Лето бежало вперед, сыпало жемчуг росы на травы, грохотало скоротечными грозами и радовало ярким солнышком. Уже прошел покос, зазеленели поля, и деревенские с трепетом ждали нового урожая, молились богам, чтобы сушь не ударила или не покосили хлеб ливни.

В замке совсем не сиделось, душно было, простора не хватало, ветра, зелени, солнца. Все чаще Рэми убегал в лес. То по крупную, напоенную грозами землянику, то по еще мягкие внутри орешки, то по травы для матери. И к матери наведывался все чаще, и в деревне стал уже почти своим, и смотрели на него иначе… с почтением. Заклинатель все же. Против него пойдешь — в лес не выходи: зверье обиды не спустит.

Рэми на глупых деревенских внимания не обращал. Он то приносил Лие еженка, полюбоваться, то лисичку, погладить, а то подбитого вороненка, которого подобрал по дороге.

Вороненок в доме подрос, на крыло встал, но от свободы отказался. Летал за сестренкой, смотрел на всех злым взглядом и никого не подпускал к маленькой хозяйке. А кто Лию обидит, помнил долго — то долбанет на бреющем полете, то стащит чего-то очень нужное, а то на белье развешенное нагадит. Все мальчишки пытались его из рогатки достать, а не удалось никому.

Сестренка, встретившая восьмую весну, с проказ Черня лишь смеялась, балуя ворона еще больше. Мать хмурилась, Рэми пытался птицу исправить, внушая ей, что так делать нельзя… ворон успокаивался на какую-то седмицу, а потом начинал все сначала.

По весне, когда рассыпала вокруг сладкую пыльцу лоза, земля была мягкой после недавних дождей, а небо укуталось низкими тучами, Рэми впервые вышел на небольшой аккуратненький домик, спрятавшийся за только-только начавшим пробуждаться яблоневым садом.

Дом манил, будто звал. Шоколадная после дождя тропинка вилась между зарослями только начинавшей подниматься мяты, цвели у забора пролески. Сел на вишню у тропинки, пронзительно вскрикнул сапсан. Рэми скинул с плеч плащ, намотал на руку и призвал птицу. Сокол послушался не сразу — долго сидел на вишне, смотрел на Рэми, наклонив голову, и продолжал тревожно вскрикивать. Лишь когда ветер пронесся по тропикам, пригладив травы, птица взлетела, опустилась на протянутую руку и вцепилась когтями в тяжелую плотную ткань.

Любуясь соколом, Рэми осторожно гладил пальцами светлую с черными крапинками грудь птицы, внятно, мягко выговаривал заветные слова, смотрел в темные с широкими зрачками глаза сапсана и продолжал идти по тропинке. Дорожка, частью заросшая, вилась и кружила между яблонь, а потом вдруг уткнулась в покосившееся, украшенное резьбой крыльцо.

— Надо же, какого гостя мне боги послали, — сказал кто-то рядом, и сапсан встрепенулся, взмахнул короткими крыльями и, резко взлетев, опустился рядом с худым сгорбившимся стариком на ветхую скамью.

— Ке-еке-еке-е, — вновь приветственно вскрикнул сапсан, вцепившись когтями в прогнившие доски.

Старик протянул соколу кусочек сырого мяса, все так же не сводя с гостя внимательного, на удивление ясного взгляда. Будто изучал. Будто в душу заглядывал… будто знал о Рэми что-то, что тот и сам про себя не знал.

— Тоже заклинатель? — тихо спросил старик, и Рэми неуверенно кивнул, присаживаясь на скамью.

Тоже? Сокол щелкнул клювом, требуя еще угощения. Над яблонями пронесся ветер, качнул рассыпавшиеся у дорожки цветы мать-и-мачехи.

— Значит, уже скоро, — в голосе старика послышалась улыбка.

Рэми вздрогнул и заставил себя усидеть на месте: серой тенью выскользнула из-под яблонь волчица и, не спуская со старика почтительного взгляда, положила у его ног умирающего зайца.

— Кормит она меня, — пояснил старик. — Жалеет старого, в лес я больше ходить не могу. Поможешь?

Рэми окинул взглядом далекий, едва видный забор, запутавшийся в винограднике, давно успевшие зарасти дорожки под яблонями, пробивающуюся к солнцу крапиву и подумал… как много здесь работы. Как многое надо успеть, пока весна не дохнет теплом и не побегут к небу побеги.

— Да, дедушка, — обернулся к старику Рэми.

Он закрыл глаза и услышал плеск разбухшей от талого снега речки, скрип мельничного колеса, вдохнул влажный, бодрящий по весне воздух и вдруг понял, что его место не в замке, полном людей, а здесь — в середине леса, в заброшенном домике, в обманчивой тишине собравшихся вокруг сосен.

— Спасибо, внучок, — по-доброму улыбнулся старик, сжав плечо Рэми костлявыми пальцами. — Буду рад такому гостю… останься.

Рэми остался. Старика в дом провел, приубрался, раскрыл скрипучие окна, пуская весенний ветер, вынес на улицу и развесил пропахшие затхлостью одеяла.

И зайчонка освежевал, неловко, как умел, в суп кинул, добавив картошки и крупы, которые нашел в полупустом в погребе. Не очень хороший, наверное, суп — раньше Рэми не готовил, а только помогал при готовке — но старик ел и нахваливал. А на следующий день, когда небо плакало крупными каплями, Рэми шел к старику уже с гостинцами — Мия, как узнала, что заклинатель совсем плох стал, собрала тяжелую корзину с яствами, которую пришлось помочь принести Жерлу.

— Не хотели тебя к нему вести, — пояснил старшой волчонку. — Думали, пока Брэна хватит, да и старик-то совсем отшельник, раньше учеников не брал. Но если ты сам к нему дорогу нашел, выхода у нас нет. Придется тебя отпустить. Даже немного жаль — не думал, что так скоро. А теперь подожди на улице, поговорить нам надо.

Рэми ждал. Сидел на той же скамье, что и вчера, тыкался носком сапога во влажный песок и, сколько не силился, не мог понять, о чем говорил старшой. И слова друга, когда тот вышел, понял не сразу:

— Поживешь пока здесь. Поможешь.

— Но… — начал было Рэми и бросился за Жерлом к калитке, но резко остановился, услышав:

— Ты ведь этого хотел?

Рэми не знал, чего он хотел. В замке было знакомо, спокойно. Но этой весной все изменилось. И Брэн за хлопотами волчонка замечал все меньше, с Мией был, к свадьбе готовился. Мия счастливая ходила, Рэми младшим братишкой величала, одаривала любовью. Но Рэми знал — после свадьбы дети пойдут и молодым не до приблудного мальчишки будет. А жить как-то надо. И мать из деревни забрать надо. И сестру. Негоже это своих бросать, негоже это, когда в доме есть хозяин, мужчина, а семья на милости деревни живет.

В доме же дедушки Захария было как-то… спокойно. Тут Рэми был нужен. И когда дедушку на скамью под дом выводил, и когда сидел у его ног и повторял за ним заветные слова, и когда дикое зверье, как учил старик, к дому призывал.

— Будь осторожен, внучек, — через силу шептал Захарий, наблюдая, как Рэми играл во дворе с медвежонком. — Крупный зверь он силы своей не знает. Чуть зазеваешься и…

Рэми, помнится, тогда лишь улыбнулся. Он с каждым днем все больше влюблялся в лес, забывал казавшийся теперь далеким замок, где все было неправильным, неживым, ненужным. А вот лес, вот он, рядом. Свободный и непобедимый. Он по ночам кричит филином, умирает с писком мышонка, встает на тонких ногах только родившегося олененка.

И кругом было столько интересного, колесо жизни вертелось непрерывно, и за каждым движением, за каждым вздохом наблюдали тысячи глаз. И счастье душило, подкатывало к горлу горьким комком, и Рэми вставал на рассвете, боясь тратить драгоценные мгновения на тревожные сны.

— Неуемный ты, — шутил дедушка. — Живи, внучек, еще успеешь всему научиться.

Рэми вновь смеялся, глядя, как льется в окна щедрое этой весной солнышко. Приготавливал для дедушки завтрак и уносился в лес, слушать, наблюдать, чувствовать. Жить.

А вечерами, еще холодными, сидел у ног старика и слушал. И о зверях слушал. И о дочке Захария, которую унесла веселая речка, и о жене, что по дочке тосковала да и сама в эту реку прыгнула. И голос старика хрипел, а новые, еще неведомые до этого знания, оставались в памяти надолго. Потому что было интересно. И казалось Рэми, что он прожил тут вечность, и целую вечность сухие пальцы старика перебирали его волосы, а ласковый голос рассказывал сказки.

— Запомни, Рэми, — приговаривал Захарий, гладя уснувшего на его коленях зайчонка. — Кто-то должен жить, кто-то должен уйти. И лучше, если живут молодые, а уходят такие, как я.

Он улыбнулся узкими губами, и морщины на его лице стали глубже, наполнились тьмой, а лицо на миг стало страшным. Зайчонок встрепенулся вдруг на коленях заклинателя, щелкнул длинными ушами, посмотрел на человека взглядом, от которого сердце у Рэми защемило.

В ту ночь душил запах скошенной травы, и Рэми ворочался на узкой кровати, то впадая в забытье, то вновь из него выныривая. И зов из темноты, обычно едва различимый, отзывался в голове набатом, разливал горечь по груди и сушил горло.

Рэми…

Цепляясь в застиранные простыни, Рэми вспоминал ни с чем не сравнимое чувство мощи, опасной, тянуще привлекательной, когда знаешь — стоит сжать пальцы и чужая жизнь рассыплется, пеплом развеется по ветру. И мир становился огромным, бескрайним, и ты вдруг чувствовал в нем все — шелестящие вокруг деревья, рвущихся в вышину птиц, бегущие под ступнями подземные реки.

Да, мальчик мой, да...

Рэми сглотнул, вышвыривая из себя чужой голос. Это неправда. Всего лишь тягучие сны, кошмары. И не может быть ни у одного человека такой мощи. И не хочет Рэми вновь ощущать на пальцах тугие нити судьбы… потянешь за такую, и опять кто-то умрет. Или изменится. Или станет марионеткой с неживыми глазами… такой же куклой, какая была у циркача, приезжавшего в замок.

Все, что может навредить, может и спасти. И наоборот. Разве ты сам не знаешь? Разве не подавал больным отвары вместе с матерью, разве не знаешь, что чуточку дать больше... но и меньше дать нельзя.

Рэми распахнул глаза и медленно сел на кровати. Он вплел пальцы в волосы, судорожно вздохнул и замер: тишина вокруг была какая-то странная, почти живая. Плел мрачную паутину заглядывающий через окна месяц, сыпал призрачными звездами на бескрайнее небо. Тяжело дыша, Рэми поднялся и широко раскрыл окно, впуская холодный, полный запаха покоса ветер.

Все приходит, все уходит, ты же знаешь... ты, дитя судьбы, это очень хорошо знаешь, правда?

Рэми оперся ладонями об узкий подоконник и выглянул в сад. Тело прошила мелкая дрожь, сон будто рукой сняло: лунный свет высвечивал под яблонями живое море. Зайцы и лисицы, волки и олени, все стояли рядом, густо, плечо к плечу, молча, и дружно смотрели на распахнутое окно.

Люди смертны, этого не под силу изменить даже тебе, мой заклинатель.

Стало вдруг холодно и душно. Не в силах дышать, Рэми попятился и едва слышно зашипел, ударившись бедром об угол стола. Очнувшись, он бросился к другому концу хаты, отодвинул занавеску, за которой спал Захарий, и упал на колени, закрыв лицо ладонями. И даже тогда память услужливо дорисовала в темноте увиденное: дедушка выгнулся на кровати дугой, раскрыл широко глаза и уставился в низкий потолок. Живые так не лежат…

Рэми... прошу тебя...

Почему? Почему так быстро?

Все еще не открывая глаз, натыкаясь на мебель, перевернув что-то на ходу, Рэми едва слышно воя направился к двери. И лишь когда его ладони коснулись створки, распахнул глаза, толкнул дверь и, уже не разбирая дороги, сбежал с крыльца.

Многоголовое море зверей бесшумно расступилось, влажная от росы трава шелестела под ногами, а лес молчал, тишиной оплакивая заклинателя. Рэми бежал и не видел дороги из-за слез: вдоль опушки, по обжигающе холодному ручью, по протоптанной ленте тракта. Он и сам не понял, как оказался у ворот, не помнил, как ударил кулаками в кованную решетку, разбивая ладони в кровь, не помнил, как его впустили, а очнулся лишь прижавшись к груди теплого после сна Жерла.

— Рэми, ты что? — спросил старшой, укутывая ласковыми объятиями.

— Умер… — едва слышно выдохнул Рэми, даже не надеясь, что его услышат.

Но повторить не решился, было слишком страшно. И больно. И двигаться не хотелось, дышать не хотелось, лишь цепляться в сильного старшого и надеяться, что все это лишь плохой сон. Сейчас Рэми откроет глаза, бросится к постели дедушки и сразу же успокоится, когда увидит уже ставшей привычной и родной улыбку.

— В первый раз видишь смерть так близко? — спросил старшой, погладив Рэми по волосам.

Волчонок кивнул, судорожно вздохнув сквозь сжатые зубы.

— Понимаю, — мягко ответил Жерл. — Я в первый увидел, когда мне всего пять зим минуло. Тоже по весне, нашел нашего слугу в зарослях крапивы. Он зимой пропал, за хворостом в лес пьяный пошел, а назад не воротился… Потом я долго спать не мог, вскакивал посреди ночи и не решался заснуть. А когда засыпал, снились вылупленные птицами глаза, широко раскрытый рот, в котором, кажется, кто-то копошился, ошметки его ног, обгрызенные дикими зверями…

Рэми вжался в Жерла еще сильнее и зажал руками уши, чтобы не слышать, но Жерл обхватил пальцами запястья волчонка и продолжал, холодно, неумолимо:

— Жизнь и смерть — часть нашего мира. Захарий был хорошим человеком, но он устал. Сильно устал. И ушел за своими близкими, понимаешь?

Рэми неохотно кивнул.

— Если понимаешь, то почему плачешь?

Рэми поднял на Жерла заплаканный взгляд и ответил:

— Потому что не хочу терять…

— Ты не хочешь. Не Захарий не хочет, а ты, помни об этом, Рэми. Тебе больно не потому что кто-то ушел, а потому что этот кто-то ушел от тебя. Мне было больно не потому что слугу было жалко, а потому что меня испугал вид смерти. Как испугал и тебя… но это неправильный страх, Рэми. Неправильная боль. Правильно — отпустить Захария, пожелать ему хорошей жизни за гранью с теми, кого он любит.

Слушай, Рэми, слушай, он ведь правду говорит...

— Не могу, — выдохнул Рэми.

— Сможешь, — ответил Жерл, вновь прижимая к себе волчонка. — Не сейчас, чуть позднее. Вместе сможем.

А потом Рэми забылся тяжелым сном на кровати Жерла, а когда проснулся, солнце уже клонилось к деревьям, увеличивая тени. Пока Рэми спал, кто-то переодел его в чистую сорочку, перевязал его кровоточащие ноги и разбитые в кровь ладони. Раны, хоть и неглубокие, горели, а все тело ломило от усталости.

Рэми соскользнул с кровати, морщась от боли, подошел к боковой двери, за которой был кабинет Жерла, и замер, услышав доносившиеся оттуда голоса:

— Я пытался уберечь мальчика, — уговаривал кого-то старшой, — ты же знаешь, пытался тянуть как можно дольше, но Рэми сам напросился. Захарий его назначил приемником, ему оставил дом, и если сейчас мы не проведем ритуала, боюсь, нас не поймут. Заклинатель — благословение для леса, люди ждут, что этого благословения мы из рук не выпустим. И если сейчас я не наложу на мальчика лапу, это сделают другие.

— Но Рэми еще молод, — ответил второй, в ком Рэми с удивлением узнал Брэна.

Брэн так прямо и открыто разговаривает со старшим, с арханом, как с равным? А ведь до этого… Рэми вздрогнул, вдруг поняв, до этого было «на людях», а Жерл ведь учил, и не раз, на людях это одно, наедине — это совсем другое. Вот, оказывается, какие они… наедине.

— Молод, а уже мечтает сам кормить семью, тебе ли не знать, — возражал Жерл. — Или он только мне об этом говорил? Как и о своей «бесполезности»?

Рэми вздрогнул, сообразив, наконец-то, что это о нем, а еще вспомнив, что подслушивать некрасиво. Он хотел было отступить вглубь комнаты, но разговор оказался слишком интересным и любопытство, смешанное с горечью, все же победило. Рэми остался стоять, не в силах даже спрятаться в тень, пока его не заметили.

— Говорил. Но ты знаешь, если он пройдет ритуал, то все увидят…

— Ты до сих пор не понял? — неожиданно спросил Жерл. — Еще льстишь себя надеждой, что это мы решаем судьбу мальчика? А я уже нет. Признаюсь, я тоже этого не хочу, но у меня нет другого выбора. Рэми вернется к своей семье. Вопрос только к какой.

— Арханы на ритуале ошибаются редко.

— Чаще, чем ты думаешь, — усмехнулся Жерл. — Тем более, наш архан. Время перемен пришло, Брэн. Хотим мы этого или нет. Ты скоро женишься, а Рэми перестанет быть твоим младшим братишкой и станет тебе либо другом…

— Я понимаю! — выдохнул Брэн. — Но если случится худшее, я не буду сидеть сложа руки.

— И я сидеть не буду. Я буду бороться за него до последнего, верь мне. Но временами мне кажется, что Рэми лучше вернуться… к тому, кем он на самом деле является.

Рэми отшагнул и сел на краю кровати.

Кем на самом деле является…

Слова жгли и не давали покоя, сердце сжималось от боли и горечи, и вновь показалось, что кто-то вдалеке зовет, ласковым ветерком касается души, успокаивая. Не надо успокаивать! Рэми до боли в пальцах сжал простыни, вспомнив другое — Захарий ушел за грань. И уже не так важно, что говорят Жерл и Брэн, потому что это можно изменить. А вот смерть… изменить не удастся. Как ни старайся.

Рэми опустил голову, чувствуя, как бегут по щекам слезы бессилия. Он вспоминал тихий голос дедушки, прохладу вечера, уютом пышущую печь, слова, что Рэми хоть и неродной, а все же внучек. Хорош внучек! Проспал самое важное, даже не проснулся, когда…

Перестань себя винить…

Голос внутри был мягким и ласковым, но Рэми вновь, уже почти привычно, приглушил тихий зов. Все говорят, что слышать голоса — плохо. Рэми знал, что плохо. И всеми силами старался не поддаваться невесть откуда пришедшему безумию. Нет никаких голосов, быть не может!

Может, Брэн прав, и Рэми слишком слаб?

Тихо скрипнула дверь. Рэми поспешно стер со щек слезы и даже через силу улыбнулся, когда внутрь вошла Мия с ароматно пахнущими пирожками и парным молоком. Есть не хотелось, но Рэми заставил себя проглотить пару пирожков. И вечером, когда опускалось над рекой солнце, он вместе с другими провожал лодку, в которой деревенские обложили тело заклинателя полевыми цветами.

И вспоминал скрипучий старческий голос, уют старого дома, мягкую благодарность, когда Рэми вкладывал в сухие руки очищенное яблоко. А еще вспоминал угольный взгляд заглядывающей в окна белки и смех дедушки, который каждое зверье встречал как самого большого друга.

— Знаешь, — говорил Захарий. — Говорят, что дар заклинателя близок дару мага. Мы, как и они, чувствительны к этому миру, знаем его лучше, чем другие. Понимаем его. И болеем его болью. И потому нас уважают так же, как и магов.

Уважают? Рэми улыбнулся сквозь слезы. Он не хотел теперь ни уважение, ни собравшихся вокруг людей, ни горького аромата скошенной травы. Он хотел вновь увидеть своего дедушку, немного растрепанным, в старых, но всегда опрятных одеждах, потирающем больное колено. Не таким, как сейчас...

Захарий теперь выглядел иначе, чем ночью. Умытый и одетый в белоснежные одежды, он, казалось, спал на одеяле из ромашек, васильков, герани, люцерны. И уже было не страшно, почти, и не так больно. Может, старшой прав? И дедушку теперь за гранью встречают родные?

Конечно, встречают…

Рэми вздрогнул — голос внутри был сегодня особо отчетливым. И уже не удавалось избавиться от чувства, что говорит кто-то родной… близкий. Гораздо даже более близкий, чем стоявшая рядом мама.

— Ты бледен, сын, — сказала она, заглядывая в глаза. — Ты должен помнить, что каждый в этом мир приходит и уходит. Иначе не бывает.

Бывает… И есть те, кто будет рядом всегда. Я буду. Пока ты дышишь, я буду рядом.

Рэми сжал губы и посмотрел на отплывавшую от берега лодку. Быстрая река подхватила суденышко, жрец смерти в черном балахоне прошептал слова заклинания и Рэми вздрогнул, когда лодка вдруг вспыхнула огнем, и тот же огонь выжрал душу знанием — это конец.

— Рэми! — окликнула мать, но волчонок не послушался и нырнул в кусты лозы.

А потом он долго сидел на берегу реки, смотрел в бегущую воду и уже не скрывал слез. Жерл и мама говорили, что так нельзя… но Рэми плакал и не мог успокоиться. И уже не пытался утишить голос внутри: «Отпусти боль. Отпусти, мой мальчик, в ней нет ничего плохого… терять всегда трудно». Этот голос был единственным, что ему осталось в этот вечер.

— Вот ты где.

Рэми не обернулся, не оторвал взгляда от плещущей воды, в которой уже отражалось кровавое закатное зарево.

— Я для тебя в тягость? — неожиданно сам для себя спросил волчонок, весь сжавшись в предчувствии ответа.

— Понимаешь, — Брэн опустился на траву рядом с Рэми, — ты просто слишком быстро вырос, я даже не успел заметить когда…

— Мне всего десять. Ты взрослый, а я…

— А ты разумнее, чем многие взрослые, — усмехнулся Брэн, потрепав волосы Рэми. Волчонок нахмурился и выскользнул из-под ласки. Ему вдруг стало неприятно, что Брэн вновь дурачится, считая Рэми маленьким мальчиком.

— Видишь, — в глазах Брэна грусть искрилась смехом, — ты уже и сам не хочешь быть неразумным дитем. Завтра ты станешь главой своего рода. Будешь совсем большим и важным, маленький братишка. И уже не станешь слушаться назойливого Брэна.

— Стану, — вновь нахмурился Рэми.

— Потому и станешь, что знаешь, чувствуешь, — ты для меня очень важен, — Рэми вздрогнул и внимательно посмотрел на Брэна. — Чувствуешь ведь, правда?

— Да, — улыбнулся волчонок, вновь скрывая слезы, на этот раз радости.

Они долго оставались у реки, до самого рассвета, молча. Брэн сидел, прислонившись спиной к березе, Рэми опустил голову на его колени и смотрел, как серебрил лунный свет неугомонную, журчащую реку. И слушал, слушал уже не пытаясь попросить замолчать, голос внутри.

Я так долго ждал такого, как ты...

А назавтра небо хмурилось тучами. Нестерпимо пахло свежескошенной травой. Утренний воздух, чистый, вешний, будоражил душу, стряхивая с плеч тяжесть боли.

На площади возле тяжелого, приземистого храма рода собралась вся деревня. Простые мужики были слегка напуганы, мяли в руках шапки, маялись в праздничных чистых одеждах. Чуть поодаль стояли, явно скучая, дозорные.

Рэми быстро разделся и отдал плащ мрачной, почему-то бледной матери. Босой, в тонкой тунике до пят, вместе с тремя другими юношами он встал на колени посреди площади. Дрожа то ли от утреннего холода, то ли от напряжения, волчонок все никак не осмеливался поднять головы и оторвать взгляда от темно-коричневого песка. Жерл говорил, чтобы глаз Рэми не поднимал, потому что архан дерзости не любит… да разве Рэми дерзкий?

Не бойся, ничего они тебе не сделают. Не бойся, мой мальчик....

Рэми не боялся. Он почему-то знал, что все будет хорошо, знал, что Брэн и Жерл не правы, и ему ничего не грозит, и совсем не боялся этого архана, как и никому не нужного, глупого обряда. Гораздо больше беспокоил его голос внутри, становившийся все более громким и настойчивым, а еще более — собственное нежелание от этого голоса избавляться. Ведь боль после смерти Захария никуда не делась, свернулась внутри отравленным комком и саднила, саднила. А голос успокаивал. Лил прохладу на боль и на миг дышать становилось легче...

Знаю...

Все более усиливался ветер, жалобно стонали тополя, растущие по краям площади. Заскрипел песок под чьими-то ногами, усталый раздраженный голос приказал:

— На меня смотри!

Один из коленопреклоненных юношей шевельнулся, шумно втянул воздух, чуть слышно застонал.

Рэми скосил глаза. Лен, первый в шеренге посвящаемых, молодой, обычно задиристый и бесшабашно грубый, теперь был бледен как снег. Глаза его расширились от ужаса, по щеке, подобно слезе, сбежала капля пота, на запястьях вспыхнула желтым татуировка.

Наверное, это больно. Точно больно… Рэми, как и каждый кассиец знал — магические знаки не любят, когда их тревожат.

Разве ты боишься боли?

Нет, Рэми не боялся, но в сторону архана посмотреть так и не решился. Вновь перевел взгляд на песок и с трудом унял охватившую дрожь. Слабости показывать нельзя, это Рэми понял уже давно. Слабости тут не прощают.

Ты и не слаб...

Ветер вдруг утих. Ударила по ушам тишина между порывами. И в этой тишине раздался тихий вздох облегчения. Стрелой ударила в грудь сила заклятия, задрожали в воздухе слова клятвы, вновь заскрипел песок под ногами архана:

— На меня смотри! — сказал он соседу Рэми.

И заклятие снова изменило знаки на татуировках, сделав мальчика мужчиной, а Рэми задрожал от волнами накатывающего ужаса.

Не бойся…

И в самом деле, чего бояться? Рэми не маг, которых убивают, он заклинатель. Он не сделал ничего плохого, не принес в этот мир зла, так почему так тревожно? И руки дрожат, и подслушанный разговор вспоминается, и намеки, которых Рэми не понимал… Почему так страшно?

Потому что в глубине души ты знаешь... но у тебя есть я, а у твоего архана — нет ничего. Потому не бойся.

Песок на этот раз скрипел оглушающе громко, архан остановился перед Рэми и бесконечно долго молчал, а волчонок не осмеливался даже пошевелиться. Дышать не осмеливался, чуточку подвинуться, чтобы дать отдых затекшим ногам. Он боялся слов архана и в то же время дико хотел их услышать. Только бы все закончилось. Только бы не мучило неизвестностью. Только бы…

— Тебе нет пятнадцати.

Голос архана обжигал холодом, по позвоночнику Рэми вновь пробежала змейка страха.

— Десять, мой архан, — прошептал волчонок.

— Гордый ты, — ударил архан усмешкой. — Дозорные сказали — не хочешь принимать помощи моей деревни.

— А вы бы приняли? — сам того не ожидая, прошипел Рэми, все так же не поднимая головы.

— Я не рожанин, — ответил архан. — А за дерзость твою, мальчик, я просьбу исполню. Сделаю из тебя взрослого. И твоя семья уйдет из деревни уже сегодня, а ты узнаешь вкус голода, неопытный заклинатель. На меня смотри!

Глупый человечишка...

Рэми медленно поднял взгляд. Сначала увидел блестящие, без единого пятнышка, сапоги. Потом — серебряную вышивку по подолу ярко-синего плаща, выше — скрепляющую плащ золотую брошь со знаками рода. Бегущий по полю олень. Медленно, мучительно медленно Рэми перевел взгляд на презрительно скривившиеся губы, и, сглотнув, посмотрел в глаза, светящиеся глубоким синим цветом. Архан маг. Настоящий маг.

Такой ли уж настоящий?

Голос издевался. Свет взгляда пронзил душу до самых глубин, всколыхнул безумием, жаром разлился по груди. Нестерпимо жгла запястья татуировка рода, переплетая прежний детский рисунок в новый — в узоры взрослого мужчины, а где-то глубоко внутри поднималась к горлу тревога.

Не бойся… Не его ты должен бояться. Он нам не помеха.

Помеха? Не его? Но Рэми вдруг успокоился.

Чувствовал, что маг-мальчишка совсем неумелый, бродит по верхам души, не в силах заглянуть в ее глубины. Знал откуда-то — что-то делает архан не так, и это «не так» поможет Рэми выжить.

Молодец, правильно думаешь...

А потом мир вдруг сузился до стоявшего перед Рэми архана. Запястья, еще горевшие после пробуждения магии татуировок, крепко обняла кожа браслетов главы рода. Охладил лоб железный обруч, и Рэми твердо выговорил в загустевшем воздухе холодно-уверенные слова клятвы. Обязуясь сам кормить семью, он вдруг понял, что впервые в жизни не может уважать стоящего перед ним архана.

Вот и хорошо, хорошо, мальчик, как быстро ты взрослеешь...

Разве можно такого уважать? Теперь, когда утихло синее пламя в глазах мага, перед Рэми оказался обычный тринадцатилетний парнишка. Слишком самоуверенный, слишком слабый, слишком ранимый, чтобы быть таким, как Жерл или любой из дозорных. Сильным. Защитником. Значит, не все арханы… сильные?

Все люди слабы... и арханы — тоже.

Облегченно выдохнул за плечами старейшина деревни. Шагнула к Рэми бледная мать. А стоявший у самого края людского круга Жерл неожиданно презрительно посмотрел на довольного собой мага.

— Уверен в том, что делаешь? — спросил старшой.

— Не тебе решать! — гордо вскинул подбородок архан.

Он резко развернулся, и подол темно-синего плаща больно полоснул Рэми по щеке.

До чего же глупы некоторые люди.

Старшой промолчал. Посмотрел зло в спину обходящему лужу арханчику, плюнул в дорожную грязь, протянул Рэми руку и сказал:

— Ну что же, может, на это воля богов.

Разверзлось небо, хлынули на землю тугие, хлесткие струи ливня.

— Скажи спасибо матери! — перекричал шум дождя старшой.

— За что? — не понял Рэми.

— Не спасла бы мне знахарка жизнь… — Рид побледнела еще сильнее, хотя казалось, что больше некуда.

Старшой осекся, махнул рукой и добавил:

— Ваше дело. Вы и разбирайтесь. Но архану я тому не завидую, аукнется ему глупость.

И тем же днем умытое дождем солнце чертило тени и рассыпало блеск в заросшем саду, а Рэми долго стоял возле дома Захария, не решаясь войти… как новый заклинатель и как хозяин.

Ну что же ты... теперь это твой дом. Твоя мечта исполнилась. Теперь твоя семья с тобой. Чего же ты опять боишься?

— Рэми? — позвала за спиной мать, и волчонок, обняв испуганную немного Лию, сказал:

— Добро пожаловать домой.

— До-о-м-о-о-й? — прокаркал с плеча Лии Черня, наклонив голову.

— Домой, — ответил Рэми, радуясь, что теперь клевать деревенских ворон будет гораздо реже.

И что самое главное, теперь они свободны и могут быть вместе. Рэми и его семья, так, как он уже давно мечтал. Только почему на сердце так тяжело?

Потому что прежде чем продолжать жить спокойно, ты должен как следует попрощаться еще с одним человеком, не так ли, Рэми? Давно уже должен был, но все откладывал. А теперь откладывать больше нельзя...

— Рэми, идем, — сказала сестренка, но Рэми уже не слышал…

Все вокруг будто поплыло и ушло далеко — и лес, и домик, и сестра с матерью. Пытался дозваться Жерл, Рэми даже почти откликнулся, но вновь поплыл на волнах тревоги, услышав тихий плач-зов: «Я не смог, не справился. Ты только об этом меня просил, а я не справился…»

— Лиин, — выдохнул Рэми, пытаясь мыслью дотянуться до полузнакомого голоса. Он покачнулся, оперся руками о косяк двери и, тяжело дыша, упал на колени.

«Мой архан, прости… не справился… умрет, на закате… не справился… и я с ним, позволь, позволь… прошу, позволь!» — плакал вокруг лес. И сердце вдруг остановилось, а грудь пронзила острая, невыносимая боль. Не справился… Ар?

— Да он весь горит! — сказал где-то рядом Жерл, подхватывая Рэми на руки.

А потом везде полыхал огонь. И Рэми судорожно хватал воздух ртом, пытаясь дышать, рвался в чьих-то руках. И звал, бесконечно звал:

— Ар!

Он слышал взволнованный голос Жерла, отдающего приказы, чувствовал на лице прикосновение холодной ткани. И тянулся, тянулся к этому холоду, утопая в огне лихорадки, и шептал что-то, сам не зная — что, выдыхая имя:

— Ар…

А потом, неожиданно:

— Аши…

Зов огненной стрелой улетел в темноту, и Рэми выгнулся на мокрых от пота простынях. А потом обмяк, успокоившись. Даже дал себе споить немного отвару и задышал ровнее. Он знал, что его услышали.

— Ну наконец-то! Иди ко мне, — звал из темноты тот самый голос, что не давал покоя целый день, и Рэми пытался идти. Сначала полз, потому что сил не было, позднее встал и брел в темноту покачиваясь, спотыкаясь и боясь упасть. Потому что если упадет, то больше не поднимется — сил не хватит.

— Иди… — и Рэми уже не пошел, побежал. К свету, к чистому воздуху, к солнышку, поднимающемуся над облаками.

— Иди! — позвали над пропастью, и Рэми смело шагнул вперед разрывая невесть откуда взявшиеся цепи. И его подхватили на руки у самой земли, и сила, которая снилась ночью, пугала и манила, укутала мягким одеялом, и ударили сильные крылья, а ласковый голос прошептал на ухо:

— Ты все же пришел ко мне, мой мальчик. А теперь спи, спи спокойно... Я позабочусь о твоем брате.

«Брате?» — удивился Рэми, погружаясь в тяжелый сон.

Темнота давила. Воздух казался тяжелым и густым как кисель, дышать им было невыносимо. Да и не хотелось. Хотелось на свободу, расправить крылья, взлететь в ночную высь, и долго, до мучительной усталости в мышцах, пронзать небо, соревнуясь с ветром. Когда-то это было реальностью. Теперь реальностью была темнота ритуальной башни, тяжелое прерывистое дыхание и слабая надежда, что ему дадут возродиться в теле носителя.

— Носитель… сам в это веришь? — смеялся Киар.

— Тебе легко говорить, — горько произнес Аши, бессильно повисая на цепях. — Ты друг смерти… я — люблю жизнь.

— Целитель судеб, как красиво звучит… и как жалко выглядит на деле, — продолжал издеваться брат. — И твой новый носитель, которым ты так восхищался, не слышит зова, закрывается…

Аши сглотнул, почувствовав горькую волну бессилия. Израненные о стены крылья болели невыносимо, цепи стерли запястья до крови… Хотя бы глоток свободы сейчас, хотя бы на мгновение вдохнуть вешний воздух, насладиться солнечным светом! Хотя бы на миг сплести свою душу с душой носителя… Аши просит слишком многого? Отец обещал. Отец забыл…

— Нас с тобой прокляли, — вновь прошептал в темноте брат. — Мы больше никогда не выйдем из этой башни…

А остальные? Выходят! Аши знал! Чувствовал, завидовал и умирал от бессилия, вновь пытаясь дотянуться до носителя. Эррэмиэль… почему? Проклятие, почему ты не слышишь?

— Бесполезно… — вновь прошептали в темноте, и Аши опустил голову, понимая, что брат прав. И в самом деле бесполезно. И сын бога смирился.

Время тянулось медленно, будто растягиваясь. Аши повис на цепях, то с головой уходя в спасительные сновидения, то вновь возвращаясь в темноту башни. Брат молчал. Видимо, тоже заснул, расправлял во сне черные крылья, вился над охваченной огнем землей в танце со смертью. Видимо вновь, как и Аши, возвращался мыслями в те времена, когда они были свободны. И всемогущи…

Аши не любил смерти. В своих снах он проходил по цветущим садам, смотрел и не мог насмотреться, как летели на землю белоснежные лепестки. Почему люди не умеют ценить того, что имеют? Почему обязательно надо испортить, уничтожить, скомкать? Зачем нужны эти войны, от которых лепестки окрашиваются алой кровью и черной копотью? И почему кажется, что вокруг темной пеленой разлилась грусть?

Поняв, чья это грусть, Аши с трудом вынырнул из сновидения. Тишина вновь давила. Вновь не давала дышать, а где-то вдалеке изнывала болью душа носителя. Аши горько усмехнулся — хоть этого смерть не радует. Первая серьезная потеря, первая серьезная боль… люди. Такие слабые, такие хрупкие.

Крылья горели сильнее, чем обычно, но Аши мыслями устремился к неожиданно открытой душе носителя.

— Ты дурак, — сказал где-то рядом брат, — захвати его душу, пока можешь. Стань свободным. Другой возможности не будет.

Аши понимал, что не будет. Но все еще шептал слова успокоения и знал, что его слышат. Слышат ведь? И уже не закрываются, отвечают. Теплом, радостью единения, светлой грустью — чувствами, которые Аши уже и подзабыл.

— Давай же! — рванулся в цепях брат, но Аши уже не слышал. Он слышал другой зов, отчаянный и плачущий, чувствовал, как охватывают душу Рэми неосознанные страх и бессилие.

— А ты ведь оказался прав, Сеен, — прошептал Аши. — Арман попал в беду, а наш мальчик это почувствовал.

Не только почувствовал, зажаждал того всемогущества, которое дарил ему Аши…

— Иди ко мне!

Аши рванулся в цепях, понимая, что спасение близко. И пока тело Рэми мечется в лихорадке, душа его стремится Аши навстречу. Это хорошо. Это вновь снимет цепи и подарит свободу. На время, пока на руках Аши спящая душа носителя.

— Пока так… — прошептал он, прижимая к себе мальчика. — А потом посмотрим… Я не дам тебе сойти с ума, даже не надейся.

Сказал и сам в это поверил. Хоть безумие носителя и дарило Аши свободу, но он этого не хотел. Никогда не хотел. Гораздо интереснее было быть с человеком одним целым, чувствовать то, что чувствует он, знать то, что знает он, смотреть на мир взглядом влюбленного во все мальчишки.

А Рэми любил. Всех и все. Каждую травинку, каждого зверька, каждого... человека?

Глупый носитель.

Аши опустил душу Рэми на траву, смахнул с его лица пряди влажных волос. В видениях Аши душа Рэми выглядела так же, как и его тело — горела в лихорадке, стонала во сне, кусала пересохшие губы и что-то бормотала, кажется, звала брата. Аши мягко провел пальцами по щеке мальчика, погрузив его в сон — исцелять Рэми до конца Аши не решился — неизвестно, что выкинет носитель, когда очнется. А сейчас было желательно, чтобы Рэми ничего не выкинул.

Знакомое заклинание отозвалось в сердце тяжестью. Мир, яркий миг назад, потемнел, тонкими ниточками прошили темноту нити судьбы. Без труда отыскав нужную, Аши провел по ней кончиками пальцев и слабо улыбнулся. Надо же… Армана достали. И достали так хитро… даже ритуал Эдлая не помог.

— Люди — странные создания… — усмехнулся Аши, подхватив Рэми на руки. — Странные и опасные.

В лесу, куда он вышел, было подозрительно тихо. Ни тебе жужжания насекомых, ни пения птиц, ни шелеста ветра в ветвях — ничего. С трудом пробившись через загустившее время заклинание, Аши аккуратно уложил Рэми на папоротники и огляделся.

Мир будто ожил звуками и запахами. Вечерело. Удлинившиеся тени мрачными росчерками лежали на брусничнике. Мелко дрожали рядом листья осины, бегали по стволам сосен солнечные блики. У чадившего дымом костра лежал Арман. На счастье живой, хотя по лицу, покрытому коркой спекшейся крови, и не скажешь. А над ним, пропуская через тонкие пальцы гриву огнистого коня, стояла темноволосая девушка. Длинные волосы ее волной спускались по мягкому изгибу спины, пухлые губы слегка улыбались, взгляд томных глаз завораживал.

— Красавец, — шептала девушка, продолжая гладить замершего коня. — Только хозяина-то зачем предал? Понимаешь ведь, что не пощажу…

Аши улыбнулся. Так уж и предал? Умный конь оказался… знал, что на поляну не только упыриха придет. Знал, что Арману всего видеть нельзя. Потому хозяина и «усыпил». Грубо, но тут уж как умел.

— Значит, это ты людей губишь? — спросил Аши, и лицо упырихи вдруг обострилось, на миг выдав оскал хищницы.

Но когда девушка повернулась к Аши, глаза ее вновь сияли негой, а движения были плавными, завораживающими. Подойдя к Аши, она ласково провела пальцами по его шее, скользнула губами по подбородку, прошептала на ухо:

— Сын верховного бога, какая удача.

— Удача ли? — усмехнулся Аши, с трудом сбрасывая наваждение. Он слишком долго пробыл в человеческих телах, чтобы не поддаваться на женские чары. А упыриха была истинной чаровницей — на вид невинной и ласковой, а вот внутри... Впрочем, Аши мог бы и это удержать. Мог бы, да не хотел.

— Ты ведь понимаешь, зачем я пришел?

— Убить? — с милой улыбкой «удивилась» упыриха. — Говорят, что ты болезненно справедлив, как и твои братья. Так подумай, разве я виновата в его бедах? — она взглядом показала на Армана. — Ты же знаешь, почему я убивала?

— Знаю, — холодно ответил Аши. — Потому что тебе приказали. Знаю и кто. Но… разве это что-то меняет?

— Так за что винишь? Хочешь покарать, смотришь с упреком… великий сын бога. Забудь про людей. Забудь про свои беды, вспомни, кем ты был на самом деле. Душа твоего носителя сейчас слаба, так усыпи ее навсегда. Они ведь этого боятся, людишки-то? Этого, правда? — она прильнула к груди Аши и лизнула его шею, ловя рваный пульс. — Потому тебе в этот мир дороги и не дают… Ну давай же! Еще немного, и ты будешь живым, или хочешь вновь в свое заточение? Или когда проснется твой носитель, под его власть? Ты, великий сын бога, всемогущий, гордый, безжалостный, под власть какого-то человечишки? Мальчика? Разве можно?

— Думаешь, я этого хочу? Овладеть волей носителя? — прошипел Аши, отталкивая упыриху.

— А чего еще? — облизнула та губы. — Власти? Жизни? Настоящей жизни!

— Мой отец отобрал у меня жизнь. Отберет еще раз, если я попробую ее забрать у носителя.

— Забрал, но лишь потому, что ты слишком осмелел, мой друг. Но если мы будем осторожны, ты же знаешь, твой отец не вмешается. Ты будешь сильным и справедливым правителем. Лучшим, чем они все. Ты вновь сделаешь своих братьев свободными. Как в века магии, помнишь?

Аши помнил. Помнил, как продлил жизнь своего носителя на пятьсот лет, боясь его потерять, помнил осуждение всех братьев, кроме одного, помнил и взгляд Лераша, когда тот наконец-то уходил за грань. Упрекающий взгляд, обвиняющий. А потом были долгие годы в цепях, тогда как другие братья соединялись со своими носителями. А об Аши пытались забыть, называли проклятым, отказывались пробуждать…

— Я хочу, чтобы носители вновь начали мне доверять, — холодно ответил Аши упырихе. — Тебе не понять. Ни того, что нас связывает, ни того, что они мне дают. Твои «людишки» научили меня наслаждаться жизнью, подарили вкус настоящей человеческой радости. Теперь я знаю, что такое любовь, дружба, желание кого-то защищать… знаю, что такое терять и обретать. А ты… — Аши скользнул ладонью за шею упырихи и заставил ее посмотреть себе в глаза, — всего лишь убийца. Нечисть без души. Низшее создание, которое вообразило себя чем-то большим.

— Пощади, — выдохнула девушка, и на миг ее лицо стало трогательным, беспомощным. Но на щеке еще блестело алое пятнышко чужой крови и пахло от нее смертью и тлением…

— Твоя душа томится у грани и ждет, пока тело ее наконец-то станет тленом, — усмехнулся Аши. — А потом она будет долго блуждать между мирами, пока не искупит тяжесть твоих убийств. И да… я пощажу, ее.

— Не хочу, не смей! — рвалась и плакала упыриха, но от мага разве убежишь?

Аши все еще улыбался, когда нежная кожа упырихи иссохла подобно пергаменту, и по ней поползли змеями трещины, разветвляясь и переплетаясь, и когда глаза девушки, полные страха, вдруг на миг наполнились светом и благодарностью. Аши смотрел, как бежит сквозь пальцы мягкий, сероватый прах и вздохнул, в очередной раз удивившись человеческой глупости. Она захотела быть красивой, вечно красивой. Провела ритуал и отдала тьме единственное сокровище, которое для них было ценным — душу. Отдала ли? Аши стряхнул остатки праха с ладони. Душа принадлежит Единому, ни один ритуал этого не изменит. Только окутанная цепями убийств, она будет рваться у грани в объятиях тьмы, пока не очистится. Мучительно долго рваться, впрочем, Аши было и не жалко.

— Глупая девочка… глупые люди. Зачем вам вечная молодость, если вы все равно можете переродиться и начать все сначала? В новом теле, в новой жизни… а я вот не могу.

Погладив шею огнистого коня и с удовольствием ощутив укол искорок на пальцах — значит, еще живет — Аши опустился на корточки перед Арманом и откинул от его изуродованного лица светлые пряди:

— Ну-ну, великий Арман…

Упыриха не понимала. Отец бы понял. Именно он вселял души сыновей в тела носителей, чтобы те научились понимать людей… заражались их чувствами, их болью, их странными мыслями. И Аши, несмотря ни на что, любил Армана. Потому что все еще любил его Рэми.

— Вот как, — окатил мягким теплом голос, и Аши, не оборачиваясь, понял, что Рэми-таки проснулся. И не тот глуповатый еще, наивный и ничего не помнящий Рэми, который теперь рвался в лихорадке, а тот, каким он когда-то был и когда-нибудь станет. Зрелый и мудрый.

— Вот так, — ответил Аши, судорожно вздохнув, когда душа Рэми переплелась с его, и уже было не понять, где Аши, а где его носитель, и чьи пальцы скользят под ворот рубахи Армана, высвобождая амулет — ветвь дерева на шелковом шнурке. И чьи мысли блуждают в глубине сознания…

…если только исцелишь Армана, ему это не поможет… нашему брату нужно большее…

… ему нужно лишь слегка удачи, удачу надо слегка подтолкнуть…

… подтянуть нить судьбы, укрепить…

… помочь людям понять…

… подкинуть подсказки…

… защитить…

… вот теперь достаточно.

А потом тихое:

— Прости, Аши, я пока еще слишком слаб. Ты должен подождать, пока я вырасту и окрепну… а пока… спи.

Аши лишь слегка улыбнулся — слабый человечишка пробует его усыпить. Но тяжелая голова уже сама упала на колени Рэми, а когда тонкие пальцы носителя мягко вплелись в волосы сына бога, Аши сам себе не поверил. Еще недавно он укутывал Рэми защитой и нежностью, а теперь укутывали его. Еще недавно он жалел и защищал, а теперь защищают его. Еще недавно он помогал снам быть легкими и приятными, а теперь…

— Жди меня, — нагнал на краю пропасти тихий голос.

Аши уже не слушал. Носитель сделал свой выбор, и этот выбор Аши вполне устраивал. Он с удовольствием расправил сильные крылья, раскрыл руки, подставив лицо ослепительному солнцу, и оттолкнулся от земли, взлетев навстречу прозрачно-яркому небу. В таком сне он готов ждать вечно.

Рэми проснулся на рассвете. Лия спала рядом. Бормотала что-то во сне, чуть шевеля губами, прижималась к Рэми теплым боком.

Волчонок осторожно повернулся, любуясь мягкими, еще детскими чертами сестренки. Он и сам не понимал, как соскучился. И по Лие, и по матери, и по тому ласковому уюту, что рождался рядом с ними. Встрепенулся на жердочке Чернь, Лия причмокнула во сне, а Рэми вдруг довольно улыбнулся. И казалось ему, впервые за долгое время, что теперь все будет хорошо. И быть иначе не может. И ноша, столько времени тянувшая плечи, вдруг куда-то пропала. Вместе со странными голосами.

Боль по Захарию все еще осталась, перекинулась мягкой грустью. Сидела на столе мышь, терла мордочку похожими на ручки лапками. Тихим воем бередила душу за окном волчица.

Все плохое закончилось. И все хорошее только начиналось. Рэми закрыл глаза и вновь погрузился в ласковый сон.