Глава восемнадцатая

МЯТЕЖНЫЕ ГОДЫ

Возле Термезской переправы остановился караван. Пять всадников, дна верблюда и вьючная лошадь ждали каюков для переезда через Аму-Дарью.

С русского пограничного поста пришёл офицер. Хотя все документы были предъявлены, кладь осмотрена фельдфебелем и дежурным, всё же начальство явилось ещё раз лично взглянуть на купцов, едущих торговать в Афганистан. Офицер спросил каждого, надолго ли тот едет в чужую страну, когда рассчитывает вернуться. Ему охотно отвечали, потому что он говорил по-узбекски. У берега на волнах колыхался огромный каюк. Перевозчик торопил путников. Когда караван стал спускаться к воде, офицер тихо заговорил с молодым купцом:

— Плавать умеете?

— Как утка.

— В случае чего, байдарка подберёт вас. Доброго пути.

Офицер ушёл, а купец поспешил запять своё место на каюке. Лодка стала медленно подниматься вверх по течению, пересекла стремнину и двинулась к причалу.

На афганском берегу суетились люди. Пограничный пост спешил принять гостей. Едва каюк коснулся помоста, как десятка два крепких рук ухватились за него и подтянули к столбам.

— Кто? Купцы? Ладно, ведите их в комендантскую! — распорядился начальник караула.

Около офицера вертелся длинноногий человек в цветном халате. "Где я его видел? — подумал Силин. — Э, да это нукер бека Дотхо Норбай".

А Норбай тщательно осматривал каждого. Возле Силина стоял долго, расспрашивая, откуда он.

— Из Яркенда, говоришь? Издалека… А ты там в Яркенде не знавал Курманбека?

— Нет. Всех купцов знал, а о таком не слышал.

— Не купец он, палач губернатора… Ну ладно, езжай, сейчас я сам приду в комендантскую.

При слове "палач" Алёша внутренне сжался. Несомненно, на этот берег кто-то дал знать о его поездке. Но кто?

В комендантской обнаружилось, что начальник поста бек Дотхо утром уехал в Кабул. Вернётся через неделю, не раньше. Его заместитель, офицер афганец, не хотел брать на себя выдачу разрешения. Купцы были огорчены и стали советоваться, что делать. Решили поднести заместителю подарки. Началась неприкрытая торговля. Наконец дело было улажено. Силин, кроме денег, дал две головки сахару и кусок шёлковой китайской матери, чем вызвал благосклонность офицера. Он уже радовался, что избежал неприятностей, но на беду подъехал Норбай и, узнав, что купцов отпускают, раскричался:

— Бек Дотхо тебе голову снимет. Среди них есть русский шпион. О нём бек получил письмо и повёз его правителю…

Афганец перетрусил. Потребовал, чтобы за купцов поручились старики из ближайшего кишлака. Послали сарбаза за людьми.

Пришли старейшины, подтвердили личность каждого из четырёх купцов и взяли их на поруки.

— Возьмём и тебя, юноша, если согласится начальство.

Норбай бурна протестовал:

— Он впервые здесь, его никто не знает…

Офицер не мог не согласиться. Когда купцы уехали со своими поручителями, Норбай стал требовать осмотра вещей задержанного.

— Знаю я, шпион это! Видел его когда-то. Глаза серые, горят, как у барса. Не купец он.

Развьючили запасную лошадь, развязали хурджуны. Свирепый нукер осматривал и ощупывал каждую вещь, но ничего подозрительного не находил. Осмотр уже подходил к концу, когда из свёртка китайского шёлка вдруг выскользнул круглый предмет.

Как хищная птица, вцепился в него Норбай.

— Что это?

— Компас.

— Вот, ага, а ты защищал его! Зачем ому компас?

— На продажу, — хладнокровно сообщил Силин. — У нас в Яркенде каждый школьник покупает компас.

— На продажу!.. — передразнил Норбай. — Одну штуку на продажу… Какой же ты купец, — шпион ты, а не купец..

— Врёшь. Взял одну штуку, чтобы не нести убытка.

— Сам ты всё врёшь. Сейчас обыщу тебя.

— Не смеешь, я подданный богдыхана.

— Твой богдыхан далеко и не заступится, а здесь тебя как шпиона на кол посадим…

Положение становилось безвыходным. Силин обратился к офицеру афганцу:

— Скажите, сардар, кто здесь начальник? Вы или этот нукер?

Видимо, офицер побаивался бека. Но в душе он ненавидел бухарских пришельцев и всячески старался досадить им. Он нахмурил густые брови и сказал Норбаю:

— Займись своим делом! А вам, юноша, надо запастись терпением и дождаться возвращения бека. Обычно при аресте мы делаем обыск, — добавил он.

— Вам я охотно подчиняюсь. Со мной никогда и никто так грубо не обращался, как этот ничтожный слуга бека. Даже неверные русские на том берегу были вежливы с нами.

Он поспешно скинул халат, распоясался, скинул сапоги, сиял камзол, остался в одном белье.

Офицер сделал знак солдату, и тот тщательно ощупал Силина, но ничего не обнаружил, кроме тумара — талисмана, пришитого к вороту длинной рубахи.

— Вот! — закричал Норбай. — Здесь его тайна. Я знаю, он русский.

— Дай сюда! — потребовал афганец. — Позовите писаря и муллу, пусть прочтут, что здесь написано.

Пока ходили за муллой, солдат пересмотрел одежду Силина. Из складок пояса вынул склянку с табаком-насваем и кожаный мешочек с деньгами. В хурджуне обнаружили пачку рекомендательных писем к афганским купцам. Письма были завёрнуты в платок и заколоты английской булавкой.

Тем временем явился мулла, прочёл вслух текст молитвы, охраняющей путника от всех бед, просмотрел бумажку на свет и, передавая писарю, сказал:

— Обычная молитва. Вот у меня с собой таких несколько, для странников заготовил.

А Норбай не унимался:

— Разве мусульманин будет держать компас и закалывать платок вот этой булавкой. Ещё найдём улики.

Он схватил кошель с деньгами, но офицер сжал ему кисть руки:

— Не тронь! Как смеешь прикасаться к вещественным доказательствам! Подам на тебя рапорт высшему казн…

— А, ты хочешь выгородить шпиона! — заорал нукер. — Сам поскачу за беком, он рассудит.

Как сумасшедший, Норбай выскочил во двор, прыгнул в седло и помчался, нахлёстывая коня.

— Он может догнать бека, тогда, они вернутся на пятый день к вечеру. Вы, путник, арестованы. Будете сидеть вон в той караулке под охраной. Еда за ваш счёт. — Офицер указал на постройку, притулившуюся к старому дувалу.

— Отведи, Искандер. Хорошенько караульте. А вы, святой отец, побеседуйте с ним.

Силина отвели в саклю в одном белье. Бросили в угол кусок кошмы и старый ватный халат.

— Вот твоё место. Отсюда — никуда!

Силин сел, афганец поместился в другом углу на паласе, положив на колени ружьё. Следом за ним вошёл старик. Он стал расспрашивать узника, кто он, откуда родом и зачем перешёл границу Афганистана.

Силин как можно убедительнее рассказал свою вымышленную историю. Потом спросил старика:

— Что со мной будет? Я ничем не провинился.

— Э, если этот сын праха Норбай догонит бека и вернёт его, тебе не поздоровится, — ответил стражник.

Мулла кивнул утвердительно:

— Если бы ты оказался русским и тебя доставили в Кабул, там отпустили бы. Эмир не позволяет обижать русских. Но бек станет пытать, он умеет это делать и замучает до смерти.

Силин похолодел. Он стал предлагать старику всё своё имущество: деньги, товары и двух лошадей, чтобы тот выручил его.

— Нет, теперь нельзя, — отказался мулла. — Этот бухарец обвинит нас в измене и отрубит голову. Он здесь хозяин.

Нервная дрожь била Силина. Старик заметил:

— Э, да у тебя папатачи! Три дня будет трясти. Ложись, укройся. Я пришлю горячего чая.

Скоро весь пост узнал, что задержанный купец заболел. Стали приходить солдаты, смотрели на пленника, лежавшего с закрытыми глазами.

— Жаль, молодой, красивый, Норбай таких долго мучает, пятки прижигает.

— Обрезает нос.

— А потом голову отрубит…

— А могут на кол посадить. Скажут потом, умер от папатачи…

Силин всё слышал. На память пришли слова генерала: "Помните: попадётесь, мы откажемся от вас". Что делать? Что делать… В открытую дверь была видна Аму и на холме другого берега вышка с русским дозорным.

Старик прислал чай и горячий суп. Есть не хотелось. Чай выпил, а суп отдал конвойному.

— Не могу, болен я.

Явился офицер, привёл с собой тощего старика табиба. Тот пощупал суставы Силина, приложил пальцы к сердцу, покачал головой.

— Плохо! Надо ещё одни халат. Голову в чалму… А вот эти шарики глотай.

Силин понял, что дают препарат опия — одурманивающее средство. Он поблагодарил, обещал принять лекарство и спрятал под подстилку, на которой лежал. Надо было разыгрывать из себя больного, чтобы ослабить надзор. Вечером принесли плов. Поев немного, он отдал тарелку стражнику. Тот обрадовался и пообещал завтра снова прийти караулить.

Ночью дежурил молодой белудж с дико сверкающими глазами. Он связал Силину руки и ноги, сел напротив и до рассвета не спускал глаза с пленника.

Алёша метался, стонал, вскрикивал. Затих только утром. Опять пришёл лекарь, спросил у стражника, как спал больной, и снова протянул два шарика. Белуджа сменил вчерашний стражник афганец. Заняв своё обычное место в углу, он завёл долгий разговор на тему, какая казнь ожидает задержанного.

— Да за что меня казнить? — простонал Силин.

— Сразу не отпустили, теперь казнят. Бек хочет показать, что хорошо оберегает границу.

— А когда он вернётся?

— Если его догонит Норбай, то завтра на закате.

Силин решил: "Надо бежать. Лучше погибнуть в волнах Аму-Дарьи, чем подвергнуться пытке".

Утром принесли чай, мёд и сдобные мясные пирожки. Пока у пленного были деньги, на угощение начальство не скупилось.

От еды Силин отказался, попробовал только пирожки и незаметно кинул три коричневые шарика опиума в чайник. Отдал всё стражнику. Тот с жадностью набросился на еду и, насытившись, запил всё ароматным чаем.

Пришёл лекарь, сел на порог и завёл обычную беседу о предстоящих пытках. Солдат разговора не поддерживал, его охватывало оцепенение. "Время", — решил Силин. Молниеносным движением сбросил халаты, вскочил, сдёрнул с головы огромную чалму и, перепрыгнув через испуганного табиба, бросился к реке. Он, как стрела, летел к берегу, а за ним неслись крики: "Сумасшедший, сумасшедший!" Громче всех кричал лекарь.

Когда Силин прыгнул в холодные волны Аму, прозвучал выстрел, другой. Из казармы бежали люди с винтовками. Пловец широкими взмахами рассекал волны, спеша к стремнине, там поток подхватит его и отнесёт от заставы.

Вот и стрежень! Волны торопились, перехлёстывали через голову. Хватит ли сил пересечь поток? Впрочем, лучше утонуть, чем снова оказаться в руках бековских нукеров. Он оглянулся: на берегу толпились солдаты, отвязывали каюк.

"Пожалуй, не уйти. Или шальная пуля зацепит, или выловят". Бросил взгляд на родной, но такой далёкий берег. Что это? Значительно ниже русского поста от берега отчалила лёгкая байдарка и, как птица, понеслась наперерез пловцу.

Неожиданно Силин почувствовал, как что-то холодное и скользкое коснулось спины. Сом! Он знал: гигантские сомы в Аму кидаются на людей. Рыба ударила хвостом по воде, но, к счастью, не задела Силина. Он рванулся в сторону и почувствовал, что пересёк опасное течение. Вынырнул. Совсем близко шла байдарка с двумя пограничниками. Солдат протянул весло, и изнемогавший пловец ухватился за него.

Перевалившись через борт, Алёша едва слышно пробормотал: "Ребята, доставьте меня к капитану", — и потерял сознание. Солдаты выравняли байдарку и направили её к берегу.

* * *

Недалеко от вокзала среди небольших белых домиков железнодорожных рабочих приютилась узбекская кибитка. Глиняный дувал окружал тенистый двор.

Он был всегда чисто выметен, в углу виднелся тандыр — печь для выпечки лепёшек, посредине протянулся цветничок с душистым райхоном и бальзамином. По краям клумбы цвели два пышных куста роз. А возле калитки высилось большое урюковое дерево, бросающее тень на половину двора.

В жаркий июльский день в калитку постучала Дуся Казакова. Открыв калитку, Камиля приветливо пригласила:

— Входи, сестрица! Дыней хорошей угощу, отец только что принёс.

— Ох, до угощений ли теперь, — вздохнула Дуся.

На айване вокруг дастархана собралась вся семья Рустама. Тут же, подобрав под себя ноги, по местному обычаю, сидела учительница железнодорожной школы Антонида Викторовна. В её классе учились двое младших сыновей Рустама, и она принесла им учебники.

Дуся остановилась перед айваном и неожиданно для всех произнесла:

— А вы знаете? Война объявлена.

С минуту длилось молчание. Каждый по-своему воспринял тяжёлое известие. Рустам откликнулся первым:

— Этого надо было ожидать… В мастерских давно готовили вагоны под военные грузы.

— Народ чувствовал, — вздохнула Антонида Викторовна, — чувствовал грозу… И вот она…

— Сестрица, проходите, садитесь с нами, — пригласил Рустам Дусю и отрезал ломтик медово-сладкой, душистой дыни. — Попробуйте… Может быть, последний раз вот так все вместе собираемся.

— Ой, зачем такие слова! — всплеснула руками Камиля. — Бог милостив…

Арип сидел, как обычно, в центре на почётном месте и поглаживал степенно бороду.

— Всё от бога, — кивнул он. — Но кто знает, что уготовано нам… — Посмотрел на Антониду Викторовну, спросил: — А мужа возьмут на войну? Доктор он.

— Пока не должны. В госпитале много работы. И об отце никаких вестей. Боюсь, останется во Франции.

Рустам грустно покачал головой.

Антонида простилась и ушла домой.

На сердце было тяжело. Хотелось поскорее увидеть ребятишек. Окликнула извозчика, сказала адрес.

— Эко далеко-то, на Касьяновскую! Такса-то повысилась!

— Езжай, не дороже денег твоя такса.

Она подумала о сынишке, как бы не вздумал купаться после болезни. Но дома застала полный порядок. Муж ещё не вернулся из госпиталя, но дети смирнёхонько сидели на кошме, разостланной на террасе, в жадно слушали рассказы Хмеля.

— Вот спасибо, Хмелюшка, что занял моих сорванцов! — обрадовалась она старику.

Заглянув в кухню, Антонида распорядилась:

— Домнушка, обед через час, сделай-ка ребятам желе на третье.

Прошла в кабинет мужа, открыла окно, стёрла пыль и села писать письмо.

"Панка, мой дорогой далёкий скиталец-бродяга! Когда теперь ты приедешь к нам? Война-то объявлена.

А у меня было большое горе. Чуть не потеряла своего первенца. Подцепил дифтерит и слёг. Поехала я за Слонимом. Моисей Ильич теперь у нас светило. Приехал, посмотрел, ободрил. Но посоветовал взять сестру милосердия. Есть у нас на Жуковской улице такое учреждение — община сестёр, милосердия. Дал мне записку к начальнице, просил назначить сестру Аглаиду. Ну, думаю, какую-нибудь старую каргу пришлют.

Но оказалась молодая красивая девушка. Пришла она лёгкая, тихая, как тень. Поселила я её в твоём кабинете. Но она заявила, что просидит с больным всю ночь. Спрашиваю:

— Опасно?

— Боюсь, приступ будет ночью.

Сердце упало у меня, сестрица же была спокойна, разложила медикаменты, трубки какие-то… Накрыла марлей.

— А вам надо лечь уснуть, вы измучены.

— Нет, нет, буду дежурить, — протестую.

Но она настойчиво отправляет меня спать:

— Вы мне нужны будете во время приступа. Я разбужу вас.

Действительно, под утро разбудила меня. Сама она бледная, но точно окаменевшая. Подошла я к Витюньке, а он посинел весь, задыхается.

— Умирает… — прошептала я в ужасе.

— Нет, плёнка созрела, затянула гортань. Держите его вот так. Смотрю, сама прополоскала горло раствором, ввела трубку задыхавшемуся ребёнку в рот, успокоила его и… втянула в себя через трубку дифтеритную плёнку. Я остолбенела. Но вижу, Витя мой глубоко вздохнул. Пока сестрица полоскала горло, я уложила мальчика, и он впервые за три дня уснул спокойным сном. Подошла сестрица, посмотрела на него с такой нежностью, что мне захотелось обнять её. Вытерла она пот со лба Витюши и пошла в твою комнату.

А когда я заглянула, то увидела: сестрица сидит за письменным столом, держит твою карточку и плачет. Папка, я ничего, ничего не…"

Антонида не дописала. Услышала шум за окном, выглянула. На мостовой стояла извозчичья пролётка, загруженная чемоданами. К крыльцу шёл Ронин. Забыв обо всём на свете, Антонида бросилась на улицу.

Не успели стихнуть радостные приветствия, объятия и поцелуи, явился Изветов. Давно за семейным обедом не было так весело.

После обеда Антонида настояла, чтобы отец лёг отдохнуть. Хотя Ронин не чувствовал большой усталости, но подчинился. Прошёл в свою комнату, скинул пиджак, огляделся. Всё знакомое, всё близкое, навевающее воспоминания. Он опустился в кресло, увидел начатое письмо и, усмехнувшись, стал читать. Вначале, пробегая по строкам, то улыбался, то хмурился. Потом вздрогнул.

"Неужели Лада всё ещё любит меня? Да нет! Не может этого быть. Юная девичья любовь давно прошла.

Лада, мой весенний цветок. Прощальный огонёк моей осени. Вот и зима наступила…" Он провёл рукой по седым волосам и тяжело, печально вздохнул.

Неделю Ронин прожил в семье. Однажды сказал дочери:

— Я отдохнул, пора за дело.

— Какое же у тебя дело, неугомонный ты человек?

— Дело всей жизни. За границей установил связи.

Теперь будем систематически получать литературу от большевиков. Официально я представитель Парижского художественного издательства. Это мне устроил Соколёнок-Громов. В Ташкенте буду распространять парижскую продукцию, а туда посылать альбомы, зарисовки, фотографии наших памятников старины. Таким образом наладится бесперебойная связь с центром революционной мысли.

— Ой, папка! Боюсь я за тебя. Опять угодишь за решётку…

— Не беда! Дочка выручит, — засмеялся Ронин.

С этого дня он стал усиленно подыскивать помещение для своей конторы. Вскоре нашёл две комнаты по Московской улице за Военным собранием, рядом с фотографией Назарова. Оборудовал их на заграничный манер: в одной устроил ателье, во второй кабинет.

А с войны уже прибывали раненые. Начались внеочередные призывы из запаса, массовая мобилизация молодёжи. Сам Ронин призыву не подлежал, даже в народное ополчение не могли его забрать по возрасту. Но оставаться безучастным к народному бедствию не мог. Изветов предложил Ронину быть уполномоченным по приёму и размещению раненых. Общаясь с солдатами, он увидел, чем живёт русская армия.

— Эх, барин, продают солдата все, — жаловался один из раненых. — Царский министр торгует нашей кровушкой. Царице только и свет в очах, что Гришка Распутин… Где наша Расея? Под сапогом конокрада и немецких фабрикантов.

— Ну, фабрикантов-то немецких погнали в шею. Даже Петербург переименовался в Петроград, — старался утешить собеседника Ронин.

— Фабрикантов погнали… А у них корешки остались. Сколь годов немцы хозяйничали. Министры, генералы — скрозь немцы.

Вскоре телеграф принёс трагическую весть. Бывший Туркестанский генерал-губернатор Самсонов, командовавший соединением на восточном фронте, загнанный немцами в Пинские болота, погубил всю армию…

В пользу раненых благотворительное общество давало спектакль в Военном собрании. После представления, по обыкновению, устроили ужин для участников. За кулисами Ронин заметил человека в полувоенной форме с белой повязкой, украшенной красным крестом на рукаве. Он суетился, бегал, командовал.

— Кто это? — спросил Ронин у распорядителя вечера.

— Я в полной растерянности, — ответил тот. — Понимаете, явился до спектакля прямо за кулисы, тычет всем и каждому удостоверение. Говорит, я представитель общества Красного Креста. По распоряжению великой княгини Елизаветы Фёдоровны направлен сюда следить за поступающими средствами… А теперь распоряжается вырученными от спектакля деньгами, как собственными… У нас гроши останутся для раненых.

— Прошу, господа, к столу, — раздался зычный голос "представителя".

Ронни сразу узнал в нём того "студента", который навёл на него жандармов. Ронин вспыхнул от негодования. Подошёл к вставшему с бокалом в руке "представителю" и, чеканя каждое слово, сказал:

— Агенту охранки, подлецу и предателю нет места среди честных людей! Получи по заслугам…

Звонкая пощёчина огласила столовую. Ронин обратился к присутствующим:

— Господа, этот негодяй предал десятки людей. Два года назад из-за него пострадали пять студентов, двое рабочих, он спровоцировал мой арест. В Париже у Бурцова на него имеются неопровержимые материалы.

— Вон его!

— Долой негодяя!

Поднялись крики. Филёр решил разыграть роль оскорблённого. Он завизжал:

— К барьеру! Я этого так не оставлю! Я член общества "Михаила Архангела". Я вызываю вас на дуэль!

— Стреляться с такой мразью не стану, — спокойно заявил Ронин.

Из-за стола, гулко отодвинув стул, встал подпоручик Силин. Он подошёл к Ронину, взял за локоть.

— Вам стреляться с архангелом не пристало, разрешите мне. — Вот задаток! — Он ударил незадачливого "представителя" княгини по другой щеке, добавив: — Я убиваю птицу на лету. Стреляться могу хоть сейчас.

— Зачем вы связываетесь, подпоручик, с этой дрянью? — спросил дежурный капитан.

Пока Силин объяснял капитану, что на дуэль такой трус не решится, филёр исчез.

— Полетел архангел к престолу великой княгини… — смеялась молодёжь.

Стояли чудесные октябрьские дни. Пышно цвели осенние розы, созрела вторично клубника, изумрудилась вдоль арыков осенняя трава. Природа медленно отходила к зимнему сну. Сияло синевой пустынное небо. Не чертили свои письмена ласточки, давно отзвучали печальные крики отлетающих журавлей. В природе царили покой и тишина. И как не вязалась эта безмятежность с жизнью людей. Война несла несчастье в каждый дом. Тревожные вести поступали с фронта.

Ронин, так любивший ташкентскую осень, теперь не успевал даже заглянуть в сквер, утопавший в цветах. Дел было много. Раненые и больные прибывали, а помещений не хватало. Приходилось обивать пороги официальных учреждений, просить, настаивать, требовать.

Ходили также слухи, что коренное население встревожено, бродят идеи газавата. Правительство негласно объявило край "в состоянии чрезвычайной охраны".

Был одиннадцатый час ночи, когда Ронин вернулся в свою контору. Сиял китель и, накинув домашнюю мягкую куртку, сел в большое кресло и задумался. Сегодня приходила Антонида. Говорила, что доктор Шишов организовал санитарный поезд и выезжает на фронт. Анка волнуется: следующая очередь Изветова.

Он смотрел на чудесные осенние розы, принесённые дочерью из своего сада, и вспоминал далёкие дни. Дарил розы Наташе, однажды подарил Ладе, а вот Лизе не дарил. Дарил драгоценности, шелка, веера, бонбоньерки с дорогими конфетами, а вот розы только двум, любимым.

Вчера, разговаривая с Назаровым в его ателье, Ронин обнаружил увеличенную фотографию Лады в костюме Татьяны. Попросил отыскать негатив и отпечатать копию для себя. Сегодня получил карточку. Откинувшись на спинку кресла, стал с жадностью вглядываться в милое лицо. Да, такой была она, когда зажгла его сердце. Милая девушка, где ты, родная? Видимо, вся ушла в свой подвиг. А судьба не столкнула его с нею. Не встретились ни в одном из госпиталей.

Сзади стукнула незапертая дверь. Ронин с досадой поднял голову: кто там? Как некстати сейчас посторонний человек!

На пороге стояла Лада в коричневом форменном платье с красным крестом на груди белого передника. Тонкая, бледная, с широко открытыми глазами, она была похожа на привидение.

— Я пришла проститься с вами. Завтра в десять часов утра наш отряд уезжает на фронт.

Ронин вскочил. Мысли путались. Она здесь! Пришла проститься! Завтра едет на эту кровавую бойню!

Не слыша слов привета, Лада взялась за ручку двери, чуть помедлила и, тихо сказав "прощай", открыла створку. Точно шквал подхватил Ронина. Ещё не успела распахнуться дверь, как он был возле девушки, подхватил на руки, пронёс через комнату, усадил в своё кресло и рухнул на ковёр к её ногам.

Она заглянула в его грустные глаза:

— Тебе плохо? Милый…

— Нет, нет… С тобою жизнь, счастье, тебя люблю… Разве может быть плохо возле тебя?

Долгий поцелуй прервал его речь. Она пододвинулась к краю широкого кресла.

— Сядь рядом, вот так! Как радостно возле твоего сердца. Почему наша любовь такая горькая? — с грустью спросила она.

— Любовь моя, счастье… Вот взгляни на эти седые волосы, на эти морщины…

— Но ты же моложе и прекраснее самых юных! Пять лет я люблю, мучаюсь, а ты всё уходишь от меня.

— Лада, радость моя, с этого часа мы не расстанемся. Всегда будем вместе.

Девушка поникла головой.

— Поздно. Там ждут помощи наши солдаты, раненые. Я должна ехать.

На другое утро на вокзале люди, провожавшие санитарный отряд Красного, Креста, увидели высокого седого человека в белом костюме. С букетом роз он шёл вдоль состава. Около крайнего вагона остановился, заглянул в окно и поднялся на площадку.

Лада была одна в купе. Она кинулась к Ронину. Обняв её за плечи, он вынул из кармана обручальное кольцо, надел на безымянный палец, крепко поцеловал:

— Дорогая, любимая… Пиши чаще…

Дверь стукнула, вошла старшая сестра. Ронин повернулся к ней.

— Сестрица, разрешите до Келеса пробыть здесь, проводить жену?

Некрасивая, но с умным лицом и проницательными глазами, настоятельница общины удивлённо посмотрела на Ладу, потом на Ронина и, сказав тихо: "Проводите. Проститесь…" — вышла из купе.

В небольшом дворике старого города под густой виноградной лозой, раскинувшей свои узорчатые листья над глиняным возвышением, сидели Арип и Рустам. Рядом у арыка Камиля обмывала холодной водой заплаканное лицо.

— Не дам сына! — говорила она сквозь слёзы. — Где это видано, чтобы шестнадцатилетний мальчик шёл на войну! Зачем, отец, вы позволили записать его…

— Э, беспокойная… — проговорил Арип. — Разве те, что ходят по дворам составлять списки, понимают что-нибудь… Им приказали всех переписать.

— Но Кадыр не живёт у вас, гостил только.

— Говорил я. Не слушают.

Издали донёсся гул голосов. Сидевший на крыше Кадыр крикнул:

— О-ёй! Людей-то! И старики и женщины… Все направляются к полицейскому участку… Полицейских бьют…

Камиля схватила свою паранджу и кинулась за калитку.

— Куда ты? — попытался остановить жену Рустам, но она даже не оглянулась.

— Боюсь, наделает глупостей Камиля, — покачал головой старик. — Ещё арестуют…

Рустам встал, снял висевшую на сучке виноградной подпорки рабочую куртку.

— Пойду выручать…

… Камиля пробежала мимо дома купца Саид-Алима, ворота были приоткрыты. Старик сторож крикнул:

— Скажи народу, женщина, что могут сюда спрятаться, если начнут разгонять казаки.

Камиля присоединилась к толпе, когда та уже ломилась во двор полицейского участка. Мужчины и женщины колотили палками и камнями закрытые ворота.

— Отдайте списки!..

— Почему не берёте детей богатых?!

— Не дадим на войну своих детей!

Камиля, расталкивая женщин локтями, протиснулась вперёд, к забору.

— Богачи за деньги продают наших детей начальству!

— Не дадим сыновей!

— Не пойдём на тыловые работы, лучше здесь смерть!

Раздался выстрел, и вслед за ним стон женщины.

— Бей полицию! — крикнула Камиля и кинула камень. Как он оказался в её руках, она не помнила. Следом полетели сотни булыжников. Гремели под ударами ворота, звенели разбиваемые стёкла окон.

Вдруг с гиком, на рысях, из переулка вынырнул казачий разъезд. Раздался залп поверх голов. Толпа замерла.

— В нагайки! — скомандовал урядник.

Казаки начали избивать людей, тесня их конями. Женщины отхлынули назад, и Камиля осталась одна на тротуаре. Лошадь сбила её с ног. Бородатый казак занёс нагайку, чтобы полоснуть свою жертву. Но не успел. Чей-то кулак ударил его по руке. Это Рустам подоспел жене на помощь. Он подхватил Камилю и вынес её в переулок. Перед ними гостеприимно открылась чужая калитка и, впустив, тотчас же захлопнулась.

— Бегите, дети, к соседям, вот через этот лаз.

Едва они успели нырнуть в дыру, как в калитку забарабанили казаки.

Камиля и Рустам уже бежали по отдалённой улочке. Потом окраиной нового города добрались благополучно домой. Возле дома Рустам, спросил:

— Что, баба-богатырь, будешь ещё бунтовать?!

Она внимательно посмотрела на него. Усмехнулась:

— Буду. Муж выучил…

— Что?! Откуда такие слова?

— Откуда… Разве я не знаю, что ты и твои друзья бунтовщики? Знаю, хотите царя прогнать…

Рустам только покрутил головой.

Во дворе их встретил Кадыр.

— А у нас гость! — радостно объявил мальчик, — Ильгар пришёл… Собирает груши…

Из-за угла постройки появился юноша в солдатской форме. В руках он держал фуражку, наполненную спелыми янтарными грушами.

— Люблю медовые… — сказал Ильгар по-русски и засмеялся.

Все расположились на айване. Двенадцатилетия я дочка, любимица Рустама, принесла лепёшки, чай и дыню.

— А Ильгара на войну берут… — заявил Кадыр.

— Когда отправляешься? — поинтересовался Рустам.

— В конце месяца уходит наш стрелковый полк, Алёша уже ротой командует.

— Кругом горе, кругом беда… — проговорила задумчиво Камиля.

— Встретил я горца вчера на базаре, — рассказывал Ильгар. — Пришёл на заработки, но главное поручение ему дали старики — узнать, как у нас. Крепко ли держатся русские? В горах Сабир, Черпая Душа, распустил слух, будто Германия победила русских, все войска ушли из Туркестана. А в Чиназе уже объявился хан, зовёт: "Пора вырезать всех русских".

— Вот негодяй! А ты правду разъяснил горцу?

— Конечно. Но он и сам многое видел.

— Чиназ-то усмирили. Хан этот сдался и привёз с собою русских пленниц. А всё-таки на станции много железнодорожников успели побить.

* * *

Антонида сидела в столовой в небольшом кресле и не услышала шагов на террасе. Вошёл Изветов. Его осунувшееся лицо было спокойно, только в глубине глаз затаилась забота и боль.

Он подошёл к жене, откинул её голову и бодро проговорил:

— Я вижу на ресницах слёзы… Что это! Моя Анка упала дулом?

— Тяжко, Евгений, очень тяжко! Опять кровь. Опять муки, страдания…

— Что делать, борьба "жертв искупительных просит"… Крепись же, моя сильная, гордая Анка.

Он нежно обнял жену, поцеловал её. Спросил обычным спокойным тоном:

— А отец ничего не пишет?

— Это тоже угнетает. Ты уезжаешь, а он ищет где-то где-то своё утерянное счастье.

— Как это случилось? Почему Виктор Владимирович вдруг умчался?

— Разве не знаешь, что отец любит эту девушку, сестру милосердия, что спасла Витю. Слоним тогда при мне сказал ей: "Вы фанатик! Безумно храбрая девушка! Вы героиня". Случайно отец узнал из письма друга, что возмущённая отношением к больным и раненым солдатам, она устроила командующему такой скандал, что её чуть не расстреляли.

— Эту девушку? Сестру милосердия?..

— Для наших продажных генералов разве есть что-нибудь святое? Ладу спасло то, что она заболела тифом. Вот отец и умчался выручать её… И выручит, если сам не погибнет.

— Да… Случай исключительный. А ведь она, эта Лада, немного походит на мою отважную Дику. Как ты думаешь?

— Евгений, ты по-прежнему видишь во мне героиню.

— Так оно и есть. Ну, пойдём к ребятам, завтра отправляется эшелон.

— Пойдём. Но, Евгений… ради детей, прошу тебя, не рискуй, береги себя…

— Ясно. Ну, пошли. Слышишь, как они весело смеются?..

С момента оккупации немцами севера Франции связь Ронина с революционным центром прекратилась. Замолчало и художественное издательство, агентом которого он числился. Пришлось закрыть ателье и перебраться к дочери. Всю свою энергию он отдал теперь заботе о раненых и устройству госпиталей. Времени едва хватало на беготню по различным инстанциям. И вот в разгар этой деятельности Ронин получил письмо от Силина, в котором тот извещал о несчастном случае с Ладой.

Бросив всё, Ронин пристроился к санитарному поезду и выехал из Ташкента. Однако санитарный поезд, где находился Ронин, простаивал на станциях сутками.

Встречные поезда с фронта везли раненых. От них Ронин узнал, что на фронте давно началось братание.

Ни русские, ни немецкие солдаты воевать не хотели. Передовые цепи сходились, дружески раскуривали цигарки, делились запасами табака и, похлопывая друг друга по плечу, говорили "камрад". Иногда солдаты бросали винтовки и уходили в тыл, домой.

Наконец Ронину удалось добраться до фронта. Тут ему сообщили, что местечко, в котором находился госпиталь с Ладой, неделю тому назад занято немцами. О судьбе больных никто ничего не знал.

 

Глава девятнадцатая

СОМКНУТЫМ СТРОЕМ

В мрачном раздумье стояла Камиля над раскрытым сундуком. Запасы кончились. Как прожить до получки?

Она накинула паранджу, заперла калитку на висячий замок и ушла.

По дороге встречались женщины с кошёлками. Все были хмурые, озабоченные. Дусю она увидела возле ворот большого дома. Окружённая женщинами, она что-то горячо говорила. Камиля подошла ближе.

— Феня, что тебе сказали в городской управе? — спросила Дуся.

— Что? Ясно. От ворот поворот. Принял главный по торговым делам. Прочёл, поморщился: "Что мы можем? Цены установлены". Я ему говорю: "Так они каждый день их повышают — за сахар всегда платили пятнадцать копеек за фунт, а теперь на тебе… сорок пять. Где же бедному человеку взять денег?!" — А он: "Ничего не можем сделать. Торговцы закрывают лавки, хотя мы запрещаем повышать цены…" Вот с тем и возвратились.

Женщины зашумели. Подошли ещё несколько человек.

— Бабы, айда громить управу! — крикнула худая женщина с яркими чахоточными пятнами на лице.

— Стой! Так не годится, — вмешалась Дуся. — Надо действовать организованно…

— Как это организованно?

— Будете слушаться?

— Будем, будем! — дружно закричали женщины.

— Так вот, разделитесь на группы человек в пять. Пойдём на базар по лавкам. Наберём продуктов и будем торговаться. Если спустят цены, заплатим…

— Спустят! Дожидайся. Скажут — убыток.

— А вот тогда мы покажем "убыток" — разнесём лавчонки, повыкинем товары…

— Верно! Так их, живоглотов, учить надо! Пошли!

Вскоре на Госпитальном базарчике бабы громили лавки.

Немедленно об этом стало известно полицмейстеру Кочану. Подкрутив свои длинные запорожские усы, он гаркнул:

— Подать пролётку! Вызвать десять полицейских!

Появление наряда полиции не устрашило бунтовщиц. Едва полицмейстер открыл рот, чтобы пригрозить солдаткам, как в него полетели картошка, яйца, палки.

Кочан втянул голову в плечи, крикнул кучеру:

— Живо к губернатору!

Пролётку догнал вестовой на взмыленной лошади.

— Ваше высокоблагородие, на Воскресенском базаре бунт. Солдатки разносят лавки…

Кочан опешил.

— Поворачивай! — скомандовал он кучеру. — Отставить губернатора, гони на Воскресенский…

На другой день почти все лавки были закрыты. Положение с продовольствием ещё более ухудшилось…

В чайхане собирался народ. По вечерам сюда заходили Арип и оба его сына — Рустам-кузнец и Халдар-арбакеш. До поздней ночи шёл разговор о войне, о будущем. Заглядывала в чайхану и местная интеллигенция. Она была растеряна, не знала, к кому примкнуть. Духовенство мечтало о газавате и стремилось к турецкой гегемонии, капиталисты тянулись в сторону Афганистана и британского влияния. И те и другие, были уверены, что война кончится поражением Россия. Им было неведомо, что растёт и крепнет в России новая сила — революция.

Среди бедноты старого города часто звучало слово "большевой". Никто точно не знал его значения. Но оно было понятным, близким сердцу, сливалось с образом трудового человека. Люди верили тому, что говорил русский рабочий. И бывало, устроив очередной "гап", то есть разговор, узбеки через Рустама приглашали из мастерских русских рабочих.

Частым посетителем этих собраний стал Саид-Алим. Хитрый и дальновидный, он быстро разведал расстановку сил и определил, на какую сторону склонится чаша весов в будущем. Втихомолку продал обе дачи, свернул торговлю, а деньги перевёл в Яркенд, где родственник приобрёл для него большое имение. Когда начались восстания против мобилизации на тыловые работы, Саид-Алим заявил в кругу торговцев:

— Я отправляюсь в хадж. Продлится он, как обычно, не менее трёх лет…

— А как же ваша семья? — подозрительно глядя на него, поинтересовался Ишан-Ходжа.

— Дети у меня маленькие, призыву не подлежат, семью пошлю к родственнику.

Поэтому никто не удивился, когда вереница арб, нагруженных кладью, с людьми, восседающими сверху, со скрипом тронулась в дальний путь. Арбакеши были заарендованы до Таласа. Этот мирный караван сопровождали десять джигитов из молодых слуг Саид-Алима. Сам он остался в Ташкенте. Чего-то выжидал. В начале марта разнеслась весть об отречении от престола Николая. Саид-Алим созвал своих многосемейных рабочих, сказал:

— Я уезжаю в святые места. Хадж продлится три-четыре года. Здесь у меня остаются некоторые запасы продуктов и топлива. Переселяйтесь со своими семьями, пользуйтесь запасам и и оберегайте имущество до моего возвращения.

Поражённые великодушием богача, люди низко кланялись, прижимали руки к сердцу:

— Да будет благословен твой путь, бай!

— Будь покоен, всё сбережём.

— Твоё доверие подобно твоей щедрости…

Весть об отъезде Саид-Алима разнеслась по старому городу не сразу. Только на пятый день узнал об этом Ишан-Ходжа. Призадумавшись, спросил у своего горбатого любимца:

— А не последовать ли нам его примеру? Человек. Он хитрый, что-то пронюхал…

— Что вы, что вы! Разве можно оставить народ без вашего разумного слова?

— Скажи, суетливый, кому ты служишь?

— Вам, уважаемый! Вам, защитник веры, служитель великого пророка Магомета. — А про себя подумал: "И англичанину, он хорошо платит".

В железнодорожных мастерских рабочие горячо обсуждали историческое для России известие: Николай Второй отрёкся от престола, вся власть перешла в руки Государственной думы.

— Манжара идёт, что-то он знает, — пронеслось по цеху.

— Как не знать, председатель рабочего комитета…

Немолодой мужчина, с крупной лысеющей головой и пышными усами над упрямо сжатым ртом прошагал торопливо по цеху, бросил на ходу:

— Ребята! Будет митинг. Собирайтесь во дворе.

Разговоры затихли, цепочка потянулась к дверям.

Двор уже заполнили рабочие пассажирского депо и паровозной бригады.

На трибуну поднялся студент Бельков. Он служил техником в городской управе и принадлежал к партии социал-демократов. Бельков сообщил, что вчера рабочая делегация явилась к городскому голове Маллицкому, желая выяснить, что происходит в Петрограде.

— И вот, товарищи, что получилось: Николай Гурьевич позвонил генерал-губернатору Куропаткину, просил принять рабочих делегатов. Получил разрешение и вместе с нами направился в Белый дом. В приёмной нас ожидал Куропаткин, внимательно выслушал и говорит:

— Телеграмма действительно получена, но надо проверить факт. Я сделал запрос в военное министерство.

Мы стали возражать:

— Это затягивает дело, пора приступать к организации управления. Куропакин ответил:

— Советую не торопиться!

Ну что с ним говорить? Плюнули и ушли. А на улицах народу тьма. Все с красными бантами на груди. Всюду митинги. Оказывается, Михаил тоже отрёкся, не пожелал царствовать. Власть у Государственной думы. А там Родзянко с Милюковым работают, да Керенский надрывается, речи говорит…

Слушал Аристарх, а сердце горело, не вытерпел, взбежал на трибуну.

— Товарищи! Какие могут быть переговоры с царским генералом! Народ должен взять власть в свои руки. Пора организовать Совет рабочих депутатов.

Буря рукоплесканий покрыла его слова. Стали называть фамилии люден, которым доверяли.

— Манжара!

— Ляпина давай!

— Казаковых братьев! Не выдадут рабочий класс!

— Колесникова! Дельный парень!

— Паровозчика Гололобова!

Совет был избран. Ему поручили связаться с городскими организациями и держать рабочих в курсе событий.

К Совету рабочих депутатов, в основном большевистскому, примкнули многие интеллигенты. Одни — беззаветно преданные идеям Ленина, другие "шатающиеся".

К первым принадлежали конторщик, сын рабочего депо Степан Теодорович и петербургский студент Казимир Голятовский.

Голятовскому железнодорожный Совет рабочих депутатов поручил выступить в зале Городской думы на собрании служащих. Меньшевики, захватив трибуну, ратовали за войну до победного конца, за привлечение в ряды правительства либералов, людей с именем, вроде члена Государственной думы Наливкина.

Присутствовавший здесь Аристарх подтолкнул локтем Голятовского, указал глазами на горбатую женщину-оратора.

— Дай жару, Казик! Ну чего эта горбунья всем голову морочит?

Загорелась душа Голятовского, вспомнились горячие студенческие сходки в Петрограде, попросил слова. Взбежал на трибуну и начал речь с героического примера — выступлений рабочих Путиловского завода. Он стыдил меньшевиков:

— Вы, как слепые котята, тычетесь по всем углам и не видите яркого, широкого мира, который открывает перед вами учение Карла Маркса. Больше читайте Ленина!

Вдруг поднялся шум. Горбатая женщина визгливо закричала:

— Бей его, это ленинец! Он от немецких шпионов.

Положение было критическим. Десятка дна меньшевиков с поднятыми кулаками ринулись к трибуне. Голятовский вынужден был воспользоваться открытым окном.

На трибуну поднялся Аристарх.

— Вот так свобода! Вот так благородные люди! Интеллигенция… Кулаки в ход пускают!.. Значит, ответить больше нечем. Слов-то, видать, не хватает.

— Правильно! Не могут без хулиганства! — послышались голоса из зала.

— Собрание закрыто! — снова закричала горбунья. — Расходитесь, господа! Нечего слушать большевиков!

— Уходи, коли охота, а мы послушаем оратора, — громко сказал старик столяр. Его поддержали многие. Тогда группа меньшевиков демонстративно покинула зал.

— Давай, говори! — потребовали рабочие.

* * *

Ронина охватило отчаяние. Госпиталь оказался на запятой немцами территории. Судьба Лады неизвестна. Санитарный поезд возвратился в Ташкент. Что делать?

Ему рекомендовали уехать назад, но он остался. Потом явился в штаб армии, попросился добровольцем, в команду разведчиков. Вначале отказали: возраст непризывной. Однако знание немецкого языка выручило. Назначили в передовой о гряд, который находился километрах в пятидесяти от штаба, и добираться до него надо было на поезде и потом пешком.

Через сутки, чувствуя страшную усталость и ломоту во всём теле, Ронин явился к начальнику разведки.

— Удивительный вы человек, капитан! Зачем вам понадобилось лезть в самое пекло? — спросил обросший, с воспалёнными глазами командир разведки.

Ронин посмотрел ему в глаза и сказал, иронически улыбаясь:

— За тем же, что и вам. А вот побриться следует…

Тот махнул рукой.

— Когда идёт разведка?

— Сегодня ночью, три человека.

— Назначьте с ними меня.

Ночь была тёмная, густые тучи затянули небо. Старшим был унтер, человек бывалый… Он окинул Ронина критическим взглядом:

— Говорят, вы охотник? Ну-к что ж, попробуйте, почём фунт лиха…

— За тем и пришёл.

— Тогда берите две гранаты да нож. Немцы брататься-то братаются, но и между ними попадается сволочь. Подманят, а потом — на штыки.

— Приму к сведению.

Шли оврагом, поросшим кустарником, шли долго. Впереди за чащей послышались голоса.

— Немцы, — шепнул унтер.

— Послушаем, о чём они… — Ронин опустился на траву, прополз между кустарником к самой чаще.

— Человек-то попался знающий, — сказал унтер солдатам. — Затаись, ребята.

Минут через десять Ронин вернулся.

— Молодец, — похвалил унтер. — Мышь больше шуму делает.

— Три человека хотят сдаваться в плен.

— Удачливый вы человек, капитан, — усмехнулся начальник разведки. — Что же, будете переводчиком. Я слабо владею немецким.

Пленные охотно рассказали всё, что знали о расположении частей, о нежелании солдат продолжать войну.

Ронин задавал вопросы и переводил ответы. Под конец спросил:

— Ваша часть первой вошла в это местечко?

— Да. После артиллерийской подготовки мы первые ворвались.

— Что вы сделали с госпиталем?

— До нашего вступления его разнесло снарядом…

Командование решило отбить у немцев сданный стратегический пункт. Ронин ждал этого момента с нетерпением. Чувствовал он себя плохо, беспрерывно болела голова, ломило кости, но в лазарет не пошёл. Скрыл своё состояние от командира. Наступление началось в полдень. Всё утро ухали орудия, ведя артиллерийскую подготовку, а потом бросили батальон в атаку.

Немцы отбивались остервенело. Три раза атака захлёбывалась, но наконец, с помощью подошедшей стрелковой роты, батальон прорвался и ударил в штыки. Пункт был взят, немцы отступили.

Ронина подобрали уже поздним вечером. Он лежал без сознания около оврага.

— Очнулся, мил-человек? Вот и хорошо, значит, идёт дело на поправку! — улыбаясь, сказал сосед по койке.

Это первое, что услышал Ронин, когда спустя неделю очнулся.

— И до чего же ты шумливый да беспокойный, — продолжал сосед.

Мало-помалу началось выздоровление после тифа и ранения. Бородатый был за сиделку и любовно опекал своего соседа. Однажды он рассказал Ронину:

— И до чего же была душевная эта сестрица! Ну вот словно ангел. Только войдёт в палату, и всё затихает. Ни разговора, ни стона. Все мы глядим на неё, и словно легче становится…

— Как её звали?

— Сестрица, сестрица… вот так и звали! Кормили-то нас плохо, должны были госпиталь отправить в тыл — вишь, состава нет. А генеральские трофеи везти составы находятся… Ну вот. Явился к нам командующий армией, царский родственник, смотр делал. Дошёл до нашей палаты, а за ним, словно лисий хвост, тянется начальство. Зашёл он, значит, в палату и прогремел густым басом:

— Здорово, ребята! Жалоб нет?

Все молчат. Начальник госпиталя поясняет:

— Тяжелобольные, ваше высочество…

А сестрица из угла шагнула к самому главному. Глаза горят, лицо словно снег…

— Я с жалобой обращаюсь! Неделю больных не отправляют в тыл. Кормить нечем, медикаментов нет…

Посмотрел на неё сиятельный, усмехнулся:

— Вам, сестричка, в обществе блистать надо. Такие губы только целовать, а вы возитесь с солдатнёй.

Смотрим, всегда ласковая, тихая, а тут загорелась вся гневом.

— Вы!.. За вас несчастные солдаты кровь проливали, страдают… Для них состава нет. А возить ваше шампанское и вашу кухню да генеральские трофеи — на это составы находятся…

Батюшки, что тут было! Вся свита засуетилась, а командующий орёт:

— Взять под арест! В карцер! Назначить полевой суд! Расстрелять!..

Тут солдаты как зачнут кричать: кто ругается, кто подушкой, кто туфлей кидает. Смыло всё начальство, словно волна слизнула, но и сестрицу нашу увели.

— Что же дальше было? — У Ронина прыгали губы, дрожали руки.

— На другой день слышим: командующий не уехал, ждёт суда. Хочет поглядеть на расстрел. Ан вышло-то совсем по-другому. Карцер-то был при штабе. Вот на другое утро, как по команде, все больные, все санитарки и обслуживающий персонал пришли в штаб. Поглядел бы ты! Кто с костылями, кто с повязанной головой, у кого рука на перевязи, кого двое санитаров волокут под руки. Да, друг, любит русский народ правду и встаёт за неё стеной…

— Дальше, дальше… — торопил Ронин.

— Эх, сердечный! Дальше-то что было… Выскочил сам командующий. Опешил.

— Освободи сестрицу! — кричат раненые.

— Не дадим в обиду!

— Добром пришли… Освободи!

Он как заорёт:

— Вызвать караульную команду!

Вывели, значит, десяток солдат, построили, ружьями бряцают. А наши:

— Эх ты, гад этакий! На немца идти в бой тебя нет, сидишь в вагоне, вино хлещешь, а раненых воинов расстреливать!

— Стреляй, гадина!

— Придёт на тебя управа!

— Сотрёт вас народ! Паразиты…

Ну, он осатанел:

— Стрелять!

А солдаты вместе с караульным офицером ружья со штыками на изготовку, да как повёрнут и на него.

— Уходите, ваше высочество, — говорит офицер. — Сегодня ваш племянник отрёкся от престола. Телеграмму на телеграфе люди читали…

Мы все тут: "Ур-ра! Свобода! Долой паразитов!"

Ну он и уехал не солоно хлебавши.

— А сестрица!

— Что сестрица… Мигом освободили. Да она на ногах не держится. Говорят: тиф. Ну её санитары подхватили и на носилках в госпиталь.

— А дальше?

— Да я-то уже мог двигаться. Не захотел возвращаться. Шутка ли, царя скинули. Потащился в свою часть, а часть отступает. Так с ней и ушёл. Пора было, над городом рвались снаряды. Слыхал я, лазарет разбомбили.

Потрясённый рассказом, Ронин лежал недвижимо.

— Аль плохо тебе, родимый? — забеспокоился бородатый.

— Сестрицу… убило снарядом?.. — едва слышно спросил он.

— Сказывают, от госпиталя воронка одна осталась. Да никак, сердечный… уж не родня ли она тебе?

— Жена…

— Воля божья. Уж такой-то дорогой человек была…

* * *

Бурные дни переживал Ташкент в сентябре 1917 года. Туркестанский комитет Временного правительства вёл неустанную борьбу с Ташкентским Советом рабочих и солдатских депутатов, стремясь подорвать его авторитет среди народа, физически уничтожить руководителей рабочего класса. Устраивались налёты на Дом Советов, делались обыски, погромы. Членов Совета бросили в тюрьмы. В знак протеста железнодорожники объявили забастовку. По тревожному гудку 19 сентября 1917 года остановились все паровозы, перестала работать городская электростанция, прекратили движение трамваи. После митингов рабочие разошлись по домам.

Город погрузился в тишину и темноту.

Эшелон генерала Коровиченко подошёл к ташкентскому вокзалу. Едва солдаты начали выгружаться, как на перроне появились рабочие. Они заводили дружеские беседы, пытались вызвать прибывших на откровенный разговор. Солдаты молчали, настороженно приглядываясь к собеседникам. Они явно не доверяли им.

Аристарх, потолкавшись среди солдат, прошёл в конец поезда, где заметил санитарный вагон. Каково было его удивление, когда дверь отворилась и на площадке появился Ронин с небольшим чемоданом в руке. Он был худ и бледен. Сбритые во время болезни волосы отросли и кудрявились.

— Виктор Владимирович! Как это вы с карателями пожаловали? Воевали?

— Было немного! Ну, здравствуйте!

Они обнялись. Аристарх забрал чемодан.

— Рассказывайте!

— Расскажу потом. Сейчас о главном. Временное правительство падёт не сегодня-завтра. Керенский безумствует, делает глупости. Этим солдатам в Петрограде наговорили чёрт знает что.

— То-то они зверем смотрят…

— Там им внушили, что Советы рабочих и солдатских депутатов — это шайка разбойников. Грабят мирное население, расстреливают мирных жителей и хотят свергнуть законное правительство.

— Вот ведь гады! А вы сделайте-ка у нас сообщение.

— Завтра. Сегодня домой, только что после сыпняка. Отдохну.

— Как вы доберётесь? Извозчиков-то нет.

— Доберусь. На санитарной повозке и доберусь. У меня с медиками дружба.

Анка радостно обняла отца. И вот после радостных приветствий, взволнованных вопросов, оставшись один в своей комнате, Ронин лёг в постель. Окно, выходившее в сад, было открыто. Ветер тихо колебал тюлевую гардину. Он повернулся к стене и увидел в рамке карточку Лады. Сердце защемило тихой грустью. Подумал: "Родная моя Ладушка, угасшая звёздочка. Прочертила ты тусклый небосклон моей старости и угасла…"

Дома Аристарх рассказывал Дусе:

— Всё обошлось. Правда, некоторые солдаты ходят хмурые. А есть такие, что расспрашивают о наших делах. Генерал их тоже растерян. Ещё бы, приехал карать, а карать некого. Всё тихо. Встретили его купцы да чиновники с цветами. Пожаловались: Ташкент в темноте, забастовщики только продовольственные поезда пропускают. Света нет, трамваи стоят…

— Навинчивают против Совета рабочих и солдатских депутатов.

— Ясно. Он и закатил грозную речь. Требует суровых мер.

— Значит, надо готовиться к схватке. Как хорошо, что Шумилов вернулся и те, что в двенадцатом были сосланы.

Аристарх сиял с гвоздя кепку, надел, застегнул пуговицу косоворотки и пошёл к двери, задумчиво проговорив;

— Да, не миновать заварухи.

* * *

В старом Ташкенте, недалеко от крытого базара, высилось большое здание под железной крышей. От него в обе стороны тянулись глухие стены складов. Да и само здание было глухим. Ни одного окна не выходило на улицу. Дом, занимавший почти весь квартал, принадлежал купцу Ходжа Сеид Назарбаю.

Внутри за стенами было такое множество разных построек с узкими ходами и переходами, что непривычный человек обязательно заблудился бы в этом лабиринте. Двор вымощен жжёным плоским кирпичом, а в некоторых местах круглой булыгой. Всё мертво, мрачно — ни дерева, ни цветов, только в углу за складом к стене прильнул кустик чахлой акации. Молчаливые слуги, пересекая двор, опасливо поглядывали на ряд окон, выходивших на длинный айван. Им было запрещено подходить близко к этому зданию, где иногда собирались гости хозяина.

Сегодня в большой комнате, увешанной и устланной дорогими коврами, с утра пировала большая компания. Тут был дутовский есаул в парадной форме, правда, мундир он расстегнул и лихой чуб не торчал, а свисал на ухо. Рядом с ним сидел смуглый человек в длинном чёрном сюртуке и красной феске, называвший себя посланцем хедива. По другую сторону расположился узкоглазый и желтолицый представитель из Кульджи. Навестил щедрого хозяина и степенный министр Бухары — Хамракул Али-бек. Возле него полулежал полковник Журович, тайно пересёкший по заданию англичан пески, и лихой Кара-Джан. Сам хозяин Сеид Назарбай обходил гостей со словами прилёта. При приближении он делал условный знак, в ответ на который гость прижимал к сердцу три пальца. Хозяин удовлетворённо кивал головой и проходил к следующему. Так он убедился, что у всех гостей на запястье правой руки висят янтарные чётки.

Слуга доложил:

— Пожаловал мистер Говард.

Вошёл англичанин. Окинув компанию проницательным взглядом, он сказал:

— Рад встретиться с вами, господа. Не будем терять времени.

— Прошу подкрепиться. — Сеид Назарбай сделал знак слуге, и тот подал поднос с рюмками и бокалами; поставив всё возле гостя, отошёл. Мистер Говард внимательно оглядел стоявшего в углу китайца. Хозяин пояснил:

— Глухонемой, вывезен мной из Китая. Ли Бин! Иди сюда! — крикнул он по-китайски. Но лимонного цвета лицо было безучастно. Ли Бин не шелохнулся. Глаза глядели сонно.

— По-видимому, наркоман… — проговорил англичанин.

— Немного курит, но это делает его ещё ценнее…

В это время есаул потянулся к бутылке, она была пуста.

— Эй, китаеза! Иди сюда…

Ли Бин всё так же безучастно глядел на хозяина. Тот сделал несколько знаков, и безжизненная фигура китайца ожила. Он взял из ниши бутылку, подошёл к есаулу, наполнил стакан и быстро вернулся на своё место.

— Какого чёрта он бутылку унёс?.. — ворчал казак.

— Простите, господин есаул, он выполнил мой приказ. Сейчас начнём обсуждение важного вопроса.

Есаул что-то промычал и стал медленно тянуть коньяк, заедая ломтиком лимона.

— Прошу, мистер Говард, — пригласил хозяин.

— Как вам известно, господа, из Мешхеда приходит регулярно помощь. Связь налажена хорошо. Но нам дремать нельзя. Необходимо сегодня же договориться об объединении. Лозунг большевиков "Вся власть Советам" очень популярен. Генерал Коровиченко долго не продержится. Давайте намечать нашу программу. Кстати, — англичанин обратился к хозяину, — почему я не вижу почтенного Ишана-Ходжу?

— О, святой отец очень занят, укрепляя "Джамият и улема".

— Это значит: "Союз мусульманского духовенства", — перевёл Говард. — Что же, нам и союзу интересно работать вместе. В Коканде мы уже имеем твёрдую договорённость с "Советом мусульман". Прошу высказываться.

Есаул провёл рукой по свисавшему чубу, выпил стакан нарзана, прокашлялся:

— Атаман Дутов предлагает назвать нашу организацию "Восточной Федерацией"…

— Или Юго-Восточным союзом, — добавил желтолицый, — на этот счёт у консула Эсертона имеется договорённость с Дутовым.

— Его высочество эмир пожелал быть участником этого союза, — заявил Хамракул Али-бек.

— Я полагаю, господа военные выскажутся?

Говард посмотрел в сторону трёх штатских и полковника в туркменском халате. Один из штатских выпрямился и, подняв плечи, словно на них были густые эполеты, раздельно проговорил:

— Союз офицеров уже совещался. Он не возражает войти в крупное объединение. А действовать мы начали. Многие получили посты, что очень поможет при перевороте.

— Что же, господа, ваше мероприятие своевременно. Подобную тактику следует применять и дальше. Советы надо разваливать изнутри, иметь там своих людей. Нами уже подписан договор, предложенный кокандским правительством. Туркестан на двадцать пять лет будет английской колонией.

— Не может быть! — сорвалось у Журовича.

Говард иронически посмотрел на полковника и, вынув из бокового кармана бумагу, прочёл выдержку:

"…После свержения советской власти в Туркестане будет образована автономная республика под исключительно английским влиянием".

Он торжествующе обвёл взглядом всех присутствующих и машинально сунул бумагу под край ковра.

— Британское правительство оказывает и будет оказывать щедрую помощь своим союзникам… Вам, полковник, это хорошо известно, — сказал он Журовичу, заметив на лице полковника разочарование.

— Ещё хочу заметить, — продолжал Говард, — спешите укреплять позиции. В Петрограде назревают нежелательные события. Обдумайте план действий.

Сеид Назарбай вышел сделать распоряжение и вернулся в сопровождении трёх музыкантов, за ними слуги несли подносы с угощением и напитками.

— Предлагаю дружескую беседу скрепить дружеской пирушкой, — объявил он.

— Музыка, шампанское и женщины! Что может быть отраднее… — заявил уже протрезвевший есаул Дутова.

— Всё будет! — загадочно блеснул глазами хозяин.

Говард пил мало, хотя слуга китаец неизменно подносил ему новые блюда и новые вина. Ли Бин, входя в комнату, оставлял свои туфли у порога и бесшумно скользил по ковру цепкими ногами. Во время одного из таких преподношений он ловко вытащил ногой из-под ковра документ и не менее ловко переправил его в широкий рукав своего шёлкового халата.

Музыка заиграла что-то похожее на марш, и в комнату вошли одна за другой пять девушек. Все они были миловидны, а смущенье ещё больше красило их. Последней вошла худощавая брюнетка со смелым взглядом карих глаз. Пока подруги рассаживались, она остановилась на пороге и, внимательно всех оглядев, решительно направилась к Говарду.

— Эти, — она повела презрительным взглядом в сторону пирующих, — сильно подогреты. Я опасаюсь эксцессов. Разрешите присесть возле вас, мистер?

— Пожалуйста. — Говард подвинулся. — Простите, я не всех знаю… — замялся он.

— Вполне понятно. Я сестра офицера Тишковского. Служу в железнодорожном штабе машинисткой. Могу ознакомить со многими деятелями.

— Счастливая случайность. Я рад познакомиться с вами, мисс.

Вскоре у них завязалась оживлённая беседа.

Музыка, говор, весёлый смех, иногда женское повизгивание наполнили комнату, а за дверью хозяин расспрашивал старика сторожа:

— Почему не привёл ту — маленькую, рыженькую?

— Кусалась, царапалась, а потом расплакалась, не пошла.

— Ничего. Останется для меня. Запри её на замок. Пусть Ли Бин отнесёт ей угощение и побольше вина.

Через час слуга открыл замок и впустил в полутёмную комнату китайца с подносом, полным всяких яств.

— Кушай, сестра, и не спи, — прошептал Ли Бин. — Ночью я выведу тебя.

В полночь замок щёлкнул под ловкими пальцами Ли Бина, и две тени выскользнули в тёмный закоулок, где одиноко росла чахлая акация.

Скоро девушка была дома, а Ли Бин явился в школу советских командиров к дежурному преподавателю Ронину. Он вручил ему бумагу, сказав:

— Читай, товарищ командир, а я расскажу, что слышал.

Двое мальчиков, глядя на заплаканные глаза матери, тревожно спрашивали:

— Где папа? Арестован…

Дуся, стараясь успокоить их, отвечала;

— Услали в командировку, на линию.

Это было правдоподобно. Отец часто уезжал. А у Дуси разрывалось сердце. С утра двадцать седьмого ушёл Аристарх в город, в комитет, и не вернулся. На рассвете, когда призывно загудел гудок, к ней прибежала соседка:

— Слышишь, гудит? Собирают народ, твоего выручать…

— Как выручать?

— Вчера в Доме свободы семь человек забрали, в тюрьму увезли.

Над городом прозвучали выстрелы винтовок.

Дуся торопливо собрала подушки, зимнюю одежду, матрасы и забила ими окна. В это время что-то ухнуло и со свистом пронеслось над крышей маленького дома. Дети заплакали.

— Вот глупышки, чего испугались? Разве не слышали, как пушка в двенадцать часов палила? Садитесь вот сюда, на пол, разберите мне аптечку, да не пролейте лекарства, не разбейте пузырьков. — Для детей это была интересная, но запретная игрушка. Мать пообещала:

— Сейчас приведу вашего дружка Кольку.

Она выскочила к соседке, в дверях встретила Камилю.

— Дуся, давай твоих ребят ко мне! Ещё какие есть, всех заберу. У нас тихо.

Это было кстати, Дуся и две соседки собрали ребятишек и отпустили с Камилей.

…Бой разгорался.

— Вот и началось! Готовьте кипяток да варите похлёбку, наших кормить, — приказала Дуся женщинам.

— Покормить покормим… Вот опять стрельба усиливается.

— Коли будут раненые, ко мне несите. Я приготовила медикаменты.

После полудня промчался небольшой отряд казаков. Из-за разрушенной стены грянул залп. Два казака были ранены, третий с проклятиями свалился с лошади. Отряд ускакал. Дуся подбежала с сумкой к казаку. Тот попытался подняться.

— Гады, бросили товарища.

— Лежи. Сейчас перевяжу, а то истечёшь кровью.

— Спасибо, сестрица…

— А ты дурной, братец, чего на своих пошёл? Вот и получил гостинец.

Разговаривая, она ловко перевязала рану. Два его товарища, пригнувшись, бежали вдоль дувала.

— Сильно тебя, Епифан? — спросил пожилой.

— Уважили!.. Вот спасибо сестрице.

— И то. А чего это, ребята, мы за Генерала жизни готовы решиться? Давай перейдём к энтим красным, свой брат, рабочий. Знает, за что на смерть идёт…

— Верно! — отозвался раненый.

— А ты Родион? — обратился он к третьему казаку.

— Как сотня. Думаю, вся повернёт за народ.

От Дома свободы отъехала машина. В ней сидели арестованные большевики. По бокам казачьи сотни оберегали безоружных революционеров. Впереди и сзади шли броневики. Всю колонну освещали прожектора.

Было нечто торжественное в этом небывалом в истории Ташкента шествии. Проследовав по Гоголевской и Пушкинской улицам, грозный эскорт свернул на Московскую и направился к тюрьме.

Во дворе машина остановилась. С лязгом захлопнулись железные ворота. Арестованных через глухой коридор провели в большую общую камеру.

Смутно и тяжело было на душе Аристарха: "Неужели восстание захлебнётся?"

Разместившись на цементном полу, пять человек ждали своей участи. Враг беспощаден. Он не остановится ни перед чем, чтобы сломить сопротивление рабочих, обескровить революцию.

Тягостную тишину ночи неожиданно прервал могучий гудок железнодорожных мастерских. Пять минут плыл над городом его мощный призыв, и тотчас ему ответили все ташкентские заводы.

Камера ожила.

— Началось! — взволнованно воскликнул Цвилинг.

— Наши товарищи берутся за оружие, — поддержал его Бендецкий.

Глаза Аристарха горели радостью:

— Святая минута! Не жаль за неё жизни.

— А нас всё-таки хлопнут! — грустно прошептал анархист Шмидт.

— Теперь им надо побеспокоиться о собственной шкуре, — возразил Успенский.

А в это время Ронин приказал поднять людей по боевой тревоге. Когда рота выстроилась, он объявил:

— Будущие красные командиры! Слышите гудок? Революция в опасности. Власть Советов призывает на помощь. За мной!

Беглым маршем вооружённые курсанты и красноармейцы, среди которых был Ли Бин, направились в железнодорожные мастерские. Туда же поспешила батарея сапёрного батальона.

Рабочие встретили своих братьев криками "ура".

В боевой обстановке был выбран революционный комитет. К вечеру вооружённые отряды направились к Белому дому. Рабочие железнодорожных мастерских, примкнувшие к ним воинские части, Первый сибирский запасной полк вели бои с юнкерами и частями генерала Коровиченко.

К утру, в напряжённый момент боя, телеграф принёс историческую весть: Временное правительство свергнуто восставшими рабочими Петрограда. Власть в руках Советов! Эта весть придала сил. Рабочие Ташкента победили.

В полночь в коридоре затопали сапоги. Распахнулась дверь, и в камеру ворвалось полтора десятка прапорщиков.

— Большевистская зараза!

Окружив арестованных, они повели их во двор к грузовику.

— Залезай! — закричал старший.

В кузове им приказали лечь лицом вверх. Вокруг уселись прапорщики и приставили штыки к груди арестованных.

— Если кто пикнет, заколем, как собак.

Ворота распахнулись, машина рванулась, выскочила на улицу. Но тут мотор сразу сдал, и грузовик замер в нескольких шагах от тюрьмы.

Шофёр стал ругаться.

— Я же предупреждал — ехать нельзя. Мотор чинить надо.

Прапорщики руками вкатили машину назад во двор тюрьмы. Шофёр принялся возиться с мотором. Его торопили, совали под нос наганы, грозились расстрелять.

Арестованные догадались, что шофёр тянет время. Он знает, куда и зачем везут большевиков, и старается хоть чем-нибудь помешать предстоящей расправе.

Наконец грузовик всё же ожил, покинул тюрьму и заколесил по городу.

Машина въехала на ярко освещённую площадь.

— Встать!

Помогая друг другу, арестованные поднялись и увидели, что находятся в крепости. Их сняли с грузовика и развели по казематам.

Охраняли узников казаки. Они, как и прапорщики, ругались, пугали членов Комитета расстрелом. Арестованные не молчали. Старались втянуть солдат в разговор.

Были даже сочувствующие. Один из них сказал:

— Порешили бы вас в ту же ночь, как взяли из тюрьмы. Да, слышь ты, рабочие за вас грозились расстрелять триста юнкеров.

— А теперь что слышно?

— Вот ведут переговоры через городскую управу. Там доктор Слоним и адвокат Закаменный торгуются с Коровиченко.

Эти сведения подбадривали, вселяли надежду.

Наконец казаки открыли камеры, выпустили пленников в коридор, отдали им винтовки.

— Хотят с вами покончить. Защищайтесь!

Это походило на правду. Всё ближе гремели выстрелы. На крепость велось наступление. Минуты тянулись медленно. Но вот послышался властный голос и стук в дверь.

— Отворяй!

Вошёл прокурор с комиссией. Комендант крепости растерялся, увидев узников вооружёнными.

Прокурор объявил:

— Революция победила. Генерал Коровиченко арестован. Вы все свободны.

Через час Аристарх был уже в мастерских.

Восторженными криками встретили своего товарища рабочие. На руках они несли его до трибуны. Худой, обросший бородой, хриплым простуженным голосом он сказал:

— Товарищи! Братцы! Поздравляю с победой! Вот оно, пришло наше рабочее счастье! Да здравствует Советская власть! Да здравствует вождь пролетарской революции Ленин!

Голос его потонул в громе аплодисментов.

 

Глава двадцатая

В БОРЬБЕ РОКОВОЙ

У Рустама собирались друзья. Тут был бывший слесарь, а теперь председатель железнодорожного комитета Манжара, Аристарх Казаков с Дусей, Шумилов с женой. Был и Арип с младшим сыном певцом, пожилой рабочий Килячков, студент Голятовский и Степан Теодорович. Эти трое были включены в делегацию, посылаемую ТуркЦИКом в Москву для совместной работы с комиссией ВЦИК по выработке конституции советской страны.

Сидели за дастарханом и лакомились фруктами.

— Где же Казик? Куда скрылся? — спрашивал Маи-жара, поглаживая запорожские усы.

— Он в саду, с детьми алычу рвёт, — выдал делегата Рустам.

Точно в ответ прозвучал приятный тенорок:

— Казик, иди сюда! — закричал Шумилов.

— Чего это ты вспомнил офицерские плети? — спросил Манжара появившегося у айвана весёлого студента в синей косоворотке.

— Нашу студенческую марсельезу пел, ребятки пусть помнят, как завоёвывалась власть Советов.

— Иди-ка садись, певец-пропагандист, — позвал товарища Степан. — Сейчас нам нотацию прочтут…

Манжара, усмехаясь в усы, произнёс:

— Ишь ты, нотацию… А ты, Килячков, назначен за старшего. Гляди там за молодёжью….

— Ну уж нет, Митра! Что мы, развлекаться едем, что ли? Там дело серьёзное, конституция! И для каждого участвовать в этой работе большая честь. Верно, Степан?

— Правильно! Работа государственная. Новая жизнь для народа в этой конституции.

— Мечтаем мы о многом, — добавил Шумилов, — и мечта наша — великий двигатель, чудодейственная сила. Я верю: наш свободный народ достигнет вершин коммунизма. — Глаза Шумилова вдохновенно горели, и весь он будто преобразился, помолодел.

— Хорошо ты сказал, Николай, — поддержал его Аристарх. — Только, мечтая, не надо забывать, что враг ещё не сдался и готовится к новой схватке.

Утром на вокзале к Голятовскому, Теодоровичу и Килячкову примкнули комиссар Троицкий и Сабир Юсупов.

Ехали дальним путём на Красноводск, потом по Каспию на Астрахань и, наконец, попали в Москву. Прямо с вокзала поехали в ЦИК. Встретил их бледный худощавый человек с уставшими глазами, приветливо глядевшими через стёкла пенсне.

Голятовский, учившийся в Петроградском политехническом институте, сразу узнал Свердлова.

Яков Михайлович расспросил туркестанцев о положении дел в крае, познакомил с планом работы над проектом конституции. Когда беседа подходила к концу, спросил:

— А где остановились?

— С вокзала прямо сюда, — ответил Килячков.

— Ну вот вам ордерок в наше общежитие. Там и столовая есть, устраивайтесь.

— Нам бы Ленина повидать, — неуверенно произнёс Голятовский.

Свердлов тепло глянул на делегатов:

— Владимир Ильич очень занят, но собирается поговорить с вами о туркестанских делах. На днях вам позвонит Фотиева — секретарь Ленина — и предупредит о встрече. А пока отдыхайте. — Свердлов пожал всем руки.

С этой минуты делегаты жили ожиданием встречи с Лениным. Волновались. Готовились. Каждому хотелось не только услышать Владимира Ильича, но и самому задать вопрос, высказать то глубокое, затаённое, что нёс каждый в сердце.

Прозвучал долгожданный звонок. Фотиева сообщила, что Владимир Ильич выкроил время для приёма туркестанцев. Завтра к пяти часам вечера им надлежит быть на месте.

Это был счастливейший день в их жизни. Трудно оказалось дотянуть до намеченного срока. Беспрестанно поглядывали на часы, торопили друг друга: как бы не опоздать.

Наконец переступили порог приёмной председателя Совнаркома.

Фотиева, сидевшая за большим письменным столом, подняла утомлённое лицо, удивлённо посмотрела.

— Рано вы, товарищи. Посидите. Сейчас Владимир Ильич занят с Дзержинским. Я доложу ему, — проговорила она и тихо пошла в кабинет.

Тут же вернулась.

— Владимир Ильич вас примет.

Действительно, не прошло и минуты, как отворилась дверь кабинета, вышел Дзержинский, поздоровался со всеми и приветливо сказал:

— Идите. Ждёт.

Голятовский и Теодорович, пропустив вперёд старших, крепко пожали друг другу руки.

— Незабываемая минута, Казик! — прошептал взволнованно Степан.

Из-за письменного стола навстречу мм шёл Ленин.

— А! Товарищи туркестанцы! Заходите, заходите, садитесь… — Владимир Ильич, улыбаясь, пожал делегатам руки и усадил их в кружок. Разговаривал с ними тепло, непринуждённо, как со старыми друзьями, Спрашивал, как доехали, как устроились.

На сердце у каждого сразу стало спокойно. Волнение куда-то исчезло. Позабыв о своих записях, делегаты начали говорить свободно обо всём, что думалось. И главное — о будущем края.

Но больше приходилось отвечать на вопросы Владимира Ильича. Его интересовало, как прошёл Пятый съезд Советов Туркестана, как дела с продовольствием, много ли посеяли хлопка. Беседуя, он несколько раз вставал, подходил к столу и делал заметки, Наконец, взглянув на часы, сказал:

— Очень рад, что встретился с вами. Многое в туркестанских делах для меня прояснилось. Жаль, что времени мало. По всем текущим вопросам вашей работы держите связь с товарищем Свердловым. А если будет нужна моя помощь, звоните через товарища Фотиеву.

Сердечно распрощавшись с Ильичем, окрылённые туркестанцы покинули кабинет.

* * *

В мрачном доме Ходжи Сеид Назарбая снова собрались единомышленники.

После исчезновения копии договора с кокандскими автономистами Говард потребовал строгой конспирации и проверки людей, присутствующих на совещаниях Юго-Восточного союза. Особенно протестовал он против попоек и увеселений.

Строгая деловая обстановка влияла на настроение присутствующих. Все как-то подтянулись и сидели тихо за длинным столом, застеленным зелёной скатертью. Ожидали, когда звякнет звонок, поставленный возле Говарда.

— Он, кажется, считает, что Туркестан уже у него в кармане… — прошептал Журович соседу.

— Чувствует себя хозяином. Большие средства вложил. Вот и командует…

— Пока большевики не дадут ему московского киселя.

— Я бы порадовался этому, но вместе с ним и нас угостят таким же киселём…

Мистер Говард, поправив белоснежные манжеты тёмного костюма, надавил кнопку, звонок чуть звякнул. Заговорил со строгой ноткой в голосе:

— Прошу внимания. Отпечатанную программу действий на ближайшее время получит каждый для неукоснительного проведения её в жизнь. Мы допустили в прошлом грубую ошибку, не поддержав Временное правительство всеми имеющимися у нас силами. Теперь нам бороться труднее. Кокандская автономия пала. Но уже дан сигнал, и курбаши начинают действовать широким фронтом. Скоро подойдут к Ташкенту крупные отряды. Надо окружить железным кольцом этот мятежный город и… уничтожить его. Нам поможет генерал Маллесон со своими сипаями. Сейчас необходимо спровоцировать конфликты внутри Советов. Надо выдвигать на ответственные посты наших людей. Вам, Кара-Джан, давно следовало занять руководящую роль в Мусбюро.

Кара-Джан притворно вздохнул:

— Ничего нет проще, как стать членом правительства, но…

— Что "но", дорогой?

— Боюсь, узнают меня жертвы моих шалостей — и к стенке… У большевиков это быстро.

— Восхищаюсь вашим юмором, в нём чувствуется влияние воспитателя, но… изменить внешность, фамилию и запастись документами из большевистских аулов — это нетрудно…

— О, с такими данными очень легко занять большой пост. Но у меня возникнут большие расходы.

Кара-Джан выразительно посмотрел на Говарда, тот, усмехнувшись, кивнул головой:

— Они будут оплачены… Полковник, когда едете к генералу Маллесону?

— Всё подготовлено. Через неделю, как намечено, вдвоём выезжаем.

— Поторапливайтесь… А вам, господа, пожелаю большой осторожности и осмотрительности… — Говард зло прищурил свои бесцветные глаза. — Как поживает ваша сестра, господин Тишковский?

— Мистер Говард, вы напрасно бросаете на неё подозрение, моя сестра реабилитировала себя, представляя систематически сведения важного характера…

— Что ж, вы правы. Благодаря этим сведениям мы можем действовать наверняка. Капитан, — обратился Говард к сидевшему с ним рядом англичанину, — раздайте циркулярные распоряжения.

Капитан бегло просмотрел заголовки лежавших перед ним бумаг и, называя фамилии, вручил каждому. Говард встал:

— Могу отметить. Сегодня совещание прошло в деловой обстановке. До свидания.

* * *

К железнодорожной станции подкатила легковая машина. Из неё вышли два человека в кожаных тужурках. Один был высок, с горячими смелыми глазами, другой среднего роста, коренастый. "Не иначе, как начальство", — отметил про себя телеграфист, впуская в комнату приехавших.

Коренастый сказал, держа руку на кобуре:

— Вот что, парень. Наш отряд вон в том кишлаке. Мы тебя назначим начальником станции Ташкент…

Телеграфист вытаращил глаза и, мотнув головой, спросил:

— А вы кто будете?

— Я командир разведки белоказаков. Передай наши сообщения — получишь награду. Мы окружаем город.

— Куда? Какие сообщения?

— В Ташкент, в штаб округа. Стучи: "Вся линия на Самарканд занята казачьими войсками".

Телеграфист быстро застучал ключом. Высокий нагнулся и стал следить за бумажной лентой, плывшей из аппарата. Вдруг он засмеялся и сказал коренастому:

— Знаешь, что он передал: "В машине два беляка-гада в кожанках, захватили телеграф. Подкупают на измену". Свой парень-то оказался… Молодец. Слушай! Это председатель ЧК, вот его документы, а я председатель Ташкентского Совета Шумилов…

— Николай Васильевич! Как это я вас сразу не признал? На митинге в мастерских вас слышал. Значит, попугать меня хотели?..

— Испытать, а не пугать. Дело важное, а людей надёжных не сразу найдёшь. Тебя как звать-то?

— Фёдор Лобода. Это я передал рабочим телеграмму об отречении царя.

— Сейчас передашь в Чарджуй секретную депешу. Ленту вырви для нас и никому ни гу-гу.

— Будет сделано, Николай Васильевич!

Лобода застучал ключом. Был вызван командир отряда особого назначения. Ему сообщили: "Сегодня вечером выезжают двое одетых под хивинцев. Едут к англичанам в Асхабад. Надо перехватить, доставить в Ташкент".

Забрав ленту и пожав руку телеграфисту, оба комиссара сели в автомобиль и покатили в город.

Шумилов позвонил Ронину:

— Зайди, Виктор Владимирович, вечерком в Совет.

— В котором часу?

— Часов в десять будет поспокойнее…

Ровно в десять часов Ронин сидел в кабинете председателя городского Совета.

— Помощь твоя нужна, Виктор Владимирович. Хотим с англичанами и сипаями по душам поговорить. Поговорить на их родном языке. Пусть узнают, за что мы боремся, и о себе подумают. Ведь пришли" наш край душить свободу, убивать трудовой народ… Кто поговорить сможет?

Ронин сразу назвал красноармейца Ли Бина. Шумилов просиял:

— Ну до чего же хорошо! Нарядим китайским купцом, никому и невдомёк будет. А с английским как? Найдёшь?

— Встретил я вчера Силина. Ты знаешь его, у Белова в крепости командует пулемётной ротой…

— А-а! Сын охотника Силина.

— Он самый.

— За кочевника сойдёт?

— Вполне. Этот и по-афгански и по-английски говорит. Человек толковый.

— Вот и есть уже два хороших разведчика, — обрадовался Шумилов. — А с Беловым договорюсь.

Он позвонил коменданту крепости, попросил его приехать и захватить с собой Силина. Тот недовольно загудел в трубку:

— Не дам, не рассчитывай. Зачем он тебе понадобился?

— Не мне, революции… Приезжай побыстрее.

Не прошло и десяти минут, как к Ташсовету мягко подкатил автомобиль. В кабинет вошёл военный со спокойным лицом. Неторопливо опустился в кресло и выжидающе посмотрел на Шумилова. Следом шагнул перетянутый ремнями Силин, поздоровался с Шумиловым, пожал руку Ронину. Сел рядом и взглянул на Белова.

— Что смотришь? У него спроси… — Белов кивнул головой в сторону Шумилова.

Тот встал, подошёл к карте. Очертив границы тупым концом карандаша, пояснил:

— Это Асхабадский фронт. Он ширится, грозит Ташкенту. На этом фронте мы потеряли много людей, боеприпасов…

— Всё это известно. Ты ближе к делу… — буркнул Белов.

— Без этого вступления нельзя. Так вот. Мы кое с кем беседовали, решили провести среди врагов разъяснительную работу, открыть глаза сипаям и английским солдатам…

— Понятно, — прервал Белов. — Неплохо задумано. Как ты, Алёша?

— Иван Петрович, это блестящая идея…

— Вот. Отдаю, от сердца отрываю… Помни. Вернётся — и ко мне назад.

— Согласен. А пока, Иван, пошли этого пулемётчика в командировку в сторону Оренбурга. А ты Силин, соберись поживее… и… в Асхабад, — подвёл итог беседы Шумилов.

— Голому собраться — только подпоясаться, — усмехнулся Силин.

* * *

Вот они, родные горы!

Сгрудились скалистые громады, молчаливые, неподвижные. Кажется, они мертвы и пустынны.

Но всмотрись в голубую даль! И ты увидишь улыбчивые зелёные долины, по которым скачет, шумя по камням, серебристый горный поток; светлое озеро, гладкое, как зеркало. Тихо лежит оно, отражая плывущие в голубом небе пушистые облака. А по склонам, цепляясь корнями за трещины скал, тянутся ввысь огромные сосны, вьётся кудрявый терескен.

Высоко над вершиной плывёт чёрная точка. Она то снижается, делает круг, то опять поднимается и плавно застывает в воздухе. Это кумай. — снежный гриф. А вот на выступе скалы, как изваяние, чётко рисуется стройный киик. Он зорко глядит вокруг, готовый в минуту опасности ринуться вниз и, упав на пружинящие рога, умчаться от смерти.

Скоро дом. Ещё несколько поворотов тропы — и откроется Орлиное гнездо. Два спутника молча едут за Ильгаром. Им он обязан жизнью.

Когда басмачи обстреляли санитарный поезд, в котором тяжело раненный Ильгар возвращался с фронта, и стали преследовать поезд, кондуктор отцепил последний вагон. Паровоз, выпустив клубы пара и дыма, ушёл вперёд, набирая скорость. Басмачи яростно набросились на единственный вагон, решив на нём выместить свою злобу. Курбаши приказал:

— Всех вырезать, одежду, ценные вещи, продовольствие вынести, вагон сжечь!

Они рассчитывали на поживу, но обманулись. В последний вагон сносили мертвецов, это был морг на колёсах. Сюда принесли и потерявшего сознание Ильгара.

Когда он открыл глаза, то увидел склонившихся над ним двух басмачей. В одном он узнал молодого нукера бека Дотхо. Чуть шевеля пересохшими губами, Ильгар произнёс:

— Скажи кузнецу, мудрецу Поршнифа, Машрабу…

Голос прервался, глаза закрылись…

Басмачи зашептались:

— Говорю, наш…

— Откуда тут наши? Только мы двое. Смотри, он снова открыл глаза.

— Кто ты?

— Ильгар, приёмный сын Машраба…

— Сын пастуха! Давай вытащим.

Тем временем возвратилась из бесполезной погони вся банда.

— Чего расселись?! — крикнул курбаши. — Прикончите — да на коней. Уходить пора, со станции солдат пришлют.

Поршнифцы сидели, не трогаясь с места, и с сочувствием смотрели на больного…

— Что? Жаль? Не можете? — Он выхватил шашку. — Подвинься, я научу вас делу…

Молодой нукер закричал:

— Уходи! Это брат мой…

— Вот умрёт, похороним и догоним вас, — примиряюще объяснил другой.

Всадник опустил шашку, сплюнул:

— Брат… Кто знал. Дураки, вас сейчас голыми руками заберут красные. — Он хлестнул коня, и вся банда поскакала на север.

Нукер свистом позвал кобылицу, вытащил из хурджуна деревянную чашку, стал доить. Кобылица стояла спокойно. Два дня тому назад курбаши, увидев в отряде жеребёнка, приказал зарезать его. Жалко было нукеру игривого, ласкового малютку. Под угрозой была и кобылица. Неотсосанное молоко могло погубить животное. Какой-то старик посоветовал доить кобылицу три раза в сутки.

Нукер напоил Ильгара молоком. Тот ожил.

— Спасибо, братья.

Басмачи грустно посмотрели на юношу:

— Что будем делать с тобой, Ильгар?

— Бросьте! Я не могу рукой пошевелить…

— Нет, так не годится. Ов-ва! А мы эту штуку приладим к нашим коням и отвезём тебя к Машрабу. — сказал бывший нукер, показывая на санитарные носилки.

Ильгар спросил:

— А басмачи?

— Пусть подохнут. Только дехкан грабят да режут, а красных увидят — удирают.

Так, в носилках, везли больного целый месяц. Кобылица кормила Ильгара, в кишлаках варили суп, заправленный мукой и кислым молоком. Молодой организм справился с болезнью. Через пять недель Ильгар мог ехать верхом. Случай подарил ему коня. Как-то возле ущелья путники услышали треск выстрелов, крики… Они затаились в кустарнике среди валунов, ожидая конца схватки. Скоро шум битвы стих, а в ущелье влетел испуганный конь. Нукеры поймали его. В тороках нашли продовольствие и комплект новой одежды. Облачившись в чистое бельё и шёлковый халат, Ильгар усмехнулся:

— Чем не басмач. Только сапог нет, босой…

Чем дальше углублялись путники в горы, тем меньше встречали людей. Их окружала природа в своём первозданном величии. Питались дичью. Пили кристальную воду из горных источников.

Вот и последний поворот. Сверху посыпались камешки. Ильгар, натянув поводья, поднял голову. Там, среди кустарника, козьей тропой карабкалась девушка в красном платье.

Ильгар шутливо крикнул:

— Эй, девушка, куда спешишь? Свалишься — коня испугаешь.

Она спряталась за куст, выглянула, высунула язык и звонко крикнула:

— Джигит! Голые пятки. От врага бежал — сапоги потерял… — Юркнув за камни, она исчезла.

— Вот так колючка! — удивился Ильгар.

Спутники засмеялись.

— Это Банат. Огонь-девка. Стреляет без промаха. На коне скачет лучше джигита. Никому спуска не даёт. Только Машраба слушается.

— Машраба?

— Да. Дочка его.

Подъехали к Орлиному гнезду. На выступе, как изваяние, высился всадник. "Видно, война и революция не коснулись наших мест", — подумал Ильгар. Но он ошибся.

Когда всадники остановились возле маленького, но добротно построенного и выбеленного домика, из двери вышел старик могучего сложения. Не успел он произнести приветствия, как спешившийся Ильгар с возгласом "дядя!" кинулся ему в объятия.

— Хо-хо! — зарокотал кузнец. — Вернулся домой, перепел…

Выбежавшая Масуда всплеснула руками:

— Сынок, вернулся… — и, прижимая к груди голову Ильгара, заплакала.

— Ну-ну, будет, старая. Женщины всегда так, надо смеяться — они плачут. Надо плакать — они смеются. Лучше пошли Банат за Сулейманом.

— А где Сулейман? — спросил Ильгар.

— Смотри повыше, вон на тот уступ. Это гнездо нашего мудрого кумая. Не хочет он жить среди людей… Выстроил себе келью и живёт.

Ильгар долго всматривался в даль, наконец разглядел маленькую постройку, прильнувшую к уступу скалы. На пороге, освещённый солнцем, сидел худощавый старик с небольшой седой бородкой. У ног его, охватив колени руками, сидела девушка в красном платье. Старик слушал её, а сам внимательно смотрел в сторону афганского берега. Потом встал, вынул из-под притолоки маленький предмет и, уловив солнечный луч, послал его в сторону всадника, сторожившего границу. Луч скользнул по щеке и перебежал на руку. Сторожевой посмотрел на скалу. Старик махнул белым платком три раза. Потом спрятал зеркальце, которым сигналил, и, опираясь на плечо девушки, начал медленно спускаться вниз.

На посту было замечено появление трёх путников. Командование прислало киргиза-пограничника узнать, что за люди появились в кишлаке.

— Садись, солдат, гостем будешь, — сказал Машраб. — " А потом мы с Ильгаром сами пойдём к начальнику.

За минувшее десятилетие три раза сменялись пограничники Орлиного гнезда. Этот пост считался лучшим на Памире.

Подполковник Кверис установил в отряде строгую дисциплину. Но солдат не держал в страхе. Заставлял Офицеров читать им доступные лекции. Завёл "Журнал Орлиной стаи", куда заносились все выдающиеся события, отмечались заслуги и проступки пограничников.

Если бы начальство узнало о такой постановке дела, Кверису не поздоровилось бы. Его могли судить за разложение нижних чинов.

Весной семнадцатого года Кверис, вернувшись из Ташкента, сделал сообщение о революции, об отречении царя. Солдаты встретили новость криками "ура". Но когда он поставил вопрос о выборе начальника из числа пограничников, то все запротестовали. А один сибиряк заявил:

— Тута не о чем говорить, ваше высокоблагородие.

— Погодите. Ребята, первое и главное условие новой армии свободного русского народа — отмена чинопочитания. Разве вы не видите, что впервые я стою перед вами без погон. Обращайтесь к офицеру: товарищ командир. Продолжайте, Боровиков.

— Так я к тому, что никто из нас в командиры не годится. Дела не знает. Сами собой командовать не умеем, а тут целый отряд, около ста человек. Наломаем дров.

— А ведь верно таёжный медведь говорит! — послышались голоса. Но Кверис прервал:

— Спокойнее, товарищи… Да, правильное выступление. Но в армии не только выбирают командиров, но и комиссаров к ним.

Он разъяснил, зачем нужны комиссары, их роль в воинских частях.

На другой день солдаты проголосовали за новое руководство. Командиром избрали Квериса, комиссаром — Боровикова.

Когда Машраб с Ильгаром пришли на пост, там на общем собрании обсуждалось дело одного казака. Возвращаясь из объезда, он встретил дехканина соседнего кишлака, который вёз с базара небольшую кошму. Дехканин похвастался:

— Ни у кого такой нет. Хорошая…

— А ну, покажь!

И когда доверчивый горец протянул свёрнутую кошму, казак выхватил её из рук и, ударив коня, ускакал.

Дежурный наблюдатель видел всю эту сцену и доложил начальству. Кверис не стал накладывать взыскания. Передал дело в товарищеский суд.

Машраб и Ильгар пришли на пост, когда солдатам зачитали обвинение и сторожевой стрелок дал показания.

Казак пытался всё обратить в шутку:

— Ну чего вы, ребята! Ведь вы же не офицерьё…

Должны понимать… Что это за провинность? Ну, украл. Дак оренбургского казака за што кошмой зовут? Как увидит кошму — скрадёт. Так ему на роду написано.

Солдаты зашумели:

— Долой его! Позорит отряд!

— К стенке гада!

— Вор и грабитель! Пускай идёт к басмачам.

Казак перетрусил. Он понял, что наглостью ничего сделать нельзя. Взмолился:

— Товарищи… Кусок кошмы…

— Не товарищ ты нам, ворюга!

— Давай, комиссар, пиши постановление — расстрелять к чёртовой матери!

Встал Кверис, шум сразу стих. Провинившийся стоял, опустив голову.

— Вот что, товарищи! Тяжёлый проступок совершил воин, член нашего отряда. Видать, природа у него звериная. Отнять у бедняка кошму, о которой тот мечтал долгие годы, — это значит погасить радость человека, погасить веру в русского пограничника, в его честность, стойкость, бескорыстие. Моё предложение такое: завтра утром виновник в сопровождении товарища отыщет обиженного им дехканина и вручит ему украденное, объяснив, что это была глупая шутка. А к вечеру завтра на наш берег должна высадиться большая группа басмачей во главе с Дотхо и под командой афганского офицера Ахмет-Джана. Так вот: предстоит жестокая схватка с противником. Этот бой будет испытанием и судом над тем, кто опозорил нас. Согласны с моим предложением?

Все встали, выстроились как на параде и в один голос ответили.

— Согласны!

И странное дело. Человек, который изворачивался, цепляясь за жизнь, вытянулся перед Кверисом.

— Товарищ командир, пошлите в самое опасное место. Я смою кровью свой позор.

После окончания суда отряд заслушал сообщение Ильгара о положении на фронтах, о бесчинствах басмачей, об английской интервенции. Он закончил свой рассказ словами:

— Прошу принять в ваши ряды. Я хочу посчитаться с беком.

— Командир, — прогудел Машраб, — я приведу пять своих друзей мергенов, они бьют из ружья без промаха.

Подберём из молодёжи человек двадцать. Будет ли это помощью?

— Двадцать пять человек, защищающих свои семьи, родную землю и свои жизни, — это сила, — радостно ответил Кверис. — Собраться всем к полудню. У кого нет оружия — получат здесь.

Бек Дотхо назначил переправу после вечернего намаза. Он окинул взглядом свои многочисленные отряды. Часть из них встала под стяг Ахмет-Джана, другая — под зелёное знамя газавата, развевавшееся над головой Дотхо.

Совершив молитву, бек сел на белоснежного скакуна под красной бархатной попоной и обратился с речью к своим джигитам:

— Храбрые воины ислама! Переправившись на тот берег, мы сотрём с лица земли отряд неверных, не дадим пощады находящимся под их защитой нечестивым шиитам и пройдём огнём и мечом по кишлакам Памира. Такова воля пророка.

Затрубили карнаи, загрохотали барабаны, и отряды двинулись к реке. Переправа прошла быстро, без препятствий. Через час всадники уже выстроились на другом берегу. Дотхо занял место впереди колонны и повёл её в ущелье. Басмачи шли красуясь, как на параде.

Но вот в закатной тишине раздался громоподобный голос:

— Стой, бек! Ты пришёл за своей смертью.

При первых словах Дотхо машинально затянул повод, и выученный конь замер как вкопанный. Бек поднял голову и увидел на уступе скалы могучую фигуру кузнеца. Он стоял у огромного камня, взяв на прицел ружьё. Бек махнул шашкой, и тотчас двадцать человек из его охраны спустили курки. Двадцать пуль, ударившись о тысячелетний валун, сплющенные, отскочили.

— Моя пуля вернее твоих… Получай, собака!

Не успел прозвучать выстрел, как бек, покачнувшись, рухнул с седла.

Следом грянул выстрел с другой стороны и снял Ахмет-Джана. Это был сигнал. Грохнул залп, застрочили пулемёты. Растерявшиеся басмачи бросились вперёд в надежде прорваться, но в узком месте на них обрушилась каменная лавина. Это женщины, руководимые Банат, заранее расставив глыбы, сбрасывали их на головы врагов. Уцелевших расстреливали охотники.

Хвост колонны повернул назад, к переправе, но из зарослей на них ринулись пограничники. Обнажённые клинки мелькнули в воздухе, началась рукопашная схватка. Басмачи дрались озверело, стремясь пробиться к берегу.

Из гущи сражения на взмыленном коне выскочил чубатый казак и, бросившись к причалу, стал рубить канаты. Медленно, как бы нехотя, отходили каюки от берега, но, попав в струю, поплыли быстро вниз.

Басмачи с воем окружили смельчака, занесли над ним клинки. Он отбивался из последних сил. Но в этот момент на выручку примчался Ильгар с товарищами. Они отогнали басмачей и подхватили израненного казака. Тот холодеющими губами произнёс:

— Я искупил свою вину… Скажи ребятам…

* * *

В этом году загостилась в Ташкенте ясная туркестанская осень. Настал октябрь, а кругом густая зелень, цветы… Правда, кое-где загорались янтарём пожелтевшие листья, пронизанные лучами солнца. Иногда налетал утренний или предвечерний ветерок, начинался весёлый листопад. Кружились в воздухе листья и легко опускались на сухую осеннюю землю…

Ронин задумчиво глядел на посыпанные песком, чисто подметённые дорожки сада. Следил за полётом лёгких беззвучных листьев.

Послышался скрип ворот. Ронин повернул голову: Арип аккуратно задвинул жердь, которой плотно закрывались деревянные створки, осмотрел концы, крепко ли залегли в скобы, и, повернувшись, зашагал по широкой аллее к террасе.

"Как он постарел, борода почти белая"… — подумал Ронин.

— О-ёй, тюряджан, зачем такой сердит? — по-русски спросил Арип, подходя к ступенькам террасы.

— Нет, не сердит… Вспомнил молодость, хорошее было время.

— Хе!.. А теперь время стало лучше! — перешёл Арип на родной язык. — Вот повёз мой Хайдар на арбе твою дочь и внуков. Это наша молодость.

— Прав ты, дружище. Вот я и переживаю. На два дня уехала Анка с детьми к Глуховым в Троицксе. А я буду один. Ты вот спешишь в союз, а я сиди дома.

— Зачем дома? Иди к Шумилову, к Аристарху.

— Вчера был, а нога-то опять разболелась. Буду парить, а потом опять лягу. Спасибо, что навестил. Ну иди в свой союз, а то опоздаешь. Хорошо придумали эту военную подготовку. С винтовками обращаться уже умеете?

— Учимся.

Простившись, Арип вышел через маленькую калитку. В доме воцарилась тишина.

Ронин вернулся в свою комнату, сел за прерванную работу — составление плана народного образования в сельской местности. Это было задание партийного комитета. Хотелось выполнить его хорошо, предусмотреть все возможности. За делом не заметил, как прошли часы. День угасал. Утомлённый, но довольный, он встал из-за письменного стола, подошёл к открытому окну, раскинул руки, потянулся и вдохнул аромат роз, доцветающих возле террасы.

Розы… Вот такие пышные стояли на столе, когда пришла к нему Лада. Сердце защемило тоской. Нахлынули воспоминания, припомнились встречи…

В закатной тишине проплыл какой-то странно волнующий звук. Точно стон оборванной струны. Прислушавшись, понял — откуда-то издалека доносился звон колокола. Это остаток прошлого. Маленькая церквушка призывала верующих к вечерней молитве. Звон жалобный, грустный плыл и плыл, напоминая что-то далёкое, близкое сердцу.

И вот где-то глубоко в памяти возник и зазвучал мотив любимой песни. "А ведь я давно не пел, пожалуй, и голос уже пропал…" Открыл гардину, взглянул на позолоченные солнцем вершины деревьев, на синее осеннее небо и тихо запел:

Пел и вспоминал Наташу. Она любила слушать эту песню в часы заката.

Давно её нет, милой Наташи… А юная погибшая Лада…

Сердце замирало и ныло от боли… Наташа… Лада… Обеих унесла безжалостная смерть.

Он оборвал песню. Слух уловил рыданья. Опустил глаза и замер. В багряных листьях дикого винограда, обвивающего колонны террасы, стояла Лада. Бледная, худая, она широко открытыми глазами смотрела на Ронина.

Ронин словно окаменел. Что это? Виденье? Призрак? Плод больного воображения?..

Прошла долгая минута, другая. Но вот "призрак" протянул к нему руки, заплаканные глаза вспыхнули светлой радостью.

В один миг, забыв о больной ноге, Ронин выпрыгнул из окна, подбежал, обнял.

— Ты?.. Ты моя вечерняя зоренька!.. Живая…

Он повёл её на террасу, осыпая поцелуями, усадил в кресло… Наконец, немного успокоившись, спросил:

— Как же ты спаслась, моя радость, моё счастье?

— Госпиталь успели вывезти, а очень слабых оставили на попечение жителей. Я попала к старому леснику. Они с женой и выходили меня… В лесу было тихо, хорошо. А поправилась, узнала: пошёл ты охотником в разведку, погиб в бою… Опять заболела.

— Кто тебе сказал?

— Раненый солдат рядом с тобой был. Его подобрали крестьяне, спрятали на пасеке… Ты знаешь, мне чудилось, что и моя жизнь кончилась. Я бродила в лесу, как безумная… Потом потянуло на родину, туда, где встретила тебя… С вокзала прямо пришла к твоей дочери… Ещё раз взглянуть на твою семью, на комнату, где ты жил…

* * *

Эта январская ночь под крещение была особенно морозна. Снег глушил все звуки. Вокруг царило белое безмолвие. Но город не спал. Что-то тревожное чувствовалось в этой тишине. Какие-то тени сновали по городу, то расходясь, то сбиваясь в группы, шептались и снова исчезали. Иногда проскачет всадник, проедет пароконный фаэтон или прошуршит шинами открытый автомобиль.

В кабинете Шумилова сидели Вотинцев, Фигельский, Фоменко. Председатель ЧК был явно недоволен.

— Когда привезли двух беляков, пробиравшихся к Маллесону, мы обнаружили у них письмо Бота. Осторожное, правда. Но сам факт говорит уже за то, что дело нечистое… Арестованные выдали всю организацию. Пришлось взять Бота и ещё около двухсот человек. Не успели их задержать, как наутро приказ: выпустить! Куда это годится, товарищи!

— Так его же Осипов взял на поруки, — возразил Вотинцев. — Ты, Фоменко, не сердись. Не считаться с военным комиссаром не можем. Кроме того, Осипова мы знаем. На Асхабадском фронте зарекомендовал себя.

— Что мы о нём знаем? Вон Белов чуть не пристрелил его, — не сдавался Фоменко.

Фигельский попытался объяснить причину:

— Они терпеть не могут друг друга. Старые счёты.

Шумилов внимательно слушал. Его бледное лицо сильно осунулось. Много дел навалилось на плечи этого железного человека, он недосыпал и был явно переутомлён. Слушая спор товарищей, он пытался понять, в чём суть вопроса, но мысль ускользала, расплывалась. Он закрыл глаза. Звонок телефона заставил встрепенуться, взял трубку:

— Шумилов слушает.

Молча ловил он далёкие, глухо звучавшие слова, поглядывал на сидевших товарищей. Наконец сказал:

— Все они у меня. Но почему понадобилось собирать ночью? Как, как? В полку, говоришь? Кто же там мутит? Да, выяснить надо. Хорошо, приедем. — Он обратился к товарищам: — Осипов говорит, что в городе неспокойно и в полку кто-то мутит. Просит выступить на митинге.

Чёрт знает что! Какая-то неразбериха, — пожал плечами Фигельский.

— Надо ехать, товарищи, — проговорил, вставая, Шумилов.

— Разумеется. Если заваруха, то надо, — поддержал Вотинцев.

Вышли к автомобилю. Фигельский предложил:

— Заедем за Цирулем, он мужик решительный, Чем больше будет представителей власти, тем сильнее впечатление на бузотёров произведут наши выступления…

Заехали в канцелярию начальника охраны города. Там, как обычно, горел свет. В кабинете сидел Цируль со своим заместителем Лугиным.

Поздоровавшись, Вотинцев спросил:

— Чем ты занят, Ян?

Посылаю патрули. Сейчас приедет Вульф. Он узнал о выступлении белогвардейцев, надо быть готовыми.

Рокоча мотором, у крыльца остановилась машина. Вошёл Финкельштейн.

— Здравствуйте, товарищи! Осипов просит помощи. Едем! — проговорил он решительно.

— Едем, конечно, — задумчиво ответил Фигельский. — Придётся ехать…

Все пошли к автомобилям, начали рассаживаться. Вдруг Цируль вернулся.

— Поезжай, Лугин. Я хочу подождать высланный караул…

Исполнительный Лугин торопливо пристегнул к ремню оружие и направился к автомобилю.

Машины двинулись.

В военном штабе Второго полка шумно. Прибывший по вызову Осипова сводный полк разместился во дворе. Солдаты возбуждены. К ним то и дело выходит адъютант военного комиссара Бот и угощает вином.

— Погрейтесь, ребята!

В здании много штатских. Они трутся среди военных, вступают в разговоры, раздаются шутки, смех. И почти все поглядывают на закрытую дверь. Там заседает со своим штабом Осипов. Иногда дверь распахивается, выскочивший офицер в погонах и при шашке проносится мимо.

Сам Осипов, уже опьяневший, сидит за столом и выслушивает донесения.

— Сейчас прибудут большевики, прикажете привести к вам? — щёлкая шпорами, спрашивает Бот.

Осипов машет рукой:

— Арестовать!

Потом встаёт, оглядывается. Тихо. Все молчат и с напряжением смотрят в окно. Во дворе слышится сигнал клаксона, шуршанье шин, потом ясный, звонкий голос Вотинцева: "Товарищи! Именем Центрального Исполнительного Коми…" Глухой удар. Вбегает Бот. Осипов встревоженно смотрит на него:

— Убили?

— Нет. Оглушили только… Прикладом. Разъярилось солдатьё. Насилу унял.

— Где они?

— Заперли в казарму. Приставили часовых.

Бот подходит к столу, наливает стакан коньяку и заботливо подносит Осипову. Тот жадно пьёт и опускается на стул.

Человек в пальто с рыжим воротником, уже несколько часов наблюдающий за всем, что происходит в штабе, спрашивает:

— Все доставлены по списку?

— Главные сами явились. Остальных вылавливаем, — докладывает Бот.

— Не упустите этих, — человек говорит медленно, с трудом выговаривая русские слова, — ни один не должен выйти отсюда.

— Не беспокойтесь. Всё будет сделано без шума.

— Адъютант! — слышится злой окрик Осипова.

Бот быстро подходит, вытягивается.

— Почему не вижу рабочих?..

— Рабочие в мастерских митингуют, — с чуть заметной иронией отвечает Бот. — Утром пришлют делегацию.

— Хорошо…

Осипов опускает голову на ладони. Стискивает зубы. Его бьёт нервная дрожь. Ему страшно…

* * *

Суровая январская стужа сковала Москву.

В общежитии полпредства царил холод. Голятовский и Теодорович ходили по комнате, пытаясь дыханием согреть озябшие руки.

Прозвучал звонок. Голятовский бросился к телефону.

— Да! Слушаю. Немедленно?.. Хорошо, выезжаем с Теодоровичем, остальных нет, ушли… Нет, дожидаться не будем…

— Что случилось, Казик?

— Звонила Фотиева. Нас немедленно вызывает Ленин…

— Едем. Хотя неудобно без нашего председателя.

— Но Ленин ждать не может. Скорее.

Едва они вошли в приёмную, как Фотиева пригласила их в кабинет. Там, кроме Ленина, сидел Свердлов.

Владимир Ильич поздоровался и заговорил встревоженно:

— Товарищи, у вас в Ташкенте что-то неблагополучно. Третий день нет связи, а сейчас мы получили телеграмму за подписью товарища Казакова: — "Слушайте нас через каждые три часа", — и больше никаких сведений не имеем. Связи нет. Нужно установить дежурство на радиостанции и попытаться обязательно связаться с Ташкентом, выяснить положение.

Свердлов протянул листок Голятовскому:

— Вот пропуск на радиостанцию.

Рука Степана вздрагивала от волнения:

— Неужели?

— Не будем гадать, — ответил Свердлов. — Постарайтесь добиться связи с Ташкентом…

На радиостанции выяснили, что связь с Ташкентом всё ещё не налажена. Слушают непрерывно. На дежурство встал Голятовский. Ему не повезло. Ночь прошла без всяких результатов. Днём эфир безмолвствовал, вернее, дневные шумы мешали работе. На следующую ночь дежурил Степан. Время шло, а Ташкент по-прежнему не отвечал на позывные. Наконец поздно ночью пришла телеграмма от Казакова. В ней сообщалось о мятеже, поднятом Осиповым, о создании революционного комитета, о гибели четырнадцати комиссаров, предательски расстрелянных во Втором полку. Телеграмма заканчивалась словами: "Мятеж подавлен. Советская власть восстановлена".

Степан немедленно позвонил в "Метрополь" к Свердлову:

— Яков Михайлович! Из Ташкента поступило чрезвычайное сообщение. Говорит Теодорович. Да, с радиостанции. Дежурил, только что сумели наладить связь.

— Немедленно приезжайте ко мне, — поторопил Свердлов. — Жду вас.

Свердлов встретил Степана у входа:

— Поехали в Кремль. По дороге расскажете.

Ленина они застали в кабинете. Не ожидая вопроса, Свердлов рассказал всё, что узнал от Теодоровича.

Владимир Ильич видел, как взволнован Степан. Вышел из-за стола, шагнул к нему:

— Успокойтесь, товарищ. Мы понимаем — тяжело вам… И нам тоже очень тяжело. Но могло быть гораздо хуже, если бы туркестанские товарищи не подавили эту предательскую авантюру. Ведь Туркреспублика находится в кольце контрреволюции. — Помолчав, Владимир Ильич спросил: — А кто такой Осипов?

Степан рассказал. Ленин внимательно выслушал и произнёс в раздумье:

— Да! Как видно допустили ошибку. Плохо проверяли людей… в результате такая расплата.

— На будущее урок, хотя и очень тяжёлый, — пока" чал головой Свердлов.

— А кто такой Казаков и другие члены революционного комитета? — поинтересовался Владимир Ильич.

— Все они большевики — рабочие железнодорожных мастерских. Ещё до революции вели работу. Были в ссылке, а в Октябрьские дни сражались за Советскую власть, — горячо рассказывал Степан.

— Ну, что же, это хорошо, — сказал Ленин. — Теперь главное — сплочение сил. Вам, товарищ Теодорович, и вашим товарищам нужно как можно скорее пробраться в Ташкент. Необходимо объединить усилия для нанесения решающего удара по врагу. Впереди ещё борьба. И трудная борьба…

 

Глава двадцать первая

ДЕВЯТЫЙ ВАЛ

Ещё в дни войны Главные железнодорожные мастерские были переоборудованы в военные заводы, изготовлявшие снаряды и патроны. Здесь установили военную дисциплину, завели особый порядок. Царское правительство стремилось ввести систему, при которой не могли бы проявить себя революционные настроения рабочих. Но бунтарский дух продолжал жить в цехах, несмотря на строгий надзор и репрессии. Работали подпольные группы, распространялась нелегальная литература, росла, усиливая своё влияние на рабочих, большевистская организация.

С прибытием карателя Коровиченко заводы превратились в оплот революции. Рабочие создали отряды Красной гвардии, под руководством большевиков начали подготовку к вооружённому восстанию. В мастерские шёл, как в надёжное укрытие, городской пролетариат, спасаясь от карателей. Шли к "туртынчи" (большевикам) кустари и ремесленники старого города, спешили на клич: "Долой воину! Вся власть Советам!"

После октябрьских событий, когда трудящиеся Ташкента избрали Совет, железнодорожные мастерские продолжали оставаться опорой поной власти.

Январь 1919 года здесь встретили настороженно. До рабочих дошли слухи, что офицерский союз в контакте с буржуазией и эсерами готовит переворот.

Партийное руководство приняло меры. В мастерских ввели "военное положение". Выработали строгие правила: пройти на территорию можно было только по пропускам и специальному паролю. Организованные из красногвардейцев, патрули охраняли завод день и ночь. Большевики были бдительны.

Снежная морозная крещенская ночь пугала людей безмолвием. Ни смеха, ни весёлых голосов, ни скрипа полозьев, ни звона бубенцов, сопровождающих крещенский праздник. Иногда пройдёт, тихо разговаривая, группа людей, или проскачет небольшой отряд, унося с собой дробный звук кованых копыт по булыжной мостовой, и снова всё тихо.

Патрули, охранявшие завод, обходили территорию непрерывно. У ворот заметили большую группу вооружённых людей.

— Стой! Кто идёт? — сурово спросил начальник караула Ушаков.

— Свои. Чего не спите? Открывай ворота!

— Пароль!

— Брось шутки. Тоже, начальство! У Красной гвардии пароль спрашивает. Мы к Агапову… Отворяй.

— Ищите Агапова в другом месте. Здесь его нет. Уходите-ка, ребята, а то как бы не получилось чего, твёрдо ответил начальник караула.

Потоптавшись, люди ушли. Один отстал от группы, снял с пояса револьвер и две гранаты, положил на снег. Зашагал в другую сторону.

— Что за народ? — спросил Гущин начальника караула.

— Эсеры. Ищут Агапова, — пояснил Ушаков. — А тот ключ от гудка Колузаеву отдал… У Колузаева нет полномочий распоряжаться на заводе. Непонятное творится…

— Чёрт его знает, — поддержал Галкин. — Слухи ползут, будто беляки готовят восстание.

— Чегой-то, ребята, сегодня будет… Сторожко оно как-то… — заметил пожилой красногвардеец, закуривая самокрутку.

На заре тревожно завыл гудок. На его медный голос в мастерские сбежались вооружённые рабочие. Одним из первых появился Манжара.

— Что случилось? — спрашивали друг друга красногвардейцы.

— Почему тревога?

— Кто гудок дал?

— Сейчас узнаем, — пожал плечами Манжара. — Кажись, беляки показывают зубы. Собирай митинг!

Двор заполнили возбуждённые рабочие. На трибуну вышел Колузаев, как всегда в военной форме, перетянутый ремнями.

— Я дал гудок, товарищи. В городе всю ночь ходили вооружённые группы. Говорят, Осипов вызвал в свой штаб наших комиссаров. Они и меня звали, не поехал…

Манжара решительно перебил его:

— Товарищи, я несколько раз звонил в Совет. Без ответа. Провода перерезаны. Возможно, Дом свободы захвачен беляками. Необходимо избрать революционный комитет и начать действовать…

В это время во двор вбежала группа рабочих во главе с Аристархом. Какой-то солдат остановил его:

— Слышь, комиссар, ваших-то во Втором полку, Осипов хлопнул…

— Кого это? — встревожился Казаков.

— Известно, большевиков. Мне сказывал караульный. Потом сам видел, свозят туда комиссаров. Во дворе стрельба…

— Чего же ты молчишь? Скажи Манжаре.

Рабочие, узнав об аресте комиссаров, потребовали немедленно начать военные действия против Осипова.

— Прежде всего, товарищи, — заговорил Манжара, — мы должны выбрать временный орган власти, а он организует рабочие отряды. Но толком мы ещё ничего не знаем. Я предлагаю послать к Осипову делегатов.

— Правильно! Послать Зинкина.

— И Березуцкого. Пусть посмотрят, что там делается…

— С Осиповым надо поговорить крепко…

Выбранных снабдили полномочиями, и они отправились выполнять задание.

Рабочие не покидали завод. Ждали результата переговоров.

После полудня в помещение революционного Комитета мастерских явился адъютант Осипова Бот. Он заявил:

— Как представитель командования должен договориться о совместных действиях.

Член ревкома, он же начальник одного из боевых отрядов, Рубцов сурово спросил:

— Правда ли, что наши комиссары расстреляны во Втором полку?

Бот смутился. Не ожидал прямого вопроса. Замешкавшись, ответил:

— Комиссары ваши у нас. Мы их изолировали… Эксцессов не позволяем.

— Какую же вы хотите власть? Что вам нужно?

— Нам нужен хлеб, керосин. Нам нужен твёрдый рубль. А власть должна быть полуинтеллигеитская. Так хотим мы и весь город.

Сурово смотрели рабочие на этого спесивого хлыща в офицерских погонах и молчали. Потом кивнули Манжаре:

— Говори ты.

— Передайте прохвосту Осипову, — произнёс зло Манжара, — пусть сам к нам явится, белая сволочь. Мы ему покажем полуинтеллигентскую власть!

Бот видел угрюмые, полные решимости лица, чувствовал ненависть к себе и к тому, кто его послал, и, понуря голову, вышел.

В это время вернулись из Второго полка Зинкин и Березуцкий. С ними явился ещё один представитель Осипова. Он привёз письмо. В нём говорилось:

"Призываю вас присоединиться к знамени восстания против насильников народа русского".

Осипов требовал поддержки временной военной власти, которая доведёт народ до выборов в учредительное собрание. Революционный комитет ответил новоявленному диктатору:

"Рабочие, своею кровью завоевавшие Советскую рабоче-крестьянскую власть, сейчас готовы тоже своею кровью защищать и отстаивать эту власть…"

Проводив мужа по тревожному гудку в мастерские, Дуся накинула платок, намереваясь сбегать к соседям узнать, что произошло в городе. В это время раздался грубый стук в дверь. Она отворила. На пороге появилось четверо ьооруженных солдат. Один спросил:

— Где комиссар продовольствия?

Оценив обстановку, Дуся приняла вид разбитной бабёнки, прикрикнула:

— Тише вы! Детей разбудите… А чёрт его знает, где носит вашего комиссара. Как вчера уехал, так и не появлялся. Видать, путается где-нибудь с бабами. Все вы одинаковы. Да заходите, чего на морозе стоять…

— Мы бы зашли хозяюшка, — озорно блеснув глазами, сказал курносый парень, — да, вишь, делов много.

— Нашёл время твой мужик по бабам бегать… — проворчал другой. — Ну, пошли…

Проводив непрошеных гостей, Дуся оделась, взяла санитарную сумку и выбежала на улицу.

Около Александровского парка она встретила Древницкого. В старом тёплом пальто и неизменной фетровой шляпе он брёл, опираясь на палку.

— Куда это вы, Владимир Васильевич?

— Гудок был. Иду в мастерские узнать, что происходит.

— Мой тоже чуть свет убежал… Никто ничего не знает.

— Вчера вечером мальчишки болтали: "Белые выступят против красных"… Думал, чепуха, а сегодня гудок…

Из-за дерева вышел вооружённый Рубцов. Должно быть, он со своим отрядом стоял здесь в дозоре.

— О чём вы?

— Говорят, белые затеяли переворот…

— Да… Осипов предателем оказался. Наших комиссаров расстрелял, мерзавец.

— Где этот Осипов? — спросил Древницкий.

— Во Втором полку. Как бы он и Белова не хлопнул. Молчит крепость….

— Могу узнать, — предложил Древницкий.

— Хорошо бы, — вздохнул Рубцов. — Попытайтесь связаться с Беловым. Если уцелел…

Рубцов вернулся к отряду. Древницкий пошёл в сторону вокзала, а Дуся свернула к казармам Второго полка. Ворота были закрыты. Возле них часовые. У ближнего дома она заметила солдата, который, прижавшись к крыльцу, берёгся от холода. Дуся подалась к нему. Но он тотчас ожил и направил на неё штык.

— Стой! Куда идёшь?

Она замахала руками:

— Будь ты неладен! Испугал-то как… Мужа ищу. Говорят, пошёл к Осипову. Ещё вчера ушёл. Где пропадает — не знаю.

— Эх, баба… Вертай обратно!

Дуся свернула на Духовскую. Выстрелы гремели со всех сторон. Чтобы не попасть под пули, она укрывалась за домами и деревьями, шла оглядываясь, пережидая то и дело вспыхивавшую перестрелку.

На одном крыльце сидел Рустам и перевязывал раненую ногу. Ружьё стояло рядом.

— Эй, Рустам! Никак беляк поцеловал? — крикнула Дуся.

— Задела проклятая пуля.

— Постой, я сама перевяжу, а потом хромай домой.

— И-йе! Домой… У меня десять человек отряд, как без меня будут? По-русски плохо понимают.

— Это что же, наши?

— Ну да. Рабочие со станции, грузчики.

Рустам захромал к своей группе, а Дуся пошла дальше. Вдруг услышала звонкий мальчишеский голос:

— Молеко! Кисли, слатки молеко!

Оглянулась. Бежал мальчик узбек с двумя бидонами, закрытыми тряпками, за ним брёл Древницкий. В мальчике узнала младшего сынишку Рустама, хотела окликнуть, но предостерегающий взгляд Древницкого остановил её.

Два парня подозвали мальчугана, выпили по стакану молока.

— Деньги давай! — протянул мальчик.

— Катись, пока цел! — крикнул один.

Другой, целясь, поднял винтовку:

— Лети, а то как трахну!..

Мальчуган бросился к крепостным воротам. Там стояла охрана. Один из красногвардейцев подозвал парнишку, попросил молока. Минуту или две продолжалась торговля. Караульный выпил стакан, повернулся и исчез в воротах, видно, пошёл за деньгами. Вернулся, сунул мальчишке в руку монету.

Древницкий понял: записка передана коменданту крепости Белову и получен ответ. Подозвал мальчугана, попробовал молоко, незаметно взял у него из рук аккуратно свёрнутый клочок бумаги, шепнул: "Теперь дуй домой!"

На улице снова раздался звонкий мальчишеский голос:

— Молеко! Кисли, слатки молеко!

Ранние зимние сумерки опустились на город. Древницкий, торопливо шагая, приближался к вокзалу.

Вдруг ему наперерез из переулка выскочили трое вооружённых людей.

— Стой! Руки вверх!

Древницкий остановился и, не поднимая рук, крикнул:

— Что вам надо? Я отставной полковник.

Двое отошли, а третий снял с плеча винтовку.

— Врёшь! Ты большевик. Я видел, как подсылал в крепость мальчишку.

И прикладом ударил Древницкого в грудь. Тот упал, из горла хлынула кровь.

Беляк снова замахнулся, но в это время раздались выстрелы, из ближнего дома выбежало пятеро красногвардейцев. Они поспешили к лежавшему Древницкому. Беляки моментально скрылись. Молодой рабочий, опередив товарищей, нагнулся над Древницким.

— Отец! Сейчас унесём тебя.

Древницкому, терявшему сознание, показалось, что над ним склонился сын. Он протянул записку.

— Серёжа… Это от Белова… Передай…

Вся семья однорукого ухаживала за умирающим. Молодой рабочий, которого звали Сергеем, не отходил от постели. Часа через два Древницкий пришёл в себя, тихо сказал:

— Прощайте… Прощай, Серёжа… Впереди у тебя жизнь и счастье…

На другой день Древницкого хоронили. Гроб везли на простой телеге, за ней шла семья безрукого и с десяток стариков и женщин.

Процессия медленно двигалась по Ассакинской улице. Встречные снимали шапки, пропуская телегу с гробом. По тротуару, укутавшись в большую шаль, брела Маша. Ей соседка сказала о смерти Древницкого.

Маша была печальна. Навсегда уходил человек, с которым она когда-то связала свою жизнь. Семейные бури, обиды, разочарования, заботы о детях… Обо всём этом она вспомнила сейчас. И впервые почувствовала, что была несправедлива к этому человеку. Он страдал, боролся, переносил удары судьбы и никогда по слышал её сочувственного слова.

— Проклятый характер… — пробормотала она, — что я могла сделать с собой…

Телега с гробом удалилась. Маша смотрела, как исчезали за поворотом провожавшие покойника люди. И вдруг из глаз Маши неудержимо полились слёзы. Она облокотилась на перила моста и безутешно рыдала, оплакивая прошлое, страшась будущего.

* * *

Стараниями Бота, Тишковского и мистера Говарда камера непрерывно пополнялась арестованными, к утру набралось человек, двадцать.

Тесно было заключённым. Сидели на цементном полу или стояли у глухих стен. Шумилов склонился над Вотинцевым. Тот часто терял сознание и тогда тихо стонал. Распухшее от удара лицо было неузнаваемо.

Шумилов вспоминал, как несколько часов назад все они сидели в его кабинете. "Как же это мы не продумали всего, доверились. Но ведь вызвал товарищ, коммунист. А если Осипов просто замаскировавшийся враг? Значит, всем нам гибель. Ну, убьют нас, а мысль о свободе убить нельзя. Коммунисты поднимут рабочих. А рабочие — сила. Всё сметут".

Точно отвечая на эти мысли, где-то загудел мощный металлический голос. Радостно забилось сердце. "Вот он, девятый вал…"

Утром привели избитого Дубицкого.

— Где тебя взяли? — спросил Шумилов.

— Мы с Успенским ехали в мастерские. На углу нас схватили… К Успенскому подбежал какой-то купец в шубе, увёл, а меня в кулаки и сюда.

— Вот что, товарищи, теперь всё ясно. Это организованный переворот. Думаю, Осипов завербован. Но будем настаивать, чтобы нас отвели к нему. Может, пробудится совесть, поймёт гнусность предательства.

Нашёл совесть у этой дряни. Жаль, не ухлопал его Белов, — с негодованием произнёс Финкельштейн.

— Да, чутьё у Ивана классовое… А Шумилов прав, надо повидать Осипова, — поддержал Фигельский.

Першин через дверную форточку агитировал охрану:

— Сами подумайте, ребята, кто хочет отнять у рабочих власть? Толстопузые купцы да аристократы, которые никогда не работали, сидели на шее трудового народа.

К Першину присоединились Шумилов, Фигельский и пришедший в себя Вотинцев. Шумилов сказал:

— Товарищи казаки, нас заманили сюда и хотят убить. Думаю, это дело офицерского союза. Не хотят власти лишиться. Надо нам повидать Осипова, объяснить ему всё…

— А мы что можем? Мы люди подневольные, — отозвался один из казаков.

— Но теперь свобода, должны ваши офицеры выслушать ваше заявление, — пояснил Фигельский.

— Пойдите и потребуйте, чтобы Осипов выслушал нас.

Помявшись, казаки согласились послать двух товарищей к Осипову. Но в штаб их не пустил часовой. Вызвали адъютанта. Бот спросил казаков:

— В чём дело, ребята? Вы самовольно ушли с поста… — Упрёк прозвучал мягко.

— Так что нас товарищи послали. Арестованные требуют допустить их до Осипова.

Бот покачал головой:

— Всю ночь командующий работал, совещался, теперь уснул. Часа через два доложу. А вы, ребята, видать, утомились. Когда вас поставили?

— С ночи не спамши караулим. Зря людей держим, вины их нет.

— Пришлю смену. Идите в буфет, стакан водки и мясные консервы вам обеспечены… Я распоряжусь.

Казаки вернулись к арестованным, сообщили, что через ль а часа их вызовут.

Следом пришёл прапорщик, привёл новый отряд, состоявший из киргизов, совершенно не понимавших русского языка.

Двери камеры открыли, и прапорщик громко объявил:

— Кто из вас откажется от Советов и перейдёт на сторону Осипова, будет свободен, получит винтовку я войдёт в отряд.

Шумилов гневно сверкнул глазами:

— Доложите немедля Осипову. Хочу с ним говорить.

Прапорщик выругался, хлопнул дверью, ушёл. Через десять минут вернулся:

— Шумилов! Выходи.

Высоко подняв голову, Шумилов неторопливо шагнул за порог.

Оставшиеся в камере услышали за дверью его спокойный голос:

— Меня вы расстреляете, но Советскую власть расстрелять невозможно!

Следом раздался выстрел.

Прошли тревожные полчаса. Поодиночке стали выбывать остальных комиссаров. Назвали Першина.

— Прощайте, товарищи! — спокойно произнёс он, выходя из камеры.

Председатель Туркестанского Краевого Совета профсоюзов Качуринер, опытный революционер, старался поддержать мужество товарищей:

— Я верю, рабочие выступят против этих авантюристов. Я верю в их классовое самосознание.

В течение всего шестого января из камеры уводили арестованных, и они не возвращались.

День угасал. Солнце куталось в тучи. В воздухе носились морозные снежинки. Ночь наступила вдруг, погрузив город в темноту и тишину. Только изредка слышались кое-где винтовочные выстрелы. В штабе. Осипова совещались, всю ночь работала канцелярия.

На следующий день в мастерских ухнула пушка. Снаряд лёг в конце двора осиповского штаба. В ответ заговорили орудия крепости. Прицел был точен.

Арестованные воспрянули духом.

Рабочий Муравьёв подошёл к двери, постучал. В открывшийся глазок он увидел скуластое лицо. Показал монету и по-киргизски попросил принести кипятку. Часовой кивнул и действительно через некоторое время принёс большой медный чайник. Получив деньги, он засмеялся:

— Генерал айда! Моя тоже айда…

Снова ухнула пушка. Снаряд ударил в здание. Зазвенели стёкла, посыпалась штукатурка. Вдруг распахнулась дверь и в камеру ворвались офицеры. Раздался залп. Несколько арестованных упало. Муравьёв схватил чайник с кипятком, швырнул в стрелявших.

— Получайте гады!

Последовал второй беспорядочный залп. Пули шлёпались о стены. Кто-то торопил офицеров, и они, не завершив расправу, бросились вон из камеры. Через полуоткрытую дверь арестованные увидели въехавшую во двор машину. Из неё вышел Осипов. Его обступили офицеры. Ждали приказа.

— Отступать по Чимкентскому тракту! — объявил Осипов. — Быстро, но в полном порядке.

Он торопливо вошёл в штаб и через несколько минут вернулся. Влез в машину. Автомобиль заурчал, развернулся и выехал за ворота. За ним потянулась колонна отступавших.

Возле Военного собрания Осипов остановился, пропуская мимо себя войска. Бодрый, молодцеватый вид пехоты и кавалерии порадовал его. Успокоил и караван гружёных машин и телег. Продовольствия и обмундирования было больше чем достаточно. Отряд сумеет укрепиться в Чимкенте.

Но расчёты Осипова не оправдались. Уже на второй день отступления многие грузовики стали — не хватило бензина. Пришлось их бросить, а людей вести походным маршем. На третий день бросили машины, гружённые палатками, одеждой, фуражом.

Большой отряд, торжественно выступивший из Ташкента, быстро таял. Многие дезертировали, немало было обмороженных; их приходилось оставлять в кишлаках. Эпидемия сыпного тифа вспыхнула и начала косить людей.

Осипов почувствовал, что конец близок, и, спасаясь от преследования, повернул в сторону Чимганских гор. Он надеялся на помощь басмаческих курбашей.

Но глубокий снег и тридцатиградусный мороз закрыли горные перевалы. Надо было ожидать потепления, и мятежник решил укрепиться в селениях Брич-Мулла и Ходжикент.

В это время из Ташкента выступил хорошо обученный отряд курсантов школы военных инструкторов под командованием Востросаблина.

Курсанты были плохо одеты и страдали от буранов и мороза, но упорно шли по следу врага" гордо неся своё первое бархатное знамя, на котором золотом горела надпись: "На защиту пролетариата! За социализм, вперёд!"

В пути курсанты присоединились к отряду особого назначения и взводу пулемётной команды Тимофея Паршина.

18 марта курсанты-ленинцы разгромили главные силы врага. Тайком, в сопровождении нескольких человек, Осипов через перевал ушёл в Ферганскую долину.

В дни осиповского мятежа погибли четырнадцать комиссаров-большевиков. Это была большая утрата. Рабочие с великой скорбью встретили эту страшную весть. В день похорон в Александровский парк собрался весь трудовой Ташкент. Над городом плыли звуки траурного марша. Рыдали жёны убитых. Смахивали слёзы с суровых лиц рабочие.

Выбранный председателем Реввоенсовета и ТуркЦИКа Казаков, склонившись над братской могилой, дал торжественную клятву продолжать то дело, за которое отдали свою жизнь четырнадцать коммунистов!

— Никакая сила не свернёт нас с ленинского пути. В этом мы клянёмся вам, дорогие товарищи!

И грозным гулом ответил рабочий Ташкент:

— Клянёмся.

Антонида вернулась домой с заплаканными глазами. Там, на братской могиле, потрясённая гибелью людей, которых хорошо знала, она крепилась, чтобы не расстраивать своих питомцев. Но школьники плакали, и Манжара посоветовал ей увести их. Оставшись одна, Антонида всю дорогу вытирала слёзы и вот теперь не могла скрыть своего состояния.

В кухне её ожидал бородатый солдат. Прихворнувшая Лада оставалась дома и поила гостя чаем.

— Здравствуйте, хозяюшка, — встал он с табуретки при её появлении — вы будете Изветова, жена нашего доктора?

— Вы привезли письмо от мужа? — оживилась Антонида.

Солдат опустил голову. Схватившись за сердце, Антонида опёрлась о плечо подоспевшей Лады.

— Жени уже нет… — прошептала она побелевшими губами.

Стояла, закрыв глаза, тяжело дыша. Потом подошла к солдату:

— Говорите всё.

Он грустно взглянул на неё, опустился на табурет и тихо начал:

— Все мы знали и любили нашего доктора… Я после ранения отказался ехать домой. Некуда было… Остался у Евгения Лукича санитаром. Работал он без устали, сколько жизней спас… За таким человеком в огонь и воду пойдёшь.

Антонида крепко сплела пальцы рук:

— Простите… Как он погиб?

— Бой был жестокий. То и дело приносили раненых. Доктор Изветов не отдыхал ни минуты. Когда положили на стол одного беднягу, Евгений Лукич подозвал меня и говорит: "Товарищ Савчук, будете за ассистента, откладывать нельзя: погибнет человек".

Начали операцию. Я стою, подаю всё, что требуется. Евгений Лукич уже наложил повязку и послал меня за водой… В это время завыл снаряд над самой палаткой. Я обернулся. Доктор опёрся руками о стол и закрыл собой, раненого… Больше я ничего не запомнил. Пришёл в себя через два дня в госпитале. Спрашиваю: "Где доктор Изветов?" Врач отвечает: "Схоронили мы коллегу. Осколком убило, а вас ранило в грудь и контузило…"

Антонида встала, повернулась и тихо вышла… В комнате отца она заперлась и упала на кровать.

Поздно вечером пришёл Ронин. Узнав от Лады о случившемся, он постучал в свою комнату. Антонида по стуку узнала отца, открыла дверь. Он молча гладил её по волосам, прижимая к сердцу, и она, как в детстве, отдаваясь тихой, ласке, разрыдалась. Отец не утешал. Он усадил её в кресло, окликнул Ладу, и оба сели возле плачущей Антониды. Когда слёзы её иссякли, Ронин сказал:

— Много тяжёлых утрат мы понесли. Наша ташкентская революционная организация обескровлена. Честные, преданные делу люди уничтожены врагами, но мы не сдадимся. Сегодня Казаков просил меня помочь ему. Меня назначили управляющим делами. Негодяев и предателей много пробралось к власти. Надо их разоблачить, убрать. Предстоит трудная работа. Я считаю себя мобилизованным. Тебя приглашают быть секретарём. Считай себя тоже мобилизованной…

Ронин вынул из кармана копию полученной телеграммы. Прежде чем прочесть, пояснил:

— Революционный комитет по прямому проводу сообщил Ленину и Свердлову о подавлении мятежа. Три часа тому назад получен ответ Свердлова, слушай:

"…Уверены, что бодро проведёте восстановление, укрепление Советской власти. Можно считать днями момент соединения Красной Армии Советской республики с доблестными частями, борющимися по ту сторону Оренбурга, ныне возвращённого социалистическому отечеству.

Направляем Вам партийных, советских работников.

Председатель ВЦИК — Свердлов".

— Как видишь, мы не одни. Москва с нами, о нас заботится Ленин…

* * *

В Орлином гнезде получили тревожные вести об осиповском мятеже, гибели четырнадцати комиссаров, о созыве Чрезвычайного Седьмого съезда Советов Туркестана.

На собрании выбрали двух делегатов. Отряд послал своего комиссара, а население кишлака — Ильгара, дав ему наказ хлопотать об установлении в кишлаке Советской власти.

— Мы живём на земле, переданной эмиром русским. Хотим подчиняться русским законам, Советской власти, — так закончил свою речь кузнец Машраб.

Ильгар охотно принял наказ и стал собираться в дорогу, хотя ему и тяжело было расставаться с родными, особенно с молодой женой. Женился он на Банат год тому назад и теперь ждал наследника.

Любуясь закатом, Банат шутя говорила мужу:

— Возвращайся, не сменяй меня там на русскую… — Чуткое ухо Ильгара уловило в голосе жены скрытую тревогу. Он обнял её и шепнул:

— Сменять тебя, любимая, можно только на одну смерть…

Два всадника покинули Орлиное гнездо. Несколько пограничников и командир отряда проводили их по дороге на Хорог.

Около Дюшамбе они повстречали вооружённую банду басмачей, охраняющую караван с грузом английских винтовок и патронов. Караван торопился в Бухару. На путников в киргизских волчьих шубах и лисьих малахаях басмачи не обращали внимания. Это помогло Ильгару завести разговор с караванщиками и кое-что разведать.

Оказалось, что верстах в шести от Дюшамбе назначен привал каравана. Там к нему присоединится большой отряд басмачей. Отряд этот проникнет в город и ночью захватит его.

Весть встревожила Ильгара. Он посоветовался с комиссаром. Решили, не теряя времени, скакать в город и предупредить гарнизон об опасности. В Дюшамбе прибыли намного раньше басмаческого каравана.

Командир гарнизона выслушал сообщение и составил смелый план-ликвидации банды:

— Главное, товарищи, это молчание. Ни одна живая душа не должна, знать о нашем решении. Просто принимаем гостей, пьём чай с каршинским кишмишом.

Однако на столе рядом с чайниками и пиалами появилась бутылка коньяку и другая пустая из-под водки.

Едва командир закончил обсуждение плана, как за дверями послышались возбуждённые голоса. Вестовой пытался кого-то задержать.

— Пропусти, Петренко! — приказал командир.

Дверь распахнулась, и на пороге появился крупный, заплывший жиром человек в богатой шубе:

— И-йе, командир, почему твои солдаты грубый народ? Вот не пускают к тебе…

— А, почтенный Ачильбек! Солдаты — это дисциплина… Заходи, заходи… Давно не виделись. Как дела, как отары? Не погибли от джута?

Острые глаза гостя быстро обежали комнату, ощупали каждого присутствующего: командир уже пил горячий чай из стакана, обжигая пальцы. Комиссар, сняв со с гены балалайку, перебирал струны, Ильгар с помощником командира играли в орлянку.

Сняв меховую шапку, Ачильбек опустился на табурет:

— Ой-бой, мороз сегодня. А мои отары джута не боятся. Заставляю пастухов разбивать лёд. Пусть эти дети праха не даром едят хлеб.

— Вот, товарищи, это наш ближайший сосед. Знатный и богатый человек. Его кибитку покрывают белые кашгарские кошмы. Отары, как тучи, закрывают склоны гор. А это мои друзья с верховьев Пянджа.

Гость, широко улыбаясь, поздоровался с каждым за руку. Ом оглядывал приезжих, стараясь уяснить, кто они.

Начальник спросил:

— Чем угощать, Ачильбек, чаем или коньяком? Водку мы уже выпили.

— Чай карош! Канняк лючше, — старательно выговаривая слова, ответил гость по-русски.

Начальник подошёл к шкафику, порылся, достал новую эмалированную кружку и наполнил до краёв:

— Это финьшампань, пей! Для друга не жалко!

Ачильбек одним духом опорожнил кружку, покосился на лепёшки и соль, протянул руку к винограду. Ильгар незаметно наступил на ногу командиру, тот понимающе опустил веки. Оба знали старинный обычаи — в доме врага, куда пришёл с предательством, нельзя есть соли и хлеба.

— Может быть, повторишь? — предложил хозяин.

— А тебе не жалко? — по-киргизски спросил гость. — Налей. Меня и бурдюк такого вина не свалит.

— Вино-то не свалит, а мороз убаюкает. Вот они десять часов спали.

— Фу, жарко у вас, — сказал гость и опять залпом осушил кружку.

Минут через десять он уже храпел. Командир взглянул на часы:

— Будет спать ровно пятнадцать часов. Порошок действует безотказно. Успеем всё окончить… Петренко!

Вошедшему стрелку он указал глазами на спящего, тот козырнул и молча вышел. Вошли четыре дюжих красноармейца, погрузили на носилки храпевшего Ачильбека и унесли в комнату для гостей.

Снова раздался стук в дверь.

Петренко доложил:

— Мерген по срочному делу.

— Зови. Да принеси кипятку.

В комнату вошёл человек средних лет. Иней покрывал его бороду, усы и ресницы. Он чинно поклонился присутствующим, прижав руку к сердцу.

— В добрый час, мерген! Видно, новости у тебя?

— Да, начальник, большая новость. В кишлак прискакали пять басмачей. Вечером подойдёт караваи. Ночевать будут у нас.

— Спасибо, — поблагодарил старика командир. — Людей примите хорошо, пусть спокойно отдыхают. Об остальном мы сами позаботимся… Поможешь нам?

— Хорошо, начальник.

— Садись, пей чай!

Мерген поставил в угол своё ружьё, снял короткий тёплый халат, поясным платком вытер оттаявшую бороду и лицо. Подошёл к столу, проговорив слова молитвы, разломил лепёшку по числу присутствующих, пожелал:

— Да будет мир этому дому!

В полночь красноармейцы оцепили кишлак. Мерген с Ильгаром сняли дозорных. Стражу перевязали, оружие в тюках свезли на ближнюю заставу. Ждали басмачей. Ждали долго.

— Уж не пронюхал ли кто? — спрашивал обеспокоенный комиссар.

— Не должно быть. Мышь не выходила из кишлака, а ночную вылазку нашу видели только звёзды.

Но вот показался разъезд человек в десять. Басмачи покружили вдали, а потом на карьере влетели в кишлак. Здесь уже кипели самовары, варился в большом котле плов, грудой лежали румяные горячие пирожки. Старший разъезда подъехал к чайханщику:

— Где начальник охраны?

— Спит. Все утомились, спят. Вы, господин, присядьте, покушайте горячих пирожков, чаю выпейте, а я разбужу начальника.

— Ладно, пусть спит. Дай-ка нам чего-нибудь поесть. — Басмачи слезли с лошадей, устроились в чайхане.

Откуда-то появились дехкане. Удивительно приветливы были они сегодня. Несли воду помыть руки, подавали полотенца, угощали сластями.

Многие вступали в разговоры, удивляясь отваге и успехам "воинов ислама". И когда бдительность джигитов была усыплена, их оглушили и связали. К полудню на дороге заклубилась пыль и сотни две хорошо вооружённых людей на рысях подъехали к кишлаку. Это была банда Кара-Джана. Из засады вырвались красноармейцы, и началась горячая схватка. Вооружившись, кто чем мог, жители приняли деятельное участие в истреблении басмачей.

В Ташкент поезд прибыл ясным мартовским утром, Город ещё не избавился от следов разрухи. На улицах лежали стволы поваленных тополей, магазины были закрыты, разбитые витрины и окна домов зияли пустотой. Ильгар вздохнул — тяжёлое наследие получила новая молодая власть. Много придётся ей поработать.

На съезд делегаты Орлиного гнезда опоздали. Уже второй день шли заседания, и они застали тот момент, когда оглашалась принятая съездом телеграмма штабам фронтов: Асхабадского, Семирсченского, Ферганского, Актюбинского.

Ильгар сжал руку комиссара:

— Кольцом зажали враги Туркестан. Не задушили бы Советскую власть.

Комиссар скосил на него глаза, прогудел:

— Выдюжим. Слуха и текст.

А звонкий молодой голос уже читал:

— "Туркестанский Седьмой Чрезвычайным краевой съезд Советов, объединившись под знаменем революционного коммунизма, шлёт боевым отрядам пролетариата мира, коммунистам мира свой товарищеский привет".

— Боевым отрядам всего мира… Чуешь? Не одни мы…

У Ильгара что-то затрепетало в груди. Подумал: "Вот сидят сотни людей, они восторженно слушают горячие слова этого приветствия, и каждый готов сложить свою голову во имя счастья парода…"

Голос звучал:

— "Вперёд и вы, боевые товарищи пролетарии! Вперёд к завоеванию счастья для всех, к осуществлению заветных желаний городского и сельского пролетариата.

Да здравствует всемирный пролетариат!

Да здравствует его диктатура!

Да воцарится его воля над Туркестаном, над Россией, над всем миром!"

На душе у Ильгара было светло и радостно.

 

Глава двадцать вторая

НАВСТРЕЧУ СОЛНЦУ

Съезд закончил свою работу тридцать первого марта.

В последний день пришли ободряющие вести с фронтов. Была закончена операция в Чимганских горах по ликвидации осиповской банды, началось брожение в войсках интервентов. Английский генерал, передав фронт Савицкому, ставленнику Деникина, собирался покинуть пределы Туркестана. Самым радостным было сообщение о назначении Фрунзе командующим Туркестанским фронтом. "Теперь дело пойдёт! — говорили делегаты. — Командарм разрубит вражье кольцо".

После закрытия съезда всем делегатам были разосланы приглашения на банкет. Банкет устраивал член правительства, он же председатель вновь организованного Мусульманского бюро при Крайкоме коммунистической партии Туркестана.

Получив приглашение, Ильгар спросил своего спутника Боровикова:

— Пойдёшь, комиссар?

— Надо будет. Смычка с коренным населением. А какой этот председатель? Не видел я его.

— Да и я не видел.

Банкет проводился в саду бывшей губернаторской дачи. Столетние деревья сплели свои кроны, посыпанные песком дорожки прихотливо разбегались в разные стороны. Они вели к беседкам, к дому с длинной террасой и, петляя, уходили на берег шумного Салара. Сад был освещён смоляными чадящими факелами, комнаты и терраса — лампами и стеариновыми свечами.

К гостям подошёл пожилой член Мусбюро, поздоровался и пригласил начальника штаба и его спутника в комнату. Там уже было много народа. Молодые и пожилые люди в праздничных халатах разносили угощение и вино.

Ильгар пил мало. Всё приглядывался к окружающим. Как-то сразу загрустилось, вспомнил родные горы, весёлую Банат.

— Что приуныл, парень? — спросил Боровиков, подтолкнув его локтем.

— Горы вспомнились. Как там у нас?..

— Да. В нашей глуши лучше. Каждого человека видишь насквозь…

— А здесь все одеты в яркие наряды, не поймёшь, кто рядом с тобой — друг или враг.

— Ну, теперь чека примется наводить порядок. Утихомирят и бандитов и мятежников, — отозвался Боровиков.

Ильгар обвёл глазами людей, сидевших за длинным столом. В противоположном конце поднялся высокий, полнолицый, гладко выбритый мужчина в поле початом френче. В руках у него горел хрустальный бокал с вином. Он намеревался произнести тост. Заговорил по-русски.

— Товарищи! Съезд закончил свою работу, исторический Чрезвычайный съезд. Он показал крепость власти Советов. Настало счастливое время для нас, угнетённых мусульман. Мы увидели солнце нашего счастья! Второй пункт Декларации прав народов России говорит: "Право народов на самоопределение вплоть до отделения и образования самостоятельного государства. Это значит, что наш Туркестан будет самостоятельным…"

— Неправильное понимание! — раздались крики…

Оратор поднял руку. Всё стихло.

И эту напряжённую тишину прервал крик Ильгара:

— Сабир!.. Басмач Кара-Джан!

Оратор вздрогнул. Повернув голову, что-то шепнул стоявшему за его стулом человеку. Потом посмотрел на Ильгара, сказал ласково:

— Правильно, товарищ… кара-джаны ещё отравляют нам жизнь. Но… голова басмача Кара-Джана мёртвыми глазами смотрит с шеста в степь…

— Голова не Кара-Джана… — возразил Ильгар. — Теперь-то я уверен…

— Не шуми, Ильгар, разберёмся, — шепнул Боровиков.

В это время прислуживающие наполняли стаканы вином и водкой. Налили вина Ильгару. Он решил не пить: "Рядом со мной враг. Могу ли я разделять с ним веселье". И он демонстративно отодвинул стакан.

Оратор закончил свою речь:

— Нет в мире силы, которая нас, большевиков, может уничтожить. Победителями будем мы!.. Я пью за здоровье нашего бесценного учителя Владимира Ильича Ленина!..

Он залпом осушил бокал под громкое "ура" присутствующих.

— Ну, брат, от такого тоста не откажешься, — поднял рюмку Боровиков.

Ильгар, чувствуя на себе взгляд врага, схватил стакан:

— Пусть не назовёт меня трусом…

Выпил залпом. Голова оставалась ясной. Вокруг чокались, шумели, гремела музыка. Ильгар встал и пошатнулся. Острая боль пронзила его. Он сразу не понял — где она началась, в мозгу или в сердце. Судорога свела руки и ноги.

Рядом засуетились прислужники:

— Вам плохо?.. Пройдите в соседнюю комнату, там можно отдохнуть.

— Э, нет… Я его не оставлю… Зовите врача! — резко сказал Боровиков.

Ильгара уложили на тахте. Быстро шагая, вошёл высокий худой мужчина с чёрной бородкой. Через очки в золотой оправе глядели острые глаза. Поднял Ильгару веки, прощупал пульс.

— Тиф…

Боровиков перебил врача:

— Вздор! Тифом он болел…

— Об этом я и спрашивал. Явный рецидив тифа. Проявляется припадками. Вот…

Он нажал на желудок Ильгара. Тот застонал.

— Коллега, — раздался сиплый голос. — Какой диагноз установили?

Все оглянулись. За ними стоял пожилой врач. Он был бледен, губы дрожали.

— Как я и предполагал, молодой человек болел тяжёлой формой тифа. Это рецидив.

— Член правительства вызывал меня в кабинет… — с дрожью в голосе пояснил пожилой врач. — Приказал под страхом смерти вылечить гостя… Я должен взять его в городскую больницу… — Он осмотрел больного.

— Меня тоже вызывал председатель… — ответил чернобородый. — Передаю его в ваши руки…

— Что же с ним всё-таки такое? — сурово спросил Боровиков и стал расстёгивать кобуру револьвера. — Он отравлен?

— Что вы! Что вы, уважаемый! Рецидив тифа через много времени может проявиться под влиянием алкоголя или сильного волнения. Больного посещают виденья, он становится возбуждённым, и наступает шок.

— Значит, ему грозит смерть?

— Не всегда. Но надо спешить. Ваше мнение, коллега? — обратился он к пожилому врачу.

— Немедленно в больницу, горячую ванну, вспрыскивание… морфий…

— Правильно. Поспешите, у него синеют губы…

— Я еду с ним, — заявил Боровиков.

— Не знаю, мне предоставили кабриолет на двух человек, — промямлил пожилой врач.

— Ничего, уместимся.

Врач посмотрел на решительное лицо военного, сказал тихо:

— Если настаиваете.

Больного осторожно вынесли за ворота, где уже стоял кабриолет.

Врач и Боровиков сели рядом и обхватили положенного им на колени Ильгара. Сильные конвульсии передёрнули тело больного, он скрипнул зубами и простонал.

— Крепись, Ильгар. Я не оставлю тебя, — произнёс комиссар.

Лошади тронулись, На мостике фаэтон тряхнуло. Ильгар дёрнулся, простонал и стих. Он был уже мёртв.

* * *

В Доме свободы заседала комиссия ТуркЦИКа по расследованию осиповского мятежа. Выявлялись лица, принимавшие участие в перевороте.

Штаб Осипова в своё время распорядился о мобилизации молодёжи и, когда выяснилось, что многие, получившие повестку, не явились, в городе было организовано несколько пунктов регистрации. Один из них находился на Соборной улице около кинотеатра "Хива". На крыльце стоял столик, за ним сидел регистрирующий, а возле него два "агитатора". Один останавливал проходивших мужчин, а другой совал им в руки винтовки.

Ронина послали узнать, как работает комиссия. Не нужна ли помощь? Пройдя мимо большой комнаты, где толпились арестованные, он шагнул к часовому:

— Здесь работает комиссия?

— Здесь. Проходите, Виктор Владимирович… Тут такое творится…

Ронин вгляделся, красногвардеец оказался знакомым по мастерским. Достал папиросы, угостил собеседника, закурил сам.

— А что именно?

— Один тут… избивает арестованных, не хочет слушать, орёт…

— Кто же это?

— А вот слухайте… — Он приоткрыл дверь.

— Сволочь, я тебе покажу!

— Полно, Могилин, разве можно так допрашивать людей? Избиваешь, словно полицейский, — увещевал один из членов тройки.

В ответ зазвучал до боли знакомый голос:

— Наплевать мне на вас. Я прислан из Москвы…

— Всё равно не имеешь права.

— Не вам указывать! Я террорист и как хочу, так и действую!..

Ронин широко распахнул дверь, вошёл.

Перед ним стоял старый знакомец. Перекошенное лицо и побелевшие от злобы глаза были те же, что и в Военном собрании и ещё раньше в студенческой столовой. Провокатор. Доносчик. Предатель!

— Ваш мандат! — потребовал Ронин.

Могилин вздрогнул, выхватил револьвер.

Молниеносным движением Ронин выбил из его рук оружие, но выстрел всё же раздался, и пуля впилась в потолок.

Члены комиссии, хотя и не понимали, что происходит, бросились к буяну:

— Это анархия!

— Не смей применять оружия!

Но террорист оттолкнул их и выпрыгнул в раскрытое окно.

Ронин стоял бледный. Конвойные бросились за беглецом.

— Прав был Дзержинский, когда говорил о бдительности, — произнёс он вздрагивающими губами. — Я уверен, что у этого негодяя поддельные документы. Москва таких не присылает… — И он рассказал о встречах с этим провокатором.

— То-то он и вёл себя так, чтобы вызвать злобу и ненависть к Советской власти" — возмутились члены комиссии.

Ромин попрощался:

— Поеду, доложу начальству.

Казакова он застал задумчиво стоявшим возле несгораемого шкафа. Казаков улыбнулся Ронину:

— Что такой бледный?

Тот рассказал подробно о происшествии. Казаков взялся за телефонную трубку, вызвал чека и дал указание.

Наблюдая за чёткими, решительными движениями Аристарха, прислушиваясь к его кратким деловым распоряжениям, Ронин тепло подумал: "Он на своём месте. Быстро сориентировался и вошёл в курс работы".

Положив трубку на рычаг, Казаков поднял на Репина глаза:

— Ну вот… Всё в порядке. Субчика изловят в течение двадцати четырёх часов.

Оба помолчали. Потом Казаков произнёс мечтательно:

— Слушай, Виктор. Получили мы декрет за подписью Ленина, ассигновали нам значительную сумму на проведение оросительных работ. Требуют больше хлопка. Надо разработать положение и наметить людей, знающих ирригационное дело.

— С удовольствием займусь этим. Радостно думать, что разрушениям пришёл конец, начинаем строить.

— Да, вот что… Не ходи пешком домой, пока чекисты не переловят бандитов… Вызывай лошадей пли машину.

— Это не всегда удаётся, — заметил Ронин. — Ну, я пошёл. Поработаю.

В этот день Ронин, увлёкшись работой, засиделся допоздна. Стемнело. В открытое окно веяло весенней прохладой, свежим запахом зелёных листьев. Он убрал бумаги, надел пальто. Машину решил не вызывать. "Лучше пройдусь, подышу воздухом. Заждалась меня звёздочка моя ясная… Ничего не поделаешь, горячее время, надо работать за пятерых…"

Шагая вдоль затихшей улицы, он уловил скрин арбы. Где-то в темноте двигалась повозка. Неожиданно раздался женский крик и детский плач, Ронин ускорил шаги. Ему показалось, что запоздалых путников задержал патруль. Но когда свернул на Куйлюкскую улицу, то увидел остановившуюся арбу. Наверху два человека осматривали кладь. Под кузовом лежал арбакеш, не то затаившийся, не то оглушённый. Женщина с двумя детьми, жалобно причитая, старалась укрыться за ствол старого тополя. На неё наступал вооружённый человек.

— Замолчи, проклятая! — шипел он. — А то заткну глотку.

Опять знакомый голос! В два прыжка Ронин достиг дерева:

— Стой! Что это за безобразие?..

Он не договорил, грянул выстрел. Падая, увидел перекошенное злобой лицо "террориста".

Рядом с глухим рокотом остановилась машина. Несколько вооружённых людей бросились к бандиту и схватили его.

— Что тут делал? — спросил высокий, очевидно старший.

— По распоряжению продкомитета отбираем продукты… — с наглой издёвкой ответил "террорист".

— А стрелял в кого?

Бандит не успел ответить. Со стороны дерева прозвучал встревоженный голос:

— Подойди, Андрей! Нашего Ронина ранили.

Высокий шагнул, склонился над раненым.

— Виктор, как ты? Скорее в госпиталь!

— Домой… — простонал Ронин.

Шофёр вышел из машины, ткнул пальцем в "террориста".

— Эта сволочь — тот самый "студент", что грабежами прославился. Мы с Цирулем его захватили было, да вырвался, удрал…

— Везите Ронина скорее! Да вызовите доктора Боровского. А с этим "студентом" мы разделаемся на месте… Снимай допрос, следователь! — обратился Андрей к подошедшему худощавому человеку в очках.

Ронин лежал на кровати с тугой повязкой. Ему казалось, что рана кровоточит и жизнь уходит с каждой каплей крови. Он сжимал слабыми пальцами руки жены и дочери. Иногда забывался на минуту, другую. А потом снова вереница воспоминаний — картины войны, революции. Услышал спокойный голос, открыл глаза:

— Пётр Фокич…

— Помолчите ка, друг мой. Ваша жёнушка мне всё рассказала.

Боровский осмотрел больного, сделал новую перевязку. Ронин ещё больше ослаб. Глаза погасли.

— Звёздочка… Сыграй полонез Огинского… — едва слышно произнёс он.

— Сейчас, родной, вот провожу Петра Фокича.

Понял; хочет узнать у врача правду. Вернувшись, она поцеловала мужа и вышла в столовую. Ронину казалось, что смерть склонилась над ним и веет холодными крыльями. Сейчас раздадутся скорбные звуки полонеза и он уйдёт из жизни.

Бурно прозвучал аккорд, и вдруг жизнеутверждающе зазвучал марш тореадора. Ронин удивился. Почему Лада заиграла этот чудесный марш? Ах, как зовут к жизни бодрые звуки. К жизни, к борьбе! Нет, умирать нельзя!.. Дали озарились ясным призывным светом. Ему казалось, что угасшие силы снова пробудились, волна бодрости подхватила, понесла в широкое житейское море.

* * *

Ясные дни октября становились зябкими и словно задумчивыми. Зелень поблекла. Клёны теряли свои нежные пожелтевшие листья. Розы доцветали. Лада собрала в саду последний букет и возвращалась к террасе, любуясь цветами: трудно было в колючем розарии отыскать эти чудесные полубутоны.

"Как она расцвела и похорошела, моя ненаглядная звёздочка", — думал Ронин, стоя на ступеньках. Ему было больно сознавать, что его чуть не оборвавшаяся жизнь клонится к закату. И не он победил смерть, а Лада. Она спасла его, спасла своей заботой, своей любовью.

Лада подняла глаза, и счастливая улыбка озарила её лицо. Вот он стоит на ступеньке — высокий, по-юношески стройный, с копной седых волнистых волос, с тонким одухотворённым лицом, глубокие морщины залегли вокруг рта и на высоком лбу. Он стоит, протянув к ней руки, а глаза по-молодому светятся силой и радостью.

Сигнал клаксона у ворот нарушил тишину. В распахнутые ворота въехала машина. Из неё выскочили три человека, четвёртый замешкался, вытаскивая кульки и свёртки. Ронины изумлённо смотрели на Казакова, весело шагавшего к ним. Он за локоть держал худощавого, загоревшего до черноты военного. Это был Силин. За ними шёл Якуш и наконец нагруженный свёртками Арип. Обнимая их, Ронин весело проговорил:

— Алёша! Аристарх! Арип!.. Да как же я счастлив видеть всех вас у себя! А вам, товарищ Якуш, сердечное спасибо за вашу постоянную заботу.

— Не мне, дорогой Ронин… Благодари комитет. Он поручил мне опекать тебя.

Необъяснимым теплом охватило сердце Ронина. На глазах заискрилась светлая слеза:

— Арип, дорогой… Дожили мы с тобой до счастливых дней.

Арип обнял старого друга за плечи, важно сказал:

— Что Арип! Все люди старого города, которые трудятся, все за Советскую власть отдадут жизнь. А вы наш верный друг. Вы спасли той чёрной ночью мою дочь, ко мне ехала…

— Золотую весточку мы привезли тебе, Виктор, — задушевно сказал Казаков.

— Слушаю. Столько радости подарил мне сегодняшний день!.. Ну, давай твою весточку.

Казаков вынул из бокового кармана сложенный вчетверо лист бумаги. Развернул и прочёл:

— "Постановление Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета и Совета Народных Комиссаров…" Зачин пропущу, сам прочтёшь, а вот что радостно: "Назначить комиссию по делам Туркестана в составе товарищей: Ш. 3. Элиава (председатель), М. В. Фрунзе, В. В. Куйбышева, Ф. Голощёкина, Я. Рудзутака, Г. И. Бокия, которая уполномочивается представлять ВЦИК и Совет Народных Комиссаров и действовать от их имени в пределах Туркестана и сопредельных с ним государств и способствовать проведению в жизнь начал, изложенных в пункте третьем настоящего постановления".

А подписал-то сам Ленин!.. Чувствуешь нашу силу?!

— Вот оно величие!.. — воскликнул Ронин. — Единая, неделимая, непобедимая Советская страна!

Все смолкли, вспоминая битвы прошлых и недавних лет. В этой тишине послышался походный шаг военного отряда. В синее осеннее небо плеснули молодые звучные голоса:

Ронин замер, вслушиваясь в бодрые победные звуки…

— Что это? — недоумевая, проговорил он.

— Это рота Ленинской школы, где вы были преподавателем, Виктор Владимирович, — проговорил Силин. — Готовятся к параду. По пути зашли приветствовать вас с выздоровлением.

Рота свернула в распахнутые ворога. И мощной волною понеслись молодые голоса:

Ронин и его гости поднялись, словно на параде, и, как знамя, подхватили песню:

А солнце щедро заливало весь мир сияющими лучами.