Владелец. Марбл-Холл оказался достаточно проницательным человеком, чтобы не последовать глупой претенциозной моде послевоенного времени, и не стал называть летите своим именем. Это был огромный шикарный ночной клуб с рестораном. Дизайнер постарался сделать все, чтобы привлечь внимание этих бесплотных райских птиц, так называемой интеллигенции. И это ему вполне удалось: множество их слеталось в Марбл-Холл по вечерам. Там было немыслимо дорого, сравнительно изысканно и, как кто-то заметил на церемонии открытия, изящно, но отнюдь не претенциозно. Ресторан был оформлен в славянском стиле конца прошлого века, и его главной достопримечательностью были маленькие ложи на необычайно узком балконе, кольцом окружавшем зал, где обедающие могли себе позволить относительное уединение. Кабинки были задрапированы так искусно, что внимание посетителей привлекали не красные бархатные волны, а сидящие в их окружении люди.

Столики внизу, тесно прижавшиеся к крошечной танцевальной площадке, были уже заполнены посетителями, когда вошли Фрэнсис и Дэвид. Но один был для них оставлен, и они расположились в тени искусственной пальмы.

Дэвид наблюдал за ней пару минут, профессионально прищурив глаза.

— Типичный Дега, — сказал он. — Прекрасно. Мне очень нравится твое платье. Не оглядывайся по сторонам как затравленная лань, это просто смешно. Не беспокойся, здесь все заняты только собой. Ни одна душа не потратит и секунды на то, чтобы подумать или даже просто обратить внимание на кого-то, кроме собственной персоны. И в этом сила этого поколения. Махровые индивидуалисты.

«Вот так всегда», — думала она. Сегодня он пришел в состоянии крайнего нервного переутомления, расстроенный и злой, а через пять минут уже успокоился, и нежной, опытной рукой погрузил ее в облако мягкого дружелюбия и заботы. Дэвид повернулся и с интересом разглядывал людей наверху. Поэтому у нее было достаточно времени, чтобы как следует его рассмотреть и, во-первых, заметить, что он заметно похудел, а во-вторых, почувствовать силу, которая помогает ему держать себя в руках и вести себя так мило и непринужденно.

Подошедший официант принес записку. Дэвид взял ее с подноса. По мере того, как он читал, уголки его рта опускались все ниже и ниже.

— Черт, — сказал он. — Пойдем, дорогая. Обопрись на мою руку.

— Что? Что случилось?

— Понимаешь… — Он помолчал, внимательно глядя на нее. — Крепче держись за мою руку. Не волнуйся, мы только пойдем и посмотрим, как великий сыщик разгадывает страшную тайну.

Он взял ее за локоть, и они пошли вслед за официантом по величественной лестнице с белыми перилами, обитой красным бархатом. Официант постучал и распахнул перед ними дверь.

Сначала было впечатление бархатной мягкости и торжественного света свечей. Шторы были полуопущены, и маленький столик прятался в глубине кабинки. Но потом они просто онемели. Навстречу шел Долли Годолфин, разряженный и самодовольный. И это было еще не все: напротив него, в темном платье и спиной к залу, но тем не менее вполне узнаваемая, сидела Филлида собственной персоной. А ведь не прошло еще и десяти дней после несчастья. Дэвид переводил взгляд с одного лица на другое. Он был бледен, и выражение его лица было каменным.

— Вы законченные глупцы, — сказал он.

— Вовсе нет. — Годолфин был оживлен и даже весел. — Не присядете ли? Мы хотим вам кое-что сообщить. Мы как раз обсуждали это, когда я вас увидел. Забавно, что мы все пришли в один и тот же ресторан.

— Мне совсем так не кажется. Возможно, я пришел сюда по той же причине, что и вы — здесь не так много знакомых. Простите за резкость, но мне кажется, вы оба сошли с ума.

— Садитесь. — Годолфин придвинул стул Фрэнсис поближе к Филлиде. В его манерах чувствовалась какая-то фальшь, и Фрэнсис вдруг пришло в голову, что он очень похож на детектива-любителя из дешевой пьесы. Дэвид, видимо, чувствовал примерно то же самое, потому что он вдруг пристально посмотрел на Годолфина.

— Неужели вы не понимаете, что это очень серьезно, черт возьми, — наконец, сказал он. — Вы все еще не вернулись к цивилизации, Долли. Проблема не в том, что скажут люди, старик. Проблема в том, что скажет полиция. За вами обоими следили, вы, наверное, это понимаете. Они просто по долгу службы обязаны делать это. Ко мне они с самого начала приставили какого-то типа.

Годолфин бросил многозначительный взгляд на Филлиду и сел на свое место.

— Сигарету? — предложил он.

Фрэнсис чуть не расхохоталась. Годолфин явно старался выглядеть пьянее, чем был на самом деле. Он попал в самую настоящую трагедию, но почему-то решил разыгрывать какую-то дурацкую комедию. Фрэнсис посмотрела на сводную сестру, пытаясь понять, что она обо всем этом думает. И была потрясена — на Филлиде был тот самый шифон, который был так небрежно разбросан в кресле в ночь перед похоронами. Его темные волны сливались с сумраком ложи, но на корсаже сияла целая россыпь бриллиантов. Алмаз, конечно, подделать легче, чем любой другой камень. Но, в любом случае, Филлиде не следовало надевать бриллианты, если она хотела остаться неузнанной. Кроме того, Фрэнсис сразу поняла, что на сестре настоящие бриллианты чистейшей воды. Она не могла отвести от них изумленного взгляда. У Филлиды было множество драгоценностей, но то великолепие, которое украшало ее корсаж, нельзя было запросто достать не только из ящика ночного столика, но даже из потайного сейфа на стене. Поразительно, но Фрэнсис их никогда не видела прежде.

Дэвид проследил за ее взглядом.

— Потрясающе, — сказал он, наклоняясь вперед. — Это новые?

Филлида не ответила, слабо кивнув в сторону Годолфина.

Дэвид откинулся в кресле.

— Да, вы действительно сошли с ума, — сказал он.

— Из-за тебя она попадет в тюрьму, Долли. Ты разве не слышал, что сказала миссис Айвори? И она совершенно права. Послушай, это уже не смешно. Я понимаю, ты, я, Филлида — мы все одного поля ягоды. Мы из поколения, которое после этой грязной войны смогло выжить в этом дрянном мире только потому, что ни к чему не относилось серьезно, над всем смеялось, в том числе и над собой, и старалось испытать и почувствовать все, что только возможно… но времена изменились. Мы повзрослели. Мы постарели. Вся ответственность сейчас на нас. И если мы во что-то вляпываемся, понимаешь, это уже по-настоящему. А на этот раз мы все очень серьезно вляпались. Ты не можешь продолжать валять дурака, как будто сейчас двадцатые годы. Это отвратительно. Да и опасно к тому же.

Годолфин неспешно откашлялся. На его лине была все та же снисходительная полуулыбка.

— Я хотел завтра поговорить с тобой об этом, — сказал он. — Но здесь, пожалуй, даже удобнее. Фрэнсис тоже должна это услышать. Я очень тщательно все изучил. Я тебя предупреждал, что не буду стоять в стороне. И пришел к весьма интересным выводам. Теперь послушай, Филд. Ты можешь нам довериться, ведь мы все на твоей стороне. Мы тебе ничего не сделаем, но надо же это все как-то выяснить. Ты убил Роберта?

Дэвид сидел удивительно прямо. Его лицо окаменело, а в темных глазах появился огонь, который испугал Фрэнсис.

— Дорогой мой, — наконец, сказал он. Годолфин наклонился к нему, энергичный и готовый помочь, как в старые добрые времена.

— Это не ответ.

Дэвид встал. Палка Годолфина стояла рядом со стулом, и Дэвид выразительно на нее посмотрел.

— Я был бы тебе очень признателен, если бы ты на минуту мне ее одолжил, — отрывисто сказал он. — Мне кажется, ты напрашиваешься на хорошую взбучку.

— И все-таки ты не ответил мне. Дэвид повернулся к Филлиде.

— Он что, весь вечер такой? — начал он и запнулся, увидев тень на ее лице. Он покраснел и вопросительно посмотрел на застигнутую врасплох Фрэнсис. Несколько мгновений он не сводил с нее глаз, а потом рассмеялся. — Бог мой, — весело сказал он. — Жизнь полна маленьких сюрпризов. Нет, Долли, я его не убивал.

— И все же ты был последним, кто его видел. Ты вышел из зеленой гостиной и сказал Фрэнсис, что Роберт собирается прогуляться. Это всем известно.

Он говорил осуждающим, назидательным тоном и в порыве благородного негодования не заметил, как почти улегся на стол.

— А-а, я думал, что он собирался прогуляться. Черт возьми, я принес ему шляпу и пальто из прихожей. — Последнее признание вырвалось прежде, чем он сам осознал его смысл, и он замолчал.

Годолфин быстро перевел дыхание.

— Ты принес ему шляпу и пальто?

— А-а, и, черт возьми, в этом ничего такого нет. Я принес его шляпу и пальто и бросил все это на столе.

— Почему?

— Потому что он сам меня об этом попросил.

— И ты действительно думаешь, что кто-то этому поверит?

— Нет. Именно поэтому я об этом никому и не говорил. Но все было именно так.

Годолфин скользнул назад в свое кресло.

— Тебе стало бы намного легче, — вкрадчиво сказал он. — В конце концов, мы все на твоей стороне. Мы все знали, что Роберт из себя представлял, и мы все знаем, что ты, когда злишься, совершенно теряешь голову. Дай нам шанс помочь тебе.

Дэвид прислонился к двери. Он выглядел таким высоким в вечернем костюме. Он стоял, держа руки в карманах, и его подбородок был высоко поднят.

— Почему? — помолчав, сказал он. — С какой стати, черт возьми, я должен был убивать беднягу? Да, мы с ним говорили о нашей с Фрэнсис помолвке. Но Роберт абсолютно ничего не решал, он совершенно ничего не мог изменить. Он не Мэйрик, и он не мог ей запретить. Девушка белая, свободная, и ей уже есть двадцать один год.

Годолфин еще раз посмотрел на Филлиду, чтобы убедиться в благосклонности аудитории.

— Дэвид, — сказал он. — Предположим, вы с Робертом поругались там в гостиной. В доме было темно и тихо. И, предположим, Роберт тебя чем-то задел. Ты увидел его злобное высокомерное лицо и этот самоуверенный взгляд и понял, какой он самодовольный, тупой осел. И ты решил с ним рассчитаться, ну, например, рассказать все о нас с Филлидой.

Годолфин прервал свою обвинительную речь. Все не сводили с Дэвида глаз. Он был бледен. Дружелюбие исчезло с его лица, как будто его смыли влажной губкой.

Годолфин неумолимо продолжал.

— Предположим, ты рассказал ему о его собственной жене. Ведь ты знал обо всем. Ты был единственным гостем на свадьбе. А потом, когда ты понял, что наделал, и увидел, как он это воспринял, когда ты понял, что теперь будет с Филлидой, и что ваша помолвка с Фрэнсис полетела ко всем чертям, предположим, тогда ты потерял голову… как ты обычно это делаешь, сам знаешь… и ты его убил.

— Наверное, зубочисткой.

Годолфин пожал плечами.

— Норрис говорит, на столе всегда лежала острая тонкая пилочка. Он не помнит, когда и куда она пропала. Как бы там ни было, у тебя была целая неделя, чтобы от нее избавиться.

Дэвид рванулся к нему.

— Не слишком ли у тебя богатое воображение? — вспыхнул он, но на этот раз его голос был уже не таким уверенным.

— Если будешь хорошо себя вести, я расскажу тебе, как все было дальше.

— Дэвид, Боже мой, — Филлида больше не могла слушать.

Дэвид резко встал, не обращая на них обоих внимания. Он смотрел на Фрэнсис.

— Идем? — решительно спросил он. Она встала и направилась к нему.

— Не сердись на меня, — сказал Годолфин. — Вы оба должны нам доверять. Я могу тебя понять. Но неужели вы не понимаете, той ночью это сделал кто-то из вас, из тех, кто живет в доме. Это очевидное вранье просто выводит меня из себя.

Дэвид взял Фрэнсис за руку и потянул ее к выходу.

— Идем? — повторил он.

Они молча вышли из ресторана. Свободным оказался только какой-то старый кэб, жесткая развалина без рессор, в которой пахло, как в сундуке со слежавшимся бельем.

Накрапывал мелкий дождик, и Фрэнсис совсем приуныла в уголке, пока они тряслись по широким скользким улицам. Она сидела в полном оцепенении, скрестив на коленях руки, устремив невидящий взгляд на пляшущую вереницу огней впереди.

В конце Бонд-Стрит они попали в пробку, и наконец, он хрипло спросил:

— А что ты обо всем этом думаешь?

— О чем?

— Как о чем? Виновен я или невиновен? Фрэнсис закрыла глаза и печально сказала.

— Я ни о чем не думаю. Только о том, что я люблю тебя.

Он ничего не ответил, и Фрэнсис почувствовала себя совсем несчастной. Она все разрушила, разрушила их отношения, еще такие хрупкие, да и, наверное, всю свою жизнь. Теперь Дэвид уйдет, и ничего с этим не поделаешь. Исправить уже ничего нельзя. Кэб прополз еще метра два, и свет уличного фонаря залил маленькую обитую кожей кабину. Дэвид потянулся к ней, она обернулась и увидела неподдельный ужас в его глазах.

— Это удар ниже пояса, графиня, — сказал он. — Ты это понимаешь?

— Да, — упрямо сказала она. — Мне совершенно безразлично, убивал ты Роберта или нет. Мне совершенно безразлично, сколько дюжин любовниц у тебя было, и где ты научился так ловко обращаться с женщинами. Мне все это совершенно безразлично. Мне даже не интересно. Мне все равно.

— Дорогая, но это же дьявольски опасно, — он обнял ее, и она с удивлением почувствовала, что его рука дрожит. — Не делай этого, не нужно, — его губы касались ее уха. — Остановись, милая. Это больно. Больно, пока все это продолжается, а когда заканчивается, наступает настоящий ад. Ты ничего об этом не знаешь. Я смогу это вынести, но только не ты. С тобой это впервые, и ты еще слишком молода.

— Ты меня любишь?

Он так низко наклонил голову, что его лоб коснулся ее щеки.

— Это мне за все мои грехи, — сказал он. Через некоторое время он поцеловал ее в щеку и легонько отстранил, но нашел в темноте ее руку и до боли сжал в своих больших и сильных ладонях.

— Я его ударил, — сказал он. — На самом деле произошло вот что. Начнем с того, что там был еще и Лукар. Совершенно идиотская сиена. Я разозлился и отказался при нем обсуждать наши с тобой дела. Лукар совершенно обнаглел, а Роберт не смог или не захотел его поставить на место. В конце концов я рассвирепел и проучил негодяя. Ты слышала, как Долли сегодня прошелся по поводу моего печально известного характера? Это была шпилька в мой адрес, потому что однажды у нас в той же комнате была стычка с Габриель. Из-за Филлиды, она тогда кокетничала со мной, но у нее одновременно был серьезный роман с кем-то другим. Это было сто лет назад, я тогда как раз писал твой портрет. В те годы я был нищим художником, и Габриель сказала мне парочку колкостей о молодых людях, которые хотят жениться на приданом. У меня в руках совершенно некстати была бутылка, в глазах потемнело. Я ничего тогда не сделал, но все поняли, или им так показалось, что я мог бы ее ударить. Безобразная история. В ту ночь случилось нечто похожее. Я вытолкал Лукара в коридор, и он унесся, как метеор. Тогда ты его и встретила, да? Это было как раз перед тем, как я к тебе поднялся. В одиннадцатом часу.

— Да, — еле слышно сказала она. — Как раз тогда. После десяти. Он был в ярости.

— Но не до такой степени, как я. У Роберта, к несчастью, тоже осталась парочка синяков. Вот так все и случилось. Он кипел от злости, наговорил мне кучу гадостей, и я его ударил. Я его очень сильно ударил. На самом деле руку я поранил об его подбородок, но и ему разбил лицо. Он упал, как подкошенный и ударился головой о паркет. Я думаю, он на пару минут отключился, потому что лежал, вытаращив на меня глаза, а я стоял и смотрел на него.

— Я знаю, я тебя видела.

— Ты видела? Откуда? Со двора?

— Да.

— Я что тогда, ослеп? Нет, это, наверное, случилось позже. Когда я посадил его на стул и увидел, во что я превратил его лицо.

Он замолчал, а потом она услышала в темноте его короткий грустный смешок.

— Такая глупая детская история. Это была жуткая, безрассудная ярость. Я вел себя как юный Ромео, воспылавший первой любовью и черт еще знает какой дребеденью. Я ужасно разозлился. И ничего не мог с собой поделать. Но потом сообразил, что разыгрываю совершенно идиотский спектакль, разукрашивая его лицо. И поэтому первой моей заботой было привести его в порядок, помыть и почистить, чтобы он потом не плел невесть что. Роберт и сам страшно разволновался и все повторял: «Что подумают слуги?» — Как попугай, я ему чуть опять не врезал. В конце концов, я вышел, принес его шляпу и пальто и велел одеваться, пока я схожу и попрощаюсь с тобой. Я хотел отвезти Роберта к доктору привести в порядок его лицо. Мы хотели выйти через черный ход, потому что он боялся кого-нибудь встретить в коридоре. Мы так и сделали. Но когда я спустился от тебя и подошел к двери, я услышал, что он с кем-то разговаривает. Я подумал, что это вернулся Лукар, и не стал входить. Я почувствовал такое отвращение к ним обоим, что подумал: «Какого черта мне там надо?» Я вернулся в коридор, взял свое пальто, где я его, как настоящий осел, оставил, пока ходил за вещами Роберта, и решил, что теперь свободен. Когда он на следующее утро не появился, я подумал, что он, к счастью, сообразил где-то пересидеть, пока его лицо не примет презентабельный вид.

— Почему ты все это не рассказал?

— Кому? Долли?

— Нет. Полиции.

Он засмеялся и отпустил ее руку.

— Не слишком хорошая идея, малыш, — сказал он. — А потом Лукар удрал и вызвал огонь на себя.

— Ведь ты не попытался выгородить Лукара?

— Нет. Но я подумал, что глупо вдаваться в пространные объяснения по поводу того, что сказал он, что ответил Роберт и почему я так взбесился.

— На самом деле ты выгораживал меня? Он взял ее за руку.

— Боже мой, графиня, — тяжело сказал он. — Если ты видишь во мне героя, тебя ждет жестокое разочарование.

— Мне все равно.

Дэвид поцеловал ее очень нежно, почти застенчиво.

— Я тебе не верю. Господи, помоги нам обоим, — сказал он.