затеяли с ними драку, во время которой Горобченко получил удар бутылкой по голове. Ударившего схватили, им оказался рабочий Рагим Султанов, и доставили в ГПУ, там его зверски избили, и он был даже не в состоянии заполнить анкету задержанного, взяли у него подпись на чистом листе бумаги, которую потом использовали для фальсификации дела. Тогда же ночью Я.М. Мороз, один из начальников отдела ГПУ, принимавший участие в этом ночном приключении, предложил Горобченко дерзкого парня расстрелять. Якобы из кабинета Горобченко он сам звонил секретарю ЦК партии Азербайджана Агавердиеву и согласовал это с ним, заявив, что совершено бандитское нападение на сотрудников ГПУ. 1 июля в присутствии тех же четырех лиц Р. Султанов был расстрелян.

20 февраля 1929 года дело о бессудном расстреле рассматривалось на заседании Президиума ЗККК ВКП(б), было отмечено, что дознание С.Ф. Реденс провел объективно и принципиально, а Горобченко и Мороз скрыли истинную картину и ввели ряд руководящих работников в заблуждение (Агавердиев, кстати, категорически отрицал, что Мороз согласовывал с ним по телефону меру наказания). Однако руководители Азербайджанской КП(б) заняли иную позицию и стали рьяно защищать честь мундира. Реденса вызвали для объяснения в Москву к Е.М. Ярославскому.

2 июля 1929 года отец пишет письмо Г. К. Орджоникидзе: "Дорогой т. Серго! У меня нет слов, чтобы выразить Вам благодарность за Ваше письмо, в нем я получил моральную опору, что я делаю партийное дело, и теперь мне не страшно, если на меня станут вешать собак, как это делали до сих пор." Прошу читателя обратить внимание на эти слова.

Поскольку Серго был до 1926 года секретарем ЗКК ВКП(б) и многие кадры хорошо знал, Реденс откровенно делится с ним своими впечатлениями и оценками положения дел в Закавказье. Он отмечает, в частности, что мнение Орджоникидзе относительно М. Плешакова (член Президиума и секретарь ЦК КП(б) Азербайджана) и П. Довлатова (редактор азербайджанской газеты "Коммунист" на армянском языке) полностью подтвердилось: "Эти люди потеряли партийное лицо, действовали как простые заправские обыватели, забыв о том, какие обязанности возложила на них партия".

В этом же письме Реденс сообщает Серго убийственные факты. На допросе Я.М. Мороз (мы о нем писали выше в связи с самосудом) показал, что Н. Ризаев, председатель ГПУ Азербайджана, уезжая в отпуск, поручил своему шурину задушить жену, с которой он прожил десять лет. Тот попытался это сделать, но был неловок, жене удалось вырваться, выскочить на балкон, она подняла крик, и сбежавшиеся люди спасли ее от гибели.

Мороз сообщил об этом Л.И. Мирзояну, первому секретарю Компартии Азербайджана, и Г.М. Мусабекову, но те решили скандал замять и выдали этой женщине 4500 рублей: 2500 Мусабеков извлек из фонда Совнаркома, 2000 — из фонда ГПУ Азербайджана, потом ее отправили в Ленинград, дав в провожатые сотрудника ГПУ.

Само ГПУ погрязло в махинациях. Получив какие-то лицензии от Наркомпродторга, оно покупает за границей дефицитные товары, а затем перепродает их через спекулянтов. Государственные деньги расходуются совершенно бесконтрольно и самым безобразным образом. Сам Ризаев, например, получил от ГПУ за год и пять месяцев 7000 рублей, помимо основного жалованья в ГПУ, получал его еще в двух учреждениях (знакомая картина по нынешним временам!).

"Я решил, — пишет отец, — 5 июня на Президиуме краевого Комитета поставить вопрос о снятии Ризаева и назначении следствия по всем делам.

Бакинские дела производят на меня угнетающее впечатление. Если мне не дадут права крепко взять в руки аппарат АзГПУ и привести его в тот вид, какой он должен иметь, а такие тенденции — "сами справимся" — у некоторых товарищей есть, то говорю вам прямо, что товарищи бакинцы сделать этого сами не сумеют".

Отец настаивает в письме на необходимости присылки специальной комиссии ЦКК ВКП(б), сожалеет о том, что пока не может сказать, что в бакинских материалах правда, а что — ложь, и делает вывод о том, что аппарат ГПУ Азербайджана полностью разложен и что в других отраслях, по-видимому, также не все благополучно.

Заканчивается письмо так:

"Если бы я знал, что в этом прекрасном крае сложится такая дикая обстановка, я бы ни за какие блага сюда не приехал".

6-7 июня 1929 года состоялось расширенное заседание Президиума ЗКК ВКП(б), которое охарактеризовало отношение партруководства Азербайджана к делу о самосуде как грубую политическую ошибку, усугубившуюся тем, что после постановки этого вопроса ЗакГПУ (1929 год) оно заняло неверную линию защиты Мороза, Горобченко и других виновных.

"Дело АзГПУ, — констатировал Президиум, — есть не только разложение отдельной небольшой клеточки парторганизации, но подлинный гнойник в важнейшем и ответственном органе нашего советского аппарата, свидетельствующий с несомненностью о нечутком и невнимательном отношении партийного руководства Азербайджана к этому органу революции".

Указанная выше ошибка Президиума ЦК и ЦКК заключается и в том, что, чрезмерно доверившись руководителям АзГПУ и дав им возможность систематически вводить себя в заблуждение, они тем самым были парализованы в принятии своевременных и решительных мер к оздоровлению АзГПУ, которое, как выяснило следствие, оказалось совершенно разложившимся органом (составление подложных документов, торговая деятельность, раздача денег и т. д.).

То обстоятельство, что в таком пролетарском центре, как Баку, возможно было совершение такого преступления в органах ГПУ, которое оставалось "безнаказанным в течение почти двух лет и, что особенно важно, ни один из рабочих членов партии не поднял вопроса об этом, — говорит о несомненных недостатках в деле развертывания самокритики".

Президиум предложил принять ряд мер для оздоровления обстановки. Однако партруководство республики выводов серьезных не извлекает, амбиции свои только внешне камуфлирует и меняет лишь рисунок тактики. Л.И. Мирзоян опросом проводит 15 июня 1929 года решение Объединенного Президиума ЦК и Бакинского АзКП(б), которое вроде бы одобряет и принимает к руководству постановление ЗККК, но подчеркивает, что этот документ находится лишь в русле выводов, своевременно сделанных самой парторганизацией. А эти выводы, по существу, спускают все на тормозах: никто не осужден, никто не наказан сурово (Ризаев сам по собственному желанию уходит с поста, и ему предоставляют двухмесячный отпуск), анализа положения дел в ГПУ нет никакого, выводов по работе в целом парторганизации не дается. Зато трескотни и тарабарщины по поводу "беспощадной борьбы с рядом болезненных явлений", "о встречной волне творческой самокритики снизу" более чем достаточно. Среди выводов было постановление ЦК АКП(б) (от 16 марта 1929 года) о Реденсе. Что это за постановление, мне выяснить не удалось.

В этих условиях ЗКК ВКП(б) вынужден был вновь вернуться к вопросу. Пленум ЗКК ВКП(б) принимает очередное решение, в котором рекомендует Мирзояна "откомандировать в распоряжение ЦК ВКП(б)", приняв на пост первого секретаря ЦК КП(б) Азербайджана кандидатуру т. Гикало, постановление ЦК АКП(б) от 16 марта 1929 года объявляется отмененным.

Но "артель" товарища Мирзояна не сдается. После решения ЦК ВКП(б) о смене руководства Азербайджанской компартии старое руководство пытается поднять на свою защиту партийный актив, зажимает любую критику в свой адрес.

Номер бакинской газеты "Вышка", перепечатавший статью из газеты "Заря Востока" — "Исправить ошибки и недочеты руководства", конфискуется и сжигается.

8 июля 1929 года Президиум Заккрайкома отменяет запрет на эту статью и рекомендует всем газетам перепечатать ее, а 29–30 июля того же, 1929 года он принимает решение о передаче всех материалов на Мирзояна в распоряжение контрольного органа и ставит перед ЦК ВКП(б) вопрос о его пребывании в составе кандидатов в члены ЦК ВКП(б). При этом Ш.З. Элиаве поручалось присутствовать на заседании ЦКК ВКП(б) при разборе дела АзГПУ.

И, наконец, 10 августа 1929 года Президиум ЦК Азербайджанской компартии ставит последнюю точку. На этом заседании выступил М.К. Муранов, член ЦКК и ВЦИК с информацией о результатах разбора ряда дел по АзГПУ. Президиум решил выделить отдельно дела на Плешакова, Довлатова, Багдасарова и др., и особо на Мирзояна. Президиум ЦК АКП(б) попросил ЦК АКП(б) расследовать в деталях дело о выдаче Ризаеву 5000 рублей на развод с женой.

Вся эта история, начавшаяся с разбора С.Ф. Реденсом дела о самосуде в АзГПУ, выявила вещи принципиального значения. Прежде всего какую опасность таит в себе ослабление, а тем более отсутствие партийного контроля за деятельностью силовых учреждений, скатывание партийной верхушки на беспринципные отношения, потворствующие "своим людям", зажимающие критику собственных ошибок и просчетов. Эта опасность удваивается, если партийный лидер становится амбициозным князьком, считающим, что ему дозволено все.

Вот против каких людей, а отнюдь не против ленинской гвардии, шла тогда борьба, вот против каких людей были направлены сталинские чистки и репрессии.

В выступлениях И.В.Сталина на упоминавшемся мартовском Пленуме ЦК (1937 года) не случайно говорится о троцкистских и иных двурушниках. А двурушник — это тот, кто под личиной преданности служит совсем противоположным силам и целям.

Что касается той гвардии коммунистов, которая была по убеждению предана делу революции и, по словам Ленина, представляла собой тончайший слой в партии, то она-то и была крайне опасна для двурушников, именно ее они и пытались разложить и уничтожить.

Авторитет С.Ф. Реденса на посту председателя ГПУ Закавказья был высок, он награждается орденом Красного Знамени ЗСФСР, избирается от Азербайджанской компартии делегатом на XVI съезд ВКП(б), членом бюро ЗКК ВКП(б).

Я уже писал выше, чем закончился этот закавказский период биографии отца.

Но здесь хочу еще раз коснуться бойких сочинений Антона Антонова-Овсеенко, возжелавшего внести свой вклад в раскрытие "белых пятен" нашей истории. Высказывая свою версию причин перевода моего отца из Закавказья на Украину, он считает, что произошло это после задержания Реденса сотрудниками Берия у какой-то женщины, но это абсолютно нереально хотя бы потому, что председателя ГПУ всего региона никто из местных властей задержать не мог. Слышал я и такую историю, будто мой отец и Берия бегали по крышам и палили друг в друга из пистолетов из-за дамы сердца. Романтично, но в действительности ничего этого не было. Берия ведь прекрасно знал, с кем имеет дело, и вел себя соответствующим образом. Отец ценил деловые и организаторские способности Берия и даже полагал, что он может возглавить ГПУ Закавказья. Об этом говорится даже в его письме к Г.К. Орджоникидзе.

Но самому Берия отец был поперек "горла", и он, чтобы избавиться от него в регионе, постарался его скомпрометировать морально (мы об этом говорили выше).

Должен сказать, что лжи и фальши в сочинениях Антона Антонова-Овсеенко хватает с избытком и на веру их принимать нельзя. Чего стоят его россказни, например, о том, что Сталин пытался изнасиловать Надежду в салон-вагоне по пути в Царицын, а ее отец, Сергей Яковлевич Аллилуев, находившийся там же, пытался его застрелить. Да еще будто эту чушь ему передала моя мать! Да ведь Сталин и Надежда поженились задолго до этой поездки, и дед с ними в Царицын не ездил. И ничего подобного моя мать ему рассказывать не могла, о чем я скажу еще чуть позже.

Как известно, С.Ф. Реденс был арестован спустя восемнадцать дней после смерти Павла Аллилуева, старшего брата моей матери. Светлана в своей книге "Двадцать писем к другу" допустила серьезную неточность принципиального характера, когда написала, что в 1937 году был арестован мой отец, а Павел умер почти спустя год. Как раз эти события могли произойти только в такой последовательности: сначала умирает Павел, а потом арестовывают отца. Так это было в действительности. И я еще раз повторюсь: пока был жив Павел, отца арестовать было невозможно: документов или реальных фактов его враждебной деятельности не имелось, Павел, занимавший пост Главного комиссара бронетанковых войск, пользовался огромным уважением у Сталина и часто отстаивал перед ним оклеветанных людей, что было хорошо известно многим. Вот я и размышляю сегодня — была ли смерть Павла большим подарком для Берия, или он приложил к этому свою зловещую руку?..

Отца вызвали в Москву из Алма-Аты, где он занимал пост наркома внутренних дел Казахстана, буквально через две недели после смерти Павла. Он приехал в столицу 20 ноября 1938 года и сразу отправился домой, куда уже несколько раз звонили и просили отца тотчас прибыть в управление. Обычно жизнерадостный, общительный и веселый, Стах был в этот день хмурым и молчаливым. Уже выходя из квартиры, он вдруг обернулся к провожавшей его бабушке, Ольге Евгеньевне Аллилуевой, и тихо произнес: "Бойтесь, бойтесь, бойтесь жить". Эти слова глубоко поразили Ольгу Евгеньевну, и она вспоминала о них всю оставшуюся жизнь. Домой отец больше не вернулся.

С.Ф. Реденс был арестован в здании Управления НКВД на Лубянке. В московской квартире и в Алма-Ате были произведены обыски. Все вещи описаны, комнаты опечатаны. Плачущая мать, совершенно раздавленная случившимся, сидела в комнате, оставленной ей производившими обыск сотрудниками НКВД. Тут ее и застал мой дед, случайно зашедший к нам домой. Он сразу же позвонил Сталину и сказал, что хотел бы поселиться в нашей квартире. Сталин не возражал, дед сорвал с дверей комнат печати и с этого дня до самой смерти жил с нами вместе. Явившихся позже по какой-то надобности работников НКВД дед просто выгнал, о чем в деле отца за № 21527 имеется рапорт с жалобой, в рапорте сообщается, среди прочего, что, оказывается, жена Реденса — Анна Аллилуева, дочь Сергея Яковлевича и сестра жены Сталина.

Придя в себя, мать добралась до Сталина и попросила его вмешательства в дело отца. "Хорошо, — сказал он, — я приглашу в один из дней В.М. Молотова, а ты приезжай с Сергеем Яковлевичем. Сюда доставят Реденса, и мы будем разбираться".

Но произошло невероятное — в последний момент дед наотрез отказался поехать к Сталину, и мать отправилась к нему вдвоем с бабушкой. Ничего хорошего из этого не вышло. Отсутствие деда раздосадовало и сильно задело Сталина, он крупно поссорился с моей матерью и бабушкой, никакого разбирательства так и не было, и судьба отца была предрешена.

Почему дед поступил так, для меня остается загадкой. Дед Сталина уважал и никогда его не боялся, Сталин платил ему тем же. Как я уже говорил, дед в присутствии Берия говорил Сталину, что он враг; Сергей Яковлевич был человек независимых взглядов, и смелости ему всегда хватало. Думаю, остановить его могло только одно — прямая и недвусмысленная угроза расправиться со всей его семьей, и могла она исходить только от одного человека — самого Берия. И то, что дед в одночасье лишился двух близких людей, могло его убедить, что угроза эта не беспредметна. На этот вывод меня наталкивает и тот факт, что против отца практически ничего документального не было и разбирательство у Сталина могло закончиться только в пользу отца.

Когда отца арестовали, мне было меньше четырех лет, и в памяти остались какие-то отрывочные воспоминания-блики. Лето 1938 года, мы едем в открытой машине — отец, Леонид и я. Отец в форме, мы с братом в белых рубашках и черных пилотках с красными кисточками — испанках. В тот день в Алма-Ату привезли испанских детей, родители которых погибли на Гражданской войне против франкистов. Международных друзей мы тогда не предавали.

Еще одно воспоминание относится к лету-осени 1938 года. Отец был в отъезде в Москве, а в это время у него на работе случился пожар. Мать вызвали в управление, чтобы открыть сейф в его кабинете. Я помню эту просторную комнату, заполненную сизым дымом, и маму, стоящую у открытого сейфа. В памяти гнездятся совсем смутные воспоминания, связанные с обыском в нашей алма-атинской квартире.

Мать все-таки добилась свидания с отцом. На прощание он сказал ей: "Выходи замуж!". Она все поняла и похолодела. Значит, его ждет расстрел. Но до конца своей жизни она верила, что отец, которого она очень любила, жив и они еще встретятся. Эта вера подкреплялась рассказами о том, что отца видели в каких-то лагерях. А однажды, сразу после войны, к нам пришел человек, сказав, что он вернулся из лагеря, передал нам привет от отца, с которым, как уверял, сидел в одном лагере. Я был свидетелем этого разговора. Что это было — живая весточка от отца или чья-то провокация? Никто этого не знает и, видимо, уже не узнает никогда.