Глава четырнадцатая

НЕСОКРУШИМЫЕ

Вьётся тропка через тайгу, через топи и болота. Могучие тёмные лиственницы сплетаются вершинами, косматые кустарники теснятся к стёжке. Сумрачно и жутко в лесу на закате. Кругом тишина, но кажется, что притаилась чащоба и вот-вот выскочит дикий зверь — завоет, зарычит…

По тропе шагают три человека. Впереди высокий парень с котомкой за плечами. Суконная гимнастёрка с ремнём, военная выправка, бритый подбородок, коротко остриженные волосы говорят о том, что он недавно отбыл солдатчину. За ним, с сумкой через плечо, следует второй — в чёрном пиджаке. Оба они похожи друг на друга только у второго тёмные волосы слегка курчавятся из-под сдвинутой на затылок кепки. Он иногда поглядывает на белобрысый затылок идущего впереди и кривит губы. Третий — коренастый, смуглый, несомненно, местный житель. На нём длинный кафтан со сборами, на голове колпак. Лохматая борода, почти до самых глаз, придаёт его властному лицу отпечаток дикости. На поясе висят охотничий нож и кобура с револьвером. У всех троих в руках длинные палки.

— Возжайся тута с вами, гологубыми, — заворчал таёжник. — День-то кончается, а идём с раннего утра.

Тропинка петляла по краю болота, ныряла в заросли кустов, вилась через тускло-зелёные мхи, пересекала редкие полянки с орешником и снова уходила в чащобу.

— Эх, дядя! Своей мы волей, что ли, шагаем по этой глухомани? Спасибо приставу скажи, — задорно блеснув глазами, сказал тот, что был в пиджаке.

— Оно и то… Сами бы дошли. Тут в тайге никуда не денешься, путь один — тропа.

— То-то и оно! Который день трясёмся то на конях, то шагаем по тайге. А нам ещё стражника приставили, — оглянулся шедший впереди.

Таёжник почесал затылок, повёл плечами, обращаясь к ближнему, спросил:

— Слышь ты, как звать-то тебя? Запамятовал я…

— Крестили Аристархом, а братана Григорием.

— Ишь, какое мудрёное имя, к чему бы? А за что это вас гонють в глухомань?

— За революцию.

— А какая она твоя революция-то? Видать, слабая, не уберегла тебя, под высылку угодил.

— Дай срок, узнаешь, — откликнулся Григории, останавливаясь. — Давай, ребята, перекурим.

— Поспеем с перекуром. Засветло по кочкам надо прыгать, — сказал охотник.

Перед ними лежало обширное зеленеющее болото, покрытое тёмными кустиками брусники, усеянными красными ягодами. Закатные лучи, пробившись сквозь деревья, освещали болото. За болотом снова темнел лес. Позади, в чаще, слышалось птичье щебетанье, переклики, посвисты. Пернатое царство суетливо готовилось к ночлегу.

— Вот придёт революция, никто не оторвёт тебя от хозяйских дел и не пошлёт сторожить двух невинных людей, — проговорил Аристарх, закуривая.

— Кто вас разберёт: винные али невинные. Чай, пристав знает, он грамотный.

— Стерва твой пристав. Пьянствует да полтинники с вас тянет. — Григорий затоптал окурок, спросил. — Далеко ещё?

— Не, недалече.

— Заночуешь, поди?

— И то. Ночью в тайге одному негоже. Зверья пропасть…

Солнечные лучи угасали. Охотник заторопился:

— Пошли. До темени надо добраться. Пристав говорил, политические вы, это как понять?

Аристарх озорно улыбнулся, сдвинул фуражку на нос, сказал:

— Хотим, чтобы народ сам управлял, а царя и господ да начальство, всех — под ноготь!

Стражник вытаращил глаза, перекрестился:

— Батюшки-светы! Да разве такое возможно?.. Два-то человека?

— По всей России нас миллионы, да и народ поможет.

Дальше шли молча. Тьма сгущалась, ноги цеплялись за выступавшие корни, за скрученную траву. Лес был по-прежнему глух, но сквозь деревья стали проглядывать слабые огоньки.

— Вот и Коса! Слава те, господи! Вишь, какой путь отломали пёхом. Тута лошадь не пройдёт — либо в трясине завязнет, либо ноги о валежник переломает.

В канцелярии пришлось долго ожидать пристава. Он где-то в гостях играл в карты. Наконец пришёл — толстый, красный, опросил прибывших, посмотрел документы, махнул рукой стражнику:

— Веди их в избу Степанидихи.

В избе, куда их привёл стражник, братьев ожидала приятная встреча: едва отворили дверь, из-за стола поднялся стройный молодой человек в сатиновой косоворотке.

— Вот и встретились, дорогие товарищи! — воскликнул он, обнимая вошедших.

Это был студент лесного института Дерябин. Он и братья Казаковы состояли членами казанской организации социал-демократов. Часто встречались и хорошо знали друг друга.

— Устали, поди! Прошагали-то порядком. Садитесь, чайку попейте, вот хлеб. Больше угощать нечем. Завтра рыбы наловим.

Сентябрь дохнул прохладой. Природа нарядилась в яркие осенние краски. Старые берёзы теряли листья. На соснах и елях побурела хвоя, зажелтела осина, закраснелись кустарники. Утренники стали студёными.

В большом селе Гаино жители переполошились: пригнали ещё двух политических.

Вечером на завалинке братья пели. Их молодые голоса неслись в вечерней тишине и трогали сердца слушателей:

Любит русский народ песню. В радости, в беде и в горе он неразлучен с нею. Окружили сельчане братьев.

Теснее, теснее смыкалось кольцо слушателей. Подходили новые люди, старались уловить каждое слово.

Последний куплет братья пропели с подъёмом, и когда повторяли его, неожиданно грянул хор молодых голосов:

Поднимется мститель суровый И будет он нас посильней!..

Эта неожиданная поддержка деревенских парней взволновала Аристарха, он уверенно сказал:

— А кто же может быть сильнее нашего великана, русского народа?

— Ой, миленькие… И за что вас так наказали?.. — послышался старческий голос.

— Вестимо за что… Хотели, вишь, добыть народу счастье, — прогудел лохматый широкоплечий мужик. — Эх, объявился бы Емельян Пугачёв, как встарь… Пошёл бы с ним, пра, пошёл бы…

— Не мели, непутёвый! — оборвала его стоявшая рядом жена.

— Ш-ш… Староста!

Кудрявый парень рванул меха гармони и лихо заиграл плясовую. Вокруг затопали, засвистели.

В ночь под праздник, окончив хлопоты, крепко уснули жители Гаино.

Никто не видел, как из крайней избы метнулись две тени и огородами прошли к обрыву. Там, в густом кустарнике, их встретили учительница и фельдшер.

— Ну, Аристарх, преображайся. Вот тебе кафтан, вот дорожная сума и документы. Отныне ты приказчик лесопромышленника Фёдорова, едешь дощаники встречать. А Григорий — учитель деревни Веснянки, на конференцию в Пермь направляется.

— Спасибо. Лодка-то исправна?

— Вполне. Вот тут, в камышах. На дне — топор, котелок, сухари, сахар, крупа. Глядите, не попадайтесь!

— Я карту набросала. Синей галочкой указаны остановки. Лучше всего вдали от жилья. Все опасные пункты отмечены красными крестиками.

— Спасибо большое! — в один голос воскликнули братья.

— Два дня будут праздновать, по пьянке вас не хватятся. Добрый путь вам, товарищи! — Голос учительницы дрогнул.

— Ни пуха ни пера, ребята! Стороной объезжайте кордоны, отсиживайтесь в камышах. Изловят — изобьют до полусмерти и назад доставят.

На прощание расцеловались.

Братья спустились в лодку, осмотрели кладь и взялись за вёсла.

Лодка скользнула по воде, выходя на быстрину.

Плыли вниз по течению, грести почти не приходилось. Мимо проносились тёмные косматые спящие берега.

— Учителка — хорошая деваха, — заговорил Григорий. — На душе легко, когда встречаются такие люди. Да и Карп Тимофеевич — суровый, но душевный человек. Таких век не забудешь…

— Надежда Фёдоровна походит на нашу Дусю. Помнишь учителку, что давала нам нелегальную литературу?

— Помню, Гибалина. Совсем ведь молоденькая была, а тянулась к революции. Хорошо, ты предупредил её, уехала от ареста. Не встречался?

— Видел в Казани, когда ехал домой из Баку. Она на фельдшерских курсах учится… Подпольщица…

Лодка шла вблизи берега. В темноте можно было разглядеть строение. Залаяла собака.

— Приналяг на вёсла, кордон видать, — прошептал Григорий.

Лодка стрелой пронеслась мимо опасного места. Вскоре течение отнесло их на середину реки.

Рано утром миновали Косу, плыли без устали весь день, на закате причалили к берегу. Место оказалось спокойным. Таёжная глухомань подступила к самой реке.

— Эх, места какие! Слышишь птичий грай. Перелёт, видать. Ружьецо бы сейчас! — размечтался Григорий.

Причалили к устью ручья. Лодку спрятали в кустарнике.

Отдохнув и перекусив, опять двинулись в путь.

Плыли всю ночь. На рассвете увидели, что от берега отчалила лодка и пошла наперерез. Грёб полицейский.

— Кажется, попались, — сказал Григорий.

— Иди на сближение, не вздумай удирать. Ты же учитель.

Григорий вытащил из кармана тёмные очки, вручённые ему Карпом Тимофеевичем, надел их и стал просматривать записи в тетради.

— Кто? Куда плывёте? — крикнул полицейский, когда лодки сблизились.

— Дощаник встречать. Хозяин приказал самому провести их по реке. Да захватил с собой учителя, на конхеренцу едет…

"Учитель" приподнял шляпу, кисло улыбаясь. Полицейский бегло оглядел его, снова обратился к Аристарху:

— Это какого купца? Гаврилова, что ли?

— Чё ты, паря. Как можно? Гаврилов пушниной торгует. Мой хозяин лесопромышленник Фёдоров, чай, слыхал? А у вас нет ли рыбки?

— Как не быть, найдётся. Я Фёдорова видал. Сурьезный купец, богач. Я вот, господин учитель, вопрос имею: не найдётся ли у вас тетрадочки и карандашика моему мальцу?

— Пожалуйста, — охотно откликнулся Григорий. — Это хорошо, что сына грамоте обучаете.

— Спасибо и на этом. А я стерлядочку и жереха словил… Кушайте на здоровье, — проговорил довольный полицейский, подавая рыбу, нанизанную на кукан.

Аристарх перегнулся, ловко подхватил вязку и передал серебряный рубль. Полицейский расплылся в довольной улыбке.

— Счастливо сплавать! — крикнул он, правя к берегу.

— У-уф, — облегчённо вздохнул Григорий. — Налегай на вёсла, брат..

Лодка шла вдоль пустынных берегов. К вечеру только увидели большое село, раскинувшееся в устье Вишеры. Перед глазами — водные просторы красавицы Камы, дальше Пермь.

— На берегу, на мостках, несколько женщин полоскали бельё.

— Дальше ехать нельзя. Как бы впросак не попасть, — забеспокоился Григорий.

— А вот спросим у баб. — Аристарх подогнал лодку к берегу.

— Эй, тётки! Нельзя ли заночевать где? Учитель да я, приказчик. Который день гребём, заморились!

Женщина выпрямилась, сдвинула со лба тёмный платок и внимательно оглядела путников.

— Ну-к, что ж, заночуйте у нас. В тесноте, да не в обиде.

Закрепив лодку у причала, братья пошли за женщиной. Она несла в корзине, прижатой к бедру, большой ворох белья. Шагала свободно, вдавливая босые загрубевшие ноги в мягкий речной песок.

Вот и калитка. Залаяла цепная собака. Женщина прикрикнула на неё и, обернувшись, пригласила:

— Входите, добрые люди, дверь отворена. Хозяин дома, а я сейчас…

Она стала быстро развешивать бельё. Казаковы, положив на завалинку вещи, отряхнули одежду, голиком обмели песок с обуви и шагнули в горницу.

В хате было тесно, бедно. На лавке сидел, вытянув ногу, хозяин. Коротко остриженные волосы и бритый подбородок говорили о том, что он недавно уволен из армии. После обычных приветствий завязалась беседа.

— Месяц, как вернулся из японского плена. Два года жена бедовала с тремя ребятишками, — жаловался хозяин. — Да вот ещё нога никак не заживает после ранения.

Аристарх стал уговаривать его посадить их на пароход.

— Лодка у нас своя, тебе отдадим, будешь рыбу ловить, пока мы не закончим своих дел.

— Ладно было бы, да пошли большие строгости. И вас задержат, и меня в каталажку. Вы лучше утресь наймите лошадей да с колокольцами прямо к казённому дому ступайте. Там вас речная полиция на казённой лодке и подбросит к пароходу.

— Что ж, попробуем.

— Только аккуратно. В Чердыне косовский пристав сел. На "Верети" едет…

Передав хозяйке наловленную рыбу и крупу, Григорий попросил приготовить ужин. Давно не видела семья такого угощения. Дети с жадностью ели уху, жареных жерехом и заедали лесными ягодами.

Наутро солдат привёл пару резвых коней. Распростившись с гостеприимными хозяевами, оставив им лодку, топор, котелок и ведро, братья уселись в бричку. Звякнули колокольцы, залились малиновым звоном, и понеслись кони в полное опасности будущее.

Версты через три у низкого выбеленного здания на берегу Камы возница лихо осадил слегка взмыленную пару, Вышедшие полицейские опытным глазом оглядели добротную бричку, резвых коней и выскочивших молодых людей, щедро расплатившихся с возницей. Один из полицейских, худой, длинноусый, подошёл, козырнул:

— Кто такие будете? Куда путь держите?

— Спешим паря, в Пермь. Я к своему хозяину Фёдорову дощаник гнать, а это учитель из деревни, на учительское собрание, что ль.

— На конференцию, — подтвердил Григорий. — Да поручение батюшки, отца Евлампия, надо выполнить — побывать в соборе.

Чтобы не дать полицейскому поразмыслить, Аристарх, вошедший в роль, затараторил:

— Слышь ты, паря, че народ рассказывает: будто из Вишеры выплывает большая рыба, на спине у неё орёл… страсти какие! Боязно нам было плыть, так и решили лошадями катить сюды.

Аристарх-приказчик был великолепен и не внушал подозрения. Уралец говором.

— Слыхали мы об этом чудище, донесли по начальству, — кивнул полицейский. — Ладно, сгоняем лодку. Пойду, распоряжусь.

Получив три рубля, полицейский стал ещё приветливее.

Через полчаса лодка подошла к борту большого колёсного парохода, замедлившего ход. Матросы спустили верёвочный трап, и братья, дав на чай перевозчику, быстро поднялись на палубу.

День был ясный, тёплый, все пассажиры высыпали на борт и смотрели на посадку. У Аристарха захолонуло сердце.

— Нет ли кого из Косы, — тревожно шепнул Григорий.

Этот треножный шёпот странно подействовал на брата. Надвинув картуз на глаза, распахнув поддёвку, он с купеческим шиком окликнул пробегавшего мимо официанта.

— Эй, паря, спроворь-ка графинчик с закуской, а коли каюту добудешь, на чай заработаешь.

Нашлась двухместная каюта и графинчик с закуской, да крепкий чай "по-купецки", с полотенцем. Вздохнули свободнее. Незаметно выспросили у официанта, кто едет на пароходе. Оказывается, в ресторане косовский пристав играет в карты с лесопромышленником Фёдоровым.

Из боязни быть узнанными, Казаковы решили притвориться пьяными и завалились спать на целые сутки.

Утром пароход причалил к пристани. Там ожидал наряд полиции. Около двадцати человек при шашках и с кобурами на поясе выстроились на берегу по обе стороны сходней.

Братья через иллюминатор с тревогой смотрели на полицейских.

Аристарх рассмеялся:

— Погляди, чем обернулись наши страхи!

С парохода сходил поддерживаемый под руки, совершенно пьяный пристав. Фуражка у него была сбита на затылок, ноги заплетались, ножны шашки стучали по деревянному настилу. Очевидно, он сделал попытку поздороваться со своими подчинёнными.

— Здравия желаем, ваше благородие! — гаркнули вразнобой полицейские и, поспешно подхватив начальника, усадили в пролётку.

Путь в Пермь был свободен. А там встреча со Свердловым!

* * *

Широко раскинулась красавица Кама. Тысячелетиями омывает она болотистые, лесистые берега, входит в теснины, бьётся могучей волной в каменную груду утёсов, а потом мчится всё дальше и дальше, заливая левы и низменный берег, на вот вырывается на зелёные просторы и плавно несёт свои воды в лоно могучей Волги.

На палубе парохода, облокотясь на поручни, стоит Аристарх. С волнением вглядывается в берега, озарённые утренним осенним солнцем. Скоро Чистополь. Брат внизу, в каюте, укладывает вещи. Решил сойти на пристани, пробраться в родное село, повидать жену. Заодно захватит спрятанные до ареста пятилетние паспорта. С ними будет открыта дорога на окраины царской России. А ему плыть дальше в Казань. Там — любимая. По ней тоскует. Всегда перед ним её серые глаза. Первый разговор запечатлелся навечно.

Неловким деревенским парнем стоял он перед учительницей сельской школы и робко просил:

— Евдокия Фёдоровна, дайте почитать… Очень прошу вас.

— Так я же всё рассказала.

— Хочется прочесть самому, да и братан пусть ознакомится с работой Ленина.

— Но эта работа запрещённая. За неё и я и вы в ссылку угодим! Нелегальная литература…

Стало до боли обидно:

— Я с малых лет читаю нелегальщину. У отца, хотя он был столяром, водились книжки Толстого, Горького… Даже несколько номеров "Колокола"…

Вот с этого момента и началась дружба учительницы и Аристарха. Это он предупредил её, что по доносу сельского священника к ней собираются с обыском. Она подала прошение об увольнении и уехала в Казань, поступила там на фельдшерские курсы…

В маленьком пыльном сквере среди ясенных и рябиновых деревьев Аристарх ждал Дусю.

То читал газету, то переходил со скамейки на скамейку, поглядывая на приземистое здание фельдшерских курсов. Никто не выходил из подъезда.

Редкие прохожие не обращали внимания на неуклюжего человека с дорожной сумой. Мало ли их, вот таких, в армяке, в картузе, приезжают в город по своим делам, а то и для заработка.

Солнце склонялось за полдень. Тени деревьев погустели, стали длиннее. В сердце Аристарха пробудилась тревога — не закрыты ли курсы?

Но вот дверь распахнулась и несколько девушек вышло из подъезда. Аристарх увидел двух курсисток, направляющихся к скверу. Одной из них была Дуся. Кровь прилила к его лицу, застучала в висках.

Как быть? Как подойти при незнакомой девушке? Узнает ли его Дуся? Он изменился, оброс, загорел.

Но Дуся узнала. Проходя мимо, она кинула на него быстрый взгляд и вдруг громко воскликнула:

— Корней! Приехал-таки!.. Иди, Маня, в библиотеку одна, ко мне братан приехал, — и она завернула на тенистую дорожку.

Аристарх взял руку Дуси, смотрел ей в глаза и молчал, не в состоянии вымолвить ни слова.

— С парохода? А где брат?

— Домой заехал, за паспортами, дня через три будет. Дождусь его.

— Пошли. Будешь жить на сеновале у моего хозяина. Наш он.

Они зашагали по знакомым переулкам.

Дома Дуся накормила гостя, напоила крепким сладким чаем. Он рассказал историю бегства и все дорожные приключения.

— Сегодня вечером пойдём к Сергею, он здесь ведёт подпольную работу. Душа человек!

Было совсем темно, когда Аристарх, переодетый в пиджак, спустился с сеновала. Дуся уже ждала его.

Дверь им открыл невысокий молодой студент. Пытливо оглядев пришедших, сказал приветливо:

— Заходите, тозарищ, Дуся привела — значит наш.

Аристарх вгляделся в ясное, приветливое лицо с вдохновенным взглядом смелых глаз. Узнал Кострикова.

— Откуда? — спросил хозяин.

— Из владения Якова Михайловича. Лес у него охраняли.

Сергей улыбнулся широкой радушной улыбкой:

— Понятно. А сами здешние?

— Братья Казаковы, — пояснила Дуся. — Помните, товарищ Сергей, прошлый раз о них на сходке вспоминали…

— Видели Якова?

— На обратном пути беседовали.

— Как он там?

— Говорит, задание своё выполняю. Сижу тихо, налаживаю связь с ссыльными. Спасибо ему, помог бежать…

— Это большое дело. Что ж, здесь вам оставаться нельзя, изловят.

— Братан привезёт паспорта и поедем. Куда только? Хотелось бы в Среднюю Азию. Мы там работали на железной дороге.

— Где именно?

— В Асхабаде. Участвовали в забастовке. Были делегатами от пятого участка. А когда из Кушки пришла карательная экспедиция, пришлось удирать в Ташкент, а потом домой.

— Имей в виду, с июля Столыпин стал председателем министров. Началась жестокая расправа, с револю-ционерами. Нашу задачу, задачу большевиков, разъяснил Лепим. Надо копить революционные силы, объединять их.

— Мы большую помощь получали от бакинской организации.

— Будете получать и теперь. В Баку работает делегат Стокгольмского съезда — Степан Шаумян. Это крупный революционер. Главное для нас — шире развернуть пропаганду среди рабочих. Комитет выдаст вам деньги на проезд. В добрый путь!

Сергей встал, сердечно распрощался. Они ушли в темень осенней ночи.

Дорогой Дуся сказала:

— Совещание у них. Решено объявить забастовку. Но ты в демонстрации не участвуй. Опять начнутся аресты. Уезжай скорее…

— Гоните? — тихо, с тоской проговорил Аристарх.

— Если б меня одну спросили, возможно и не торопила бы, — душевно ответила Дуся.

Он осторожно взял её за локоть, она не отстранилась.

… На третий день приехал Григорий. Он привёз паспорт брата, а своего не отыскал. Да и времени не было. Волостной писарь пронюхал что-то и стал наведываться в избу, расспрашивать, не слышно ли чего о братьях.

Григорий загоревал. Без документа ехать дальше нельзя. Выручила Дуся. Через своих друзей, наборщиков типографии, раздобыла бланки паспортов. В партийной организации бланк заполнили на имя минского мещанина Виктора Капустина и, приложив "печать", вручили Дусе. Она передала паспорт Григорию с наказом скорее выезжать из Казани.

Вечером отходил пароход на Астрахань. Братьев провожали Дуся и Саша Вотяков, весёлый, кудрявый парень-наборщик.

У сходней, поотстав, Аристарх, замирая, спросил:

— Родная, приедешь ко мне? Без тебя жизни нет…

— Приеду. Кончу курсы и приеду, — шепнула Дуся.

Гудок известил о посадке. Пассажиры, толкаясь, бросились на пароход. Людская волна оторвала от девушки любимого и унесла на палубу.

В Астрахани — пересадка. Перебрались с одного парохода на другой и в тот же день двинулись в просторы седого Каспия. Неприветливо встретил он братьев. Развившаяся накануне буря кидала пароход с волны на волну. Надсадно пыхтя, давая тревожные гудки, пароход шёл на Красноводск.

Конец октября хмурился, обещая продолжительную непогоду. Не меньше суток будет рвать ветер серые гривастые волны и окатывать брызгами палубу.

В трюм, куда перевели всех палубных пассажиров, братья спуститься не захотели. Устроились возле трубы, за кипами укреплённой клади. За весь путь от Казани им редко приходилось перекидываться словом. Теперь они могли наговориться досыта.

Когда началась качка и все с палубы ушли, стоявшие в загородке кони нервничали, пугливо косясь по сторонам. К вечеру буря усилилась. Животные обезумели. Особенно волновался гнедой с белым пятном на лбу: он встал на дыбы, сломал барьер и, всхрапывая, стал метаться по палубе.

— Погибнет животина! — Григорий вскочил и бросился ловить коня. У самого борта он схватил его за гриву, огладил.

Матрос, стоявший на вахте, крикнул:

— Собьёт тебя в море этот дьявол. Брось! У него хозяева есть.

— Жаль такого красавца. Ни за что пропадёт.

Прибежал испуганный хозяин. Увидел, как Григорий заводит коня за изгородь.

— Видать, из солдат будешь? — спросил он.

— Был ездовым в артиллерии…

— То-то кони тебя признают. А куда едешь?

— Работы искать… Вы коней перевяжите головами к палубе. Пугают их волны.

— Послушай, служивый, как звать-то тебя?

Хорошо, что всю дорогу Аристарх называл его Витей, а то чуть не брякнул: Григорий.

— Крестили Виктором.

— А я Мерзляков Афанасий Петрович. В городе Коканде подрядом занимаюсь. Иди ко мне конюхом, жалованием не обижу. По железной дороге проезд мой. Только блюди лошадок.

— А ваш конюх?

— К чёрту! Дерьмо, а не человек. Коней мордует… Сейчас его укачало. А там, в Коканде, у нас жара — вовсе разомлеет…

Предложение было как нельзя кстати. Сразу разрешались многие вопросы. Да и Мерзляков, видать, человек, с которым можно поладить. Через шесть месяцев надо о паспорте хлопотать — хозяин, пожалуй, пособит в этом. — Он взглянул на Аристарха — как посоветует. Тот уже исправлял барьер, отгораживающий лошадей. Незаметно для Мерзлякова мигнул брату.

— Что же, если жалованием не обидите, то согласен.

— Не обижу! По рукам! Вот и приступай к делу. Это кто? Друг твой загородку чинит?

— Попутчик, столяр, на железную дорогу едет.

— Ну, вот вам за помощь целковый, выпейте, согрейтесь.

Они перевязали коней, успокоили, напоили, задали корм.

Когда братья остались одни, Аристарх сказал:

— Повезло тебе, Гришуха. Только ты — Виктор, помни.

В Красноводске, когда спустились на берег, к ним подошёл человек в брезентовом плаще. Его глаза показались Аристарху знакомыми. Присмотрелся, узнал. Это был Степанов.

— Куда седина девалась?

— Осталась в Косе, на память приставу. Его за побег пяти человек загнали на Вишеру, в глухомань.

— А прапорщик? Бежал?

— Какое! Стерва оказался, доносчик. В лесу так его ребята отделали, любо-дорого.

— А ты куда наладился?

— В Кизыл-Арват. Из Баку направили. Может, попутчиком будешь?

— Вишь ты дело какое… Я здесь с Виктором Ивановичем… Он едет в Коканд, нанялся в конюхи. А я не знаю ещё.

— Давай со мной. В Кизыл-Арвате свои ребята, устроят в мастерские.

Мерзляков со своими конями решил дожидаться другого поезда, чтобы без перегрузок доехать до Урсатьевской. С ним Григорий и остался. Братья распрощались.

Аристарх после третьего звонка вскочил в красный вагон. Там было много пассажиров. Сбившись в одну сторону, две семьи переселенцев отгородились своим скарбом от киргизов и узбеков. Аристарх остановился в нерешительности, где бы притулиться…

— Вы бы, братцы, потеснили свои мешки, — обратился он к переселенцам.

Олин, с густой проседью, отмахнулся:

— Нишкни, батюшка, это мы от нехристей. А ты иди в другой вагон, где посвободней.

Спорить не хотелось, но и торчать на ногах тоже не было резону. Он раздумывал, как бы усовестить переселенцев. В это время раздался звучный голос:

— Урус, место тебе найдётся среди правоверных. Будь гостем.

Удивлённо оглянулся. В углу на широкой полке сидел человек в расшитом тёплом халате и высокой, отороченной мехом шапке дервиша. Соседи его, пожилые узбеки, потеснились, освобождая место. Аристарх пробрался в угол, положил свой мешок под голову и растянулся. После трёхдневной качки на море и знойного дня в Красноводске он был рад подремать под мерный перестук колёс.

Видимо, спал он порядочно. Когда проснулся, в вагоне было уже темно, в открытую дверь виднелись звёзды, мерцавшие на чёрной завесе неба. Поезд стоял. В дверях появился огонёк фонаря.

— А ну, готовьте билеты, господа пассажиры!

Кондуктор укрепил фонарь над дверью, а сам шагнул в глубь вагона.

— Кто и куда едет?

— А мы, мил-человек, пензенские, едем до наших новосёлов на Аму-реку.

— Билеты давайте! Сколько вас?

— Дак, мил-человек, у нас ребятишек много. А мужиков и баб девять человек.

— Давай билеты! Так, А ребята большие?

— Ребята — ребята и есть. Всякие.

— На них билеты брали? Вот на этого. Ему, видать, лет двенадцать.

— Да он несмышлёныш. Дитё — дитё и есть. Зачем балет?

— Иди и купи, а то оштрафую. Да у вас билеты в Чарджуй, а поезд этот идёт до Асхабада. Там сойдёте и будете ждать ташкентского.

Переселенцы всполошились, а кондуктор стал проверять билеты у остальных пассажиров. Увидев Аристарха, спросил:

— Чего забился сюда? Есть вагоны посвободней.

— Да я чуть не опоздал, на ходу вскочил.

Кондуктор ушёл, пригрозив пензенцам:

— Не возьмёте билет на парня — оштрафую. А ну живо в кассу!

Пожилой мужик послушно поплёлся следом за кондуктором, но тут же вернулся назад и спокойно лёг на полку. Проворчал:

— Дал… Пущай, говорит, едет…

Дервиш тихо запел. Голос его был приятным и звучным. Узбеки одобрительно кивали головами, посмеивались.

— Что за песня, дервиш? — спросил Аристарх.

— Песня Аваза Отар-оглы… хорезмийский поэт наш.

— О чём она?

— Слушай. По-русски будет так:

Аристарх от души расхохотался:

— Да ты, дядя, нашенский. Куда едешь?

— В Кизыл-Арват.

— Вот и я туда. Поедем вместе, у меня дружок потерялся, от поезда отстал.

— Нет, не потерялся, он в последний вагон сел… Тот, который раньше носил чёрную бороду.

— Откуда ты знаешь?

— Дервиш всё должен знать. Теперь твой друг с босым лицом и голова без волос.

На остановке слез с полки и встревоженный побежал к последнему вагону — хотелось проверить слова дервиша.

Степанова, обритого наголо, встретил на путях. Рассказал ему о своих подозрениях. Тот рассмеялся:

— Дервиш Сулейман Ширази! Наш до кончика своего колпака. Вместе из Баку едем, везёт нелегалку.

 

Глава пятнадцатая

ВЕЧНЫЙ СКИТАЛЕЦ

Весна пришла вдруг. Апрельские дни стояли ясные, задумчивые. Клочья белых пушистых облаков плавали в ярком синем небе и, туманя горячее весеннее солнце, смягчали жар его лучей.

По тенистой Куйлюкской улице шёл Ронин. Два года разъезжал он по обширной Российской империи. И вот вокруг всё родное, близкое… И эта своеобразная природа, и люди, с которыми сроднился и которых горячо полюбил.

На Соборке он, несомненно, встретит старых соратников. Там всегда проводили часы отдыха Древницкий, Бетгер, Краузе и другие бывшие сослуживцы.

Из задумчивости Ронина вывел весёлый голос:

— Кого я вижу! Капитан Ронин!..

Ронин поднял глаза, перед ним стоял полковник Кверис. Всё такой же монументальный, загорелый, с пристальным взглядом строгих глаз.

— Привет пограничному орлу! Давно ли покинули своё горное гнездо?

— Третий день околачиваю пороги военных канцелярий. Не могу добиться приёма у Самсонова.

— Это вам не Ярым-паша. Теперь всё по церемониалу делается.

— Послушайте, Ронин, вы куда путь держите?

— На Соборку. Там все новости можно разом узнать.

— Идёмте вместе. Надо разведать ситуацию в областном правлении. Понимаете, более десяти лет безобразничает бек Дотхо на Памире, а с ним нянчатся.

— Послушайте, это вашу статью печатали два года назад?

— Мою. Кроме статьи, были жалобы населения. Бека обуздали, попал под мой контроль. Я его на радостях на тридцать суток под арест закатал. Думал, образумится… А вам и спасибо начальство не сказало?

— Какое спасибо! Вызвали и голову намылили…

— И всё же неймётся? Опять жалобу привезли?

Они вышли к скверу.

— А это что такое? — удивился Ронин, глядя на диковинные сооружения из дерева и камня. — Кафе-шантан, что ли, собираются открывать? Это же профанация.

— Ну что вы, какой кафе-шантан! Осенью большая сельскохозяйственная выставка намечена, возводят павильоны. Это единственно, что я сумел узнать полезного в канцеляриях.

— Выставка? Неплохо. Кто инициатор?

— Ну конечно же, неутомимый Иероним Иванович.

— Краузе? Действительно неутомимый организатор. За всё берётся. В горах золото искал, свинцовую руду…

Собеседники остановились на аллее сквера, любуясь открывшимся видом. Могучие шарообразные карагачи шатром раскинулись по обочинам широкой Кауфманской улицы, осеняя тротуар.

— Так и не досказали, что привело вас к ташкентскому начальству? — напомнил Ронин, когда вступили на аллею сквера.

— Проделки деспота Дотхо. Никак не уймётся. Разорил население трёх провинций. Рода два назад он изувечил четырёх человек. Двух пришлось послать на лечение в Ташкент, кузнеца и его подручного, мальчугана. Тогда же бек послал своих нукеров собрать налоги вперёд за третий год. В провинции Вахан народ избил нукеров и выгнал их.

— В глухих местах этим тиранам раздолье.

— Недавно его воспитанник ворвался в лачугу, где находились жена и дочь кузнеца, схватил девушку и утащил во дворец бека. Хотел сделать своей наложницей. Она сопротивлялась, и он убил её.

— В тюрьму засадить негодяя!

— Удрал в Афганистан. Я привёз сюда мать погибшей. Добиваюсь приёма у генерал-губернатора.

Беседуя, миновали здание мужской гимназии, перешли мостик через Чаули, поравнялись с большими витринами, за стёклами которых пестрели ткани.

— Ну вот и магазин Дорожнова — место свидания двух старых друзей. Э, а вон и Карл Богданович, подсядем к нему, — предложил Ронин.

— Я распрощаюсь с вами, надо спешить дело кончать.

Пожав капитану руку, Кверис пошёл дальше, а Ронин приветствовал Бетгера.

— Рад вас видеть в наших палестинах, — поднялся ему навстречу Карл Богданович. — Сейчас все соберутся. Мы встречаемся около семи часов.

Едва Ронин успел расположиться поудобнее, как появился Древницкий.

— Вечный скиталец! Как я рад! — воскликнул он взволнованно.

Ронин внимательно всматривался в смуглое красивое лицо друга. Вот он сиял шляпу, освежая голову. Тот же белый лоб с красивыми чёрными бровями, посеребрённые сединой усы, усталые, когда-то яркие карие глаза, морщины у рта, впалые щёки, густые волосы — серебро с чернью.

— Владимир, что с тобой? — грустно улыбнулся Ронин.

— Что ж… "Догорели огни, облетели цветы…" Так, кажется, сказал Надсон… А ты не стареешь…

— Почему? Вот и виски седые. Жизнь неумолимо идёт, не останавливается.

— Но зато и ты в движении. Где был? Что видел?

— Шагал по тернистым дорогам. По поручению редакции "Нивы" побывал в исторических местах Сибири.

— Каких именно?

— Проехал по следам декабристов. Был в Иркутске…

— Говори, Карл Богданович свой человек. С ним мы часто вспоминаем Серёжу.

Ронин достал из внутреннего кармана объёмистый конверт передал Древницкому:

— Хороший, душевный у тебя сын. Организатор замечательный. Сплотил ссыльных, ведут они работу среди населения. Да ты читай, не стесняйся. Мы с Карлом Богдановичем побеседуем.

Древницкий склонился над письмом.

Поток гуляющих увеличился.

Бетгер приподнял фуражку, раскланиваясь с девушкой. Она приветливо улыбнулась, кивнула головой.

— Добрый день, Карл Богданович!

Взгляд её упал на чуть улыбающегося Ронина, и сразу чёрные густые ресницы взметнулись, широко открыв ясные серые глаза. Ему показалось, что лучи солнца скользнули по его лицу. И тут же погасли. Девушка прошла мимо.

— Кто такая? — спросил Ронин, сдерживая волнение.

— Дочь отставного генерала Багрова. Смелая и остроумная… Гроза всех хлыщей и жеманных кокеток. Даже опытные сплетницы побаиваются её языка.

— Это вы про Ладу Багрову? — спросил Древницкий, пряча прочитанное письмо в карман.

— Не нашего ли бывшего командира Багрова дочь? — поинтересовался Ронин.

— Ну да, его младшая.

— В женихах недостатка, конечно, нет…

— Женихов отвадила, ищет самостоятельности. Устроилась на работу, верховой ездой увлекается. Помнишь, Багров лошадей любил. В последние годы жизни не ездил, а коней держал.

Ронин слушал со вниманием и даже с любопытством. Его интерес к девушке заметили друзья. Чтобы рассеять неловкость, он спросил Древницкого:

— А у тебя как жизнь идёт? Здоровье?

— Чувствую, себя немного лучше. По-прежнему роюсь в архиве. Живу у безрукого, помнишь его?

— Не пьянствует?

— Выправился человек. Я занимаюсь с его девочкой, готовлю в школу. Так он вместе с нею одолевает грамоту.

— Тянется народ к знаниям. А единственную школу для взрослых закрыли, — проговорил Бетгер.

Ронин задумчиво смотрел вдоль улицы, в ту сторону, куда ушла Лада Багрова. Проговорил со вздохом:

— В Питере часто повторяют слова поэта Гиляровского. Удачные у него экспромты:

— Перескажу Хмелю, обрадуется, будет повторять каждому, — улыбнулся Древницкий.

— Как он себя чувствует?

— Что же не навестил родню?

— Только сегодня приехал. Устроюсь — побываю.

— Скрипит наш Хмель, суетится, но стареет…

Ронин встал, попрощался.

— Пойду в редакцию. Надо дела устраивать…

В редакции верстали завтрашний номер газеты.

— А, Виктор! Птица перелётная, где блуждал? Садись, рассказывай, — приветливо встретил его секретарь редакции.

Сбежались сотрудники. Знакомились, жали руку, расспрашивали о столице.

— Кш, кш! Налетели, как воробьи на пшеницу. Занимайтесь своими делами, — помахивал газетой секретарь. — Нам что-нибудь привёз? Не всё же отдал "Ниве"?

— Найдётся и для вас… — ответил Ронин и, как бы между прочим, спросил: — Постоянной работы в редакции нет?

— Поспел вовремя. Нам нужен человек, знающий литературу. Понимаешь, растёт Ташкент, культурные запросы повышаются. Объявились некоторые таланты. Шлют нам стихи, рассказы и очерки, а заниматься ими некому. Возьмёшься?

— Не откажусь. Когда зачислите?

— Хоть завтра. А приступай сегодня. Вот какой ворох писем.

Ронин взял первый попавшийся конверт, распечатал, вынул листок, исписанный размашистым почерком. Это были стихи. Прочёл: "Миг вечности". Задумался.

— Подписано странно — Адал… Адреса нет.

В это время вошёл невысокий сухощавый пожилой человек в полувоенной форме. Секретарь весело приветствовал его:

— Сергей Петрович! Сообщение для хроники принесли?

Тот поздоровался с секретарём и, заметив Ронина, протянул ему руку:

— Как это кстати вы появились на нашем горизонте, Виктор Владимирович.

— Всем я оказался кстати, — улыбнулся Ронин.

— Вы, кажется, выступали на любительской сцене?

— Приходилось.

— В следующее воскресенье ставим в Военном собрании картину из "Евгения Онегина". Сцена в саду. А Онегина начальство угнало в срочную командировку. Мы все в уныние пришли.

— Кто у вас Онегин? — вмешался секретарь.

— Намечался капитан окружного штаба Снесарёв, а выступать будет, по старой памяти, капитан Ронин.

— Не граммофоном ли вы считаете меня, Сергей Петрович? Без подготовки, без репетиций — на сцену!"

Секретарь засмеялся:

— Бывает, Виктор Владимирович, бывает, когда за дело принимается Юдин. Забыл? Он ведь и художник, и режиссёр драматического общества, да ещё преподаватель в кадетском корпусе. Попробуй отвертеться!

— И не подумаю. Выйду на сцену и пущу такого петуха, что зрители разбегутся.

По тонким губам Юдина пробежала улыбка.

— Придётся ответить словами всесильного премьера: "Примеры были, не запугаете!.." Ваша партнёрша не допустит. Татьяна весьма решительная девица…

— А кто Татьяна? Я знаю её?

— Едва ли. Вы же, как Чацкий, с корабля на бал. Татьяной будет мадемуазель Адал… Вот вам и заметка для хроники, — Юдин протянул секретарю сложенный листок.

— Час от часу не легче. Когда репетиция?

Юдин надвинул на лоб чёрную шёлковую шапочку, которую надевал на лысую голову, когда снимал фуражку. Сухое лицо его сразу изменилось. Стало лукаво-насмешливым.

— Две. В среду и в субботу… У вас целая неделя для упражнения голосовых связок.

Долго сидели, спорили, шутили. Разошлись около полуночи.

В понедельник, окончив занятия в редакции, Ронин сел в трамвай и поехал в старый город, к своему знакомому, местному коммерсанту Саиду-Алиму. Являясь гласным думы, Саид-Алим был в курсе всех городских дел, а они интересовали редакцию.

Добравшись по длинной узкой улице до конца, где трамвай делал петлю, Ронин вышел из вагона и направился к знакомым воротам. Дом стоял во дворе, и с улицы виднелась его белая железная крыша. Не успел Ронин постучать, как ворота распахнулись и старик привратник, кланяясь, пригласил:

— Проходите, господин. Хозяин ждёт. Он с балкона увидел вас.

— Как здоровье, дед? — ласково спросил Ронин.

— Слава богу, здоров. Велик аллах! Давно мы вас не видели.

На террасе появился хозяин.

— Приветствую вас, капитан. Будьте дорогим гостем, входите. Кстати, у меня сегодня той.

Саид-Алим довольно чисто говорил по-русски и гордился этим. Он провёл гостя через тихие парадные комнаты на широкую веранду, выходящую в цветник.

Пол был застлан дорогими коврами, возле стен разложены шёлковые курпачи и подушки. Посредине стояли низенькие столики со сластями на подносах.

Хозяин усадил гостя, два раза ударил по медному подносу деревянным молоточком. Тотчас же появился мальчик лет двенадцати с чайником чая и двумя пиалами.

Тишиной и покоем веяло вокруг. В цветнике алели ранние розы. Бордюром посаженные фиалки, анютины глазки и маргаритки буйно цвели, радуя глаз.

Хозяин засыпал гостя вопросами:

— Какие страны повидали, капитан? Что нового в столице? Как наш монарх? Говорят, хворает?

— Не знаю, на что сразу ответить, — улыбнулся Ронин. — Монарх поправился, а у наследника открылась гемофилия. Царица в отчаянии.

— Что за болезнь? Вылечить можно?

— Неизлечимая. Говорят, наследственная. Достаточно царапины, чтобы потеря крови грозила жизни.

— Плохо. Один сын у царя — и такое несчастье. Если умрёт, кто наследовать будет?

— Не беспокойтесь, наследники найдутся. Лучше, расскажите, что нового в думе.

— В думе после ревизии графа Палена — полная растерянность. Многие жалеют, что три года назад не разрешили Америке строить железные дороги в Туркестане. Меньше было бы забот начальству.

— А вы сами как думаете? Хорошо или плохо, что не пустили американцев?

Глаза Саид-Алима блеснули лукавинкой:

— Это культурная нация. Энергичные люди, но они сразу проглотят нас. Умеют делать деньги.

— Скажите, кто выбран во Вторую Государственную думу от старого Ташкента?

— Помните главного настоятеля мечети Шейхантаура Мулла-Рауф-Кариева? Вот он выбран с помощью аллаха…

— Гм… Мне кажется, в этом деле большую помощь оказало серебро. Мулла-Рауф богатей. — Ронин знал склонность хозяина к вольнодумству и потому был откровенен.

Саид-Алим улыбнулся:

— Обычай… Но наказ ему дали крепкий…

— За что же он должен бороться?

— Несколько пунктов. Главное — прекратить переселение из России крестьян и возвратить отобранные в казну вакуфные земли. А как он проводит наши пожелания, вам лучше знать. Вы были на заседаниях думы? Как там Мулла-Рауф?

— Молчит. Он, видимо, не любит спорить. Вот, если бы выбрали Закирджана, он бы сумел повоевать.

— Вы говорите о Фуркате? Но, увы! он недавно умер в Яркенде.

— Жаль. Хороший был поэт, чуткий человек и любил свой народ. Он приносил в редакцию свои статьи и стихи. Кажется, был в дружбе с редактором Остроумовым:

— Вы правы. У него было много русских друзей. Но святые отцы считали Закирджана плохим мусульманином и преследовали его.

— Скажите, Саид-Алим, вы ведь вольнодумец. Кто больше влияет на ваше духовенство — арабы или турки?

— У наших улемов подолгу живут турецкие посланцы. Под их влиянием наше духовенство строго оберегает шариат. Имам нашей мечети чуть не предал меня проклятью за то, что я был в Париже и носил там европейский костюм.

— Кто-нибудь донёс?

— В Париже были бухарские купцы. Они через своих турецких приятелей вели дела. Я пошёл смотреть Нотр-Дам в халате. За мной потянулась толпа. Ну, я вернулся назад в гостиницу. Со мной был русский, бывший гусар, он посоветовал: одень европейский костюм! Я так и сделал, никто больше не приставал ко мне. А домой вернулся — скандал. Имам чуть из мечети не выгнал. Судить хотели, подвергнуть проклятию. Пришлось сделать большое пожертвование мечети и совершить хадж в Бухару.

Рассказывая, Саид-Алим и хмурился, и посмеивался.

Стали собираться гости. Приехали гласные думы, среди них были два русских. Саид-Алим распорядился вынести на террасу стол, сервировать его по-европейски и поставить стулья.

Высокий, худой, с длинной седой бородой имам Шейхантаура Ишан-Ходжа, сделав общим поклон, прошёл в угол террасы и опустился на ковёр возле низенького столика.

К нему подсел Ариф-Ходжа, местный богач и лидер гласных думы от старого города.

Когда гости были уже в сборе, появились начальник города и начальник уезда.

Все встали и поклонились. Прибывшие ответили на приветствие и заняли места за столом.

Саид-Алим откупорил две бутылки золотистого шустовского коньяка и предложил:

— Кому что по душе, выбирайте, господа!

Начальник города потянулся к коньяку, уездный предпочёл рюмку смирновской.

— Люблю беленькую закусить икоркой, — проговорил он, плотоядно поглядывая на зернистую икру.

Возле прибора Ронина хозяин поставил блюдце с нарезанным лимоном.

— По вашему вкусу, дорогой капитан, — Саид-Алим наполнил рюмку коньяком и любезно добавил: — А за портером я послал. Захо только что получил прямо из-за границы. Вы же любите портер?

Начальник города, недавно переведённой из Петербурга, внимательно смотрел на Ронина.

Ронин весело ответил хозяину:

— Как это вы не забыли моих слабостей? Вижу, что путешествие за границу сделало вас истым парижанином.

— О, французы вежливы и приветливы, только очень любопытны!.. — воскликнул Саид-Алим.

— Я вижу, наш милейший хозяин — передовой человек! А вы, капитан, тоже побывали в столице прекрасной Франции? — заинтересовался начальник города.

— Приходилось бывать, но я Парижу предпочитаю Ментону, счастливый уголок на берегу лазурного моря.

— Ах, возле Ниццы… Но это почти захолустный курорт. Лечились?

— Гостил у старого боевого товарища.

— Это дело другое. Но ваш товарищ, видимо, анахорет?..

— Не сказал бы, просто любит природу и занимается военной литературой.

— Кто же это?

— Князь Епанчинцев, старый туркестанец.

— О, я в восторге от его "Тактики стремительности в бою". Разве он жив?

— Ему за семьдесят, но бодр и плодотворно работает.

— Такой старости можно позавидовать. Что же, выпьем за счастливую старость.

Он протянул свою наполненную рюмку к Ронину, желая чокнуться. Тот поспешно налил в бокал чёрный тягучий напиток.

— Ну, батенька, вкусы у вас английские. Как можно сменить коньяк на портер, — сипло рассмеялся уездный.

— На вкус и цвет товарища нет, — щегольнул русской пословицей подошедший Саид-Алим.

Он ходил между гостями, присаживаясь то к одному, то к другому. От вина отказывался, потешно скашивая глаза на сидевшего поодаль Ишана-Ходжу.

Мусульмане не пили спиртного. Им подавались чашки с чаем, то светлым, чуть желтоватым, то тёмным, густого настоя. Но странное дело, — опустошив по небольшому чайнику, гости вдруг заражались весельем, глаза у них разгорались щёки краснели. Ишан-Ходжа заметил это и спросил у молодого прислужника:

— Что в чайниках подаёшь правоверным?

— Лучший чай, святой отец.

— Принеси мне, хочу отведать!

Прислужник, прижимая руку к сердцу, поклонился и бесшумно исчез. Через несколько минут он вернулся. Два чайника и небольшая пиала стояли на красивом подносе.

— Что это? — пытливо глядя в глаза юноше, спросил Ишан-Ходжа.

— Кок-чай и фамиль-чай, да спасёт вас аллах! — невозмутимо ответил тот.

Ишан-Ходжа осторожно попробовал поданный напиток и поморщился — это был обычный чай.

— Не понимаю, — сказал он соседу, — чай, а люди раскраснелись, как от вина.

— Много ели жирного, много пили горячего, — односложно заметил Ариф-Ходжа.

— Гм… много ели… Мудрец сказал: "Говорить что вздумается — дело глупца, есть что попадётся — дело зверя". Падает нравственность мусульман. Мне пишет ишан из Андижана: в русском городе на сто пятьдесят домов приходится пятьдесят питейных заведений, в которых по пятницам наша молодёжь пропивает весь недельный заработок.

За столом стало ещё оживлённее.

Немного захмелевший полковник говорил Ронину:

— Как это вам не надоест Туркестан? Не любят нас аборигены, да и дичь здесь страшная. Долго не пробуду, хочу перевестись на Кавказ.

Ронни глазами указал на приближающегося хозяина.

— Вы плохо знаете местное население.

— Взгляните на того, кто сидит рядом с ишаном.

— Ариф-Ходжа Азисходжинов, наш гласный, — подсказал подошедший Саид-Алим. — Прошу, полковник, бокал шампанского.

Взяв с подноса бутылку, обёрнутую салфеткой, он ловко открыл её и налил высокие бокалы шипучим вином.

— За здоровье хозяина… Но мы должны с вами чокнуться, — проговорил полковник.

— Прошу извинить, я с удовольствием выпью… если… разрешит Ишан-Ходжа. Сейчас спрошу.

Полковник усмехнулся:

— В ежовых рукавицах держит свою паству этот божий слуга.

Хозяин долго убеждал гостей, сидевших по-восточному на ковре, и наконец достиг цели. Настоятель мечети и Ариф-Ходжа встали и подошли к столу, приветствуя начальство.

Слуга уже держал поднос с двумя новыми бутылками. По сигналу Саид-Алима пробки полетели вверх. Все чокнулись и выпили, не исключая ишана.

— Святой отец разрешил этот виноградный напиток. А теперь прошу во двор, там ждёт весёлое представление.

Сумерки уже затухали. На террасе слуги зажгли висячие лампы "молнии", и они залили своим ярким светом двор.

Выбираясь из-за стола, Ронин спросил хозяина:

— Жив ли Дастан? Давно хочу спросить.

— Вот сегодня увидите. С тех пор как я купил его у вас, он служит лишь украшением дома.

— Почему?

— Долго болел, ветеринар говорил, что это тоска.

Спасибо, один старик, сосед, выходил. Да и прав у него строгий, не сядешь в седло.

— Что вы говорите? — Ронин был взволнован. — Можно его посмотреть?

— Ну разумеется. Когда захотите покататься — пожалуйста.

Ронин обошёл стороной обширный круг в центре двора, огороженный верёвкой, и оказался у открытых дверей, над которыми горел большой фонарь. Два конюха, встав, поклонились, приветствуя гостя.

Ронин спросил:

— Где Дастан?

— О тюря, это злой дух, к нему нельзя подходить. Только отца Арипа слушается…

Ронин не обратил внимания на предостережения и перешагнул порог конюшни. В правом деннике пофыркивал и пританцовывал Дастан.

— Не унялся ещё, разбойник, танцуешь? — проговорил Ронин, ласково насвистывая.

Конь замер. Вытянул шею, повернул голову и вдруг звонко, радостно заржал.

Ронин огладил Дастана, и тот потянулся к бывшему хозяину, положил ему голову на плечо.

— И-йе… смотри, колдовство, не иначе, — прошептал один из конюхов.

Послышался хриплый кашель, и в конюшню вошёл высокий крепкий старик с седеющей бородкой. Он остановился, с удивлением вглядываясь в лицо храбреца:

— Ой, тюря-шаир. Вас ли я вижу?

Ронин радостно откликнулся:

— Арип! Ну, давай руку! Как живёшь?

— Слава аллаху, жаловаться не приходится. Работа есть, дети выросли… Прошу вас, зайдите в мой дом, когда найдёте время.

— Да ведь ты далеко живёшь, на Куйлюке…

— Зачем далеко? Моя лачуга рядом с садом Саид-Алима. На Куйлюке обе дочери с мужьями хозяйничают, — добавил Арип.

— Где же Рустам?

— На железной дороге работает. Женат, трое детей. А Хасият умерла в прошлом году.

— Кто же с тобой сейчас?

— Азиз-певец и Хайдар-арбакеш. Только дома им не сидится. Один ходит песни поёт, другой кладь возит. Живёт ещё пришлый кузнец со своим подручным. Скоро домой, на Памир, собираются…

— А ты чем занимаешься?

— Строю дома… За Дастаном ухаживаю. Скучно мне без лошадей…

Прибежал слуга, обратился к Ронину:

— Вас хозяин просит. Сейчас канатоходец выступать будет.

Капитан простился с Арипом и вернулся к террасе. Двор был полон народа. Соседи забрались на крышу конюшни, а мальчишки сидели на дувале и на деревьях. По углам обширного двора пылали нефтяные факелы, отчего вокруг было светло, а небо казалось особенно тёмным.

В глухой стене соседнего дома были пробиты два узких окна, зарешеченных и затянутых кисеёй. Ронин вонял: через них жёны-затворницы смотрят на представление.

Под шумные восклицания толпы канатоходец, держа в руках длинную палку, показывал своё искусство. Он то приседал, то подпрыгивал, то пробегал по туго натянутому канату.

Ронин подошёл к хозяину, спросил, показывая кивком головы на узкие окна второго этажа:

— Скажите, Саид-Алим, там убежище ваших жён? Вы им разрешаете скрытно присутствовать на таких праздниках?

— А почему бы не порадовать бедных затворниц? У них мало развлечений.

— Я слышал, что у вас четвёртая жена русская?

Саид-Алим весело засмеялся:

— Беленькая, кругленькая, как яблочко. А бойкая, как ваш Дастан. Всеми жёнами командует, а рассердится и мне маклаш даёт. Забавно!

— А не сбежит?

— Зачем? Я положил ей на книжку десять тысяч.

— Ой, пропадут ваши деньги.

— Ну нет. Деньги-то здесь… — Он вынул из бокового кармана бешмета сберегательную книжку. — Когда Надя начинает буянить, я предупреждаю, что уничтожу вклад, и она сразу утихает.

Молодой музыкант, объявлявший программу праздника, вошёл в круг и громко произнёс:

— Акробат цирка Чинизелли приехал в Ташкент на гастроли. Столичный артист согласился украсить своим искусством праздник уважаемого Саид-Алима.

Эти слова были покрыты возгласами одобрения.

Наблюдая за точными, пластичными движениями акробата, Ронин заметил, что он старается быть лицом к той стене, где темнеют окна саидалимовского гарема.

В заключение праздника четыре конюха вывели Дастана. Под музыку конь танцевал, выделывал довольно сложные па. Он приседал, расстилая по земле свой пышный чёрный хвост, взвивался на дыбы и шёл, как в цирке, грациозно перебирая передними ногами.

Ронину пришла озорная мысль — позабавить зрителей неожиданным окончанием представления. Когда Дастан, поднявшись на дыбы, шёл, мотая головой, он стал тихо посвистывать. Конь насторожился, мигом опустился на все четыре ноги. Косясь по сторонам и пофыркивая, он искал глазами человека, которому когда-то впервые покорился. Не нашёл. Остановился и звонко, призывно заржал.

Домой Ронин ехал, взволнованный встречей с Дастаном. В памяти всплывало прошлое.

Дома ждало письмо от Анки. Она просила отца побывать на Касьяновской улице и ещё раз предупредить квартирантов, чтобы съехали. Через месяц вся семья возвращается в Ташкент.

"Вот тогда, папка, ты оставишь свою бродячую жизнь и будешь жить с нами…"

Улыбаясь, подумал: "Нет, дорогая, твой папка скиталец. Ему, как бродяге Сулейману, не усидеть на одном месте".

Всё же от ласковых слов дочери на сердце стало теплее.

Ронин торопился в Военное собрание на последнюю репетицию.

Юдин был прав: несколько упражнений, и ария Онегина была отработана. Волосы он не подстригал, и светлые кудри придавали моложавый вид гладко выбритому, с небольшими баками лицу. Будет петь без парика. Не подвела бы партнёрша. На репетициях её заменяла очень полная дама.

Все уже были в сборе, За кулисами его встретил Юдин.

— Поспешите, Виктор Владимирович, Татьяна уже пропела свою арию. Вот здесь за деревом её скамья…

Ронин снял шляпу, стянул перчатки и, держа их в руке, вышел на сцену.

Аккомпаниатор по знаку Юдина проиграл вступление. Вот и дерево. Шагнул и увидел у скамьи тонкую фигурку в белом платье. Черноволосая головка с пышным узлом на темени была опущена, руки прижаты к бьющемуся сердцу.

Ронин, стараясь не пропустить такта и мало думая сейчас о своей партнёрше, запел:

Он видел, как дрогнули плечи девушки, и она подняла лицо, устремив на него взгляд. Сомнения не было — перед ним Лада Багрова.

И опять взмах пушистых ресниц и глаза, полные укора. Он смотрел в них, забывая всё окружающее. Волнение придало голосу хрустальную чистоту и звучность. Едва смолкли последние слова, послышались дружные аплодисменты.

— Так это вы Адал — Лада? — тихо спросил он, положив перчатки в шляпу.

— Так вот каков Онегин… — вместо ответа задумчиво, точно отвечая на свои мысли, сказала девушка.

Их уже окружили, хвалили, удивлялись, что без репетиции получилось так слаженно и выразительно.

— Говорил я вам, Аглаида Романовна, что Онегин будет настоящий. Смотрите, не влюбитесь.

— Уже влюбилась.

Она, легко проскользнув между полотнами декорации, скрылась за кулисами.

— Сергей Петрович, — обратился Ронин к Юдину, — представьте меня Татьяне. Мы не знакомы…

— Пойдёмте. Что, о "петухе"-то забыли?

— Так этот "петух" для концерта предназначен.

Они нашли Багрову в гримёрной.

— Милая Татьяна! — торопливо произнёс Юдин. — Позвольте представить капитана Ронина — герои былых битв, укротителя диких коней… Онегин, грозящий запеть петухом…

Багрова удивлённо глянула на своего партнёра:

— Петухом? Не понимаю…

— Он вам разъяснит. А я бегу следить за выполнением программы. — Юдин скрылся на сцене.

"Онегин" и "Татьяна" остались вдвоём. Она смотрела доверчиво и ласково.

— Мне непонятны слова Сергея Петровича, поясните.

Она подошла к трюмо. Естественно, без жеманства, стянула с головы парик, протянула его Ронину. Тряхнув остриженными локонами, привела в порядок причёску и села в кресло.

Ронин следил за каждым её движением и машинально втиснул парик в шляпу, где лежали его перчатки.

— Какое надругательство! — улыбнулась девушка. — Ну, о каком петухе шла речь?

Ронин вынул парик, положил шляпу на подоконник и, присев напротив Лады, рассказал о своей угрозе в редакции.

— Вот и всё, дитя моё…

Пушистые ресницы взлетели вверх, изумлённый взгляд ожёг его.

— Что значит "дитя моё"?

— Иллюстрация моего возраста. У меня трос внуков, седые виски, за плечами долгие годы жизни.

Он говорил так, словно убеждал самого себя. Руки всё ещё перебирали машинально её парик.

— Ну и что? Всё это неубедительно. Семидесятипятилетний Гёте, замкнутый, суровый старик, забыв свою учёность, своё величие, как мальчик влюбился… Да оставьте в покое татьянинскую причёску.

Она вырвала из его рук парик и швырнула на окно. Он поднял на неё глаза.

— Да, взаимная любовь старика Мазепы и его крестницы. Всё это патология. Молодость и старость — это огонь и пепел. Огонь гаснет под пеплом… Простите, как я должен вас звать? Я не хочу официально, мои годы дают право…

— Пожалуйста, зовите как хотите. У меня множество имён.

— Какие же всё-таки?

— Моя мамочка оказала мне плохую услугу, выбрав имя Аглаиды. Она зовёт меня Лада. Бабушка зовёт Аида, подруги — Ага. Понимаете — Ага?! Я просто в отчаянии… А кому нравится — Глая. Одним словом, судя по Тредиаковскому: "Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй". Выбирайте любое…

Любуясь оживлённым лицом девушки, Ронин спросил:

— Вам никогда не бывает скучно?

— Разумеется, нет. Скучают бездельники. Моя же натура не терпит пустоты. Ну, какое же имя вы выбрали?

— А почему вам не нравится Лада? Это красивое славянское слово означает "любимая".

— Вот ещё… Лада, Лада, ладушки! — и она, напевая, захлопала в ладоши. — Ну что тут красивого?

— Буду звать вас Светлячок. Ведь Аглаида означает "светоподобная".

— "Светляк покажет грацию и в воздухе красивую зажжёт иллюминацию". Это написано в детской книге.

Вошла дублёрша Багровой — полная, медлительная дама. Оказалось, она живёт по соседству с Ладой.

— Пойдёмте, Ладочка, пора. Муж зашёл за нами, проводит.

При сове "Ладочка" девушка с видом мученицы посмотрела на Ронина, прошептав: "ещё… Лодочка!"

Ронин проводил их до дверей. Прощаясь, крепко пожал руку Багровой.

На следующий день состоялся концерт. По окончанию администрация устроила для артистов ужин. Отговорившись срочным делом в редакции, Ронин простился и вышел в вестибюль. Здесь неожиданно для себя увидел Ладу. Она была бледна и печальна. Протягивая руку, тихо спросила:

— Уходите всё-таки?

— Надо, Заряночка моя вечерняя… Пока не поздно… — проговорил он, целуя её руку.

Она вся затрепетала от этой ласковой фразы и потянулась к нему. Но он, сдвинув брови, отступил и поспешно вышел.

В честь двадцатипятилетия Туркестанского общества сельского хозяйства тринадцатого сентября 1909 года состоялось торжественное открытие юбилейной выставки.

Выдался жаркий воскресный день, и с утра Соборная улица была заполнена народом.

Все четыре части сквера были обнесены забором с красивой деревянной аркой у входа. Фронтон украшал стилизованный среднеазиатский орнамент с надписью, сделанной под арабскую вязь.

Вторая половина выставки, расположенная в городском саду, соединялась со сквером красивым восьмиаршинной высоты виадуком для пешеходов.

К одиннадцати часам стали собираться приглашённые. Предъявляя распорядителю билеты, они проходили в сквер через боковую калитку.

Прошёл и Ронин вместе со своим редактором и секретарём редакции.

— Вот видите, весь цвет Ташкента уже здесь, а начальника края всё нет, — отметил редактор.

— Любит помпу. Как вы думаете, могут ли быть значительные экспонаты от сельского хозяйства, — поинтересовался Ронин, — саранча, кажется, повредила посевы.

— Да, это одно из стихийных бедствий Туркестана, Но дальше Кокандского уезда она не дошла… Остановили.

В это время распахнулись ворота, цепь полицейских преградила путь хлынувшей было толпе. Пристав заорал во всю мощь своих лёгких:

— Назад! Назад! Коляска начальника края.

К воротам сада приближалась целая колонна экипажей. Толпу оттеснили, и праздничный кортеж въехал в узкий живой коридор. Начальник края и его свита покинули коляски, вошли под арку. Здесь его уже ждал священник. Начался молебен.

— Кто этот высокий, бородатый? Он ещё не стар, а весь в орденах, — тихо спросил Ронин стоявшего рядом секретаря редакции.

— Гм… О нём осторожнее. Обласкан. Получил звание почётного гражданина за "плодотворную деятельность по развитию торговли и промышленности в крае"… Ворочает миллионным делом. Но не удивлюсь, если случится война и все наши дела с его помощью будут известны противнику.

— Таких и при дворе в Питере немало. Бедная Русь! Кто только не продавал её оптом и в розницу…

Вместе с толпой Ронин шёл по аллеям. За ним едва поспевал секретарь редакции. Однако около павильона ремесленного училища Ронин услышал знакомый и милый голос "Татьяны". Багрова показывала экспонаты и давала пояснения гостям. Хотелось подойти к ней, протянуть руки, но он поборол в себе это желание и снова ускорил шаг.

— Послушай, Виктор Владимирович, куда это тебя несёт? — взмолился секретарь.

Ронин очнулся, недоумённо посмотрел на своего спутника. Они вошли в павильон, где были представлены военные экспонаты. Ронин сразу остановился перед двумя картинами. Это были копии с полотен Каразина и Рубо "Штурм Геок-Тёпе".

— Постоим здесь, — предложил он.

— Пожалуй, — согласился секретарь редакции, — действительно интересно.

— Я был участником штурма. Вот Скобелев… Смотри, смотри — дикий наездник, это Громов. Обоих уже нет в живых. Как мало осталось боевых туркестанцев.

Он задумался. Очнулся от слов товарища:

— Взгляни-ка, Виктор Владимирович, прислали на выставку скорострельную пушку образца 1909 года. Интересный экспонат, не правда ли?

Ронин оторвался от картин, подошёл посмотреть орудие.

— А вот и последнее слово техники — пулемёт "максим", — продолжал восхищаться секретарь.

— Это изобретение американского конструктора Максима Хайрема Стивенса, — пояснил Ронин. — Я бы предпочёл, чтобы мысль изобретателя работала на благо человека, а не для его уничтожения.

— Ну, дорогой мой, золотой век не скоро настанет. А пока: хочешь мира — готовься к войне.

К ним подошёл редактор в сопровождении заведующего научным отделом выставки Остроумова.

— Николай Петрович просит побывать у него в отделе, — обратился редактор к секретарю. — Посмотрите, что можно дать в газету. А вы, Ронин, пишите общий обзор. На себя беру отчёт об открытии выставки. Надо спешить.

Ронин простился с товарищами.

Около чайханы его окликнули:

— Ой, тюра-джан, вас ли видят глаза мои?

Он оглянулся.

Под навесом на кашгарской кошме сидел дервиш Сулейман. Рядом расположились Арип и незнакомый мужчина в цветном халате. Все трое пили чай.

Обменявшись приветствиями, Ронин спросил:

— Откуда ты, вечный странник?

— Хожу вокруг земли. Обошёл Каспийское море. А завтра вот с другом Машрабом и его женой идём на Памир.

Арип бесшумно встал, прошёл в соседнюю ошхану, вернулся с блюдом горячего плова.

— Вот, тюря-шаир, старого Арипа в его хижине не хотели навестить, так я здесь угощу вас.

Молодой ясноглазый юноша обошёл всех с кумганом и полил на руки.

— Это мой младший, Азиз-певец, ученик Сулеймана, — сказал Арии с гордостью.

После вкусного плова и пиалы душистого чая Ронин пожал руки друзьям.

— Пора. Мне надо осмотреть выставку. Надеюсь, ещё увидимся.

— Дай бог, — грустно ответил Арип.

В суете и заботах прошёл сентябрь.

Теперь, вспоминая Ладу, Ронин удивлялся, как тогда, на концерте, смог удержаться в границах благоразумия. Если встретит её сейчас, то наверняка наделает массу глупостей. Лучше уберечь и себя и её от опасности.

На город пали сумерки. Тихая осенняя грусть разливалась вечерней прохладой.

Ронин шёл медленно и, сам того не замечая, свернул к Соборке, к запретному месту. Думал о своём одиночестве, о судьбе, что уготовила ему в конце пути неожиданное и трудное испытание.

Раздумье прервал знакомый голос:

— Капитан! Здравствуйте, дорогой.

Саид-Алим соскочил с пролётки и подбежал к Ронину.

— Как хорошо, что встретил вас. Смогу, наконец, поделиться своими огорчениями и радостями…

— У вас огорчения? — не поверил Ронин.

— И ещё какие. Вы знаете, что проделала моя четвёртая жена?!

— Откуда же мне знать?

— Вы оказались прорицателем. Помните, у меня на празднике акробат людей потешал?

— Помню. Красивый парень.

— Так он, жулик такой, показывая номера, делал условные знаки Наде. На другой день она с ним бежала.

— Да ну!

— Пошла в парандже в баню, служанку взяла. А из бани в европейском платье уехала на извозчике с акробатом прямо на поезд.

— Бестия! Зато остались ваши десять тысяч…

Саид-Алим весело рассмеялся:

— Она и деньги забрала.

— Но ведь книжка-то была у вас?

— Заявила в сберегательной кассе, что книжку у неё украли. Деньги выдали по паспорту. Ловко?

— Да. Женщины околпачивают нашего брата. Вы очень огорчены?

— Зачем огорчаться? Рассердился немного, поехал в Москву. А потом смеялся, когда вспоминал.

— Не жаль денег?

— Разве деньги меня делают? Нет, я делаю деньги. Прислать вам завтра Дастана? Покатайтесь, а то у вас такой вид, точно ваша Надя тоже от вас сбежала.

— Ну, дорогой, от меня некому бегать. А на Дастане завтра вечером с удовольствием поскачу в степь.

— Вот хорошо. Обязательно пришлю к восьми часам…

Дома все спали. Ронин прошёл в кабинет. Написал в редакцию рапорт об отпуске по срочным семейным обстоятельствам. С иронией подумал: "Разве не срочные семейные обстоятельства — бегство от любимой? Останусь — наделаю глупостей".

В раскрытые окна тянуло прохладой и запахом ночной красавицы. На тумбочке стояла ваза, — в ней розы.

Тишина настроила Ронина на грустный лад.

И вдруг послышался гул. Качнулся пол под ногами. В столовой зазвенела, задребезжала посуда. Гул нарастал. Землетрясение, — понял Ронин. Бросился в комнату Анки, встретил её в дверях. В одной сорочке, прижимая к груди детей, она бежала в сад. Крикнула на ходу:

— Папка, захвати одеяло!

Он стянул с вешалки тёплый халат, взял два одеяла. Побежал следом за Анкой. С потолка уже падала штукатурка, потрескивали стены.

В саду, под кустом сирени, на скамейке сидела Анка. Укутал её халатом.

— Струсила?

— Как заяц. За них, — мотнула головой на детей. — Смотри на сирень, вся дрожит.

Действительно, листья на ветках не трепетали, как при ветре, а мелко, бесшумно вздрагивали.

Ронин посмотрел на часы:

— Пять минут второго. Будем ждать нового толчка. Минут через тридцать-сорок повторится.

Он ошибся, качнуло через двадцать минут, но значительно слабее.

— Как хорошо, что ты был дома, папка. Одной страшно… А Женя, наверное, будет волноваться, беспокоиться о нас. В Самарканде, наверное, тоже был толчок.

— Это необязательно. Муж-то скоро вернётся? Я послезавтра уезжаю…

— Должен вернуться завтра. А ты, папка, неисправимый бродяга. Как тот, твой приятель дервиш.

— Нет, его судьба печальнее. Он одинок, а у меня дети, внуки… До рассвета осталось немного. Я устрою тебя здесь, на тахте.

Он принёс матрасы, тёплые одеяла, заботливо постелил на большой тахте, уложил дочь с детьми, а сам ушёл в комнату.

Уже стемнело, когда Ронин верхом на Дастане возвращался с прогулки. Проехал по извилистому переулочку, свернул на широкую Воронцовскую улицу. Окна домов были освещены. По тротуарам шли редкие прохожие. Навстречу иногда попадались извозчичьи пароконные экипажи с седоками. Откуда-то издалека донеслись звуки духового оркестра. Трубы выводили "Лесную сказку".

Ронину казалось, что он спокоен, равнодушен. Он, даже пытался подпевать оркестру. Но внутри, на сердце, таилась какая-то настороженность. Что-то должно было случиться. Так он думал.

Мимо, на размашистой рыси, проехал всадник и скрылся за поворотом Хивинской улицы.

Не отдавая себе отчёта, Ронин тронул шенкелями Дастана. Конь ринулся птицей. Его не надо было направлять, он мчался за обогнавшим его скакуном.

За саларским мостом всадник свернул на Паркентскую дорогу. Пыльная, немощёная, она уходила к видневшимся вдали горам. Ронин не видел, кто скачет впереди, по чувство подсказывало: она!

Дастан уже настигал своего соперника. Неожиданно тот остановился, и Ронин вынужден был осадить коня на полном скаку.

Рядом он увидел Ладу. Не сознавая, что делает, Ронин обнял девушку и приник долгим поцелуем к её губам.

— Заряночка, Лада моя единственная, — повторял он, точно в бреду.

Она не пыталась освободиться. Только прошептала:

— Зачем так долго мучил меня?

— Люблю… Мучил и сам мучился…

Он целовал губы, лоб, глаза, щёки. Чувствовал, как ему дорога эта тонкая, как тростиночка, девушка.

— Завтра уезжаю… Прощай…

— И я с тобой, — вдруг решительно сказала она. — Я полюбила тебя… Тогда ещё…

— А я, как мальчишка, избегал встреч, ревновал…

— Но зачем? Сколько счастливых дней ты отнял у нас!

— Родная! Моё чувство — это безумие. Я не имею права губить твою жизнь.

— Но я люблю тебя!.. На всю жизнь…

— Это не любовь, это сказка твоего сердца, лёгкий сон. Он пройдёт… "Как о воде протёкшей будешь вспоминать".

— Это из книги… В жизни не так…

Они уже возвращались назад. Кони шли слаженно, шаг в шаг. Постарел Дастан или долгое одиночество смирило его мятежный дух, но он был спокоен и мирно выстукивал копытами рядом со своим незнакомым спутником.

Проехали мост. В тенистой улице Ронин снова обнял девушку.

 

Глава шестнадцатая

ПУТЬ В БЕССМЕРТИЕ

В эти солнечные апрельские дни Ташкент бурлил. Весть о Ленском расстреле мирной демонстрации рабочих, всколыхнувшая всю Россию, докатилась и до южной окраины. Все передовые люди возмущались и осуждали правительство. Особенно негодовали рабочие. Вспыхивали забастовки, митинги, демонстрации. К трудовому народу присоединялась и прогрессивно настроенная интеллигенция.

— Какая подлость! Не правительство, а душегубы… — возмущались смелые.

— Осторожнее, засадят, — предупреждали робкие.

— Всю Россию не упрятать за решётку!

Сидя на Соборке, теперь переименованной в Кауфманскую улицу, Древницкий взволнованно говорил случайно оказавшемуся рядом акцизному чиновнику:

— Дальше идти некуда… Подумайте, частная компания, в которой большинство английских капиталистов, выжимает соки из рабочих на своих золотых приисках. И вместо защиты русского человека наше правительство выводит войска и расстреливает мирную демонстрацию!

— Пойду. Не могу здесь сидеть.

На Хивинской улице вошёл во двор, постучал в дверь небольшого флигелька. Открыл Аристарх Казаков.

— Вот хорошо… Мы тут чаёвничаем с друзьями.

Древницкий, сняв накидку и шляпу, повесил их на вешалку в передней. Перешагнул порог комнаты. За столом сидели гости. Молодая женщина разливала чай.

— Знакомьтесь, — сказал Аристарх, — моя жена Евдокия Фёдоровна. А это слесари Бородинских мастерских: Николай Васильевич и его подручный Гриша Колесников. А Митю и Васёну вы давно знаете.

Пожав всем руки, Древницкий опустился на табурет возле Васёны и принял стакан чаю. Взгляд неторопливо заскользил по лицам. Остановился на сидевшем напротив Николае Васильевиче Шумилове. "Видимо, крепкий, волевой человек", — подумал Древницкий. Сразу заговорил о том, что волновало:

— Ушёл с Соборки. Не мог смотреть на офицеров. Фланируют, смеются… А прикажут: пойдут спокойно ка убийство своих, русских.

Николай Васильевич участливо посмотрел на взволнованного Древницкого, сказал рассудительно:

— Столетиями правящие классы опутывали людей условностями, чтобы заставлять их беспрекословно повиноваться своей воле. Вся история такова.

Древницкий слушал и думал; "Передо мной простой рабочий. Но какая интеллигентная речь, какие знания! Философский ум".

— Я полагаю, следует вести агитацию среди солдат, — высказал он свою мысль. — Ведь в артиллерийских и сапёрных частях преимущественно люди грамотные, они страдают от грубости офицеров и противозаконий…

— Да, пора открыть глаза солдату, — согласился с Дрезницким Николай Васильевич.

— Проникновение свободных идей в гущу солдатских масс — очень медленный процесс, — отозвался Глухов. — Попасть на территорию, занятую войсками, трудно.

Молчавший до сих пор Гриша вдруг воскликнул:

— А связь с солдатами у нас уже налажена! Революционная мысль не боится ни колючей проволоки, ни часовых…

Глухов покачал головой:

— Теперь наши ребята стали осторожнее… Аресты да ссылки научили… Помните, Владимир Васильевич, как мы думали, что уже завоевали свободу?

— Помню. Такое не забывается.

— Сколько революционеров туркестанцев выбыло из строя. Сибирь одна украла половину…

Шумилов внимательно посмотрел на техника, проговорил одобряюще:

— Я уверен, что те, в ссылке, не сидят сложа руки, ведут работу среди населения. А здесь собираются новые силы. Как ни говорите, а железная дорога является проводником передовых идей.

* * *

Стройными рядами шагает рота юнкеров. Новенькое обмундирование, свежие весёлые лица — всё говорит о том, что тридцатипятиверстный переход их не утомил.

Песня взвивается ввысь, летит в золотистые дали июньского дня.

Посланный накануне в лагерь квартирмейстер встретил отряд у Троицкого селения. Отдав рапорт ротному, присоединился к строю.

Юнкера прошли в дальний конец лагеря, где были разбиты белые палатки и сделан лёгкий навес с длинным столом и скамьями.

Началась суета, обычная в каждой воинской части, налаживающей лагерный быт. Кто устраивался в палатке, кто бежал к широкому Ханым-арыку искупаться, а кто заглядывал на кухню.

Вдали, на пригорке, стояли три сапёра и внимательно следили за лагерем.

— Уж не на нас ли привели юнкеров? Гляди, Павел, винтовки в пирамиде, а за ними пулемёт в чехле.

Говоривший зябко повёл плечами. Его нервное лицо подёргивалось, отчего большой синяк под левым глазом то поднимался к самым ресницам, то спадал на щеку.

— Полно, Сашко, не нервничай. Будешь теперь дня три переживать. Потерпи. Ещё год — и кончим мы с тобой эту проклятую каторгу… А юнкера стрельбу проходить пришли.

— Мечтал я по окончании солдатчины пойти в юнкерское… Люблю военную службу… Но уж, конечно, не выбивал бы зубы, не дробил бы скулы солдатам… Мерзавец! Как он смел ударить меня…

— Остынь, Бунин. Горячность — плохой советчик, в нашем деле нужна выдержка, — пытался успокоить товарища Волков. — Мне грозит суд, ведь я не позволил тронуть себя и нагрубил офицеру… Смотри, идёт латыш.

Широко шагая, приближался Эдмунд Гессен. Его крупная голова склонилась на грудь, губы плотно сжаты, брови сдвинуты.

— Ты чего, Эдмунд, такой мрачный? Садись да посмотри, как ребятишки-юнкера резвятся, — пригласил Волков и сам первый опустился на пригорок.

— Завтра и нам придётся резвиться. Сейчас возле кухни был шум великий.

— Поди, не выдержали ребята? — спросил Бунин.

— А как устоишь? Подкараулили повара: при закладке мяса в котёл украл фунта три. Ну, ребята его в переплёт… Сознался, дежурному офицеру надо шницель делать.

— Избить бы гада, — процедил сквозь зубы Бунин.

— Дали леща, а тут чёрт принёс эту жабу, поручика.

— А, гадина! Не было меня там, кишки бы ему выпустил, — скрипнул зубами Бунин.

— Остынь, говорю, — посоветовал Вблков. — Я зол на него не меньше, чем ты. Но Боровик передал приказ ревкома — воздержаться от конфликтов. Им виднее, когда начинать восстание. Да и выступать надо всем вместе, а то нас по одному изловят голыми руками.

— Уйдём. Степь-матушка спрячет…

— Ерунда, Сашко. Разошлют джигитов и казаков, куда от них пеший уйдёшь. Человек в степи, как на ладони…

Сигнал на вечернюю поверку собрал всех сапёров первого батальона. Хмурые лица солдат не предвещали ничего хорошего. Командир первой роты спросил:

— Нет ли претензий?

Рота молчала.

— Значит, претензий нет? Кто недоволен?

Из первых рядов шагнул Гессен.

— Что у тебя? — спросил Годило.

— Так что пища плохая, а главное поручик Султин лютует, зубы солдатам выбивает.

— О пище позаботится каптенармус… Ну, а зубы он тебе выбил?

— Никак нет. В обед окровянил Бунина, а мне кричал: "Подставь морду". Да я ушёл.

Гессен говорил спокойно, чётко выговаривая слова. За три года он хорошо изучил русский язык.

Командир роты немного растерялся, но, вспомнив строку из устава, сердито произнёс:

— Так, значит, ты не выполнил приказа начальника? Двое суток гауптвахты. Фельдфебель, выполнить! — Повернулся и ушёл.

Когда командир роты ушёл, поручик Султин не сдержал своей ярости:

— Ты, мерзавец, наплачешься у меня! Сотру в порошок, латышская морда! Ноги лизать мне будешь…

Медленно гасли летние сумерки, было девять часов. После поверки лагерь притих, наступал ночной отдых, и в этой тишине особенно гулко прозвучал винтовочный выстрел. Из бараков сапёрного батальона выскочили люди с винтовками в руках. Первая рота выстроилась. Вслед за нею с криками "ура!" на линейку выбежали солдаты других рот. Начался митинг.

Прибежавший ротный Годило кинулся на солдат с обнажённой шашкой.

В ответ раздался зычный призыв:

— Бей шкур и золотопогонников!

В эту минуту штык опрокинул офицера на землю.

— Братцы! Опомнитесь, чего расшумелись? Погубите себя. Ведь это же бунт… — плакался старый пьяненький поручик, который когда-то посылал Волкова в посёлок за водкой.

Солдаты озлобились ещё больше:

— Уходи домой, ваше благородие!

— Долой офицерьё!

Волков подошёл к растерянному поручику.

— Уходите. Ребята потеряли терпение, их ничем теперь не удержишь…

— Уйдём вместе. Зачем ты-то себя губишь?

— Нет. Я их не оставлю, вместе страдали, вместе будем погибать… Идите!

Поручик повернулся и, сгорбившись, зашагал к своему бараку.

— Ребята! Идём к артиллеристам. Там наши люди, — крикнул Волков.

— Урр-ра! Ур-ра!

Батальон выстроился и зашагал в темноту ночи.

Грянула нестройная революционная песня, но через минуту окрепла и полилась широкой волной:

Впереди шагал Волков. Все сомнения и тревоги, владевшие им ещё недавно, исчезли. Его охватило радостное, хмельное чувство свободы. Ему казалось, что он с верными товарищами шагает к светлым рубежам равенства, свободы и братства. В этот момент Волков не сомневался, что все солдаты поддержат их.

Но не так получилось. Вернувшийся накануне из отпуска начальник лагерного сбора генерал Воронов получил донос о готовящемся восстании и принял срочные меры. По его распоряжению к пулемётам была приставлена усиленная охрана. Всем офицерам даны инструкции, как действовать в нужный момент. Когда прозвучал сигнальный выстрел, командиры были уже на местах. Они собрали солдат и стали объяснять, что произошло в первом батальоне. Объясняли по-своему.

— Плохо получилось, ребята. В батальон проникли супостаты, крамольники, они подпоили главарей. Хотят организовать разбойничью банду, захватить оружие и уйти в горы, чтобы грабить мирных жителей. Это они называют революцией. Не понимают, что верных присяге и престолу солдат больше, чем бунтарей. Из Ташкента на рысях уже идут казаки. Всем крамольникам — крышка!

В солдатскую среду не успели широко проникнуть революционные идеи. Большинство верило начальству, не сомневалось в том, что бунт задохнётся. Поэтому, когда офицеры призвали солдат послужить царю и отечеству, нашлись добровольцы, пожелавшие усмирить мятежников.

Тем временем около трёхсот человек двинулись к стрелковому батальону. Послышались нестройные возгласы:

— Братцы! Присоединяйтесь к нам!

— Долой самодержавие! Отомстим за Ленский расстрел!

— Смерть офицерам! Землю — крестьянам! Свободу — рабочим!

Никто не ответил. Раздалась чёткая команда, и темноту ночи разрезала яркая вспышка огня. Сапёры остановились.

Снова прозвучала команда:

— По изменникам присяги, по разбойничьей банде!..

Грянул залп. В рядах восставших послышались стоны.

— Ребята, отступать! За мной! — зычно крикнул Волков.

Сапёры беспорядочной толпой последовали на ним.

Но наперерез им двинули учебную команду. Пришлось уклониться. Вдали, видимо не узнав в темноте своих, команда обстреливала стрелковый батальон.

Перед восставшими появилась новая вооружённая часть. Снова команда, вспышки огня, выстрелы, жужжание пуль, крики и стоны. Сапёры дали ответный беспорядочный залп, другой…

— Патроны кончаются! — с отчаянием крикнул Бунин.

— К Ханым-арыку! — скомандовал Волков.

Он понял — восстание задохнулось. Осталось одно: укрепиться в бараках Второго стрелкового полка. Там была крепкая революционная организация. Конечно, сдача неизбежна, но можно будет выговорить кое-какие льготы. Иначе подвергнутся уничтожению почти триста человек.

Но расчёты Волкова не оправдались. За спиной оказалась рота юнкеров, а впереди Первый стрелковый полк и подоспевшая сотня казаков. Завязалась слабая перестрелка, патроны кончились. Казаки и команда разведчиков приступили к разоружению сапёров. Кое-кто успел переправиться через Ханым-арык и бежал в степь. Но большинство сдавало оружие врезавшимся на копях казакам. Одна группа, где были Бунин и Гессен, яростно отбивалась штыками.

— Кончено! Хуже смерти ничего не будет! — крикнул Волков и бросил винтовку, Товарищи последовали его примеру.

Поздним вечером техник Глухов ехал из Ташкента в селение Троицкое к брату. В переулке он заметил прижавшегося к дереву солдата в мокрой одежде.

— Не выдавай, — тихо произнёс беглец.

— Один? — спросил Глухов.

— А тут в огороде ещё двое…

— Зови. Пусть обождут вон в тех зарослях, Приду за ними, когда тебя устрою.

Солдат сбегал к сухому арыку, где залегли товарищи, переговорил с ними и вернулся.

Глухов решил одного спрятать до поры до времени на сеновале у брата. В Егоре он был уверен — по выдаст, Дмитрий повёл солдата огородами к сеновалу.

— Залезай. Жди, когда придут. Не кури.

— Некурящий, — ответил солдат, стуча зубами. Быстро взобрался наверх и зарылся в сено. Глухов снял лестницу, отнёс её за постройку. Затем пошёл по переулку, окликнул двух беглецов:

— Таясь, следуйте за мной.

Он привёл их к Нурмату, там были Ильгар и Азиз-певец, младший сын Арина. Солдатам обрили головы и переодели в узбекские костюмы: чернявого в халат, а белобрысого в женскую паранджу. Ильгар и Садык посадили их на арбу и повезли в старый город. С ними ехал и Азиз.

В Троицких лагерях всё ещё раздавались выстрелы, прожекторы, как щупальцами, шарили лучами во всех направлениях. Дмитрий вызвал брата и шёпотом объяснил, в чём дело.

— А мы думали, ночное ученье проходит. Будь покоен, Митяй, вызволим христианскую душу. Спрячу парня в саду, там тайничок есть, ни одна живая душа не узнает. Еду сам носить стану, баба у меня шумливая да языкастая, ещё проболтает…

— Чего-то вы там гуторите? Идите в хату чай пить, — позвала гостя жена Егора.

— Слышь, жена, мы-то думали, ученье в лагерях, ан это бунт, Митяй сказывает. Так ты нишкни. Никому ни слова: по судам затаскают.

— Ой, батюшки-светы! Бунт затеяли, охальники.

— Коли кто сунется к нам, гони, — продолжал Егор. — Чтобы не укрылся у нас.

— А я их уважу ухватом, окаянных.

На следующий день, когда ловили разбежавшихся солдат, патруль сунулся было во двор Егора, но разъярённая женщина подняла такой крик, что привлекла внимание командира роты капитана Жильцова.

— Что тут у вас? Почему шум? — спросил он, недоумевая.

А женщина вцепилась в патрульных.

— Арестуйте их, изменников, охальников! Ваше благородие, это бунтовщики, хочут спрятаться у нас в сарае… У, треклятые, против царя-батюшки пошли!..

Хотя вся сцена была комичной, но офицер понял: у такой строптивой, горластой бабы никто не спрячется.

Спустя неделю командир сапёрного батальона получил рапорт от фельдфебеля. В нём говорилось, что числящийся в бегах сапёр "утоп", так как у самой воды бурного Заха найдены пояс и фуражка с фамилией владельца.

А через месяц, обросший мочальной бородкой, молодой крестьянский парень поступил на участок Арысь Оренбургской железной дороги. Вскоре он стал лучшим сцепщиком вагонов и преданным учеником революционера Глухова.

В августе в Ташкентской крепости начался суд над солдатами сапёрного батальона. Говорили, что судьба двухсот человек предрешена, что все они понесут суровое наказание.

Суд происходил при закрытых дверях, только несколько человек получили разрешение генерала Самсонова присутствовать на суде. Одним из них был корреспондент "патриотической" черносотенной газеты "Новое время". Он печатал сообщения о судебном процессе, но отчёты эти были ультрамонархическими.

В городе по рукам ходили листовки и прокламации с обращением ко всем солдатам Туркестанского края. Листовки рассказывали правду о восстании сапёров.

В доме генерал-губернатора, в том самом кабинете, где много лет назад флигель-адъютант фон Кауфман решал вопрос о присоединении Кокандского ханства к русским владениям, сейчас сидел другой начальник края Самсонов.

Кабинет был заново отремонтирован, разросшиеся перед окном деревья защищали комнату от знойных солнечных лучён.

Самсонов нетерпеливо нажал кнопку электрического звонка, тотчас отворилась дверь и, бесшумно ступая по бухарскому ковру, к столу приблизился молодой адъютант.

— Позвольте доложить: прибыли председатель суда, прокурор и следователь.

Генерал поднял тяжёлую голову с густой холёной бородой и тоном приказа произнёс:

— Пригласите. И никого больше не впускать.

В кабинет вошёл грузный седой генерал, за ним с портфелем в руке шагал худой, жёлчного вида полковник. Шествие замыкал высокий добродушный штабс-капитан — следователь по делу "беспорядков в Троицких лагерях". Он держал в руках две объёмистые папки, набитые бумагами.

Когда все, поздоровавшись с начальником края, расселись возле стола, Самсонов спросил штабс-капитана:

— Закончили следствие?

— Так точно, ваше высокопревосходительство.

— Сколько человек подлежат суду?

Самсонов, хмуря брови, вопросительно смотрел на следователя. Тот достал бумагу, прочёл и ответил:

— Четырнадцать человек безоговорочно признали себя виновными. Двадцать человек понимали, что это бунт и сочувствовали. Остальные отнекиваются. Говорят, ничего не знали…

— Не знали… Просто струхнули, — жёлчно заметил прокурор. — В охранное отделение давно поступали донесения о связи сапёров с рабочими железнодорожных мастерских. Натворили дел, а теперь трусят, подлецы! — При этих словах щека прокурора нервно задёргалась. Он недружелюбно посмотрел на следователя.

— Я старался быть объективным, — вспылил штабс-капитан.

Самсонов выдвинул ящик, достал листовку, протянул следователю:

— Прочтите вслух.

Штабс-капитан послушно поднёс листовку к глазам и громко прочёл:

"Долой суд палачей!

Товарищи солдаты! Суд идёт!

Суд лютый, страшный суд, каждое слово которого — обман… Этот суд несёт жестокую казнь и кару нашим братьям, восставшим против насилия и тирании.

Только выбранное от всего народа правительство даст нам праведный суд. И перед тем великим народным судом предстанут царские судьи-палачи.

Так пусть же готовятся к нему палачи, которые теперь судят наших товарищей — борцов за правду и свободу.

Долой самодержавие! Долой произвол!"

Ещё будучи кадетом, штабс-капитан славился своими декламаторскими способностями. Он выступал на вечерах, потрясая слушателей чтением "Сакия-Муни". Надо признаться, что голос у него был звучный. Не вникая в смысл листовки, он читал с подъёмом и так выразительно, что генерал-судья в ужасе таращил глаза, прокурор поёживался, а Самсонов из-под опущенных век следил за выражением лица декламатора. Провозгласив; "Долой само…", штабс-капитан поперхнулся. Потом убитым голосом прошепелявил: "Долой произвол". Самсонов усмехнулся и пододвинул к нему расшифрованную телеграмму. Но теперь следователь из предосторожности сначала пробежал глазами по написанному, а уже потом с выражением прочёл: "Резолюция его императорского величества на донесение о выступлении сапёров. "С виновниками бунта должно быть поступлено беспощадно!"

— Так вот, господа. Воля государя — закон, помните об этом и никаких объек-тив-ных настроений! — проскандировал начальник края.

В середине августа местные газеты скупо сообщили: "Четырнадцать человек сапёров приговорены к повешению. Приговор приведён в исполнение десятого числа. Остальные участники приговорены к каторжным работам на разные сроки".

В числе казнённых были Павел Волков, Бунин и Слободский. Их хорошо знали рабочие железнодорожных мастерских.

* * *

На Адмиралтейской набережной у самого парапета, сковывающего Неву, стоял Ронин. Он задумчиво смотрел на тяжёлые свинцовые волны реки, кое-где расцвеченные белыми лотосами пены. Длинная прорезиненная накидка с капюшоном защищала его от дождя и от холода. Гладко выбритое лицо осунулось, но глаза смотрели зорко и молодо.

С резким криком мелькнула в воздухе чайка, спустилась к воде и снова с добычей взмыла в серую муть неба.

Вчера вечером Ронин вернулся из Финляндии. По поручению революционного комитета он должен был получить литературу, переправленную из Парижа. Дело оказалось трудным. Последнее время охранка буквально рыскала всюду, и потребовалось немало хил и выдумки, чтобы сбить жандармов со следа. Опасность подстерегала на каждом шагу. Многих участников революционных кружков уже арестовали и выслали. Полиция пыталась нащупать нити, связывающие рабочие кружки с партийным центром за границей.

Перед самым возвращением Ронина из Финляндии полиция схватила трёх членов революционного комитета Путиловского завода. Такой удар мог быть нанесён лишь с помощью предателя. Требовались особая бдительность и осторожность в работе, проверка каждого человека. Чтобы сохранить боевые кадры, решено было на некоторое время отказаться от встреч с членами комитета.

Ронин получил указание месяца на четыре исчезнуть с поля зрения, найти постоянную должность, легализировать себя. "Пожалуй, надо ехать в Ташкент", — решил он.

Ронин остановился у Аничкова моста, украшенного четырьмя бронзовыми конями. Задумался.

Возле одной из статуй Ронин заметил человека. Облик его показался ему знакомым. Вгляделся. Под нарочито неряшливой одеждой угадал члена петербургского комитета Тихая.

Подошёл к пьедесталу, залюбовался конём. Казалось, каждый мускул трепещет под гладкой бронзовой кожей. Зашагал дальше, услышал тихий голос: "Заболел, не разговаривайте со мной. Шпики ходят по пятам…"

Ронин, не глядя, обронил:

— Еду в Ташкент.

— Разумно.

Ронин прошёл мост, повернул голову, чтобы ещё раз полюбоваться бронзовыми конями, и увидел, как Тихай шагал в противоположную сторону.

По дороге к гостиному двору встретил ещё одного путиловца. Тот небрежным жестом сдвинул кепку на лоб. Условный знак — надо побеседовать.

Ронин перешёл улицу и спустился в студенческую столовую, что помещалась в подвале.

Возле окна был свободный столик, покрытый закапанной скатертью. Ронин пробрался к нему, достал из портфеля большой лист белой бумаги, застлал им часть стола.

Соседи-студенты предупредили:

— Илюшку вчера арестовали, облава была.

— Обошлось спокойно?

— Какое там! Намяли бока трём шпикам. Нагрянула полиция. Человек пять взяли…

Ронин пошёл к окошечку за обедом. Когда вернулся, застал за своим столом путиловца. Тот внимательно изучал меню и что-то старательно царапал карандашом.

— Ага, самообслуживание… Придётся сходить…

Ронин прочёл между названиями блюд: "Завтра вечером доставлю на вокзал литературу".

Ронин сунул меню в карман и принялся за обед. К столу подбежал суетливый студент:

— Разрешите пристроиться к вашему столику?

— Садитесь.

Тот взъерошил свои пышные волосы, передёрнул широкими плечами и, сев за стол, положил перед собой свёрток. Развернув, достал два бутерброда и два пирожка, стал аппетитно, по-мальчишески, есть завтрак.

— Не верю я столовкам, — непринуждённо болтал он. — Лучше своё, холодное, но свежее.

Ронин ничего не ответил. Через голову студента стал наблюдать за путиловцем. Тот не вернулся на своё место, сел к другому столику и торопливо съел обед.

— Вы на каком факультете? — спросил Ронин своего нового соседа.

— На юридическом.

— Вы, должно быть, человек обеспеченный. Что заставляет вас посещать столовую?..

Студент поёжился.

— Привычка… Трудно, знаете ли, в одиночестве… Тянет к своим, к товарищам. Посидишь, поболтаешь…

— Что же, похвально, — скептически произнёс Ронин, вставая из-за стола. — Спасибо за компанию.

На другой день вечером, садясь в поезд, Ронин увидел путиловца:

— Я слышал, вы брали билет до Ташкента, — произнёс он тихо. — Не откажете захватить. Братан вас встретит на вокзале. Тут учебники…

— Если очень нужно, сделаю…

Как только поезд тронулся, в купе ввалился вчерашний весёлый студент.

— Фу-у! Чуть не опоздал. Разрешите! — Он сел напротив и внимательно посмотрел на Ронина. — Послушайте, сосед, а я вас где-то видел…

Ронин не выразил никакого желания разговаривать с навязчивым молодым человеком. Невольно подумал о свёртке, переданном путиловцем.

— Куда вы едете? — решил всё же поинтересоваться Ронин.

— В Рязань, к родственникам…

В Москве Ронин вышел на вокзал, позавтракал, прошёлся по перрону и вернулся в загон. В купе студента не было. Проверил тючок с нелегальной литературой. Он лежал на месте, но был, кажется, перевёрнут.

В Рязани неожиданно появились два жандарма.

— Ваши документы, — обратились они к Ронину.

Он хладнокровно вынул паспорт, удостоверение редакции и справку из театра.

— Пожалуйста, всё в порядке.

— А ваши вещи?

Ронин указал на портфель, пальто и небольшой чемодан.

— А этот тючок?

— Это не моё.

В это время в дверях купе показался студент.

— Как не ваше! — воскликнул он. — Вам передали его на вокзале!

Ронин усмехнулся;

— Так. Значит, работаете с головы… — А жандарму объяснил: — Этот запакованный тючок мне на вокзале передал незнакомый человек. Просил довезти до Ташкента.

— Но тючок вы вскрыли, обнаружили нелегальщину и не сообщили… Придётся до выяснения арестовать вас. А вы, господин, дадите показания.

— А мне всё равно сходить, — заявил "студент".

Ронин оделся и вышел. За ним два жандарма понесли чемодан, портфель и нелегальную литературу.

Прошло томительных три месяца. Ронина не вызывали на допрос, не позволяли писать письма дочери.

Начальник тюрьмы объяснил:

— Держим до особого распоряжения. Скоро всё выяснится.

Ждать было тяжело. Стали пошаливать нервы. В беспокойных снах он скакал на Дастане по залитой лунным светом дороге. Рядом — Лада, такая родная и такая далёкая. Думал о ней часто. Думал с болью. Сомневался, правильно ли поступил, отказавшись от собственного счастья.

Как-то вечером, после обычного обхода старшего надзирателя, Ронин услышал возле своей двери осторожные шаги. Что-то тихо стукнуло, и шаги заглохли в отдалении. Подойдя к двери, обнаружил свёрнутую в трубочку записку, листок бумаги и карандаш.

При слабом свете свечи с волнением прочёл:

"Держитесь, товарищ. Заявляйте протест, требуйте гласного суда. Мы с вами. Комитет С. Д.."

"Что это? Провокация или местные социал-демократы хотят прийти на помощь?"

Стук повторился. Ронин быстро подошёл к двери, глазок медленно открылся, тихий голос произнёс:

— Барин, с воли вам весточка. Напишите, за что вас забрали. Я новый стражник, завтра поведу на прогулку. Записку суньте под камень возле двери. Передам товарищам. Слышите?

— Да. Спасибо.

Стражник отошёл и зашумел в коридоре:

— Гаси свет, кто жжёт свечи?

На следующий день Ронин был вызван в канцелярию.

— Кто будет Антонида Викторовна? — хмуро спросил начальник тюрьмы.

— Моя дочь, учительница.

— Прислала вам посылку и записку. Просмотрите, перечислите на этом бланке всё, что получили, и подпишите. Как у тебя, Слиткин, записка готова?

— Так точно, вот она. Ничего не проявилось. — К столу подошёл длинноносый человек с подслеповатыми глазами, положил записку и вышел.

Ронин с жадностью схватил клочок бумаги:

"Папка, родной! Не хандри. Всё переверну, а тебя в обиду не дам. Внуки растут, я работаю. Женя получил повышение. Знакомые шлют привет. Целую. Твоя Анка".

Этот влажный после анализа клочок бумаги был ему дороже всяких даров. Спрятав записку в боковой карман, стал просматривать посылку. Там была бутылка вина, бутылка коньяку, сыр, копчёная колбаса, сухофрукты, две коробки сардин и три лимона. Складывая обратно в ящик продукты, он оставил на столе коньяк, лимон и коробку сардин.

— Могу я возвращаться? Или будете снимать показания? — спросил Ронин.

— Начальник, откинувшись в кресле, с вожделением поглядывал на коньяк:

— Видимо, ваша дочь, — особа решительная, — ответил он довольно любезно. — Есть распоряжение передавать вам посылки и разрешить переписку. Вот бумага, а чернила и перья доставит надзиратель.

— Скажите, когда будет надо мной суд?

— Ну, батенька, мне это неведомо. Пишите прокурору. Я ведь не в курсе дела… А что же вы оставили бутылку на столе?

— На ваше усмотрение, — улыбнулся Ронин. — Отдадите кому-нибудь нуждающемуся. Хочу поделиться.

Начальник крякнул:

— Это можно…

Радость, которую испытал Ронин, получив письмо от дочери, неожиданно сменилась печалью. На другое утро надзиратель сказал ему, что в конце коридора имеется камера смертников. Там уже целый месяц томится юноша. Если не будет помилования, то казнь совершат на этой неделе, здесь же, в тюремном дворе.

Для Ронина начались мучительные дни. Он стал думать о юноше. Ночами почти не спал.

Стоял конец марта. Рязанская весна робко вступала в свои права. Днём ярко светило солнце и звенела капель, а ночью морозец сковывал подтаявший за день снег.

Эта ночь тянулась особенно медленно. Измученный бессонницей, Ронин поднялся с койки и подошёл к высокому окошку. В конце коридора резко щёлкнул замок, открылась тяжёлая входная дверь. Послышался гулкий топот солдатских сапог и бряцание винтовок. Понял — идут за смертником.

Молодой звонкий голос с надрывом прорезал немую тишину: "Товарищи! Помогите!"..

Тюрьма ожила. В камерах застучали. Раздались выкрики: "Палачи! Вампиры! Убийцы!"

Ронин, весь дрожа, стоял у двери. Вслушивался в каждый звук. Вот тихо прозвенели кандалы, точно закованного человека волокли по земле. Стон. Потом шум бесполезной борьбы. Мучительный крик:

— Прощайте, товарищи!

Ронин поймал себя на желании дико завыть, ударился головой о стенку. Сжал кулаки, поднял голову и… над звоном кандалов поплыла песня:

Мощные звуки "Варшавянки" неслись под сводами. Весь гнев, всю свою ярость вложил Ронин в эти слова протеста. К нему присоединился один, другой голос, и вот уже гремит вся тюрьма.

Свершилось чудо. Истерзанный муками ожидания и страхом смертного часа, обронённый зашагал бодро, в такт песне. Конвойные тоже отбивали шаг. Проходя мимо камеры Ронина, юноша бодро крикнул.

— Спасибо, дорогой товарищ! — И тут же подхватил припев;

Ронин понял, что узник воспрянул духом. Он шёл на смерть с поднятой головой.

Через несколько дней Ронину объявили, что в порядке административного надзора его высылают в Кемь на два года. Позже узнал, что губернатор поспешил выслать без суда и следствия, опасаясь приезда комиссии. В прессе стали часто появляться статьи и заметки о произволе и безобразиях в рязанской тюрьме.

Сидя на берегу хмурой Кеми, глядя на подступающий к реке лес, Ронин тосковал. Нго неудержимо тянуло в Ташкент, к людям, с которыми связывало большое дело.

Суровые жители Кеми, большей частью карелы, почти не говорили по-русски. Ронин стал сразу по приезде изучать местный язык, но свободно говорить по-карельски не мог, и это обрекало его на одиночество.

Однажды, пробираясь в густых зарослях, Ронин услышал шаги. Притаился за кустарником, выжидая. Но шум шагов прекратился. В тишине раздался басовитый окрик:

— Ты чего это затаился? Вылазь!

— С радостью вылезу, я думал, медведь, — засмеялся Ронин.

Обогнув куст, вышел на тропинку. Там стоял лохматый великан и целился из ружья.

— Кто ты есть? — спросил лохматый, опуская дуло к земле. — Чего шатаешься без ружья.

— Оружия мне не положено, ссыльный. А ты кто будешь?

— Лесник. Корнеем кличут.

— Уж не тот ли Корней, о котором Соколёнок рассказывал?

— Вот ведь диви… Видать, знаешь Андрея… Где он теперя?

— За границей. Елена Сергеевна с ним живёт.

— Ну-ну! А тебя кличут-то как?

— Ронин, Виктор Владимирович, из Ташкента…

— Шагай, паря, со мной до избушки, гостем будешь. Видать, наш ты. Тоска тут жить в лесу без человека.

После этой встречи Ронину стало легче переносить ссылку. Почти ежедневно он навещал Корнея, просиживал у него в избушке за чашкой чая или совершал вместе с лесником обход участка.

Поздней осенью пришло долгожданное известие от прокурора — Ронин получил свободу. Решил ехать в Ташкент, но Анка в письме отсоветовала: "Будет трудно устроиться. Почти всех дружков постигло несчастье…" Понял, о чём идёт речь.

В родные края следует добираться окольными путями. И, простившись с Корнеем, Ронин подался в Париж, а оттуда в Ментону.

 

Глава семнадцатая

ВОЛНЫ ЖИТЕЙСКИЕ

По каменистой горной троне бежит лохматый пёс. За ним карабкается ослик, навьюченный до предела: на деревянном седле перекинута скрученная рулоном чёрная кошма, на ней хурджуны — перемётные сумы, набитые одеждой и деревянной посудой. К луке привязан большой медный чайник, сзади к седлу приторочены два тючка. За осликом шествует кузнец Машраб, у него через плечо перекинут хурджун с продуктами и ружьё; за ним шагает его жена Масуда, тоже с поклажей, а обочиной легко ступает дервиш Сулейман. Он радостно глядит на склоны гор, следит за полётом птиц в голубом небе, прислушивается к посвисту пичуг. Заметив в расселинах скал нежную травку, сворачиваете дороги и осторожно срезав, связывает в пучок и, завернув в полстинку, засовывает в небольшой мешок, висящий за плечами.

Далеко остался Ташкент. Впереди, за перевалом, — родное предгорье, там пасутся табуны и отары бека Дотхо. При воспоминании о беке косматые брови Машраба хмурятся. Будет время — рассчитается с этим злодеем Машраб. За односельчан, и за себя, и за дочь рассчитается. "О балам, не забыть мне тебя", — шепчут пересохшие потрескавшиеся губы. Сжимает сердце тоска, и глаза туманит влага.

Но вот ослик достиг вершины увала и остановился. Возле него, высунув язык, уселся пёс. Стали ждать хозяина. Куда он их направит? Вперёд, к высокому перевалу, или по боковой тропке к маленькой лачуге, прилепившейся у подножия скалы?

Подошёл Машраб, взглянув на собаку, усмехнулся:

— Что, Джарчи, не знаешь, куда вести своего друга? Что ж, посоветуемся.

Он опустился на камень, посмотрел на тропу, по которой поднимались Масуда и Сулейман. В тишине, что царила вокруг, ему почудился детский плач. Вот он стих, опять повторился… Откуда бы здесь быть ребёнку? Наверное, завывает ветер в трещинах скал.

В это время подошла Масуда, а следом поднялся на вершину увала Сулейман.

— И-йе… Дитя плачет, — сказал он, прислушиваясь. — Джарчи, иди, ищи…

Пёс оглянулся на хозяина, словно требовал подтверждения.

— Иди! — проговорил кузнец.

Джарчи бросился к лачуге, видневшейся у подножия скалы. Машраб пошёл следом. Не успел он пройти несколько шагов, как его догнал Сулейман.

— Погиб ребёнок! — тронул он кузнеца за локоть. — Смотри, молодая рысь подкрадывается к крошке. Не успеем добежать.

У стены сидела девочка лет семи, она плакала и звала мать. Возле двери, отрезав путь ребёнку в жилище, осторожно ползла пятнистая рысь.

Машраб сдёрнул с плеча ружьё, пытаясь прицелиться в зверя, но на мушку попадало красное платье. Сулейман уже мчался по тропе, крича и размахивая посохом. Рысь не обратила на него внимания. Собравшись в комок, она готовилась к прыжку. Машраб выстрелил в воздух. Зверь остановился. В этот момент Джарчи сделал гигантский прыжок и сверху рухнул на хищника. Произошла недолгая борьба, и рысь с перекушенной шеей вытянулась на земле.

Тем временем Масуда кинулась по косогору к ребёнку. Обняла его и стала ласково уговаривать. Девочка прижалась головкой к плечу женщины, затихла.

Мужчины, произнося обычные при входе в дом приветствия, перешагнули порог. Им никто не ответил. В полумраке Сулейман заметил в углу вытянувшегося на постели из ветвей стланика и кошмы неподвижного человека. Это была мёртвая женщина.

— Эх, бедняга! Какая печальная смерть. Неужто в доме нет мужчины? Надо хоронить, — проговорил Машраб.

Пока он искал мотыгу и топор, Сулейман прочёл над умершей молитву и, завернув покойницу в тряпьё, вышел из лачуги.

Девочка сидела ка коленях Масуды и жадно ела лепёшку, что оказалась в дорожном мешке Машраба.

— У тебя никого нет, кроме мамы? — спросил Сулейман.

— Не знаю, — по-взрослому ответила малышка. — Десять дней назад отец с капканами и силками пошёл на охоту и не вернулся…

— Подождём его, — чтобы как-то утешить ребёнка, проговорила Масуда. — Идти дальше нельзя, надвигается туча, гроза будет…

Сулейман спустился к Машрабу, который копал могилу, и посоветовался с ним. Тот согласился заночевать в хижине. Похоронив покойницу, мужчины собрали побольше сушняка и поднялись к скале. Масуда уже вымела пол, развела огонь в давно не топившемся очаге. В хозяйстве горного жителя оказался один казан для варки пищи и два тыквенных сосуда для воды.

Чёрная туча закрыла солнце. Вокруг всё померкло. Машраб нарубил побольше лохматых ветвей стланика взамен старой подстилки, которую Масуда сожгла в очаге. Из куска вяленой баранины и риса она успела сварить суп, показавшийся очень вкусным проголодавшимся путникам и крошечной Банат.

Сулейман ободрал рысь, выскоблил ножом подкожную плеву, растянул шкуру на камне и поднялся по тропе к вершине увала. Там он заметил выступавшие из откосов жёлтые комки серы. Потерев ими влажную мездру, дервиш вернулся к очагу и растянул шкуру на стене для просушки.

— Тёплая курточка будет для Банат, — говорил он, ласково улыбаясь.

Загремел гром, раскатился эхом по ущелью. Джарчи, накормленный мясом рыси, подошёл к очагу и улёгся, жмурясь на огонь. Вдруг он поднял голову и тихо заворчал. Глядя на пса, все встревожились. Кузнец, сняв со стены ружьё, осмотрел курки. Сулейман сжал в руке посох-копьё, а Масуда вооружилась топором.

— Ой-бой!.. Злая сила, что ли, бродит в горах? — шептала она побелевшими губами.

В это время послышалось фырканье и блеянье.

— Это наша Белянка, — сказала Банат, кидаясь навстречу козе.

Белая козочка остановилась в дверях, испуганно глядя блестящими глазами на зарычавшую собаку. Девочка схватила её за шею и завела в хижину.

— Иди в свой угол! — тянула она козу.

Гром загрохотал сильнее, блеснули огненные стрелы молнии, и хлынул такой ливень, что бедный ослик, прижавшийся было под густым деревом, ошалело вбежал в лачугу.

— Эге, Азанчи, не хочешь купаться? — засмеялся Машраб, бросая возле осла охапку сена.

Масуда подбросила в огонь сушняк, пламя вспыхнуло, стало тепло и уютно. Банат подошла к сидящему возле очага кузнецу, обняла за шею. Он прижал её к себе. Ласка ребёнка оживила его суровое сердце.

… Утром солнце быстро высушило каменистую почву.

Путники позавтракали, навьючили осла, простились с могилой и тронулись к перевалу.

В пути обеспокоенный кузнец говорил жене:

— Отнимут у нас девочку…

— Почему? Её нам сам аллах послал. Мы спасли её от смерти, — взволнованно ответила Масуда.

Но к их большой радости, родственников у девочки в ближайшем кишлаке не оказалось. Староста посёлка рассказывал:

— Пять зим тому назад пришёл человек с женой и малюткой, просит: "Разрешите мне поселиться невдалеке от вас. Бек Дотхо преследовал меня за веру, чуть не погубил, бежал я. Буду жить в горах, кормиться охотой". Разрешили. Вот и жил, капканами ловил зверей, силками птиц. Хорошие силки делал, обменивал у нас на нужные продукты. А вчера вернулись наши два охотника, говорят: нашли в горах растерзанного человека, видать, не уберёгся от барса. Схоронили там же, засыпали камнями…

— Хочу взять к себе в Поршниф девочку, как вы?

— Что же, может, у неё там родственники есть, отец говорил, что жил в Поршнифе.

В родную долину пришли только поздним вечером, когда пастухи на кострах варили ужин.

— О Машраб, мудрец наш, вернулся ты! — приветствовали люди кузнеца.

В большой юрте собрались пастухи. Стали потчевать гостей. За похлёбкой кузнец спросил:

— Ну как? По-прежнему свирепствует бек Дотхо?

— Слава аллаху, русские настояли, убрался бек Дотхо. Ушёл он в Афганистан.

— А как же табуны? Арк?

— Всё оставил на руки дворецкого. Помнишь, жирный такой?

— Помню. А новый бек?

— Эмир прислал шиита. Этот не притесняет нас в вере, а налоги собирает, советуясь с русскими офицерами. Наш пир Али Ша вернулся. Теперь мы занялись земледелием.

— Где живёт новый бек?

— Построил себе дворец возле Орлиного гнезда, Там маленький посёлок вырос, лавки открылись…

— Почему не вижу среди вас Ильгара?

— Ильгар учится, — ответил кузнец. — Вылечили нас в ташкентской больнице. Стал я работать в кузне вопле базара, потом приехала жена. Жили мы у одного доброго человека. Его сын работает на железной дороге, он-то и уговорил Ильгара поступить проводником, а потом учиться. Года через два-три приедет вместе с Али-Салимом, Алёшей. Друзья они.

— А где Алёша?

— Он русским офицером стал.

— О-ей, товба! Вот порадовался бы Мерген-Иван…

На другое утро, провожая путников, пастух наставлял Машраба:

— Приедешь домой, навести нашего святого пира, все рады его возвращению. Подарок отнеси…

— Ладно. Сделаю, — кивнул кузнец.

Поршниф встретил путников тишиной. Домов в кишлаке поубавилось, да и те, что остались, глядели уныло.

Старый аксакал Абу-Бекир горячо обнял Машрабаз.

— Рады мы, да будет над тобой благословение божие. Многие из нас ушли под защиту русского поста. Там и тебе найдётся работа, а здесь кузнецу делать нечего.

Жаркое выдалось лето в 1913 году.

Знойные длинные ночи истомили ташкентцев. Запылённая, поникшая листва на деревьях не шелохнётся. Земля, обожжённая солнцем, слепит глаза. Травы по обочинам арыков давно пожелтели, высохли, только у самой воды зелёная каёмка радует глаз.

Древницкий только что вернулся из своего архива, где задержался, делая нужные выписки. Скинув пиджак, расстегнув ворот рубашки, сел на стул тяжело дыша. Торопливо налил из глиняного кувшина прохладного кваса и жадно выпил. Подумал: "Вкусный квас делает хозяйка. Видно, безрукий принёс сюда. Хорошие, заботливые люди".

Вспомнилось, как восемь лет тому назад, возвращаясь в сочельник в свою неуютную холостяцкую квартиру, увидел под ярко освещённым окном большого дома маленькую девочку. Кутаясь в большой платок, она зачарованно смотрела на ёлку.

В это время открылась парадная дверь, на крыльцо выскочили мальчишки в ученической форме. Один из них, толстый и неуклюжий, подбежал к девочке, рванул платок:

— Ты чего это подсматриваешь, нищенка?! Много набрала сегодня?!

Девочка испуганно отшатнулась, стараясь вырвать платок из рук обидчика.

— Отдай, мне холодно!

— Где деньги? — толстяк рванул её за руку, и она, поскользнувшись, упала, Древницкий ускорил шаг. Мальчишка нагнулся над девочкой и без усилий разжал маленький кулак. На снег посыпались медяки.

Грабитель с торжествующим криком стал собирать их. Но в это время сильная рука схватила его за ухо:

— Ах ты, паршивец! А ещё в школе учишься. Вот отведу тебя к родителям и, если при мне не высекут, сам тебе уши оборву…

— Пустите, дяденька, не буду, ей-богу, не буду!

— То-то, — сурово сказал Древницкий. — Ну, пошёл!

Девочка жалобно всхлипывала.

— Что ты, малютка, тут делала? — спросил он ласково.

На худеньком лице появилась слабая улыбка.

— Там зажгли ёлку… Огоньки, звёзды, игрушки… — Она подняла большие печальные глаза на Древницкого и тихо добавила: — Я такой никогда не видела.

— А деньги зачем? Тебя послали за покупками?

— Нет, я Христа ради просила. Мамка больная, работать не может, лежит…

— Отец?

— С войны пришёл без руки.

— Где он сейчас?

— А спит. Соберёт милостыню, напьётся, придёт домой, шумит, а потом спать…

Древницкий повёл девочку в магазин. Посадил у стены на стул, подошёл к прилавку. Вернулся с пакетом, протянул ей пирожное, сказал:

— Съешь, и пойдём кормить маму. Как тебя зовут?

— Катька, а мамку Дарьюшка. Это мне?

Катя сияющими глазами смотрела на пирожное.

— Тебе, кушай.

Узнав, что родители девочки живут невдалеке от вокзала, он взял извозчика. Укутал Катю платком, усадил к себе на колени и прикрыл полой пальто.

… В комнате был беспорядок, печь не топлена. На кровати, укрытая тряпьём, лежала истощённая женщина; возле стола, уронив голову на руку, сидел небритый человек, пустой рукав висел вдоль солдатского мундира. Увидев девочку, больная обрадованно заговорила:

— Катенька, озябла, сердечная… Бедняжка моя… Господи, кто это?

Она испуганно смотрела на занесённого снегом Древницкого. Мужчина поднял голову, вскочил на ноги, вытянулся. Древницкий сурово спросил:

— Загулял, солдат? Ну, проспался?

Повелительный тон сразу отрезвил мужчину.

— Так точно! Проспался.

— Затопи поскорее печку, принеси веник, прибери в комнате. Это не жилище солдата — свинарник! Живо! Здравствуй, хозяюшка, как тебя звать-то? Давно больна?

— Болею-то давно. А вот пришёл мой-то, да безрукий… враз и свалилась. Ноги отнялись, кашель треклятый мучает…

Солдат внёс в рогоже охапку дров, принялся растапливать печь. Катя вертелась возле него, щебеча, как птичка:

— Я ёлку глядела, а мальчишка ударил меня, в снег повалил: деньги стал отнимать… А дяденька, отколь взялся, как рванёт Петьку за ухо, дал подзатыльник, тот и убег.

— А ты знаешь дяденьку? — спросил отец, недоумённо поглядывая на Древницкого.

— Не. Впервой. А потом пошли в магазин… Он мне купил колбасы с хлебом, пирожное…

— А сюда зачем пришёл?

— Говорил, будем вместе рождество встречать. Вона, накупил сколь!..

А Древницкий, сняв пальто, подошёл к столу, разостлав две газеты, стал вынимать из кулька сахар, чай, закуски, бутылку вина.

Солдат уже подмёл комнату, собрал разбросанный хлам в кучу, задвинул под вторую кровать. Вытащил откуда-то старенький самовар, наполнил водой, поставил возле печки, дожидаясь, когда нагорят угли. Он успел мимоходом причесать свои лохмы, почистить замусоленный мундир.

— Ну вот, теперь на человека стал походить, — произнёс уже мягче Древницкий. — Только солдату не положено ходить лохматым, небритым. Вот тебе деньги, парикмахерская — рядом, побрейся, подстригись да купи четыре стеариновые свечки. Будем праздник встречать вместе. Один я, без семьи… Я ведь тоже отставной солдат его величества…

У безрукого дрогнул мускул на щеке.

— Так точно, ваше высокоблагородие! — бодро, ответил он.

— А ты без благородия, оно с погонами в сундуке лежит… Зовут меня Владимир Васильевич, а тебя?

— Крестили Иваном, а зовут Безрукий…

— А ну! По-суворовски: одна нога — там, другая — здесь!

— Рад стараться, ваше…

Древницкий погрозил пальцем. Иван с весёлой искрой в глазах проглотил последнее слово, зажал в кулак полученные деньги, повернулся налево кругом и метнулся за дверь.

— Напрасно вы, барин, дали ему деньги — пропьёт. Как вернулся — пьёт, никак не удержишь.

— Ничего, Дарьюшка, а ты поласковей с ним… Мучается человек, калекой стал.

Иван вернулся быстро, принёс свечи, поставил их, зажёг. Древницкий наполнил стаканчики вином. Стол пододвинул к кровати больной.

— С праздником, дорогие друзья! Я совсем один, сына в Сибирь угнали, дочь с мужем в Москве… Хотя не знаем мы друг друга, но люди должны жить как братья… Хочу я, чтобы ваша жизнь была лучше моей. У вас есть девочка — утеха… Растите её. За хорошую, честную жизнь, Иван, так, что ли?

— Так точно, ваше… — он закрыл ладонью рот, — Владимир Васильевич. Дай бог вам счастья!

Чокнулись, выпили, закусили. У Даши от вина зарумянились щёки. Безрукий с вожделением посматривал на бутылку, но, заметив, что Древницкий отставил подальше свою стопку, сделал то же. Даша благодарно посмотрела на него.

— Так я же не пьяница, Дашутка, — сказал он смущённо. — Вот изувечили… Куда я гожусь! С горя пил.

— Эй, солдат! С врагом сражался?

— Сражался, вот и руку срубили, когда товарища защищал.

— Так вот, запомни. Горе — тоже враг, с ним надо сражаться. А рука что! Проживёшь и без руки. Устрою тебя сторожем к себе в архив, справишься… А семью беречь надо. Вот позовём доктора, вылечим жену, и дело пойдёт.

Катя забралась на колени к отцу, гладила гладко выбритую щеку. Отец прижал её голову к груди:

— Воробушек… Верно, всё верно. Только слаб человек.

— Ну, я эту твою слабость живо вышибу.

С этого дня Древницкий нашёл семью. Он сам не понимал, как случилось, что в общении с этими простыми людьми исчезла его замкнутость, рассеялась угрюмость. Чувствовал, что нужен им. Окриками и дружеской беседой отучил Ивана от водки. Даша под его влиянием стала сдержаннее и ласковее с мужем. Девочка льнула к Древницкому. Он стал учить её азбуке. А тут как раз у Безрукого освободилась комната, в которой жил машинист, и семья лишилась небольшого дохода. Древницкий перебрался из своей холостяцкой квартиры в эту тесную каморку. Так и живёт восемь лет, окружённый уважением и заботой преданных люден.

В коридорчике кто-то завозился. Древницкий встал, открыл дверь: на пороге с подносом и руке стоял Иван.

— Кушайте, Владимир Васильевич, окрошку сготовила Дарьюшка, вашу любимую…

— А сама где?

— Бельё понесла, а мне дала команду покормить вас.

— Спасибо, голубчик. Ух, хороша окрошка!

— Сейчас гречневую кашу принесу.

Безрукий вышел и минут через пять вернулся с Аристархом.

— Садись-ка, друг, — обрадовался Древницкий. — Каши хочешь?

— Только что пообедал, спасибо. Я к вам с делом. Хочу помощи просить…

— Валяй. Какая помощь нужна?

— Сдаётся мне, что приближается наше желанное времечко. Шумит ветер революции. Нужны будут люди грамотные.

— Это ты верно.

— А я-то, всего-ничего, сельскую школу окончил. Революционную литературу освоил, а по остальным предметам неуч.

— Да. Учиться надо. Всегда надо учиться.

— Сейчас занимается со мной студент Каратареа. Хочет подготовить за четыре класса, потом поступлю на вечерние годичные курсы при коммерческом училище. Директор Дунин-Борковский обещал принять.

— В чём же заминка?

— Тяжело учиться. Как отбрякаешь в мастерских все десять часов, так ничего в голову и не лезет.

— Что же, Каратарев плохо учит, что ли?

— Нет, зачем. Хорошо, но он может только три дня в неделю заниматься. Задаёт уроки, а я многое в толк не возьму. Так вот, помогите, поспрашивайте по некоторым предметам. Мне легче будет запоминать.

— Что ж, с удовольствием займусь. Ну давай, что у тебя не ладится? — спросил Древницкий.

— С математикой ссорюсь.

* * *

В чистой небольшой комнате Казаковых пахло свежевымытыми полами. Дети играли во дворе, муж и жена, сидя за чаем, беседовали.

— А ведь Шумилов-то уезжает. Как бы не рассыпался кружок.

— Не дадим рассыпаться. Есть у нас крепкие товарищи: Манжара, Баталов… Но Шумилова жаль, замечательный организатор.

У порога послышался шум.

— Хозяева дома, что ль?

Голос был густой, властный. Сапоги грозно ступали по деревянному полу. Аристарх ответил:

— Дома, заходи, коли не шутишь…

— Тут не до шуток… — проговорил, входя в комнату и оглядываясь, околоточный.

— Как фамилия? — Он положил папку на стол.

— Казаков Аристарх, — ответил хозяин.

— Стой, тута чего-то не так. Мне надо Шумилова Николая.

— Это по соседству, рядом калитка. В чём он провинился?

— Это дело начальства. Велено доставить к приставу, на суд поедет в Челябинскую губернию.

— Такой спокойный, трезвый человек, и на тебе — на суд… — говорил Аристарх.

— Все вы спокойные да трезвые, — буркнул околоточный, выходя из комнаты. — А по мне лучше бы из кабака не выходили, чем крамольные книжки читать да смуту творить.

Дуся затворила за ним дверь и кинулась к Аристарху.

— А у меня душа замерла, думала, за тобой…

— Могло бы и за мной. Ведь из ссылки я удрал.

* * *

Высокий стрельчатый портал Шейхантаура ярко освещён газокалильными фонарями. Широкая аллея ведёт к мечети и медресе. Под деревьями построены лёгкие прилавки, на которых торгуют сластями и безделушками. Тут же рядом варят в больших котлах душистый плов, чуть поодаль чадят жаровни шашлычных, кипят в чайханах огромные медные самовары. Над всем этим стоит громкий говор людей, беспрестанно снующих от торговца фруктами к шашлычнику, от шашлычника к продавцу лепёшек и мишалды — белоснежной, тягучей, как сметана, сладкой жидкости.

В месяц поста — уразы — мусульманин не смеет в течение дня принять глотка воды, съесть куска хлеба. Лишь с заходом солнца варится пища и можно утолить голод и жажду. Обычно люди собираются в чайханах и там за едой и чаепитием проводят ночь. С восходом солнца возвращаются к своим делам и продолжают пост.

В Шейхантауре настоятель мечети на время уразы сдаёт землю на аршины. Предприимчивые торговцы строят лёгкие прилавки и легко сбывают свой товар. Ураза не только пост, но и развлечение — "тамаша". Ночью звучат сурнаи, звенят дутары, грохочет дойра. Выступают певцы и канатоходцы. Пока светят звёзды, идёт веселье.

Русские тоже с удовольствием посещают эти вечерние базары. Приходят сюда семьями, покупают детям любимые ими лепёшки и мишалду.

В чайхане возле массивного здания медресе расположились несколько человек. Перед каждым — поднос, на подносе чайник чаю, небольшая фарфоровая пиала, несколько кусочков рафинада.

На краю помоста, свесив ноги, сидит юноша в ученической форме. Лицо его спокойно, но он внимательно прислушивается к разговору трёх мусульман.

Выпив чаю, юноша крикнул по-русски:

— Эй, самоварчи! Сколько с меня?

Юркий человек в длинной белой рубахе, подпоясанной ситцевым платком, звонко откликнулся;

— Для твоя, бала-душа, пятачок.

Ильгар скрылся на тропинке, ведущей к старому кладбищу. Там, среди разросшихся чинар, высились намогильники. На некоторых горели свечи, и возле, преклонив колени, тихо молились люди.

С ловкостью обезьяны Ильгар взобрался на чинару и распластался на толстой ветке, свисавшей через дувал.

Теперь ему виден весь небольшой мощёный дворик михманханы с цветником.

На ярко освещённом айване хозяин принимает гостей, пожимает им руки, приглашает садиться на ковёр. Вот высокий — узбек или киргиз? У него чёрная редкая борода, длинные ноги. Что-то знакомое.

— Садитесь, Урусбек, прошу, — приглашает Ишан-Ходжа.

Ну, ясно, это тот гусар, что пировал у бека Дотхо. А вот этого худого европейца в сером, костюме Ильгар никогда не видал. Послышался условный стук в калитку. Дервиш приоткрыл её, а потом распахнул настежь. На айване все приветствовали богато одетого молодого гостя.

Да ведь это он, проклятый Сабир! Вот каким стал этот враг Ильгара и убийца его невесты.

Гости, помыв руки, принялись за горячий чай, дыню и сласти.

Мужчина в сером костюме первым заговорил о деле:

— Надо полагать, что русские будут побеждены. Если их разгромила Япония, то немцы сделают это быстрее.

Урусбек кивнул, соглашаясь с ним, и добавил:

— Русские владения должны отойти к Афганистану и Персии.

Сабир усмехнулся:

— В Афганистане я беседовал с членами правительства, они заявили: "Дружественных отношений с соседями русскими нарушать не будем. Они не трогают нашу страну". Я сотру с лица земли Орлиное гнездо и кишлак Поршниф.

Ильгар дёрнулся, потерял равновесие, схватился рукой за сухой сук, тот подломился, и юноша упал на землю. К счастью, он угодил в сад и, вскочив, стремглав понёсся к знакомой лазейке.

Прапорщик Силин, недавно окончивший юнкерское училище по первому разряду, был прикомандирован к окружному штабу. В его обязанности входило рыться в архивах, отыскивая и подбирая нужные начальству материалы.

Цель, лелеемая с юных лет, приближалась. Он готовил себя, подобно Пржевальскому, к исследованиям родного края. Алёша тренировался физически, усиленно занимался ботаникой, геологией, изучал английский язык, а теперь ещё и французский. Восточные языки знал хорошо: арабский, фарсидский, узбекский, два афганских наречия и хинди.

Офицеры его полюбили. Даже суровый и жёлчный начальник штаба относится к нему одобрительно и любил разговаривать с прапорщиком на хинди, который изучил, будучи в Бомбее.

Месяц тому назад Силина вызвали к начальнику штаба. В кресле за столом сидел генерал-губернатор Самсонов.

Разговор длился больше часа на английском языке. В заключение Самсонов сказал по-русски:

— Помните: попадётесь, мы откажемся от вас. Вы были в отпуске и для своих научных целен предприняли такую поездку.

— Понимаю. Мне нужно время на подготовку.

— Месяц достаточно? — спросил присутствующий при беседе начальник штаба.

— Через месяц, точно в это время, мы встретимся здесь. Получите инструкции и через две недели отправитесь в путь, — продиктовал Самсонов.

— Слушаюсь.

— Для охоты вам двух стрелков достаточно? — поинтересовался начальник штаба.

— Если они приспособлены к трудным переходам по скалам.

Вмешался Самсонов:

— Пусть прапорщик Силин сам подыщет и подберёт людей.

— Слушаюсь. Разрешите идти?

— Идите.

Готовясь к отъезду, Алёша все свои книги, карты и справочники решил оставить Ильгару. Сейчас, сидя у раскрытого окна своей квартиры, он ожидал юношу.

Ильгар вернулся домой поздно ночью. Калитка была заперта. Он перемахнул через забор и влез в открытое окно, флигеля.

— Где это тебя носит по ночам? — рассердился Силин.

— Сто одна ночь, Алёша.

— Ты хочешь сказать — тысяча и одна?

— Нет, только сто одна. Час тому назад я видел Кара-Джана. Ты знаешь, кто это? Сулейман говорил о неизвестном разбойнике, а это Сабир!

— Так. Интересно, рассказывай.

Ильгар передал всё, что слышал в саду настоятеля мечети.

— Только одного человека не знаю. В сером костюме, но на русского не похож, хотя язык русский знает.

— Запомни его наружность. Официально это разъездной агент торговой фирмы "Жорж Блок" — мистер Майкл Говард. Завтра меня вызывают в штаб. Очевидно, отправят в командировку. Останешься здесь один. Будь осторожен. Не впутайся в авантюру.