Горный волок

1 сентября 1582 года. Рано утром тридцать четыре казачьих струга, тяжко осевшие, чуть не по самые борта, в воду, отчалили из Чусовых городков. Прощально грохнула городовая пушка. Казаки ответили выстрелом из пищали... И работные люди, высыпавшие из солеварен и литейных изб, так и не разобрали толком, куда же пошли струги. Надо бы на низ, на Каму, а они выгребали против течения.

— Да хрен их разберет, казачню эту! — рассуждали они меж собой, возвращаясь к дымным горнам и вонючим котлам. — Все у них наоборот. Может, замыслили что противу Алея? Где-то перенять его мостятся. А может, сбегли!

— Сбегли навряд ли... возражали другие. — Строгановы бы такой крик подняли!

— Да после того, как казаки все амбары разорили, Строгановы рады-радехоньки, что разбойники эти уходят. Ох и дали же они жару! Жалко, мы не попользовались.

— А вполне могли и сбежать. Хоть бы к тем же татарам. Они сами татары и есть. Которые с атаманом Кольцо, так русские люди, а которые с Ермаком, так поди разбери кто... Промеж себя балаболы... ни одного слова не разберешь. С нашей татарвой моментом снюхались... Даром, что ли, на передних стругах татары вожами сидят? Ажник, целая дюжина.

И верно, на передних стругах рядом с носовыми рулевыми сидели тобольские татары, прибежавшие когда-то из Кучумовых владений, из-за Камня.

Неведомо что творилось в их бритых головах — то ли предвкушение мести ненавистному хану, то ли страх от того, что ведут они в свою страну, в свое отечество неизвестных и чужих людей. А может быть, их и не считали чужими? Хоть и отличался татарский язык Волдыря, Мещеряка да и самого Ермака от их тобольского наречия, но был понятен и все-таки не чужой.

Вольные казаки все говорили с татарами только по-татарски; иное дело — казаки воровские, Ивана Кольца. Эти глядели на татар по-волчьи, не верили ни единому их слову, потому и потребовали, чтобы татары сидели на их стругах, так сказать, под руками...

Старшим среди вожей был Ахмет. Давно ушел он от преследований Кучума, сбежал еще подростком, несколько раз ходил назад и знал дорогу по притоку Чусовой, Межевой Утке — реке с переволокой на Тагил. Вот только опасался, что груженые струги по этой переволоке не пройдут. Он-то сплавлялся и переволакивался на лодке, которую два человека легко поднимали...

— Но пройти можно! — говорил он. — Тут недалеко. Из Межевой Утки через мелкую речку Безымянную в Тагил, там и волока-то верст двадцать... А уж Тагил сам в Туру выведет. Из Туры — в Тобол, а там — на слиянии Тобола и Иртыша — стан Кучумов, Кашлык-город.

— Ну, смотри! — говорил Кольцо. — Ежели не пройдем... Смотри!

И ежился Ахмет, вспоминая не случайное прозвище воровского атамана — Гроза.

Старый же атаман Ермак не ругался, не грозился, а расспрашивал тобольцев на своем ломаном татарском, над которым тобольцы посмеивались между собою, но им нравилось, что атаман по-татарски говорит.

Он все расспрашивал, все выпытывал: нет ли еще какой дороги?

— Есть, — отвечали тобольцы. — Можно еще по Серебрянке-реке повернуть, плыть строго на полночь, а гам через Жеровлю в Баранчук и в Туру, но эта дорога дальше от Кашлыка...

Однако плыли по Чусовой, и, когда Чусовая кончится, было неведомо. Тянулись они вдоль высоких меловых гор, что становились все круче, все темнее и нелюдимее подступала к воде тайга...

— Ну, и как через эти горы переваливать? — спросил Кольцо Ермака. Как раз причалили они к отмели, располагаясь на ночлег. — Надоть нам на восток, а мы на юг плывем! Вроде как в теплые страны собрались. Вот так-то плывем, плывем, да обратно, глядишь, на Яике-реке и окажемся, а уж нас там встренут! Матюша да Барабоша...

— Молодой ты еще... — сказал Ермак, прихлебывая из казана кулеш.

— Ну и что? — окрысился Кольцо.

— Не в очередь в казан суесси... — проворчал Старец. — Невежа!

— Ой дед!..

Сидели вокруг казана плотно, макали ложки в кулеш строго по очереди, по кругу, по солнцу; несли ко рту аккуратно, подставляя хлебный ломоть. Кольцо загорячился и поломал строгую карусель.

— Ну и что, что молодой?! — Он с досады даже ложку кинул. — Есть и моложее атаманы. Вона Черкас ваш — навовсе сопля. А туда же — атаман!

— Не Царь прислал, Круг избрал, — наставительно сказал Старец.

— Вот и есть ты молодой! — облизывая ложку и пряча ее за голенище, сказал Ермак. — Ждать и терпеть не умеешь. Погоди! — сказал он, вставая и крестясь. — Явят горы проход! Здеся он гдей-то...

— Ты чо, татарве обрезанной веришь? — закричал Кольцо.

— А что ж не верить?

— Татарве? Басурманам?

— Их что, не матери рожали?! — сказал Ермак. Умел он сказать так, что перед говорившим стена вырастала, навроде этих Чусовских гор.

— Что? — закричал, вскакивая, Кольцо. — Разлюбезных братьев твоих обидел? Не зря, видать, ты с ними роднишься да милуешься! Кто вас там в степу разберет, чьи вы люди?

— Люди все Божьи! — сказал Старец. — И сядь ровно! Не мельтеши! Скочет тута, как блоха! Сядь, я тебе сказал! И ешь! Когда еще горячего хлебать придется! А нам силы потребны. Вона через какие горы переволакиваться надоть.

Кольцо покорно притулился на прежнее место.

Ермак усмехнулся, прошелся вдоль берега. Казаки расставляли пологи у бортов лодий, только пушкари недремно меняли караулы у пушек да отошли подальше в лес дозорные, чтобы, случись что, успеть дать тревогу.

«Здесь ли, в другом месте, а Камень перевалим, — думал Ермак. — А вот за Камнем каково придется? Самое главное — не завязнуть, не затянуть набег. Успеть вернуться по паводку».

Осень подступала на Уральские горы. Пыхнули золотом березы. На темной хвое хмурых чащоб посветлели лиственнички, зажелтели... Остыла, потемнела речная гладь. Осень скоро. Поспеть бы...

Прошли Серебрянку. Через два ночлега свернули в Межевую Утку.

— Поспешай, ребятушки! Поспешай! — покрикивали атаманы. Но людей через силу не гнали. Знали: самая тягота впереди, когда придется на себе струги переволакивать.

По Утке пришлось идти бечевой. Привычные бурлачить, казаки споро приладили лямки и поволокли суда по мелководной реке, которая наконец-то круто повернула на восток.

Экономя силы, тянули все по очереди, не делая различия между казаками и атаманами, вожами-тата-рами, литваками, что были взяты в ватагу в строгановских вотчинах, и даже немец-пушкарь тянул бечеву вместе со всеми в очередь.

Через два дня река резко повернула на полночь и стала вовсе не проходна. Струги сели на днища.

— Волочить надо, волочить, — колготился Ахмет. — День, два, три волочить! А там через Камень па Тагил волок пойдет.

— Где он, волок? — кричал Кольцо. — Где следы? Нет тута ничего!

Непроходимый лес подступал к мелководной протоке, где завязли струги.

Караван растянулся верст на десять. Задние струги еще тянули бечевой, а передние уже сели в каменных россыпях...

Ночевали двумя лагерями, стянув струги поближе друг к другу.

— А ну-ка!. — сказал Кольцо, — слетайте-ка, казачки, поглядите, что там дальше. А то ведь татарва эта упрет нас в каменную стену. Не верю я их рожам! Обманут, басурмане! Непременно обманут! Нехристи.

Десяток казаков пошли вверх по реке. Еще пятеро полезли прямо через горы и тайгу на восток.

Отряд стоял целый день. Ермак, Мещеряк, Черкас метались со струга на струг, помогали тянуть суда вверх по реке. Но настроение, которым воровские казаки заразили всех, быстро овладело и ермаковцами.

— Чего идти, — сказал Пан. — Може, там и проходу нет. Надоть разведать спервоначалу.

Ермак приказал держать караулы у каждого струга, выслал дозорных на горы. Тоскливо поглядывал на хмурящееся небо, на застрявшие струги, чуял сердцем общее настроение...

— Не пойдут казаки!

Не было того настроя, который позволял этим людям лезть на отвесные кручи, ломиться сквозь ряды врагов... То ли разленились, то ли духа рабского понабрались в солеварных, где все работали только из-под палки.

Сильно мешали воровские казаки.

Истеричные, куражливые, они быстро падали духом и постоянно искали виноватых.

-- Лезем тута к черту в зубы... Зараз всех на переволоке перебьют! Вот как налетит Алей, тута мы и завертимся!

Еще день-два — крикнут воровские «измену». А здесь не бранное поле, здесь к ответу быстро не призовешь. «А может, зря забрали эту пеструю голутву с Яика», — думал Ермак, предчувствуя зреющую беду...

Спал тревожно. Не снимая тегиляя, держа под руками рушницу и саблю. Родовые казаки — качалинцы — подтянулись незаметно к его стругу и стали так, чтобы в любой момент прикрыть собою атамана.

— Зря мы воровских наперед пустили! — сказал, словно читая мысли атамана, Ясырь. — Мы бы тянули и тянули, а они, вишь ты, стали, и нам пути нет...

— Это верно! — согласился Ермак.

Под утро прибежал Окул из первого струга:

— Атаман! Кольцо Ахметку зарубил!

Ермак кинулся в голову каравана.

— Вечером Брязга с казаками воротился! — толковал, поспевая за атаманом, Окул. — Тот, что по реке ходил. Говорит — дороги нет! Не пройти. Ах-метка стал кричать, что нужно не по реке идти, а на восход поворачивать... Кольцо его сразу саблей и махнул.

Казаки толпились у стругов. Окул, поспешая к Ермаку, вестей не скрывал.

— Потому все татары сбежали в лес!

Больше у казаков проводников не было.

У переднего струга гомонила толпа.

— Ну! — закричал, увидев Ермака, расхристанный Кольцо. — Что я говорил! Измена! Вот оно как, татарве потрафлять! Ворочаться надо скореича, покуда нас тут в теснине басурманы не перебили всех.

— Ты зачем вожа убил? — сказал как можно спокойнее Ермак.

— Вожа? — зашелся Кольцо. — Кучумкиного лазутчика, а не вожа! Вона куды он нас завел.

— Кровь его на тебе! — сказал Ермак. — На тебе, Кольцо!

— А наша на ком? — ощерился голутвенный атаман. — Все вы, половцы, одним миром мазаны! На погибель нас ведешь!

Ермак двинул плечом тех, кто стоял рядом с Кольцом, схватившись за сабли, лапнул страшной своею пятерней ворот кольцовского чекменя и заворотил его так, что у заполошного атамана язык вывалился...

— Я перед казаками весь на виду! — сказал Ермак. — А ты нас вожей лишил! Ты из вожей наших — Кучумовых доносчиков сделал. Они теперь по лесам, им ведомым, к нему поспешают! Ты поход загубил!

— Не тебе с меня спрашивать! — просипел Кольцо. — Уже виноватого ищешь?

— С тебя Бог спросит! — сказал Ермак, швыряя Кольцо через борт струга.

— Станишники, казаков бьют! — заполошно крикнул тощий есаул Разя, выхватывая саблю.

— Какой ты казак! — Ермак пихнул ладонью его рожу. — Голутва лапотная! Шалупонь московская!

Голутвенные схватились за ножи.

От ближайших стругов бежали казаки с бердышами и рушницами.

— Вы чо, вы чо?

Лихой свист заставил всех оглянуться. Прямо с горы спускались те, что пошли напролом на восход.

— Ну что, — сразу переключаясь на них, начали спрашивать казаки, — есть проход?

— Проход-то есть, — сказал старший, казак Ля-пун. — И не больно далеко. Тобол энтот отседа верстах в тридцати. Тамо озеро и протока. Пройтить можно. Особливо ежели на лодке. Но струги в гору поднять сумнительно. Струги у нас больно чижолые.

- А чего у вас тут? — спросил казак Скуня, показывая на плавающего у берега зарубленного Ахмета.

Ермак вложил саблю в ножны.

— Вот тебе мой сказ, — повернулся он к Кольцу. — Вздумаешь самовольничать — повешу! Не посмотрю, что ты атаман. Так что — не гневи Бога! Либо ты в полной моей власти и в полной покорности, либо — ступай со своими ушкуйниками на все четыре стороны!

Струги вытянули бечевой назад в Чусовую, быстро сплавились до Серебрянки и повернули на новую дорогу.

— А энти-то, воровские, за нами плывут, — сказал Ясырь.

— Куды они денутся! — сказал Старец. — Ох, хватанем мы с ними лиха...

— Авось, перемелется — мука будет, — сказал Ермак. — Ахметку жалко.

На первой стоянке приказал казакам вместе с Кольцом идти вперед, вызнать дорогу не меньше чем на тридцать верст в округе и по возможности захватить языка.

Приказывал Ермак тоном, не допускающим возражений, но так, будто ничего не произошло, — не корил, не попрекал...

Кольцовцы безропотно полезли по горам. Вольные казаки поплевывали под ноги, глядя им вслед...

— И без них нельзя! — словно читая мысли товарищей, по-татарски сказал Ясырь.

— Да, — подтвердил старый казак Сусар. — Без голутвы воевать будет некем. Оскудеем людьми в момент.

Тем временем река вроде бы сошла на нет. Струги ползли по дну, благо дно было песчаным. Так протащили за сутки версты три. Теперь струги тянули близко друг к другу.

Исхитрились на ночь заваливать реку позади стругов, ставить паруса поперек течения. Вода подымалась, и тянули вверх саженей на сто.

К исходу второго дня вернулся Кольцо. Исцарапанный, опухший от гнуса и комаров, но веселый.

— Ну, батька, — сказал он Ермаку. — Есть волок! Можно пройти недалеко! Наверх версты три, опосля в речушку — должно, это Баранчук и есть, а уж оттуда на спуск пойдет — сток, значит.

Струги волокли днем и ночью. Сильно донимала мошка. Поэтому жгли гнилье, мазались дегтем. Грязные, черные, тянули из последних сил. Валки не помогали — вязли в песке. А как пошло в гору, так от них только вред стал.

— Ну что, ребятушки, — сказал Ермак, когда струги встали окончательно. — Разгружайте да все на волокушах перетаскивайте. А струги на плечи брать надо!

Адская была работа. Подведя канаты под днища стругов, впрягались в лямки на их концах и, валясь набок, приподнимали струги на аршин над землей. Так и волокли, облепив струг, будто муравьи. Тащили вроде пять дней. А может, семь... Сбились со счету.

Когда принялись за последние грузовые струги, то и сдвинуть их не смогли.

— Шабаш! — решили в один голос. — Бросаем их тута. Время не терпит. А силов тащить их нету.

Разгрузили. Потянули грузы под гору. Стругам под днища валили лапник, а уж как в исток Туры вышли, вроде совсем легко стало. На одном дыхании дотянули суда до воды в пол-аршина, когда закачались они на мелких волнах.

День отлеживались. Спали вповалку.

Один только неугомонный Старец со старыми казаками вернулся и за день срубил часовню не часовню, башенку не башенку... Знак.

— Коккен, — сказал немногословный немец-пушкарь. — Смотреть.

— Кукуй! — подтвердили казаки. — Память и польза. Внизу струги, а наверху Кукуй. Как обратно с добычей пойдем, так на него и выйдем, а струги-то пустые пригодятся. Вот как набьем их рухлядью мягкой да как разбогатеем! Будем не в степях, а в селах жить. На печи с бабами жартоваться. А которые постарше и это им без интереса, вклад в монастыри сделают да и поживут на старости лет в покое, при Боге.

Отмылись с песочком, горячим кулешом отъелись. Стали посмеиваться...

— Проворонил нас Кучумка.

Кольцо так и ляпнул: «Проворонил!» — когда собрались атаманы малый совет держать.

— Нет! — сказал Ермак. — Это вряд ли! Алей за Камнем. Взять ему нас нечем.

— Верно! — согласился Мещеряк. — Ежели, скажем, татары наши до него добежали и про нас донесли, то от Кучума вестник никак до Чердыни добраться не мог, хоть бы и на крыльях летел. А уж даже если ветром каким его туды перенесло, так рать быстро не возвернешь.

— Нет у Кучума здеся войска! — сказал Ермак. — Мы его покамест перехитрили и обманули. Но это — пока что. Поспешать надоть, ребятушки. Ты через Дон по первому льду никогда не бегал? — спросил он Мещеряка. — Помнишь, как там? Бежишь, а за тобой лед проваливается... Кто стал — пропал! Вот и мы так-то! Поспешай, ребятушки!

Потому и гребли без отдыха! Спали, сидя на стругах, благо река становилась все шире и полноводней. Да и сплавлялись теперь вниз по течению.

Только удивительно было, что еще не попалось пока что ни людей, ни жилья... Будто места были совсем людьми незнаемые.

Совпало сказочное бабье лето и с выходом стругов из волока. Теплое, почти летнее солнце осветило такую красоту, такие дали, что казаки на стругах перестали даже говорить о походе, о боях...

Молча, пораженные открывавшейся за каждым попоротом красотой, сидели они на стругах. Сибирь распахнула перед ними ослепительную цветастую шаль своей осени.

Малиновые, желтые, белые осыпи были покрыты сказочным лесом и наполнены тишиной. В синей воде, такой чистой, что виднелись камни на дне, тенями проходили рыбы. Лоси переплывали реку, и казаки не решались стрелять в них, — так прекрасна была тишина и красота этой новой незнаемой земли. Даже не пели...

Вот оно — Беловодье! Вот они — Золотые горы! Потянули за стругами переметы, и сразу пошла такая рыба, что не успевали с крючков снимать.

О чем думал Ермак, лежа на носу струга, — неведомо. Не хотелось думать ни о Кучуме, ни об Алее... Может быть, впервые за много лет в душу пришел покой...

Передний струг, незаметно для себя, выплыл далеко вперед за несколько речных поворотов.

— Погодить надо! — сказал кормчий.

Река несла быстрые воды, и подождать на воде было невозможно. Причалили к длинному песчаному берегу. Развели костерок. Кто-то разделся, ополоснулся в реке и подставил спину теплому солнышку, кто-то затеял постирушку, развесил порты прямо на весле по-над бортом струга.

— Эх! — проскрипел сорванной глоткой Кирчига. — Благодать какая! Господи! Жить бы так до самой смерти.

— Да! — подтвердил Окул. — А рыба-то как тут хватает! Прям за голый крючок, без наживки... Тут и зверя непуганого тьма. Вон, так и скачут!

— Что это там? Олень?

— Не медведь? — просипел Кирчига.

И в ту же минуту несколько теней метнулось к ним от ближайших кустов. Голые, растерявшиеся казаки ничего не успели сообразить, как были связаны ремнями и сложены в ряд.

Странные люди, что напали на них, с любопытством, без ненависти и злобы разглядывали пленников. Люди были волосом черны, безбороды, раскосы. Вооружены луками и стрелами. У некоторых были короткие копья-рогатины. Но чуднее всего была одежда: гладкая, блестящая.

«Рыбья кожа! — сообразил Окул. — Вот чудо-то!»

Неведомые люди переговаривались между собой на совершенно непонятном языке. Одни рассматривали связанных казаков, другие полезли на струг, опасливо перебирая там незнакомые вещи, явно не зная, для чего они предназначены.

Вот один поднял пищаль, заглянул в ствол, засунул туда палец.

— Эй! Придурок! — крикнул Окул. — Положь рушницу!..

— Не он придурок! А мы! — просипел Кирчига. — Надо же так оплошить! Эва, как разомлели...

— А может, они людоеды?

— О Господи!

Люди в одежде из рыбьей кожи стали вытаскивать из струга топоры, сабли, ножи. Каждая новая вещь вызывала у них бурю восторга. Они так увлеклись, что совершенно перестали обращать внимание на пленников. Окул попытался подползти к костру, чтобы пережечь ремни. Он уже почти подкатился к углям, моля Бога, только чтобы дикари подольше возились на струге.

— Не впервой, вывернемся, — шептал он.

Вдруг завопил один из воинов в рыбьей коже.

«Попался!» — мелькнуло в мозгу Окула.

Но тут грохнул пушечный выстрел.

Казалось, рухнули горы. Мимо Окула вихрем помчались воины в рыбьей одежде. Опомнился Окул, когда казаки разрезали на нем ремни.

— Ах вы сукины дети! — кричал Кольцо. — Разомлели! Оплошались! Вы ж — передовой струг! По десять розог каждому!

Освобожденные казаки с каким-то облегчением ложились под розги.

— Спасибо, братцы, за науку! Простите, Христа ради!

Подплывали остальные струги. На них горели фитили, и борта щетинились стволами рушниц.

С передних прыгали казаки, бежали по песку. Облегченно хохотали.

— Да, — сказал Ермак Старцу. — Несть на земле Царствия Небесного. Где человек — везде война!

— Да будя те... — махнул рукой Старец.

Атаманы посовещались и решили далее идти со всеми опасениями.

— Ежели те, что сбежали, ничего Кучуму не донесли, так теперь непременно молва пойдет, — сказал Мещеряк.

— И пущай идет, — сказал Пан. — Пущай опасаются. Окул, иди сюды.

Окул, деловито натягивая штаны на поротую задницу, подбежал во всей готовности, с видом проштрафившейся собаки.

— Здеся я!

— Точно ли энти, в рыбьей коже, огненного боя не знают?

— Да точно, как Бог свят! Они со страху ажник попадали! Може, кто и обделался... Гы-гы...

— И разбежались! — сказал Кирчига.

— То-то и оно, что разбежались, — вслух подумал Ермак. — Кабы вовсе не знали, они стояли бы да глазели, что это такое. Они знают, что сперва гром, а потом смерть. Потому и разбежались.

— А может, они грозы боятся, а тут будто гроза, — засомневался Черкас.

— Так, не так, а пойдем дале вот как... — сказал Ермак и, взяв прутик, нарисовал на песке, как идти стругам, чтобы не мешать стрельбе. — И выплывать нужно скорее. Тут река узка. Как жиманут с двух берегов, только с нас юшка брызнет, — закончил он, стирая ногой нарисованное. На стругах казаки без команды заряжали пищали и пушки.

Поскольку было неясно, с какого берега ждать опасности, три большие пушки разместили так: впереди на струге Единорог, а в двух корпусах от него, по бокам, две Девки и Соловей.

Две же маленькие, что в Чусовом городке отливали, — на самых передовых стругах. Стрелки с рушницами сели на носу и на корме стругов, крепя их на рогульках вдоль бортов.

— Ну что, братья казаки, — сказал Ермак. — Первый выстрел холостой, опосля читай молитву. Как дочитал, а враг не разбежался — изо всех стволов! И напролом!..

— Ладно будет! — согласились казаки.

— Надо бы по берегам разъезды послать, чтобы чуть впереди стругов шли, — предложил атаман Яков Михайлов.

— Нет, брат, — сказал Ермак, — тут тебе не Волга. По этим берегам дозоры не пройдут — лесисто, болотисто. А течение вон какое быстрое. Они нас задержат. А вперед их загодя выслать — погубить.

— Нет уж, что Бог даст... идем веема. Вместях! сказал Гаврила Иванов. — По одной, значит, судьбе-планиде.

— Верно, — согласились казаки, расходясь по стругам.

Теперь на окружавшую красоту внимания не обращали, с трепетом ожидая, что из-за следующего поворота грянет какая-либо опасность.

Ермак все прикидывал да рассчитывал: знает Кучум о том, что они в Сибири, или не знает? Ежели знает, то с какого дня и какие меры принять может?

Перед ночлегом — а для него выбрали узкий мыс, на который незаметно не проберешься, — долго толковали атаманы, сколько у Кучума может быть войска.

По допросу многих людей там, в строгановских вотчинах, все ясачное население Сибирского ханства исчислялось в тридцать тысяч человек.

— Это если собрать всех... — шептал Ермак, не и силах уснуть.

Вода ласково лепетала у носа струга, на котором он лежал, огни костров отражались в воде. О чем-то тихонько переговаривались караульные на стругах и на берегу, храпели казаки в пологах под бортами.

— Если собрать всех. А когда ему было собрать? С Алеем ушло тысячи три. Вот это его войска и есть... На них и рассчитывает. Остальных может собирать и бросать против нас только частями. Значит, против пас сейчас пойдут заслоны на реке. Вот их и надо прорывать. Прорывать — и вперед! Застрянем, поворотимся — он успеет подтянуть с дальних окраин, а навстречу нам ударит Алей — и все...

Ермак помнил, как это бывает, когда со всех сторон наваливаются враги и казаки, прижавшиеся спинами друг к другу, машут саблями, бьют из пищалей и тают, тают... Потом кто-то отчаянно бросается на врага. Бывает, что и прорвется, но чаще — распадется плотная кучка, похожая на ежа, на отдельных людей, хлынет на них конница, и все...

— Бить кулаком, не распыляться, токмачить их, токмачить... — шептал атаман.

— Спи ты, неугомонный! Что ты все возисси, как жук в навозе! — ворчал на него спавший под боком Старец. — Спи! Всего не передумаешь! Спи!

— Языка надоть! Ох, как надоть! — сказал Ермак. — Хорошо бы мурзу, чтобы все Кучумовы думки пересказал... Ведь знает он, что мы уже тута, знает уже! Что же не нападает? Чего он ждет?

Кучум ждал возвращения Алея. Ему нечего было бросить против казаков. О том, что они перевалили Урал, он узнал, когда они еще в Туру не вышли.

И прекрасно понимал, что здесь бы их и смять. Здесь бы и вырезать, а мешки с головами отослать Строгановым, чтобы неповадно было за Камень соваться. Понимать понимал, а не успел... Некем было успеть!

Вся конница ушла громить Пермские городки, под руками у хана осталось две-три сотни охраны, и все... Что могло ему угрожать здесь, за стеною Каменного пояса?

Опасность была с юга — оттуда приходили калмыки и ногайцы... Там против них были и засеки, и гарнизоны, там население было сплошь татарским, мусульманским, верным... А здесь Кучум никак не ожидал удара. Здесь ни крепостей, ни засек... Народ в основном лесной, не воинственный. В Аллаха не верует, ислам не исповедует, хана все время норовит обмануть. Единственно, что знает, — ясак платить, и то платит, когда деваться ему уже некуда.

Которую ночь Не спал Кучум, метался по кибитке. Душно ему было среди ковров и благовонных курильниц, где курились дорогие смолы, привезенные из Индии через Бухару. Ходил в гарем, но жены и наложницы были скучны и только раздражали. Как всегда, ломило воспаленные трахомой глаза. И мази восточные не помогали. Ходил с повязкой на глазах, на ощупь. А когда снимал липкую ткань и, превозмогая боль, открывал глаза, то все видел как в тумане: размытые силуэты. Каждое движение век усиливало боль! Проклятая трахома превратила его в слепца!

Он лишен был большей части удовольствий, которые мог бы получать, сообразуясь со своим положением: он не мог охотиться с беркутом или соколами, любоваться красотою своих коней, жен и наложниц.. Только мысли неотвязные мучили его в липкой, провонявшей лекарствами темноте.

Слепота — проклятие Едигера. Кучум не сомневался, что ее наворожил убитый им хан Сибирский Едигер, это его плевок принес Кучуму слепоту, ведь до этого ничего не было. Кучум видел далеко и ясно, как сокол.

Он любил мысленно возвращаться к тому времени, когда во главе ногайских, башкирских, бухарских отрядов он ворвался в Сибирское ханство этого ничтожества, этого слюнтяя — Едигера, который много лет крутился как черт на свечке, все никак не мог выбрать, кому стать холопом!

Как все удачно складывалось! Едигер — власти-гель с душою зайца, никогда не имел достойного войска и не умел воевать!

Покойный владетель Бухары хан Муртаза, да благословит Аллах его память, сказал Кучуму:

— Сын мой! Ступай в Сибирь и уничтожь предателей и воров из рода Махмета Табуйги! В этих негодяях уже нет благородной крови чингизидов. Они готовы служить кому угодно! Это не монголы, а недостойные кыпчаки! Их матери и бабки были из народа кыпчаков — потому и кровь у них изнежилась. Иди и вырежь их всех. И помни: никто не должен уйти от твоего благородного гнева и ярости.

За Едигера воевали татары из Крыма и Казани. А когда пала Казань и правитель Большой Ногайской орды Исмаил покорился Москве, проклятый Едигер задрожал как осиновый лист. Его никто не трогал, Москва сама еле дышала, но Едигер послал туда Тягруда и Панчаяду — послов своих, проситься «под царскую руку»!

Кто откажется от царства, которое само падает в руки? Русский Царь Иван Грозный с 1555 года стал именоваться «всея Сибирския земли повелитель».

Однако Едигер решил обмануть и русского Царя: обещал платить со всякого черного человека по соболю, а данщику государеву — по белке сибирской с человека, дань смехотворную; но и эту платить не собирался.

Когда русский Царь прислал своего посла Непейцина, Едигер постарался его скорее из столицы своей выпроводить. Людишек своих переписывать не дал, а вместо даруги — посла царского данщика, послал в Москву своего мурзу Баянду с «собольей казной».

Кучум даже захохотал, и два евнуха, дремавшие у входа в юрту, встрепенулись. Не зовет ли властитель?

— Смешно! Смешно! — бормотал Кучум. Когда царские дьяки сосчитали эту казну, то обнаружили вместо тридцати тысяч соболей всего семьсот! Семьсот шкурок, неизвестно где собранных! Царь был в гневе. И тогда Едигер попытался все свалить на него, на Кучума.

Старый хан захохотал громче. Евнухи и телохранители вбежали в юрту. Но хан отогнал их обратно.

Если бы Едигер хотел собрать дань для Руси, даже такую малую, — он бы собрал ее. Но он хотел отделаться проволочками и враньем. Даже русский посол Непейцин подтвердил, что Кучум здесь ни при чем. Кучум тогда водил бухарских воинов на пограничные крепости в барабинских степях и еще не ворвался в Сибирское ханство.

Если бы Едигер не колебался, как тряпка на ветру, если бы он верно служил исламу, может быть, бухарский покровитель Кучума и не посылал бы его воевать Сибирское ханство. Но Едигер был труслив, как заяц, и ненадежен, как воск. Да и один ли Едигер?

Когда русские окончательно покорили Казанский край и взяли Астрахань, Ногайский князь Исмаил вторично присягнул на верность русскому Царю. Разумеется, Едигер тут же сделал то же самое. Тут же присягнул! Жалко, по-холопски, собрав дань в тысячу соболей, униженно выпросил своего посла Баянду из тюрьмы, точно это не он, Едигер, послал Баянду в Москву, на верную смерть.

О, если бы Баянда явился со своими семью сотнями траченных молью шкурок не в Москву, а в благородную Бухару, не в тюрьме бы он сидел, а чучело, наготовленное из его кожи, висело бы на крепостной стене!

Это русские, размазни и слюнтяи, поверили лжи-ному Едигеру и отпустили Баянду, и даже не стали требовать увеличения дани.

— Им что, меха не надобны? — бормотал сам себе под нос хан. — Надобны! Просто они слабы, они не умеют вести дела! А этим пользуются такие нечестивцы, как Едигер.

Но он ошибся, пойдя под руку русского Царя. Царь и сегодня далеко за горами сидит в своей закопченной Москве, за высокими стенами, дожидается, когда храбрые татарские воины опять подойдут поближе и сожгут его вновь отстроенные посады. У него нет войска, чтобы отразить их от стен собственной столицы. Кого он может послать Едигеру на помощь? Да и стоит ли помогать тому, кто предает тебя?

Вот тогда и настал час Кучума! Хан Абдулла приказал, и Кучум ворвался в Сибирское ханство, чтобы покарать изменника Едигера, чтобы омыть в крови колеблющееся Сибирское ханство, очистить его огнем ислама, стать твердо против России за Уральским хребтом. И оттуда в нужный момент повести воинов на Москву, чтобы все вернулось на прежние места! Чтобы возродилась расколотая Золотая Орда! Новая! Правоверная! Вечная!

Потому так безжалостно карал Кучум изменников. А когда в его руки попал Едигер, Кучум сам пришел к палачу, чтобы насладиться мучением этого ничтожного повелителя.

— В глаза мне смотри! В глаза! — кричал он, заходясь от ярости. — Видишь, как должны выглядеть глаза воина? Они должны быть ясны и чисты! Они должны быть открыты, как у сокола!

И тогда Едигер, который визжал и хрюкал, напоминая больше тушу освежеванного барана, чем человека, тихо произнес:

— Великий Аллах пошлет мне мстителя. Ты отнял у меня все, ты отнял ханство, но настанет час, и ты всего лишишься. Я умираю, но ты живи в страхе и жди отмщения. И пусть твоя жизнь превратится в страдание, в ожидание смерти.

И он плюнул в глаза Кучуму! С этого дня заболели его глаза. И стал слепнуть Кучум, словно сам наворожил себе муку...

Но страшнее этой муки было сознание, что не всех уничтожил он, казнив Едигера. Расползлись змееныши. Успели скрыться. И неизвестно, кто идет с русскими, не родственник ли это предателя?

Еще когда пришли казаки в Чусовые городки, передали Кучумовы шпионы сюда, за Камень, кто это.. Половина из них — западные сары, потомки нечестивых кыпчаков, которые не ведали благородного ислама, поклонялись богу Тенгри... Их без счету били монголы улуса Джучи — Чингисхана, одним из потомков которого был и Кучум.

Кыпчаки-половцы, составлявшие большинство населения Золотой Орды, виноваты в том, что истаяла ее сила. Это они не принимали ислам, а бежали на Север, на Запад — куда угодно. А оттуда возвращались их дети — свирепые, как монголы, хитрые, как кыпчаки, и выносливые, как русские, — казаки.

И лазутчики подтвердили — половина из тех, кто пришел в строгановские вотчины, говорят, хотя и очень плохо, по-кыпчакски...

— Имя! Имя предводителя! — требовал Кучум.

Из какого он рода?..

— Все казаки — гяуры, — отвечали лазутчики. Христиане! Предводителей у них несколько, а имен своих они, как собаки, не имеют, старых зовут по именам отцов, а вместо имен называют друг друга по прозвищам: Кольцо, Мещеряк, Пан, Ермак...

— Ермак! — Кучум снова и снова перебирал имена рода тайбугинов, рода, к которому принадлежал хан Едигер. Но там не было имени Ермак.

Может быть, это вымышленное имя? Оно не похоже на имя благородного человека. Может быть, это клич ica, под которой скрывается предсказанный Едигером отмститель?

Можно не верить его проклятиям, но они сбываются — Кучум ослеп. И мысль о том, что пришел отмститель за Едигера, частенько заставляла его просыпаться от собственного крика.

— Имя! — закричал он. — Имя!

Евнухи-телохранители, дежурившие у покоев хана,

ввалились в шатер.

— Узнайте настоящее имя предводителя! — сказал Кучум. — Приведите языка! Передайте тем, кто окажется на пути казаков, пусть сопротивляются всеми силами. Пусть заваливают реки, осыпают их стрелами, изматывают. Мы же будем вести подготовку к решительному сражению. И приведите языка! Языка!

 

Епанчин-городок

Языка! — требовал Ермак. — Языка добывайте. Идем без него как слепые кутята.

Попадались по пути к Кучумовой сто лице все мелкие стойбища. Жили в них в деревянных срубах, полузакопанных в землю, под дерновыми крышами, либо в берестяных балаганах-чумах черноглазые остяки — родня тем, в строгановских вотчинах, за Камнем. Обыкновенно семей пять-шесть: старики, бабы да ребятишки, что сначала испуганно прятались за матерей, а потом охотно шли на руки к казакам, таскали их за чубы и бороды. Страха этот народец перед казаками не имел. Боялись Кучума, а пуще него — Карачи с муллами. Толку от них было мало. Пушнины у них почти не было: зимнюю всю Кучумовы сборщики дани отобрали, а новой еще не набили — зимы ждали. На расспросы отвечали охотно, да мало что могли сказать.

Про Кучума говорили, что он — ханка шибко злой, а живет далеко, и махали руками, показывая на низ реки.

— Плывите, доплывете, — Кучумовы данщики оттуда приходят и туда уезжают. Перед весной, на санях.

— Воинского человека имать надо! — втолковывал казакам Мещеряк.

— Да чо мы его, родим тебе, что ли! — говорили в ответ казаки. — Вишь, тута как: страна богата, а народ в заплатах, берега лесисты, а они не воисты..

— Тьфу! Брехуны...

— Га-га-га... Ай, не складно?! Ты, атаман, не обижайси, будут дождички, пойдуть и грибки. Будет отражение — возьмем языка. Чего не взять? Велика, что ль, премудрость?

— Толкуйте мне...

— А тут и толковать нечего!

— Вот и молчи!

— А мы и молчим! Чего зря брехать! Гы-гы.

— А радуетесь чему? Дураки!

— Дык благодать-то кругом кака! Сам погляди!

Роскошная осень сыпала золото в синюю воду рек.

Слоями шла на юг пролетная птица. И нужды не было сбить выстрелом пару гусей-лебедей!

Ловил на мелких перекатах рыбу медведь, а там, где подступала к реке, вся в некошеной пожухлой траве, степь, скакали зайцы, мелькали лисицы, вспугнутые казачьей песней.

Гребли вяло — река и так несла струги весело и споро. Казаки отдыхали от переволоки, наслаждались тишиной, погодой, обильной рыбалкой. На широкой реке мошкара да комарье не донимали, отдуваемые ветерком.

Ермак понял, что вошли они в Сибирское ханство, как он и предполагал, с тылу и неожиданно> Никаких укреплений на пути не было. Видать, золотоордынские ханы, владевшие когда-то здешними местами, не считали Русь опасным врагом, потому и не укреплялись против нее, полагаясь на Уральские горы. Дескать, мы Урал-Камень всяко на конях перейдем, по одним нам ведомым тропам, а русские — никогда. Да и силы у них нет.

Так, кстати, и было. Кучум, а раньше Едигер с подвластными им вогуличами и остяками громили Пермские городки, целились на Москву. А о том, что ослабленная, голодная и разоренная Русь на Сибирь пойдет, и не думали. Потому и не держали здесь обороны никакой.

Селения здесь были редки, да и селениями-то назвать их было трудно. Так, пять-шесть срубов, десяток-другой чумов или юрт.

В избах — тобольские татары, в юртах и чумах — разные сибирские люди. Мира меж ними нет. Потому и встречали сибирские люди казаков как родных, а татары хотя и косились, но тоже не очень: столица была, слава Богу, далеко, власти наведывались редко. Соберут ясак, уведут воинов на южную границу — с ногаями воевать, да и не появляются по году и больше. И жили здесь люди, как все на земле, — заботами дневными, мирскими, и пуще всего Бога молили, чтоб власти их не трогали. Но в этой кажущейся тишине, мире и спокойствии таился свой обман: сразу после ухода казаков старейшина или старший в роду татарском, если не было старосты и баскака Кучумова, отряжал вестника в Каш лык с донесением о казаках. Так было положено законом. А закона боялись!

А кроме него посылал двух-трех воинов вдогон, следить, куда плывет караван да где останавливается. В нападении на передовой струг не было ничего случайного. Маленький отряд местных воинов попытался взять языка и задачу выполнил, да уж больно были непохожи пришельцы на тех, кого знали эти лесные бойцы. И все в них было необычно и невраждебно. Повинуясь приказу, они несколько суток следили за караваном и при возможности напали на оплошавших казаков. Но, не испытывая к ним ненависти, а только любопытство, увлеклись рассматриванием трофеев и при первом же выстреле разбежались. Радуясь, что и приказ выполнили, и греха не совершили. Они сами были люди зависимые, подневольные и воевали только потому, что не станешь воевать — нарушишь приказ ханский, придут баскаки — аркан на шею и уведут в края неведомые, заморские, откуда никто не возвращался.

Иное дело — князек, или мурза. Он, следуя приказу Кучума, должен был оказать сопротивление, погибнуть, но остановить казаков...

Погибать, правда, не хотелось и мурзе тоже.

Поэтому, получивши известие, что на него плыву т казаки, мурза Епанча деятельно взялся за устройство обороны. Вокруг его городища подновили вал, устроили засеку. Поклялись умереть, но не пропустить врага!

Епанча слышал о том, что идут бородатые люди и несут мультуки. Он видел такие мультуки в Кашлыке, но не знал, как они действуют. Говорили, что сначала раздается страшный гром и огонь с дымом и человек, на которого направлен мультук, падает, хотя никакая стрела не летит.

Но то, что случилось, превзошло все ожидания князя. Не успели его караульные сообщить, что по реке приближаются большие лодки, Епанча приказал своим воинам приготовиться к бою. Тотчас из-за поворота стремительно выплыло великое множество огромных лодок, на которых густо сидели люди. И в ответ на пущенные в них стрелы они так грохнули из мультуков, что, казалось, небеса раскололись. Что было дальше, Епанча помнит плохо. Все его воины бросились в лес, и сам он бежал, даже не понимая, что делает.

Ему показалось, что все погибли. Страшные бородатые люди с палками, изрыгавшими огонь, смели все укрепления и всех воинов. Но к вечеру почти все его дружинники были в сборе. Правда, их уже нельзя было назвать дружиной — они побросали и сабли, и луки со стрелами. Они решили подобраться поближе к брошенному городищу.

Епанча затаился недалеко от стен и послал воинов посмотреть, что происходит в покинутом укреплении. Человек двадцать, простившись друг с другом, не смея ослушаться приказа своего командира, пошли за стены. Под утро двое из них вернулись к Епанче. Они рассказали удивительные вещи.

Странные люди, именующие себя «казаки», вопреки своей ужасающей внешности оказались людьми добрыми. Они, войдя в поселение, никого не грабили, не убили. Когда сначала пожилые женщины, а потом и помоложе рискнули вернуться к юртам, чтобы подоить кобылиц и прихватить кое-что из еды для детишек, их никто не тронул.

Наоборот, казаки помогали им загонять скотину, таскали из реки ведрами воду в поилки, а когда в крепость стали возвращаться ребятишки, потащили из своих бочонков какие-то неведомые лакомства — черные как уголь и твердые куски, которые посыпали солью и ели.

Давали многим женщинам соль. Брали осмелевших детишек на руки. Пленных, которых они захватили, держали несвязанными. Кормили тем же, что ели сами. Никого не били, не пытали.

В туринском городке Епанчи жили разные люди. В основном — вогуличи. С ними разговаривали через толмачей, а с дружинниками-татарами говорили на ломаном, но понятном тобольским татарам языке. На нем некоторые говорили и между собой.

Переночевав в городище, казаки снялись с якорей и поплыли вниз по течению.

Епанча вернулся в брошенное становище. Он расспросил всех, кто оставался в городке или вернулся, когда еще здесь были казаки, что это был за набег и кто были эти люди.

Все опрошенные сходились во мнении, что это никак набегом назвать нельзя. Потому что казаки по юртам не шарили, а меха, которые в малом количестве с собою увезли, обменяли на топоры, ножи, соль и материю. Детишки до сих пор, как величайшую драгоценность, прятали полученные ими от казаков черные сухари, вспоминали еду, дотоле им неведомую, — хлеб.

Епанча снарядил гонца в Сибирь-Кашлык с донесением, что казаки были и проплыли мимо такими большими силами, что остановить их было невозможно...

Толковали и на стругах: что-де это было? Самые заполошные предполагали, что это и был Сибирь-город!

— Да вы чо?! — возражали другие. — Сибирь-город в богачестве стоит. С золота, сказывают, пьют, па серебре едят. Мягкой рухляди — горы, а тут — нищета голимая. Одну рыбу свою квашеную жамкают и про хлеб не слыхивали. А еще, сказывали, в Сибире-городе татары стоят, а это разве татары?

— А кто их знает, какие они, тутошние татары, есть? — сомневались третьи. — На Руси все иные языки — татары! И нас-то, казаков, татарами числят, а кто их знает, какие они, татары? Вот у нас на стругах побраты иноземные стрелки, дак для нас — все латиняне, а нонь примечаем — они все разные: все разных языков и даже веры разной!

Толковать было много досуга — потому что ни сел, ни погостов, ни деревень,, ни стойбищ на берегах не оказывалось. Реки становились все полноводнее и шире. Первоначально скалистые, неприступные берега сменились тайгою, а теперь стали перемежаться с болотистыми низинами, но ни населения, ни стад видно не было.

Столкнулись раз со зверьми диковинными — малыми и рогатыми — оленями. Литваки да степняки дивились — разве олени такие? А те, кто у Строгановых служил, да и Старец, говорили, что, мол, олени это и есть! Только — северные.

— Все тута не как положено! — ворчали казаки. — Олени какие-то махонькие, как ешаки! Людей навовсе нет! Плывем, плывем, а конца-краю не видно и Си-бирь-города нет! Может, не туды плывем, а может, его и вовсе николи не было, города-то этого? Назад надоть поворачивать, покуда морозы не пали. Тут, сказывают, морозы лютые. Не дай Бог в местах таких зимовать!

Толковали об этом и атаманы, собираясь по вечерам к одному костру.

— Сколь еще плыть-то? — спрашивали Старца.

— Ты греби давай! — ворчал тот. — Здесь не то что на Руси: концы другие...

— Дак ведь которую неделю гребем, и все никого...

— Греби, не сумлевайся! Будет табе еще и город, и войско!

Наконец, не выдержал и Ермак.

— Слышь, дед, — сказал он как-то, когда остались они втроем: Ермак, Старец и Черкас. — Сам-то ты эти места ведаешь?

— Я по лесу не шастал! — ответствовал Старец.

Я — человек Божий. В келье сидел да репой питался! Но сидел, как выходит, много дальше.

— А Сибирь-то город где? Может, это и был, что мы надысь взяли?

— Это — Епанчин-городок! Я про него знаю! А Сибирь — впереди! Гребите!

— Да сколько ж можно? — вздохнул Черкас. Ни людей, ни сел...

— А здесь повсюдно так! — сказал Старец. — Я сам родом с Усть-Выма, дак у нас не то что на Руси деревня от деревни много дальше стоит.

Ермак частенько сиживал один, глядя в одну точку, задумчиво грызя травинку.

— Ну, чо ты неволишься? — спрашивал его Старец.

— Вязнем! — коротко отвечал атаман. — Долго плывем! Нам бы уж пора назад выгребать, а мы еще и до Сибирь-город а не доплыли. Ударят морозы, что делать станем? Тут ведь уже и не лес, а болота какие-то пошли. Может, назад повернуть?

— По Максиму Яковлевичу соскучал? По господам Строгановым? — съязвил Старец. — Оне тебя дожидаются!

— Да где ж этот Сибирь-город? Где войско?

— Я тебе верно говорю! И сам рассуди: у Алея, что за Камнем, вой все самолучшие, молодые, конные... Откуда они пришли? Где их проживание? Где юрты, где табуны? Ась? Откуда они приходят?

— То-то и оно... — вздыхал Ермак.

— А я тебе и скажу: Алеева дружина сильная, но не все войско! Тамо лучшие вой, а большая часть здесь! Я не зря на Русь побежал. Слух пошел: Кучумка всех мужчин, и воинских, и черных мужиков, разных званий и языков, собирает, чтобы на Русь идти. Гдей-то оне стоят?

— Языка надоть! — вздыхал Ермак.

— Сумлеваться не нужно! — ворчал Старец. — Ты — воин Христов, а сумлеваешься! В Царствие Божие на коне въехать желаешь? Без трудов, без муки?

— Казаки в шатании, — вздыхал Черкас. — И эти иноземные, шут бы их побрал. По первости-то в испуге были, как мы их ночью на струги сгребли, а сейчас пыхтеть начинают, а воровские на них посматривают да россказни их про привольное житье в польской Украине слушают.

— Ну, отсюда до польской Украины далеко. Не добежать... — усмехался Ермак. И чувствовал, что не сегодня-завтра полыхнет на стругах заполошный, бестолковый, и тем страшный, голутвенный бунт. Завопят: «Измена! Куды идем?» — и, чем это кончится, неведомо.

Вскоре на стоянках уже в открытую говорили: «Куда и зачем идем? Не лучше ли, назад вернувшись, тряхнуть Строгановых и с добычей вернуться на Яик?»

Ермак понимал, что, если ничего не изменится, бунта не миновать. Однажды вечером он так и сказал Черкасу:

— Ежели никакой перемены не будет, завтра казачня взбунтуется!

— Какая перемена? В местах этих леших, кроме как на чудо, надеяться не на что! — вздохнул Черкас.

— Вот и надейтесь! — сказал Старец. — Явит Господь чудо! Явит!

На утренней заре, стронувшись от места ночевки, еще не растянувшись по реке, струги вдруг затабанили веслами, спутались... Казаки бросали бабайки, тянули с голов шапки, крестились.

На высоком берегу, ярко освещенный солнцем, на высоте такой, что шапка валилась, стоял Николай Угодник. Издалека были видны его белая крещатая епитрахиль и перевязь.

— Братцы! — истошно крикнул кто-то. — Он нас благословляет!

Вздох восторга пронесся по стругам. Казаки начали причаливать к берегу, карабкаться на крутой склон.

— Стойте! Стойте! — кричали атаманы. Но казаки лезли, никого не слушая.

Николай на круче исчез. Но первые, кто поднялся наверх, обнаружили небольшую икону с его изображением. Благоговейно приняв ее в снятый кафтан, казаки спустились назад. Тут же решено было поставить крест, чтобы потом срубить часовню, а может быть, и церковь...

Установкой креста верховодил Старец. Ермак тоже поднялся к тому месту, где совершилось чудо.

С арбалетом наготове обошел все место вокруг на несколько саженей и обнаружил землянку. Толкнул скрипучую дверь. Это был обычный скит — схорон. В углу аналой, у стены домовина — гроб, в котором спал отшельник. Ермак рассмотрел несколько икон у аналоя — одной не было, на бревенчатой стене светлело пятно... Ермак вышел наверх из землянки. Разглядел заброшенный огород и несколько берез с ободранной недавно корой. Кора была срезана длинными широкими полосами, в ширину перевязи и епитрахили...

У свежесрубленного трехсаженного креста отслужили молебен и двинулись вперед после обеда.

На всех стругах разговоры шли только о явленном чуде.

— Стало быть, грести надоть и не сумлеваться! — сказал Ермаку одноглазый голутвенный казак, точно это Ермак уговаривал его повернуть обратно.

Ермак ухмыльнулся. И спустя дня два сказал обиняком Старцу:

— А до чего ж ты у нас на Николая Угодника похож. Прямо вылитый.

— Я — человек Божий! — не сморгнув, ответствовал Старец. — Потому и образ Божьего угодника имею! Не то что вы — вахлаки и басурмане!

Через день шедшие берегом казаки поймали Кучумова баскака. Он спешил с донесением из Кашлыка-Сибири в Епанчин-городок, да вот — не успел.

Татарин был настоящий — воинский. В шлеме, кольчуге, на сытом коне. Звался Таузаком.

Ермак допрашивал его сам. Поначалу было позвал толмача, но толмач путался, вопросы перевирал, и атаман не стерпел, к великому удивлению татарина заговорив на его языке.

Толку с Таузака было мало. Но дорогу он рассказал относительно верно. По его словам выходило, что до Кашлыка, так называл он город Сибирь, плыть еще недели две.

Собственно, это были и все новости. Никаких крепостей до того по рекам не было.

Татарина отпустили. Потому как проку с него не было. А о том, что казаки идут на Кашлык, по его словам, Кучум уже знал и к встрече готовился. Вот и Таузак скакал в Епанчин-городок, чтобы забрать там всех мужчин и увести их в Кашлык, где готовились дать казакам бой.

— Ну вот табе и чудо! Вот и язык, — сказал Ермаку Старец. — А ты сумлевался!

С передового струга отмахали: «впереди — люди». Помня недавнее пленение, казаки остановили струг и подождали, когда подтянутся остальные.

Четыре струга выстроились вровень, и гребцы, налегая на весла, но не ломая ряд, пошли ближе к левому берегу, с тем чтобы в случае нужды пальнуть с левого борта и, не теряя скорости, повернуть направо, давая место следующей четверке.

Ермак был на первом струге, Кольцо — на четвертом, считая от левого берега. Довбуш мерно ударял в тулумбасы, чтобы на всех судах гребли ровно.

Река сделала плавный поворот, и то, что увидели казаки, заставило сразу всех четырех кормчих закричать: «Табань!»

Прямо по носу реку перекрывал мыс, у воды он был достаточно пологим и широким, а дальше круто поднимался вверх аршин на тридцать-сорок. У подножия кручи была плотно и умело уложена засека. Когда струги выскочили из-за поворота, вся засека была облеплена стрелками, как муравьями. Такого количества стрелков Ермак не видел с войны. Весь берег, вся круча были битком набиты воинами. Они стояли по всему берегу, несколько тысяч их виднелось на круче, там же пылила конница.

Страшный крик раздался, когда струги выплыли перед засекой. Вода закипела от стрел.

— Мать моя! — ахнул Черкас. — Вот те и безлюдная держава! Да откуда же их столько понагнато?

— Вертайтесь! Вертайтесь! — истошно завопил кормщик на струге Кольца и круто переложил струг направо.

За ним сделали разворот и все остальные. Отойдя за мыс, струги сошлись нос в нос со второй четверкой. Вскоре подгребли и остальные суда.

— Вот налетели дак налетели! — горячо толковали казаки. — Их тамо тыщи, тыщи!

— Атаман, что будем делать? А?

— Снимем штаны да станем бегать! — ответил Кольцо.

— Да ты чо? — завопило сразу несколько голосов. — Ты чо, не видишь, что ли, сколь их понаперло? Они нас мясом задавят!

— Вертаться надо! Вертаться!

— Ах вы сукины дети! — кричал Кольцо. — Вы что думали, к теще на блины, к куме под подол?!

— Чего в погибель-то лезть?! — орали воровские. — Чего ради на рожон-то? Пропади она пропадом, корысть-то эта...

— Тихо! — кричал Кольцо. — Тихо.

Но воровские давно бы уже развернули струги, если бы реку не перегораживали струги вольных казаков.

— Что, действительно так плохо? — по-кыпчакски спросил Ермака подошедший на струге Мещеряк.

— На войне хорошо не бывает! — по-русски ответил Ермак. И, повысив голос, повторил, чтобы слышали все: — На войне хорошо не бывает!

Его голос, как шапкой, накрыл все остальные голоса.

— Вот вы тут про погибель кричали, — сказал Ермак уже совсем тихо. — А погибель-то не впереди, а позади нас. Здесь, как в лаве: упал — пропал. Сюда-то мы шли неопасно, а обратно-то нас мигом переймут. Вот эти все, что впереди нас поджидают, переймут на узкой реке, с берегов стрелами всех положат. А догнать нас труда не составит, тут бечевой идти придется — против течения выгрести не больно легко. Нам дорога — только вперед! И либо победить, либо помереть.

— Да разве такую силу проломишь? — сказал Як-булат, пожилой вольный казак с Хопра.

— Поглядим, — ответил атаман. — Бог не без милости, казак не без счастья. Как стемнеет, пойдем посмотрим, что у них там понастроено и каковы они есть.

С наступлением темноты Ермак, взяв с собой пятерых казаков, вышел на берег и скрылся в прибрежных кустах, как растаял. Кольцо и Пан выгребли на стругах поближе к Човашему мысу.

Над мысом было освещено, как от пожара, все небо. Горели костры Кучумова войска.

 

Бой на Човашем мысу

Ермак вернулся с разведкой под утро. Привели языков. Допросили.

— Худо дело! — сказал Ермак атаманам. — Стоят на мысу Маметкул-хан и Кучум. Здесь все, что они собрать успели.

— Не успели, а собирали! — проворчал Старец. — Готовились на Москву.

Вот дождались бы Алея, отдохнули и пошли. Вовремя мы поспели. Тута гнездо их! Туто Сибирь-город и есть!

— Это верно, — вздохнул Мещеряк.

— Гул стоит такой, что говорить можно в голос — оне все равно не услышат, — сказал бывший в разведке казак. — Понагнали, знать, мужиков со всей страны. Тута и татары, и вогуличи, и остяки, и вовсе не знаемые народы. Кто в мехах, кто в рыбьей коже...

— Реку поперек перегородили канатами и лодками. На стругах не пройти, — сказал есаул Смага, ходивший дальше всех под самые Кучумовы юрты и костры.

— На стругах не пройти! — подытожил Ермак. — Сражение будет великое. Надобно Круг собирать, чтобы каждый ведал, что будет.

Побудили всех, кто спал на стругах или на берегу. Собирать пришлось недолго. Спали в полсна! Стали в Круг, прочли молитву.

— Спаси, Господи, люди Твоя! И благослови достояние Твое! Победы православным казакам на супротивныя басурманы даруй!.. — переиначивал по-своему слова молитвы Старец, вызванивая над всеми го-юсами старческим тенором. Казаки сумрачно крестились, понимая серьезность предстоящего дела.

— Братья казаки! — сказал Ермак, выходя в Круг и надевая шапку с алым тумаком — знак атаманский главный. — Все войско Кучумово перед нами. Ежели сосчитать, то не мене трех десятков воев на каждого из нас придется! И вой есть опытные! В боях бывалые.

— Ох, они небось злющие... Страх! — вздохнул Окул.

— Это верно! — согласился Щербатый, стоявший и первых рядах, опираясь на бердыш с огромным, чуть не в треть человека, полумесяцем топора. — Это первый, значит, раз их в логове-то ворохнули... Должны озлиться! Не все им на Русь нападать — вот и Русь к им пришла!

— Давайте, казаки, решать, что делать-то будем! — одернул их Ермак. — Это ведь не шутки шутить — это смерть наша. И пущай каждый об этом попомнит.

Круг, и без того тихий, совсем замолк.

— А чего тут думать! — прохрипел молчаливый есаул Кирчига. — Мы тут все люди решенные. Нам и так смерть, и эдак кончина! Смертью нас не напужаешь! Мы чо, два века жить собрались?

— Чего вы все — смерть да смерть! — озлился Кольцо. — Ежели по чести, дак мы все уж сто раз мертвецы отпетые!

— А помереть, так оно и лучше — мертвым спокойнее, — сказал кто-то.

— Оно спокойнее, — согласился Ермак, но, подмигнув казакам, прихохотнул: — Но уж больно скушно.

— И то! - радостно подхватили казаки.

— Двум смертям не бывать, а одной не миновать...

— Надоть, — сказал Мещеряк, — не об смерти думать, а как их одолеть.

— Верно, — закричал одноглазый голутвенный казачок. — Ежели сейчас назад подадимся — они всех пас изгоном возьмут...

— Куды бежать-то? — сказал белобрысый Яков Михайлов. — Реки не сегодня-завтра станут, а мы без стругов — как голые на снегу... Так что надо вперед проламываться...

— Вперед, вперед! — закричали казаки.

— Как по льду на коне, — сказал Кольцо, — стал — пропал! Проламываться сквозь них надо! За ними же городище Сибирь, сказывают! Надо думать, как прорваться. Городище возьмем — и назад...

— Назад-то еще выгребать надо, — вздохнул кто-то. — Назад — это не вниз под парусом сплавляться.

— Стало быть, все за бой? — спросил Ермак.

— Все, все!.. — раздались голоса.

— Кто за бой — подходите к крестному целованию, — сказал Старец.

Казаки потянулись к кресту.

— Отпущаются тебе грехи твой! — говорил Старец. — Имя?

— Окул!

— Да не Окул! Божье имя говори... Кем крещен?

— Игнат.

— Василий.

— Иван.

— Федор.

Так шептали казаки, целуя крест, называя непривычные, сбереженные имена своих ангелов-храните-лей, словно призывали их себе на помощь в трудную смертную минуту.

Подошли к кресту все. И даже немец и литвины, крестясь слева направо, просунулись к кресту.

Старец подумал, обернул плоский выносной крест обратной стороной и допустил к целованию.

— Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды, разве Тебе, Владычица... — звонко запел он акафист Божьей Матери.

И пять сотен изрубленных, почерневших от пороха и дыма, привыкших к сече и убийству, буйных, клейменых, беглых, побывавших и в цепях, и в колодках или всю жизнь таившихся и скитавшихся по степям, рекам и потаенным местам мужчин, притерпевшихся к боли, не боящихся смерти, превратились в малых детей, что взывали к матери:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Голоса множились среди сосен, раскатывались по реке, взлетали к темным небесам:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Всю ночь готовились. Рассчитывали, каким бортом пойдут мимо мыса, рассаживались, готовили ловушки. На рассвете, в густом, промозглом осеннем тумане, пошли...

Готовился и Маметкул. Не надеясь на стойкость собранных со всего ханства толп, иначе было и не назвать это разномастное войско, он решил выиграть бой за счет подготовки позиции. Тобол резко огибал Човаший мыс. Быстрое течение выносило струги прямо на мелководный плес, где к стругам могла подскакать даже конница.

Под крутизной обрывистого берега Маметкул устроил засеку и за ней усадил тысячи три лучников. Это псе были местные князьки со своими родичами и дружинниками. Назвать их воинами было сложно, поскольку если они и ходили за Камень и участвовали в набегах, то больше чтобы пограбить. Сабель, бердышей, мечей у них не было, и управляться с ними они не умели. А вот стрелки были отменные. Их задача была простой: когда казачьи струги вынуждены будут развернуться бортом к засеке — засыпать их тучами стрел. Когда струги остановятся (а не остановиться они не могли — за мысом река была перегорожена канатами, плотами и лодками, на которых тоже сидели стрелки), тогда на них по мелководью со всех сторон должны ринуться толпы всадников и пеших татар, вооруженных щитами, мечами, копьями, рогатинами...

— Завалить, задавить трупами русских! — не скрывал Маметкул своего замысла перед мурзами.

И те согласно качали головами и прищелкивали языками:

— Якши, якши... Хорошо! А людишек что жалеть? Бабы новых нарожают! Нужно выкорчевать эту заразу, что появилась в ханстве! Задавить любой ценой.

Особое внимание придавалось огненному бою. Кучум давно просил его у Крымского хана. И тот прислал несколько пищалей. А вот Казанский хан в свое время прислал несколько пушек. Из них стреляли, приучая воинов не бояться пушечных залпов.

Пушки стояли по краю крутого берега и ждали своего часа.

Всю ночь горели костры, подходили новые и новые отряды. Под утро прибыл хан Кучум. Издалека был виден его силуэт на высоком берегу. Старый хан сидел неподвижно на белом коне, и его сутулая фигура напоминала беркута на руке у беркутчи. Сходство добавляла черная повязка на глазах. Хан прислушивался к изменению шума там, внизу, на реке. Чутко поворачивал горбоносую голову в ушастом колпаке.

Рядом с ним стояли четыре пушки, привезенные из Бухары. В их бронзовые жерла были забиты двойные заряды. Пушкари калили каменные ядра, наводчики держали тлеющие фитили...

Вдруг разноголосый говор и шум стихли.

— Плывут! — понял хан и весь подался вперед, словно хотел прыгнуть с кручи прямо на казаков, и рвать, и топтать, как беркут топчет зайца или лисицу...

— Алла иллия аль рахман... — запели муллы.

— Алла акбар! Алла акбар!.. — начали скандировать воины Маметкула. Забили в бубны, завопили шаманы-шайтанщики, и впрямь похожие на чертей.

— Целься! — раздался властный голос Маметкула. — Стреляй!

Кучум слышал, как свистнули, срываясь с тетивы, тысячи стрел.

Вслед за этим свистом не последовал вопль торжества, но прошелестел ропот удивления.

— Целься! — Какая-то растерянность прозвучала н голосе Маметкула. — Стреляй!

Снова свист, и снова вздох удивления.

Что там? — спросил Кучум.

— Великий хан, — дрожащим голосом ответил мурза. — Они не падают! Они истыканы стрелами, как ежи, но не падают, а плывут прямо на заплот.

— Спасайтесь! Мы бессмертны... — раздался грозный бас с реки. — Спасайтесь!

И вслед за этим тот же голос прокричал:

— Сары а кичкоу!

«Храбрецы, вперед!»

Как ненавидел этот клич потомок чингизидов Кучум. Он помнил песни, которые пели кыпчаки, эти холопы и рабы в его столице, — там всегда воспевались подвиги старых богатырей, ходивших в бой с этим кличем. По песням выходило, что не монголы разгромили половецкие ханства в Великой степи, а кыпчаки не сдались монголам!..

— Сарынь на кичку! — повторили десятки голосов. И, словно довершая этот крик, раздался страшный грохот, будто небо упало на землю и раскололось.

Вопли и топот тысяч бегущих ног хлынули на хана. Конь под ним плясал и пятился, удерживаемый двумя оруженосцами.

— Проклятая слепота! — закричал хан, срывая повязку.

Сквозь кровавую пелену он увидел изгиб реки, вдоль которой стлался густой дым от горящих плотов и лодок. Вот полыхнуло дымом и огнем с реки, и целые ряды отборных воинов Маметкула повалились на окровавленный прибрежный песок.

Хан повернул коня и, подскакав к пушкарям, закричал:

— Стреляйте в неверных! Стреляйте!

Наводчик водил запальником по казенной части

орудия, фитиль обрывался и шипел, но пушка не стреляла.

Ужас охватил старого хана.

— Может, правда, это — шаманы или оборотни?

И снова раздался грохот, теперь уже на берегу,

от леса. И снова — .жуткий, звериный вой плотно стоящих рядов.

— Смотрите, смотрите!.. — раздались крики.

Старый хан повернул голову в ту сторону, куда

показывали, но сквозь кровавую пелену ничего не увидел.

— Что там?! — закричал он.

— Эти шайтаны прорвали заплот. Они рубятся в воде.

На реке уже грохотало непрерывно.

Грохотало и на берегу.

— Маметкул! Маметкул! — кричал хан. — Где ты?

Маметкул подбежал к стремени хана.

— Уезжай, великий хан! — закричал он. — Шайтаны протащили свои пушки лесом и теперь наступают еще и вдоль берега, прямо во фланг нашим...

— Почему наши мультуки молчат? — провизжал Кучум. — Разве у нас нет огненного боя?

— Пушки заклепаны! Теперь это просто куски металла! Уезжай, хан! Все отряды смешались и давят друг друга. — Оруженосцы вскочили на коней и поволокли коня Кучума подальше от сражения к воротам Каш лыка...

Маметкул бросился вниз, где, стоя на горах трупов, его воины рубились с казаками, прыгающими со стругов на берег.

Маметкул кинулся в передний ряд с обнаженной саблей. Отбил один удар, другой.

— Воины Пророка, — кричал он, — ко мне! — Справа и слева от него плотной стеной вставали воины.

Бородатые казаки наскакивали на них, как собаки на медведицу.

— Сейчас, сейчас! — шептал Маметкул. — Сейчас мы выправимся!

К нему со всех сторон бежали воины и становились рядом, прикрывая друг друга щитами, выставив вперед пики и сабли.

— Вперед, вперед! — командовал Маметкул. — Сбрасывайте гяуров в воду!

Вдруг переливчатый свист перекрыл все крики. Казаки, которые яростно бросались на стену татарских пик, вдруг, как срезанные, пали на землю.

На мгновение Маметкул увидел борт струга и две цепочки казаков вдоль него. Одни стояли в рост, а другие — опустившись на колено.

— Огонь!

Пламя полыхнуло прямо в лицо Маметкулу. Его обрызгало чьей-то кровыо, мозгами. Маметкул попятился назад. И снова грохнуло, и его обдало жаром и визгом летящих пуль...

Черный дым заволок весь берег. Слуги схватили Маметкула, кинули поперек седла и, ожигая коня нагайками, помчали прямо в гору. На вершине откоса Маметкул выправился в седле, оглянулся.

Над рекой и над берегом стоял плотный черный дым, в нем вспыхивали оранжево-желтые снопы выстрелов. А вверх по берегу ползли, обвисали на обезумевших конях сотни раненых и просто бегущих... Мурзы останавливали отступающих, сбивали их в подобие отрядов и кидали туда — вниз, под берег, в дым и огонь, где стоял непрерывный грохот и вой.

Опытный, храбрый мурза Баянда привел три сотни воинов.

— Веди! — крикнул он Маметкулу.

— Воины Аллаха, за мной! — закричал, взмахивая саблей, Маметкул, но тут ударило огнем вдоль по берегу, от леса. Все такая же неумолимая цепочка — одни на колене, другие стоя — выстроилась прямо с фланга, у леса. Не успел Баянда развернуться для атаки, как второй залп выбил у него всю переднюю шеренгу. Лошади бились и визжали, их невозможно было удержать. Пешие оставались одни, не прикрытые конницей.

Маметкул видел, как, выстрелив, казаки передают пищали назад — за спину, и оттуда получают заряженные, снова стреляют.

— Хан! — услышал Маметкул. Молодой воин с окровавленным лицом подбежал к нему: — Проклятые гяуры обошли мыс и высаживаются. Надо отходить, иначе они окружат нас...

Грохотало уже и по другую сторону мыса. Отовсюду панически бежали те, кто составлял многотысячное войско непобедимого Сибирского хана Кучума. Маметкул побежал к берегу, чтобы вывести своих людей. Под берегом горами лежали трупы. Уткнувшись в берег, стоял плот, на котором полыхал казак, истыканный десятками стрел. Маметкул подбежал поближе, ткнул саблей в пламя — казак рассыпался.

— Шайтан! — закричал, плача от бессилия, Маметкул. — Это чучело! Они натянули кафтаны на соломенные чучела, в которые мы выпустили все стрелы...

И тут он увидел свой главный просчет.

Когда струг разворачивался бортом вдоль берега и, как считал Маметкул, становился наиболее уязвим для стрелков, все происходило наоборот. На наро-щенных вязанками камыша бортах появлялись пищали, и грохал залп всем бортом. Тут же стрелки передавали рушницы тем, кто сидел у другого борта и не мог стрелять, но зато перезаряжал оружие. Хватали заряженные пищали и опять палили.

Рулевые специально изо всех сил тормозили движение стругов, и они, выстраиваясь друг за другом, превращались в медленно ползущую огненную змею, несущую смерть.

Когда первый струг уходил из зоны огня, гребцы хватались за весла, свалившись на середину реки, и, описав полный круг, пристраивались в корму к последнему стругу.

После очередного залпа канонада вдруг разом смолкла, прямо через борт в воду из стругов стали прыгать страшные, закопченные люди с саблями и бердышами. Они шли в бой совсем не так, как водил своих воинов Маметкул! Каждый бежал, словно думал драться в одиночку, — далеко друг от друга, но с такой скоростью и умением крутя саблю, или бердыш, или тяжелую гирю на кожаном ремне, что вокруг образовывалось мертвое пространство.

Молча они стали карабкаться на засеку, откуда в ужасе побежали не имевшие сабель стрелки.

Маметкула что-то сильно ударило в руку. Он увидел, как прямо на него бежит бородатый человек в красном кафтане. И Маметкул закричал страшно, по-звериному, не в силах поднять вдруг ослабевшей рукой саблю. Несколько воинов, прикрываясь щитами, кинулись на казака. Но он рубил их наотмашь, двумя саблями с обеих рук, не заботясь о собственной жизни.

Маметкула подхватили воины, втащили на гору. Здесь только пыль вилась за ускакавшими всадниками. Внизу опять грохотало и выло. Маметкул подскочил к пушке и столкнул ее на головы этих проклятых русских... Тяжко поворачиваясь, орудие покатилось вниз.

 

Кашлык-Сибирь

Прорвав канаты и плоты, что перегораживали Тобол, подобрав казаков с мыса, огрызаясь редкими выстрелами, которые уже не могли достать убегавшие в леса и в степь разрозненные и рассеянные отряды войска Маметкула, казачьи струги медленно подошли к столице Сибирского ханства городищу Сибирь, или Искер, или Кашлык, — как называли его тобольские татары.

Подходили с зажженными фитилями, развернутым строем, готовясь ворваться в крепость изгоном, взломав пушечными выстрелами ворота... Ждали, что если уж на подступах к столице Кучум выставил такое войско, столько народу понагнал, то как встретит крепость!

Но чем ближе подходили, тем яснее становилось, почему хан пытался навязать сражение не у стен столицы.

Стен не было... Давно нечиненные, оплывшие валы, заросшие кустами сухие рвы. Прогнившие частоколы... Столица ханства крепостью не была. Это была очень старая огороженная ставка кочевника... Когда-то, очень давно, это было какое-то укрепленное городище.

— Да... — сказал Ермак. — На ханском пузе шелк, а в ханском пузе щелк.

— Где же ханский терем? — спросил наивный Черкас.

— А может, замок? — засмеялся Ермак. — Да, брат, тутошние государи во много как западных беспечней.

Он припомнил каменные твердыни, которые приходилось ему штурмовать на Ливонской войне, — Ми-таву, Могилев... Вспомнил многолюдный и словно выросший из земли Псков, Москву...

А это? Это была даже не деревня. Огороженное старым валом и повалившимся частоколом стойбище. Место было выбрано хорошо — берег высок и крут. И ежели бы стала на этом берегу мало-мальская крепостица или острожек, хорошо снаряженный, тут бы казачьему войску и головы сложить... Но ничего этого не было.

Ермак спрыгнул на берег и пошел с казаками, оскальзываясь на тропе, вверх, к покосившимся воротам городища.

— Видать, они тута николи не воевали, — выразил общее мнение Кольцо.

— Да у татар завсегда так-то, — сказал какой-то старый казак. — Скрозь обозы прорубаисси, прорубаисси... А как в ставку ворвался, а там и нет ничего. Одни кибитки стоят, а обороны никакой.

— Татарин в поле силен, а не за стенами, — сказал кто-то.

— Нет, брат, — возразил Ермак. — А Казань? Ты-то молодой, а я помню, какие там стены были. Как их порохом рвали. Край этот — мирный, вот что я скажу.

— Вот дак мирный! — засмеялся Пан. — Что ни год, Пермские городки горят. Что ни два — на Русь набегают. Вот дак мирный!

— Это верно, — согласился Ермак. — Только тут они нетронутые... Не достигали их тут, видно.

— Сражениев-то не было, — сказал Ясырь. — А так давились да резались небось. Нагляделся я на их мирную-то жисть... Не дай Господи!

Кашлык был пуст. В спускающихся сумерках чернело несколько десятков амбаров на высоких столбах, несколько изб и больших юрт. Нигде никого не было...

Казаки деловито подставили лестницу и полезли в амбар. Сунулись в темную дверь.

— Ого! — закричал оттуда казачина. — Живем!

Сверху он начал сбрасывать огромные связки мехов

чернобурок, белок, соболей.

— Живем, братцы.

— Харчи ищите! — приказал Ермак. — Мягкую рухлядь есть не будешь...

Атаманы поднялись в Кашлык, оставив половину казаков на стругах.

Казаки пошли прочесывать городище и скоро прибежали с известием, что оставлены все ханские юрты. За юртами стоял терем не терем, дворец не дворец. Виднелась над войлочными серыми куполами его крыша, украшенная резными крашеными досками.

Казаки было сунулись в юрты, но там на них стали, как собаки, бросаться какие-то старухи.

— Гарем ханский! — сообразил Мещеряк. — Да неужто Кучум свой гарем бросил? Вот это да!

Ермак свистнул своих родаков. Молчаливые и похожие на него самого, как братья, кряжистые, широкоплечие казаки встали, как из под-земли, рядом со своим атаманом и родственником.

— Не подпускайте никого близко! — приказал им Ермак. — Станут казаки в гарем ломиться — стреляйте разом первого же, кто сунется. Сразу, чтобы толпа буйная на вас не навалилась. Ой, беда! — сказал он Мещеряку. — Уж не без умыслу ли тут бабы оставлены? Сейчас казаки загулеванят. Почнут баб таскать да через них драться меж собою, а Кучум и налетит! Мещеряк, бери своих казаков, гони всех из крепости на струги, пущай версты на три вниз спутаются и там станом отаборятся! Ой, беда! Со стругов снимайте затинные пищали, тащите на валы! Господи, тут ведь и не удержаться. Мещеряк! — крикнул он вслед поспешавшему атаману. — Пущай Кольцо, Пан и Михайлов в полном бережении отходят. И стоят без огней! Пущай со стругов никто не сходит, а как услышите у нас пальбу, живо ворочайтесь да слобоните нас. Стало быть, Кучум возвернулся да нас в приступ берет...

— Ясно дело! — ответил Мещеряк. И скоро послышался его крик и недовольный гомон казаков, которые шарили по амбарам и тонули в горах драгоценных мехов, коим, казалось, и счету тут не было.

— Караулы ставить! Забивай все анбары! — кричал Мещеряк. — Ложи все на место, кто что взял! Заутре при свете все дуванить будем, по совести!

Вскоре застучали топоры. Казаки забивали двери амбаров с припасами.

Ермак дождался, когда за последними уходившими казаками затворят перекошенные, рассохшиеся ворота. Прямо перед ними поставил пушку — Соловья, снятого со струга. И велел, ежели конница татарская к воротам подойдет, не ждать, пока они створки проломят, а прямо так в ворота и палить.

— С воротами-то, со щепками да досками больше перебьете! — объяснил он.

С двумя казаками своей станицы бесшумно обошел всю крепость. Проверил все караулы на валах и в проломах. Проверил, тлеют ли фитили, спрятанные под пустые бочонки, чтобы ветром не задуло, случись дождь — не залило и чтобы враг не видал. И только тогда пошел к гарему.

К удивлению атамана, действительно, бывшие там какие-то страшные старухи в белых не то чалмах, не то бурнусах почтительно склонились перед ним, но зашипели-заплевались, когда в узкие, украшенные резьбой двери попытались просунуться Ермаковы казаки.

Пустили только его одного.

Первая юрта была сквозная, с двумя дверями, — вероятно, здесь ночевала охрана. Валялись щиты, копья и сабли. Старухи открыли вторую дверь. Там, в узком дворе, торчало несколько деревьев, был какой-то не то колодец, не то бассейн. И такие же узкие, затейливо изукрашенные двери вели в полутемные каморки, устланные коврами.

Закутанные так, что далее терялись очертания фигур, в чапаны и паранджи, женщины с закрытыми лицами сидели перед каждой дверью и упали на колени перед Ермаком.

Старухи шипели на них и тащили Ермака дальше. Он прошел через весь узкий замкнутый двор и остановился перед коваными, кружевными и позолоченными, воротами.

Старухи разом отворили обе створки, втолкнули Ермака в двери и тут же затворили их. В свете чадящих факелов атаман увидел сравнительно большую хоромину, устланную сплошь коврами. Вдоль стен пестро раскрашенные сундуки, горками — стеганые шелковые одеяла и подушки. На низеньких столиках стояла посуда: кувшины, пиалы... Дымилось какое-то блюдо с едой.

Две молодые служанки, совсем девчонки, быстроглазые и тощие, вероятно рабыни, усадили Ермака на подушки и попытались стащить с казака сапоги. Ермак не дался, и они, хихикая, убежали. Запиликала музыка, и гнусавый голос запел какую-то песню. Ермак понял только отдельные слова: «Роза»... «соловей»... «меч»...

Чем-то давно забытым, слышанным в детстве, повеяло от этой музыки... Может быть, подобную мелодию напевала мать?

Из-за занавески вышла женщина в пестрых шароварах и шелковом халате, с открытым лицом. Она стала прямо против атамана и, поклонившись, произнесла:

— Здравствуй, господин мой.

— Здравствуй, красавица! — ответил ей по-кыпчакски атаман и увидел, как удивленно дрогнули у женщины тонкие брови, за занавесками кто-то ахнул и зашептал...

— Откуда ты знаешь наш язык? — спросила она.

— Это мой язык! — ответил Ермак. — Так говорила моя мать.

— Кто ты?

— Казак. Ермак Тимофеевич... А тебя как звать?

— Зейнаб... Меня привезли издалека.

— А кто ты?

— Я твоя жена! — сказала женщина и улыбнулась, сверкнув ослепительными ровными зубами. — Ты совсем не страшный! Тут все тебя боялись, а ты совсем не страшный. Можно мне потрогать твою бороду? Я никогда не видела такой бороды.

— Погоди! — сказал Ермак. — Почему ты решила, что ты моя жена?

— Но ты же победил вонючего Кучума! Значит, этот гарем — твой. Таков закон.

— Это не мой закон, — сказал Ермак.

— Разве ты не мусульманин? Ты же говоришь на нашем языке?

Женщина испуганно отшатнулась от атамана.

— Я не мусульманин, — спокойно сказал Ермак. — И мой Бог не велит мне держать гарем. Мы считаем это грехом.

— Вы не имеете жен?

— Жена у нас есть. Но только одна.

— А где твоя жена? Ты ведь совсем молод.

— Я — старик! — сказал Ермак. — А жена моя умерла. Ее убили.

— Почему же ты не взял другую? Разве ваш закон этого не позволяет?

— Не хочу! — сказал Ермак. — Как тебе объяснить? Сказывают, ежели убить лебедку, то осиротевший лебедь никогда больше пары не заводит. Видать, я от их рода! Не хочу!

— Она была красивая?

— Не знаю, — сказал атаман.

— Я похожа на нее?

Ермак глянул на женщину в упор. Ей было лет двадцать пять. Это была, наверное, старшая жена Кучума. Или главная, или любимая... Кто их разберет!

— У тебя детишки есть? — спросил он.

— Нет, меня привезли недавно. У Кучума и без меня много жен и сыновей. А сейчас он уже слишком стар для того, чтобы иметь детей!

— Я тоже стар, — усмехнулся Ермак.

— Ты сильный, ты еще совсем не старый. А у тебя есть дети?

— Нет, — сказал атаман. — Все погибли.

— Я рожу тебе сыновей... — сказала женщина, жадно глядя прямо в глаза казаку. — Я твоя жена по праву победителя!

— Моя жена в Царствии Божием! — сказал Ермак. — Когда Господь призовет меня к себе и, ежели помилует, мы снова будем вместе...

— Ты думаешь, что там, на небесах, у тебя будут жена и дети? — зло улыбнулась женщина, вероятно желая обидеть отвергающего ее.

— Сказано в Писании, — ответил Ермак серьезно. — В Царствии Божием нет ни мужей, ни жен.

— Наверное, ты не можешь обладать женщиной! Ты уже не можешь! — засмеялась она.

— Не хочу! — сказал Ермак.

— Почему?!

— Я так решил.

Зейнаб закусила губу.

— Ладно! — сказал, вставая, Ермак. — Засиделся я! Прощайте. Живите, ничего не бойтесь. Никакой беды вам не будет. Живите безопасно. А хотите, мы вас с караулом к хану отправим?

Женщина засмеялась звонко и заливисто, так, что на груди ее запрыгали и заплясали монеты тяжелого золотого мониста.

— Ну ладно! — сказал атаман, выходя назад, во двор. — Прощевай!

Он прошел обратно через юрту быстрым шагом и ушел подальше, к валам и пищальникам.

— Ну, как вы тут? — спросил он казаков неожиданно громко.

— Да ничего! — ответил охотно один из его сородичей. — Сторожим. Как от тебя, батька, каким-то зельем пахнет... Сладко, пра... Где ты был?

— Смех сказать! — ответил Ермак. — В гареме ханском.

— Во как! — засмеялись казаки. — Куды только нашего брата не заносит! Ну, и как там?

— Да ничо! Сухо... Куревом, вона, каким-то пахнет.

— Ладно табе про курево! Бабы-то какие?

— Да кто их знает? — сказал атаман. — Сидят гам о какие-то... Хрен их разберет.

— Атаман, — спросил подошедший Мещеряк. — Чего с гаремом-то делать?

— Так давай Кучуму отошлем! — сказал Ермак. — Нам от него одни заботы. Не должно ведь бабам в казачьем лагере быть!

— Да ты чо?! Он их перережет всех! Он же их оскверненными считает!

— Так уж и перережет?!

— Да как курей! — сказал Мещеряк. — Всех до единой.

— Мы ж до них не дотрагивались!

Это ему что? С открытым лицом кто-нибудь был?.. Все — покойница! Ты чего, про басурманский закон не слыхал?

— Эх ты, мать честна... — ахнул Ермак. — А что ж теперь делать?

— Углядел, что ль, кого? — спросил веселый казачонок Карга.

— Раз углядел, батька, придется тебя женить!

— Ладно вам глупости-то городить! — сказал Ермак. — Чего делать-то будем?

Истошный женский крик был ему ответом. Кричали сразу несколько женщин. Ермак обернулся. За юртами, треща и разгораясь, поднимался огненный столб.

— Ух ты! Пожар! — крикнул Мещеряк. — Ой, на амбары перекинется. Прощевай, добыча!

— Нет, — сказал как-то обмякший Ермак. — Не перекинется. Ветра нет.

Из юрт выскакивали визжащие женщины, отбегали подальше и выли, глядя на разгорающееся пламя. Древняя старуха волокла подушку и ковер. Проходя мимо Ермака, она зло глянула на него и плюнула на атаманские сапоги.

Пожар как пыхнул, так и погас. Утром татарки копошились на пепелище и спорили, что сделала сначала Зейнаб — зарезалась и, падая, опрокинула курильницу или подожгла ковры факелом и зарезалась?

Ермак слушал их визгливые голоса, тупо глядя на черное пятно горелых бревен, досок и кое-где тлеющего войлока. На деревянную мечеть, на избы и полуземлянки и как ни в чем не бывало пасущихся поодаль коров и лошадей.

К обеду стали возвращаться жители города Сибирь. Тащили детей, скарб.

— Ну что, атаман? — сказал вернувшийся в город веселый Кольцо. — Взяли мы Сибирь-то! Все! И добыча здеся — я те дам! Пол-Москвы купить можно!

— Татар не забижайте! — сказал Ермак. — Забирайте все из анбаров, да и пойдем отседова. Берите только Кучумово. Жителей не трожь!

— Да кому они нужны! Пущай себе живут, — сказал Щербатый.

— Шевелитесь быстрея! — ощерился Ермак. — Не волыньте! И выходим прочь отсель!

— Через чего это? — удивился Пан.

— А не ровен час Кучум вернется, как мы с татарами вперемешку оборону держать станем? Они нас сонных перережут.

— Да выгнать их всех отседова,-да и вся недолга! — сказал Кольцо.

— Мало тебе греха? Мало?! — закричал вдруг Ермак.

— Ты чо! Ты чо! Белены, что ль, объелся? — оторопел Кольцо.

— Надо! Надо выходить! — примирительно сказал Мещеряк. — Тут оборону держать негде! Налетит Кучум — нам на этих валах не отмахаться!

Ермак спустился к реке, перелез через борт струга и лег на носу, завернув голову архалуком.

— Чой-то он? — шепотом спросил казака-ермаковца Черкас. — Не приболел?

— Да нет! — ответил Карга. — Спит! Приустал, вот и спит.

— Ну и пущай спит! — сказал Пан. — Вон он — Сибирь! Взяли! А и то сказать, Сибирь этот таков, что плюнь да разотри...

— Татарин не за стенами! Он в поле силен! — не согласился Щербатый.

— Бивали мы их и в поле! И еще бить станем, — сказал Черкас.

— Идите вы отсель! — погнал их Карга. — Дайте Ермаку спокой!

Из города грудами носили меха, валили в струги и отплывали на низ, где в пятнадцати верстах обнаружили на острове ладное городище Кучумова Карачи — визиря, или воеводы.

 

Карачин-остров

Ермак впал в странное полузабытье. Сказалось перенапряжение. Собственно, с того времени как поскакал он из Москвы во Псков за телом Черкашенина, роздыха не было ни на минуту. Без малого год и пять тысяч верст за спиной. Бои с Баторием, Шадрой, Алеем, а теперь вот с Кучумом... Напряжение не только физическое — греб и тащил струги атаман наравне со всеми, наравне со всеми стоял в сече, — но и напряжение душевное...

Ермаку в странном, путаном сне виделись и Черкашенин, и Урусов; маленький Якимка что-то кричал и махал ручонкой, будто звал куда-то. Приснились мать и жена, но почему-то с лицом Зейнаб...

Ермак помнил, что просыпался, поднимал голову, но сил было мало, и он опять не то засыпал, не то проваливался в беспамятство.

Когда он проснулся, то не сразу понял, где находится. И только спустя несколько секунд сообразил, что лежит на носу струга, укутанный мехами, а на лицо ему падают снежинки.

— Вот те и Пермское воеводство! — крякнул он, поднимаясь и садясь на лавку. Струги стояли, причаленные к большому острову. По всему берегу копошились казаки — тащили со стругов всякую рухлядишку за насыпные валы с рублеными башнями по углам.

— Ну что, батька, очухался? — спросил, наклоняясь к нему, Мещеряк. — А мы уж думали, ты помер. Двое суток спишь!

— Ух ты! — не поверил Ермак. — Двое суток, и не чую!

— То-то и оно. Вишь, зима пала! Придется тут зимовать — назад не выгрести. Да не сомневайся! Припасу хватит. И тут еще много чего надыбали!

— А что это?

— Карачин-остров! Тут от Сибири-города верст с десять. Хорошее место. Тут и зимовать решили. Ты уж не серчай — спал ты так, что тебя не добудиться было.

— Да... — сказал Ермак, потягиваясь. — Видать, совсем я состарился! Вишь, как сном сморило.

— Это с устатку! С устатку... — утешал Мещеряк.

По всему острову, отсеченному широкой рекою, казаки копали землянки, волокли бревна, насыпали дерновые крыши — как веками это делали в степи, хоронясь от лютых морозов и ветров.

Печники складывали в уже отрытых землянках очаги. Плотники ставили амбары для припасов и мягкой рухляди, поновляли кое-какие строения, бывшие на острове: мельницу, кузню...

Рыжий немец ходил по валу и показывал, куда ставить пушки, как прикрывать их навесами от непогоды.

— Покуда так поставим, а успеем до морозов больших, поставим и в срубы, а не то на башни их поместим .

— Морозы вдарят, — сказал Мещеряк, — валы водой польем: такую крепость наморозим — ни в жизнь никому не взять.

— Ну, зимовать так зимовать! — сказал Ермак. — Не впервой! Небось перезимуем!

Ермака встречали как больного после выздоровления .

— Ну что, отоспался? спросил Старец. — Вона как силы-то из тебя ушли.

— Впервой со мной такое! — сказал Ермак. — Старею!

— Да полно тебе каркать: «старею, старею»! Я вон постарше тебя, а молодой! — засмеялся Старец. — Иди сюды, чего покажу! — сказал он, стирая с лица улыбку.

За кузней, где уже звенели молоты и тяжко вздыхал горн, стояли пять гробов со снятыми крышками.

— Вот! — сказал Старец. — Сих безымянных благодари, что у басурман пушки не стреляли.

— Пушки оказались заклепаны! — сказал подошедший рыжий немец. — А они на цепях у наковален сидели, там их и зарезали. У одного под наковальней свинец спрятан, чтобы пищали заклепывать.

Пять русских мужиков, покойно скрестив руки на груди, подняв к небу бородатые лица, спали вечным сном. Что прошли они? Откуда вывели их с арканом на шеях? Сколько ждали они своих? Неведомо.

— Сколь тут еще таких-то скитается? — снимая шапку, спросил Ермак.

— Да, наверно, немного! — сказал Старец. — По улусам они не надобны, а Сибирь-город да вот Кара-чин-остров тут один... Русских и других пленников дале, в Бухару гонят...

— Гнали, — сказал Ермак, надевая шапку. — Гнали. А боле гнать не будут! И рабства здесь никогда не будет! Никогда!

— Надо их схоронить да часовню над ими поставить! — сказал Старец.

— Оно верно будет.

— Надо, — согласились все атаманы, незаметно подошедшие к Ермаку.

Снег шел все гуще. Но земля еще не была схвачена морозом, и казаки копали землю легко. На берегу разбирали по бревнышку плоты, на которых сплавляли припасы аж от самого Камня, когда стругов не хватило, а новые рубить было недосуг. Из бревен срубили ряжи и вкапывали в землю. На другом берегу реки к воде возили бревна какой-то старой, ненужной башни.

— Письменные у нас казаки-то ведь есть? — спросил Ермак.

— Как не быть! Всякие есть, — ответил Пан. — Вон, которые иноземцы, так и по-своему писать могут.

— Эй, пушкарь, — позвал Ермак рыжего немца.

— Я здесь, атаман! — отозвался немец.

— Ты, я чаю, счет знаешь?

— В нашем деле без этого нельзя.

— Вот и будешь ты у нас набольшим тиуном! — хлопнул его по плечу Ермак. — Над всеми письменными головою! Согласен?

— А что делать-то?

— Припасы считать. Нам теперь во всем счет надо вести.

— Умно! — похвалил Старец. — Молодца, атаман. Энтот рыжий никому не родня: ни голутвенным, ни коренным, ни латынцам. Пущай он и счет ведет. Он красть, да прятать, да своим потрафлять не станет!

— Хорошо, — сказал немец. — Только, чур, без моего разрешения ничего никому не брать и не давать. Согласны?

— Согласны! — ответили атаманы. — Теперь каждый сухарь считать надо. Чтобы до полой воды и весеннего тепла дотянуть... Ежели тут в октябре снег пошел, дак лед сойдет никак не ране апреля... Беда!

С другого берега отмахали: «Гости едут!»

— Это кто ж к нам пожаловал? — спросил Ермак. — С миром или войной?

— С миром! А то бы уж палить зачали! — предположил Черкас.

— Тогда приодеться надо.

Ермак побежал к своему стругу. Вытащил из тюка алый кафтан, высокую шапку-трухменку. Сапоги узорчатые. Подумал — и надел под кафтан кольчугу, что взял на поляке под Полоцком. Кольчуга была русского изделия и прекрасной работы. Стянутая из колец не круглых, а овальных, она была широка при надевании. Но стоило, надевши ее, огладить себя, тут же ложилась в облипочку! А еще ценнее были на ней две бляшки — золотые, круглые. Одна с родовой Ермаковой тамгой — от отца досталась — взлетающий лебедь, а вторую воевода Шуйский подарил.

Сияли бляшки на широченной груди атамана, придавая его внушительной фигуре вид человека государственного — ни дать ни взять воевода!

Шумнул Ермак, чтобы и другие атаманы лохмотья свои поменяли на праздничную одежу.

— Чаю, послы к нам! — сказал он Черкасу. — На всякий случай приготовь кое-какие подарки...

— Поищу, — пожал плечами Черкас.

Когда к берегу причалили несколько больших лодок и оттуда выпрыгнули коротенькие, как пеньки, черноволосые и узкоглазые люди в расшитой меховой одежде, Ермак уже сидел, чуть не по-царски, на обрубке дерева. Справа и слева, будто думные бояре, сидели атаманы. Впереди посланцев шел, вероятно, главный среди прибывших. По нему было и не разобрать, сколько ему лет.

К удивлению Ермака, он заговорил по-русски. Звали человека Бояр, он был князь из владений царька Нимньюаня с Демьянки-реки.

Но это выяснилось потом, когда сели за дастархан, а пока, без лишних слов, Бояр велел вынимать сушеную рыбу, которой были полны лодки.

— Шибко рады люди, что ты Кучумку побил! — объяснил он свою щедрость. — Кучумка сильно худой! Забижает всех! Шаманов убивает! Мужиков уводит! Женок молодых уводит! Соболя отымает, белку отымает, лисичку отымает! А не станешь ясак платить — совсем убьет! Шибко худой. Ты прогнал Кучумку — очень мы рады! Тебе ясак платить будем!

— Вот спасибо! Вот спасибо! — благодарили Ермак и атаманы. — А ясак нам платить будешь вдвое меньше противу того, что Кучуму платил.

Бояр чуть не запрыгал от радости, но потом спросил:

— Половина тебе, а куда другую половину девать?

— А за другую половину мы тебе товары давать станем. Соль, огненный припас...

— И у меня будет такая трубка, из которой летят огненные стрелы? — не поверил лесной человек.

— Черкас, принеси рушницу, в подарок!

Бояр был на седьмом небе. А когда его обучили стрелять, он, полуоглохший, счастливый, запрыгал от радости:

— Держись, Кучумка! Держись, Нимньюань! Бояр теперь не даст забижать своих людей! — И тут же спросил со страхом: А людей водить не будешь?

— Вот те крест! — широко перекрестился атаман. — Никогда никого в рабы здесь, в этой земле, никто брать не будет!

— Да уж, сами натерпелись! — сказал Ясырь.

— Чего другого, а этого — никогда! — подтвердили атаманы.

— А шаманить маленько можно? Твои шаманы с нами стыдное делать не будут, как Кучумкины шаманы?

— Да живи ты как хошь! — засмеялся Ермак. — Никто тебя ни в чем неволить не будет!

Бояр вдруг посерьезнел, что-то крикнул своим сородичам и пал перед атаманами на колени.

— Да вы чо! Вы чо! — загомонили атаманы и сбежавшиеся казаки. — Чо вы в ноги мечетесь? Мы что, бояре али митрополиты каки?

— Век тебе служить буду! — сказал Бояр.

— Ну вот и ладно! Только не служить, а вместях дружбу водить! — сказал Ермак. — Так всем ближним и дальним своим перескажи: ясак вдвое меньше! А за обиды и угон людей карать будем смертию! А шаманам своим молитесь сколько влезет! Надумаете нашу веру принять — милости просим, а неволить вас никто не станет!

И это была еще одна победа казаков. Весть о невиданных свободах из уст в уста облетала всю тайгу и степь, достигла Студеного моря и разом, без всякой сечи, лишила Кучума по крайней мере половины войска. Остяки, вогуличи толпами разбегались по своим кочевьям, прятались и больше не платили ясака хану.

Перестали везти ясак и все окрестные, подвластные Кучуму царьки, жившие в лесах вплоть до полярных льдов. И когда налетали на них Кучумовы баскаки, оправдывались тем, что, мол, куда везти? Сибирь-город пал!

Однако старались и казакам ничего не давать, считая, что настало замечательное время. Старая власть кончилась, а новая еще не появилась.

Так считали и татары, толпами убегавшие из войска Кучума и Маметкула. Пользуясь тем, что Кучум перестал контролировать большую часть ханства, они кинулись грабить лесных людей, угонять у слабых скот. А их боялись, памятуя, какую страшную кару обрушивал на них за неповиновение старый полуслепой хан.

Каждый из налетавших на кочевье называл себя ханским баскаком, но грабил для себя, а забирал — последнее. Особенно разлакомились вой из окрестных Кашлыку улусов и урочищ. Те, что составляли гвардию хана. Те, кого лесные люди знали в лицо и смертельно боялись...

Потому скоро появились на Карачином острове и первые челобитчики и жалобщики. И атаман Ермак со товарищи обещали навести порядок, как только ляжет дорога. А педантичный рыжий немец невозмутимо приказывал письменным казакам вести строгий реестр всем обидам, чинимым бывшими баскаками, поминая обидчиков поименно, с местом жительства.

Лед стал крепким в ноябре, когда ударили сразу крутые морозы и задули такие ветра, что казаки старались из землянок носа не высовывать. Зима набирала силу стремительно, валил снег, и за ночь наметало такие сугробы, что иные землянки приходилось откапывать.

Спасибо, Бояр да местные татары подсказали казакам строить двери с подветренной стороны и обязательно, чтобы внутрь открывались — иначе не откопаться. Бывало, что снаружи землянку было не найти и сугробах.

Атаманы строго-настрого следили, чтобы возле каждой землянки, у двери справа, торчал приметный бунчук. Чтобы все дымоходы были выведены правильно и всегда чисты — иначе не миновать смерти от угара. Как только стихала пурга и устанавливались хорошие дни, казаки выходили разгребать сугробы, поливать скаты валов, чистить лошадей, которые в небольшом числе были на Карачине-острове.

— Гонять! Гонять казаков по работам! — учил Ермак. -- Не давать застаиваться! Залягут по землянкам, и уныние придут — и пойдет болезнь всякая!

По субботам топили бани и обязательно мылись нее. По воскресеньям молились, часто и на морозе, потому что в небольшую часовню, срубленную над могилами кузнецов, все не помещались.

Старец и трое священников, еще с Дону, ходили по землянкам, исповедовали и причащали.

Землянки были малые: на пять-десять человек. Спали люди там вповалку и в утеснении, чтобы греться друг от друга. Там же было и оружие. Отдельно хранился порох и огненный припас; рядом ночевали снаряженные сменные караулы. Караульные стояли и у пушек, недремно вглядываясь в покрытую снегом гладь реки и заснеженные дали.

Казакам и особенно иноземцам постоянно твердили, что тут служба, а не жительство. И сперва нужно воинское дело доглядать, а потом о себе думать.

Но времени свободного было много, и казаки ладили лыжи. Бегали на реку — таскать из проруби рыбу, которой было много.

Харч был рассчитан точно и с запасом, и хоть выходило его вполсыта, а все же не голодали. Иноземцы тосковали о хлебе, голутвенные с завистью поглядывали на коренных казаков, которые ели мороженое мясо, а иной раз не брезговали и кровью коров или лошадей, которых пригоняли из Кашлыка.

Старец ругался! Бил казаков по головам, кричал, что Господь покарает язычников, что казаки видом христиане, а, оскверняясь такой пищей, обратно в татары возвращаются.

Казаки у Старца и священников прощения просили, на исповеди каялись, посты держали строго, но мороженое мясо есть не переставали. А когда Бояр угостил их оленьей строганиной — впились в нее, словно волки.

Для здоровья заваривали хвою и пили горячий отвар с медом. Больных не было. Померло несколько человек, раненных на Човашем мысу, но многие от ран оправились. Мороз не дал никакой заразе распространиться на весь лагерь.

Ради морозов казаки пошили себе из Кучумовых мехов шубы, дохи и шапки и щеголяли в таких бобрах и соболях, в каких на Москве и бояре не хаживали.

Старенький донской попик, когда и ему принесли шубу до пят из драгоценных лисиц чернобурых, только вздохнул скорбно:

— Варвары! Помилуй Господи, варвары... — но в шубу облачился.

Установилась тихая морозная погода. Атаманы завели ежедневное воинское учение. Особо обламывали иноземцев, к бою казачьему не приученных.

Учили драться в строю, учили биться противу конных, учили владеть конем, учили и рукопашному бою один на один...

С рассветом сходились плечо в плечо малые отряды, и слышалось далеко над рекою:

— Конница — справа! Прикройсь!

— Конница — сзади! Поворотись!

— Первый ряд — на колено. Целься!

— Второй ряд — целься, первый — бегом!

— Копейщики — вперед! Лучники — вперед! Второй ряд — прикрой!

Окрестные охотники специально съезжались на нартах, посмотреть на казачье учение. Особливо когда no субботам ходили они на льду реки стенка на стенку, на кулачки, без оружия.

Бились всерьез, соблюдая -жесткие правила: голой рукой не бить, лежачего не топтать, дружка дружку не калечить и супротив братьев своих не ожесточаться. И все равно снег кровавился от разбитых носов. Потому и отпаривали синяки старательно, а у вечерни истово каялись во грехах.

Ермак спрашивал каждого приезжего охотника, откуда он, каких краев, где жительство имеет. Письменные казаки все наносили на большой чертеж Сибирского ханства.

Постепенно атаманы понимали очертания страны, в которую занесла их судьба.

Они находились в центре Кучумовых владений, простиравшихся на север до моря, на восток — за Обь-реку, на запад — до Камня, теряясь на юге в Барабинских степях. Владел ханством Кучум не единолично, но северные князья, Пелымский и другие, были у него в подчинении и владели своими вотчинами.

Рядом и севернее с Пелымским князем были Кодские и Югорские земли. Скудное население, которое Кучуму дани не платило, считая себя подданными Царя Московского и оберегая хорошо ведомый Строгановым и на их деньги содержащийся Печорский северный ход через Камень. Туда кучумлянские конники не достигали — опасались местных людей и бескрайней суровой тундры. Югорские и кодские люди были настроены к воинам кучумским враждебно и убивали их бестрепетно.

Пелымский князь хоть и союзничал с Кучумом и даже вместе с ним набеги на Русь Закаменную творил, но держался особняком, сам стараясь с лесных людей ясак брать, потому что лесные люди, а не татары тобольские населяли его княжество.

Вокруг же Сибири-города и нынешнего зимования казачьего сплошь были улусы татарские. Напуганные сражением на Човашем мысу и взятием всех городищ по реке, включая Сибирь-город, татарские улусы пока затихли, но надолго ли, Ермак не знал.

Часто, собравшись по вечерам в атаманской землянке, Кольцо, Пан, Мещеряк, Михайлов, Ясырь, Брязга и другие атаманы и есаулы толковали про кольцо татарских улусов, которое отделяет их теперь от других сибирских земель и сибирских людей и не сегодня-завтра может захлопнуться, и придется его прорывать.

Улусы стояли таким кольцом не случайно. Именно отсюда, опираясь на своих единоверцев, Кучум правил всеми окрестными землями и примучивал лесных людей. Отсюда, из этих улусов, шли к нему воины и гнали коней. Отсюда шли карательные отряды и отряды баскаков за ясаком и рабами, подымаясь далеко на север Заобья.

— Сейчас-то они тихи! Но вот, погодите, Алей из-за Камня вернется... — говорил Ермак.

— А может, побили его там? — с надеждой спросил Черкас.

Атаманы только засмеялись в ответ.

— Даже если и побили, — ответил Ермак, — какая-то часть войска обязательно уцелела и сюда вернется.

— Что ж они раньше не возвращались?

— Что ж мы назад за Камень не ушли? Зима пала! Пока распутица да метели, оне, если уже Камень перешли, по улусам отлеживаются — силы копят. И, чует мое сердце, не сегодня-завтра нападение сделают! Но допрежь всего кольцо татарское вокруг нас закроют. Чтобы никакого к нам сообщения и припасов не было от дюдей дружеских.

По ночам, долго и бессонно ворочаясь в жаркой духоте, под храп товарищей, в отблесках огня из очага, Ермак говорил себе:

А вот я бы и кольца замыкать не стал! Не велики припасы, что нам Бояр да иные люди присылают. Мы своим припасом живем. И сюда на облитые водой, льдом покрытые берега не пошел бы изгоном — тут нас гоже не взять. А надо нас отсюда на открытое место выманить! А вот как? И когда?

Потому учение вел Ермак так, чтобы казаки готовы были к бою на открытой местности, против конницы, втолковывая каждому казаку, что стоять противу конницы татарской можно только правильным строем, прибегая к тем уловкам, кои веками сберегались н степных казачьих станицах.

Казаки, особливо старые, во многих сражениях бывшие, обучали молодых с жаром и тщанием. Не скупясь на объяснения и зуботычины там, где радения неуков недоставало.

— Конница — справа! Конница — слева... Копья упри! Целься! Первый ряд — бегом... Второй — на колено... Первый — прикрой!

И так каждый день!

Ермак был уверен, что Алей уже вернулся. И не нападает потому, что либо сам измотан, либо ждет, когда среди казаков начнутся вызванные долгим бездействием шатание и разброд.

И он не ошибся. Гнильца, как называл это Старец, гнильца в душах себя оказала. Учинили казаки шкоду.

Взятый в Качалине-городке мед несколькими умельцами был поставлен. И к концу ноября превратился в стоялый мед, хмельной и тяжелый. Держали его в нескольких землянках, и атаманы проворонили, когда казаки напились. Зная, что за это будет наказание смертию, они тайно побрали коней и лунной ясной ночью ушли в Кашлык, в Сибирь-город.

Под утро прибежал испуганный начальник караула. Двух караульных не оказалось на постах. Довбуши ударили сполох. Мгновенно на майдане построился весь гарнизон.

При свете кровавой зари, разгоравшейся на востоке, Ермак обходил ряды, считая, кого нет.

К нему подбежал Пан:

— Батька, у меня полструга нет. Шести казаков.

— Где их землянка? — крикнул Кольцо. И первым кинулся к ней.

Там, связанные, лежали караульные.

— Со спины нас побрали! Скрадом! — оправдывались они. — Увели коней!

— Куды делись? — рявкнул Кольцо.

— В Сибирь-город наладились, к бабам гулеванить... Да пьяные! Прости, батька! Не соследили...

— Бить! — приказал Мещеряк. — Бить караульных без милости! Бить до беспамятства!

— Батька, прости!

— Коней! — кликнул Ермак.

Скакали бешено. Не глядя на тропу. Прямо по льду до стены Кашлыка-Сибири. Вскарабкались по обледенелой тропе к воротам. Ворота были прикрыты, но не заперты. Обдирая полушубки о створки, атаманы и десяток казаков проломились в городище. Они сразу увидели зарубленного татарина-старика. Кровь на снегу и бараньи шкуры.

— Баранов резали... Сукины дети, — сказал Мещеряк.

Сунулись в обложенную пиленым снегом юрту. Там выли старухи и дети.

— Где казаки? — спросил Ермак по-татарски. — Что они здесь делали?

— Все забирали! Баранов забирали! Старика убили. Женок увели. Какие старики за них заступались — били.

— Где они?

— В большой избе гуляют, там и женки. И те, что из Кучумова гарема.

Тучей пошли атаманы к самой большой избе, к которой тянулся кровавый след — волокли зарезанных баранов. Попались еще два татарина, располосованных саблями. В избе гудели пьяные голоса.

Ермак взбежал на крыльцо. Дверь была заперта.

— Отворяй! — крикнул он, ударив скобою.

— Кто это? — спросил пьяный голос.

Страшным ударом ноги атаман вышиб дверь наотмашь.

В избе, провонявшей медовушным перегаром, по чанкам валялись казаки. У печи скулили истерзанные татарки.

Ермак поднял за волосы ближнего казака и, как мешок, за волосы же поволок его на улицу. Ногами выкатили, как пустые бочонки, остальных.

— Батька, п-п-прости, — начинали они гундосить. — Погулеванили маленько! Скольки уже без баб.

Страшный удар сапогом в лицо вышиб жалобщику все зубы.

Вяжи их к стремени! — спокойно сказал Ермак. — Кольцо, иди по юртам, по избам: в ногах валяйся! Веди старух, чтобы татарок забрали!

Казаки, сорвав с плеч шубы и тулупы, укрывая татарок, выводили их и выносили на руках.

— Куды их таперя?

— Куды?! — выдохнул-всхлипнул Ермак. — К родителям да к детишкам! Куды?!

— Да тута Кучумовы женки есть, их-то куды?

— Веди по избам, сули что хошь — пущай примут да утешат!

Гуляки постепенно трезвели, в глазах их появлялся страх. Из юрт выползали татарки.

— Кто первый в город вошел? — спросил их Ермак.

Татары молчали, испуганно глядя на казаков.

— Кто первый женок коснулся?

И тогда одна, совершенно избитая, искусанная женщина, что осторожно, будто слепая, шла, ведомая под руки казаком, уставила ненавидящие уголья глаз на здоровенного казачину в разорванной рубахе.

— Ты первый сильничать баб начал? — спросил Ермак, придвигаясь к самому его лицу. — Что морду воротишь?! В глаза мне гляди! — И вдруг, перейдя на кыпчакский, сказал: — Я смерть твоя! Лютая смерть!

Неуловимым движением он сунул страшную свою пятерню в пах насильника и дернул вниз.

У преступника немо вывалились белые глаза и беззвучно открылся рот. Он упал на землю и начал вертеться волчком.

— Не надо так-то! — сказал Пан. — Надоть их прилюдно судить. Кругом!

— Кругом? — шепотом спросил Ермак. — На Кругу стоять казаку — честь! Этих я казнить буду! Гони!

Назад гнали без милости. Связанные гуляки бежали за конями, влекомые арканами.

Перед валом Карачина-острова на льду стоял весь гарнизон. Ермак подскакал. Спешился. Буднично сказал:

— Кули рогожные несите.

Кто-то бросился исполнять.

— Без груза не потонут... — неожиданно посетовал какой-то старый казачина.

— Ломайте в их землянке очаг, тащите камни. Ведите их к говенной проруби.

Ниже по течению была грязная прорубь, куда выливали помои и нечистоты.

Казаки на санях привезли из Кашлыка стариков татар.

— Ну вот! — сказал Ермак. — Ну вот... Казаки! Кровь наша вся, которую мы лить станем, — вот на энтих! Нам бы с татарами миром жить... Да вот энти напаскудили!

— В куль их! — закричало несколько голосов. — В воду! Чтобы в Царствие Небесное не вошли.

— Помилосердствуйте, братцы! — кричал один казачишка. — Пьяные были!

— С пьяного тройной спрос! — прохрипел Кирчига, деловито натягивая на гуляку куль и валя на снег. В кули натолкали еще теплых камней, завязали, подтолкнули к проруби.

Твои? — спросил Ермак Пана.

Мои, — помертвелыми губами прошептал Пан.

Толкай! — Ермак ногами подкатил куль к дымящейся проруби...

Помилосердствуй, батька... — прошептал Пан. — Я же с ними в боях был, с Яика шел...

Ну! Зараз сам туды пойдешь...

Пойдешь! Нашел кого жалеть! — заговорили казаки в толпе.

Пан, белый как снег, присел на корточки и, обхватив куль, стал тащить его к проруби. На самом краю оступился, сел и, зажмурившись, столкнул мешок ногами в воду...

Будьте вы прокляты! — сказал Ермак и спихнул второй куль.

Атаманы и казаки пинками столкнули в воду остальных.

— Это задаток! Задаток! — повернув к казакам бледное лицо с трясущимися губами, сказал Ермак. -- Это легкая смерть. Ежели кто еще ушкодит — в лютых муках кончится! Долго смерти просить будет!

Татары молча смотрели на казнь.

Их с подарками, на санях, увезли обратно. Но нее равно вскоре многие семьи из Кашлыка ушли. Град Сибирь сделался полупустым. В нем остались несколько семей, где не было мужчин, да со своими служанками Кучумовы жены... Ермак приказал держать во граде Кашлыке караул — для обережения от лихих людей. Караул стоял на стене денно и мощно, в случае нужды готовый немедля вызвать подмогу с Карачина-острова. Но кольцо татарских улусов вокруг казачьего лагеря стало почти непроходно для стекавшихся отовсюду лесных людей, несших ясак и продовольствие. И виной тому было не только преступление, совершенное казаками. О нем и о наказании Ермака мгновенно разнесли известие по всем кочевьям, разумеется приплетая с три короба.

Так, говорили, что Ермак казнил неверную жену Кучума и казнил бородатых неверных за то, что они чинили обиды правоверным. Что он — кыпчак и, наверное, не простого рода. В том, что он не меньше чем князь, не сомневались остяки и вогуличи. И татары начинали поговаривать, что, скорее всего, Ермак пришел отомстить за убитого Едигера. Что он сам хочет стать ханом Сибирским и, наверное, имеет на это право. Среди татарских мурз началось брожение, пока еще небольшое, тайное... Но разговоры о том, что Кучум-хан незаконный, которые не стихали все долгие годы правления ставленника Бухары, усилились. А непроходны улусы стали потому, что из-за Камня вернулся, с Кучумовой отборной гвардией, Алей, который так и не взял Чердыни...

 

Сражение на Абалаке

Казак и рыбак — это все едино! — авторитетно заявил Окул. — Казак, ежели он настоящий, в сухом сапоге карася словит!

— А как же, — вторил ему Ляпун. — На Дону, да на Волге, да на Яике чем кормимся — чешуей да плавником!

— Я как по первости на Дон прибежал, — посмеиваясь, рассказывал воровской казак Щербатый, — прибег, значить, ну ладно... Хопер переплыл, а много народу переправилось — человек с пятнадцать и более. Ну, которые сушиться да спать... А я до того оголодал, думаю: «Ну-ко, ушички наварю». Леска завсегда с собою, крючок закинул. А она как бешеная хватает... Натаскал куканчик. Ну ладно. Казан попросил, костерок сварганил и сижу. А уж светает... Хлоп, идут казаки с атаманом. И сразу пытают — чей костер? Я говорю — мой. Заробел даже. «Где рыбу взял?» — «Наловил». — «Когда переправился?» — «Вчерась к ночи». — «Щербой угостишь?» — «Ухой, что ли?» — «Это, — говорят, — у кацапов уха, а у казаков — щерба». Спробовали. Похвалили. Остальных беглецов спрашивают: «А вы что, много харчей имеете? Как собираетесь в войске содерживаться? Думаете, мы вас кормить станем? Ступайте обратно, на Русь смердячую, нам дармоедов не надобно. И нянек ходить за вами тут нет! А этого берем! Он гожий». И нарекли меня Щербатый, что, мол, я через щербу в товарищи вошел. А вы думали, что зубов нет? Зубы-то уж потом мне турок, Царствие ему Небесное, под Синопой кистенем выхлестнул.

Дни стали морозные да ясные! Небо синевы — ослепительной! Иней чистым серебром с ветвей темных елей сыпался. И снег под торбазами скрипел крупитчатый. Лесные люди ясачные мороженую рыбу привезли.

— Где взяли?

— А тут неподалеку, на Абалак-озере.

Живо снарядились сами ловить! Атаман Брязга всем своим стругом пошел. Двадцать человек.

Взяли пару лошадей, приспособили сани. Снасти, прикорму набрали. Двое манси на лыжах вперед побежали — дорогу показывать.

Взяли пару пищалей да самострелов — ради зверя какого, мало ли, по дороге попадется. Поехали.

Завыл-запел снег под полозьями, застучали копытами мохноногие сибирские лошадки. Гаркнули песню казаки. Воровскую, отчаянную:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Ловко пели, складно, вылетал пар из луженых глоток двух десятков самых отчаянных воровских казаков. С бору по сосенке собрались они со всей Руси к атаману Кольцу. Все бросили — и мать, и отечество! Гуляли по Волге, по морю Хвалынскому, грабили караваны персидские, да и купеческими не брезговали... Веселились-тешились. Сбились в ватагу воровскую, выбрали атамана Богдана Брязгу. Был- Богдан сыздетства подкидыш — потому и стоять ему без отца и матери пришлось за себя самому, потому и наловчился он по скулам да по макушкам кулаком брязгать, да так брязгал, что не одному супротивнику висок проломал. Скор был на руку, сноровист.

Под стать ему и Кирчига — хрипун. В бою, в корчме ли полоснули его засапожным ножом по горлу, повредили нужную жилу, потому и Кирчигой-хрипуном назвали его в Господине Великом Новгороде тамошние воровские люди-ушкуйники. А уж про Окула — бестию продувную, и говорить нечего. Окул — во всем окул — и в карман, и за пазуху залезет, и кошелек срежет, и в любую игру обыграет. Одно слово, Окул — обманщик. Бит сильно бывал, а повадок не изменил. Только вот среди казаков на походе баловать опасался. Здесь не то что на Москве да В Новгороде, здесь мигом в мешок и в воду. Страдал от этого Окул, страдали и воровские казаки — не давали им казаки вольные разгуляться.

Ох, половцы поганые! — ярились воровские. — Татарва недорезанная. Все у них не по-русски, и чекмени, и кушаки. Того нельзя, этого нельзя...

Шипели по углам, но языки прикусывали. Понимали, что вольных казаков только старые степные обычаи и спасают, а то давно бы крамола пошла. Давно бы друг другу горло порвали.

Нельзя сказать, чтобы вольные воровскими брезговали — товарищество казачье всегда было прочно: люб lie люб, а попал в казаки — брат! Все по-братски: и хлеб, и сеча; а все ж как ни перемешивал Ермак вольных с воровскими, а так выходило, что на одном струге — вольные, а на другом — воровские, у одного казана по-татарски говорят, а у другого — где по-нов-городски цокают, где по-московски акают. И ничего тут не поделаешь!

Спасибо, обычай позволял своих атаманов выбирать. Потому и выбрали Брязгу, а не половца какого-нибудь, навроде Мещеряка. А все едино верховодили вольные. Половцы прикоренные! Что Ермак, что Черкас, что Мещеряк. И приходилось воровским языки прикусывать, и не потому, что те — атаманы, а эти — казаки простые. У казаков сегодня — атаман, а завтра — яман (смерть). Глядишь, и валяется атаман без головы. Но воевать — не воровать, здесь умение надобно! А вот его-то у воровских и не было! И сильны, и ловки, и храбры были выше меры, а бой понимали не всегда. Эта наука из поколения в поколение передается, с молоком матери принимается. Где воровским с вольными сравняться, ежели тех отцы с трех лет стрелять обучали да рубиться, а с пяти за собою в набеги таскали?.. Потому-то было у вольных к старшим почтение, все помнили, каких они родов, от какого корня... И хоть дружились с воровскими, а к семьям своим, по Руси раскиданным, не допускали... Война вместе, а мир врозь. А на войне строгости — как в церкви! Бабу тронуть не моги, зелена вина не пей, черным словом не ругайся! В сугубом сражении — пост! А где же радость гулевания? Все тишком да шепотком!

А мирились с этим воровские потому, что у вольных потерь почти что не было. Сунутся воровские в набег — кладут их там на сыру земелюшку без счету. А вольные пойдут малым числом, а всегда с победой да с барышом. Ночью ушли — вечером, глядишь, и с конями, и с товаром — дуван дуванят.

Потому и Ермака в набольшие атаманы выбрали, что он всех старше, всех опытней...

Но только тяжко его нрав переносить. Вроде и не кричит, и не приказывает, а все при нем не разгуляешься. Всяк сверчок на своем шестке.

Потому и радовались, потому и пели, что вырвались на вольную волю из крепости, где все оружие по прибору и каждое зерно по счету, а на громкий крик все головы поворачивают да косятся.

Распелись воровские, разгулялись, выкатили на лед, помчались — даром что на лошадях некованых. Хорош ледок! Крепок! Чист. В местах, где ветром снег сдуло, как стекло стоит, до дна видать!

Выкатились от берега версты на две, стали лед пешнями пробивать, а некоторые подальше отошли, решили полыньи пробивать, чтобы сеть подо льдом протащить. Разогрелись от работы на морозе ребятушки, шубейки посбрасывали. Такой по озеру веселый стук стоит...

Только стук какой-то странный, разрастается н гул...

— Татары!

Опомнились казаки, а уж со всех сторон тучей конные идут. Успел Брязга из рушницы пальнуть да крикнуть:

— Наших спасайте! На... — Свистнула сабля татарская, повалился воровской струговой атаман с рассеченным лицом.

Ужом вертелся Окул, отмахиваясь пешней от наседавших конников. Одного свалил, другому, видать, ноги поломал, а и он повалился, изрубленный в ошметки.

Вывернул из саней оглоблю Кирчига, махал, гвоздил конников, успел только прохрипеть Щербатому:

— До наших прорывайся... До наших...

Щербатый под брюхом коня, под татарскими саблями из толчеи вырвался. На оплошавшего татарина кинулся, со льда прямо на спину — хорошо, без шубейки был. Полоснул татарина засапожным ножом, выкинул из седла, да сам в седло — будто он татарин. Лицо в башлык спрятал. На край — да к лесу.

А в лесу татарвы как воронья на пахоте. Не сообразили они сразу, кто скачет. Знали — казаки все пешие. А как сообразили, он уж мимо проскакал.

Проскакал, да не поздорову. Пять стрел в спине! Коня гнал немилостиво. Даже ножом колол. Боялся помереть по дороге. Доскакал до караульного, с коня пал:

— Казаков на Абалаке татары побили всех... — с тем и умер.

Ударили сполох.

Выскочили казаки из землянок, изб, потащили оружие.

— Кого нет? — кричал, запахиваясь в полушубок, Кольцо. — Кого нет?

— Да весь струг Брязги... Двадцать душ.

Казаки строили в ряды, запрягали лошадей. Знали, сейчас пойдут своих выручать.

Ермак, услышав сполох, вскинулся ото сна. Натянул кольчугу поверх тегиляя. В дверь уже просунулся Мещеряк:

— Слыхал, батька?

— Слышу.

— Татары на наших напали.

— Это, брат, не простые татары... — Ермак притопывал торбазами, накидывал полушубок. — Это не простые татары! — повторил он, выходя на воздух и щурясь от снега и солнца. — Это Алей возвернулся! — сказал он сгрудившимся атаманам. — Как раз по всему выходит — Алей! Самое ему время!

— Ермак! — кричали казаки. — Веди скореича! Наши пропадают!

— Скоро только мыши родятся! — тихо сказал Ермак, но так, чтобы все атаманы слышали. — А наши уж пропали! Наших уж не выручишь. Алей это! Вишь, как соследил! Маметкул за нами ходил тишком, напасть не решался. А раз напал, стало быть, усилился. Кем? Из Бухары подмога еще бы не поспела, иных войск в Сибири нет. Алей из-за Камня воротился.

— Что ж мы тянем-то! — закричал Кольцо.

— Мы не тянем! — сказал Ермак. И, повернувшись к построившимся казакам, громко крикнул: — Молись, казаки! Сеча будет зла!

Несколько конных разъездов из вольных казаков, говоривших по-татарски, ушли в сторону Аба-лака.

Томительно было ожидание их возвращения, не помогала даже усиленная подготовка к бою.

— Мы их потеряли, мы их из виду потеряли... — говорил Ермак. — Успокоились, вот и оплошились.

— Да ладно тебе казниться, — сказал Мещеряк. — Как за ними соследишь?

— Как в степу! Заставы, разъезды, сторожи... Как на Дону держим!

На Дону мы тыщу лет живем! Там каждый холмик — подмога, каждая балочка — укрытие! А здесь нее внове!

— Лесных людей расспрашивать надо было! Не ясак с них драть, а службу требовать, за службу от ясака слобонить вовсе!

— Ну ты прям воевода!.. — ощерился Пан.

— Бери выше, — сказал Старец. — Государь премудрый! Салтан! Ей-Бо! Крестить их надоть спервоначалу.

К вечеру разъезды стали собираться. Привели языков — татар и вогуличей... Татары и под пыткой молчали, а вогуличи охотно рассказали, что у Алея соединенный с Маметкулом отряд. Что по всем улусам и городищам мурзы шастают, про казаков расспрашивают, людишек, которые в Кашлыке были, пытают! А те сказывают, что у казаков в лагере делается. Казаков и атаманов татары теперь знают всех поименно. Маметкул поклялся, что, как волк овец, всех атаманов по одному перетаскает. Хоть сто лет ходить вокруг будет, а всех перещелкает... Алей от Перми пришел — много там воинов оставил, Перми не взял и Чердыни не взял. Сильно злой. Войско у Алея с Маметкулом все конное, человек тысячи с три, а то и пять...

Ударили в тулумбасы. Собрали Круг. После молитвы сели прямо на снег. Толковали часа два. Наконец порешили. Идти по-темному на Абалак всеми -телегами, что в лагере случились. И пушки везти. Пушки соломой и овчинами завалить. Ехать рыбацким манером.

На лед Аба лака выйти и отабориться за санями. Подманить татар, да из-за телег и вдарить!

А уж как они на лед выйдут, тут всем на сечу выходить. Биться с конницей только на льду! У татар кони некованы — на льду падать будут.

Каждому атаману своих казаков вести при знаменах. Скопом в бой не ходить, а идти отрядам розно, чтобы огнем своих не побить.

Лагерь бросить. Идти всем.

— Эх! — выдохнул кто-то. — Пропадет вся рухлядишка!

— И хрен с ней! — тут же ответили несколько казаков.

Ермак, сидя на коне, выпускал посчетно каждый отряд. Взошедшая луна осветила полусотни, которые поспешали за санями с интервалами между отрядами сажен в триста. В лунном свете тускло поблескивали несомые на плечах бердыши. Отряды торопливо перешли протоку и скрылись в темном лесу. Ермак с пятью конными казаками замыкал колонну.

Верстах в трех от озера конные пошли в разведку. За озером на степном берегу полыхали десятки костров. Маметкул праздновал победу. Воины пели, варили бешбармак. Пили хмельной кумыс.

Молча глядели казаки на вражеский лагерь. Не сговариваясь, тихо встали подковой вокруг озера.

С рассветом полыхнуло на востоке алой зарей. В ее свете потускнели и погасли костры.

— Не поминайте лихом, братцы... — шепотом прощались казаки друг с другом, словно боялись, что татары услышат. — Прости Христа ради, коли что.

— И вы нас простите...

— С Богом, братцы! С Богом...

Десяток саней выкатились-на лед озера. С посвистом, с удалым гиканьем поехали казаки, развернулись посредине, образовали круг в центре, поставили коней, вытащили из саней сети, со смехом и перебранкой начали долбить лед.

— Ступайте с того боку, — приказал Ермак Пану. — Как конница вся на лед выйдет, вы ей за спину заходите!

Два отряда отделились от краев подковы и торопливо, увязая в сугробах, пошли, куда приказал атаман.

На льду пел и куражился Кольцо. Только что не плясал он, все дальше отходя от саней.

Татары на противоположном берегу не подавали признаков жизни. «Неужто догадались?» — подумал Ермак. И тут же его мысли вслух повторил стоявший с длинной пикой у стремени Черкас.

— А ну, как догадались да нам в обход в лагерь пошли? Счас все припасы пожгут, вот и воевать с нами не надо! И так с голоду перемрем!

— Бог не выдаст, — уверенно сказал рябой казак в польском панцире поверх полушубка.

И, словно в подтверждение его слов, с татарской стороны лавой пошла конница.

— Батюшки! — ахнул кто-то. — Да им числа нет...

Конница, сверкая саблями, неслась на рыбацкий обоз.

Кольцо и несколько казаков бросились бежать, но не к обозу, а в разные стороны.

— Куды ж они? — ахнул Черкас. — Совсем, что ли, ополоумели, никак на берег мостятся добежать?

Но бегущие вдруг остановились и прямо перед всадниками растянули сети. И в ту же минуту грохнуло из-за телег так густо, что передние ряды татар с визгом и диким конским ржанием повалились прямо в сеть.

Ряды спутались. Из-за саней пошла непрерывная пальба, в которую вплеталось раскатистое аханье пушек.

Татарская конница откатилась и, выстроившись в колонну, помчалась страшной каруселью вокруг казачьего табора.

— Вот оно! — сказал Мещеряк. — Мельница. Батыева мельница...

Пролетая на конях так, что в них было не прицелиться, татары сами выпускали стрелы в казаков, прятавшихся за санями. Вскоре атакующие стали меняться: сделав кругов двадцать, конники отходили, чтобы дать роздых коням. В странной карусели на их место становились свежие отряды, что непрерывно выезжали из лесу на лед.

— Вот сейчас все стрелы вымечут, и яман... — сказал пожилой казак с арбалетом в руках. — Разом, скопом со всех сторон пойдут, и все...

Новые и новые татарские сотни выезжали на лед и включались в смертельную карусель.

Наконец, из лесу на лед выехали бунчужные с конскими хвостами на шестах. В богатых шубах важно выехали мурзы, чьих коней вели под уздцы оруженосцы.

— Вона Алей с Маметкулом, — переговаривались казаки.

— А лошадки-то у них того — стоят на льду не шибко! — замечали опытные казаки. — Вона как летают!

Действительно, многие лошади скользили и падали, выкатываясь из снежно-вихревой карусели, что кружилась вокруг обоза.

— Батька, чего медлим? — торопил Черкас. — Сейчас они веема кинутся. Не устоять нашим-то.

— Стой! Знака нет!

На лед выехали татарские гудошники и муллы.

— Все, — заговорили казаки, — все татаре тута...

— Кто их знаить, може, где засаду прячуть?

Вдруг над санями взвилось синее знамя с кумачовой каймой.

— Довбуш! — закричал Ермак. — Бей! Пора, братцы!

— С Богом, братцы, в добрый час! — закричали сотники и десяцкие.

— Строй держи! Копейщики, вперед не вылазь! — закричал Пан.

Со всех сторон озера на лед выбегали стрелки и, как при учении, передние падали на колено, положив копья На лед, а вторая шеренга, устроив рушницы на бердыши, прикладывалась.

— Целься, братцы! Пли!

Черный пороховой дым стал заволакивать озеро...

— Целься! Пали!

Лед стал покрываться рядами трупов, визжали и Лились упавшие кони, давили раненых и сброшенных всадников.

Целься! Пали!

И снова визг и катящиеся с седел всадники, кувырком летящие кони. Что-то кричал мурза в алом кафтане. Часть стоявших в резерве сбились в плотный строй и, развернувшись, пошли на стрелявшую полусотню Пана.

Казаки начали бросать пищали и вытаскивать из-за спин луки и арбалеты. С визгом пошли стрелы и болты в наступающих кавалеристов. Но лавина неслась неудержимо, топча упавших.

Упрись!

Стоявшие на коленях подняли копья и рогатины, на которые так и сел весь разогнавшийся первый ряд. Наступающие сбились в кучу, закружились на месте.

Перехватив бердыши, вторая шеренга ринулась врукопашную. Зазвенели-зачавкали, отсекая руки, но-III, головы, страшные, широченные топоры.

Спутанные клубки тел покатились по льду, окраин тая его в цвет раздавленной клюквы. Дым стал над озером густой, плотной завесой, в которой сшибались, падали, расходились, ползли, валились навзничь, люди и кони. Политый горячей кровью лед дымился, и липкий приторный запах мешался  кислым запахом пороха и горелых войлочных пыжей.

К полудню сражающиеся стали задыхаться в дыму. С раскисшего от крови, обтаявшего льда было не пидно солнца. А день был солнечный.

Кровавая мешанина закончилась, когда внешняя тьма сравнялась с тьмою пороховой. Войска разомнись. Стремившиеся не растерять строй казаки собирались под знамена своих отрядов, но даже сил радоваться, что еще один, и еще, и еще товарищ-односум жив, не было. Задубевшие от крови шубы стояли на морозе колом.

Сначала украдкой, а потом больше от усталости, чем от уверенности в победе, разожгли костры. Татарский берег, который прошлой ночью весь светился кострами, был темен. Остатки конных татар ушли.

Утром глянули на озеро: лед был кроваво-черным. С трудом ворочая обмерзшие трупы, стали искать своих, повезли на зимовку. Саней не хватило, возвращались несколько раз...

На майдане в два ряда лежало сто семь человек. С теми, кто пал у Човашего мыса, выходило, что за три месяца похода погиб каждый четвертый. Среди живых раненых была половина.

Разожгли костры, отогрели землю, вырыли могилу.

— А может, зря мы на Абалак кинулись? — тихо, будто ребенок провинившийся, сказал Кольцо. — Может, за стенами надо было их ждать?

— Эх, атаман, — пообнял его за плечи Ермак. — Ты же сам говорил: «Стал — пропал». Мы живы, пока нападаем. Как татары нападать станут, тут нам и смерть...

Отпели товарищей, засыпали мерзлой землей, поставили сосновый осьмиконечный крест. Разошлись по землянкам, потому что даже баню топить сил не было.

Атаманы собрались в Ермаковой землянке. Похлебали сыты, запили травяным настоем — Старец наварил от цинготной болезни.

И увидели в себе большую перемену.

Не было прежнего деления на вольных и воровских, на казаков истинных и московских беглых, на иноземцев плененных. Один народ сидел за столом, на одном языке говорил — на русском. Не грызлись, не подкалывали друг друга. Не кричали, как бывало совсем недавно: мы-де сила! не то что вы. Не стало ни ваших, ни наших, а стали все заедино: и Пан, и Черкас, и Мещеряк, и Яков Михайлов, и Кольцо — московские, иноземные люди и атаман Ермак.

Разные матери рожали их, по-разному каждый на своем языке звал ее, разная у каждого была судьба, а вот теперь сплелось все воедино. Не расплести.

Ну что, братья атаманы! — сказал Ермак. — Как дале жить-то будем? Три четверти нас от прежних осталось.

Повесили чубатые головы атаманы, боясь сказать го самое трудное, что каждый уже для себя решил.

Я так понимаю, — сказал Кольцо. — Хоша и вломили мы Алею с Маметкулом изрядно, может, боле они и не сунутся, а надежда на это невелика.

Верно, верно, — вздохнули атаманы.

Побили их много, может, и рассеяли всех, а все же, что боле они не пойдут, это вряд ли.

Их больше, а нас — раз-два и обчелся... — сказал Черкас.

А будет еще меньше, — как припечатал Мещеряк. - Которые еще от ран умрут, которые в боях головы сложат.

Подмога нужна! — сказал Кольцо. — Вот только где ее взять-то!

Верно, верно... — опять вздохнули атаманы.

Шипел и чадил жирник, плясали по стенам отсветы от очага. Молчали атаманы. И тогда заговорил Ермак. .Заговорил не по-уставному, не по-атамански, а по-отцовски, по-стариковски.

Вот что я скажу, ребятушки. Про то, что каждый из вас думал, и я, грешный человек, тоже... Искали мы страну Беловодье, где горы золотые. Было нам в том искушение: потому страна эта нам далась! Ног она! Чем не рай земной? Жить бы тут по правде да по совести, на покое... Ан не выходит так-то. Не быть тут казачьей вольнице. А быть тут государевой вотчине.

В кабалу, значит! — стукнул кулаком Кольцо.

Ой, атаман, — невесело улыбнулся Ермак. — А ты своей волей жить хотел?

Своей! — сказал-отрезал Кольцо.

А кому ж ты ясак собирал? В чью казну?

— В нашу, в товарищескую, казачью...

— Да нет, — мягко сказал Ермак. — Тогда это и не ясак, а грабеж! Ясак в казну государеву бывает...

— Казаки в царски колодки не полезут! Натерпелись уже... — стоял на своем Кольцо.

— До колодок еще далеко, — сказал Ермак, — а домовина раскрытая уже подле каждого стоит. И не в том беда, что припасу мало, да свинца, да пороху. Между царствиями мы. За спиной — Государь Московский, в лицо — хан Сибирский. У них — державы.

— А у нас — правда! — закричал, чуть не плача, Черкас. — Правда! И мы державу сделаем! По правде! По истине Божеской!

— А тебя Царем наладим! — засмеялся Пан.

— Так уж и Царем! По-казачьи будем жить, чтобы Круг и все равны... А ясак, вот вы гутарите, будем на порох менять. А с ясачными — дружиться...

— Складно поешь, — усмехнулся Мещеряк. — Век бы слушал, да больно молод ты, соловей золотой.

— Я — старый! — сказал Ермак. — Спать-то стал меньше. Все думаю. Судьба наша такая... Кисмет... Все мы между жерновов попадаем. Вот нас крутит-вертит. Мы же ведь не только меж ханством Сибирским и Царем Московским, мы меж христианами и басурманами. Надоть к своим прибиваться.

— Мудро... — словно вслух подумал Мещеряк. — А кто нам свои? Ты про судьбу как сказал? Кисмет.

И засмеялся мелко-весело.

— Нет у нас своих! — сказал Пан. — А под цареву руку идти придется! Никуда не денешься.

— Да что вы про эту руку цареву знаете? — чуть не плача, закричал Кольцо. — Сколь она тяжка бывает?

— Это я-то не знаю? — усмехнулся Ермак.

Кольцо осекся.

— Ну так что, господа атаманы, — сказал Ермак, принимая тон атаманский. — Как решим? Ты, Черкас?

Деваться некуда. И подмоги, кроме как из Руси, не будет. Идти под цареву руку.

Пан?

— Да мы из этой руки и не выходили. За горло держит, везде находит. Идти.

— Мещеряк?

Как служивыми были, так, видать, служивыми м помирать. Идти.

— Кольцо?

— Деваться некуда, а решить не могу... Как на Кругу казаки скажут.

Вот и ладно, — прихлопнул ладонью по столу Ермак. — У самого душа кричит. Как понаедут бояре, воеводы... И то, не больно им сюда охота: был бы тут мед сладкий, давно бы налетели... А вишь ты — нету.

Атаманы замолчали, словно сегодня в братскую могилу положили не только лучших своих, но и волю свою...

— Идите мойтесь, — сказал, просовываясь в дверь землянки, Старец. — Казаки баню вздули, хоть кровь-го ототрите. Сидите тута, как мясники... Ироды! И с завтрева — двухнедельный пост.

— Кабы только двухнедельный! — сверкнул зубами Ермак.

Парились долго, хлестали друг друга и сами себя вениками. Выскакивали в лунную ночь в сугробах валяться.

За лесом выли волки, сбежавшиеся на место сечи.

— Кто в Москву-то поедет? — спросил, сидя на полке, Кольцо.

— Хоть бы и ты, — сказал Ермак.

— Мне нельзя, — серьезно ответил Кольцо. — За-виноватят меня тамо...

— Да ты с такой казной едешь — любые вины простят, — одобрил его Ермак.

— В том моя вина, что и вины-то моей нет! — сказал Кольцо. — У них там в Москве семь пятниц на неделе, не соследишь...

— Да все простят, еще наградят.

— Знаем мы награды царские: два столба с перекладиной.

— Это ты караван, что ли, вспомнил? Да уж про него забыли все.

— Да какой караван... — махнул рукой Кольцо. -Я виноват уж тем, что родился...

И осекся атаман, словно самому себе боялся проговориться.

Хотел Ермак сказать-спросить: «В том твоя вина, что, казаки бают, ты боярский сын Колычев? Боярину Колычеву чуть не племенник?» — да не стал.

Не заведено у казаков было родову выпытывать. Сказал человек — слушай да молчи, а не сказал — не спрашивай. Стало быть, и знать-то тебе не надобно. Меньше будешь знать — слаще станешь спать...

 

Под цареву руку

В лютую январскую стужу два укутанных в меха казака скрипели торбазами, стоя у пушек в карауле. С вала, окружавшего укрепление, было видно вниз по заснеженной реке и вверх по течению — версты на три в каждую сторону. Поэтому они издалека увидели несколько цепочек собачьих упряжек, зачерневших на слепящем снегу.

— Вона, — сказал один, — какие-то лесные едут!

— Видать, дальние! На собаках, — поглядев из-под руки на еле заметные точки, сказал второй. — Пойтить шумнуть атаманов. Пущай встречают. Може, оленины привезли.

— Мне энта оленина уже поперек горла. Я бы хлебца горячего поел. Репы пареной!

— А мне хоть бы и век их не было. Мясо есть, рыба есть — чего еще?

— Дак ты басурман чистый! — беззлобно сказал тосковавший по хлебу, видать беглый из Руси, казак и пошел к землянке, где жили атаманы. Первым выскочил из снежного холма, в который превратилось жилище, Пан, побежал в узком коридоре сугробов на нал. За ним вышел Кольцо. От соседней землянки — Мещеряк.

Весть о гостях подняла казаков. Они выскакивали Из тьмы и духоты землянок на мороз, ежились, поплотнее запахиваясь в дохи.

— На улице пищаль-то поставил, — досказывал какую-то историю молодой казачишка. — Воды попил, назад выхожу, а рука-то мокрая как есть, я за ствол-то схватился да и примерз. Еле отодрал.

— Не! — смеясь, отвечал другой. — Я ученый. Я ишо мальчонкой на морозе топор лизнул! Брательник меня подначил...

— Гля, робяты, тащат кого-то!

Шустрые коротенькие люди, похожие на треухих медведей, положили собак на снег и подняли из нарт, как колоду, укутанного человека.

— Казак! — ахнул кто-то. — Эх ты, отмороженный весь! Станичники! Тащите его в баню, оттирать станем... Ох ты, Господи...

Казаки захлопотали, засуетились. Понесли еле живого гостя в баню раздевать.

— Атамана! — шепнул черными губами казак. -Атамана мне!

Атаманы собрались все, набились в тесную баньку. Ермак, возившийся в конюшнях, где оберегались пуще глазу немногие взятые в Кашлыке кони, прибежал последним.

Привезенный остяками казак был страшен. Совершенно распухшее лицо было черным, и, кто это, догадаться было невозможно.

— Кто ты? — спрашивали его. — Сам пришел или послан?..

С трудом удерживая сознание, он ответил:

— Казак городовой сотни... Послали нас впятером... Все пали.

— Кто послал? С чем?

— Послал сотник... Ему-де тиун Стронов сказал: «Беда! Упреди казаков во Сибири»...

Атаманы было загудели: «Какая беда?»

— Тихо! — рявкнул Кольцо. — Сам сказывает. За тем шел.

Обмороженный стал рассказывать, почасту останавливаясь:

— Как вы ушли... В тот же день, первого сентября, приступил Алей-хан к Чердыни. Едва Чердынь отсго ялася!

Слава тебе Господи! — не выдержал Пан.

Да тихо ты!

Воевода тамошний Пелепелицин просил у Строгановых подмоги, но, как Алей назад за Камень долгом был через их вотчины идти, они своих воев в Чердынь не дали. А как Чердынь отстоялася, Пелепе-шцин царю донос на Строгановых послал. Дескать, те Строгановы помощи не дали, а призвали с Волги воров-казаков, коих-де и мы знаем. Промышляли они разбоем, и-де надобно их вешать...

Поймай сперва! — буркнул Кольцо. Его стукнули по спине, чтобы молчал.

Да понаймовав-де воров, послали их Сибирь-город грабить. И еще разно. И пришла царская грамота.

Обмороженный едва передохнул и продолжил:

Государь сильно ругается и грозит. Что, мол, он нас знает, воров: вы преж того нас ссорили с Ногайской ордой, послов ногайских на перевозах побивали и нашим людям-де — Пелепелицину — многие грабежи и убытки чинили... И будет вам за то великая гроза, что вы таких воров призвали. Дескать, мы с Сибирью ссориться не хотим. Потому всех казаков из Сибири вернуть и разослать на службу по городам. Ермаку куда велено — в Пермь, и остальным по прибору к разным местам. А-де нас не послушают, тех казаков-воров вешати...

Какого числа грамота, не вспомнишь? — спросил в полной наступившей тишине Ермак.

Посланец назвал дату московскую — ноябрь.

Как ты шел? — спросил опять Ермак.

Через Камень пермичи-охотники провели, потом на лыжах шли, да на волков попали, да всякие муки принимали... Думал, не дойду, да вот остяки подобрали. Они к нам все время ходят. И с Кучумкой воевать хотят, как он их примучил, да Строгановы подмоги им не давали.

Ермак вышел на залитый слепящим светом заснеженный двор. Атаманы потянулись за ним. Он подошел к остякам, кормившим собак.

— Где, братцы, вы казаков нашли?

— Далеко! Шибко далеко, — с готовностью ответил знавший русский язык вожатый. — Совсем подыхал. Мы его в чум несли, «отдыхай» говорили! Ругался сильно, сюды вести велел. Мы сюды идти боимся! Кучумка кругом татар посылает! Шибко боялись...

— А откуда казаки пришли, знаешь?

— Из-за Камня! Тамошние остяки видели, как они шли. Удивлялись. Русские люди через Камень зимой редко ходят.

— Ну, спасибо вам, братцы! — поблагодарил Ермак. А атаманам сказал: — Стало быть, посланец строгановский. Дознаться бы, как зовут.

— Да ты чо? — удивился Пан. — Не верил ему?

— Война, — только и ответил Ермак. — Айда поговорим да подумаем, от кого эта весть и что нам делать.

Сели тесно на нары в атаманской землянке. Старец заругался, чтобы шкуру аккуратно открывали, а то оборвут, а вся дверь щелястая!

— Ну, что скажете, атаманы? — спросил Ермак.

— Ты думаешь, этот оммороженный подослан? — спросил Пан.

— Нет, — ответил Ермак, — теперь не думаю.

— Да он жизню за нас положил!

— Все! — припечатал Ермак. — Проехали!

— Я так думаю, — потискав бороду в кулаке, сказал Михайлов. — Не мог тиун самочинно казаков сюды послать. За что это он нас так полюбил?

— А за что ему нас не любить? Мы ему худа не

делали, — усмехнулся Ермак. — Ты спорь, ты резоны свои приводи!

— Да его, ежели дознаются, запорют!

— Так. А чего ж он — выдумал, что ли, про грамоту? А?

— Да ему Строгановы сами сказали! — догадался Черкас. — Была грамота! И перепугались они! Вот и приказали тиуну как бы тайно нас оповестить!

А зачем? — хитро прищурился Ермак.

Чтобы мы назад в Строгановы вотчины не возвращались!

Ну слава Богу! — сказал Ермак. — Догадались. Конечно! На что мы им, когда дело так повернулось. . >то ежели мы в их вотчины вернемся, то они нас имать должны да вешать, а мы так и дались... Вот тебе и помпа! Покруче Алеева набега.

Ермак замолк, подумав о чем-то своем. Встретился глазами с рыжим немцем и прочел в них полное своим мыслям понимание.

То-то и оно! Врагам это на руку!

Нам-то теперь как жить? — спросил Пан. — По всему выходит, назад через Камень нам дороги нету!

Дак ведь Строгановы не знают, что мы Кучумку побили и Сибирь-город взяли. Они же не ведают, что мы казны мягкой имеем бессчетно! — закричал Михайлов. — Неуж это нам не в зачет? Неуж Государь за это нас не помилует?

До Государя еще дойти надо! — сказал Мещеряк. — Так тебя Строгановы через свои вотчины и пропустили, да еще с казной! Обдерут как липку. Опосля напрут с три короба: дескать, это они со своими людишками Сибирь взяли...

Другой дорогой на Москву идти надо! Мимо Строгановских краев! — хлопнул по колену Черкас.

А где она, другая дорога-то? — вздохнул Пан. — Рази ее сыщешь?

Нужда придет — и петух снесет! — засмеялся Ермак. — Сыщем! Значит, братья атаманы! Через Камень старой дорогой нам возврата нет. Верно?

Верно, — глухо ответили атаманы.

Идти с сеунчем надоть прямо к Царю! И подводить под цареву руку новое царство! Вот тогда все по-другому повернуться может. А для того надобно искать иную дорогу через Камень на Русь...

Где ее сыщешь? — опять вздохнул Пан.

Да ты чо! Людишек будем расспрашивать! Алей-ку разбили на Абалаке, теперь можно и самим за ясаком ходить, по окрестным местам пошарить. Тут края неведомые, мало ли что здесь еще окажется, какое богачество? — горячо заговорил Ермак.

Скрипнула дверь, отодвинулась оленья шкура, закрывавшая ее, и в клубах пара появился сотник.

— Чего? — спросил Мещеряк.

— Так что... — сказал сотник, снимая шапку, оммороженный преставился.

— Как звать-то, хоть успели вызнать? — спросил Старец. — Как отпевать-то?

— Не... Не успел сказать...

— Как же отпевать-то без имени! — рассердился Старец. — Басурмане! Нехристи! Как же без имени?!

— У Бога безымянных нет! — сказал Ермак, вставая и крестясь. — Помяни, Господи, новопреставленного раба Твоего, казака, за други свои живот свой положившего... Имя его Ты сам ведаешь...

Сон не шел, и Ермак долго ворочался на нарах.

— Что ты крутисси! Как жук в навозе! — заворчал Старец, который, видать, тоже не мог уснуть.

— Да как тут уснешь! Люди из кабалы бегут, а мы не только сами в петлю голову суем, а и других в нее тащим! Шутка ли — целую землю в подданство приводим! А она того хочет?

— Не с того конца ты глядишь! — сказал, садясь на лавку, Старец. — И сам это знаешь, а так — только голову мне морочишь. Сибирские люди все повоеваны давно! И судьба их плачевна есть! Кучум-хан их всех истребит! Его планида такая и держава такова! Они как волки — стадо не пасут, но истребляют.

— А царевы тиуны — не волки? А сам Государь сыноубийца то есть?

Старец долго молчал, и Ермак, тяготясь затянувшимся молчанием, сказал:

— Вот мы с тобой тут гутарим, потому до царевой власти далеко, а придут бояре да дворяне, станем по углам шептаться да оглядываться, ежели нам по ца-|к*вой прихоти да произволу головы не снесут без всякой вины!

Я вот что табе скажу! — тихо и как-то без обычной ворчливости начал Старец. — Я ведь, может, боле твоего власть не люблю! Я никому не сказывал, а, слава Богу, вы, казаки, и не распытываете, кто я есть и роду какого...

— Не принято у нас! — сказал Ермак. — Час придет — сам человек скажет, а не скажет — и знать это никому не надобно. Уж в своей-то судьбе может быть нолен человек? Сказывать ему али нет?

— То-то и оно! Я ведь из строгановской вотчины человек! — вздохнул Старец. — Только давно ушел. Потому причина была! Мой отец и я, по молодости, Анике Строганову служили... И ход Печорский и Черезкаменный нами проложен. Я давно сюды пришел, и путь проложил, и торговлю наладил, и мыслил край сей богатым и сильным сделать, а людей — вольными и благоденствующими. Поначалу Анике, как Богу, веровал, ан сказано: «Не сотвори себе кумира»...

Старец примолк и долго шептал что-то себе под нос.

Ермаку подумалось: «А уж не связано ли все, что Старец говорит, с теми слухами, что ходили об Анике, будто дочь он свою — ослушницу в реку бросил?.. Не был ли Старец тому какой причиной?» Однако распытывать не стал. Чужая судьба — чужая воля — сказывать али помалкивать.

— Большой грех сотворил Аника! — сказал наконец Старец. — И управы на него не сыскать было, и все люди, будто скоты бессловесные, ему повиновались, и не было в них правды. Тогда я в скит ушел и множество годов постом и молитвою себя укрощал, а иной год и молчанием полным. И многие мне искушения были, и видения сатанинские, и соблазны, но устоял я и успокоился духом. И ныне, когда вернулся в строгановские вотчины, ничто во мне не ожило и к отмщению не призвало!

— Смирился, стало быть? — спросил Ермак.

— Не смирился, но большее горе увидел и большую вину свою! Кучум и Строгановы сатанинским измышлением зло сеют и богатства стяжают, но противостоять этому нельзя в одиночку. С разбойниками и стяжателями одна держава совладать может!

— Да в державе-то нестроение, и Царь, почитай, Царь Ирод! — перебил Ермак.

— Держава есть спасение от зла всеобщего! А Царь — по грехам! По Сеньке — шапка, по Тришке кафтан, по холопу — боярин!

Воротился я, и никем не узнан был, и все мои враги и недруги давно в могилах истлели, и нет на них зла! Но меня Господь многие лета сохраняет и среди глада, и среди смерти! Для чего? Стало быть, есть моя планида и мой путь, на коем я Богом призван. Потому как Кучум стал Сибирь под закон басурманский подводить. Понял я! Надобно не скитаться, не в пустыне спасаться, но идти на Русь и призывать рать православную от погубительства ханского. Ибо закон басурманский сибирским людям полную погибель сулит! А ты нешто не чуешь, как тебя Господь ведет? Я вот иной раз прямо чувствую, как ведет, будто я — дите малое! Будто мать меня за ручку тащит да лужинки обходить велит! А ведь идем куда-то! Куда? Ты-то об том размышлял?

Ермак подумал и о своей судьбе. О том, как с тринадцати лет почти непрерывно был в боях и походах. Припомнил, как сотнями валились рядом с ним убитые, а он цел и невредим оставался. Почему? Причиной ли тому воинское искусство, коим он по молодости не владел? Да и многие вой опытнее сильнее его падали мертвыми, а он жив пребывал и не ранен, — для чего?

— А вдруг не Господь? — прошептал он. — А вдруг силы сатанинские?

— А через чего же мы страдаем так? — не согласился Старец. — Через чего же препоны нам кругом? Всего лишены, в художестве и гладе, посреди страхов и смерти ходим? Нет! Мил ты мой! — сказал он, придвигаясь к самому лицу Ермака и сияя горящими нетерпимо синими своими глазами. — Кабы сатана нас прельщал — все бы у нас ладно было: и богачество, и семьи, и вся радость земная, ан в последний момент все бы в прах обратилось и рухнули бы мы с тобой в геенну огненную! Так-то сатана людей прельщает! Человек соблазняется благами мира сего видимого, и во всем ему удача, и думает он, что век так будет. Но враг человеческий — предатель суть! И только душу человеческую ему надобе! Он ею и овладевает. Потому в стяжательстве да в принуждении других человек о грехе забывает! А мы разве для себя стараемся?

— Кто как! — ответил атаман. — Кто сюды от суда царского ушел да пограбить мостится!

— Сии падут! И падут бесславно, как трава при морозе, и судьба их темна и погибельна! А ты-то разве за стяжанием сюды пришел? Ай? Табе-то злато-серебро надобно? Табе слава земная нужна? Что ж ты шел сюды?

— Да так... — ответил атаман. — Одно к одному, другое за собою тянет.

— Да ведь ты повсюдно казаков своих спасал, от погибели да от греха отвращал!

— Так ведь жалко, — тихо, как провинившийся ребенок, ответил Ермак.

— А жалость есть дыхание Божье! Через сострадание к людям и Спаситель в мир сей явился и нам, грешным, путь указал. Не для себя же ты стараешься да ночи не спишь...

— Да мне ничего не нужно... Я уж жизню прожил, — согласился атаман.

— Жизнь не тобою взята, не тобою и отымется! — сказал Старец. — И про то думать неча! Господь надоумит, и призовет, и приведет ко благу! И наградит, и помилует... И ты об том не неволься! А мне поверь... Я ведь, — сказал, отходя к своей лавке, Старец, — тебя долго рассматривал: гожий ты на сибирское взятие или нет! И уверился — гожий, а так бы я и не допустил бы вас до Черезкаменного пути.

— Это как же?

— Да уж измыслил бы чего-нибудь! И не допустил! Ты канон покаянный на ночь читал? Читай!

А прочитаешь, глаза закрой и спи! Не неволься и не тужи! Ты — в воле Божьей! И Господом ведомый...

Ермак вышел из землянки. Огромное темное небо, густо усыпанное звездами, жило над ним, сияло таинством. Ермак припомнил, как в детстве ему явилась мысль, что твердь небесная будто шаль материнская, коей она дверь летом занавешивала от комаров. Ветха была шаль, и сияли в ней мелкие проточины, и тянулись сквозь них спицы солнечных лучей, потому что там, на воле, за шалью, был свет... Так, может, и за твердью небесной свет постоянный?

— Господь ведет! — шептал атаман. — Господь кричит, да как слово его расслышать? Что истинно? — И, став на колени лицом к востоку, истово клал поклон за поклоном: — Господи, вразуми! Господи, не отврати лица Своего от меня, грешного... Да буду я в Твоей воле, по державою Твоею. Веди меня по промыслу Твоему и укрепи, ибо слаб и немощен духом...

 

Ясашный атаман Мещеряк

Бояр явился в городок с первой весенней капелью, привез ясак.

— Да что ты! — останавливал его Ермак. — Куды ты все тащишь и тащишь?

— Не пропадет, — отрезал упрямый, коротенький и крепкий, как пенек, остяк. — Харчи да оленину сами съедите, а это — рухлядишка мягкая. Мы же не себе ее бьем. Это Царю — ясак. Вы не возьмете — Кучум отберет. Мы и так маленько привезли, как раз половину от того, что раньше платили, как ты говорил...

Сказочной красы меха бережно убрали в амбары, стоящие на высоких столбах, чтобы грызуны лесные иг попортили, на ветерок, чтобы не поплеснели да мыши не погрызли либо червь какой; чтобы не пересохли и не закисли.

Бирку давай! — потребовал Бояр. — Бирку на ясак давай. Тамгу мою ставь и рези делай, сколько чего.

Бояр привез обточенный брусок, на котором с обеих строи были выжжены его родовые знаки. Острым ножом Бояр наносил зарубки: сколько белок, сколько куниц, лисиц и других шкурок он сдал.

Теперь внизу свою тамгу ставь.

Ермак раскалил серебряный перстень. Приложил. Бояр полюбовался рисунком, отпечатавшимся на де-реве, и расколол бирку пополам. Половину оставил себе, половину отдал Ермаку.

Вот так делай! — посоветовал он. — Кучумкины мурзы придут, а у людей твои бирки — им худа делать нельзя! Ты все отобрал!

— Он ведь дело говорит, — сказал атаман Пан. — Сейчас как раз зимняя охота закончилась. Меха выделали — надо ехать ясак собирать.

— Сами привезут! — сказал Кольцо.

— Сами не привезут, — возразил Ермак. — Непривычные, да и недосуг, а Кучум-то ясашников пошлет — ему деньги надобны. Да и не резон ему сейчас обычай менять — сразу в лесах поймут, что он тут не хозяин.

— Надо за ясаком ехать! Беспременно надо, — сказал Мещеряк.

— Кто сказал, тот и напросился! — засмеялся Пан. — Не горюй, я с тобой пойду.

— А ведь вы, ребята, дело удумали! — согласился с ними Ермак. — Надо за ясаком сходить. Что тут окопавшись сидеть, как медведи в берлоге? Айда по улусам да стойбищам... Сбирайте отряд-ватагу, а Бояр поведет.

Устроили смотр, выведя всех казаков, поднимая даже тех, кто уже залег от ран или от худой пищи.

— Ну вот... — сказал Ермак. — Полусотню наскребем. А боле вам и не надобно. Боле у нас и коней, и саней нет. Да и вам на походе не прокормиться.

— Куда пойдем? — Мещеряк оживился, хлопотал, теребил казаков. Помогал коней ковать, сани лично осматривал, чтобы в дороге не подвели.

— Покамест, я полагаю, перехода на полтора-два! — предложил Пан.

Долго выспрашивали Бояра, как идти, словно не доверяя ему. А на самом деле прикидывая, хватит ли силенок поспешать за привычным к морозам и длинной дороге сибиряком.

Снарядили десять саней. Взяли двадцать лошадей — на каждые сани по заводному коню на смену. Оружие каждый взял свое, да самострелы и пять за-тинных пищалей больших. Огненного припасу да харчей... Морщился рыжий немец, когда припасы отпускал, да и казаки отворачивались, отводили глаза. Знали: почти что последнее у товарищей берут. Особливо сухарей да крупы, которым счет был штучный, да чуть не по зернышку. Кончались припасы, из Чусовых городков везенные. Одного пороху да свинца еще было вдосталь — так ведь его варить да хлебать не будешь, и для войны одного огненного боя мало. Харч нужен хороший, зипуны, да обувка крепкая, да и еще снасть ■сикая, а без того не войско, а станица разбойная.

Знамя возьмите! — посоветовал Ермак. — Чтобы видать было — не ушкуйники каки, а государевы поди... И не грабят, а ясак государев сбирают!

Эх! — сказал улыбчивый и толстенький Пан. — Знаем мы про то, какие мы есть Государю люди дорогие. Добро, когда почитают нас на Москве за пса смердящего...

Пес-то по чину выше будет! — усмехнулся немолодой казак с черной повязкой вместо отрезанного носа, взявшийся править первой запряжкой.

С Богом, ребятушки! Поспешайте! — благословил

Старец, а совершенно прозрачный от старости и постов батюшка, что молчаливо и покорно следовал за казаками аж от самого Качалина-городка, дал приложиться ко кресту. — Во имя Отца и Сына и Святаго Духа...

Тронулись, заскрипели полозья по рыхлому уже, мартовскому снегу. Свистнули возницы, гикнули казаки. Замотали руками зашитые в меховые кухлянки остяки, что побежали рядом с санями на лыжах.

Может, чего и получится! — сказал раздумчиво Ермак, глядя из-под руки вслед отряду.

И все, кто остался в лагере, смотрели с надеждою на уходящий по реке обоз.

Может, хлеба привезут або крупы какой... Да уж и рыбой бы сушеной не побрезговали... Оскудели припасом съестным. Ослабли.

И подумалось многим — по весне надо бы на Русь возвращаться. А как? На Руси казаков царская гроза ждет. И, уползая обратно в землянки или расходясь но работам — коней доглядать, дрова колоть, струги смолить, — вздыхали:

Бог не без милости — казак не без счастья! Может, пронесет и на сей раз.

Вот так-то мы о прошлом годе к Ельцу подходили! — сказал Ермак. — Как есть ровнехонько год назад. — И вздохнул: — Вот и год промчался, как глазом сморгнул!

— Ого! — сказал Старец. — Глазом сморгнул... А сколько людей от греха с Дону да с Яика вывел — кто его знает, что там творится. Может, уж перевешали всех, кто тамо остался. А Сибирь — взял! Может, седни тата-рове уже бы на Москву шли! А скольких людей от полону на будущие годы спас! Теперь-то татарин хоть и в силе еще, а уж на Русь не сунется отседова! Ты что! Столько наворочали за год! И не смей унывать! Уныние — ворота всех скорбей! И грех непрощенный! Ты что...

— Да я так! — пообнял за плечи Старца Ермак. — Я так... За Мещеряка да за Пана страшно! Как они без меня?

— И тут дурак выходишь! И тут грешишь! Ты что — Спаситель наш Иисус Христос? От всего их спасти мостишься! Господь-то повсюдно с нами и управляет к нашему благу! А ты на себя, а не на Бога надеешься?

— Да полно тебе! — шутливо ткнул Старца в бок кулаком атаман. — Знашь, как матерь сына на бой провожает да крестит: «Смотри, когда супостата рубить будешь — руки не отбей!» Вот и я так-то! Знашь, как детишки хворают: глазенки-то заведут... и души в них нет, а ты сидишь подле, все сердце изболелось, кабы можно, сам бы замест них лег...

Старец вдруг шмыгнул носом. И ворчливо сказал:

— Пойдем-ко, я табе водки плесну. У меня есть в жбанчике!

— Как водка? Велено ж было все в говенную прорубь вылить! А?

— Это для лекарства! С травами!

— А казаки что скажут? — терзал Старца Ермак. — А?

— А чего они сказать могут, ежели и не узнают ничего! Иди налью во здравие!

— Ну ладно, что ли... — сдался, смеясь, Ермак.

Старец тишком достал из-под своей постели бочонок, налил чарку:

— На! Душой не нудись.

Ермак хватанул огненной жидкости. В голове сразу нашумело.

— Эх! С голодухи-то забирает! А ты куды?

Старец тоже хлопнул чарку.

— Куды? Туды! Вы — молодые, а я — старый! С и лов-то нет совсем!

— Да уж я-то молодой! — засмеялся, валясь на лавку, Ермак. — Я при Казанском взятии уже вьюнош был. А сейчас, кабы все ладно, давно бы дедом стал!

— Спи! Сны гляди! — приказал Старец.

— Разве уснешь, — вздохнул атаман. — Все мыс-III — как там наши? Давай лучше помолимся, что ли?

— Посля водки?

— Вишь, ты меня в какой грех ввел! — рассердился Ермак.

— Спи, я тебе говорю! — закричал Старец. — Я к тебе с пользой, а ты меня обвинять...

— Ох, дед! — поворачиваясь на бок, сказал Ермак. — Мало, видать, тебя мамка розгами стегала, не вышло из тебя путного старика...

Старец подоткнул со всех сторон под бока атамана шкуру и сел у огня. Маленький, тощий, похожий на зайца.

— Чистый ты, дед, заяц... — сказал Ермак, падая в сон.

Обоз шел со всеми опасениями. Верстах в двадцати от Кашлыка-Сибири Мещеряк и Пан устроили первый привал. Словоохотливые остяки чертили на снегу — где какое татарское урочище стоит.

— Вот тут первые урочища будут — шибко злые там мегрени татарские живут, а вот дальше еще много урочищ пойдет, там ничего себе татарские люди, потом остяки пойдут — совсем хорошие люди! Ждут вас. Давно ясак приготовили. Сильно их Кучумка приму-чил. А теперь ничего, хорошо! Кучумка больше не ходит. Казаков боится.

— Вишь, как оно выходит, — глядя на чертеж, сказал Пан Мещеряку и другим казакам. — Вот он, град Сибирь — Кашлыком, не то Искером именуемый. Вот первый пояс татарских улусов вокруг него: видать, самый крепкий, отборный. Тут и мегрени породовитее, и татары побогаче; а второй пояс — народ победнее, но тоже татары, и все они оборону против коренных сибирских людей держат.

— Кабы мы оттуда пришли, — сказал Мещеряк, — так, может быть, и не прорвались бы в Кашлык.

— Прорвались! Непременно бы прорвались! — заговорили казаки. — Не так бы скоро, а все равно прорвались.

— Господь град Сибирь в наши руки предоставил, на обращение язычникам и басурманам, — сказал старенький невидный попик, шедший с Дону, который тоже с казаками в ясашный поход пошел.

— Вот влетели мы в самое сердце Кучумова ханства. Все улусы к нам спиной оказались. Они в другую сторону лицом стоят — Кашлык у них за спиной был... — продолжал Мещеряк. — А стояли они лицом противу остяков да вогуличей.

— Эх, — сказал Пан. — Улус — не город, его повернуть трудов не составит.

— Это верно! — загомонили казаки.

— Я к тому, что теперь они меж двух огней. Вогуличи да остяки как были на своих местах, так и остались, а за спиною — мы.

— Вогуличи да остяки не воисты! — сказал безносый казак.

— Вона, сказывают, у них и в человека стрелить закон не велит! — поддакнул какой-то конопатый, как сорочье яйцо, зато в шапке из белого песца казачишка.

— Ну вот, они сидят да нас дожидаются, — подытожил Пан. — Были бы воисты, давно бы к нам прорвались.

— Бояр-то, вон, прорывается! — не согласился попик. — И никого не убивает! Миром идет.

Не миром, а скрадом! Вона он как все улусы обходит. И то кажинный раз, гутарит, не ведает, как смерти миновал, — сказал безносый.

Надоть к своим, которые за нас, к остякам просыпаться, — стирая рисунок, сказал Пан. — А то не ровен час, приведет Кучумка из Вагайских степей, а го и из самой Бухары подмогу, орду какую ни то, вот тгда мы как в капкане окажемся. Сейчас-то мегрени но улусам тихо сидят — вон мы их сколько на Абалаке положили...

Как бы не так! — опять не согласился безносый. — Страху-то навели! А что до боя, то сейчас их не в пример как нас больше.

Это верно! — согласились все.

Поели, не разводя огня. Покормили лошадей. Двинулись дальше. Ночь застала в лесу. Остановились ночевать загодя. Отаборились санями. Коней в средину. Вокруг саней со всех сторон запалили костры, и недаром! Со всех сторон всю ночь сверкали во тьме голодные волчьи глаза.

Прямо как мегрени татарские... — невесело пошутил Пан. — Вона как светятся глаза-то, зеленые какие! Их тут цельные сотни. Только огнем и держим! Как мурзей Кучумовых. А вот кончится у нас огонечек-то...

Да ну ты, болтать! — заворочался на санях Мещеряк.

Я к тому, что как ни крути, а в Москву идти придется. А уж как неохота!

— Пуще смерти! — вздохнул на соседних санях какой-то казачина.

Спите вы! — цыкнул Мещеряк. — Чего вы колобродите! Завтра силов не будет! Спать велю!

Рады бы, да сон мысли гонят... — ответили из-за костра. Однако скоро храп пошел со всех саней. Только караульщики подбрасывали в костер дрова да швыряли в темноту головешки, когда волчьи стаи подбирались совсем близко.

Наверное, волчий вой не остался незамеченным, потому что на другой день, когда подошли к татарскому улусу, из-за юрт и из-за сугробов в казаков полетели стрелы. Ахнул и повалился, убитый стрелою в глаз, безносый возница. Схватился за горло ездовой второй запряжки и пал на снег мертвый, хрипя кровавою пеной.

— Началось! — азартно крикнул Мещеряк. Вывалился в сугроб и, лежа, грохнул из рушницы.

Вскочив на неоседланных заводных лошадей, казаки окружили улус.

— Выходить никому не давай! Не давай выходить! — визжал Пан, доставая невесть откуда выскочившего татарского лучника саблей. Чавкнула и отлетела с плеч голова в лисьем малахае.

Казаки ворвались в улус со всех сторон. Несколько коней упало, споткнувшись о растянутые между юртами арканы.

Из распахнутых дверей погреба-землянки в казаков летели болты. Конопатый казачишка ужом прополз меж сугробов и сыпанул рубленым свинцом с пяти шагов. Сноп огня вымел всех в землянке.

Мужчин с поднятыми руками согнали на майдан. Казаки шарили по юртам, ища спрятавшихся воинов. Деловито лезли в амбары.

— Братцы! — крикнул совсем молодой казачок, ныряя в амбар. — Зерно! Жито! Ей-Бо, жито!

Хлебу радовались много больше, чем мехам, которых оказалось великое множество. Мешки с зерном волокли к саням.

— А ну-ко! — вдруг вмешался в грабеж вроде бы тихий и покорный батюшка. — А ну-ко брось тащить! Хватит!

— Так ведь зерно же!

— Хватит! — топнул ногой священник. — Тут бабы, ребятишки! Им чем жить?

Казак попробовал проскочить мимо священника, но тот преградил дорогу:

— Прокляну!

Казак покорно поволок мешок обратно.

— Мы не грабить ехали, а ясак брать! — наставительно сказал попик. — По военному времени берите половину, как мы сами в художестве, а сверх того — не моги!

Мещеряк по-татарски сказал, что отныне здесь власть Царя Московского. И на улус положен ясак. И взимать его будут каждый год два раза...

— Будь проклята твоя мать! — крикнул какой-то татарин с грязной повязкой на лбу. — Мы, мусульмане, никакого ясака не платим! Мы — воины! И, дай срок, мы перегрызем вам горло!

— Ишь ты, храбрый какой! — сказал Мещеряк, поворачиваясь к нему всем корпусом. — А это у тебя, — указал на повязку, — с Абалака метка? Это ты наших казаков убивал?

И, словно нехотя, ткнул татарина саблей. Заголосили бабы. Два татарина, выхватив мясные ножи, кинулись на казаков. Захрястали бердыши, превращая людей в кровавые туши.

— Зажигай каждую третью юрту! — закричал Мещеряк.

Остяки, стоя в стороне, испуганно наблюдали за расправой. Но когда тяжело груженный обоз отъехал от разоренного улуса, удовлетворенно сказали:

— Это их верхние люди наказали! Они лесных людей в полон угоняют, женок насилуют, все отбирают и над мужчинами стыдное делают. Вот так ножом отрежут и «алла» петь заставляют. А кто убегает, того ловят и убивают. Их верхние люди наказали...

Пан же, глядя на пылающие юрты, мечущихся между ними женщин, на трупы, валяющиеся на снегу, грустно сказал:

— Грозной ты, однако! — и, вздохнув, добавил: — Ермак бы так делать не стал.

— Ермак! — огрызнулся Мещеряк. — Ермак с добротою своею с голоду пухнет!

Священник сидел на мешках с хлебом и, закрыв глаза, читал покаянную молитву.

— Не будет вам от Господа прощения! — сказал он кротко. — Нельзя так!

— Знаешь что, батяня! — ответил ему Пан. — Катись-ко ты назад, в Кашлык! Без тебя тошно!

Трое саней, груженные мешками с зерном, медленно поползли назад, в лагерь. Впереди на собачьей упряжке ехал остяк. Двое казаков с саблями и арбалетами шли на лыжах за санями, да торчала на мешках согбенная фигура священника. Отряд же налегке пошел дальше, в татарскую волость, отстоящую от Каш лыка на сто верст.

Кровавая расправа над непокорным улусом сделала свое дело. В следующих татарских деревнях жители молча выносили меха, зерно, мед. Казаки, отводя глаза, грузили все это на сани, по юртам не лазали и выдавали бирки об уплате ясака.

Отправляемые в Кашлык припасы никто не отнимал, но татары глядели на казаков, не скрывая ненависти.

— Истинно — волки! — вздыхал Пан. — Аж глаза в зелень отдают! Только огня и боятся. А вот как кончится у нас огонек, чего будет?

Казаки ежились в санях:

— Страх! Разорвут! Истинный Бог — разорвут!

— А нам с ними родниться неча! Враги — они и есть враги! — говорил Мещеряк.

— Каки они тебе враги! — сказал Пан. — Ты — сам татарин! Ты ж с ними одного корня!

— Ну и что? Да хужее нет врагов, как меж родней!

— То-то и беда! Чего-то не то мы творим! Сами волю добываем, а тут людей неволим!

— Какие они тебе люди! — ярился Мещеряк. — Это враги наши!

— Однако и они по образу Божию сотворены... Стало быть, для чего-то и они родились?

— Это Бог тебя в вере испытывает!

— Какая там вера! Грабеж, да и все!

— Не грабеж, а ясак государев. Мы и так по закону берем, а не как Бог на душу положит! А ты что, караваны не грабил на Волге-то?

— В караванах все — от избытка! — вздыхал Пан. — А так, кусок последний изо рта! Тошно мне еие творить.

— Держава завсегда на крови стоит!

— Вот я и тикал из энтой державы-то! Будь она проклята!

— А мне что, татар примучивать в радость?! — не ныдержал наконец Мещеряк. — Ты что, сам не понимаешь — их больше, а мы в художестве! Тут ведь либо мы их, либо они нас!

— То-то и оно... А не по душе это мне, не по совести!

Однако и Пан ясак отбирал прилежно и всякого, кто встречал казаков с оружием, валил наземь либо огненным боем, либо саблей бестрепетно. Ничего не поделаешь — война!

— Не об том ты думаешь! — говорил Мещеряк. — Ты думай о том, что мы своим в Кашлыке, что вовсе от голода помирают, жизни спасем!

— Кабы я так не думал, — вздыхал Пан, — давно бы в прорубь не то на пики татарские кинулся!

Через две недели вышли из пояса татарских улусов, и жизнь пошла совсем другая.

 

Шайтанщики

Остяки сбирались навстречу казакам толпами. Разодетые в самые лучшие одежды, они били в бубны, пели, танцевали...

Мещеряк выходил перед ними без оружия. Доставал пергаментный свиток, на котором было невесть что написано, — свиток остался от попика, он его позабыл, когда возвращался к Ермаку в лагерь. Среди казаков прочитать его никто не мог — все были неграмотны. Но, подражая государеву дьяку, Мещеряк «читал» нараспев, а какой-нибудь шустрый толмач из остяков переводил:

— «Милостью Божьей Мы, Государь Московский и Всея Руси...» — Мещеряк нес такое, что на Москве его давно бы повесили за непочтение, казаки на санях еле сдерживались, чтобы не заржать от смеха, но вот есаул переходил к деловой части: — «Отныне и навеки запрещается: кабалить одному человеку другого, отдавать человеку человека в заклад, продавать, неволить и угонять». — Как правило, как только толмач переводил эти слова, лесные люди падали на колени и дальше слушали указ, стоя на коленях, иногда одобрительно вздыхая. — «Никто же, — вычитывал атаман, — не может насильно заставлять другого человека своему Богу веровати и в свою веру насильно обращати».

Стоном одобрения и боем в бубны отвечали на это остяки.

— «А ясак я вам, Государь Московский и Всея Руси, полагаю вдвое меньше, как вы платили поганому басурманину Кучуму. А кто же сберет ясака больше положенного, то сие обменивать на деньги или иные припасы по торгу полюбовно...»

Что начинало твориться после того, как есаул сворачивал свиток, целовал его сам и давал поцеловать всем с благоговением подходящим к нему лесным людям, трудно описать.

Казаков обнимали, тащили в чумы или к кострам, кормили-поили. А уж мягкой рухляди натаскивали столько, что казаки не знали, как повезут ее в лагерь.

Счет вели честно, беря ровно половину того, что давали прежде Кучуму, а за остальное расплачиваясь наконечниками для стрел, бисером и иными немудрыми припасами, коими снабдили их Ермак и молчаливый рыжий немец. Лесные люди принимали как величайшую драгоценность железные топоры, ножи, рыболовные крючки...

Эта полученная ими, может быть впервые от ясашного есаула, вещь была не просто полезна в хозяйстве — это был знак новой жизни, свободы, которую принесли бородатые люди с громоносными палками. Об этом слагали песни и разносили их из стойбища в стойбище.

И когда деловитый Бояр или какой другой князь из его сторонников или сродников затевал присягу, лесные люди клялись в верности неведомому, но доброму русскому Царю искренне, со всем сердечным жаром.

Шаманы выносили самые заветные святыни, которые сторонним людям никогда не показывали. Гудели бубны, пестро одетые диковинные шаманы выкрикивали молитвы и подавали в знак клятвы пить воду с золотого блюда.

— Гля, станичники, — золото! — сказал Якбулат из Ермаковых родаков.

— И верно, — без всякого интереса согласились казаки.

— Стало быть, есть оно в здешних местах...

— Ох, и хватят они горя с этим золотом! — дальновидно предсказал Пан. — Как попрут сюды купцы да добытчики, вот и плакали тутошние становища. Все под корень изведут! Все речки перекопают! А энти — как малые дети!

Но это было далеко не так. Сквозь прорези в шаманских масках, сквозь завесь мелких косичек шаманы зорко примечали все в новых, незнаемых людях. И прекрасно понимали, что перед ними — не князья, не ханы, потому не очень в их указы верили.

Примечали и другое, что люди эти дружественные, лесным людям беды не делают, а к золоту совершенно равнодушны. И это им нравилось больше всего.

Они помнили, как при одном упоминании о золоте ханские воины перетряхивали весь скарб в чумах, обыскивали и старых и малых. А эти смотрели на золото безразлично. Не отнимали, не требовали показать, где его родят горы. Может быть, поэтому казаки остались живы, когда случайно наткнулись на огромное капище, где шло весеннее моление и несколько десятков шаманов призывали весну и тепло.

Казаки вышли на это место неожиданно, отчасти заплутавши в лесистых и болотистых местах вокруг реки Демьянки. Шли как обычно — с опаской. Впереди — трое конных, далее, на значительном расстоянии, — обоз, а уж потом — опять стража.

Первые замахали обозу остановиться. Казаки торопливо похватали пищали и сабли.

— Что там?

— Шайтанщики молятся! — доложил одноглазый казак Репа.

Из чащи доносились крики и гудение бубнов. Казаки бесшумно подобрались поближе. На широкой поляне стояли десятки идолов, увешанных тряпками, вымазанных кровью. В самом центре, окруженная огненным кольцом, стояла чара не чара, бадья не бадья, обхвата в четыре; в ней была налита вода, а посреди этой чаши стояла фигура. Сквозь пляшущие языки пламени можно было разобрать только, что это — изображение женщины, и по блеску догадаться, что вылита она из чистого золота.

Вокруг чаши танцевали и бились в молитвенных припадках шаманы. Они вскакивали, колотили в бубны, падали, катались по земле, хватали руками угли и кололи себя ножами, не чувствуя боли.

— Во чего творят! — прошептал Репа Мещеряку. — Страх!

— Пойдем-ка, робяты, отсюдова! — сказал Пан. — Ну, молятся и молятся!

— Удивительно, однако! Это вот они так-то бога свово почитают?

— Ну!

— Смешно!

— А им небось смешно, как ты молисси! — сказал ермаковец Якбулат.

— Каждый своему богу на свой манер служит, — согласился Репа.

— Пойдемте отсель! — увел казаков Пан.

— А статуя навроде болван золотой! — сказал Репа.

— Наверно. Айда отсель!

— Чижолая, должно! — заметил Якбулат, глядя, как, облепив будто муравьи, шаманы волокут на носилках золотого истукана.

— Во, купцы прознают про золотую бабу — сбесятся! — засмеялся Репа. — Они до этого золота как умалишенные. А по мне хоть бы оно есть, хоть бы его и не было!

— От него все зло, — сказал пожилой казак Скуня. — Золото — от сатаны!

Никто не спорил, и постарались из краев золотоносных убраться поскорее.

— Нам не золото, нам припас съестной нужон! — толковали казаки. — А тута его хошь за какое золото не купишь.

Они еще долго переговаривались, лежа на санях.

— А об чем они молились, как думашь?

— О чем молятся: о здоровье, об удаче, на хорошую погоду...

Заночевали в малом стойбище, но в чумы не пошли. Походили уж! Там в шерстяной и меховой темноте чадил костерок, и под ногами, словно мягкий пух, была растоптанная с золою земля. Казакам такая ночевка была непривычна. В кибитке еще куда ни шло, а в чуме — тесно. Спали в санях, на воле. Тем более что совсем уж тепло было. Под утро хлынул дождь.

— Вона об чем моления-то была! — кричал, укрывая тюки с зерном, Якбулат. — Об теплой погоде моления была!

— Да! Сели мы, братцы! — причитал Пан.

— Чего делать-то станем?

Прикинули так и эдак... На санях назад не вернуться — реки не сегодня-завтра вскроются.

— Хрен ли нам, красивым бабам! — весело сказал Игнашка Петров, доставая из мешка плотницкий топор. — Разлюбезное дело — струги ладить!

— И то верно! — согласились казаки. — Дней за пять сварганим да и поплывем по воде!

— Ну что, шайтанщики, едрена корень!.. — крикнул Игнашка, валя первое дерево. — Нас голыми руками не возьмешь! Казак в огне не горит, в воде не тонет...

— Это точно! — обрубая ветки, согласился Пан. — Говно завсегда не горит и плавает!

— Гы-гы-гы... — радуясь работе, веселились казаки.

Проводники-остяки с превеликим любопытством смотрели, как из-под топоров бородатых казаков рождается лодья.

Все как положено: струговая труба — ребра — доски на борта. Ден через десять, когда полая вода стала подтапливать тайгу, а невидимая подо льдом река выломалась, выплеснулась из берегов, пошла шуметь меж деревьями, выгонять сонное зверье из зимних берлог, — три струга, неказистых, несмоленых, но крепких, закачались на волнах.

Погрузились и, прилипая штанами к свежим смолистым скамьям, налегли на бабайки...

— Эх бы парус! — посетовал Мещеряк. — Да где его возьмешь?

По берегу за стругами шли брошенные кони.

Как думаешь — найдут оне дорогу в Кашлык? — спросил Якбулат, ни к кому не обращаясь.

Чего не найти — найдут! Конь копытами дорогу помнит.

- Найдут, коли их волки не перехватят.

Волки что... От волков убегуть. Вот татары переловят — свободное дело.

А может, и не переловят.

Тады возвернутся. Их же там матеря ихние спородили. Возвернутся.

Ясашный поход на Демьянку-реку, в кочевья дружественных остяков, был направлен по зимникам, и казаки двигались почти по прямой. Назад возвращаться и пришлось по рекам — стало быть, плыть совсем в другую сторону, по местам незнаемым, неизвестно кем населенным.

Привыкшие к тому, что лесные люди — вогуличи да остяки — казакам дружественны, казаки не то чтобы потеряли осмотрительность, а совершенно неожиданно натолкнулись на враждебное к себе отношение.

Вели в землях, подвластных Бояру, казаков встречали как долгожданных освободителей, как самых родных и дорогих гостей и ясак охотно сами тащили и горько сетовали, что хлеба не сеют и хлебного припаса дать казакам не могут, то выше владений Бояра располагались земли княжества Нимньюань — злейшего врага и Бояра, и русских.

Неизвестно, чем была вызвана эта вражда, — скорее всего, тут были какие-то стародавние кровные счеты с Бояром. Но когда казаки попытались по уже рыхлому весеннему снегу пройти в Верхне-Демьянские волости, их несколько раз обстреляли из лесной чащи и убили двух казаков. Перепуганный Бояр рассказал, что Нимньюань готовится к встрече казаков. Он сел за стенами хорошо укрепленного городища и собрал там изрядное число воинов: татар, остяков и вогуличей, которые вместе с татарами ходили на Пермские земли за Камень.

— А сколько их там? — спрашивали атаманы Бояра и тех, кто к городищу ходил.

Лесные люди путались в числах, но по всему выходило, что не меньше двухсот.

— Ну, чего делать будем?

Мещеряк собрал всех казаков. Собрать было нетрудно. От полусотни оставалось уже тридцать два человека.

— Надоть городище брать! — сказал, почесав макушку, Якбулат.

— Надо брать! Да он не даст! — вздохнул Репа.

— А куды деваться? — загалдели казаки. — Мы уйдем, они всех остяков примучат и Бояра убьют.

— Да это ихние лесные дела... Сами разберутся.

— Они сами разбирались — пока нас не было! сказал Пан. — А теперь мы здесь власть и оборона.

— Да вы чо? — сказал возница. — Их вон двести, а нас? И половина огненного припасу смокла!

— Ты ясак берешь? — спросил Пан.

— Дак мы брать не будем — Кучум возьмет!

— Я не про то! Ты берешь ай нет? А коли берешь кажи оборону! Пастух стадо защищает, а не то он — волк, а не пастырь...

— Надо брать! — решил Мещеряк. — Куда деваться! Дороги уже непроходны... А во-вторых, мы тута супротивников оставим, так и не видать нам ясака как своих ушей! И Бояра, верного человека, потеряем, и все волости тутошние. Да и обнаглеют энти вояки, ежели им вовремя окорот не дать.

К городищу шли скрытно и спешно. Хотели ворваться за стены изгоном. Не вышло. Казаков сторожа заметили издали — успели завалить ворота бревнами — не проломишь!

Городок Нимньюань стоял на высокой обрывистой горе, подойти можно было только по тропе, которая простреливалась отовсюду. Сунулись было к стене хорошо, сообразили на кольчуги по нескольку одежек натянуть да пустить в дело только тех, у кого железные шлемы, каски были да забрала, — от стен шли как ежи — стрелами истыканные. Кабы не доспехи — все бы под стенами полегли.

Ходили на приступ первый день, ходили на приступ ночью, пытались перелезть через стену под утро... И весь второй день бились — подбегая и откатываясь от стен. К вечеру изнемогли.

Защитников урочища было во много раз больше, чем нападавших казаков. Огненного боя — главного преимущества казаков — они уже не боялись — видать, были там вой опытные, ходившие за Камень русские поселения громить. Встречались, видать, и с пушками, и с рушницами. Прятаться от них умели, а пушек — проломить стену — у казаков не было...

Чего делать станем? — спросил Пан Мещеряка. — Не дается, вишь ты, крепостица.

— Надо брать! — сказал обгорелый, с опаленными бровями Мещеряк. — На дорогах ходу не стало — распутица. И по реке лед идет. Куда нам деваться? Завязли.

— То-то и оно... — вздохнул Пан. — Нельзя не паять! Поляжем все тута, а как там наши? Ведь коли мы припаса не привезем — помрут с голоду. Вряд ли им сейчас через татарские улусы остяки ясак съестной возят.

А ежели не возьмем, а все тута ляжем — так и новее возить перестанут!

Толковали о том, как взять город, все, кто не спал, опасаясь вылазки из городища.

Вспоминали, кто и при каких приступах участвовал да как ко городу иному приступали.

Надоть гуляй-городок ладить! — сказал молчаливый рябой казак. — Иначе не взять.

А как ты его покатишь? Вона распутица какая. Огрузнет все!

Как подкатывать, не знаю... — стоял на своем рябой. — А только ежели мы с этой стороны не подойдем вровень к стенам да по переходу за стену не перебежим, в городище нам не попасть. Рушницами стены не проломить! Были бы пушки — другое дело!

Перебирались все возможные варианты, и ничего придумать не удалось. Крепкий городок на высокой горе казался неприступным.

— Хоть бы за стены попасть, а уж там бы мы в тесном бою посчитались... — вздыхал Пан.

На приступ пошли еще затемно. Потому и не спал никто. В темноте, положив на плечи наскоро сколоченные лестницы, бревна с зарубками, по которым можно было, не скользя, подойти к стенам вплотную, полезли на горушку.

Часовые на стенах заметили казаков поздно, когда некоторые уже были под самым частоколом.

Стрелки выбежали на стену, осыпали в темноте казаков стрелами, но били не прицельно и урону не причинили. Надсаживаясь, пятеро казаков на длинном шесте ухитрились перекинуть через стену завернутый в тлеющее тряпье бочонок с порохом.

За стенами закричали-завопили татарские сотники. Кричали, чтоб воду несли, чтобы пожар заливали...

В этот момент грохнул порох. И высокий столб огня полыхнул выше стен.

— Сары а кичкоу! — прохрипел Мещеряк, и казаки, пользуясь суматохой в городке, успели-таки приставить лестницы и, как муравьи, полезли на приступ со всех сторон.

Бочонок с порохом попал в сенной склад около конюшни, где стояли татарские кони. Ослепленные пожарищем, защитники крепости растерялись и опомнились, только когда со всех сторон с гиком и свистом на них пошли врукопашную казаки.

Отмахиваясь страшными своими бердышами, крутясь волчками с двумя саблями, без щитов, словно бы обезумев, Пан, Мещеряк и еще человек пять казаков теснили толпу оборонявшихся, пока сзади им не крикнули свои:

— Ложись!

Первые среди нападавших пали камнями на землю, и через их головы грохнул плотный залп, будто огненной метлой очистивший широкое пространство около стен.

Оборонявшиеся спешно разбирали завал у ворот. Створки со скрипом растворились, и на неоседланных конях, держась за хвосты, побросав оружие, татары, вогуличи и остяки — храбрые за стенами — ломанулись к темневшему спасительному лесу. Это была бы их гибель, если бы под стенами крепости кто-нибудь из нападавших оставался. Но там не было никого! Все казаки уже были в городе. Ни догонять бегущих, ни пленить врагов им было некем!

Поэтому бежать из городка не мешали, а как выскочили последние, и ворота затворили!

С рассветом собрали всех раненых и убитых. Велели остякам оповестить, что каждый безвозбранно может приехать и забрать своего, живого или мертвого. Сосчитали и своих погибших — восемь человек. Раны были не в счет. Ранены легко были почти все.

Тут, в городке, и переждали ледоход, благо припасов было на долгую осаду приготовлено много.

Ледоход и подвел казаков... Из Бояровых юртов выплывали по чистой воде, а подошли к Нимньюаневу городищу — река-то еще льдом забита — не пройти. Завязли. Потому и брать городище пришлось, и товарищей хоронить.

Тоскливо глядели казаки со стен, как, теснясь и наползая друг на друга, плывут вниз по реке льдины на полночь, и несть им конца и края.

Ледоход закончился как-то сразу. Припекло солнышко. И льдины хоть и проплывали, но уже по одной, по две. Разлившаяся на несколько верст река подступала к самым стенам городища.

— Ну что сидеть-то, — торопили атаманов казаки, — плыть надоть!

— А ну-ко, опять завязнем? От Бояра выходили — река чистой была, а тут вон как!

— Тут все реки на полночь текут! А на полночи еще мороз стоит. Все льдом забито. Надоть погодить.

— Тута мы за стенами — кака-никака, а защита.

— А сойдет полая вода? Кто его знает, не придется ли струги на себе тащить? А кому тащить — уходила полусотня, а нонь — раз-два и обчелся! Да и ослабли...

Так спорили каждый день. И все же решили плыть. И снова ушли в воду тяжелые весла, и река плавно, ласково подхватила и понесла казавшиеся совсем крошечными на многоверстовых просторах сибирских разливов суденышки. На низ! На полночь. Звенел на Иртыше капелью апрель. Перелетные птицы, заполняя все небо, шли на север.

Весть о казаках раскатилась далеко по остяцким юртам. По-разному относились они к этой вести. Кто ждал как освободителей, кто-то готовился давать отпор завоевателям... Но в чем ошиблись и те и другие — ждали казаков много позже. Не думали, что казачьи струги появятся на реке вместе с последними льдинами.

Потому происходили встречи нежданные.

На реке Раче казаки наткнулись на огромное капище. Здесь собирались на весеннее моление все окрестные шаманы. Наученные горьким опытом у стен крепкого Нимньюанева городка, казаки не торопились приставать к берегу, наполненному людьми. Но, увидев казачьи струги, вся толпа шаманов разбежалась.

Осторожно, держа оружие наготове, вылезли казаки на берег. Здесь, на лесной поляне, стояли десятки остяцких идолов. Стояли, пялясь незрячими глазами, малые и большие истуканы. Глядел глазами-ракушками, принюхивался носом-трубою к чужому духу вымазанный рыбьей кровью остяцкий бог. Далеко сияло его позолоченное брюхо.

— Вона шайтанщики каку страхоту настроили! — говорили меж собою казаки.

— У их вера такая! А раз они энтим идолам молятся — может, они им и помогают.

— Помогают аль нет, а трогать не моги! Это закон чужой, и неча нам сюды соваться...

Посреди капища были навалены горы снеди. И вот тут уж казаки не удерживались. Они поволокли на струги и жертвенные туши животных, и рыбу, и всякие жбанчики с неведомыми угощениями.

Ни один идол не был тронут казаками, не обломан пи один позолоченный рог у остяцких богов... Но еду казаки забрали всю. И тем нажили себе врагов среди весьма влиятельных шаманов, которые пристально следили за каждым их движением, хоронясь в темном ельнике.

Они долго плясали на берегу, посылая проклятия вслед уплывшим стругам. Другие толковали, что, может быть, эти чужеземцы сами родственники богам — раз не боятся есть пищу, приготовленную для жертвоприношений. И соглашались все, что держаться от них нужно подальше! Хотя некоторые, рассчитывавшие полакомиться на молении, добавляли — и убивать, ежели будет такая возможность.

Не ведая, какое осиное гнездо они разворошили, казаки уходили к Иртышу. Река несла их суденышки стремительно, но весть о том, что казаки ограбили главное святилище и оставили богов голодными, облетела становища остяков.

— Голодные боги будут мстить нам. Они не пошлют нам рыбы — чем жить будем? — подзуживали соплеменников шаманы.

В каждом народе есть горячие головы! И когда стремительный Иртыш вынес казачьи струги из устья Рачи и прибил к высокому берегу на обрыве, их ждала засада.

Несколько десятков остяков разом швырнули в казаков железные крючья на веревках, попытались схватить гребцов длинными баграми.

Вероятно, так они ловили в этих местах рыбу, а теперь вот, по наущению шаманов, попытались поймать чужеземцев.

— Ах вы сукины дети! — закричал казак, хватаясь за плечо, — у его армяка крюком вырвало здоровенный клок. — А вот я вас!

Свесившись с обрыва, быстроглазые крючники норовили подцепить лежащие в струге тюки с мягкой рухлядью.

— Видал, чо делают! Эдак ведь они всех проезжающих ограбляют!

— Целься! Пали!

Струг грохнул бортом, сменив его, грохнул бортом и второй: сделав круг, казаки разрядили рушницы и по второму борту.

Крючники, побросав воровские снасти, разбежались.

Струги пошли мимо обрыва, и чуть дальше казаки увидели остяцкое поселение, где царила полная паника. Женщины метались по берегу, звали детей. Кто-то тащил нехитрый скарб в лес.

— Да полно вам! Дурачки! Что вы испужались?! — Казаки медленно, чтобы лишний раз не пугать людей, вылезли на берег. Разожгли костер. Наварили щербы. Мало-помалу к костру стали подходить любопытные детишки. Их никто не пугал. Самым храбрым отсыпали бисера... К вечеру в стойбище вернулись все. Не чиня никому зла, казаки переночевали, поклонились хозяевам и поплыли дальше.

— Все врут шаманы! Это хорошие люди! — решили помилованные крючники.

— Они едят жертвенную пищу, потому что их бог сильнее наших и наших богов не боится!

Это было общим мнением.

— Надо собирать ясак и вести в Кашлык.

Это было общим решением!

Струги Пана и Мещеряка выгребли против течения, и наконец казаки увидали знакомые берега Тобола. Они причалили к Карачину-острову — но там никого не было.

— Неужто ушли на Русь?

— Да Бог с вами! По такому пути!

— Может, их Кучумка пленил?..

— Да ты чо? Тут бы такая сражения была!

Налегая на весла, погнали к Сибири-городу. И еще

издали увидели поновленные башни и копошащихся на стенах казаков.

— Чего вы из лагеря ушли? — еще не поздравствовавшись, спросил Мещеряк, обнимая на мостках Ермака.

— Да затопило все землянки! Вода нас, как мышей, выгнала, — смеялся атаман. — Ну, слава Богу, живы!..

Эва! — сказал Пан. — А ты, батька, пристарел. Бороду-то табе сединой вдарило.

— Таки мои годы! — улыбаясь, сказал атаман.

Ничо! — утешил Мещеряк. — Седина бобра не портит...

— Да... У бобра шкура добра! — смеялся Ермак, радуясь возвращению ясашного похода как обретению потерянных детей своих. — Ну, слава Богу! А видать, и нам, детушки, досталось. Вон и у вас в чубах мороз...

И тут оба атамана словно впервые увидали, что и у них головы тронула седина.

— Сколь казаков потеряли? — спросил Ермак.

— Половину, — потупились атаманы. — Прости, батька. Не сберегли.

— Что поделать! — вздохнул Ермак. — Судьба наша такая. Спасибо вам — без припасов ваших пропали бы мы тута. Спасибо.

 

Печорский ход

С годами приходит умение слушать. Молодые все больше говорят, а старые больше слушают. Ермак с годами стал совсем молчалив. Молчалив, да не угрюм, просто умел слушать. Так что человек малознакомый, а то и плохо язык знающий, старался все ему растолковать, разобъяснить. Ермак никогда не перебивал, иногда только вставит слово-два, спросит и опять слушает. Потому и шли к нему в землянку разные люди, и всех здесь принимали ровно, приветливо.

Какое-никакое угощение на стол ставили: то строганинку, то медку с кипяточком... Да шли-то не за угощением, а за лаской и разговором. Особенно тянулись к Ермаку сибирские лесные люди, с которыми он искреннюю дружбу водил, а те почитали его за отца, за старшего.

— А что, Бояр, — спрашивал Ермак, сидя в одной рубахе и шароварах, по-степному поджав под себя босую ногу. — Я так полагаю, что назад нам через Камень пройти будет тяжело... Против течения выгребать придется.

— Шибко тяжело, — соглашался Бояр, ради натопленной печи совсем без рубахи, в одних меховых штанах и торбасах. — В гору струги тащить шибко трудно. А ты и не ходи! Другой дорогой ходи... Дорог много! Ты по Иртышу ходи, потом по Оби ходи все вниз, нигде грести не надо...

— Ну-ко, ну-ко... — Ермак стряхивал со стола невидимые крошки и на выскобленной столешнице наносил рисунок угольком. — Вот, стало быть, мы... А вот эдак пришли... и назад дорога тут тяжелая.

Сюды, сюды ходить можно! — Бояр перехватывал уголек и выводил путь на Обь... — А потом река будет Щучья. Этой рекой округ Камень ходи немного и на реку Усу попадешь уже за Камнем, а по Усе в Печору...

Так ведь эдак длинно больно...

Зато грести не надо. Зато опасно ходить не надо. Маю хорошие люди тамо живут, — хлопотал Бояр. — Но Иртышу до Оби пойдешь — Кучума ханство Сибирь; по Оби до реки Кода пойдешь — вот его ханство Сибирь и кончилось. Кодская земля началась, Обдорская земля началась, Югра... Сюда сто лет назад большой поход был — старики говорили. Воеводы приходили, весь югорский народ, и кодские люди, и обдорские на шерсти клялись русскому Царю верными быть. Большой Государь Московский Василий. Нонешнего царя отец... Это Кучумка-хан плохой — люди имает, на цепь сажает, бухарцам люди продает. А югорские князья хорошие, никого не продают, ясак платят. Там и русские люди есть. Давно есть. Всегда. Я маленький был, с отцом туда олешек гонял, долго с русские люди жил. По-русски говорить научился. Тамо идти безопасно.

Хорошо, да долго, и, сказывают, места там дикие, холодные...

А ты там не живи, проплыви летом, да и все... Зимой на нартах проезжай, да и все...

А покороче нет дороги?..

Не знаю.

Да как же ты, Боярушка, и вдруг не знаешь? Да не поверю.

Я туда не ходил.

Куда «туда»-то?

Бояр отнекивался, отмалчивался. Наконец признался.

По Тавде на Пелымское ханство. Пелымский князь Аблыгерим шибко худой. Кучумке подручником служит.

— А не он ли на Чердынь ходил?

— Не знаю, — прятал глаза Бояр.

Да и другие дружившие с Ермаком князьки отнекивались, отмалчивались, отворачивались.

На прощание Ермак всегда чем-нибудь своих друзей одаривал. То нож хороший подарит, то крючки рыболовные железные, то женам бисеру насыплет. Без гостинца никто не оставался.

А когда уходил, звал Ермак атаманов и сотников, есаулов да пятидесятников; заставлял все рисунки, что сибирские люди оставляли, запоминать. Заставлял по памяти на снегу рисовать. Так что казаки приблизительно знали, в какой стороне что находится.

Оставшись с Черкасом, да с Мещеряком, да с Кольцом и Паном, ломал голову над рисунками.

Пуще всего заботил его Пелымский князь. Лесные люди говорили, что Кучум приказал Пелымскому князю Аблыгериму перекрыть дорогу, по которой пришли ермаковцы. И он приказание исполнил.

— Вот, братья атаманы, что я полагаю... Мы так легко в Кашлык пришли потому, что этой дорогой никто до нас не ходил. Разве что охотники зверя промышляли, — говорил Ермак. — Непрохожим путем мы сюда явилися. А то бы нас там вой ждали Вогуличи да остяки в своих местах отродясь воинского человека не видали. А ведь Аблыгерим как-то на Чердынь вышел. Как?

— Есть у него дорога! — соглашались атаманы. — Есть.

— Если бы он по нашей дороге шел, он бы Чусовых городков не миновал, а он сразу на Чердынь вышел, — рассуждал памятливый и хитрый Пан.

Он на Чердынь либо по Каме, либо по Вишере при шел, а на них как попал?

— Надо на Пелым идти, — сказал Мещеряк. Пока Пелым не разбит, мы меж двух огней: на юге Кучум в Вагайских степях гдей-то хоронится, а на севере — Пелымский князь Аблыгерим. Потому туда дороги непроходны, а они есть. Знамо, есть!

Долгими вечерами при лучине сидели атаманы в ермаковой землянке и так и сяк прикидывали, каким путем идти станице в Москву.

Сошлись наконец на том, чтобы не рисковать — идти по Оби на Печору, а там на Усть-Цильму, это уже Русь-матушка.

Подальше положишь — поближе возьмешь! — подытожил Кольцо.

Решено было послать двух атаманов. От вольных казаков — Черкаса, от воровских — Волдыря. Черкас казак служивый, в Москве бывал, в приказах дьяков знакомых имел, а Волдыря с издетства на нескольких языках как по-русски говорит, да и постарше,  поспокойнее.

Заикнулись было, что можно назад к Строгановым пройти, да Кольцо на смех поднял. Потому, никогда таких дураков, чтобы сами в петлю лезли, не встречал.

Вы что, — смеялся он, — запамятовали, как мы и пуда выплывали? Забыли, какие на нас господа почтенные купцы резоны вывели? Они за каждую пулю, за каждую щепоть пороха обдерут нас как липку да сами к Царю и отправятся! Дескать, вот мы какие люди верные! Повоевали Царю-батюшке Сибирь. Давайте, мол, нам стрельцов и дворян служивых... Гоударь спытает: «А где казаки, что давеча к вам пошли?» — «Каки казаки? Воры волжские? Дак разлежались, а которые в Сибири померли». И будете вы у Строгановых в цепях сидеть да дурь свою проклинать. И пес не взлает про то, что вы на свете жили!

С Кольцом согласились. И как тронулся лед, подновили два струга, просмолили заново. Отобрали лучшие меха — шутка ли, самому Царю в дар. Понабрали самоцветов из Кучумовых запасов.

А как последние льдины ушли на полночь, кликнули общий сбор, стали на берегу, обнялись с каждым из двадцати пяти отъезжавших — простились.

Обнял Ермак Черкаса, прижал к широченной своей груди:

Прощай, мой сынушка дорогой... Свидимся ли?

— Бог даст, свидимся! Я скоречко — туды и обратно. Не сумлевайся, атаман.

Вскочил Черкас на струг, снял шапку, поклонился в пояс всем, кто оставался на берегу; молча поклонились и оставшиеся.

Кто знает, на честь или на муку пошла в Москву легковая станица? Сколь раз наградой казакам была плаха.

Да и где она, эта Москва? До нее еще доплыть надо!

Потом, как отошел струг подальше, как скрылась из глаз кряжистая фигура Ермака, стоявшая на берегу, закрылся Черкас кафтаном и зарыдал, точно почувствовал, что никогда больше не увидит.он своего отца названого — атамана Ермака, потому как суждено ему будет вернуться через три года, когда в живых из атаманов останется только Мещеряк, да и тот ненадолго.

Было и еще одно. Осталась в Кашлыке черноглазая пугливая татарка, а у ней, у невенчанной, под сердцем его ребенок. Вот к ним-то и вернется Черкас. Знал ли об этом Ермак?

Знал. Потому еще и пал его выбор на Черкаса, на самого молодого, которого хотел атаман сохранить, ибо любил его как сына; на самого толкового, ибо нужно было объяснить, что произошло в Сибирском ханстве; на самого верного, потому что нужно было не только дойти, объяснить, но и вернуться.

Отпустил атаман Черкаса, отдав ему свое сердце, но сердце молодого атамана оставил рядом с собою в Сибири.

А про то, что молодые казаки себе зазноб в Кашлыке завели, все знали. Потому и пускали их в град Сибирь караулить не в очередь. А когда старые ворчали — какие, мол, это казаки — баб себе завели, юбками занавесились, — Ермак отвечал:

— Казаки не монахи! Закон не велит баб в лагерь водить, а в том, чтобы семей не иметь, в законе казачьем не сказано!

Только Старец ворчал:

— Не венчанные! По-собачьи живут!

— Ну дак венчай! — отвечал Ермак. — Чего гундишь! Крести татарок да венчай! Чай они люди живые, да молодые притом...

Иртыш легко поднял три струга и понес их вослед уходящим на север льдам. Казаки шли под парусом, чтобы скорее выйти из Сибирского ханства в земли, как говорили им вогуличи, дружественных лесных людей, считавших себя подданными Царя Московского. В земли Кодские и Обдорские. Вместе со стаями птиц, имеете с весенним теплом и нежной зеленью, заливавшей берега, стремительно бежали три суденышка, выплывая на необозримые просторы северных рек.

Если Иртыш, верстовой ширины, местами был разлит на десять-двенадцать верст, то, пройдя за двое суток триста верст, легковая станица выплыла на такие обские просторы, что вполне могли сойти за море. Медленно, величаво катила свои воды матушка Обь, и казаки, видавшие многие реки, домом своим считавшие Дон, Яик и Волгу, — примолкли, пораженные шириной и силой великой сибирской реки.

Первые полторы недели старались и к берегу не приставать, и горячего не варить. А что варить? Еды-то было чуть, правда, и работы не было вовсе: сиди на руле да парус придерживай. Плыли в виду берега, но гак, чтобы в любую минуту уйти на средину, на расстояние, недосягаемое для стрел. Тащили за стругами чески с крючками, тягали рыбу, и в достаточном числе. Тут же чистили, тут же солили. Красная рыба — лосось — через два дня уже просаливалась и становилась мягкой, как масло.

Раза два по берегам видели дымки. Но приставать не стали.

Проплыли по правому берегу устье какой-то реки. Долго гадали, что это за река. И определили — Кода! Стало быть, Сибирское ханство верст через полста кончится. Догадаться о том, что это Кода, помогло разделение реки на два рукава. Поплыли по широкому, как говорил Бояр, и вскоре попали к острову. Справа и слева впадали в необозримую Обь широкие реки. По ним еще плыли ноздреватые серые льдины. Опасаясь, что ночью они могут повредить струги, казаки пристали к острову и тут, на свое счастье, встретили рыбаков-вогуличей.

— Какая это земля? — спросил Черкас. И маленький старый рыбак, понимавший по-русски, ответил:

— Кода! Кода есть земля!

— Слава тебе Господи! — перекрестился Болдырь. — Выплыли из Сибирского ханства. Сие — земли Царя Московского.

За Царем Московским эти земли только числились. Хозяйничали здесь, когда налетали, Кучумовы всадники. И местные вогуличи с остяками их смертельно боялись. Но Кучум-хан был для них чем-то все же очень далеким. Пуще него боялись Пелымского князя Аблыгерима. Этот был недалеко. Его княжество шло от Камня до Оби по Тавде-реке. Но и те и другие сюда появлялись редко. А постоянного ясака ни вогуличи, ни остяки не платили никому.

Однако пушнину били, и в изрядных количествах. Били и не скрывали, что делают это для торговли со Строгановыми. Купцы здесь вели торговлю толково, прибыльно и давно. Когда казаки стали расспрашивать, по какому пути приезжают посланцы купцов, вогуличи дружно замахали руками, указывая вниз по Оби — почти точно на север.

— На Обь долго-долго плыть! Потом река Щугор будет и переволока за Камень... Потом Уса-река, потом Печора-река, — толковали они, почти свободно говоря по-русски.

— А часто вы туда бегаете? — спросил Болдырь.

— Часто, часто... — закивали вогуличи. — За год два раза, как охота кончается. Строгановы — хорошие! Железо дают, бисер женкам дают, все дают за меха. Никого не обижают. Кучумка шибко худой! Ничего не дает, все отымает, всех обижает. В прошлом году его воины приходили. Много зла делали: люди убивали, олешки убивали, все шкурки отбирали и чумы жгли...

— Кучумка приходи, мы — далеко уходи! — толковали старики. — Вогуличи Кучумку не хотят. Вогуличи Строгана хотят! Вогуличи главного Строгана хотят — Царя хотят.

Когда они узнали, что казаки идут к Царю, — почтению их не было предела. Приехали какие-то местные князья, понавезли мехов, притащили тяжеленный морской рыбий зуб, которому не было цены на Москве. Казаков затаскивали в чум и норовили в знак гостеприимства уложить со своими женами.

Сплавляясь вниз по Оби, казаки переговаривались и, хихикая, утверждали, что ни один не оскоромился. Черкас, который тосковал по своей татарке, поверил, а Болдырь — нет.

Вогуличи, чуть не все, рвались в проводники. Выбрали самых опытных и надежных.

— А грабануть бы их! — мечтательно сказал как-то Волдырь. — Тут ведь рухлядишки — немеряно! И все ведь Строгановы за бесценок заберут...

— Я тебя зарежу, — спокойно сказал ему Черкас. — Только тронь — зарежу!

— Уж и сказать нельзя! — надулся Болдырь. — Я же гадательно — мол, не худо бы... А ты сразу всерьез — зарежу! Еще посмотрим, кто кого зарежет! Напугал, тоже мне, до смерти! — А через несколько дней проговорился: — Кабы не нужны были проводники, так лучшего ясака и желать не надо!

Проводники свое дело знали плотно. Вели толково и быстро. Все обские протоки знали как свою ладонь.

Но мешали медленно уходившие на север, к Студеному морю, льды.

На Щугоре, на переволоке, встретили людей совсем неведомых — черноволосых, раскосых...

— Самоядь, — пояснили вогуличи.

Новые охотники были на широких лыжах, подбитых нерпичьей шкурой, чтобы назад не скользили. Бегали они шустро, морозу не боялись — ходили без шапок. Волос не стригли, бород не брили — потому не росла у них борода! Так, три волосины на одну драку, как щетина у поросенка в голодный год.

С большим интересом рассматривали они струги, пищали, пушечку... Потом принялись что-то толковать.

— Чего они говорят? -- спросил Черкас.

— Они говорят, — перевели вогуличи, — что там дальше, в Обской губе, стоят вмерзшие в лед два корабля — много больше ваших.

— А люди-то где с этих кораблей? — расспрашивали казаки.

— А мы их всех убили! — с подкупающей простотой отвечали самоедцы. — У них железная труба шибко громко кричит. Огнем плюется. Они на нас железной трубой кричали, мы их убили всех...

— А чьи люди-то были? — спрашивал Черкас. — Строгановых?

— Нет, нет, — отрицательно мотали круглыми головами самоедцы, — там совсем не московские люди были, и не вогуличи. Мы их убили! Они спрашивали, где Кучумка живет. Они к Кучумке плыли. А мы Кучумку не любим. Мы его гостей убили!

Это была английская экспедиция, которая с огромным трудом достигла берегов Оби и даже зашла в ее дельту...

Впоследствии знаменитый Маметкул подтвердит, что именно в то время, когда в пределах Сибирского ханства появился отряд Ермака, только что переваливший Урал, в устье Оби подданными Кучума (а ими он считал очень многие народы, в том числе и тех, кто об этом не знал) были истреблены команды двух кораблей, пытавшихся подняться вверх по Оби. Если бы это произошло, то Ермак столкнулся бы с двумя прекрасно снаряженными и вооруженными пушками большими кораблями, которые тоже шли в Кашлык.

Кому принадлежали эти корабли, кто был в команде так и не было выяснено. Скорее всего, это была тайно снаряженная английскими купцами морская экспедиция для освоения морского пути в Сибирь. Задача поисков прохода в Китай и Индию уже потускнела и не была так привлекательна для англичан, как прежде. Ее заслонила другая, более достижимая: проход на Обь, о которой ходили легенды. Богатства этого края представлялись бесчисленными. Здесь мечтали получать по баснословно дешевой цене драгоценные меха и золото.

Откуда ползли такие слухи? Да в основном из строгановских вотчин.

Некий уроженец Брюсселя Оливер Брюнель, прибывший по торговым делам в Холмогоры, был там арестован по подозрению в шпионаже. Сидеть бы ему и сидеть в ярославском остроге, где он уже пробыл несколько лет, не появись в его судьбе Строгановы-старшие. Они выкупили торговца и наняли его к себе на службу.

Брюнель дважды побывал с купеческими поручениями на Оби. Первый раз сухопутным путем, Печорским ходом. Второй — морским, вдоль берегов Печоры. Строгановы тщательно оберегали тайну Печорского хода, но Брюнель сумел так втереться в доверие, что ему не только тайну открыли, но поручили построить два больших корабля по европейскому образцу на верфях Двины. И такие корабли были построены русскими плотниками под присмотром пленных шведов.

Строгановы поручили Брюнелю набрать команды моряков на эти корабли и отправили его с большими деньгами в Антверпен. Где, как и следовало предположить, Брюнель и не подумал это поручение выполнить.

С огромным трудом пробравшись через несколько воюющих стран во Фландрию, Брюнель решил основать собственное дело и заняться освоением Сибири самостоятельно.

Он свел знакомство со многими знаменитыми географами, купцами, мореплавателями. Рассказывая им небылицы о сибирских краях и о легкости прохода в Китай северным путем, он сумел-таки снарядить экспедицию, находясь уже на датской службе в городе Бергене.

Корабль Брюнеля дошел до острова Вайгач, но не смог пройти в Карское море. Льды погнали его обратно. В устье Печоры он сел на мель на своем хваленом, европейской постройки корабле и едва не погиб.

Таким образом, Сибирь не была для мира страной, вовсе не знаемой. Известна была туда дорога и с юга, и с севера. Но одно дело — знать, а другое — суметь пройти. И это оказалось не под силу покорившим все океаны английским и датским морякам!

А казаки плыли по Печоре, переволокшись из Щугора. Тянули доверху груженные струги, не подозревая, что рассекречивают строгановскую тайну Печорского хода и совершают, таким образом, географическое открытие, или, пожалуй, подтверждают его, поскольку этим путем, вокруг Тюмени, плавали русские люди и прежде. И нисколько своими стругами не гордились. Не кичились своими подвигами и не делали из своих открытий тайны ни для кого.

 

Пленение Маметкула

Когда наши предки владели Старым полем, их погубили раздоры. Монголов, сказывают, всего было тысяч пять. Но это был кулак, а наши в степи, и Русь тоже — все в разброде были. Князей как грачей на пахоте, и каждый к себе тянет, других превысить норовит... Казаки сидели на солнечном пригорке, грелись после долгой зимы. Любовались, как по первой траве ходят сбереженные за зиму кони и казаки, что помоложе, скачут на неоседланных, пуская стрелы из короткого лука-сагайды в цель.

Гордыня есть первейший грех, — поддержал Ермака Старец. — И не в том она, что шапка соболья, а в том, что каждая вошь кричит: «Меня не трожь! Я превыше Царя!» И один такой, и другой, а выходит — вея сила на распрю ушла.

Складно говоришь! — как всегда, усмехнулся Пан. — Я только не пойму, к чему это приложить.

А к тому, что издаля Сибирь-ханство камнем до Небес кажется, а подошли поближе — не един камень, а гора камней. Ткнули покрепче, они и посыпались... Таперя не пропустить, что нам в этой груде гожее.

Да... — согласился Мещеряк, — было крашено, а пошел дождь — оно пестро! На четвертый день, как мы в Искер вошли, Бояр прибежал, а ведь небось на шерсти Кучуму присягал.

Он не на шерсти... Они, вогуличи, когда клятву дают — с золота пьют, а на шерсти ему, как нам — навроде шутки, — сказал Пан.

— Ты Бояра не хай! — сказал Ермак. — Он на нас как на Христа Спасителя надеется, ему Кучум — супостат жестокий. Он вогуличей приневолил, навроде как кыпчаков монголы при Батые.

— А через чего он Кучуму служил?

— А куды денешься? — буркнул Кольцо, который, развалившись на пригорке, делал вид, что спит либо дремлет. — Он тут недальний — мигом нукеры наскочут да разорят, а самого с колодкой — в Бухару.

— А которые и не служат, за Обью прячутся, — сказал Ермак, — там нам обязательно подмога и дружество будет. Там нельзя жесточью... Слышь, Мещеряк?

— Да слышу! — неохотно ответил атаман, задумчиво покусывая травинку.

— Они как дети малые, — сказал Старец. — Чисты сердцем и шкодят-то не по уму. Крестить их надо...

— Чего они, через это еще лучше станут? — засмеялся Пан.

— Вот глупой! — рассердился Старец. — Тады их девиц с нашими казаками венчать можно. Чтобы женились, значит. Девки у них гожие: тихие да работящие...

— А казаки и так женятся, которые помоложе. У меня вона уж трое землянки отрыли, женок привели, живут... Одна уж пузатая ходит!

— По-собачьи! — вздохнул Старец. — Невенчанные!

— Да ладно тебе! — сказал Пан. — К осени церкву поставим, и повенчаешь! Живут, и слава Богу.

— Чудной народ... А добрый, — сказал Мещеряк.

— Особливо татары... — засмеялся Пан.

— Они того же корня, как мы! — сказал Ермак.

А какая в казаках самая скверная черта? То-то и оно, что гордыня эта самая. Каждый сам себе атаман, и нраву моему не препятствуй!

— Да уж верно... Нехай моей бабке будет хуже, что у меня отмерзнуть ухи! — подсказал Пан. — А к чему ты это?

— А к тому, что зараз татары дружка дружку предавать нам начнут. Да перегрызутся, как деды наши.

Вот помяните мое слово, не сегодня-завтра предатели к нам побегут...

Да откуда ты знаешь? — не поверил простодушный Кольцо.

Давно живу — насмотрелся! — сказал Ермак и поднялся, отряхивая кафтан. — И на руку нам, а противно... Будто крыса по тебе бежит...

Как в воду глядел! Недели не прошло, приехал большой ясашный мурза Сеин Бахта Тагин. Архалук на нем был шелковый, стеганный узорами, колпак белый, изукрашенный, сапоги сафьяновые красные с загнутыми бухарскими носами.

Он долго клялся в вечной дружбе казакам. Говорил, как ценит казачье добросердечие и гостеприимство.

Ермак сразу догадался, с чем приехал Кучумов подручный, и потому сделал вид, что кыпчакского языка не понимает. Говорил через толмача.

Бахта долго плел льстивые кружева, расхваливая казачью храбрость и любовь к справедливости. Атаманы, собравшиеся в Ермаковой землянке, терпеливо ждали.

— Я бы хотел сказать несколько слов моему другу, вашему досточтимому атаману, — наконец произнес Бахта.

Шапку ставлю! — сказал, выходя из низкой двери, Мещеряк, — сейчас продаст кого-то...

Через несколько минут Бахта вышел, церемонно поклонился казакам и, важно воссев на коня, поехал с майдана, окруженный десятком слуг.

Мещеряк, Пан, — позвал атаманов из землянки Ермак. — Подите сюды. Ну, как думаете, кого он продал? Маметкула!

Да ты чо? Он же у них первейший воин! — не поверил Кольцо.

Потому и продал! Вот она, зависть, что с людьми делает!

Повесить бы его! — сказал Мещеряк.

Сам подохнет. Охота мараться! — сказал Ермак. — Стало быть, собирайтесь скореича — Маметкул на Вагае кочует, в ста верстах отсюдова — ставка.

Атаманы пошли отбирать казаков порезвее. Из ворот Кашлыка медленно, с достоинством выезжал Бахта Тагин.

— А ведь небось у него и детишки есть. Любят его... — сказал, глядя ему вслед, Мещеряк.

— Ему бы на Москву податься! — ощерился Кольцо. — В большие бы люди вышел!

— На Москве таких любят, — поддакнул Пан.

— Потому мы здесь, а не на Москве! — оборвал разговор Ермак.

Казаки собрались скоро. Ермак осмотрел каждого, заставил попрыгать и благословил в путь. Спешно, без привалов, отряд прошел за двое суток сто верст. Ночевали «украдом», по очереди. Шли тремя группами. Две малые — одна разведывает, вторая прикрывает -и большая основная. Вот там и были самые отборные бойцы: стрелки, кулачники да поножовщики, поднаторевшие языков добывать.

Вечером второго дня от головной группы пришел вестовой:

— Не обманул Сеин Бахта — здесь Маметкул кочует.

Ночевать легли без костров, не скопом, а по пять

человек друг от друга на отдалении, чтобы, ежели кто случайный напорется, сразу всех не накрыл. На рассвете Пан, ведший отряд, поднял бойцов.

Тихо, не хрустнув ни единой сухой веткой, не стронув ни единого камушка на тропе, вышли на берег Вагая, где в красивой долинке стояли Маметкуловы юрты.

Казаки залегли и смотрели, как просыпается кочевье, чтобы определить, в какой юрте Маметкул.

Вот из крайней кибитки вышла пожилая татарка, потянулась, повязалась белым платочком, что-то сказала; из юрты вышли еще несколько женщин, взяли ведерки; переговариваясь и посмеиваясь, пошли в степь. Кобылиц доить — догадались казаки.

Навстречу им попался дозорный. Стал женщин задирать; они смеялись, он пошучивал, совсем забыв про службу. Второй караульщик сидел разувшись, мотал головой, отгоняя дремоту.

Выбежал из юрты мальчонка, задрал рубашонку, пустил струю. Старуха дала ему подшлепника, чтобы hi юрты за малой нуждой дальше отходил. Мычали коровы. За юртой женщина колола дрова — растапливала огонь под казаном.

Живут же люди, — сказал лежащий рядом с Паном казак. Атаман глянул: на изъеденных оспой щеках скуластого казака блеснули слезы.

Как у нас дома, — сказал он, извиняясь за свою слабость. Хотел Пан сказать ему что-то жесткое, чтобы не разнюнивался, — не дома, на лежанке — в набеге. Но не сказал. Тоже ведь и у него когда-то был дом, была жена, были дети. Давно, словно в другой жизни. Он вспомнил беленые стены саманной мазанки, коровье мычание в хлеву... Впереди по-сурчиному цокнул Якбулат.

Вмиг казаки глянули в ту сторону, куда указал наблюдатель. Из юрты вышел Маметкул. Был он босой, без рубахи... Татарка в пестром халате стала сливать ему воду из тонконосого кувшина на руки. Маметкул начал умываться, фыркая и смеясь.

Пан чуть приподнял и переливисто свистнул. Стража не успела вытащить сабли из ножен. Казаки вваливались в юрты, выводили мужчин. Женский крик стоял над кочевьем. Плакали ребятишки, кричали от страха...

Не обращая на них внимания, казаки тащили медную посуду, меха, пуховые шелковые одеяла, сундуки Старухи цеплялись за них. Казаки отмахивались. Бабы, простоволосые, падали на колени, ползли... Пан стоял около связанных мужчин с обнаженной саблей, смотрел, как казаки тащат на берег бочонки с медом, мешки с крупой.

Кривоногий казачок подскочил к кипящему казану и деловито прикинул, куда бы вылить варево и прихватить казан.

Не трожь казана! — сказал ему Пан.

Так ведь казан гожий! — собираясь снять его с огня, ответил казак.

— Не трожь, я сказал!

— Ты что?

— А они из чего питаться будут?

— Да они еще наживут, а нам польза.

— Ну!

Казак плюнул и побежал шарить по юртам. Татары, связанные локтями, смотрели исподлобья на грабеж. На то, как казаки тащили скарб и припасы.

— А не все вам грабить! — сказал, перехватив их взгляды, казачок по-татарски. — Вот и наш черед настал. Не нравится? А? То-то...

Но велел всех пленных покормить.

Маметкула, как скатанный ковер, отволокли на струг. Под вой женщин и крик ребятишек отчалили. Струг был нагружен так, что бортами чуть воду не черпал. Поставили парус, погребли к Кашлыку.

Остальных пленных погнали пешим порядком вдоль берега. Кто-то предложил запалить юрты.

И Пан, вдруг налившись яростью, заорал в самые лица оторопевших «резвецов»:

— Кто сказал «запалить»? Я-те запалю! Вы с кем воюете? С бабами, с детишками?.. Вы басурмане али крещеные? Запалить они собрались! Я те так запалю, в геенне огненной холодно покажется. — И, прыгая в струг, крикнул по-татарски: — Не бойтесь, худо Маметкулу не будет! Мы на него сердца не держим! Может, и лучше, что он к нам попал!

Когда те, что шли берегом, остановились на первый привал, полусотник Якбулат велел развязать самого молодого и самого старого.

— Понабрали! — сказал он. — А куды нам столько? Чем мы их кормить будем? А энти двое вовсе квелые, не дойдут. Отпускаем.

И, отведя их в сторону, перед тем как разрезать веревки, стягивающие им руки, заглянув в самые глаза, наполненные страхом, сказал по-татарски:

— Яным (воины), идите и скажите всем: Маметкула выдал и место кочевья указал Сеин Бахта Тагин — он недостойный человек. Повтори.

Трясущимися губами пленные повторили.

Якбулат разрезал веревки и выбросил обрывки в овраг.

Как зовут тебя, добрый человек? — спросил старик.

Якбулат, из рода Сары. Казак.

Западные Сары? — ахнул старик. — Вы вернулись?

Но казак уже прыгал через поваленные буреломом стволы, догоняя своих.

Как было условлено, на подходе к Карачину-острову дали сигнал: «На струге Маметкул».

Тут же в городке забили тулумбасы, и, как только со струга кинули чалку, грохнула пушка.

Маметкул, озираясь, сошел на берег. Руки ему разнизали сразу, как только вышли на середину Иртыша. Пан пытался его накормить, но воин только отворачивался, хотя говорили с ним по-кыпчакски.

При оружии, в парадных кафтанах, принарядившиеся, казаки выстроились в две шеренги от пристани до атаманской избы. Прямо перед Маметкулом на крыльце раскатали ковер. У дверей избы стояли два казака в алых кафтанах с бердышами и рушницами --ни дать ни взять государевы стрельцы.

В горнице, устланной коврами, будто боярская дума, на лавках сидели атаманы, а Ермак, будто Государь на троне, — на высоком обрубке дерева, под знаменами, развернутыми на стене.

Маметкул заметно оробел и смутился. Ермак встал ему навстречу, обнял за плечи и по-кыпчакски стал говорить, что безмерно рад принимать у себя в доме самого дорогого гостя, доблестного воина, который заслуживает всяческого почета и уважения за свою честность и храбрость.

Часа через два Мещеряк вывалился на крыльцо и, расстегивая ворот кафтана, сказал своему есаулу:

Ну, теперь пойдет! Навроде Ермак его на государеву службу идти уговорил.

Да ты чо?!

— Вот те и чо! В Москву его повезем! Вишь, как обернулось!

— Во как, а давно ли мы грудь на грудь сходились... Во как бывает! А теперь вроде одному служим.

Неподкупный, честный и талантливый воин Маметкул был отправлен в Москву, присягнул русскому царю и много лет доблестно воевал за свою новую большую родину. Неоднократно Кучум посылал к нему гонцов, писал письма, умолял русского Царя вернуть Маметкула в Сибирь, на что Кучуму отвечали — Маметкул-де сам из Москвы в Сибирь не хочет и новая служба ему нравится. Что было чистейшей правдой. Из самого лютого врага Маметкул стал самым преданным союзником, а затем — другом. Его дети, приехавшие к отцу из Сибири, женились на московских красавицах и называли себя уже русскими дворянами, что тоже было полной правдой. К сожалению, внуки кыпчакского языка уже не знали...

— Ну вот! — сказал Ермак, когда проводил Маметкула из атаманской избы в отведенную царевичу землянку. — Вот так сеют девки мак. — И подмигнул Мещеряку. — Теперь с юга Кучуму взять нас нечем. Маметкула у него нет! Нам теперь Аблыгерима прижучить надо. Айда, братцы, на Пелым!

 

Пелымский поход

Сын кыпчака и вогулинки, Аблыгерим ненавидел Кучума. Его предки служили Тохтамышу, когда того разбил в донских и волжских степях Тамерлан. Предки Аблыгерима, ушедшие с просторов Великой степи двести лет назад от утеснений Золотой Орды, пришли на Пелым как ее представители. И стали здесь полноправными хозяевами. Они поддерживали Тохтамыша, когда разбитый Тамерланом хан пришел спасаться в отдаленное городище Золотой Орды, на самую ее окраину, в Тюмень.

По Тохтамыш забыл старый кыпчакский закон: не приносить злую судьбу в свои улусы и будуны. Кыпчаки верили, что несчастье — это болезнь, и тот, к кому прилипли несчастья, не должен возвращаться с ним к своим соплеменникам. Во всяком случае, так мурзы объясняли тобольским кыпчакам убийство Тохтамыша. Предки Аблыгерима этих объяснений не приняли. Властители Тюменского ханства убили человека, искавшего спасения! Тохтамыш успел войти в Тюменское ханство, его встретили не на границах, но пустили в улусы, его приняли как гостя — и нарушили законы гостеприимства! Поэтому проклято было царство Тюменское! И хотя оно возвысилось на время, но кровь и предательство не дали ему расцвести.

Когда властитель Большой Орды хан Ахмат попытался восстановить величие Золотой Орды — напал на Русь и потерпел сокрушительное поражение после стояния на Угре, его убил тюменский хан Ибак.

Отец рассказывал маленькому Аблыгериму, как это произошло. Воины пришли с Угры на измученных конях, бросив обозы. Многие были ранены, и потому, как только они добрались до степей, хан Ахмат распустил их всех по кочевьям. Он думал, что сам находится в безопасности. Что здесь, за Камнем, его не достанет ни русский Великий Князь, ни казачий аркан. Все мурзы увели свои поредевшие отряды на зимовья. Пал снег. В теплых юртах варили мясо и спали, отлеживаясь после страшного похода. В ставке хана было не более трех десятков мужчин, способных носить меч и кольчугу.

И вот этим-то воспользовался хан Ибак. Присоединив ногайцев, он ворвался в ставку Ахмата и зарезал его, как барана, вытащив полуголого на снег.

Новый тюменский властитель хан Ибак стал воевать со слабеющей Большой Ордой и заискивать перед Великим Князем Иваном III.

Потомки монгольских завоевателей приходили в Сибирь, на Пелым, как много лет назад на Русь, очень небольшим числом. Они были страшны, когда нападали и вели войну, им был страшен мир... Когда наступал мир, сразу становилось видно, как их немного. Да и сами воины быстро смешивались с коренным населением: их дети уж плохо помнили, что они потомки монголов, а внуки говорили по-кыпчакски и считали себя тобольцами.

Отец Аблыгерима говорил ему:

— У проклятых чингизидов есть общая болезнь: каждый из них думает, что он великий хан, и пытается восстановить Золотую Орду! И каждого — убивают!

Ибак не избежал ни общей болезни, ни общей участи. Он попытался объединить Сарай, Астрахань и Казань... Но его убила его собственная знать: восстали князья из рода Тайбуги.

Ханом стал Мамук. Он призвал ногайцев и опять пошел восстанавливать Золотую Орду. С помощью ногайцев он изгнал из Казани московского ставленника. Но смог удержать Казань только несколько месяцев. После чего убежал обратно в Тюмень.

Мамук доигрался! — говорил отец. — Но за его I луиость и злодейства пришлось отвечать другим людям.

Отец нынешнего Царя, Иван III, послал в Сибирь |мп> под водительством воевод: князя Семена Курбского, Петра Усатого и Василя Бражника Заболотского.

Он был очень умный, Великий Князь, — говорил отец. — Он собрал людей, привычных к холоду, которые знали дорогу в Сибирь через Печору. Почти дне тысячи воев с Двины, Ваги и Пинеги было в войске, тысяча триста человек из Устюга Великого, пятьсот человек из Усть-Выма и Вычегды, двести вятичей. Но кроме руси в войске было много татар из Арска, Камни... Были и остяки, которые шли воевать и карать своих братьев. Вот что наделал Мамук.

Когда русские приходили летом на лодьях, мы успевали уйти в тайгу. И тут они пришли зимой, на лыжах. От них не спасали ни снега, ни высокие горы! Они прошли через самые высокие горы и глубокие ущелья, там, откуда их никогда не ждали.

Их не останавливали ни морозы, ни вьюги, они шли с Севера и появлялись из заносов и ветра, как боги возмездия. Лыжная рать в четыре тысячи воинов была самым большим русским войском, которое когда-либо проходило Уральские горы. Они заняли более сорока укрепленных урочищ, пленили пятьдесят восемь князей... Полностью подчинили Югорскую землю, привели к присяге всех князей. Вплотную подошли к границам Сибирского ханства...

Наши шаманы и муллы молились день и ночь, приносили жертвы, все люди уходили и прятались в лесах... И хотя русская рать никого не казнила, мы очень боялись. Жертвы помогли — русские не только ушли, провоевав целую зиму, но почти сто лет не появлялись за Камнем...

Ханы правильно вели себя с Москвой. Не ходили на Русь через Камень. Но хану Едигеру пришлось воевать с Бухарой!

Сын бухарского правителя Муртазы, проклятый Кучум с гнилыми глазами, вторгся в Сибирь и привел башкирские, узбекские и ногайские отряды. Хорошо еще, что правитель Большой Ногайской орды покорился Москве. Тогда и Едигеру пришлось идти на поклон к Московскому Царю. Царь даже прислал своего посла. Но проклятый Кучум убил Едигера. И началось то, что никак не может остановиться...

Они вели разговоры с отцом так, чтобы никто их не слышал, и говорили только на языке манси, потому что Кучум везде разослал своих соглядатаев.

Никто не мог быть спокоен. Но самое страшное даже не это, а то, что проклятый Кучум всех хотел сделать мусульманами. То, что он убивал свою знать и казнил всех, кто ему сопротивлялся, — не касалось Пелымского царства, а вот то, что повсюду разъезжали бухарские муллы, — это была беда.

Они уничтожали капища, ломали столетних идолов и стыдно уродовали мужчин. Как ни покорны были остяки — все равно муллы Кучума не оставляли их в покое.

Пелымскому князю Аблыгериму, который сам был обрезан в детстве, удавалось отговариваться от приведения в ислам своих подданных тем, что после этой операции воины долгое время будут слабы, а он все время воюет с русскими.

Поэтому ему и пришлось несколько раз ходить за Уральские горы и жечь солеварни, штурмовать остроги русских воевод.

Конечно, эти походы приносили прибыль, но Аблыгерим прекрасно помнил, чем кончаются набеги на Русь.

— Они придут! Они обязательно придут! — говорил он своим мурзам и вождям племен и родов. — Они придут!

И наконец он услышал то, чего всегда боялся, — вестник пал на колени и прокричал:

— Они пришли! Они плывут!

— Стоять! — был приказ Аблыгерима, и послушные его воле, закаленные и опытные в боях воины стали крепким заслоном казачьим стругам.

У же в первом бою казаки с большим трудом смогли пробиться сквозь перегороженную лодками, укрепленную по берегам речную заставу. Под грохот пушек и пищалей казакам пришлось сходиться с воинами Аблыгерима врукопашную, поскольку они пушек не боялись — видели пушки и пищали в своих набегах на Пермь и Чердынь.

Аблыгерим сам командовал обороной. Умело расставлял воинов, рассаживал самых опытных и метких стрелков по деревьям, откуда они били стрелами в незащищенные ноги и кисти рук гребцов, — попасть сюда стрелою, пущенной с берега или даже с лодки, было невозможно: борта прикрывали.

Ермак оказался в невыгоднейшем положении: быстрая и узкая река тащила струги вниз — нужно было выгребать против течения, но тогда некому было стрелять. О том, чтобы тащить струги бечевой, не могло быть и речи — бурлаков мигом бы перебили лучники и арбалетчики. Разведка Аблыгерима следовала за казаками неотступно, и каждый казак был сосчитан.

Князь знал, сколько казаков на каждом струге, сколько пушек и пищалей, сколько рушниц, сколько арбалетов, с какой скоростью они могут стрелять.

Его приближенные скакали по всем окрестным стойбищам и под страхом смерти гнали всех способных носить оружие против казаков. Такого отпора и сопротивления Ермак не ожидал.

И все же струги ползли версту за верстой, почти в непрерывном бою приближаясь к Пелыму.

На подступах к главному укреплению Пелымского княжества струги напоролись на усиленную оборону. Река была перегорожена плотами, а за ними в лодках и на второй линии плотов густо сидели стрелки.

В утреннем тумане струги Ермака подошли к плотам. Но не смогли проломиться сквозь тучу стрел. Струги были прикрыты вязанками хвороста, и все же пятнадцать казаков пали в воду со стрелами, впившимися в глаза, в горло, в шеи — под высокие вороты тегиляев. Струги смешались и подались назад.

Аблыгерим прислал подмогу стрелкам на плоты, под тянул резервы. Часа через два казачьи струги опять показались из-за мыса. Медленно ползли они к заплоту Но далеко от него, там, где на деревьях таились лучники, борта стругов окутались дымом, грохнуло, и с деревьев посыпались сбитые рубленым свинцом стрелки

— Стоять! Кто испугается, тот будет мертв! — закричал Аблыгерим. — Все резервы ко мне!

Стоявшие поодаль стрелки бросились на заплот и легли за вязанками камыша. После залпа, отдавшегося гулом в вершинах деревьев, наступила странная тишина.

И вдруг с берега, поросшего камышом, раздалось пение. Воины глянули в ту сторону и увидели, как сквозь окутанные туманом камыши плывут казачьи хоругви и знамена.

— Резерв вправо! — закричал князь. Но в рядах лучников уже раздались голоса:

— Обходят! Окружают!

Крики: «Обходят! Спасайся!» — раздавались из леса. Лучники стали привставать на плотах, прижиматься к противоположному берегу на лодках.

— Обходят! Отходи! — Крики раздались совсем рядом.

Грохнул залп! И в окутавшем заплот дыме Аблыгерим увидел, как лучники побежали на берег. Сначала по одному, потом группами и, наконец, — все...

Напрасно хлестали их бичами командиры, напрасно взывали шаманы. Воины, как зайцы, прыгали на спасительный берег и бежали в лес.

Передний струг ткнулся в заплот, и с него полезли казаки. Аблыгерим собрал все мужество и крикнул:

— Всех бегущих — собрать! Отходить к Пелыму!

Разведя заплот, казаки провели струги и пристали

к берегу. Через борт перелезли Старец и несколько легкораненых казаков; побросали свернутые знамена, бунчуки, бережно уложили хоругвь.

— Поверили, собаки, что нас там вторая рать! оживленно говорили они. — Нет уж, ежели ты шайтанщик, казаки тебя завсегда обманут!

Слышь, атаман! — сказал потный, измученный Старец. — Ежели так дале пойдет, Пелыма нам не взять! Шутка ли — половина ранена, а двадцать человек убито.

— Надо брать! — жестко сказал Ермак. — Возьмем ли, нет, идти на приступ надо! И немедля — пока они еще не опомнились.

Выгребали из последних сил и все же опоздали. Когда показалось на берегу городище — стало ясно: к встрече готовились. Ворота были затворены, по стенам густо, как икра, чернели головы лучников.

Да! — сказал, глядя на укрепление, Ермак Бояру и другим остякам. — Здесь они второй раз на вашу уловку не попадутся. Здесь кричи не кричи, а они не побегут.

Передовой отряд, подошедший к стенам под водительством Пана, попал в тучу стрел.

Ермак видел, как маленький и верткий Пан, бежавший впереди казаков, вдруг взмахнул руками, остановился, часто перебирая ногами, пошел-пошел в сторону и рухнул вниз по откосу.

— Прикройте меня! — крикнул Ермак, выскакивая из струга на берег. Впереди него без всякой команды уже бежали казаки. Пан был убит стрелою, попавшей ему точно меж бровей. Ермак выдернул стрелу. Закрыл широко открытые, удивленные глаза атамана и приказал отходить...

Они возвращались мимо святилища Чердынь, где их ждали шаманы и вожди окрестных племен. Горами лежал ясак. Горели костры. Ермак велел пристать к берегу. Остяки смотрели на казаков по-разному. Одни радостно, потому что видели в казаках освободителей, другие со страхом — боялись и Ермака, и Кучума, и Аблыгерима.

У ног главного идола лежал связанный есаул Кучума Ичимх.

— Развяжите его! — велел Ермак. — Куды шел?

Ичимх молчал.

— На кол посажу! — спокойно сказал Ермак. — Точите кол.

Казаки отрыли яму, заточили кол и положили его тупым концом к яме. Привели коня и деловито привязали вожжи к ногам татарского есаула. Татарин белыми от ужаса глазами смотрел на приготовления.

— Сейчас будешь сидеть выше этих идолов, — сказал Ермак, беря в руки плеть и подходя к коням. — Ну!

— Скажу! Все скажу! — заверещал есаул. — К Аблыгериму шел. От Кучума шел!

— Где Кучум?

— В Барабинской степи кочует! Рать собирает! Сеид-хан, его кровник, вернулся!

— Развяжите его! — устало сказал Ермак. И, садясь на корточки перед татарином, обещал: — Я тебя отпущу. Иди к Кучуму и скажи ему: «Царь зовет тебя на службу. Маметкул уже сдался. Не губи своих сыновей! Иди на службу к Царю. Все вины твои будут прощены, и ханом останешься». Повтори!

Есаул повторил.

— Ты на Русь ходил?

— Ходил! — скрипнув зубами, сказал Ичимх.

— С Аблыгеримом?

— С ним.

— Каким путем шли?

— Через горы.

— За Пелымом по Лозьве есть ход на Русь?

— Нет! — выкрикнул, будто плюнул, татарин.

— А вы что скажете? — спросил атаман остяков.

— Нету, нету, — заговорили они. — Никуда не уходи! С нами живи! Нам с тобой шибко хорошо! Нас с тобою никто не обижает.

— Слыхали? — сказал по-русски, обращаясь к казакам, Ермак. — Нет пути, стало быть, неча туды и ломиться!

— Брешут! — уверенно сказал Гаврила Иванов.

Не хочут, чтобы мы уходили! Без нас их Кучумка всех перережет.

— Брешут не брешут, а через Пелым не пройти! Всех казаков положим! А по Лозьве-то куды выйдем? На Чердынь! Там нас воевода Василий Пеле-полиции дожидается! Особливо тебя, — сказал он Ивану Кольцу.

Не выпало по Лозьве идти, и не надо. Стало быть, не судьба. А ну-ко мы у шамана про судьбу « пытаем. Скажи-ка, братец, что там у нас впереди?..

Старый шаман, одетый в женские тряпки, пожевал сушеных мухоморов и стал, все ускоряя темп, бить в бубен. Когда кожа загудела, а у шамана изо рта пошла желтая пена, он принялся что-то выкрикивать.

Духи предков слушают тебя! — перевел остяк, знавший русский язык.

Спроси, вернемся ли мы обратно.

Вижу остров, вижу много людей на острове... Они ждут вас.

Шаман плясал, заходясь в странных судорогах.

Ну вот, — успокоенно сказал Ермак. — Это Карачин-остров. Вернемся.

И уже на струге спросил его Кольцо:

А чо ж ты не спросил, на Русь-то вернемся in, нет?

— Запамятовал! — сказал беспечно Ермак и серьезно добавил: — А куды вертаться-то? К кому?

 

Москва, Богом проклятая

Осенним утром под мелким моросящим дождем по Владимирской дороге в Москву вошел обоз из двадцати телег. Обочь телег, укрытых рядном и шкурами, вышагивали вооруженные до зубов казаки. Были они обветренны, черны лицами от солнца, в совершенно истоптанных сапогах. И встречные гадали: что в телегах и из какого далека вышагивают эти молчаливые крепкие люди.

Разглядывая подорожные грамоты, стрельцы чесали затылки:

— Мать честная! Следуют из Сибири-города, Черезкаменным путем на Пустозерск, на Вологду, до Москвы... А где это, Сибирь-город? И путь Черезкаменный? — однако пропускали.

Москва встретила сибиряков колокольным звоном, тучей галок, дымом печных труб и вонью давно не чищенных отхожих мест. Народ копошился по домашности, в лавках сидели одутловатые от неподвижности купцы. Мастеровой люд привычно ковырялся в мастерских. И над всем этим чернел сохранявший следы татарского приступа Кремль.

За полтора года, что прошли со времени прошлого пребывания в Москве казаков, она еще более обеднела. Нищие сидели по улицам толпами. На папертях церквей дрались и толкались увечные.

Казаки отыскали дом Алима и были встречены им с распростертыми объятиями и слезами подросшего Якимки, который кинулся навстречу, чая увидеть своего крестного — Ермака, и, не найдя его, не таясь, заревел. Казаки были предупреждены, чтобы по вечерам поодиночке и без оружия не ходили — татей на Москве развелось столько, что стрелецкие караулы пришлось городским властям увеличить до числа совершенно немыслимого — до восьми человек. Меньшим числом было ходить опасно — шайки ночных норов иногда насчитывали по несколько десятков сильных и вооруженных бойцов.

Москва пожинала плоды проигранной войны.

Была потеряна вся Прибалтика, выход к Балтийскому морю. По переговорам в Яме Запольском 15 января 1582 года, в которых принимал участие иезуит Антонио Поссевино, Россия уступила Польше все свои владения в Ливонии, включая крепость Юрьев и порт Пернов. Баторий вернул взятые им и начисто разграбленные Великие Луки, Холм, Невель, Велиж, но не отдал Полоцка. Русские были готовы заключить мир на любых условиях — война на несколько фронтов делала возможной гибель державы.

План, выдвинутый Швецией, — о полном разгроме и расчленении Русского государства, затрещал по швам. Но, подстрекаемые и побуждаемые Ногайской ордой, народы Поволжья подняли грандиозное восстание, длившееся три года. Воистину, Большая Казанская война вынудила начать мирные переговоры со шведами, которым по Плюсскому договору в августе 1583 года отошли Корела, Ивангород, Копо-рье, Ям с уездами... Так закончилась двадцатипятилетняя Ливонская война; положение в стране было таким, что казалось, Россия никогда не оправится после поражения. Дни Царя и дни державы — сочтены.

Казаки в своих диковинных драных кафтанах, в растоптанной обувке тщетно ходили по приказам, пытаясь попасть хоть к какому-нибудь важному лицу, способному принять от них весть о победе над Кучумом в Сибири. Увы! В приказах царили уныние и запустение — казаков гнали отовсюду в три шеи...

Не единожды Черкас и Болдырь перешептывались а не собираются ли казачки пропить мягкую казну в кружалах да уйти на Дон? Но это были напрасные опасения. Черкас ловил себя на том, что от прежних удалых и лихих казаков не осталось и следа. Их скуластые, обтянутые желтой кожей лица скорее стали напоминать монашеские, чем лица воев и удальцом. Выражение смертельной усталости и тоски читалось у каждого в глубоко запавших глазах. Прошагавшие и проплывшие на веслах полстраны, вернувшиеся из таких мест, где ни разу не ступала нога европейца, дравшиеся с невиданным числом супротивников, где на каждого приходилось больше трех десятков вооруженных врагов, казаки сильно изменились. В них остались силы, только чтобы доползти до ближайшей церкви и там, упав на колени, молить Всеблагого и Всемилостивого о скорой кончине. Казаки вымотались за полгода и устали смертельно. Казалось, в них умерли все желания и все страсти. И непонятно было, откуда Болдырь и Черкас каждое утро берут силы, чтобы опять и опять подыматься, снаряжаться и обивать пороги неприступных приказов, где гласу человеческому не внемлют и слов не разумеют.

В дождливое утро, как и неделю назад, надев давно потерявшие цвет и более напоминавшие ветошки кафтаны, Болдырь и Черкас, помолившись, отправились протоптанной дорогой в Разрядный приказ.

— Ну, куды вы опять припер лися? — встретил их звероподобный стрелец. — Не видите, нет никого! Аглицкое посольство прибыло! Все встречать пошли.

По улицам, полным народа, Черкас и Болдырь поплелись туда, куда шли и бежали москвичи. С толпою, напиравшей из всех улиц, они подошли к оцеплению стрельцов. Стрельцы в красных, желтых и голубых кафтанах стояли в два ряда в начищенных касках, г пищалями и бердышами.

— Во! — злобно сказал Болдырь. — Небось на походе их нету! Там давай, казачки, подставляй победные головушки. Мать моя, да их здесь небось с тысячу.

Черкас не успел ответить. Загудели-заухали колокола. По деревянной мостовой забил копытами сказочной красоты жеребец в яблоках, его вели под уздцы рынды в белых кафтанах; на богатом бархатном распопом седле восседал князь Иван Сицкий. Сопровождали его триста конных дворян в алых, малиновых и белых кафтанах. Вели богато убранного коня для иноземца, который шел позади в сопровождении тридцати слуг в замысловатых ливреях, расшитых золотом. Каждый нес какую-нибудь серебряную вещь: кувшин, блюдо, кубок... Долговязый иноземец, в чулках и длинном камзоле, в шляпе с перьями, в башмаках с блестящими пряжками, по-журавлиному вышагивал среди слуг.

Гля! — сказал какой-то москвич, щербатый и | подбитым глазом. — Кажись, он без штанов!

Другой-то глаз разуй! — посоветовал ему стрелец. — На ем штаны гишпанские, иноземного покроя.

Чудно! Чисто журавель... Эй, Карлуха!

Толпа свистела и улюлюкала весьма непочтительно.

— Хтой то? — спросил Черкас.

— Сей — аглицкой королевы посланец! — объяснил благообразный чистенький старичок, видать, из бывших приказных. — Иеремия Боус-сер.

— Сер? Вона пестрый какой!

А чего он приперся сюды? — спросил Болдырь.

Старичок наклонился и зашептал:

— Сказать гадательно... Осударь наш Иван Васильевич прежде сватался к ихней королеве аглицкой Лизавете... Но чегой-то не заладилось. И, сказывают, теперь посылали боярина Федора Писемского сватать енную королевскую сродственницу девицу Мэрю Гастингс...

— Чего? — не стерпел Болдырь. — Да ему сколь годов-то? Государю-то вашему? Он же старее нашего атамана будет! Ему же лет под задницу!

— Ну и что? — солидно сказал стрелец. — Может, он силу в себе имеет еще!

Ему бы о душе подумать... Держава вся в художестве. ..

— А это брак государственный, на пользу подданным, — наставительно сказал старичок.

— Да вы чо! Ополоумели тут все, что ли? — не выдержал Болдырь. — Он уж одной ногой в гробу стоит! Ему до смертинки две пердинки!

Отовсюду к Волдырю стали протискиваться соглядатаи, готовые крикнуть стражу за поносные слова Государю.

Черкас схватил долговязого Волдыря за загривок, пригнул к себе и, пригибаясь, нырнул в сторону.

— Ты чо, на виселицу захотел? — зашипел он на есаула. — Ты чо, забыл, зачем мы сюда полгода шли?

— Да ты сам посуди, — возмущался Болдырь. Полстраны врагам отдали! Народ с голоду помирает целыми деревнями... А энтот беса тешить задумал... Сатана!

— Твое это дело? Балабон! Там наши пропадают! Нам подмогу просить надо, а ты развел крамольные речи... Сам-то пропадешь за длинный язык — хрен с тобой! А что с казаками в Сибирском ханстве будет?

— Да невмоготу на это похабство смотреть! оправдывался Болдырь.

— Невмоготу — отвернись! Тут ходи да оглядывайся, говори да откусывай. Идем обратно — может, кого знакомого встретим!

— Не могу я на это смотреть!

— Не смотри! Ты знакомых выискивай! В Москве без знакомства да родни и не пробьешься никуда!

— Кабы меня тут не высмотрели какие знакомые! — оглядываясь, проговорил атаман. — А то зараз угодишь на съезжую!

— Во-на! — ахнул Черкас. — Ах ты, харя воровская! Да неуж за тобой и по Москве дела водятся?! Что ж ты в Сибири-городе не сказывал?!

— Един Бог без греха! — вздохнул Болдырь.

Они теперь уже осторожно приблизились к крыльцу

царского дворца. Здесь толпились спешенные дворяне, потому что в палаты пускали не всех. Высоко над толпою плыли боярские шапки...

Стой! Гляди! — толкнул Черкаса Болдырь. — Мои того навроде я знаю! Он к Ермаку под Казанью приезжал!

Верно! — перехватил его взгляд Черкас. — Он к нам тута в Москве приходил! Эх, кабы знать, как зовут...

И, прежде чем придумать, что он будет делать, молодой есаул заработал локтями, поднырнул под пышку стрельца и явился к самому лицу нарядно одетого дьяка Урусова.

Куды ты, сукин сын! — орали на него стрельцы. По следом за Черкасом поспешал Болдырь, и все тычки тупиком бердышей попадали в его спину.

Государь! Батюшка! — завопил Черкас в самое лицо Урусову. — Атаман мой Ермак Тимофеевич тебе поклон прислал!

— Откуда?! — кинулся к Черкасу дьяк.

— Мы Сибирь-город взяли! Атаман Сибирским ханством Москве кланяется.

— Не может быть! — ахнул дьяк. — Не может быть!

— Двадцать телег мягкой рухляди привезли!

— Молчи! Где вы стоите?

Да третью неделю в приказ Разрядный пройти но можем. Все пороги обили!

— Где остановились?! — прокричал уносимый потоком гостей дьяк.

— У Алима-сотника...

— Сидите тихо — меня дожидайтесь!

Вместе с повалившими валом гостями Урусов скрылся в дверях дворца.

— Слава тебе, Господи! — сняв шапку, перекрестился Черкас. — Ну, может, дело наше стронется...

Ходы, галереи, лестницы и палаты дворца были битком набиты дворянами, боярами и прочей знатью, нарядившейся в собольи шапки и шубы на бобрах под парчою. Вытянув шею, Урусов заглянул в палату, где принимали послов.

Иван восседал на троне; перед ним лежали три короны, четыре рынды в блестящих серебряных парчовых кафтанах держали секиры-топорики. По стенам па длинных лавках плотно сидели бояре и князья. Посланник закончил речь и поклоны, передал Царю королевские грамоты. В знак особого уважения, принимая их, Царь снял шапку и справился о здоровье «сестры своей королевы Елизаветы»; посол был допущен сесть рядом с Царем на покрытую полавочником скамью.

На этом торжественная часть посольства закончилась. В следующие дни пошли секретные переговоры и несколько публичных заседаний с думными боярами.

Вот тут-то особо обсуждалась вторая причина при бытия английского посольства и присутствия в нем снаряженного на купеческие деньги Джерома Боуса.

Россия сильно задолжала Англии во время Ливонской войны, когда получала оттуда военное снаряжение. Пользуясь тем, что денег после войны у России не было, английские купцы-поставщики рассчитывали добиться от Царя дополнительных привилегий к тем, что они уже имели, в частности — беспошлинной торговли через Белое море.

Теперь же купцы просили даровать их компании исключительное право на торговлю на Русском Севере в устье Мезени, Печоры и Оби. В Посольском приказе давно скапливались донесения о том, что английские купцы собирают сведения о Сибири. Они не однажды были замечены в расспросах холмогорских поморов, тех, что знали дорогу в Мангазею.

Когда-то Царь поддался уверениям англичан, что они сыщут путь через Студеное море в Индию и Китай. Но годы шли, путь не сыскивался, а вот в Сибирь, откуда поступали бесценные меха, англичане уже наведались.

Соединив все сведения о деятельности англичан, московские власти забили тревогу.

Дьяки доносили Царю, что «в тех местах ведутца соболя да кречеты; и только такие дорогие товары, соболя и кречеты пойдут в Английскую же землю, и нашему государству как без того быть?!»

Послушавшись дельных советов, Царь приказал боярам и переговорах с англичанами держаться крепко. И дума ответила англичанам кратко и веско: «А о реке Оби, да о Изленде-реке, да о Печоре-реке и о тех урочищах им отказать».

Гадать приходится, повлияло ли на такое решение Сибирское посольство казаков, или в Москве и сами понимали, что они могут потерять, но одно бесспорно: когда казаки наконец попали ко двору и вывалили перед государевыми дьяками драгоценную пушнину — эффект был громоподобный! Подобных мехов прежде не видели в таких количествах! После многолетних кровавых поражений впервые была получена весть о взятии новой земли в прибыток России. Москва ахнула!

Государь приказал звонить во все колокола! Казаки» наградили сукнами и камками, дали денег и всем прощение всех прежде совершенных преступлений... Государь «забыл» о грамоте, посланной Строгановым! Они были не только прощены за проявленное своевольство, но как бы давалось понять, что они, Строгановы, снаряжая казаков в Сибирь, действовали по указанию царскому, по его воле.

Казаков всячески ласкали. Зазывали в богатые дома. Дарили подарки. Ежедневно Черкас и Болдырь должны были ходить в Разрядный приказ, где диктовали нескольким писцам «Скаски о Сибирском взятии». Особое значение придавалось точности сведений о пути через горы, о населении, числе воинов и т. д.

В ответ же на просьбы и слезные моления казаков поскорее послать подкрепление в Сибирь, где пропадают, удерживая из последних сил столицу Сибирского хамства, казаки, ответ был дан не вдруг.

То есть решено-то было сразу! Подкрепление послать! Да посылать оказалось некого.

Казаков вызвали к Царю. За два дня до этого их гоняли в баню, стригли и выдавали новое платье. Ведомые дьяком Урусовым, двадцать пять казаков, цокая коваными сапогами, прошли в малый царский покой.

Царь, совершенно опухший, отечный, расплывшийся, сидел на троне в окружении дворян-рынд, бояр и думных дьяков. Он был страшен. Совершенно дряхлый, седой и облысевший старик пугал землисто-зеленым цветом лица и жгучим взглядом серых, таившихся под насупленными бровями глаз.

Он долго расспрашивал о походе. О Ермаке. Спрашивал о сражениях, о том, велико ли войско Кучума.

Казаки отвечали с толком и расстановкой, нисколько не робея бояр и дворян. Урусов перед тем, как привести их к Царю, робеть не велел. И то, как, прослышав наконец-то о победе Ермака, встречала их Москва, придавало им достоинства. Однако Царь ни на минуту не забывал, что перед ним казаки — народ подлый, то есть роду простого, незнатного. Потому награды и царская благодарность были самые простые и немудреные: сукном, деньгами... Царь взял со стола первый попавшийся кубок и послал его в подарок Ермаку, кубки поменьше — другим атаманам.

Ночью, когда Болдырь и Черкас обсуждали прием у Царя, Болдырь сказал убежденно:

— Не чаял я, что Царь-то так плох. Ермак говорил, что Царя он моложее не намного. А вон поди ж ты! Рази можно сравнивать: Ермак молодец хоть куда, Царь на вид чуть не вдвое старше.

— Не жилец он! — сказал Черкас. — От него уж землей пахнет! Не жилец... Хоть бы скорее подмогу набрать да к нашим возвернуться! Хоть бы скорее!

Но отпускать казаков из Москвы никто не собирался! Верный себе, Иван-царь казаков попридержал, вроде как в гостях, а вроде как и в заложниках.

Приказано было готовить зимний поход.

Казаков вызвали второй раз. Царь долго расспрашивал их о снегах и морозах и приказал перенести поход на весну. «Ныне, — писал он Строгановым, которым прежде было предписано готовить зимний но ход, — до нас слух дошел, что в Сибирь зимним путем на конех пройтить не мочно».

— Через чего ж не мочно?! — толковали меж собою казаки. — Ходят и пермичи, и вогуличи! Через чего ж не мочно? Скорее посылать надо!

Но их никто не слушал. Составив «скаски», дьяки словно бы и не читали их. Когда казаки выслушивали, как дьяки рассуждают меж собою о походе, — только диву давались.

Они бы еще больше удивились, если бы узнали, что к походу в Сибирь готовятся всего три сотни стрельцов.

Боярская дума, завороженная тем, что пять сотен казаков взяли Сибирь-страну (хотя казаки настаивали, что Сибирь не страна, а город!), решила после недолгого обсуждения, что трех сотен вполне хватит.

Собирать отряд поручили князю Волховскому. Князь хоть и носил высокий титул, к знати не относился. Высоких покровителей не имел. Служил воеводою в Богом забытом городишке Курмыш на Волге. По спискам он числился как «литва дворовая» и владел поместьями малыми в Муроме да в Ростове. За счет своих прибытков снарядиться как надо бы не мог и всецело надеялся на казну да на бояр Строгановых. Были ему приданы в помощники стрелецкий голова Иван Киреев да стрелецкий голова Иван Глухов.

Приказано было сбирать отряд в Перми. Сюда привели сто стрельцов из Казани и Свияжска, сотню наскребли из отрядов на Вятке и в самой Перми, третью с трудом набирали по иным городам. Стрелецкие головы списывали в этот отряд стрельцов «маломочных», к службе не шибко гожих. Идти в Сибирь было приказано по весне.

Но к весне Царь совсем ослабел, захворал и отстранился от дел. Он распух так, что едва мог ступить на ноги. Его носили в креслах по дворцу — чаще всего в палату, где сохранялась казна и грудами лежали драгоценные каменья, кои Иван собирал всю жизнь.

Слабым голосом он, как обычно, рассказывал о свойствах камней, но эти лекции не длились так долго, как прежде, Царь быстро утомлялся.

Часто он посылал к волхвам и колдунам погадать о своей судьбе. Гадатели были изрядные. И некоторые не страшась говорили Царю все приметы, по которым ему выходило умереть 19 марта 1584 года. Царь и верил, и не верил. Гадал сам на каменьях, на пауках. Каждый раз выходило по-разному.

Утром этого дня он прочитал свое завещание. Приказал приготовить себе баню и отправил своего любимца Вельского справиться о приметах. По приметам Царю выходила сегодня смерть.

— Царь зароет вас всех в землю живьем или сожжет за ложные предсказания и обман. День наступил, а Царь так же крепок и невредим, как прежде был! — сказал гадателям Вельский.

— Боярин, не гневайся! — отвечали гадальщики. — День только что наступил, а тебе известно, что он кончается с солнечным закатом.

Около третьего часа Царь пошел в баню. Мылся долго, певчие, которые обычно пели Царю, когда он мылся, изрядно устали. Мылся он часа четыре, чувствовал себя свежее. Его привели в покои, усадили на постель.

Иван приказал Родиону Биркену принести шахматный столик и велел расставить шахматы. Борис Годунов и другие любимцы Царя Ивана стояли вокруг стола. Иван был в сподниках и холщовой рубахе... Вдруг он ослабел и упал навзничь.

Поднялся крик, смятение: кто посылал за водкой, кто — в аптеку, за золотоцветом, кто за духовниками и медиком.

Тем временем у Царя остановилось дыхание и он стал окостеневать. Чтобы восстановить тишину, стали говорить, что есть надежда на его выздоровление. Борис Годунов, Богдан Вельский и все правительство вышли на галерею на высокое крыльцо и закричали стрельцам, чтобы те заперли во дворце все ворота и стояли у орудий с зажженными фитилями. Все ворота Кремля заперли. На стену выбежала стража.

Утром митрополиты, епископы и бояре собрались во дворец и, толкаясь и теснясь, торопливо прикладывались к Евангелию и кресту, присягая новому Царю Федору Иоанновичу.

Двенадцать тысяч стрельцов, не считая казаков городовых и служилых татар, оцепили Кремль, держа оборону, — боялись мятежа...

В суете о ермаковцах забыли. Их не отправляли в Сибирь, не отпускали из Москвы и держали неизвестно для чего... Когда перестали платить жалование, казаки пали на кормление к сотнику Алиму, войдя сверх штата в его городовую сотню. Тем и жили.

Семен Волховский не имел иного приказа, чем тот, где предписывалось по весне идти в Сибирь через Камень. Упустив весеннее половодье, по обмелевшим за лето рекам повел три сотни стрельцов, набранных с бору по сосенке в разных городах, на подмогу Ермаку, вероятно, мечтая сменить своим государевым гарнизоном удачливый сброд, которым для него, дворянина, были казаки.

Снаряжали его Строгановы. В отличие от Ермака, Волховский брал все, что ему давали, грузил на тяжелые, уже тронутые гнильцой струги и щедро оставлял расписки за полученное снаряжение и провиант...

 

Государевы стрельцы

Ермак, не надеясь на прибытие подмоги, еще в мае приказал сеять хлеб. Вольные казаки было взбунтовались: мы, мол, никогда хлеба не сеяли, и на что он нам!

— А что зимой жрать будете? — рявкнул Ермак. — Присылок-то из Руси нет! Дошли наши к Царю або нет — неведомо. А жить небось все хотите!

Воровские же казаки с удовольствием принялись ладить сохи. В окрестностях Каш лыка не много пашни было. Потому подняли ее сравнительно легко. Даже припахали немного целины.

Чтобы показать пример вольным казакам, презрительно глядевшим на воровских, сноровисто, по-мужицки нажимавшим на кичиги сох, Ермак и сам попробовал пахать...

Соха будто живая выскакивала из борозды. Ничего не получалось.

— Невелика премудрость! — отбирая у атамана соху, сказал Гаврила Ильин. — А уметь надо!

Сам он, не кичась своим есаульством, с удовольствием пахал, и косил, и махал топором.

Якбулат-ермаковец только посмеивался:

— Мужик, он и есть мужик! И сколько бы он в степи человеком ни был, а все на мякину его тянет!

— Кому что... — вздыхал Ермак.

Рыжий немец посчитал, прикинул и заверил, что ежели уродится жито, то на триста казаков должно хватить до весны.

Ну, вот и ладно! А там рыбки понасушим, дичины набьем, медведей да лосей... Проживем!

Горевали только, что репы в этих местах отродясь не сеяли — а как без нее жить! Для русского человека репа — основная еда.

Но не сеяли репы в Сибири, а семян принести никто иг догадался. А вот лука татары принесли много. Видать, любили эту еду. Как без лука бешбармак варить?

Так повелось, что за любым делом все бегали посматривать, как там жито растет. А оно уродилось  изрядным. В августе скосили, поставили в скирды. Потихоньку начали молотить и Маметкула пленного угощали бешбармаком, где тесто было из своей муки.

В Кашлыке проконопатили амбары. Построили овины и бережно свезли все снопы с поля, дорожа каждым зернышком.

Из Кашлыка ушли все татары, откочевали в свои улусы и Кучумовы жены. Кто знает, как сложились их судьбы?

Ермак вспоминал о них и о сгоревшей Зейнаб... Но редко, за трудами да учением воинским было не до воспоминаний. С утра бил довбуш, и казаки становились на учение или шли по работам, в караулы, разъезды, ежели не было какого общего дела: ясашную отару пригнать или сходить на вылазку, на стругах сплавать — пошарить по окрестностям — нет ли какой опасности от неизвестно куда сгинувшего Кучума.

Частенько наведывались в Кашлык окрестные люди Рыжий немец наладил такую кузню, что слава о ней гремела по всему Иртышу и Тоболу. Шли сюда люди за всяким железным изделием. И всем отпускали работу безвозбранно. Отлили колокол и теперь на церковную службу созывали людей колокольным звоном.

Ранним августовским утром причалила лодчонка. Из нее вылезли две татарки: старая и молодая; постучали в ворота.

Чего вам, бабы? — высунулся из башни дежурный казак. — Вам в крепость нельзя.

Атаман Ермака позови!

Казак, дивясь их не то храбрости, не то наглости, послал за Ермаком. Атаман вышел к татаркам за ворота. Поздоровался, спросил по-татарски, с чем пришли гостьи: с бедой или с радостью.

И тогда старшая сказала:

— И сама не знаю, с бедой или с радостью.

Молодая, сидевшая в лодке, подошла и, откинув шаль, показала крошечного ребятенка.

— Мать честна! — всплеснул руками Ермак. Это хто ж будет?

И тут же, перейдя опять на татарский, спросил:

— Чей же этот ребятенок такой хорошенький?.. На руки-то можно взять?

Молоденькая татарка зарделась:

— Это сын Черкаса. А хочу, чтобы он был христианин, как отец. Он — русский!

Вот ведь что придумала! — утирая слезы, всхлипнула старшая. — Мало нам позора!

Ермак взял на руки невесомое тельце — казачок чмокал губами и вертел головенкой.

— Айда крестить! — сказал он. — Отчиняй ворота. Зови батюшку.

Старенький попик, тот, что ходил с Паном ясак собирать, даже прослезился на радостях, торопливо надевая епитрахиль. Пока собирались казаки и, прослышав о крещении, бежали надевать парадные кафтаны, двое вывернули из сотенного казана щербу, тщательно вымыли и выскребли закопченный котел.

— Ах! — посетовал батюшка. — Всенепременно купель нужна! Всенепременно.

— Будет купель! — сказал Ермак. — Раз есть кого крестить — будет купель!

Торжественно и строго стояли казаки на молебне. Приняв из рук Ермака красненькое тельце, священник трижды окунул его в купель:

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа...

Татарке понатащили гостинцев, навязали целым

тюк мехов в подарок. И долго смотрели, как лодка с двумя женщинами пошла по реке.

Вот Черкасу счастье! — сказал кто-то из казаком. Возвернется из Москвы, а тута мальчонка народился... Сынок.

Заскорузлые, казалось бы не знавшие ничего, кроме боев и походов, изрубленные и пытанные на дыбах, едва избежавшие смерти висельники весь вечер толковали о семейной жизни и вздыхали о том, что жизнь прошла...

В том, что Черкас обязательно вернется из Москвы, не сомневался никто. Возвернется. Вот только когда?

Ермак долго разговаривал со Старцем, лежа на сто-

I с сена и глядя в темное, густо усеянное звездами небо.

Это ж какой храбрости бабенка! Крестить, нишь ты, пришла! Счастье Черкасу... когда так любят да ждут.

— Табе, дураку, счастье! — сказал Старец. — Это побег молодой!

— Какой такой побег?

Вот пришел сеятель и выжег поле под пашню. Но сие не поле, а гарь! А полем оно станет и нивою плодоносной, когда первый побег взойдет. Вот и то, что вы тут рубились, — это все расчистка! Городки ставите, да ясак уменьшаете, да закон государев чините по всей округе — это все пашня возделывается! А вот мальчонок тот — побег нивы новой! Нового народа...

— Это ты, дед, хорошо вывел! — похвалил Ермак. — Хорошо.

— Это не я вывел! Еретик ты прикоренный! Это нам Господь знак подает! Я вывел... Я что — плевел под ногою Господа! Среди грешных — первый! Вам Ног кричит, а вы, сукины дети, слышать не хотите! Как мальчонку-то назвали? Божье имя какое?

— Степан!

То и оно — сие — первый апостол у Господа! Ис понял, что к чему?

— Ай и верно... — удивился Ермак.

— Ты не ахай, а молись да Бога благодари... Да-пай-ка за мной: «Благодарю Тя, Господи, яко сподобил мя...»

— Господи! — сказал Ермак. — Как хорошо! Как хорошо! Теперь и помереть можно спокойно...

— Помереть погоди! — проворчал Старец. — По мереть — это как на отдых уйти! Чтобы помереть, ели помучиться надо! Господь сам ведает, когда тебя на отдых предоставить в месте злачном, месте чистом, месте покойном...

На стенах Кашлыка вполголоса перекликались караульные:

— Слушай... Посматривай...

Их голоса далеко были слышны над гладью Тобола...

Слушая их голоса, не мог уснуть в своей юрте, поставленной за стенами Кашлыка, находившийся здесь с женами и детьми в почетном плену Маметкул. Виденное глубоко потрясло его. Он помнил, как приводили к исламу непокорных лесных людишек Кучумовы муллы. Как многие шли на смерть, отказываясь принимать новую веру. А здесь — молоденькая девчонка-татарка! Сама принесла ребенка и сама назвала его русским именем! Думал Маметкул и о том, что здесь, в самом сердце казачьего лагеря, он не видел ни одного случая насилия. Все жили как хотели, но объединяло людей какое-то теплое чувство братства и единения. Не было драк, никто не казнил, не мучил. Не было рабов, не было тюрьмы... Даже он — казалось бы, враг — жил среди казаков на правах едва ли не равного. Всякую еду ему подавали первому, как гостю Никто не обижал ни его детей, ни жен... И казаки, казавшиеся Маметкулу прежде исчадиями ада, были людьми совсем не страшными. Они охотно говорили с ним по-татарски. А он уже начинал понимать кое-что по-русски. И странное чувство, что только здесь, среди казаков, он живет спокойно, не опасаясь ни заговоров, ни мести, ни дворцовых переворотов, ни перемен в настроении его повелителя, рождало в нем странное ощущение собственной значимости и собственного достоинства. В ту ночь Маметкул вдруг понял, что никогда больше не вернется ко двору Кучума. И что бы ни произошло, судьба его теперь навсегда будет связана с этими очень непохожими друг на друга людьми, которые именуют себя казаками, русскими...

В июле, по самой летней жгучей жаре, прискакали дозорные.

По Иртышу, с верхов, караван купеческий идет!

— Кто таковы? — цепляя саблю, оживился Кольцо.

— Навроде бухарцы.

— Ах ты, мать честна! — Казаки забегали по Каш-лыку, натягивая доспехи.

А ну стой! — прогремел Ермак. — Вы куды наладились?

— Чо ты кудыкаешь перед делом! — вякнул было Кольцо.

— Каким таким делом?! — рявкнул Ермак. — Я те покажу дело! Ты уж на Самаре делов наделал, что тута оказался! А ну, разоблакайтесь все! А кто первый шкоду какую каравану сделает не то пальнет без приказа — так башку и снесу!

Крепостицу затворили, на всякий случай стали к пушкам с фитилями. Вскоре на реке появился караван: несколько десятков лодок и два больших струга. Со струга пальнули холостым в знак приветствия, из крепости ответили.

Струг подошел к пристани, кинули чалку, бросили сходни. И важные бухарцы в дорогих стеганых халатах и белых чалмах, в окружении слуг с подношениями пошли к воротам. Каковы же были их лица, когда в отворенных, заново навешенных и окованных створках ворот не оказалось татар, а стояли при всем параде с пищалями и бердышами казаки. Купцов торжественно проводили в атаманскую избу.

— Ассалом алейкюм! Как здоровье высокородного и многочтимого хана Кучума? — с трудом понимая происходящее, пролепетал заготовленное приветствие староста купцов.

— Я думаю, он благополучен! — по-татарски ответил сидящий на атаманском месте Ермак. — Во всяком случае, мы убить его не успели! Врать не буду.

Купцы обомлели.

— А что вам Кучум? Вы же торговать приехали?

— Именно так! — пролепетали, кланяясь, купцы

— Ну вот и хорошо! Будем торговать! Вам ведь все едино, с кем, лишь бы барыш был! — подмигнул Ермак. — А мы торговать готовы! И цены у нас лучше, и рухлядишки мягкой побольше. И скупиться мы не станем! Кучум-то, я думаю, скуповат был?!

Староста уклонился от ответа, но, чувствовалось, немного успокоился, а когда пошли расспросы, что в караване да по каким ценам, и вовсе успокоился! Оживился.

Часа через два вдоль всего берега уже шла лихая торговля.

Казаки тащили связками меха, а торговцы вынимали из лодок шелк, бумажную материю, мешки с зерном сарацинским. Всевозможные благовония. В особой коробке почтительно передали глазные мази для Кучума.

Ермак принял мази, но платить за них отказался. А все остальное ходко пошло на обмен. Купцы разохотились и продали казакам тщательно скрываемый запас-свинца и пороха, который везли по просьбе Кучума.

— Чо ты с ними цацкаешься! — ворчал на Ермака Кольцо. — Резанули бы сейчас купчишек, и добытки наши целы, и все припасы наши! Это ж басурмане!

— Это, Иванушка, купцы! — наставительно сказал Ермак. — А для купца главный бог — нажива! Ну перебьем мы их, и вся недолга! А мы с ними торговлю учиним. Из Москвы подмога то ли будет, то ли нет, а мы и тут не оплошилися. У нас и порох, и свинец в достаточности! Мы и без царского указу торговлю любую заведем. А купцов только помани! Они тебе беса в бутылке добудут!

— Эй! Батька! — сердился Мещеряк. — Больно дешево торгуем! Дешево отдаем! Рухлядишке-то нашей цены нет!

Не ты к ним приехал — они к тебе! Не скупись! Пусть во вкус войдут. Заманивай их дешевизной!

Купцов привечали. Товар расхваливали. По окончании торгов резали баранов — готовили угощения. Ермак диктовал приказчикам, что привезти в следующий приезд. Купцы набивали цену, торговались, прищелкивали языками, закатывали глаза. Уговорились, что следующий караван придет ровно через год. Выходило, что будет он в три раза больше. И купцы уже заранее подсчитывали барыши, не веря своей удаче.

Казаки выделили для охраны каравана конвой, который проводил бухарцев верст на двести вверх по Иртышу.

Казаки шили себе рубахи и шаровары из купленных таней. Вольные варили плов, лакомились бараниной, воровские опасливо пробовали заморское сарацинское зерно — рис. Ничего — на еду годился.

Вот только с лекарствами для Кучума вышла промашка. Ермак отдал ящик с мазями пленному татарину и велел сдать Кучуму в руки! Но татарин, как только выехал подальше от лагеря, выбросил медицинский ящик и налегке поскакал в свой улус. Радуясь освобождению из плена и тому, что сумел насолить Кучуму. Он был сторонником Табуйгинов и служил у Кучума но принуждению...

В остальном торговлей остались довольны все.

— Только бы они в Бухару свою добрались невозбранно! Ежели доберутся — на следующее лето от купцов отбою не будет. Помяните мое слово — вся Бухара сюды за барышами явится!

— Она сюды с войском явится! — ворчал Старец. — Приманивай, приманивай басурман своим богачеством. Они сюды всем скопом навалятся...

— Скопом-то их бить легче! — смеялись казаки. —

Огненного припасу у нас теперь опять в достаточности! Хучь год отстреливаться можем. Пущай приходят!

— Полно вам брехать-то! Дураки! Еще накликаете беду! — ругался на них Старец. — Нас вон всего мене трех сотен стало — ну-ко и вправду бухарцы придут!

И казаки ежились, кто притворно, а кто и всерьез: страх!

Уже пыхнули золотом листочки на березе. Ударил первый утренний заморозок. И казаки, глядя на белесый налет на траве, ежились и удивлялись:

— Чегой-то рано в нонешний год.

— А откуда ты знаешь, когда тут не рано? Может, в прошлом году лето затянулось...

— А какой ноне год?

— Да кто его знает! — равнодушно отвечали казаки. — Навроде на третью зиму пошло.

— Третью зиму зимовать собираемся, а вестей из Москвы нет! — вздыхал Старец. — Вон уж и Пана схоронили, и казаков осталось меньше трех сотен. Иноземцы, почитай, все, что с нами шли, — в земелюшке лежат, а вестей нет как нет!

— Может, не дошли они? — спрашивал Мещеряк.

— Дойти-то, может, и дошли — дорога Печорским ходом известная, давно набитая, а вот каково их в Москве приняли? Потому неведомо, как и нам-то возвращаться! Что там на Руси делается? — сетовал Ермак.

— Надо обратно пробиваться! Либо вторую станицу посылать, — толковали казаки.

— Имейте терпение, — говорил Ермак. — Господь нас ожиданием испытывает!

Но сам почасту сидел на берегу реки, будто ждал чего-то... И дождался!

Грохнул с реки поздним вечером сигнальный выстрел. Высыпали казаки на стены. Вдоль реки и по реке, на плотах, двигались стрельцы.

— Господи! — закричал первый караульный, увидевший их. — Рать московская! Услышал Бог наши молитвы!

Весь гарнизон высыпал на берег. Падая и спотыкаясь, забыв всякие предосторожности, казаки бежали навстречу стрельцам.

— От дураки! — процедил Кольцо, зажигая фитиль у пушки. — А может, они имать нас посланы! А эти расщеперились: «Уря-уря!»

— Это вряд ли! — сказал Ермак.

Но вышел навстречу московской рати, только когда она вся была построена в крепости и воевода приказал развернуть знамя.

Мещеряк выстроил противу стрелецкого строя казаков — картина получилась странная. Одеты в невообразимые одежды собственного шитья, вооруженные всем разнообразием холодного и огнестрельного боя, казаки тем не менее выглядели мощной, внушительной силой.

Стрельцы же, сохранявшие еще подобие отряда, хоть и были наряжены в полковые кафтаны, но имели вид разбитой рати. Кафтаны оборваны, обувка вся разболтана, протоптана. Единственно, как и полагалось государеву стрельцу, оружие — пищаль, бердыш да сабля — у всех было в сравнительной исправности; да горбатили спины заплечные мешки с пороховым зельем и пулями.

Торжественно воевода, князь Волховский, прочитал цареву грамоту о прощении казакам всех прошлых вин, о принятии их на государеву службу. Вручил по золотому Ермаку, Кольцу и Мещеряку, поскольку больше никаких атаманов уже не случилось. Поблагодарил атаманов за службу. И даже, не кичась, обнял по-братски Ермака!

Казаки и стрельцы орали «ура».

— А где же их обоз? — спросил Старца рыжий немец. — Припасы-то где?

— Должно, по реке на стругах следуют... — неуверенно сказал помогавший ему и знавший счет казак. — Как же без припасу?

Но никаких припасов не было! Стрельцы, застрявшие с тяжелыми строгановскими стругами на переволоке через Урал, опасаясь нападения татар в открытом, неукрепленном месте, побросали и корабли, и все многочисленные припасы, забранные у купцов, отправившись дальше налегке, только с одним оружием.

Князь Семен Волховский держался осанисто, солидно. Ходил, будто военачальник великий, по стенам, поглядывал из-под руки, правильно ли пушки стоят. Громким голосом справлялся, все ли исправно, отдавал не то приказы, не то советы, как лучше оборону держать.

С ним ходила свита человек пять-семь. И два особо приближенных стрелецких головы — Иван Киреев да Иван Васильев Глухов. Киреев глядел на все мрачно, а Глухов, поддакивая каждому слову Волховского, так и стриг глазами по сторонам.

— Ну вот! — сказал князь, усаживаясь с Ермаком за широкий стол, соблюдая вроде бы чины: сам против Ермака, Киреев против Мещеряка, Кольцо против Глухова. — За дело тебя, атаман, Государь наш покойный благодарил. Хорошо вы тут все обустроили! Молодцы. Хвалю! И помощники у тебя изрядные!

— Это не помощники, — сказал Ермак. — Это товарищи мои. Мы здесь все равны.

— На войне такое никак не можно, — криво улыбнувшись, сказал князь. — На войне единоначалие требуется!

— А ты бывал на войне-то?! — буркнул Кольцо.

— Это ты к тому клонишь, чтобы мы к тебе в подчинение пошли? — спросил Мещеряк, впиваясь своими раскосыми серыми глазами в князя.

— Так ведь это Государем предписано, — поднял брови князь. — Приказ надо исполнять!

Кольцо вскочил, зашелся в гневе так, что даже ничего сказать не мог, только рот открывал, как рыба. Хорошо, что по старому казачьему обычаю за стол переговоров садились без оружия, снимая его в прихожей под присмотр дежурного казака.

— Сядь, — грозно сказал Ермак и, дернув Кольцо за кафтан, опустил его на лавку. — Дай князю досказать.

— А я уж все сказал! — смешался князь.

— Вот у вас и еще непорядок, — подзудил Глухов. — У вас Маметкул сидит плененный. А надо его скорее в Москву отправлять!

— Да-да-да... — согласился князь. — Маметкул-хан — особа знатная, его в затворе содержать нельзя. Надо скорей в Москву.

— Ежели будет на то твоя воля, князь, — заторопился Глухов, — так я его и поведу скорее обратно через горы. Дорога опасна, мало ли что! Я вот сколь подобных людей водил, а и то опасаюсь.

— Да-да-да! — согласился князь. — Прямо с завтрашнего дня и отправляйтесь. Забирай всех перми-чей — вожей, что нас сюда вели, десяток стрельцов, и ступайте с Богом.

— Ой, тяжкая это дорога, тяжкая, — завздыхал хитрый Глухов. — Поспешать надо! А то, неровен час, снеги падут! Пропадем! Я уж сбираться пойду, а утром и тронусь...

Разговора не вышло. Князь почувствовал, что казаки под его команду не пойдут. А силы заставить их он не имел. Только было собрался голос повысить, как Ермак его живо осадил.

— Вот ты воеводить собрался, — сказал он просто, — а как же это ты без припаса пришел?

— Так кто же ведал, что здесь места такие лешие да безлюдные. Ведь от Камня до вас, почитай, никого!

— Так ты грабить наладился? — зло засмеялся Кольцо. — А еще нас, казаков, разбойниками дразнят! А разбойники-то вы!

— Я таких речей поносных слушать не могу! — вскипел князь.

— Можешь! — сказал, подымаясь, Ермак. — Можешь. Зараз тебя бы вместе с Глуховым твоим назад наладить, потому — не вояки вы! Да и то сказать, ведь веема вы назад не дойдете.

И, цепляя в прихожей к поясу саблю, крикнул в горницу:

— Глухов-то воевода поумней тебя будет. Вон как обратно побежал! Что твоя собака от пожару!

И, выйдя на крыльцо, тоскливо посмотрел, как жадно хлебают щербу и уписывают хлеб у казачьих котлов стрельцы, изголодавшиеся на походе, заметил:

— Вот те и государева рука, и московская подмога! Покойников привели!

— Ермак Тимофеевич! — Волховский вышел на крыльцо. — У меня к тебе разговор есть.

Ермак вернулся в избу.

— Я не стал при твоих царскую грамоту до конца читать, а тут про тебя прямо сказано. — Он достал свиток, развернул. Пробежал глазами строки. — Вот: «А Ермаку указал Государь быть в Москве». Понял? Заутре сбирайся с Глуховым, Маметкула повезете. Ох, и великая честь тебе будет!

Ермак долго сидел на берегу — бросал в воду камешки — смотрел на круги. В студеной уже воде отражалось темнеющее небо. Огни на берегу.

— Ну, и что ты сидишь? — К нему подошел Старец. — Чего там тебе Болховский-князь говорил?

— Царь велит на Москве быть.

— А ты что ж? Там ведь тебя небось величать будут!

— А на что мне тамошнее величание? — спросил, отряхивая ладони о шаровары, Ермак. — Чо, у меня от того величания детишки воскреснут? Жена моя, Настенька, из могилы встанет? Чо я там не видал, на Москве-то? Тамо нынче — в славе, завтра — в опале!

— Уж ты-то точно в опале будешь! — заворчал Старец. — Ведь ты давеча сказывал: тебе приказ был в Перми быть, а ты вот сюда поперся! Второй ведь приказ норовишь не исполнить! Подумай!

— А чо тут думать? Куды я от вас пойду? Кабы всех казаков на Москву вывести, а тут меня одного! Как я вас брошу? За мной казаки пошли, я вроде как их заманул, а теперь за наградой царской кинусь, а они тут в художестве? Совесть-то у меня заемная, что ли? Я ведь казакам обещался!

— Ты нонь на такой высоте, что все твои обещания прежние — тьфу! Ты ж теперь навроде как князь Сибирский! При твоем нонешнем положении неча на черный люд озираться!

— Ты чо, дед? Сдурел?

Сам ты сдурел! Ты теперь как Царь, а Царь может свое обетование нарушать для пользы всеобчей! Инан-царь, что ни день, новый завет дает.

— Ну вот пущай он и правит, а я не стану!

— Кати на Москву, обскажи там все как есть, бери войско и вертайся, но уже наместником!

— Так мне рать и дали! Так я в наместники и превзошел! Вон уже прибыл наместник — князь Волховский! И не мели ты дурь, дед, куда я от вас? Кабы все хорошо было, и то не пошел бы, а сейчас, разве не видишь — харчей-то до Рождества не дотянуть!

Старец вдруг рухнул на колени и поклонился Ермаку в ноги.

— Ты чо, сдурел навовсе?

— Прости меня, атаман, Христа ради! — торжественно сказал Старец. — Я тебе испытание делал! Истинно говорю тебе — не встречал я такого человека, как ты! Тебя Господь послал!

— Ты, дед, вовсе от постов да молитв ошалел! — сказал Ермак. — Ты вот лучше скажи, что жрать-то будем? Голод ведь в глаза глядит! Голод!

 

Кольцо бесталанный

Припасы, накопленные казаками, как их ни экономили, подошли к концу января. В это время Карачин-остров представлял собой страшное зрелище. Собранные по разным гарнизонам, в основном из тех, кто к службе был не особливо годен, вымотанные переходом, стрельцы начали помирать еще в октябре.

К ноябрю они прекратили учения, ежедневные занятия воинским делом, и залегли по землянкам. В декабре уже каждое утро к стенам вытаскивали новые и новые трупы. По стрелецким землянкам гуляла цинга. Стрельцы, привычные в основном к хлебу, которого было положено им по рациону до двух килограммов в день, строганины не ели, оленью кровь не пили и конину не ели вовсе. Окончание хлебных припасов означало для них голодную смерть.

Казаки же, сильно отощавшие, питались мороженой рыбой, пили хвойный отвар и, чтобы отбить голод, жевали хвойные иголки. Атаманы ходили по землянкам. Казаки глядели на них, посмеиваясь:

— Чо, батьки, никак сухариком у нас разжиться хотите? Гы-гы-гы! А у нас Сухарев нету! Мы вона вчерась лося завалили, да так печенки натрескались — чуть живенькие сидим. А стрельцы плохи. Квелые они... Залегли, и шабаш!

В стрелецких землянках стоял трупный дух. Черные опухшие люди еле шевелились в провонявшей нечистотами и гнилью холодной темноте. С трудом держали они огонь в очагах — часто угорали.

Ермак заставлял топить бани, каждую субботу гонял казаков париться. Стрельцы ему не подчинялись. И поначалу это частенько подчеркивал князь Волховский.

Донимали Ермака и Кольцо с Мещеряком.

Надо было припасы поделить хотя бы! А еще лучше — выделить немного, — говорил Кольцо. — А то эти — явились, не запылились!

— Ты что, Иван! — одергивал его Ермак. — Нетто они не православные? Они что, сюда своей волей шли? И в том, что провианта у них нет, не их вина!

— А нам-то от того легче, что ли?

— Они тоже жить хотят.

— Хотят жить — пускай за жизню борются! Ишь они господа какие, бояре, по землянкам разлеглись, да и помирают. А мы, значит, черная кость — и на караулах, и за ясаком... Мало что татаровей гоняли да города брали — новая беда! Энтих дармоедов кормить.

— Они не дармоеды! — укорял Ермак. — Они больные все! Не судите, да не судимы будете!

Цинга выметала целые землянки. А когда ударили настоящие крещенские морозы да задули февральские вьюги, трупы даже выносить стало невозможно. Так и лежали вповалку живые, умирающие и мертвецы.

Только по дымкам над крышами наспех отрытых землянок-нор можно было догадаться, что там еще теплится жизнь.

Посреди зимы умер князь Семен Волховский.

— Этот-то через чего? — удивился Старец. — Он же князь, его и питали хоша скудно, но все ж боле, чем других...

— Квелые они! — ладил свое Мещеряк. — Непривычные к беде-то! Привыкли с бабами на печи валяться.

— Они, — пояснил почернелый от голода, но бодрый Гаврила Ильин, — они перво-наперво, как землянки отрыли — так и залегли! А как еду хлебную всю приели, так давай одну воду пить... А воду пить не надоть! Надоть все хлебать! Ну, нет сухарей, так что ж! Я вон тоже казак не коренной, я к хлебу поважен, ну дак нет его? Неуж чем другим не пропитаться? Вон — и рыба, и мясо. Помаленьку, но есть...

— Так ведь и им давали всего поровну, и отваром мясным поили, и щербу давали — казаки бегают, а энти мрут! — удивлялся Старец.

— Они в унынии сюда пришли, в унынии и пре бывали, — сказал незлобивый попик, совершенно прозрачный от голода. — А уныние — ворота всем болезням. Они шли сюда неволею, заранее на смерть себя обрекши. Вот им смерть и приключается!

— Чудно! — говорил Кольцо. — Едим одно и то же, мы — живы-здоровы, так, отощавши маленько, а эти — все перемерли!

Князя Волховского сложили в один штабель с другими мертвецами. Стрелецкий голова Киреев — тоже весь опухший, страшный — запротестовал было. Но ему сказали веско и коротко:

— Весна придет — могилы отроем! А сейчас тут и до земли через снег не доколупаться!

— Все же он — князь! — хрипел голова.

— Был князь, а теперь как и все: мертвый труп и только!

— Табе надо, ты и копай!

Приходили ясашные люди, привозили возами сушеную рыбу, рыбу квашеную, приносили дичь мороженую, оленину... Приходили Бояр, Алачей, Ишбер-дей, Суклем и другие князьки. Только диву стрельцам давались. Головами качали, языками прищелкивали:

— Шибко худо дело! — А как помочь стрельцам, не знали.

В марте прошел слух, что в окрестностях Кашлыка — верстах в пятидесяти — замечены татарские всадники. Ермак собрал здоровых казаков, из тех, кто на лыжах ходить умел, и пошел с ними в разведку. Заодно решил ясак недобранный собрать да, может, что из припасов добыть. Мечталось ему муки или крупы какой раздобыть для горстки оставшихся в живых стрельцов.

Ермак пошел в поход сам, жалея ослабевших Мещеряка и Кольца. О стрельцах и разговору не было они к бою и походу были уже совсем неспособны. Была и еще одна причина, по которой он не доверил командовать в походе ни Мещеряку, ни Кольцу, ни атаману Якову Михайлову.

Не жестокостью хотел он привести к покорности окрестные племена, но миром. Он мог убедиться, как жестокость Мещеряка восстановила все татарские улусы против казаков, и хотел поладить с ними миром. И не только потому, что сил для войны уже не было. Понимал старый атаман, что войной тут ничего не сделаешь.

Сколько раз он втолковывал Мещеряку, что татары, которые здесь были людьми пришлыми от Золотой Орды, никак не могли покорить местные народы именно потому, что пытались давить их жестокостью. Лесные люди разбегались, а полноценного ясака не платили!

Кучумовы баскаки вырезали целые стойбища — остяки разбегались, вогуличи уходили за Камень в строгановские владения. На провинившихся был наложен тройной ясак — тогда его вообще платить перестали!

Кровавая каша, заваренная Кучумом в Сибирском ханстве, кипела и до сего дня! Свидетельством тому были татары, которые приходили искать союзничества с казаками против Кучума.

Прошел слух, что в Сибирском ханстве появился племянник убитого хана Едигера, хан Сеид! Среди Ку-чумовой знати произошел раскол. Теперь даже ближайшие вельможи и князья чуть не в открытую говорили, что хан никуда не годится. Особенно сетовали те, кто лишился своих улусов на Иртыше и на Тоболе.

Одним из таких владетелей был Карача. История не донесла его имени: «Карача» — это не имя, а титул — первый министр, визирь. Изгнанный казаками из нескольких принадлежавших ему урочищ, утратив железоделательные мастерские на Карачине-острове и сам остров, где два года зимовали казаки, Карача откочевал в казахские степи.

Но свободной земли на планете нет, и там он сразу же столкнулся с казахскими ханами, которые не хотели пускать на свои кочевья чужака.

Начались постоянные стычки с казахскими воинами, и Карача войну в степи проигрывал. Формально он вел ее как сановник Кучума, но воевал только за собственные интересы. Он делал вид, что предан старому хану, как делали вид многие князьки помельче — деля собранный ясак на две половины: одну отдавали Ермаку, а вторую, по старой памяти, Кучуму.

Карача обратился к хану за помощью в войне со степняками. Но старый Кучум боеспособных войск не имел. Не имел он и средств, чтобы набрать новые войска. И тогда Карача, прослышав, как был пленен и содержался в плену Маметкул, а затем почетным гостем отправился в Москву, и о том, что Ермак обещает всем, кто перейдет на царскую службу, вечную дружбу и сохранение жизни, имущества и даже титула на службе у русского Царя, решился.

Он отправил послов пригласить казаков в отборную дружину — бить ногайцев и казахов. Он предлагал вечную дружбу и союзничество.

Послы Карачи прибыли в Кашлык, когда Ермака в крепости не было. Это прибытие было для Мещеряка, Кольца, Якова Михайлова и других есаулов, а также для единственного оставшегося в живых стрелецкого головы Ивана Киреева совершенно неожиданным. Когда караульные подняли тревогу и все, кто был способен ходить, вышли на валы Карачина-острова, процессия уже подъезжала к воротам.

Трое приближенных Карачи с телохранителями въехали в ворота.

— Эх! — крикнул Мещеряк. — Зачем вы их пустили! Не надо было за ворота пропускать.

— Да ладно тебе! — махнул рукой Кольцо. — Они же с миром едут!

Однако это было огромной ошибкой! После того как в лагере начался голод, Ермак запретил пускать посторонних в крепость. Даже ясак у дружественных князьков принимали перед крепостью на льду.

От пристального взгляда опытных воинов и дипломатов Карачи, конечно, невозможно было утаить все нестроение в казачьем и стрелецком зимовье! Но то, что они увидели, превзошло самые страшные слухи, которые доходили до ставки Карачи.

По всему острову, прежде разметенному, с хорошо утоптанным плацем, посыпанным песком дорожкам, ведущим на раскаты и валы, теперь громоздились занесенные снегом штабеля трупов. Из огромных сугробов торчали руки и ноги мертвецов.

От приезжих не утаилось, что половина землянок пусты, потому как у дымоходов, на крышах, снег был чист — очаги не топились. Посланцы обменялись многозначительными взглядами, от которых у Мещеряка екнуло сердце.

С трудом пробравшись на конях, вязнувших по брюхо в сугробах, посланцы подъехали к атаманской избе. И поняли, что Ермака в крепости нет. Изба давно не топлена и угощения — такого обычного, когда гостей принимали в крепости, выставлено не было.

Разговор был коротким.

От имени Карачи казакам было предложено идти в поход вместе с татарами против Кучума. Переговоры вел Кольцо. Мещеряк только переводил. Сидя на месте Ермака, Иван Кольцо спросил напрямки:

— А жалование какое будет?

— Денег дадим! Много дадим! Довольный будешь! — ответили послы.

— А харчами?

— О, этого добра у Карачи полно.

— Значит, так, — стал загибать пальцы Кольцо, — десяток телег с хлебом — сюды, крупы, баранов...

Послы соглашались на все, обещая все прислать и немедленно.

— Вишь! — подмигнул Кольцо Мещеряку. — На все согласные — видать, прижали их казахские ханы.

— Известное дело, — согласился Яков Михайлов. — Небось, Кучумка им золотые горы пообещал, вот они с ним и стакнулись! А как побьют халы Карачу — так и Кучумку зарежут!

— Свободно! — засмеялся Кольцо. — Еще к нам приползет — обороны просить!

Мещеряк прикидывал и так и сяк, но выходило довольно стройно. По утверждениям послов Карачи, их хозяин вступил в смертельную вражду с Кучумом, потому что из Бухары вернулся племянник Едигера, законный наследник Сибирского ханства — хан Сеид, или, как звали его на сибирский манер, Сейдяк. Он пришел как мститель. Пришел как кровник Кучума, а Карача прежде служил Едигеру и, естественно, тут же поддержал Сейдяка.

Сейдяк присягал русскому Царю, считает себя подданным и данником Москвы, готов в любое время подтвердить свои клятвы присягой новому Царю московскому и всея Руси Федору Иоанновичу. Но сейчас на него навалился Кучум с наемной ратью казахской, которой обещана чуть не половина Сибирского ханства. Они идут с большим войском, в котором есть и пищали, и пушки, которых нет у Сейдяка и Карачи. Но самое главное, воины Карачи и Сейдяка не умеют с огненным боем обращаться.

— Нет! — сказал решительно Кольцо. — Обучать мы вас не станем! Вам только пищали дай! Вы тут такую войну подымете меж собою! Сами с огненным боем придем.

Уговаривались долго. Кольцо хотел взять пушки.

— Да чего там! — говорил он. — Отобьем ханов — и вернемся.

Но Яков Михайлов и Мещеряк пушек не дали. Сошлись на том, что каждый казак возьмет только ту пищаль или рушницу, которая принадлежит лично ему. И пойдут с Кольцом не половина гарнизона, а только его яицкие казаки, которые и кричали его атаманом еще в Кош-городке.

— Глупые вы! — сказал Кольцо. — Вам же их кормить вовсе нечем. А тут сразу на хорошие харчи люди придут. Сразу поднимутся!

— Нет! — твердо сказал Мещеряк. — Я своих людей, без Ермакова приказа, не дам! Вот вернется Ермак, тогда поглядим...

— Вот вернется Ермак, — сказал Кольцо, — а тут амбары все полны! Люди здоровы, и Сейдяк в покорности, как денежка на тарелочке! А? Худо ли? Тут и Ермак скажет: «Ай да Ваня! Вот как вывел!»

— Надо бы Ермака дождаться! — вздыхал Яков Михайлов. — Чтой-то у меня душа тревожится! Не верю я этим рожам косым да масленым! Какую-то кову они нам куют! Надоть Круг собирать.

Шумнули круг. Но казаки, заслышав, что Карача харчи обещал немедля прислать, тут же проголосовали за посыл Кольца с отрядом на подмогу Караче и Сейдяку.

— Ну вот! — сказал веселый Кольцо. — Круг — он всегда прав! Народу виднее, где правда, а где кривда. — И, уже садясь в сани, прощаясь с атаманами, сказал: — Ермак — старый! Вы от него страха набрались! Он все вздыхает — что да как. Семь, мол, раз-отмерь — один отрежь... Он да Старец его. Этот уж вовсе из ума выжил да с голоду ошалел. А я, братцы, никак не могу видеть казаков, от голода помирающих! По мне, уж лучше — в бою! В пытке — и то лучше! А здесь не могу — все таскаем своих, все таскаем! Я вот горы эти, из людей сложенные, видеть не могу! Я с ума сойду здеся!

Он обнялся со всеми, кто остался, простился с больными:

— Крепитесь, ребятушки! Мы тотчас, как до Карачи доберемся, все жалование вперед возьмем! И все хлебом да припасом крупяным! Дожидайте харчи! Держитесь! Скоро кулеш с бараниной исть будете!

Молча смотрели казаки, как по льду реки уходил отряд в сорок человек. Вот еще можно разглядеть выцветшие тумаки на шапках, вот поблескивают бердыши, вот видны еще фигуры, размахивающие руками, в такт лыжной ходьбе, а вот уже только точки... И нет их! Один снег слепит февральской белизною.

— Что-то не лежит у меня душа! — сказал Михайлову Мещеряк. — Надо Ермака дождаться!

Ермак примчался через пять дней. Старец послал ему вестника, как только явились послы Карачи. Но уж больно быстро Кольцо решение принял, быстро круг уговорил.

— Ах! — кинул шапку оземь старый атаман. -Опоздал! Ах, горе! А вы-то куда смотрели? — накинулся он на атаманов. — Вы же старше, вы же опытней!

— Да и Кольцо не дитенок! — отвечал Мещеряк за всех.

— Да как же не дитенок! Он сердцем чист! Душой горяч, а ум ом-то — младенец! И вы за ним! Да как же можно было на таковую службу казаков отправить, а заложников-аманатов у Карачи не взять!

— Дак ведь они в дружестве с нами... — прогудел Яков Михайлов.

— Да ты чо, забыл: с басурманом дружись, а за саблю держись! Что ж вы натворили!

— Да что ты казнишься-то так, батька!

— Да как же не казниться? Басурман в крепость допустили — чтобы они все наше нынешнее художество сосчитали! Аманатов не взяли! Отправили Кольца, а куда? Где нонь Сейдяк стоит? Ай, беда!

— Да что ты убиваешься так! — утешал Ермака Мещеряк. — Может, еще и обойдется! Навроде послы были степенные, дружественные...

— Да нечто можно на войне на авось полагаться? Погубили вы Кольца! Сколь дней его нет?

— Да скоро неделя.

— Что, Сейдяк за двести верст кочует? Может, больше? Где от Кольца вестник?

— Батька! — сказал Яков Михайлов. — Моя вина. Пусти меня с казаками, я по следам разыщу. Разведаю!

— Не смей никуда из крепости ходить. Все, что я привез, весь припас — поделить! Казакам дать подкормиться. В караулах стоять недремно. Ой, чует мое сердце — беда грядет!

Но Яков Михайлов ушел в разведку с десятком казаков ночью. Ушел — и не вернулся.

На третий день после его ухода Ермак приказал нее припасы, пушки, пищали, всех казаков и стрельцов подымать — грузить на собачьи запряжки, на сани, и перевозиться в Кашлык.

— Померзнем в Кашлыке-то, — засомневался Мещеряк.

— Пусти казаков вперед — пущай бани топят. Хорошо, Господь надоумил: Кашлык, Сибирь-город, мы поновили да дров хоть заготовили! Как чуял я — тамо нам оборону держать! На Карачин-остров у нас и людей не хватит. А острожек в Каш лыке помене, может, отстоимся...

Два дня спешным порядком перетаскивались с Карачина-острова в Кашлык. Даже несколько оставшихся к живых стрельцов помогали через силу. Мещеряк уходил последним. Он забежал в Ермакову землянку:

— Батька! Все! Уходим!

Ермак сидел на пустой лавке. В распахнутую дверь ярко плеснул солнечный свет. И Мещеряк увидел, что у атамана лицо мокро от слез.

— Ах, Кольцо, Кольцо! — шептал атаман. — Детская душа! Бесталанный ты мой!

 

Поганый Карача

В политике не бывает ни чужих, ни своих, говорят даже, что не бывает друзей и врагов, а есть выгодные союзники и не выгодные...

В этом смысле Карача хана Кучума был настоящим политиком. В свое время он был царедворцем и приближенным Едигера. Когда Едигер пал, с ним погибли многие его сторонники, не говоря уже о родичах, которые истреблялись поголовно. Карача уцелел. И не просто уцелел, но сохранил должность. Может быть, поэтому история не сохранила его имя. Он был не человек, а должность! Потому должность и стала его именем. И друзья и враги звали его «Карача», и когда произносили это слово, то сразу понимали, кого имеют в виду. А как звали его родители, никто не помнил, да иногда дела его были таковы, что сомневались -а были ли у него родители, не прямо ли из мрака преисподней явился этот человек?

Он был политик. И для него было неважно все: клятвы, обещания, совесть и прочие сильно мешающие «глупости». У Кучума он заслужил доверие своей преданностью — тем, что бестрепетно вырезал всех своих прежних товарищей, с которыми служил у Едигера. Он пользовался особым доверием Бухары как ревностный последователь ислама и насаждал его среди остяков и вогуличей с рвением, достойным всяческой похвалы в мусульманском мире.

Однако Кучум сильно ошибался, видя в льстивом служении Карачи преданность. Карача всегда служил lie ханам, не идее, но себе. И здесь были другие весы, па чаши которых сановник бросал события, факты, судьбы и взвешивал: выгодно или не выгодно.

Как всякий человек, начисто лишенный совести, он был искренен всегда, и его нисколько не смущало, что и каждый последующий момент он отдавал приказ, противоположный предыдущему.

Навстречу казакам были высланы всадники. В ставку Карачи Кольцо прибыл в окружении почетного караула. Сам Карача выехал навстречу отряду и приветствовал атамана со всей почтительностью. Сойдя с коня, он пал ниц и коснулся лбом заснеженной дороги. Кольцо поднял его, багрового от натуги — тучен был сановник, и обнял.

Слуга встал на четвереньки, изображая ступеньку, и Карача поднялся на коня. Разложив объемистый живот на передней луке богатого, украшенного самоцветами седла, он ждал, когда подведут коня атаману. И видя, как тощий молодцеватый Кольцо птицей взлетел, не коснувшись стремени, в седло, одобрительно причмокивал языком.

Он прицокивал и причмокивал, поглядывая на пищали, на страшные бердыши, и, усевшись за дастархан, витиевато и длинно говорил о том, что отныне Карача и Кольцо братья, что он счастлив оказанной чести посещения атаманом его скромной ставки, что он уверен — отныне соединенными усилиями они прогонят узурпатора и похитителя трона Кучума и станут вместе оплотом Государя московского здесь, лицом против Казахской и Ногайской орд.

И надо сказать, Карача говорил искренне. В тот момент над дымящимся блюдом с пловом, за богатым дастарханом, он действительно так думал. У него было уже сосчитано, какой частью Сибирского ханства он станет владеть, когда здесь прочно воцарится Государь московский.

Прижимая жирную руку к груди, всю в многоценных перстнях, он говорил о дружбе и вечном мире.

Казаки ели жирный плов и хмелели без вина, от сытости. Когда все было съедено и выпито, молчаливые, тихие женщины в длинных казакинах и с по-персидски закрытыми лицами быстро убрали дастархан и постелили казакам прямо тут, на полу большой деревянной кибитки, где Карача принимал гостей.

Казаки повалились, кто где сидел, разомлев от еды и тепла. Карача вышел в соседнюю комнату, тут ждал его один из послов, бывших на Карачине-острове.

— Благочестивый Карача! — прошептал он, падая на колени и касаясь лбом пола. — Не казни меня за правду! Эти люди, которых ты призвал себе на помощь, совсем не имеют силы. Их осталось совсем немного, они умерли! В твоем владении на острове лежат горы трупов...

Карача молча выслушал слугу. И долго сидел на подушках, глядя в угол.

Четыре силы существовало в Сибирском ханстве. И все четыре были недостаточно сильны, чтобы захватить власть в одиночку. Хан Сеид — Сейдяк — при шел с горсткой своих сторонников. За него поднялись все, кого не устраивал Кучум. Были здесь и те, кто служил Едигеру и его чудом уцелевшие родственники. Были обиженные Кучумом во время его кровавого царствования.

Второй силой был сам Кучум. Полуослепший, потерявший ханство, он все еще сохранял часть войска. Ему доверяла Бухара и в любую минуту могла прислать сюда воинов, чтобы разделаться с третьей силой — казаками.

Вот уже третью зиму они здесь. Им удалось сломать всю, построенную на крови, систему власти. Они отменили рабство и снизили ясак, поэтому имеют множество сторонников, особенно среди немусульманского населения. За ними — Москва, с ними союзничают и просят покровительства чуть не все царьки и князьки остяков и вогуличей. Храбрый Аблыгерим и другие подобные ему властители держат нейтралитет.

До последнего времени, до известия о том, что произошло в казачьем стане, Карача был уверен, что казаки — главная, основная сила в ханстве. А он всегда служил только силе!

Но силы — нет! Горсть умирающих от голода людей вот во что превратилось грозное войско с огненным боем в руках. Карача чуть было не совершил ошибку, вступив с ними в союз.

Ошибки надо исправлять! — сказал он и позвал двух сотников.

Сняв сапоги, они прошли в большую палату, где вповалку лежали безоружные казаки. Одни храпели, другие постанывали во сне.

— Почему они так спят? — подумал Карача. И сам дал ответ: — Они давно не ели досыта.

Он посмотрел в лицо разметавшемуся во сне атаману. Кольцо лежал на спине, широко раскинув руки. Отросшие кудри его стелились по коврам, он улыбался чему-то, чмокая пухлыми по-детски губами во сне.

— Ему снится женщина! — решил Карача.

По блюду, которое, когда оно было наполнено пловом, с трудом нес человек, так велико оно было, бегала мышь, подбирая рисовые зерна. Она скользила и не могла выбраться по гладким высоким стенкам.

— Ошибки надо исправлять! — сказал Карача и раздавил мышь, наступив на нее пяткой в толстом пестром носке-джуребе. — Зарежьте их всех! Поднимайте воинов, мы идем на Ермака.

Карача был четвертой силой!

Весть о гибели Кольца облетела все улусы. Казачьи головы возили по татарским деревням. Возбуждение против казаков не знало границ. По кочевьям разъезжали муллы и призывали к поголовному восстанию против царской власти и его «верных собак», казаков. Слух о том, что казаки почти все умерли, а остальных, лучших воинов, перебил Карача, рождал надежду на скорую победу и отмщение. Но сильнее ненависти к Ермаку было желание дорваться до богатств, которые, по расчету татар, были накоплены в Кашлыке.

— У гяуров нет еды, но горы мягкой рухляди!.. — это будоражило воображение. Татарские воины, которые жили столетиями только за счет грабежа остяков и вогуличей, грезили наяву о возвращении прежних времен.

Карача умело повернул в свою пользу слух о возвращении Сеид-хана. Его посланцы рассказывали, что это пришла долгожданная подмога от единоверцев из Бухары. Множество очевидцев подтверждало: «Да! Из Бухары прибыло множество всадников!»

Несколько мелких групп казаков, отправлявшихся в окрестности Кашлыка за продовольствием, были убиты. Убивали зверски. Перед смертью долго мучили: выкалывали глаза, рубили по куску, начиная с пяток...

Кровь и зверства возбуждали, как хмельной кумыс. Битые на Човашевом мысу, битые на Абалаке, битые в семи урочищах по Тоболу, битые на Иртыше, на Тавде, на Оби, вояки теперь рассказывали о прошлых сражениях, как о победах над трусливыми казаками...

Кольцо ненависти сжималось вокруг Кашлыка все крепче. Остяков и вогуличей, везших Ермаку ясак и припасы, ловили и сжигали вместе с ясаком. Шаманы Аблыгерима и Нимньюяна вторили муллам, призывая уничтожить занозу, впившуюся в тело благородной Сибирской орды.

Осторожно, по-волчьи, отряды Карачи обходили со всех сторон Кашлык, сжимая окружение.

Казаки прекрасно понимали, что с гибелью Кольца все переменилось в Сибирском ханстве, а после того как ушедший со своими людьми в подсмотр атаман Яков Михайлов не вернулся и перестали приходить ясашные люди, стало ясно всем — осада практически началась.

Казаки успели, пользуясь погожими днями, отогреть кострами землю и в огромных могилах похоронить всех умерших этой страшной зимой. Они успели поднакопить немного продовольствия и перетащить весь оружейный припас в Кашлык.

В первый день Великого поста с напольной стороны показались пестрые отряды Карачи. Они приближались, постепенно заполняя весь горизонт. Медленным шагом приближались к стенам. На расстоянии пушечного выстрела они остановились.

Несколько всадников подскакали к запертым воротам и, скаля зубы, закричали:

— Эй, старый дед Ермак! Хочешь знать, где твой глупый атаман Кольцо? Выйди сюда, мы расскажем тебе.

Всадники хохотали, молодецки разъезжали под стенами. Страх близкой опасности делал их нервно-веселыми.

— Что же ты не выходишь? Совсем старым стал или ползаешь на карачках от голода? Иди, мы расскажем тебе, что случилось с другим твоим атаманом!

Неожиданно ворота раскрылись, и Ермак, без оружия, вышел навстречу весельчакам.

— Ну, — сказал он, подходя к самым конским мордам. — Сказывай, как погиб Кольцо!

Быстро справившись с испугом, есаул Карачи, напирая конем на атамана, подбоченясь, стал над его головой.

— Я! — сказал он. — Я убил твоего атамана. Он обожрался с голоду и заснул так, что не услышал своей смерти! Это я перерезал ему горло...

Страшной своей рукою Ермак лапнул всадника за ногу и сдернул с седла. Взлетел и опустился над головой хвастуна чудовищный кулак атамана, и треснула под малахаем в окованном деревянном шлеме его голова.

Кони шарахнулись. Мотнулись в седлах, растерявшись, всадники. Старый атаман повернулся и, по-медвежьи сутулясь, вошел в ворота. Створки затворились и тут же превратились в щетку от сотен впившихся стрел.

С воем и визгом прихлынула к стенам орда — тащили лестницы, вязанки хвороста, карабкались по ледяным склонам кручи, на которой стоял Кашлык, пытались арканами и баграми зацепиться за стены.

Крепость молчала. И когда первые смельчаки стали карабкаться на стены, грохнуло из всех стволов, огнем сметая штурмующих, и перед стенами, и вдоль стен.

Из поновленных башен, вдоль ряжей стены, били пищали затинные дальнего боя и подошвенного боя, а в промежутках между залпами много дальше, чем свинец и стрелы, летели кованые арбалетные болты, пробивая зараз двух-трех человек.

В дыму с воем звериным откатилась толпа нападавших. Ермак черпанул из бадейки ковшиком водицы, выпил ее ледяную, так что зубы заломило. Ополоснул закопченное лицо. И, выжав совсем уже седую бороду, сказал:

— Ну вот вам, ребятушки, и пост Великий пришел! Таких трудов, как ноне предстоит, у нас допрежь сего дня не было!

Осада началась.

 

Осада

Татары еще несколько раз пробовали ходить на приступ, но нехотя, словно в шутку. Скорее всего, это был приказ не о штурме, а только о подходе к стенам, с тем, чтобы казаки были в постоянном напряжении и как можно больше истратили боеприпасов.

Атаманы быстро об этом догадались. И теперь, когда всадники начинали кружить вокруг Кашлыка, сшибали их болтами из арбалетов или вообще не стреляли.

Но на стены выбегать -- приходилось, на раскатах у пушек стоять — приходилось, затинные пищали выволакивать к бойницам — приходилось, огонь и караулы держать недремно - приходилось, а силы убывали...

Ермак понял, что Карача собирается взять крепость измором. Первоначально была надежда на то, что у татар кончатся припасы, и они вынуждены будут отойти, хотя бы на время. Но припасы им постоянно подвозились, потому что Карача перенес под Кашлык свою ставку. А когда растаял снег и зазеленели увалы, стало ясно — Карача никуда не уйдет: он перенес сюда все свое кочевье.

С холма, на котором стоял Кашлык, было видно далеко вокруг. Была видна и ставка Карачи, разбитая в трех верстах от стен крепости. Было видно, как там шла обычная жизнь: пригоняли табуны дойных кобылиц, приезжали гости. В юртах отдыхали воины, которые посменно стояли у Кашлыка. Зоркие казачки разглядели однажды, как туда пригнали лесных людей. Вокруг них плотной толпою толклись воины, а потом над ними поднялись шесты с отрубленными головами.

— Видать, к нам шли! — сказал Старец и отслужил панихиду по убиенным, хоть и не были они православными. Но некому было укорять Старца в нарушении канонов православия: умерли все три священника, шедшие с Ермаком через Камень. Из присланных Москвою людей оставалось в живых не более двух десятков. В том числе и угрюмый стрелецкий голова Киреев, который вроде был, а вроде и не был — толку от него не было никакого.

Съестные припасы, привезенные Ермаком и другими казаками, ходившими за ясаком, расходовались очень экономно: только чтобы с голоду не умереть. Но и они подходили к концу.

Пришел апрель. Вздулась, грохнула и покатила на синих волнах льдины река, заплескала волной в берег.

— Эх, — вздыхали казаки. — Сейчас бы на стружок и айда гулять по Иртышу да по Оби-матушке, а там — Печорским ходом в Москву.

И говорили о том, что Печорский ход — самый надежный! Что там самая верная дорога.

Только до этой дороги было не добраться.

— Вынесла девица соловья в клетке в сад, полетел бы он в небо высокое, да клетка держит, — вздохнул Гаврила Ильин.

— А ты — свисти! — посоветовал Ермак. — Соловей! Все веселее будет!

Свистеть не свистели, а пели много. Татары с удивлением слышали, как из крепости каждый седьмой день слышится стройное пение, а однажды оно продолжалось почти всю ночь.

— Иса-пророк воскрес, — объяснил мулла. — Они празднуют воскресение Исы.

Долгая осада притупила ненависть. Если в начале приступа воины пылали злобой, то теперь им больше всего хотелось домой, в свои кочевья. Прежде им хотелось отомстить этим бородатым пришельцам за го, что они пришли сюда и стали требовать с них, с воинов, ясак, как будто они вонючие остяки или вогуличи... Но теперь, когда шла эта бесконечная осада, а вогуличи и остяки разбежались, Карача начал такие поборы в татарских улусах, что воины стали не поговаривать, а роптать, мол, Ермак брал много меньше... И не надо было воевать — жили бы дома.

И даже жалели, что пробили днища у стругов, и долго кричали об этом казакам.

— А если бы чуть отступить — прорвались бы они к стругам и уплыли из Сибирского ханства, а мы бы домой пошли!

И такие разговоры ширились, несмотря на то что Карача нескольких «болтунов» приказал забить насмерть палками. Но разговоры только усилились, правда, говорить стали осторожнее — только между своими. И там, где никто из слуг Карачи не мог подслушать и донести. А такое место известно где — в дозоре.

Два пожилых татарина, лежа в секрете караульном, излили все свои горести и сомнения друг другу, без опаски быть подслушанными — до Ермака было в десять раз ближе, чем до Карачи.

— Вчера приехала жена, — говорил один, — вокруг ставки овцы все вытоптали — надо на новое место перегонять — а кому? Бабам и волков не отогнать!

— Тут свои хуже волков! — поддакнул второй. — Ко мне три раза приходили. Одни — от Кучума, другие — от Сеид-хана, третьи вот от Карачи — я спрятаться не успел! «Иди — воюй!» А чего мне воевать? Сроду воевать не любил! Вот, пригнали сюда! У меня все ловушки пропали! Сейчас нужно с пчелами возиться, а тут — «Иди — воюй!» За кого?! Все трое пришли, все трое ханы! Был Едигер-хан — вот это был законный хан, Кучум его убил — тоже один хан был! А теперь целых три и все ханы! И все друг с другом воюют...

— Ермак, который в Каш лыке сидит, — тоже хан! — сказал первый. — Мне верные люди говорили!

— Да ты что! Он же русский!

— Никакой он не русский. Он по-кыпчакски говорит. А потом, сам посуди: он ни одного татарского мурзу не убил! А Маметкула-хана пленил и с таким почетом принял, будто это его брат родной! Таурзака как принял! А мне верные люди говорили, когда Маметкула брали, человек Ермака старику сказал, что это Сеин Бахта Тагин кочевье Маметкула русским указал.

— Да-да-да... Я это слышал.

— А старик спрашивает: «Кто вы, добрые люди?» А он и говорит: «Казак — сары!» Понял?! Кыпчаки западные!

— Да-да-да... Ай-ай-ай... — прицокивал языком его слушатель.

— И я думаю — этот Ермек не простого рода!

— Ер-мек — «утешитель», значит?! Так?

— Я не знаю, что и думать, но выходит, что так.

— Так, может, он и есть настоящий князь Сибирский?!

— Я этого не говорил! И ты этого не говорил!..

Они опасливо заозирались.

— Слушай! — все-таки не выдержал тот, который сокрушался о пчелах. — Так, может, он и есть законный хан? Почему его так все боятся и никак не могут победить?!

— Я этого не говорил! И ты этого не говорил!

— Ну скажи мне, как брату...

— Не скажу — и трава имеет уши!

Уши имела не только трава. В нескольких шагах от караула лежал, затаившись, Якбулат-ермаковец. Не первый раз он слышал такие рассуждения о Ермаке среди татар. Потому что почти каждую ночь ходил из Кашлыка в разведку, ужом проползая мимо беспечных караулов, в которых сидели, как правило, пожилые татары, насильно приведенные сюда воинами Карачи, — ополченцы.

Якбулат, Сарын, Шерга, Алим и другие ермаковские станичники почти еженощно доползали до ставки Карачи, добирались до самой его белой юрты... И теперь уже знали каждый бугорок, каждую ложбинку вокруг Кашлыка, исползав всю местность вдоль и поперек. Частенько они приносили в крепость еду, потому что голод в Кашлыке стал ужасающим. Подошла к концу даже сушеная конина, которую мелко крошили и заваривали кипятком. На день давали по чашке такого отвара. Но и эта пища кончилась.

В середине июня умер Старец. Ермак, который с ним делил землянку, в ту ночь спал на воле, прямо у стены. Лето вступило в полные права... И утром удивился, когда проснулся сам. Обычно его будил и ставил на молитву неугомонный Старец. Ермак спустился в землянку. Окликнул:

— Дед... а дед...

Старец лежал на нарах, укрытый тряпьем. Ногти па босых ногах его уже почернели. Глаза были открыты.

Ветерок шевелил невесомую бороду старика, когда собрались казаки на панихиду прямо посреди крепости. Ермак читал отходную, жалея, что нетвердо знает слова молитвы. В скрещенные руки Старца вместо свечи, которых давно не было, вложили веточку полыни.

— Прими Господи душу новопреставленного раба Твоего, имя его Ты сам ведаешь...

Застучали комья земли по гробу, встал посреди крепости сосновый крест. Вот и нет Старца...

— И мы скоро за ним! — сказал Мещеряк, когда собрались атаманы в опустевшей Ермаковой землянке.

— Чего делать будем? — сказал Ермак.

— Подмоги из Руси нет! — сказал Гаврила Ильин. — Надо прорываться отсюда и уходить назад, за Камень.

— На чем? — криво усмехнулся Мещеряк.

— То-то и оно, что все струги поломаны.

— Придет подмога! Надо ждать! — сказал Ермак. — Нешто Царь такую добычу упустит! Шутка ли, цельное царство!

— Пока солнце взойдет — роса очи выест! — вздохнул Мещеряк.

— Еще чуток, — сказал Ильин, — и трупы есть начнут. Надо прорываться!

— Кем? — сказал Ермак. — Нас полторы сотни нет. Из них половина едва ходит. Опухши от голода — какие мы вояки?..

— Чего же — ждать, пока все перемрем? Я думаю, — сказал Мещеряк, — возьму-ко я всех ходячих, ночью проползу прямо к ставке Карачи, ну а там как Бог даст...

— Опасно, — сказал Ермак. — А другого выхода нет.

— Хватайте там чего есть и прорывайтесь к воротам — мы вас огнем прикроем.

Тем, кто готовился к ночной вылазке, отдали всю еду. Наварили из сухарных крошек баланду, накрошили туда остатков сушеного мяса. Потом всем велели спать.

Разбудили ближе к полночи. Помолились. Ермак обнял каждого, перекрестил:

— С Богом, ребятушки!

Полсотни казаков тенями прошли за стены и растворились в ночном тумане.

— Господи! Только бы дошли! Только бы в темноте на караулы не напоролись!

Но даже когда в непроглядной тьме столкнулись с татарами и те окликнули: «Кто идет?», Мещеряк ответил по-татарски:

— Из разведки идем — заблудились, где юрта Карачи, что-то никак не выйдем?

Ничего не подозревая, дозорные татар обстоятельно растолковали, как пройти. И только когда казаки прошли, один из дозорных, дремавших у стога сена, который нужно было поджечь в случае тревоги, спросил спросонок:

— А это кто был?

— Да какие-то из стражи Карачи! В разведку ходили под стены.

— А как зовут?

— Не знаю... Новые какие-то. Вчера еще пополнение пришло. Они, наверно, оттуда — ходили подходы к стенам смотреть. На случай штурма, наверно...

— Какой там штурм! — зевнул караульный. — Не хватало еще на штурм идти — понапрасну погибать... Эти в крепости и так скоро с голоду передохнут.

И когда под утро загрохотало в лагере Карачи, караул всполошился:

— Что это?! Московская подмога подошла?!

Но это был уже самый разгар боя. Первая его часть — невидимая, неслышимая — пошла так, что ни один караульный не проснулся и не крикнул.

Казаки вырезали около двух сотен из дружинников Карачи. Половина ставки была завалена трупами, когда поднялась паника. В темноте и тумане татары выскакивали из юрт, метались между коновязями и обезумевшими конями. В нескольких концах ставки заполыхали юрты, запасы сена, и сразу с нескольких концов загрохотали выстрелы.

Крики, выстрелы, вопли раненых и задыхающихся в пылающих юртах. Толпа ополченцев, мечущаяся по лагерю...

Карача выскочил из юрты и был тут же сбит бегущими людьми. Его бы совсем затоптали, если бы стоявшие у юрты телохранители не втащили его за ноги обратно в юрту. Карача слышал, как в темноте кричали его сыновья, созывая свои отряды. Как старший, где-то рядом с юртой, приказывал слугам: «Отца! Отца вывозите через озеро!»

— Сынок! — завопил Карача. — Что случилось?!

— Русские прорвались! Казаки наступают!.. Уходите, отец!.. — прокричал за войлочной стеною сын.

— Московская рать подошла?

— Не знаю! — крикнул сын, и это были последние его слова, слышанные Карачей. Выстрелом из пищали сыну Карачи разнесло голову, когда он вел татар против засевших на холме казаков. Но это было уже утром.

А сейчас, в темноте, среди полыхающих кострами юрт, обезумевшей толпы, Карача был подхвачен слугами. Немилостиво доставлен на берег озера, что было в пяти верстах от Кашлыка с напольной стороны, и кое-как, в черпающем бортами воду челноке был доставлен на другой берег. Второй сын Карачи был затоптан в ночной панике. Люди и кони метались так отчаянно, что казаки не могли сквозь них прорваться обратно в крепость.

Вылазка затягивалась. Мещеряк понял, что пылающим лагерем, бесноватой толпою его отряд прочно отрезан от Кашлыка.

Атаман приказал бросать все, что успели нахватать в темноте казаки, и тащить только колчаны со стрелами, воду и еду на пригорок, где стоял ханский шатер. Вокруг сгоревшей ставки спешно наваливали баррикаду, стягивали телеги, готовясь к обороне.

Восходящее солнце осветило полностью разгромленный и снесенный конями и толпой лагерь Карачи. Трупы зарезанных и задавленных густо валялись на пепелищах сгоревших и дотлевающих юрт.

— Во наваляли! — сплюнул, глядя на эту картину, Якбулат. — Смотреть тошно.

— Верно! — сказал белобрысый, конопатый казачок. — Я думал, вот ужо до отвала наемся. А сейчас вон и есть не могу! Аж воротит...

Запах паленого войлока, горелого человечьего мяса густо стоял над боем.

— Заряды беречь! — приказал Мещеряк. — Бей стрелами и болтами.

Первые два ряда были положены полностью. Но хорошо обученная дружина продолжала, скользя на крови и спотыкаясь о трупы, карабкаться на холм.

— Целься! Пли!

Огненный вал откатил наступающих. Вторая атака шла уже по трупам. Третья не оставила после себя ни клочка видной земли: в два слоя лежали убитые.

Сбитые в подобие отрядов татарские ополченцы с ужасом смотрели, как отборные воины Карачи устилают своими телами холм, как у подножья лужами начинает скапливаться кровь, и тоскливо поглядывали на темнеющий невдалеке лес.

К полудню холм, выстланный в несколько слоев убитыми и ранеными, превратился в подобие какого-то живого существа, которое выло, стонало, взмахивало руками, шевелилось... Но с вершины его неуклонно раздавалось:

— Целься-пли! Заряжай! Целься-пли!

Две рушницы разорвались, разнеся головы стрелкам.

— Все! — весело крикнул какой-то казак. — Все, атаман! По два заряда осталось!

Беззубый, с проваленными щеками, весь обросший седой бородой казачина вдруг поднялся во весь рост и грянул во всю грудь:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

— Ты нам помоги! — подхватили все, кто был на холме, вытаскивая сабли и засапожные ножи.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Вместе с последними словами великой предсмертной молитвы грохнуло из всего, что могло стрелять, со стен Кашлыка. Заскрипели рассохшиеся, четыре месяца не отворявшиеся ворота напольной стороны, и ряды почерневших от голода, не падавших только потому, что крепко упирались плечо в плечо, медленно двинулись по деревянному настилу надо рвом.

— Целься. Пли!

Грохнуло с двух сторон... С визгом пошли свинец и ядра шмякать в толпу ополченцев. Татары дрогнули, плотные шеренги расстроились. И сначала ручейкам и, а затем потоком хлынули к лесу, бросая доспехи и давя раненых, хватая за хвосты убегающих лошадей, охлюпкой, без седел, влезши им на спины...

— Целься! Пли!..

В пороховом дыму им не было видно, что казаки, вышедшие из крепости, от голода почти не могли двигаться и тут же садились под стенами на землю, ложились от слабости на траву... Шатаясь, держась друг за друга, шли в Кашлык казаки Мещеряка.

 

Струги

Вернувшись под защиту земляных валов и деревянных стен, казаки повалились от усталости на землю кто где стоял. Измучены были так, что даже не могли идти шарить по убитым татарам. И все же, еле волоча ноги, притащили несколько мер зерна из татарского лагеря и сразу стали варить кулеш.

Горячий, душистый, он заставлял даже самых ослабелых подползать к кострам. Велик был соблазн нахлебаться досыта, но казаки знали: дашь пузу потачку — наешься до отвала, — разопрет отвыкшие от работы животы, и помрешь в муках не от глада, а от сытости. Поэтому сдерживались, ели медленно, с молитвой, терпеливо ожидая, когда придет насыщение.

— Айда струги глядеть! — позвал Ермак. И, преодолевая боль в ногах, спустился к реке.

Когда-то здесь на волнах качались три десятка стругов, несколько плотбищ. Теперь, вместо надежных, с высоко выведенными носами и кормой стругов, было корабельное кладбище. Тронутые гнилью, с торчащими как у мертвых рыб ребрами, суда подставляли пробитые, белые без смолы борта под иссушающее летнее солнце.

— Решились кораблики! — сказал Гаврила Ильин. — Надобе новы рубить!

— Новы струги, — вздохнул Мещеряк, — новы казаки рубить будут. У нас где сил взять? Мы нонь и лесу нужного не наберем.

Ермак прошел по берегу, время от времени приваливаясь к теплым бортам стругов, когда подступала к горлу тошнота и голова кружилась от слабости.

— Стало быть, так! — сказал он, осмотрев последний струг. — Новы нам не срубить — не в силах мы, да и не надобно нам столько. Заутре пущай корабельщики гожие лесины пометят да, с плохих стругов снявши, другие чинят. На пяток стругов наберется, а боле нам и не надобно. Гребцов-то не стало.

Может быть, первую ночь после осады спали относительно спокойно, хотя со всеми опасениями, не гася фитилей у затинных пищалей, но все же спали.

Отстоялись ведь. Перетерпели, пережили осаду. Отбились. Два следующих дня больше лежали на солнышке, вовсе голые грелись. Закипятили казаны со щелоком, из золы наведенном, рубахи да сподники кипятили — вошь выпаривали, вываривали.

Выносили из землянок и вовсе ослабелых да опухлых на солнышко. Отпаивали мясным отваром. Понатащили дикого луку да черемши — заставляли жевать. На третий день, как раз под воскресенье, вынесли из землянки икону. Отслужили, как умели, благодарственный молебен. Вроде как сразу легче на душе стало. Сутки еще отлеживались, а утром за топоры и, спотыкаясь, побрели ко стругам. Сначала робко, а потом все веселее заскрипело, застучало на берегу... Задымили костры, закипела смола, зачернели струги смолеными бортами. Оживали казаки.

Не сговариваясь, атаманы казаков не трогали, не понуждали: делай кто что хошь... Знали, что человек безделья долго не выдержит. А тут в живых-то остались только люди, на всякую работу гожие.

Иноземцы путаные, которых от Строгановых чуть не волоком забрали, еще в первый год на Абалаке почти все полегли — не умели они с татарами по-казачьи драться... Остальных быстро Господь прибрал — как видать, новая жизнь да земля эта незнаемая им не по душе пришлась. Бедовал с казаками только один рыжий немец, да схоронили его недавно — с голоду помер. Поминали его у стругов ежечасно чуть не со слезами — славный был человек! Жалели, что даже имени его не ведали — немец да немец! Жалели и других, до сего дня не доживших. Хотя атаман Ермак, поминая Старца покойного, вдруг сказал:

— В Писании сказано: «И настанут времена, когда живые будут завидовать мертвым...»

— Ты чо? — сказал Гаврила Ильин. — Ты чо, батька?

— Устал я чтой-то! — вздохнул, тряхнув сединою, Ермак. — Ну, да ладно. Там же сказано: «Никто же часа своего не знает!»

— Что ты завел! — одернули его казаки. — Помнишь, батюшка говорил: «Уныние — ворота всех болезней». Ты вон на стрельцов посмотри — страх.

Стрельцов вместе с головой стрелецким Киреевым было человек шесть: все без зубов, опухшие, обезножевшие, с проваленными глазами, в цинготных пятнах — живые мертвецы.

А казаки хоть и обеззубели маленько, и сгорбатились, а все же шевелились-двигались, не лежали колодами у землянок. Не так, как прежде, а по-стариковски, по-муравьиному отдирали, по трое-пятеро вместе, доски с бортов совсем пришедших в негодность стругов и волокли их к гожим. А починялыцики крепили борта обновленных корабликов.

Как и раньше, ладна и забориста была их работа, но если раньше весело перекликались они, припева-ли-посвистывали, то теперь больше покряхтывали-постанывали, а иной раз и срывались друг на друга с бранью. Но хоть и грызлись порой, а работа всех мирила. И опять хватались за труды. Иначе никак — там, где раньше один управлялся, — теперь трое не поспевали.

Ермак работал со всеми, знал: остановишься, станешь болячки считать да примечать, как тело разрушается, — тут и помер! От работы так ломило отвыкшие от топора ладони, что ложку не мог держать. Тряслись руки — плескал наваристую щербу на седую теперь уже бороду.

Еды стало вдосталь. Понаехали ясашные люди, по-наволокли меду, да мяса, да рыбы, да грибов. Приехали и молчаливые татары, сгрузили с воза несколько мешков с мукой.

Приметил Ермак, что сидят на возах и татарки с дитенками, а которые казаки тех дитенков на руках нянчат да целуют.

Ухмылялся атаман: «Наш корень!»

Но переменились казаки — не те теперь стали, что до похода, за Камнем. Старца не стало, а разговоры, что душе надобно спасаться, теперь велись постоянно. И говорили о сем больше, чем о бабах да об охоте. Мечтали годы в монастырях скончать, будто позабыли, что в монастырях бывает.

«Как мы тута!» — смеялись казаки. И Ермак радовался. Раз засмеялись, стало быть, на поправку дело пошло! Выпутаемся!

Почасту говорили о подкреплении из Москвы. Ждали его, как Царствия Небесного, но некоторые сомневались:

— Вона, приведут таких же убогих, как энти, что с Болховским-покойником пришли! Кабы нам такой подмоги не было, разве до нынешней туги да художества дожили бы? У нас припаса вдосталь было, а энти и нас объели, и сами померли!

— Ну, дак Глухов же, той, что Маметкула повез, перекажет небось, как оно тута на самом деле! Какая подмога надобна!

— Да дошел ли он, Глухов-то! Надобе еще кого послать.

Тут кстати выполз и Киреев, и как с ножом к горлу:

— Давай мне струг, буду в Москву с донесением, что померли все... И вам подмогу.

— А дойдешь? — сомневались казаки.

— На карачках доползу.

Всю работу бросили ради починки одного струга. За три дня сладили. Киреев как ожил, да и стрельцы его: козлом в струг вскочили — и ходу из Кашлыка! Поплыл известным Печорским ходом, куда река сама несет.

— Эдак ведь он полгода идти станет... — вздохнули казаки. — Когда ж подмога придет?!

— Да вы что! — смеялся Ермак. — Не поняли, что он отсюдова утекал!! И нечего его удерживать было. Толку-то от него, как с козла молока!

Даже и не озлились. Плюнули только вслед да опять за топоры взялись.

— Сколько стругов себе-то поновлять будем? — спросил Мещеряка Ермак, когда пять корабликов уже качались на волнах.

Собрали малый Круг, потолковали.

— Рубим семь стругов. В семь, что случись, все поместимся.

— В шесть поместимся! — вздохнул Ермак.

— Ну, а седьмой — в запас! Запас карман не трет!

— Не в том беда, что коровенка худа, — вздыхал Ермак. — А в том беда, что ей корму нет...

— Да что ты, батька, все вздыхаешь, все нудисся... Смотри — татарву ведь чудом разбили. Нас-то — горсть, а их тысячи с четыре было!

— Милай! Про то, что мы Божьим чудом живы, я давно ведаю! Так ведь на Бога надейся, а сам не плошай, а мы очень оплошиться можем!

— Через чего?

— И нас всего сто человек, с больными да ослабелыми — сто тридцать, и припасу огненного ты ведаешь сколь. Мы не то что теперь осады не стерпим, а и на хороший бой у нас ни свинцу, ни пороху!

— Думаешь, пойдут татары?

— А куда они денутся! Еще как пойдут! Ясашные люди говорят, по улусам и от Карачи муллы ездят, и от Сеид-хана, и от Кучума! Народ баламутят. А народ энтот такой: дашь раза — разбежится. Оплошаешь, выкажешь слабину — в горло вцепится, без милости! Только дай потачку!

— Да мы их не одним огненным боем побиваем, разве в рукопашной с казаком есть кого сравнить? Сам-пят, сам-семь побивают!

— Мясом задавят! — сказал Ермак. — Что на Човашевом мысу, что на Абалаке — огнем пробились.

— Да, от рукопашного боя урону-то больше!

— Урон урону — рознь! Здесь как шмякнет свинцом да грохнет: куды куски, куды обрезки! Это тебе не пикой колоть, так руки-ноги и летят... И такое не всякий стерпит! Страх гонит! Да и слава о нас идет, что мы огненного боя люди — потому непобедимы. А ну-ко его не станет? Враз скажут: да они — то, что и мы, и неча их опасаться!

— Это верно, — наконец согласился Мещеряк. — Ну а где пороху взять?

— То-то и оно, что негде. Стрельцы маленько подмогнули припасом да свинцом... Я еще о прошлом лете бухарца просил, чтобы он порох да свинец привез. Обещался. Нам чего: порох да свинец, да холста и сукна, а боле ничего и не надо! Ну, крупы да хлеба... И все. Нам ни каменьев, ни злата-серебра, ни шелков заморских не надобно! А ему от нас мягкую рухлядишку интересно получить! Вон у него как глаза горели. Он за каждый хвост лисий удавится. А у нас этого добра — до хрена! Немерено. И все тащат и тащат!

— Думаешь, придет бухарец?

— Желает сильно прийти, а придет аль нет — как скрозь татар прорвется! Они-то ведь нас со всех сторон, окромя полночи, обложили.

— Это так... — вздохнул атаман Мещеряк. — Остяки сказывают, чуть не поименно всех знают!

— И знают! Им остяки все и переказали! — засмеялся Ермак. — Они же как дети — врать не умеют, а ежели и соврут, так сразу видать! Нешто ты их сам не знашь?

Казаки потихоньку отъелись, повеселели. Стали по вечерам на варгане гудеть, да в гудки играть, да песни распевать. Поставили болвана, цепями увешанного, стали опять руки намахивать да от ударов цепями уворачиваться. Но не было в казаках прежней удали и веселья. Сумрачны были и казаки и атаманы. И окрестные людишки это замечали.

Они, как и прежде, шли в Кашлык, но мал и скуден был их поток. Не то, что в первые годы, когда казаки отдаривали каждое подношение. Нечем стало благодарить лесных людей — потому остались только люди верные, вроде Бояра, да Суклема, да Алачея, которые присягу выполняли свято, и ясак несли исправно, и союзничали. А чтобы дружество было крепче, когда были священники живы — крестились и уже носили под кухлянками да малицами медные казачьи нательные кресты. Хотя и ведали, что, попадись они к муллам да баскакам татарским, не миновать лютой смерти. Всадники Карачи и Ку-чума рыскали по всем стойбищам, убивали всех, кто платил ясак казакам. А казаки теперь заступиться за остяков не могли, не успевали — мало казаков осталось.

Лесные люди, как и прежде, считали казаков полубогами, иначе как бы они могли разбивать и разбивать крепкие татарские сотни? Два года чувствовали они себя за казаками как за каменной стеной. За любое поношение, за любую обиду лесным людям казаки карали немедля и своих и чужих. Ясак клали вдвое меньше. За каждое подношение — отдаривали. Но только что с ними, с казаками, теперь?

Кто из лесных людей побывал в Каш лыке, рассказывал страшные вещи. Бородатых людей стало очень мало. Они все состарились. Одежда на них изорвалась, а другой такой же у них нет. Они ходят в малицах и кухлянках и в татарском платье. Вся обувь на них с убитых татар или унты, как у остяков.

— Худо дело! Худо! — решали старики, и откочевывали лесные люди подальше на север, в низовья великой Оби. Пустели стойбища, сиротели родовые реки.

Казаки находили только брошенные стойбища и холодные кострища. А нет людей — нет припасов. Это у остяка на родовой реке всегда в сетях рыба, у вогулича всегда в силках зверь, а казак — человек воинский, ему так охотиться некогда, да и не умеет он охотиться в тайге. Тайга не степь!

А стрелец в здешних местах — вовсе ребенок немощный. И татарин тут — чужой. Потому и откочевывали татары на юг, в степи. Одни воины поредевшими толпами ходили вдоль рек — убивали друг друга.

Сибирские лесные люди Приносили тревожные вести. Разбитый Карача ушел недалеко. Он стоял на Бегишевом городище на Иртыше, недалеко от Кашлыка. Туда стекались сборные татары. Остатки разбитых отрядов, воинская молодежь. Понимая, что собственных сил и умения воевать у него нет, Карача искал примирения с Кучумом. Со дня на день — доносили подслухи и лазутчики казакам — в Бегишевом городище ждут Кучума.

— Вот тогда они на нас и навалятся, — говорил Ермак атаманам и казакам, хотя все и без его слов понимали, чем это кончится. И знали, что бить врага лучше, пока он в кулак силы не собрал.

— Упустим время — не миновать осады! Да такой, что нонешняя нам сладким сном покажется. Теперь их не проведешь. Они воробьи стреляные!

— Стреляные, да недостреленные! — шутил Мещеряк. — А к огненному бою пообыкли! Таким кольцом обложат — муха не пролетит.

Все понимали, что нужно стронуться с места — нанести упреждающий удар, разогнать, хотя бы на время, орды врагов. А если умереть, то как в старой казачьей молитве: «Господи! Пошли смерть в бою, чтобы не видеть — кто...»

К походу готовились, но трудно было стронуться с места, тяжело подняться смертельно усталым, изголодавшимся и не отдохнувшим за короткую передышку казакам, чтобы пойти в поход, скорее всего — безнадежный...

Ждали подмоги из Руси! Верили в нее, как в Христа Спасителя! А она все не шла.

Ермак не скрывал, что ежели рать с припасом не явится — к весне казаков вырежут всех до единого. А продовольствия им не собрать и огненного припасу не добыть!

И все-таки тянули куда-то дали, словно было им обещано чудо.

Ермак теперь почасту молился один, закрывшись в землянке:

— Господи, помоги! Господи, вразуми!

Перед малым медным образком на коленях он простаивал ночными часами. И, шепча молитву, все думал-думал, искал выход. Чувствуя сердцем, что он должен быть, и понимая разумом, что самое тяжкое — ждать.

Кольцо татарское сжимается. Продовольствия нет, боеприпасов в обрез. И подмоги с Руси нет. И с каждым днем кажется, что и не будет.

— Господи, укрепи! Господи, подай знак — что делать!

Июльским теплым вечером явился знак!

Закричали казаки, на радостях даже из пищали бухнули — показались на реке лодки, выгребали на них люди незнаемые с юга. А как на пристань вышли, тут казаки и завопили — гонцы бухарские! Ермак и другие атаманы — красные кафтаны на плечи, шапки высокие на головы, и айда в атаманскую избу — купцов принимать.

Бухарские люди, как вошли, сразу в ноги!

— Бачка атамана! Худой люди татарские к тебе караван не пускают! Кучумка пройти не дает!

— Что везете? Великий ли караван? — спросил Ермак.

— Большой караван, очень большой! Твой товарищ Алимка ведет! Зерно везем! Одежу везем! Селитру везем! Свинец!

— Брешет! — закричал Мещеряк. — Брешет, заманивает...

— Собак брешет! — вскочил на ноги бухарец. — Ермак, гляди!

Он порылся в складках халата, что-то нащупал, разорвал подкладку зубами и вытащил пайцзу.

— На!

— Атаман, не верь! — закричал Мещеряк. — Заманивает! Басурман! Все они одним миром мазаны!

— Слово! — сказал Ермак.

Бухарец присунулся к самому лицу атамана и прошептал:

— Сары.

— Ну?! — крикнул кто-то из казаков.

— Мое слово! — сказал Ермак, обнимая купца.

Обнять — обнял, а поверить — не поверил, да и

другие — тоже. Мало ли, как пайцза досталась, мало ли как слово вызнали. А может, Алим на барыши польстился, да сам выдал, к татарам переметнулся... Потому послов приняли честью, а когда казаки повели их кормить, сели атаманы тесно, принялись толковать так и сяк.

Мещеряк стоял на том, что посол подменный! Его бы распытать, он бы язык развязал.

— Табе чуть что — пытать! — взъярился безносый Ляпун. — Кат!

— Ладно вам! — оборвал Ермак.

— А через чего Алимка сам не пришел?

— Алимка в Бухаре занедужил! Старый ведь, — сказал Ермак. — С караваном брат его идет.

— Да там от каравана уж рожки да ножки! Его давно Кучум взял!

— Да нет! — сказал Ермак. — Не похоже. Как энтот сказывает, они в Сибирское княжество не входили. Опасаются, вас ждут.

— Сколько до них ходу? — спросил глуховатый Сарын.

— Говорит, неделя. Можно и быстрее.

Атаманы примолкли, боясь поддаться соблазну

легкого решения.

— Спать айда! — сказал Ермак. — Пусть каждый утром скажет, что надумал и решил. Заутре соберемся.

 

Последний поход

Стало быть, так! — Ермак оглядел построившихся у стругов товарищей. — Поход будет тяжким. Не таким, как раньше. Куда мы идем — татар больше. Тамо гнезда их. Тамо они не в чужих стойбищах, а в своих улусах. А нас — всего ничего. Огненного припасу нет. Силенки у нас — аховые. Подмоги ниоткуда не придет. Потому — дойдем до каравана — свинцом, и порохом, и зерном разживемся. А до того — каждый выстрел на счету. Ночевать станем опасно. Рядом со стругами. Каждый — свое место должен с закрытыми глазами на струге находить. Как весла разобрали — на воду и отходить. Отставших не ждать! Прикрывать отставших нечем!

До вечера казаки отходили от стругов и по команде бросались к ним.

Получалось так: пологи ставили около стругов. Дозоры на полета сажен, на выстрел стрелы, вперед выносили. Еще дале — на семьдесят пять — сто сажен секреты. Как раз получалось, когда секреты тревогу дают и бегут к дозорам, дозоры их прикрывают и держат первый заслон. За это время казаки из пологов успевают в струги вскочить и прикрыть дозоры огнем и стрелами. Как только дозоры через борта повалились, все струги разом весла на воду — и выгребать на стремнину!

Струги ставили друг от друга неблизко, чтобы веслами не перепутаться.

Весь вечер и полночи бегали по берегу от леса — учились. Под утро поспали маленько, молитву прочитали и погрузились. Съестных припасов взяли на десять ден, а огненный разделили на три части. Две в Кашлыке оставили — затем, что осталось казаков, обезножевших и опухлых, цинготных да немощных, всего два десятка человек. Им без огненного боя — враз конец. А если падет Кашлык — куда ворочаться?

Отслужили короткий молебен. Стали прощаться.

Оставшиеся, не таясь, слезы ронили — ослабели, да и сомневались...

— Целуйте крест, что не бросите нас, возвернетесь.

А глазами-то прямо в душу глядят.

Ермак первым шапку скинул, к кресту подошел:

— Не сомневайтесь. Дожидайте нас да держитесь!

И видя, что и крестному-то целованию не верят,

крикнул:

— Московская рать подойдет! Господь нас не оставит!

Обнялись, стиснулись бородами — а там через борт, кто — за весла, кто — к пищали, кто — парус ставить.

— С Богом!

Пали весла на воду, привычно уперлись ногами гребцы. Запел-зазвенел на передовом струге, помогая держать такт гребцам, высокий голос:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Было время — были кораблики, как в песне — тридцать три струга, а теперь вот пять... да и те порассохлись, только смолой воду и держат. Дрянь струги — гнильё!

Вышли на стремнину Иртыша, стали на веслах меняться чаще. Выгребать против течения и под парусом было тяжеловато. Растянулись в редкую цепочку. Поплыли мимо берега с темными лесами да осыпями, с безымянными речками да ручьями, впадавшими в Иртыш.

Потянули за стругами рыболовную снасть, стали таскать серебряных рыбин — вроде и войны нет, вроде не боевые струги плывут с воинскими людьми, а рыбаки вышли на путину. Но торчали над низкими бортами черные стволы пищалей, глядела вперед курносая пушка, да завалены были струги боевыми доспехами.

— А давно ли, батька, мы с тобой из Чусовского городка вот так-то выплывали! — сказал вдруг Ермаку глуховатый и потому молчаливый его станичник Сарын.

— Да, — ответил после долгого молчания атаман. — Помыслить страшно. Навроде вчера — ан третье лето на исходе.

— Так-то, да не так... — сказал совершенно обеззубевший казак Шантара. — Выплывали-то мы ране как войско. А сейчас и сотни нет, да и те — калеки, не воисты!

— Ране-то мы неведомо куды шли! — возразил Ермак, чтобы подбодрить казаков. — А теперь нам все знаемо.

— И теперь неведомо куды! Мы ж на энту сторону николи не гребли! — прошамкал Шантара.

— Чего ты заныл? — хлопнул его шутливо по шапке атаман. — Ишь, нуда какой!

— Да! — вздохнул Шантара. — Попов нет! Перемерли все. Так на душе тяжко, и поисповедоваться некому!

— Зубов нет! — передразнил его Якуня-булат. -В животе пусто, и пожевать нечего.

— И нечем! — беззлобно ответил Шантара.

Казаки засмеялись.

— Именно что нечем... — вздохнул глуховатый Сарын. — Пороху-то кот начихал, как у калмыка бороды — на одну драку!

Струги медленно поднимались по Иртышу. Течение было сильным, и даже поставленные прямые паруса помогали плохо. Двигались со скоростью улитки. Мимо ползли леса, прогалины лугов. Лес был помельче -начиналось подстепье.

— Слышь, Ермак Тимофеич, а чего табе шаман нагадал, когда мы в Пелымском походе были?

— Да кто поймет! Он там бормотал Бог знает чего... — ответил Ермак. — Меня потом за это Старец чуть не убил! Ты, кричит, христианин али нет? Раз христианин — ничего с тобой не будет, окромя воли Божьей. И неча к волшебникам всяким ходить да на сатанинские их волхвования пялиться.

— Так ведь они же и лечат, и предсказывают...

— Старец говорил — это от сатаны все! Сатанинские предсказания! А они и говорят-то все сумнительно. Я спытал что с нами дальше будет? Он — шалты-балты... Домой вернетесь! А куды домой? В Кашлык, дак это мы и без него знали...

Ермаку припомнилась густая чаща на Пелыме, куда привели его лесные люди. Поляна, уставленная странными идолами: доски, смутно напоминающие человеческую фигуру, нарисованные руки, стыдные места, вместо носа — труба берестяная, а животы у всех позолоченные.

Все деревья вокруг тряпочками увешанные — пожелания да просьбы всякие. Посреди поляны камень жертвенный со стоком — жертвенных животных резать, кровь собирать да идолам губы мазать.

Шаман был старый-старый и такой, что не понять: мужчина это или женщина. Говорил разными голосами — лицо мелкими косичками закрыто, рубаха женская, а штаны как у мужика. Сапоги с бубенцами. Разжег огонь малый, что-то туда покидал, на таганец. Пошел дым желтоватый. Лесные люди укутали шамана с головой, прямо над этим дымом, шкурами оленьими. Он оттуда говорить начал; толмач переводил, как мог.

— Шаман говорит: ты — человек нездешний, твои предки жили, где совсем леса нет. Много коней имели, много воинов водили... Твой отец под землю полез, на небо забрался! Твоя мать в лесу тебя родила. Ты — высокое дерево. Тебя в лодке качали, тебя в лодку сажали, а на небо по воде без лодки пойдешь...

Ты не лесной человек, а в лесу родился. Ты не из холодных краев, а на снегу жил. Скоро домой пойдешь...

Ермак тогда не все понял, но подивился: как это шаман узнал, что отца в подкопе под Казанью задавило. А мать из Старого Поля отец на север привез, и родила она Ермака в лесной деревне. В лодке качали — это понятно, в люльке, в лодку сажали — и то верно, полжизни на стругах проплавал. Без лодки по воде домой пойдешь... Без гроба похоронят, что ли? А через чего по воде?..

На переднем струге грохнула пищаль.

— Готовсь! — крикнул атаман, хватая пищаль и, едва не опалив бороду, раздувая фитиль.

Струги, развернувшись, пошли к берегу. С передового уже прыгали в воду казаки. В селении народу было мало. Появление стругов вызвало настоящий шок! Несколько мужчин покорно присягнули на верность московскому Царю, глядя на Ермака и казаков, как на выходцев с того света.

Точно так же было и на следующий день, и на третий. В этих не тронутых войной краях люди жили слухами. Отсюда забирали молодых мужчин воевать против неведомых и непонятных казаков, против Се-ид-хана, против Кучума, против Карачи... Оставшиеся в селе уже не могли сосчитать, куда и зачем уводили годных к войне мужиков. Но само село не трогали, ни один из ханов его не разорял. И вдруг — казаки! Здесь, в краях, почти полностью населенных тобольскими татарами. Собравшиеся сельчане только хлопали глазами от неожиданности, даже молиться не могли.

Ермак смотрел на до смерти перепуганных женщин, бритоголовых детишек, худущих стариков и морщинистых старушек, иногда среди них попадался какой-нибудь молодой парень, как правило с культей вместо руки или ноги, кривой или вовсе слепой.

— Наша работа! — говорил Ермак. И наказывал сельчанам убогого не забижать. За то Бог накажет!

В селах не ночевали. А взяв немного припасов, в основном — хлеба, плыли дальше, оставляя татар в полном недоумении — уж не сон ли это был?

— Впору не с них ясак брать, а самим им помощь давать! — вздыхали казаки. — У этих татаровей ничегошеньки нет. Одни юрты дырявые! Вот те и войско!

— Вояки они изрядные! Не скажи! Шутка — Москве грозят.

— Грозили...

— Вот их войско-то и разоряет. Всех гожих воевать волокут — кому работать? Вон и пашни завести не могут, и отары — одни слезы! Только от реки рыбой и живут! Вот те и супостаты-изверги! Нищие — хуже нас.

Но села начинали следовать одно за другим — чаще, чем на Тоболе или Пелыме. Стали попадаться ставки выходцев из Бухары, которые поглядывали на местных татар надменно, как на черную кость. Правда, за оружие хвататься они не торопились, предпочитая разбежаться, отсидеться подальше от казаков в лесу и снарядить гонца к ханам с вестью: «Казаки идут!»

Это известие вызвало в стане Кучума и в стане Карачи полную растерянность. Ничего, кроме как и три года назад отдать приказ всем верным мурзам укрепиться в городах и оказывать казакам сопротивление, придумать не могли.

Но здесь, в местах, населенных татарами, приказ действие возымел. Начались мелкие стычки с местными князьками и главами родов. Обычно это заканчивалось после двух-трех выстрелов со стругов. Лучники, оборонявшиеся в укреплениях, разбегались кто куда. Чуть дольше пришлось задержаться у селения Каурдак. Казаки выплыли к нему вечером, и когда попробовали высадиться, то были встречены густой стрельбой из арбалетов и луков. Стрелки не давали причалить.

Сойдясь далеко от берега стругами, атаманы решили не тратить ни людей, ни огненный припас. Время от времени какой-нибудь струг подходил к берегу и отходил, осыпаемый стрелами. Наконец, уже в сумерках, стрельба прекратилась. Казаки вышли на берег. Охватив

Каурдак подковой, медленно вошли в селение. Жителей не было никого. Все было брошено и перевернуто.

— Вон они чего стреляли! — поняли казаки. Своим попрятаться давали время... Молодцы!

Иногда среди оказывавших сопротивление попадались старосты или князьки. Как правило, это были петушистые старички. Они размахивали ржавыми саблями, старческими руками натягивали луки, но опасности собою не представляли.

Казаки покрепче мигом сминали сопротивлявшихся. Приводили их к стругам. А тут их приветствовали Ермак или Мещеряк. Успокаивали, угощали и отпускали с миром. Даже Мещеряк убедился, что так побеждать — надежней. Растерянные татары, ожидавшие лютой казни, покорно клялись в верности, вместе со старостами и князьками. А часа через два уже сидели с казаками за одним дастарханом, ели бешбармак и пели песни, ведомые и татарам, и казакам.

Прослышав, что казаки никого не убивают и даже тем, кто держал их в осаде, не мстят, жители покорно присягали и несли ясак. Но ни про какой бухарский караван они, разумеется, не слышали и видеть его не видели.

 

Князь Сибирский

Выплывать старались как можно раньше утром. Еще затемно садились на весла и, строго выдерживая дистанцию между стругами, выгребали против течения. Передний струг, на котором был Ермак, всегда шел ближе к берегу, чем остальные, не удаляясь и не сокращая расстояния ближе чем на полтора полета стрелы.

Дальше держался струг Мещеряка, за ним струг Гаврила Ильина.

Ежели на берегу замечали стойбище или юрты, то с переднего струга отмахивали задним, и струг Мещеряка, резко прибавив скорости, проходил вперед, а затем сплавлялся вниз, под берегом, зорко следя, чтобы никто не ушел из поселения.

Иногда, заметив строения или юрты на противоположном берегу, казаки применяли другую тактику: разворачивались полукругом и шли поперек течения так, чтобы первыми причалили фланговые лодьи. С них бегом высаживались стрелки и окружали поселок.

Ермак ворчал на казаков, ругал их за то, что не споро прыгают в воду, беспечно не прикрываются бортом струга, не прячутся на берегу за каждое дерево, за каждый бугорок.

— Вас что, — кричал он по вечерам у костра и даже колотил себя кулачищем по колену, — вас что, рать бесчисленная? Куды вы прете без опаски, без толку? Сам голову сложишь — с Бога спрос, а тех, кто останется, кто оборонит? Сам пропал — облегчение получил, а стрелять кто за тебя будет? А еще хуже, ранят, да трудно! Сколько рук за тобою надобно? Где содержать, чем лечить? А болезни пойдут? Нас тут всего ничего, в кулаке уместимся, а вы головы беспутно подставляете! Не сметь на рожон лезть!

Пуще же всего карал за обиды жителям.

Стоило казаку протянуть, даже ошибкой, руку хоть к пустячной беличьей шкурке, помимо ясака, страшные кары обрушивались на мздоимца. Свистела плеть!

— Ты что, животами обзавестись решил? На чужом горбу достатки наживать?

— Прости, батька! Простите, братцы!

Но не прощали, понимали — по этой .реке и назад плыть! По славушке и дальше жить. А слава о казаках шла далеко за пределы Кучумова царства.

Ясашные люди открыто толковали в стойбищах:

— Кучумка-хан худой! Шибко худой! Все забирает, сверх указного ясака берет! Вой его тащат, как мыши из амбара, все что под руку попадет. Девок скоромят, баб обижают, а вздумаешь заступиться — аркан на шею, и уведут в неведомые страны, откуда никто не возвращался. Ермак приходит, стариков спрашивает: «Сколько Кучуму давали?» — «Двадцать куниц, десять соболей!» — «Мне, говорит, десять куниц давайте, пять соболей давайте, остальное менять будем. Или себе оставляйте». Хороший Ермак, добрый. А русский Государь сильный, много сильнее Кучумки, у него воинские люди — казаки, у него воинские люди с огненным боем на больших лодках. Бородатые. Добрые шибко. Никого не забижают и забижать не дают. Кудымка-князь у Лугуя лодки отобрал, совсем пропитания лишил. Ермак послал казаков, они Кудымку изловили, посекли, маленькие лодки Лугую вернули. Справедливый Ермак. Лучше за ним жить стало, чем за Кучумкой.

А еще хуже — Кучумовы шаманы придут, велят «Алла» кричать. Кто не кричит, тому головы рубят, а кто кричит — тому еще хуже, стыд надрезают — позорят. Шибко злые люди!

Надо Ермаку ясак везти, припасы везти — он от Кучумовых шаманов огненным боем защитит.

Поэтому мелкие кочевья и стойбища встречали Ермака как Божьего посланца. Ясак тащили охотно. Кормили и набивали струги припасами. Так было...

Но после осады, после того, как всадники Карачи вырезали несколько становищ, не щадя ни женщин, ни стариков, ни детей, оробел лесной народ — засомневался: так ли силен Ермак.

Может, он и добрый и справедливый, но бухарцы Кучума и Карачи сильнее. Придется старому злу служить да покоряться. Инда плакали лесные люди... но покорялись.

Поэтому, когда вновь пошли по Иртышу казачьи струги, среди союзников Ермака будто весна наступила. С дальних становищ шли остяки, тащили нарты с олениной и рыбой, вьюки с дорогими мехами — ясак за год. Ждали струги на мысах, радостно махали казакам, прося причалить. Прыгали от счастья, как малые дети.

Так было...

Да не везде.

Южный Иртыш населяли иные люди — люди степи, а не-леса. Люди стад и кочевий. И было их много больше, чем людей севера, людей леса. На них опирался Кучум, здесь были его главные силы, здесь большая часть народа исповедовала ислам или, во всяком случае, ему покорялась.

Казаки почувствовали это за Вагаем, ближе к Ба-рабе. Незаметно обойдя одно кочевье, казаки внезапно окружили его и тут же наткнулись на отчаянное сопротивление. Человек десять мужчин сгрудились у входа в юрты и выставили копья. В юртах выли бабы и ребятишки.

Напрасно увещевал их по-татарски Мещеряк, видно было, что эти рослые светловолосые воины почти не понимают его. Казаков было больше, но защитники кочевья были настроены решительно.

— Атаман! Что с ними делать? Придется рубить! Нельзя их за спиной оставлять!

— Погоди! — сказал Ермак. — Дай хоть я с ними поговорю.

— Да они не понимают ни бельмеса!

Что-то смутное, забытое, давнее почудилось атаману в решительных лицах этих мужчин и юношей. В их светлых, не по-монгольски, а «домиком» посаженных глазах, в русых, цвета половы, волосах, заплетенных в косички, в горбоносых профилях...

— Чьи вы люди? — спросил Ермак.

— Ты сам кто?

И вдруг Ермак неожиданно для себя скрестил руки знаком «ножи» и сказал с донским придыханием так, как говорил отец:

— Сары!

Смятение отразилось на лицах воинов. Старший шагнул вперед и двумя ладонями показал знак лебедя, кыз-ак — белый гусь.

— Сары-чига...

— И я сары-чига... — вдруг пересохшим горлом просипел Ермак.

— Это земля сарчагиков... — не к месту встрял Мещеряк.

— Я — сары-чига, кыз-ак... — Ермак кинул саблю в ножны и, протянув раскрытые ладони, шагнул к светловолосым воинам.

— Торрр! — раскатисто фыркнули воины и уставили на Ермака копья.

— Да стою, стою! — махнул рукой атаман. — Ах ты, мать честна! Пресвятая Богородица!

— Чиги! — обернулся он к своим станичникам. Но те уже все поняли и вставали, опустив оружие, рядом со своим атаманом.

— Ах ты! — ахнул Гаврила Ильин. — Да вы одинакие. Только они с косами, а вы стрижены...

— Ата! Елыгай! — крикнул старший.

Из-за спин воинов вышел худой, стройный старик. Он подошел прямо к Ермаку и стал вглядываться в его лицо, точно силился узнать в нем кого-то. Старший что-то горячо шептал ему. Ермак улавливал отдельные слова — язык был кыпчакский, старый, на таком языке говорила его мать. Он мальчишкой тоже знал его, но позабыл за ненадобностью. Если и говорил не по-русски, то по-татарски так, как говорили потомки кыпчаков на Дону.

— Откуда ты? — спросил старик Ермака.

— Из-за Камня. Со Старого Поля... Из Дешт и Кыпчак.

— Из какого ты рода? Где твой юрт?

— Там, — Ермак показал на запад, — далеко.

— Старики говорили, когда-то мы были из племени Токсоба... — сказал вдруг молчаливый, глуховатый Сарын. — Еще нас звали «коман»...

— Куман! — закричал Елыгай. И, стукнув себя в грудь: — А нас зовут «кумадинцы»! Это сары! Это западные сары! Они вернулись!

— Батька! — спросил Ермака Якбулат. — Это что, родова наша? Это — страна Беловодье?

— Кто его знает! — ничего понять нельзя. Но это не татары! И они... Видать, они нам не чужие.

На казаков смотрели, как на пришельцев с того света.

— Как тебя зовут, атаман?

— Ермак.

— Ер-мек! Утешитель! Воистину, ты утешил нас...

Казаков повели к полуземлянкам и глинобитным

саманным домам.

Старик, которого звали Елыгай, приказал воинам сложить оружие и пригласил Ермака в свой дом. Все в нем напоминало и русскую избу и татарскую юрту, и что-то неуловимое, что запомнил Ермак с детства, — запах ржаного хлеба, который здесь, оказывается, пекли. Теплая лежанка — дымоход, кан, который он никогда не видел на Руси, а только на Дону.

Женщины в платьях с откидными рукавами, как у коренных казачек на Дону, в чувяках без задников, принесли блюда с едой, которую Ермак раньше не пробовал: маленькие белые пирожки с мясом, отваренные в воде.

— Как называется?

— Вогуличиназыват «пель-мель», мы — «корзе»...

— У нас нет такой еды.

— Как нет! — сказал Мещеряк. — А биллеш?

— Биллеш и у нас есть! — обрадовался Елыгай. — Тесто так, и мясо внутри. — Они вспоминали разную еду, и все совпадало: бурсак, каурдак, сюзма, айран. Ермак примечал, что женщины в этом селении ведут себя совершенно не так, как татарки или вогулинки, остячки... Ходят вольно, глядят открыто.

Ермак заметил, что перед едою Елыгай перекрестился, но как-то не так, как казаки. Боясь обидеть хозяина, он не стал расспрашивать о вере. Сидели на полу, по-степному поджав ноги, после обильного угощения откинулись на подушки. Женщины ушли, а мужчины расстегнули воротники чекменей.

И вдруг Елыгай впился глазами в крест, который был виден в распахнутом кафтане Ермака. Он протянул руку и вытащил крест на кафтан.

— Откуда? — спросил он.

— Отец дал! — сказал Ермак. — Сказывал — дедовский!

— Это аджи! — Елыгай распахнул рубаху, и атаман увидел точно такой же крест, похожий на цветок. — Это аджи. Теперь я знаю, что мы одного корня.

Много веков назад наши предки вышли из Ала-тоу — золотых гор из страны Ак-су — Беловодья. Одни пошли на восток, другие пошли на запад. А те, кто остался, были побеждены соседями, узкоглазыми и черноволосыми, как остяки или некоторые татары. Наши предки ушли далеко на запад, оставляя кочевья по всему пути от большой реки до Ала-тоу. Потом пришли монголы и победили наших героев. Затем пришел хан Узбек и стал уничтожать нашу веру, но мы веровали в Иисуса Христа и потому уходили, когда не могли победить.

— Я знаю! — не выдержал Ермак. — Я знаю! Мне рассказывал отец...

— Нас мало! Нас очень мало... — горестно вздыхал Елыгай. — Когда-то кочевья покрывали все великое поле — Дешт и Кыпчак, а теперь видишь: мы встретились, как две песчинки в реке. Я видел твоих воинов — большинство из них люди других народов.

— Да, — сказал Ермак, — только пятнадцать человек моей станицы.

Атаманы, разомлевшие от сытного обеда, уснули, откинувшись на подушки, понимая, что опасности нет, что попали к своим, а Ермак и Елыгай все говорили и говорили.

— Ты — великий воин! — говорил Елыгай. — Ты победил самого сильного хана, оставшегося от Золотой Орды, — врага нашего чингизида Кучума, ты настоящий сибирский князь! От тебя должен начаться новый народ! Мы должны снова поставить наши бунчуки от великой реки до Ала-тоу. ■

Старик поднялся и, взяв атамана за руку, повел его в другую избу, что-то шепнув по дороге пожилой женщине, наверное, жене.

Там тоже был накрыт дастархан, и они сели на кошму. Скрипнула дверь, и Ермак обмер.

В дверях стояла девушка. Ермаку показалось, что воскресла его Настенька-Насто.

— Это моя дочь! — сказал Елыгай. — Я хочу, чтобы она стала твоей женой.

Девушка чуть повернула голову, и Ермаку показалось, что в дверях стоит его мать, такая, как приходила в его снах; такая, какой была она там, в северном селении, почти полвека назад.

— Сколько ей лет?

— Шестнадцать. Я давно собираюсь ее выдать замуж, но жениха, достойного нашего рода, нет — сары-чиги. И тут Бог послал тебя.

— Я — старик! — сказал Ермак. — Я довершаю пятый десяток...

— Ну и что? — сказал Елыгай. — У тебя еще может быть много сыновей. Они вырастут, и у них будут сыновья, и мы снова отвоюем Старое поле и будем жить, как прежде.

— Нет, — сказал Ермак. — Раньше я тоже этого хотел. Но Господь взял к себе моих детей и мою жену. С тех пор я не прикасаюсь к женщине.

— Это неверно! Нужно иметь много сыновей-воинов!

— Нет, — сказал Ермак, словно отряхивая сон. — Господь ведет меня по другому пути. Он говорит мне что-то другое...

— Что?

— Я не знаю. Я — великий грешник и не слышу голоса моего Господа.

— Ты же не монах! Женись!

— Нет! — сказал Ермак. — Я дал обет. И Господь ведет меня, я знаю! Прошу тебя, — сказал он Елыгаю. — Пусть твоя дочь уйдет. У меня сейчас разорвется сердце — мне кажется, что это моя мать и моя жена поднялись из гроба и стоят здесь.

Девушка вышла, будто растаяла. Ермак сдавил ладонями голову; у него мелко стучали зубы.

— Прости, коли обидел тебя, — сказал он Елыгаю.

— Нет, — ласково коснувшись его плеча, сказал старик. — У тебя другой путь. Ты — князь сибирский.

Немного успокоившись, Ермак попытался объяснить:

— Не может один народ наследовать землю. Но разные народы живут на ней. Они уходят и рождаются, сплетаются и расходятся, рождая новых людей и новые народы. И пытаться возродить ушедший народ — это все равно, как ждать, что родит старая женщина...

— Но Сарра, жена Авраама, родила... — сказал Елыгай.

— Эх, Старца-то нет... — вздохнул Ермак. — Он бы объяснил. Я думал над этим... Сарра родила сына, в роду которого появился Спаситель. Она родила светоч миру.

— Ты — князь! — сказал уверенно Елыгай. — Ты — князь сибирский истинный! Ты и говоришь, как князь, и думаешь, как князь.

Когда казаки садились на струги, весь род Елыгая вышел на берег. Речной ветер раздувал и качал на древках белые и черные бунчуки с хитрой золотой оплеткой, плескал крыльями шелковых башлыков. Трепал шали на головах женщин. Ермак обнял Елыгая. Старик был торжественен и строг.

— Прости, коли что не так... — сказал атаман.

— Прости и ты нас, князь сибирский, Ермак Тимофеевич, — четко выговорил Елыгай, а когда струги отчалили, громко крикнул: — Да славится Ермак сын Тимофея из рода сары-чиги, князь Сибири! — и взмахнул булавой.

— Хурра... Хурра... Хурра!.. — трижды прокричали воины.

— Ты чо, батька, правда, что ли, князь? — спросил недоуменно Мещеряк, поравнявшись со стругом Ермака.

— А то как же! — сказал атаман. — Чего там князь — бери выше — салтан! А вы, сукины дети, мне чести не оказываете!

Казаки на стругах заржали.

— Ну вот! — облегченно вздохнул Гаврила Ильин. — А то уж я напужался, ей-бо... Князь! Не дай нам Бог! Вона уж одного князя схоронили, Болховского-то... А теперь и ты, батька, вдруг — князь!

— А тута у кого два барана — тот и князь, — перевел на шутку Ермак.

И только вечером, когда глуховатый его родак и станичник Сарын грустно сказал: «Стало быть, нет ее, страны Беловодья!» — хлопнул его по плечу:

— Царствия Небесного в сем мире земном нет! А страна Беловодье — вот она! Ты что, не видишь? Тебе Господь в удел такую державу дает, что и пределов у нее нет, а ты все нудишься...

— Эй, князь! — кричали Ермаку казаки. — Иди к нашему казану кашу исть!

— Такое толоконце и Царь не едал! Юродивый энтот старик цельный мешок крупы отвалил!

Долго балагурили по поводу княжеского титула, что присвоил атаману чудной старик. Не смеялись только Ермаковы станичники, молча укладываясь на берегу в пологе, плечо в плечо, и во сне не снимая сапог и оружия. Ермак лег на струге, задремал под мерное покачивание и вскинулся от истошного крика: «Сполох!»

Еще не вполне понимая спросонок, что произошло, он лапнул бердыш и, уже стоя одной ногой на борту струга, глянул на берег. Хорошо видимые в лунном свете от леса, густо бежали татары. У бортов стругов катались клубки тел. Резались молча, без стрельбы. Поздно было стрелять, да и нечем.

— Станичники, слушай меня! — загремел Ермак во всю силу легких. — Мещеряк, отсекай от лесу. Гаврила, дави к реке... Казаки, за мной! — И, перехватив бердыш в обе руки, прыгнул прямо с борта на татарина, особым приемом отбивая вверх его копье и пяткой кованого сапога попадая точно в грудь. Нападавший икнул и рухнул навзничь. Тупиком бердыша Ермак отбил саблю второго татарина, и, будто в плясе сев на присядку, крутанул бердыш над головой, рассекая татарина по ребрам.

Со стругов прыгали казаки и, вертясь волчками, секли направо и налево бердышами, саблями, превращая в смертоносное оружие и древки, и тупики копий. Держась друг от друга на расстоянии, чтобы своих не задеть, ермаковцы отсекли татар от стругов и стали теснить сбившихся кучей нападавших к лесу.

Татары пятились, выставив перед собой копья, прикрываясь коваными щитами. От леса к ним бежала подмога, но дорогу ей пересек Гаврила Ильин со своим отрядом. Казаки ударили нападавшим во фланг. Зачавкали топоры, зазвенели о кольчуги и шлемы сабли, звериный предсмертный рык повис над берегом.

Размахивая калдашами — круглыми гирями на ремнях, проламывался через татар Мещеряк. За ним, исполосованный ножами, в струях крови, бился, не чувствуя боли, Шантара. По земле ползали умирающие, сидел, качаясь, с раздробленной головой, из которой тек мозг, богато одетый мурза. Вот он застучал зубами и повалился на спину.

— Все, — сказал, идя навстречу Ермаку, Мещеряк, весь, как мясник, забрызганный кровью и мозгом. Прямо в сапогах, не раздеваясь, он пошел в Иртыш — отмываться.

— Стройтесь — считайтесь! — приказал Ермак.

Казаки, кто на берегу, кто поднявшись в струги,

начали перекличку.

— Якуня!

— Здеся я.

— Авдул!

— Тут.

— Сарын!

— Я!

— Айдар!.. Где Айдар? Айдар!

— Да здеся я!

Здеся, дак чего голосу не даешь?!

— Да мне татарин чуток горло не сломал!

Зарезанных было пятеро. Это были дозорные, которых врасплох захватили нападавшие татары. Отошли на средину реки, но с рассветом вернулись. Обшарили татар. Оглядели их внимательно. Человек с тридцать...

— Какие-то новые татары-то! — заметили разницу. — Черные какие-то, раскосые. Не то что наши!

— Каки они тебе наши! От этих наших зараз к своим на тот свет уберешься.

— Кто ж это такие?

— Барабинцы! С юга!

— Неужто Кучуму помочь пришла?

— Пришла не пришла... А без огненного припасу

совсем друга песня! Не гожая така музыка!

— Ничо! — сказал Ермак. — Вот до каравана догребемся — там и порох, и селитра, и всякий припас...

— А где он, караван-то этот? — как всегда засомневался Мещеряк. — Может, его и не было! Татарва заманивает!

— Поглядим, да назад возвернемся, а страху наведем!

— Да уж без огня наведешь!

— Что это за река впадает? — просил Ермак.

— Должно, Ишим, — ответил Сарын. — Елыгай

говорил — Ишим.

 

Шип-река

Весть о том, что Ермак пошел вверх по Иртышу, была подобна грому среди ясного неба, грозе, которой смертельно боятся татары и все восточные люди, выросшие под сухими безоблачными небесами.

Ужас и растерянность охватили всех в Бегишевом городище, где отсиживался Карача и куда стягивались сборные татары, чтобы вновь штурмовать Кашлык. Ахмат-карача чуть не подавился куском мяса, когда в его юрту рухнул дозорный.

— Ахмат-хан, казаки идут!

Минуту Карача сидел с раскрытым ртом:

— Как, откуда?

Первой мыслью было — бежать! На коней — и в степь. Поддавшись страху, Карача даже пополз прямо через дастархан к дверям, но опомнился:

— Какие казаки? Откуда они взялись? Подкрепление из Москвы? Русские пришли? Но вестей о подкреплении не было! Кто это?

— Ермак-бек! Ермак! Его люди! — затараторил дозорный. — Из Кашлыка. Ермак на переднем корабле, его видели!

— Сколько стругов? — почти машинально спросил Карача.

— Пять! — вытянул короткопалую пятерню дозорный.

— Вон пошел! — крикнул Карача. И, оставшись один, заставил себя успокоиться. Он поджал ноги, закрыл глаза, как учили его бухарские дервиши, и стал повторять на низкой ноте, выпевая: «Алла иллия илиям, акбар», покачиваясь из стороны в сторону. Сначала голос срывался, но вскоре загудел, как натянутая струна комуза... «Алла иллия...» Мысли постепенно приходили в порядок.

— На стругах не больше ста человек... Куда плывут?

Чем больше думал, тем больше успокаивался.

— Нет у Ермака силы... Обманывает.

Однако по шуму в лагере, по истерическим всхлипываниям женщин в женской юрте догадался, что на чернь, на баб этот поход впечатление произвел. Ермака боятся как огня! Раз Ермак на стругах — значит, опять он силен!

Когда загнали его, как сурка в нору, в Кашлык да обложили со всех сторон — тогда весело было, ясно — недолго ему мешать ханам править Сибирью. А вон как вышло.

И лесные, дикие люди наверняка поверят, что Ермак — Бог бессмертный. Сейчас из лесов своих проклятых выползут — понатащат ясака... Как же! Защитник! Спаситель!

— Ай-яя! — Карача в ярости кулаком по дастархану ударил. — Опередил! Не дал с Сеид-ханом соединиться. Не дал собраться большому войску! Сейчас те, кто послабее духом, кто только в большом войске хорош, побегут в разные стороны. Навоз-людишки! Не такие, как у Ермака. Они гожие, когда их много, но только когда их много. Навозом можно и богатыря задавить... Но только когда их много... опередил!

Карача хлопнул в ладоши — призвал есаулов. Тихие, подобострастные, они вползли в юрту, пряча лица.

— Прохлопали! Собаки! — Карача прополз мимо них, раздавая оплеухи.

Но хитрые есаулы выли, а морды прятали, попадали оплеухи по халатам да шапкам. Однако их испуганный вид успокоил ярость Карачи, он отдышался и сказал, вернувшись на свое ханское место:

— Силы у Ермака нет! Пусть плывет, как глупая рыба, которая идет в расставленные сети! Нужно умно их расставить. Пусть в каждом стойбище, в каждом урочище верные люди запоминают каждое слово, сказанное казаками, и доносят мне. Пусть вызнают, чего он хочет и куда плывет. Куда? — И уже вслед есаулам, которые кланяясь и пятясь выходили из юрты, крикнул: — Самое главное! Узнайте, сколько у него огненного боя! Сколько мультуков? У него должно быть мало огненного боя!

Приказ возымел действие, и не только потому, что здесь, в Тав-Отузской волости, было большинство татар, но и потому, что здесь были настоящие крепости.

Полагаясь на Уральский хребет, ни Кучум, ни его предшественники не строили серьезных крепостей ни на Тагиле, ни на Туре, ни на Оби. Столетиями здесь на Сибирское ханство никто не нападал. Казачьему отряду не пришлось штурмовать ни одного правильно построенного и укрепленного урочища. Кучум бросал против Ермака в десятки раз превосходившие его силы, но сражения происходили в открытой местности — крепостей не было. Два укрепления: Карачин-остров и выдержавший четырехмесячную осаду Кашлык — были построены казаками.

Иное дело — южная граница Сибирского ханства, где шли почти непрерывные стычки с казахскими кочевыми ордами и мигрирующими на запад полчищами калмыков. Здесь бывали сражения, и серьезные сражения! Здесь сосредоточивались основные резервы Кучума. Здесь была линия обороны, здесь были и крепости. Вот здесь-то казаки и напоролись на «городок опасный Кулары».

Грозно вздымались его глинобитные стены; проверен и пристрелян был лучниками каждый вершок земли перед крепостью. Ров, вал, угловые башни, стены и крепкий, хорошо обученный, закаленный в обороне против калмыков и казахов трехсотенный гарнизон.

— А ну, братцы, навались! — рявкнули атаманы, и казаки кинулись к стенам, как всегда стараясь взять ее «изгоном», пока враг не опомнился от неожиданности нападения.

Не тут-то было! Будто поле ржи выросло перед казаками от впившихся в землю стрел. Трое повадились, раненные в шею и в лицо.

Вторая шеренга изготовилась, положила пищали на бердыши:

— Целься! Пали!

Зашипел порох! Грохнуло, окутав густым черным дымом стрелявших. Пули ушли в сторону стен и стали шмякаться в закаменевшие саманы.

Со стен, недосягаемые для стрельбы, кричали обидное лучники. Отходили, нападали, тащили к стенам лестницы, забрасывали веревки с крючьями на стены и откатывались обратно отгоняемые точной, прицельной стрельбой казаки.

С каждым днем мрачнел Ермак. Наконец на шестой день не выдержал.

— Шабаш, братцы! — сказал он изготовившимся к атаке казакам. — Неча нам здеся понапрасну время терять!

— Это как же? — заволновались разгоряченные ожиданием боя казаки.

— А вот так же! Отходи на струги.

— Да ты чо! Мы счас на стены взойдем...

— И что от нас останется? Мы сюды зачем шли? Крепости брать? — загремел, как в былые времена, грозный Ермак. — Мы караван бухарский ищем!

— Куды он денется, караван этот!

— Да может, уже делся! Кучум-то пока еще не помер! И Карача жив. А там и Сеид-хан караваном не побрезгует! Мы, главно дело, почему взять-то эту немудрую крепостицу не можем — пороха нет! Порохом эти стены рвать надо! Казань-город так брали! А где он у нас, порох, — на два выстрела у каждого, а то и на один! Вот встретим караван — он нам как раз селитру везет! Наберем пороха — тогда и возьмем Кулары...

Казаки нехотя побрели к стругам.

— Смотри, Тимофеич! — сказал Гаврила Иванов. — Как бы нам отступления эта боком не вышла. Первый ведь раз за спиной невзятую крепость оставляем!

— А Пелым? — сказал Ермак. — Пелым тоже не взяли!

— Пелым на краю похода был. Мы против него лицом стояли и стоим, а Кулары за спиной оказываются!

— Надо бы взять! — вздохнул Мещеряк.

— Взять? А кем? Где у нас казаки? Тут их с тысячу надобно, да с боем огненным, да с припасом пороховым, да с харчами, тогда и осаждать, и штурмовать можно. А у нас припасу — нет, казаков — нет. Вон на мысу положили пять человек за здорово живешь! Пока подмоги из Москвы нет — воевать надо осторожно, людей в трату не давать.

— По уму-то, — сказал Мещеряк, — надо назад поворотить! И не искать караван этот. Его и нет, может, вовсе!

— А ежели есть?

— Да у нас ни пороха, ни пуль. У меня на струг два заряда осталось! — закричал Мещеряк.

— У меня и того меньше, — вздохнул Ильин.

— Так ведь в караване-то как раз припас и всякая снасть для огненного боя есть! Тамо и пополнимся! — азартно сказал Ермак. — А так, с чем возвращаться? А ну как и в этот год подмоги не будет? Чем обороняться станем?

— Да нам уж и сейчас нечем! — чуть не плача, взялся доказывать свое Иванов. — На мысу через чего людей пятерых потеряли? Боевой припас на струге весь вышел! И болты, и стрелы — на счет...

— Да что вы, братцы! Неужто без ясака, без припасу возвращаться? Ведь сейчас столько муки выдержали, против течения выгребаючи! Тута ведь каждый день нам на руку.

Но казаки хмурились, отводили глаза. Ермак хотел объяснить, что пока что не выполнена видимая цель.

В походе на Демьянку двенадцать родов остяцких к шерсти привели, в Пелымском походе от Аблыгерима обезопасились. И в иных походах был результат. А здесь — каравана покамест не встретили, татарского гнездовища не достигли. А оно где-то поблизости!

— Да с чем нам в это гнездовище приступати! — говорил Иванов. — Дался табе караван этот!

— Ладно! — сказал Ермак. — Будь по-вашему — гребем наверх еще три дня, и возвращаемся. И ежели каравана не встренем — снимаем казаков из Кашлыка и Печорским ходом идем на Русь. Иначе до морозов не успеть.

— Ну уж прямо и на Русь... — сказал Мещеряк. — Может, подмога пришла.

— Эй! Об этом и не мечтаем! — вздохнул Ильин.

На том и порешили. И опять медленно поползли

мимо берега. Леса да прогалины. Редко-редко две-три юрты или избушки на берегу.

Иртыш петлял меж берегов, прятался за мысами, и за каждым мысом могло ждать войско. Казаки были уверены, что смогут уйти от любого противника. Течение было быстрое, река — широкая, а сплавляться предстояло вниз по течению.

В конце третьего дня выплыли к устью Шип-реки. С переднего струга отсигналили: «Много юрт». И пошли назад.

— Чего там? — спросил Ермак, когда ертаульный струг поравнялся с его стругом.

— Юрт сто! Да что сто — двести!

— Да ты что? Вот это — влетели...

Струги отвели за мыс. И Ермак с пятью крепкими казаками пошел в подзор. Они залегли в кустах, поблизости от огромного кочевья, чтобы высмотреть — сколько чего и как этот юрт брать.

Но странным показалось атаману это поселение. Во многих юртах на ночь не гасили огня. Не было видно ребятишек. И странный запах гниющего мяса и еще какой-то тяжелый, смрадный, доносил из поселения ветер.

— Чего это вонища-то такая идет? — спросил лежащий рядом Сарын.

— Навроде я догадался, — сказал Ермак, вставая в полный рост, не таясь. Они вернулись на струги. И, как всегда, охватив стоянку-юрт полукругом, развернулись и пошли к берегу.

— Ермак! — крикнул с соседнего струга Ильин. — Ты чего, сдурел? Укройся! Что ты столбом стал?

Старый атаман не ответил.

Со стругов прыгали казаки, привычно повторяя маневр окружения ставки. Но весь маневр сломался, когда из юрт стали выползать те, кто здесь заживо гнил.

Безрукие, безногие, слепые, с гноящимися культями и криво сросшимися переломами, они молча собирались толпой посреди юрт. Ермак не смог смотреть в глаза, полные ужаса или безнадежной тоски. Казаки опустили арбалеты и бердыши. Кто-то заглянул в юрту — и отшатнулся от запаха гноя и застарелых ран.

Из одной юрты выполз татарин — совсем мальчишка. Слепой и обезножевший, видать, ему перебили в давке позвоночник... Он полз, опираясь на руки и поворачивая на шум лицо с незрячими глазами.

— Кто пришел? — спрашивал он. — Казаки пришли? Они пришли нас добить.

Ему никто не отвечал. Толпа изрубленных, изувеченных молодых ребят с овечьей покорностью топталась в центре казачьего редкого оцепления.

Слепой потянул носом воздух, почувствовал иной запах, не такой, как от татар, идущий от казаков, и притих. Полузакрыв глаза, он покачивался из стороны в сторону — наверно, читал молитву.

— Пускай убивают, — сказал он, вздохнув. — Так будет лучше. Не бойтесь, братья, аллах уже отворил нам райские ворота...

— Чего он говорит? — спросил Ермака Гаврила Ильин.

— Смерти просит, — ответил Мещеряк.

Казаки смотрели на эту мешанину увечий, в тряпье, некогда бывшем шелковыми халатами и пестрыми тегилеями... На изуродованную толпу молодых парней, бывших когда-то цветом сибирского войска. Какие-то старухи маялись около юрт, не смея подойти к мужчинам.

— Это матери, — понял Ермак. — Кому они теперь, кроме матерей, нужны?

И, повернувшись, пошел обратно к стругам.

— Вот те и воинство Кучумово, — хмыкнул кто-то из казаков.

И по-волчьи, поворотившись всем корпусом в сторону прозвучавшего смешка, Ермак рявкнул:

— Чему ты радуешься! Это грех наш! Непрощеный грех! А ты радуешься!

Разбирая весла на стругах, казаки, стараясь не смотреть на берег, где все еще стояла толпа калек, роняли замечания:

— Они до нас таких увечий не знали. Это — не шашкой рубануть. Тут свинец-то накромсает, надавит... Куды куски, куды обрезки...

— Саблей тоже — не хлеб молотят, и бердышом...

— Не они к нам пришли, а мы к ним. Грех!

— Да полно тебе, грех! А ты что? Под Москвой хотел в таком художестве сам быть?

— Мы пришли к ним, чтобы они к нам не ходили.

Оттолкнулись от берегов. Подняв весла, отдались

течению.

— Куда править? — крикнули с передового струга.

— Известно куда, — ответил Ермак. — На низ, в Кашлык.

Река легко понесла пять стругов, чуть покачивая их на ласковых волнах.

— Как полезли они из всех щелей... — вздохнул беззубый Шантара. — Страх. Да гнойные, да слепые... Страх.

— Нам Господь какое-то испытание посылает, — сказал Ермак. — То родову свою встретим, то вот страх такой. Эх, Старец-то помер, он бы объяснил.

— А что тут объяснять, — сказал Сарын. — Кисмет.

— Кисмет-то кисмет, — вздохнул сидевший на втором руле кормчий, — а каравана-то нет. Чем отбиваться станем, случись драка? Ни пороха у нас, ни пуль... Все. Кончился огненный бой — страх татарский.

— И волос не упадет с головы вашей, не будь на то воля Божья, — сказал Ермак, цитируя Писание.

Казаки замолчали.

— Слышь, Шантара, — спросил Ермак, — как там Христос сказал: «Воззри на мя! Я сын твой...» А?

— То-то и оно: всех Господь создал по образу своему и подобию, а мы вона чего накромсали. Вот вина-то где! — ответил Шантара.

— Хватит вам! — заругался кормщик. — Лучше было бы вам так-то гнить? Вина у него! Это жизня всех виноватит! Доглядайте опасно! А то, не ровен час, напоремся на войско. У татаровей эти вой — не все!

— Да мало у них воев осталось, — сказал Ермак.

— На наши головы хватит. Нас самих-то — раз, два, и обчелся!

 

Вагайская ночь

А был ли караван-то? — гадали казаки. — Может, и не было его?

— Так многие сказывают, что видали!

— Да верить им...

— Хоть бы и не было! Вона каку острастку басурманам дали!

— Дали! А пятерых, как корова языком...

— Они-то уж отмучались, а нас-то что ждет?

Казаки лежали, привалившись к бортам, только

носовой и кормщик вяло поводили веслами. Широкий Иртыш нес струги назад, в Кашлык. День был серый, перепадал дождик. Хотелось закутаться и куда-нибудь под ель, под любой навес забиться, уснуть, ни о чем не думая, не вспоминая и не желая ничего.

Ермак сидел на корме, укрыв голову башлыком, сунув руки в рукава тулупа. Его познабливало. Ломило кости от воды, от сырой погоды. Эта ломота началась давно, в ливонских болотах, когда водил он сотню в подмогу Мише Черкашенину...

Мысль о нем неотвязно преследовала Ермака. Может быть, виной тому был тяжкий трупный запах, что стоял над юртами на Шип-реке, совсем как во Пскове...

Два дня назад прошли Кулары. Так и не взятые Кулары! Татарва стояла на стенах и глумилась над проплывавшими стругами.

— Эй вы! — кричали со стен. — Женщины с бородами! Куда вы подевали свои мультуки? Или, может, засунули себе...

— Эй! — тосковали казаки. — Счас бы пальнуть из всех стволов!..

Но пальнуть было нечем. Боеприпасы кончились. Бить же из арбалетов, луков — означало становиться с татарами вровень — а их много больше, и на каждую стрелу прилетит в ответ двадцать —тридцать! Казаки впервые чувствовали себя бессильными, неспособными ответить, как должно, на оскорбления...

Все, кроме Ермака, который, как всегда, сидел на носу струга, закутавшись в тулуп, и словно ничего вокруг не видел и не слышал.

— Батька, чо ты квелый какой-то? — спросил, перепрыгивая на струг Ермака, Гаврила Ильин. — Вон уж меня казаки спросить послали, не приболел ли?

— Не! — ответил Ермак. — Я здоров! Я весь здоров.

— Ну а чо ж ты вторые сутки молчишь?

— Да все думаю, мысли разные...

— Ну дак скажи, какие мысли, все сердцу веселей станет...

Ермак глянул на Гаврилу, и того поразило какое-то странное выражение лица атамана. Словно там, в лице воина, жило другое — не то ребенка, не то старца. Странный свет шел от глаз Ермака. Будто внутри него был огонь...

— Слышь, Гаврила! — сказал атаман. — А ты ведь был, когда Миша Черкашенин себя в выкуп Пскова посулил — и обетовался?

— Я-то не был, мне казаки сказывали...

— Ну и как это он делал?

— Да никак. Сказывают, зажег свечу, стал перед иконой и говорит: «Простите, братья-казаки, ежели согрешил перед кем». Ну, они равномерно — прости и ты нас. «Нонь, — говорит, — мне ваше прощение очинно нужно, потому решил я голову свою Пскову в выкуп поставить. Пущай, значит, я умру, а жизня моя в зачет за город пойдет».

— Так и сказал?

— Ну, так ли, нет, а в этом роде. Ставлю, мол, голову свою на алтарь победы...

— Ну а дальше чего? — спросил казак, сидящий почти рядом и ворочавший веслом.

— Да ничего! Назавтра кричат: Черкашенина ядром вдарило!

Не успели все осажденные про это прослышать да посетовать, что, мол, все — Псков-град обречен сдаче. Коли Черкашенина, самолучшего военачальника, нет, дак и Пскова не удержать. А тут сначала слух, а уж потом в голос кричат: «Псков свободен. Баторий отходит!» Вот тута все и поняли, чьей головой Псков выкуплен.

— Хорошо, — сказал Ермак.

— Чего?

— Хорошо, — повторил атаман, и казак не понял, к чему это он. Ермак смотрел куда-то за кромку леса, и взгляд его показался Ильину нездешним, дальним, как у тех, кто умирает.

— Ты чо? Батька! Ты чо, здоров ли?

— Да все слава Богу.

Пока не пошел сильный дождь с обложного темного неба, по которому неслись стремительные низкие тучи, решили пристать к берегу да пожевать чего-нибудь горяченького. Развели костры, заварили щербу.

— Мещеряк! — сказал атаман. — А сколь ты рыб в казан бросил?

— Не знаю, навроде пять.

— И стругов у нас пять... — сказал Ермак и вдруг тихо засмеялся. — В Писании сказано: Христос пятью хлебами и пятью рыбами многие тысячи накормил...

— Чего ты тихай какой-то? Даже страх берет, — сказал Ермаку безносый казак Ляпун. — Чего ты уду-мал-то, батька!

— А вот что, детушки, — сказал Ермак. — Я ноне как на татар в художестве посмотрел, да еще Елыгай энтот... Они тоже, как и мы, по образу Божию. Тута войной ничего не добьешься! Так и станем: то одни верх брать, то другие. Конца не будет.

— Так от веку велось! — сказал, облизывая ложку, щербатый Шантара.

— До Христа! — перебил его Ермак. — До Христа. Христос новый путь указал. И не на других, а на себе... Не других, значит, в жертву приносил, но себя. Мы со Старцем о сем много как говорили. И свет над миром воссиял. Свет истины.

— Будто с тех пор и не воевали! — буркнул Мещеряк.

— Так ведь враг-то человеческий силен! А я вот что думаю, детушки. Эта страна, Сибирью зовомая, и есть Беловодье или град Иерусалим, нам в удел Господом даденный. И его так просто не обретешь... Он и татарам даден, и остякам, и вогуличам, и кыпчакам... Их сатана мутит, ложными богами прельщает — вот они дружка дружку и гнетут. А надо не так-то!

— А как, ежели они в нас целят да стреляют?

— Только мы ловчее! — сказал Шантара.

— С огненным боем как не ловчее быть!

— Так вот и лишил нас, во испытание, Господь огненного припасу. Ибо не в силе Бог, но в правде, а правда-то отсюда далеко лежит.

— Где?

— Не где, а в чем! Надобно жертву принести, вот и дастся нам.

— Это каку таку жертву? — засмеялся безносый Ляпун. — Татарина, что ли, зажарить? Быдто куренка!

— В жертву надоть себя принесть. Иначе так с этого круга и не сойдем. Так и будет дружка за дружкой гоняться да убивать!

— Это как — себя?

— Как Черкашенин!

— Батька, ты чего? — опасливо сказал Мещеряк. — Ты чего удумал?

— Дак все просто. Проще некуда — я вот что решил, детушки. Пускай страна эта Сибирь станет вам в удел и детям вашим, и не будет здесь никогда ни кабалы, ни боярской неволи, а будет мир, и пущай дети ваши будут нераздельны с детьми татарскими, с детьми вогуличей и других народов... И зваться вы будете все люди русские — сибиряки. На то я и голову свою в жертву искупительную приношу.

Ермак достал из-под рубахи ладанку, разорвал ее и высыпал в костер все содержимое. Зашипела на поленьях земля, высыпаемая из мешочка, пыхнула невесомая веточка полыни.

— Что-то ты, батька, тут такое завел, и неразбери-пойми тебя! — сказал Мещеряк. — Аж на слезу потянуло. И вот охота болтать!

Но Ермак покорно сказал: «Не гневайся на меня!» — и, не отрываясь, стал смотреть на огонь, улыбаясь чему-то своему.

— Кончай обедать! По веслам садись!

Струг Ермака шел последним, и, когда он нагнал остановившиеся, что шли впереди, там уже вовсю шел допрос. На берегу взяли двух спящих у костра татар-рыбаков. Рыбачили на Вагае. Татары клялись и божились, что видели караван в верховьях Вагая.

— Брешут! — сказал Мещеряк. — Ну-ко растяните их. Счас маленько угольков на спину насыплем, расскажут, гады, про караван.

— Да ты что, — сказал Ермак. — За что углей-то?

— Рыбаки? — закричал Мещеряк. — А где лодья? Где улов?

Татарин упал на колени, заверещал, что сын с большим уловом в деревню поехал, а их на берегу оставил до утра, утром с другими рыбаками вернется, опять на Вагай пойдут, где караван стоит... Большой караван! Челнов сорок!

— Брешет! — заходился гневом Мещеряк. — Брешет, сатана! На Вагай заманивает! Не рыбак это! Брешет!

Пытать татар не стали, но собрались атаманы на одном струге, стали решать, куда дальше плыть.

— Не рыбаки это! — стоял на своем Мещеряк. — От них рыбой и не пахнет!

— Да нет! — говорил безносый Ляпун. — Рыбаки, как есть в чешуе все, и руки черные.

— А что, рыбаки врать не могут? — рассуждал Сусар.

Ермак, которого ломило и начинало знобить, по-другому повернул дело:

— Брешут иль не брешут, шут с ними. Поглянуть-то надо, есть на Вагае караван или нет.

— Да нет там ничего, и не было никакого каравана! — выкрикивал Мещеряк. — И посланец от них подменный был! Это Кучумка подсылает!

— Ну, нет и нет! — сказал Ермак. — Сплаваем да вернемся. А вот коли есть? Ждут нас, а мы мимо проплывем! Сказано ведь на Кругу было — все речки обшарить.

— Так-то оно так! — погас Мещеряк. — Да опасно больно! Вагай не широк — стрелами с берега побьют нас.

— Сажен тридцать будет, — сказал кто-то из казаков. — Это он после Атбаша в узину входит.

— А мы выше-то и не пойдем, — сказал Ермак. — Если караван есть, он непременно в Атбаше стоит. Через Атбаш дорога из Кашлыка на Ишим. Если в Атбаше каравана нет — стало быть, его и не было!

— Эх, атаман! Хорошо, когда в Атбаше караван, а когда там Кучумка или Карача?

— А мы в Атбаш заходить не будем. Караван не иголка — увидим. До Атбаша полдня ходу, к вечеру на Иртыше будем. Заночуем за перекопой на Вагайском мысу.

На том и порешили.

Неширокий и мутный Вагай обмелел, и грести было сложно. Потянулись на шестах, однако течение было достаточно сильным, и, пока вышли к Атбашу, усилились дождь и ветер. Подгребли к урочищу на выстрел, пальнули из пушчонки. Только эхо отдалось в ответ.

— Вот тебе и караван! — сказал загребной Мироша, что сидел на носу переднего струга, рядом с Ермаком.

— Поглядывай! — передали со струга на струг. Но сколько ни вглядывались сквозь пелену дождя, никакого каравана не увидали.

Отмахали по стругам: «Поворачивай!» И под раскаты грома не на шутку разбушевавшейся грозы пошли на низ. По течению сплавляться было легче, но дождь полил так, что пришлось вычерпывать воду. Так что, когда выгребли к Вагайскому мысу, от усталости дышали, как рыбы на суше.

Вагайский мыс был как две капли воды похож на тот, где стоял Кашлык. Он был гол, хорошо просматривался. Саженях в трехстах был перекопан канавой с оплывшим уже, но все еще высоким валом.

Струги поставили на иртышской стороне, обогнув мыс. Здесь было потише, и в случае тревоги можно было сразу выгрести на стремнину, далеко от берега.

Пленные татары-рыбаки скулили и просили отпустить их домой, в деревню на том берегу.

— Я те отпущу! — рявкнул Мещеряк, когда кто-то из казаков хотел было развязать пленников. — Я им завтра вспомяну Атбаш! Где караван-то, сукины дети? А?

— Был караван, за Атбашем выше стоял! Сами видели! — завопили татары.

— За Атбашем? — переспросил Мещеряк, хватаясь за саблю. — Где Вагай курица перейдет? Где нас голыми руками перенять можно? Ах вы, собаки!

— Да ладно тебе! — остановил его Ермак. — И развяжи их! Они уж синеют.

— Сбегут! — сказал Лазак, но все же путы распустил.

— Куда они сбегут? — возразил другой. — В такую-то непогодь! Они вон от грому под лавки, как щенки, хоронятся.

Под проливным дождем при свете смолья натянули пологи, свалились под них кучей, возле бортов кораблей. На стругах тоже повалились вповалку, так что ступить было некуда.

С большим трудом развели огонь, но дождь лил такой, что ни обсушиться, ни обогреться было невозможно.

С каждого струга отчислили по дозорному. Ермак сам взялся идти с ними.

— Куды ты! — заартачился, как всегда, Мещеряк. — Не твой черед!

— Да какая разница? Мне все едино не уснуть — ломает всего!

— Ну, тады ложись в струге! А энти пусть без атамана идут. Мы здеся как на острову. Да и кто в такую непогодь сунется?

— Береженого Бог бережет, — сказал Ермак, натягивая на мокрую рубаху ледяную кольчугу.

Ермак с пятью дозорными отошел к перекопе, натянув на голову овчинную бурку, угнездился так, чтобы видеть подходы от леса к перекопе.

Только увидеть, конечно, ничего не удавалось — стояла тьма, прорезаемая молниями, да плясали блики высокого костра у стругов.

— Надобе костер загасить! — сказал Ермак дозорному. — А то из-за него ничего окрест не видно.

— Да кого тут видеть-то, — сказал дозорный. — Кучумка, небось, с бабами в сухой юрте спит, а мы тута мокнем...

Ермака знобило вовсю.

— Не вовремя захварываю! — сказал он. — Видать, года мои подходят. — Он еще сказал, что Вагай сильно обмелел и его, пожалуй, можно перейти, минуя перекопу.

— Да ну! — возразил дозорный. — Услышим, ежели что, а по откосу татарам сюда не влезть, склизко!

Они еще поговорили о том о сем.

Дождь перестал, но ветер так метался в прибрежных камышах, что над мысом стоял гул, будто шумели перекаты. Под ровный шум Ермак не то чтобы задремывал, а так, плыл мыслью, воскрешая в памяти картины детства, товарищей...

— Странно как здесь ветер дует, — сказал он дозорному. — По Иртышу гудит, аж камыш ломает, а на Вагае — туман встает. — При свете молний действительно было видно, как с Вагая ползет туман...

Дозорный ничего не ответил. Атаману показалось, что шуршание камыша как-то странно переместилось с Иртыша на Вагай.

— Братка! — позвал Ермак напарника. — Братка!

— Я! — ответил тот из темноты.

И вдруг что-то свистнуло прямо у Ермаковой головы. Дозорный вскрикнул.

Мгновенно Ермак вскочил на ноги. Блеснувшая молния выхватила из темноты несколько фигур, выбегающих из Вагая на берег.

— Сполох! — закричал Ермак. — Сполох!

Чьи-то руки схватили его за плечо, сорвали тулуп.

Звякнуло железом по кольчуге. Ермак рубанул саблей вправо, кто-то страшно закричал в темноте.

Крутанувшись, Ермак попал саблей во что-то мягкое слева и что есть мочи бросился бегом к стругам.

В темноте он наскочил еще на кого-то, отмахнулся саблей, попав по войлочной спине, споткнулся через упавшего, сам упал.

— Братцы! Сполох! — кричал он. — Братцы!

Пыхнувшая молния осветила клубки тел у стругов

и взмахивавшие весла. Ермак нацелился на спины в мокрых халатах, которые плотно перли к стругам. Еще рубанул.

При свете молнии Ермак увидел струг всего в пяти шагах от себя. И в тот же момент что-то страшное ударило его в спину и в шею.

Он увидел высокое крыльцо, деревянные перила и мать с раскинутыми руками, бегущую ему навстречу по белому нетронутому снегу.

 

Исход

В полной темноте струги стремительно вынеслись на середину Иртыша, куда не могли достигнуть стрелы. Буря разнесла их. Одни, сразу как рассвело, пошли в Кашлык, другие пристали к островам и с рассветом развели костры, чтобы обсушиться.

Мещеряк недосчитался на своем струге дозорного и понял, что дозор погиб. Весь.

И Ермак.

Молчаливо и быстро собрались казаки, едва обсушившись. И по тому, как налегали они на весла, как без песни гнали и гнали к Кашлыку, Мещеряк понял, что у всех на уме одно и то же.

На подходе к городищу увидели три струга под берегом и казаков, копошащихся возле. Мещеряк вглядывался в них, ища знакомую фигуру старого атамана, и не видел его. Из острога выбежали все казаки. Не выдержав, Мещеряк закричал:

— Станичники, Ермак с вами?

— Нет! — донеслось с берега.

Спешно причалили, разгрузили струг. Словно от этой торопливости что-то могло измениться.

На трех стругах тоже недосчитывались дозорных. День и ночь болтались казаки по берегу, дожидаючись последнего струга, цепляясь за последнюю надежду, что, может, на нем вернется атаман. О том, что он может быть убит, никто не говорил вслух — так страшно это было.

К обеду следующего дня причалил последний струг. С него снесли два трупа казаков-дозорных. Оба были убиты стрелами.

Один добежал до струга и умер в пути, труп второго подобрали на мысу, куда вернулись, как только ушли татары. Ермака ни среди живых, ни среди мертвых не было.

Два дня спустя через остяков татары передали, что могут продать еще четыре трупа убитых на мысу казаков за малый выкуп.

Выкуп тут же собрали и отдали. Вскоре остяки привезли на лодках и вывалили на песок четыре мешка. Оттуда выкатились отрубленные головы, руки и ноги убитых.

— Это они уж над мертвыми глумились, — в один голос согласились казаки. — Все приметы, что рубили головы мертвым.

Казаков похоронили в одной могиле. Мещеряк опросил побратимов погибших, и стали поминать их по Божьим именам на панихиде: «Убиенных рабов Божьих Якова, Романа, Петра, Михаила, Ивана и Петра же другого, в струге убитого...»

Слабо теплилась надежда, что Ермак попал в плен. О том, что каждый готов был на любую муку ради его выкупа, даже не говорили. Мещеряк каждый день расспрашивал остяков, вогулов и других лесных людей, а также татар, приходивших к Каш лыку или захваченных казаками на промыслах: что слышно о Ермаке? Но вестей не было никаких.

Лазутчики доносили, что татары соединились. Карача и Кучум с сыновьями купно громят дружественные казакам улусы и собираются на Кашлык. Но все это Мещеряк слышал как сквозь пелену. Он все еще надеялся, что Ермак жив. Лежа в своей землянке на полу, он перебирал в памяти все бои, все плавания и походы, все разговоры с Ермаком. Иногда ловил себя на том, что плачет или скулит, как щенок потерянный.

Он доставал красный кафтан Ермака и, завернувшись в него, забывался коротким сном. Зачем он это делал? Верилось ли ему, что кафтан хранил тепло жизни товарища, или он делал это бессознательно, как ребенок, что цепляется за юбку матери?

Казаки начинали роптать и требовать выборов атамана, нужно было принимать решение: ждать приступа в Кашлыке или уходить, а Мещеряк медлил. Ночью, мучаясь от бессонницы, ходил он по городищу. Зашел в пустую атаманскую избу. Сел за длинный стол на свое место. Пуст был этот некогда тесный круг — нет Кольца, нет Пана, нет Саввы Волдыря... И вдруг на старшем месте Мещеряк увидел Ермака. Тот сидел, как всегда, сутулясь и набычившись, но лицо его было светло и беспечально. Он что-то сказал, но Мещеряк не расслышал, а когда закричал: «Что, батька, что?» — очнулся.

Странную бодрость явило в нем это видение. Он понял, что Ермака нет более среди живых и ждать его более не следует.

Но почему-то эта мысль не порождала печали. Будто Ермак отошел куда-то с посольством и скоро вернется с хорошими вестями. Не было пустоты в душе, как в дни ожидания. Все определилось, стало на место. I

Утром собрали Круг. Не спорили, не ругались. Мещеряк, избранный единогласно, объявил, как само собой разумеющееся:

— Уходим. Уходим скорееча! Все. Пойдем на полночь Печорским путем, и ежели дня за два не соберемся — тамо как раз под снег попадем. Сбирайтесь скорейча, детушки, — добавил он вдруг неожиданно для себя по-ермаковски.

На это не обратили внимания. Не возражал никто — безропотно грузились в струги. Острог жечь не стали, твердо веруя, что еще придется вернуться, да и возиться с ним охоты не было.

— С Богом, братцы, в добрый час! — махнул шапкой Мещеряк, и семь тяжелогруженых стругов пошли на Север, на Обь, к Ледяным морям, где по самому закраю льдов была дорога через Камень на Русь.

Всю оставшуюся жизнь казнил себя Мещеряк за то, что не разобрал, что говорил ему Ермак, когда явился в атаманской избе. Мещеряк решил, что атаман велел уходить. Но годы спустя, за чарой, в беседе, уронив хмельную голову, плакал:

— Прости, батька! Не послушал я тебя! Остаться надо было! Остаться!

Не знал Мещеряк, не знали казаки, что долгожданное мощное подкрепление из Москвы волокло струги и многотяжкие припасы через Камень по Ермакову проходу как раз в те дни, когда они покидали Кашлык.

Неизвестно, что подействовало: то ли чуть не ежедневные хождения казаков легковой станицы в приказы, где Черкас и все бывшие с ним в один голос умоляли, просили, требовали: «Снарядите отряд! Оснастите его тем, чем мы скажем!»

То ли явившийся в полном ужасе от Сибирского огромного ханства, от его просторов и малолюдности стрелецкий голова Глухов, который приплетал с три короба, расписывая достоинства и недостатки ниспосланного Богом нового царства, то ли точные сведения, полученные от Маметкула, которого всячески ласкали, ценя в нем отважного воина и опытного помощника правителя (эта политика сильно выручала Москву, но каково было русским и иных народов мужикам, когда ни с того ни с сего над ними хозяином ставили татарина или немца, не говорящего по-русски?), неизвестно, какие обстоятельства наконец сыграли роль, но шедший в Сибирь отряд под командой воеводы Мансурова был снаряжен основательно и добротно.

Иван Алексеевич Мансуров был роднею двум постельничим в царской Думе, и хоть сам был человек небогатый и незнатный, владел небольшим поместьем, но в конце Ливонской войны дослужился до назначения «в дозор для стрельцов» при особе Царя.

Он был из нового поколения, выдвинувшегося уже при тишайшем Государе Федоре Иоанновиче, который полностью был под влиянием Бориса Годунова — политика дальновидного и умного. С его подсказки медлительный и робкий Царь Федор научился выдавать свою робость за осмотрительность, а медлительность за основательность.

Помогли хоть и дальние, но родственники Мансурова: отряд был крепок и хорошо снаряжен. Семьсот стрельцов на прочных стругах и больших плотах стремительно спускались к брошенному Кашлыку. На стругах было все: зимняя одежда, но нескольку пар сапог для каждого служилого человека, вдосталь оружия и боевого припасу, а главное — продовольствия чуть не на три года. Готовился отряд самим Мансуровым, и причин тому было много, главной из которых была та, что Царь Федор «опалися» на Строгановых.

Московские приказные давно и пристально смотрели за ростом «прибытков» удачливых купцов, и сложилось, не без старания завистников, мнение, что-де купцы «не по чину живут и сверх меры себе гребут»! Разумеется, это мнение докатилось и до Царя Федора, который рассудил, что в его государстве города и все вотчины, данные когда-то в аренду, должны быть возвращены Царю. Против Строгановых готовилась гроза, какой они никогда прежде не испытывали. Настанет время, и Федор Иоаннович отберет у них все, и даже Орел-городок, из которого тронулся в поход Ермак.

Опала будет недолгой, сменивший Царя Федора на престоле Борис Годунов все вернет купцам, и они много как приумножат именья свои.

Но пока, во время подготовки похода Мансурова, купцы почувствовали к себе со стороны Москвы охлаждение, потому ни нажиться, ни обмануть воеводу и не пытались.

Поход готовился нешуточный, причиной чему была перемена мнения о Сибирском ханстве. Отношение несерьезности и легкости к этому новому государеву приращению сменилось подчеркнутой «сурьезно-стью». И главным вестником этой «сурьезности» и государственного подхода было исключение казаков из военных планов.

Ни Черкас, ни кто другой из казаков в экспедицию Мансурова взяты не были. «Дело-де государственное, и не вам-де, ворам, его вершить». Так сказано не было, но понять эту мысль дали!

Государево дело вершить должны были государевы люди — стрельцы. Теперь понабрали по городам людей и стрельцов «лутших», гожих возрастов, закаленных в боях и походах. Жалование им заплатили вперед...

Но без казаков все же не обошлись. Однако послали в поход не набранных в степях, а городовых, много лет стоявших на службе. Стрелки-то они да пушкари были завзятые. Да и вроде как язык татарский знали, что в местах, татарами населенных, было немаловажно.

Перевалив Урал, отряд стремительно шел на Кашлык. Гребли неустанно, пролетая мимо взятых три года назад Ермаком и казаками семи городков и урочищ, нигде не встречая сопротивления.

Система управления Сибирским ханством была разрушена. Фактически в нем шла гражданская война. Кучум воевал с ханом Сеидом или Сейдяком, которого, имея в виду собственные цели, поддерживал недобитый Карача.

— Поспешайте, ребятушки, поспешайте! — покрикивал Мансуров.

— Давайте, братушки! Давай! — подгоняли стрельцов казаки. — Тамо наши бедуют! Жми на весла!

Но каково же было изумление, когда на валах Кашлыка вновь прибывшие увидели татар! В замешательстве отряд проплыл мимо Кашлыка и остановился на Иртыше.

Сразу же явившиеся к ним местные лесные люди сообщили, что казаки недели три тому, а то и месяц, все сели в струги и уплыли на низ к Студеному морю, собираясь уйти в Россию, потому что Ермак убит и припасы кончились. Татары Кучума тут же заняли

Кашлык, и там обосновался царевич Алей, которого совсем недавно оттуда выбил хан Сейдяк.

У Мансурова было вдвое больше сил, чем у Ермака; перед ним был слабый и многократно разбитый казаками противник; но штурмовать Кашлык он не решился.

Куда девалась московская самоуверенность!

Неизвестно зачем, но весь отряд пошел вдогон за казаками.

— Возвернем, соединимся и, купно, отобьем град Сибирь, Кашлыком зовомый!

Зачем большому отряду, прекрасно вооруженному и снаряженному, способному легко взять слабое укрепление, потребовалось догонять девяносто изнемогших на службе, цинготных и вооруженных теперь только холодным оружием?

Непонятно. Можно предположить, что Мансуровым двигало желание спасти казаков. Но это мало вероятно. Скорее, сработал вековой страх перед татарами и очень популярная при Царе Федоре осмотрительность, которая зачастую оказывалась на поверку неумением воевать или просто трусостью.

Погоня за ушедшими на север казаками была бессмысленной, потому догнать их, изо всех сил стремящихся уйти Печорским путем до холодов, было невозможно.

Мансуров ничего не понял в столкновении Кучума и Сейдяка. Для него все татары были на одно лицо. Поэтому он счел за благо отступить в края, хотя бы формально находившиеся во власти русского Царя. Его ужасала горестная судьба князя Волховского, а смерть Ермака повергла в полное уныние.

Казаков, конечно, не догнали. А при первых признаках зимы приняли единственно верное решение — ставить острог.

С этой минуты полностью меняется стратегия сибирского взятия. Если казачьи атаманы вели военные действия маневренно, вынужденно отсиживаясь в укреплениях, предпочитая всем тактикам — сражения на воде, то Мансуров, в полном соответствии с тогдашней европейской военной доктриной, стал ставить остроги.

Первым был срублен Обский острог. Возможности для постройки были все: лесу достаточно, железа привезли в избытке. Земля еще не промерзла, и каждый стрелец был снаряжен топором. Прочный острог срубили быстро.

Дальновидный Мансуров прекрасно понимал, что на недоуменный вопрос из Москвы: «Почему не взяли Сибирь-городок?» ответил бы, что взять его по множеству татар «не мочно», а он поставил крепость, чтобы обезопасить старый русский путь в Сибирь.

Гибель Ермака породила полный разброд в умах приведенных им к шерсти и присяге на верность Москве князей. Те, кто, покоряясь Ермаку, вынужден был присягнуть, теперь присягу с себя сложили и вскоре большими толпами окружили Обский новенький острог.

В основном это были остяки, которые не знавали Кучумова рабства и оказывали сопротивление Ермаку; это были те, которые, вместе с пелымским князем, творили набеги на Пермскую землю. Уход ермаковцев, которых они смертельно боялись, гибель Ермака, которого оплакивал весь лесной народ, породили в них религиозные чаяния о возмездии, совершенном их богами. Припомнили, как атаман Мещеряк в ясашном походе забрал жертвы с алтарей и тем осквернил святыню; как смеялись, видя священное камлание шаманов, казаки. В свою очередь, шаманы, безраздельно владевшие лесным народом до Ермака и потому ненавидевшие его, лишившего их власти, всячески разжигали религиозный фанатизм в своих соплеменниках. Только этим можно объяснить одержанную Мансуровым победу. Победу без сражений.

Когда остяки толпами окружили затворившихся в остроге стрельцов, они воспринимали это, как акт возмездия богов. Поэтому первым делом соорудили капище и приволокли самого почитаемого идола. Не собираясь штурмовать высокие ряжи, из которых были сложены стены, они устроили молебствие, которое, по их мнению, должно было привлечь смертоносную грозу на головы пришельцев.

И гроза прогремела! Грохнули привезенные стрельцами новые орудия, и почитаемый идол, неосмотрительно поставленный в зону достижения огня, был сметен метким выстрелом и разбит ядром в щепки. Напуганные остяки разбежались...

Буквально через несколько дней в острог пришли дружественные еще Ермаку князья и тут же присягнули Царю. Среди них особенно выделялся князь Лугуй, который правил большой волостью на западных притоках Оби — Ляпиной волостью. Он не ограничился принесением присяги в Обском городке, но поехал в Москву и там получил от Царя Федора жалованную грамоту, по которой обязался сдавать в казну по 250 соболиных шкурок ежегодно.

Посольские приказные поспешили сообщить иностранным дипломатам, что Сибирь покорена. «А поделал Государь городы в Сибирской земле. В Старой Сибири, и в Новой Сибири, и в Новой Сибири на Тюменском городище, и на Оби, на Усть-Иртыше тут город те государевы люди (имелся в виду отряд Мансурова) поставили и сидят по тем городам и дань со всех тех земель емлют на Государя».

На самом деле был построен только Обский острог и прикрыт безопасный и самый длинный путь на Русь. Все остальное было не выполнено.

Московские приказные заявляли во всеуслышанье, что Царь Федор «ясаку положил на Сибирское царство и на Конду Большую и на Конду на Меньшую, и на Пелымское государство и на Туру-реку, и на Иртыш, и на Киргизское государство, и на Пегия Колмаки и на Обь великую и на все городки на обские, на девяносто на четыре города — с году на год имать по пять тысяч сорок соболей, по десяти черных лисиц да по пяти сот тысяч белок...»

Гладко было на бумаге... Судя по этой грамоте, московские власти собирались ежегодно пополнять казну, привозя из-за Камня 200 тысяч соболей. Цифра немыслимая! Учитывая, что никаких 94 городов в Сибири просто не существовало. А все перечисленные земли и города, может быть однажды уже и приведенные в русское подданство Ермаком и другими атаманами, теперь нужно было приводить к присяге снова.

Потому и потребовались в Сибири не чиновники, не бояре знатные, не воеводы родовитые, а казаки! И стоило перейти Великий Камень, как уже никто не обращал внимания на то, кто ты: природный русский, или крещеный татарин, или некрещеный татарин, или считающий себя потомком кыпчаков-половцев казак!

Только благодаря такой политике Россия смогла присоединить, а затем удержать огромные пространства, на которые, все расширяясь, распространилось, узкое поначалу, понятие: град-Сибирь, Сибирское ханство и, наконец, страна Сибирь. Благодаря трудам безвестных охотников, казаков, служилых татар, толмачей и прочего незнатного, невидного народа российской державы — разноплеменного, разноязыкого, по-разному верующего в своих богов, но слитых воедино общей государственностью.

Только благодаря им из Сибири были добыты, конечно, гораздо меньшие, чем мечталось, но все же невероятные по тем временам богатства, в первую очередь — пушные. Через десять лет после смерти Ермака в качестве субсидий австрийским Габсбургам было отослано 40 тысяч соболиных шкурок, 20 тысяч куньих и более 300 тысяч беличьих. Стоимость мехов была оценена пражскими купцами в восемь бочек золота. Но эти ценности были вывезены годы спустя после смерти Ермака.

Сразу же после его гибели задача, возложенная на воеводу Мансурова, была непомерна и невыполнима. Ему вменялось в обязанность не только вновь привести к присяге все присягавшие Ермаку племена и улусы, но и население Пегой Орды и Киргизского ханства, где казаки никогда не бывали!

Не будем забывать, что цитируемая грамота адресована европейским дипломатам, сами-то московские власти прекрасно знали, что до желаемых сказочных результатов очень далеко и пока что все «приращенные Ермаком и его сотоварищами» земли утрачены. В Сибири идет междоусобная война, а владением Царя московского является фактически один Обский острог.

Потому, когда, совершив беспримерный переход осеныо-зимой 1585 года вокруг Заполярного Урала, 90 казаков, ведомых атаманом Мещеряком, объявились в Москве с печальным известием о том, что Ермак убит, а Сибирь-град оставлен, Государь на них не «опалися» и никого не казнил.

Царь Федор Иоаннович все же отличался в лучшую сторону, в этом случае, от своего венценосного родителя. А фактически правивший за него Борис Годунов понимал, что Сибирь-град возвращать надо, а возвращать надежней всего — казачьими руками...

 

Тризна

Война войной, а семью кормить надо! Ранним августовским утром кыпчак из рыбацкой деревни на берегу Иртыша сплавился вниз проверять донки, что стояли у него за Вагайским мысом у камышей. Оттолкнув лодку, он отдался течению и только чуть рулил веслом, чтобы не уткнуться носом в берег и чтобы на стремнину не снесло.

Стараясь держаться ближе к берегу, где всегда можно спрятаться, если появятся московские люди на реке, отчалить и переплыть на другой берег Иртыша, если появятся татарские конники на берегу, рыбак медленно сплавился мимо устья тихого Вагая, при его впадении в Иртыш. Его немного отнесло, и он стал грести сильнее, чтобы выйти за мысом в заводи.

После нескольких дней непогоды в мелководной заводи было много поломанного камыша, и кыпчак посетовал, что, пожалуй, придется в воду лезть, распутывать лески.

Он не ошибся. Две или три донки принесли хорошую рыбу, а вот остальные так переплелись с корнями камышей, что рыбак чуть не плакал, теряя драгоценные железные крючки.

Недалеко от берега последняя донка отзывалась на потягивание как-то странно; леска не стояла мертво, как если бы зацепилась за корягу, но подавалась и уходила назад так, будто ее тянула на дно большая рыба.

Кыпчак вылез на песчаный берег и, не выпуская лески из рук, стал осторожно тянуть ее на себя. Леска медленно пошла, пока не застряла окончательно у камышей.

Ругаясь шепотом, рыбак разделся и вошел в воду. Там, где зацепилась донка, вода была ему по грудь. Ногами он нащупал то, что показалось ему чешуею. Не выпуская лески, он бегом вернулся к лодке, схватил короткий багорец и, вернувшись, опять нащупал добычу и подцепил ее крюком.

Тяжеленная добыча медленно подалась. Увязая ногами в илистом дне, рыбак, надсаживаясь, выволок ее на отмель и ахнул. Это был человек. Поверх воды плавали босые ноги, а спина, грудь и голова были в воде.

Рыбак был не трус и испугался только на минуту. В молодости он воевал, не по своей, правда, воле... Гоняли его с конным отрядом в Ордынском войске и на Русь, и калмыков разорять. А совсем недавно возил он припасы Караче, когда тот осаждал Кашлык.

«Может быть, это знатный воин? — подумал рыбак. — И за то, что я нашел его тело, мне дадут награду? Да и не пристало мусульманину лежать в воде». Он слышал, что где-то у Кашлыка утонули два сына Карачи, когда бежали от казаков... Может, и этот воин оттуда?

Он ухватил утопленника багром за штанину и выволок на берег. Это был казак!

Длинная рубаха завернулась и скаталась к голове, вместе с тяжелой кольчугой. Надсаживаясь, кыпчак перевернул мертвеца, обрывая ногти о кольчугу. На груди кольчуги блестнули две золотые бляшки. Старик попытался сорвать их. Одна была вкована намертво, на ней виднелись русские буквы, а вторая вдруг снялась легко. Рыбак поднес ее к глазам и увидел на ней кыпчакскую тамгу, такую, какая была положена монголами только очень знатным, древним и заслуженным кыпчакским родам. Взлетающий гусь...

Рыбак торопливо и опасливо распутал водоросли и тину, которой была увита голова утопленника.

На него глянули открытые глаза. Ввалившиеся худые щеки покрывала кудрявая черно-седая борода. Черные, давно не стриженные кудри прилипли ко лбу, широкий, размятый, как у старых кулачных бойцов нос. Щербатый рот скорбно полуоткрыт. Казалось, человек что-то беззвучно кричит...

Не помня себя, рыбак вскочил в лодку и стал изо всех сил грести в деревню. На его крики сбежался народ. Снарядили несколько лодок. Вернулись. Опасливо, словно мертвец мог воскреснуть, подкрались к нему. Потом, осмелев, стали рассматривать... И вдруг один, недавно раненный под Кашлыком татарин, закричал:

— Это Ермак-бей! Я узнаю его кольчугу! У него были две золотые бляшки — вот одна, а вот дыра от второй! Я узнаю его! Это он! Это его борода! Это Ермак!

Известие о том, что убит сам Ермак, быстро облетело все улусы и ближние становища.

Через два дня прискакал мурза — Кайдул, сын Балсета. Не поленился, привез своего воина, который среди других заманивал казаков, изображая рыбака. Воин с трудом поднялся с носилок, а был он тяжко ранен на Вагае в последней ночной стычке, качаясь, подошел к телу, долго смотрел в потемневшее лицо трупа и, наконец плюнув на него, сказал:

— Ермак.

— Ермак! Ермак! — завопили бухарцы.

Они устроили хоровод вокруг мертвого атамана и начали стрелять в него из луков. Беснуясь и завывая, дикая карусель сутки вертелась вокруг Ермака. Тело его стало похожим от стрел на ежа или щетку.

Однако все больше и больше сибирских лесных людей собиралось в деревню. Молчаливой бессловесной толпой они начали заполнять всю площадь, весь берег, сдавливая со всех сторон танцующих воинов. Это была совсем другая толпа. Чувствуя ее дыхание, стали смолкать веселившиеся бухарцы.

Лесные люди стояли тихо вместе с шаманами своими, не гудели бубны, не стучала колотушка. Не было песен. Но были слезы! Плакали молча, без причитаний, тихие лесные люди. Плакали по своему защитнику, плакали по своей надежде на сытую, спокойную жизнь.

Молча напирали они на танцующих бухарцев, пока не выдавили их прочь из круга. Старый Главный шаман подошел к трупу, осторожно вынул стрелу из шеи атамана и вскрикнул:

— Кровь идет!

Ахнула, подалась назад и пала на колени толпа лесных людей. Еще бы! Десять дней в воде! Шесть недель на суше, на солнце и на жаре, но тело не только не гнило, но продолжало кровоточить... Старый шаман ударил в бубен и запел о подвигах доброго бога-казака, который пришел по молитвам отцов из верхнего мира, чтобы помочь лесным людям! Дать им пищу, дать им здоровье и долголетие!

— Бог-Ермак! -- закричал шаман.

И другие шаманы подхватили:

— Бог-Ермак!

Много дней было его святое тело в воде, много дней было его святое тело на суше, но нетленно оно... кровоточит оно!

— Бог-Ермак! — закричала толпа. — Бог-Ермак!

— Смотрели все, и все видели! — пел шаман. — Ермак не мертв, Ермак спит! Он спит — и все видит, все слышит! Бойтесь, враги доброго Ермака! Он проснется, и худо вам станет! Его могучая рука не будет знать пощады! Его всевидящие глаза всегда найдут того, кто творит зло и делает неправду!

— Бог-Ермак!

Несколько дней лесные люди оплакивали Ермака. Они вынули из него все стрелы, помазали все раны медвежьим жиром. Построили высокий помост — лабаз — и как самого великого воина вознесли на него атамана.

— Бог-Ермак! — пели шаманы. — Смотрите! Птицы кружат над ним, но ни одна не может сесть на него, ни одна не смеет клюнуть его плоть, его очи...

— Бог-Ермак!

Лесные люди ломали на мелкие кусочки стрелы, побывавшие в теле Ермака, и прятали как величайшую святыню в кожаные мешочки на груди. Они по щепотке вынесли всю землю на том месте, которого касался мертвый Ермак, и тоже разделили ее меж собою как великую исцеляющую святыню.

— Дикари! Дикари! — качая головами, говорили бухарские муллы.

— Дикари! — повторяли за ними с меньшей уверенностью мурзы и воины. Повторяли, но не смели приближаться к помосту — знали: сейчас тихие и покорные лесные люди могут разорвать осквернителя святыни голыми руками. А разогнать их невозможно — днем и ночью на смену одним приходят другие.

— Ну, плачут, и ладно! — решали мурзы. — Пусть — лишь бы ясак платили!

Но старались побыстрее уехать в свои кочевья.

А когда все бухарцы покинули место упокоения героя и остались около него только лесные люди, пришли воины из народа сары-чига. Была их всего горстка — несколько человек. Но почему-то молча расступилась перед ними толпа и замолкли шаманы. Светловолосые воины упали на колени перед помостом. Приведший их старик что-то долго пел на непонятном лесным людям языке. Потом они сняли тело с помоста и положили его на синюю дорогую ткань, вытканную золотыми звездами.

Старик достал из ладанки на груди щепоть земли и посыпал ее крестом на лицо мертвого атамана и на босые ноги. В сомкнутые руки вложил ветку полыни — серебряной травы.

Труп укутали тканью и, положив на копья, понесли к лодке и повезли вверх по Иртышу к Баишеву кладбищу, где хоронили шейхов и героев.

В стороне от мусульманских мавзолеев и кыпчак-ских надгробий, на холме они вырыли очень глубокую могилу и опустили в нее тело Ермака. Лесные люди не посмели остановить их потому что вели они себя, как родственники погибшего. Шаманы и лесные люди только следовали за десятком воинов народа сары и смотрели, как совершается неведомый им древний погребальный обряд.

Воины срезали по пряди волос и бросили их в могильную яму. По очереди, произнося каждый по какой-то непонятной фразе, кинули по горсти земли, а затем закопали могилу, насыпав над нею невысокий холм. Утоптали вершину его и начертали на утоптанной площадке равный крест. Когда настала ночь, они развели огромный костер и, глядя в огонь, запели какую-то древнюю песню.

Слушали лесные люди, как поют светловолосые воины, и дивились: каждый певец вел свою мелодию, но голоса не мешали друг другу, а сплетались в один напев.

— Смотрите! Над могилой Ермака — свет! — закричал кормчий на лодке, что увозила татар из деревни, где нашли Ермака.

— Свет, свет... — передавалось от лодки к лодке. Гребцы бросали весла и смотрели на высокий столб света, что поднимался над лесом на Баишевом кладбище.

— О Великий Аллах, помилуй и защити нас... — шептали, видя этот свет, мусульмане. — Прости нас, если мы совершили нечто нечестивое... Не карай нас за совершенные по неведению грехи...

 

Московская слякоть

Не узнать было в ладном служилом голове Иване Александрове атамана Черкаса. Хоть немного прошло времени, а сильно изменила его московская жизнь. Стараниями командира городовых казаков Алима, мечтавшего женить молодого казака на своей дочери, был он взят сначала в сотню служилых городовых казаков, а как стало известно, что Черкас грамоту знает, — так и посыпались на него чины.

Частенько вызывал его, теперь уже в Посольский приказ, думный дьяк Урусов, где толковали они подолгу, при закрытых дверях, как прежде с Ермаком. Молодой атаман нравился дьяку сообразительностью и независимостью нрава, а пуще всего тем, что с годами делался все больше и больше похожим на Ермака: та же широкая грудь, та же осанка, а когда вместо усов отпустил Черкас бороду, дьяк усмехнулся открыто:

— Ну, Иван, не знал бы я, что это ты — Черкас, решил бы, что батька наш Ермак Тимофеевич помолодел...

Собирался дьяк Урусов сделать Черкаса своим помощником, потому что работы привалило. А по нынешней своей должности Урусов занимался теперь только ею — контрразведкой!

Москва кишела польскими, шведскими, английскими агентами. У каждого из них были разные задачи — поляки готовили поход на Москву, англичане рвались северным путем на Обь, шведы удерживали Прибалтику. Но все сходились в одном — Русь должна быть повержена!

Все условия для этого были! Царь Федор Иоаннович был духом — слаб, телом — немощен. Борис Годунов — фактический правитель московский — законных прав на престол не имел. Москва бурлила и клокотала. Все, что в ужасе таилось и трепетало при Иване Грозном, теперь, при послаблениях Царя Федора и Годунова, превратилось в истерическую и бессмысленную смуту.

Полнился самыми чудовищными слухами город, росли цены, и при каждом новом известии о чем угодно городской народ бежал с дрекольем ко Кремлю...

Частенько, стоя на стенах затворенного Кремля и глядя на орущую, беснующуюся под стенами толпу, Черкас тоскливо думал о том, что там, в Сибири, все было проще и ясней. А здесь его не оставляло предчувствие, что рано или поздно оголтелая, бессмысленная толпа ворвется за толстые стены... И утлый корабль, именуемый Русь, потонет, захлестнутый волнами бесноватых толп.

— Эх! — говаривал в таких случаях дьяк Урусов. — Быстро же позабыл московский люд грозу-царя — Ивана. Он бы им показал! А Государь Федор Иваныч все молится, все сетует, де, Бог казнить не велит...

И непонятно было Черкасу, кого одобряет Урусов: Ивана или Федора. Непонятно было ему, какой Государь нужен этой стране: изверг или ребенок? И выходило, что и то и другое народу во вред. И хотелось назад, в Сибирь, которая отсюда, с Кремлевских стен, казалась раем земным.

Но в Сибирь не пускали. Черкас чуть не в ногах у дьяков Разрядного приказа валялся, чтобы идти с Волховским, — не пустили. И с Мансуровым не пустили!

А знакомый приказной дьяк сказал, по пьяному делу, не таясь:

— Вы, казаки и татары, — одно и то же! Возьмете да стакнетесь! Веры вам нет. А царства под руку государеву подводить — дело людей знатных да ведомых, а не воров — казаков-баловней...

Потому, как прибежал из Сибири черный от глада стрелецкий голова Киреев, да как порассказал, что в

Сибири-городе подеялось, да как стрельцы гладом перемерли, не стерпел Черкас, так в приказе и ляпнул:

— Мы-де, воры да баловни, рожи татарские, вам Сибирь-ханство покорили да в подданство Государю привели, а вы, добрые да знатные, и данное-то вам взять не можете! Просрали Сибирь-город... Один только татарин-Ермак Сибирь и держит, а в Сибири с добрых и знатных — как со свиньи шерсти!

По другому времени попал бы казак Черкас на дыбу за слова свои воровские, да нонеча не как раньше. Что ни день — набат, черный народ колобродит, смуту чинит. Потому не стали словам значения придавать. Тем более что нонеча и Черкас человек не простой, а голова служилых казаков Иван Александров, не ровен час, и с «вичем» зваться станет. Иван Александрович. Тогда дьякам-то за ковы и злобства противу себя — помянет. Решили слова оставить без последствий. А в Сибирь все же не пускать.

Тем более что ценил Черкаса дьяк думный Урусов и часто в сысках быть его заставлял. Особливо любил расспрашивать, как Ермак всех иноземных людишек одним махом в поход уволок.

— А тамо о них и славы нет. Перемерли... — смеялся, щуря черные глаза, Урусов.

Черкас вспоминал долговязых литвин, рыжего немца и других иноземных людей, с которыми в Сибирь сплавлялся да в сражениях плечо в плечо стоял; с которыми из одного казана щербу хлебал, из одного бочонка сухари ел... И смеяться ему вовсе не хотелось.

— Отпустите меня в Сибирь! Тошно мне здеся! — просился он и уж совсем в крайности кричал: — Я — казак вольный! Мне — везде дороги! Не пустите добром — сам уйду!

Урусов-дьяк такому буйству Черкаса опять-таки только смеялся:

— Был ты вольный казак, а теперь голова — куда ты уйдешь? Да и не на Дон, а в Сибирь... Сибирь-то — вотчина государева, а не дикое поле!

Ах, Москва, как умеешь ты людей неволить!

Черным осенним вечером, когда шуршал за окном мелкий слякотный дождь, вернулся Черкас в дом Али-ма-сотника и, сидя у теплой изразцовой печи, рассказывал услышанное от Урусова:

— Как мы пришли сюды Печорским ходом, да сибирскую мягкую казну привезли, в те поры здесь и англичане случи лися. Как раз ихнее посольство здеся пребывало.

— Да помню, помню... — кивал Алим, и подросший, стриженный под горшок Якимка, радуясь тому, что его не гонят от взрослой беседы, слушал так, будто норовил Черкасу в рот прыгнуть.

— В те самые поры, — рассказывал Черкас, — здесь случился Московской английской компании приказчик Антоний Мерш... Мы-то, помнишь ли, сколь порогов обили, пока до Государя дотолкались! Ведь смех кому сказать: царство цельное привезли — и никому не надо! А эти-то англичане быстро смекнули, сколько оно стоит чего. Особливо энтот Антоний Мерш.

Черкас скинул кафтан и, в одной рубахе ради жары в горнице, продолжал:

— Сей Антоний Мерш решил животы свои преумножить. Стакнулся тайно с холмогорскими поморами. Те ему письмо — мол, дороги знаем на Обь, проведем...

— И провели? — не выдержал Якимка.

— Там не больно пройдешь! Мы вон полгода шли, не чаяли, как добраться. Но поморы к той жизни поваженые, и слугу Мерша — Богдана на своих кочах в Югру отвезли и обратно доставили. Так оный Богдан привез мехов в Москву и наторговал аж на тысячу рублей!

— Ай-ай-ай... — ахнул Алим. — Непостижимая умом цифра. Это же все лавки московские за раз скупить можно!

— То-то и оно. Да дурак, стал торговать по-крупному — и попался! Бог-то вору не помощник! Пороли энтого Богдана седни в приказе чуть не до смерти! А меха все в казну отобрали!

— И правильно! — сказал Якимка. — Эдак они всю Русь разворуют!

— Да ты-то, прыщ, молчи! — сгреб Якимку Черкас. — Ишь, он все знает! Айда грамоте учиться!

Но не успели они выставить на стол чернильницу, достать перья и бумагу с прописями, как в ворота застучали. Во дворе поднялся шум, и в двери ввалился — черный, как покойник, из гроба восставший, — Мещеряк...

— Слава Богу! — сказал он, крестясь на иконы. — Дошли. Все девяносто казаков — дошли!

— А Ермак? — вякнул Якимка.

Мещеряк поворотился, как медведь, к мальчику:

— Нет, Сынушка, боле крестного твово!.. И никого наших в Сибири больше нет. Не удержали Кашлык и ханство Сибирское!

На этот раз к сибирским известиям отнеслись со всей серьезностью. Решено было спешно готовить рать на подмогу воеводе Мансурову. Но опять, как и прежде, посылать было некого.

Со всех сторон враги Руси грозили ей войною. Россия огрызалась на три стороны. С осени готовили рать для войны со шведами. Слали и слали стрельцов на южные границы, где казаки донские и яицкие с трудом сдерживали крымцев и ногайцев. Но главной бедой был готовивший новое вторжение Стефан Баторий, и тронуть войска было страшно.

Однако и от Сибири отказываться было нельзя. Впервые за много лет прекратились набеги из-за Камня на Пермскую землю, исчезла угроза похода на Москву с Востока.

Потому и пришлось, назначив главою человека знатного, все же посылать за Камень служилых казаков и стрельцов. Вот тут-то и пал жребий на Мещеряка, Черкаса и других ермаковцев, которые рвались в Сибирь, будто там их ждало Царствие Небесное.

Племянник знатного боярина, но молодой и неопытный Василий Борисович Сукин — воевода был никакой! В конце Ливонской войны служил он при дворе Царя Ивана в незаметном чине «стряпчего с государевы чеботы», а в последнее время жизни грозного Царя был в Кремле стрелецким головою. В боях не бывал, пороха не нюхал. Но стараниями многих думных людей, в том числе и дьяка Урусова, был ему дан в помощники боец бывалый, опытный и лихой — Иван Мясной. Да вели своих казаков-ермаковцев закаленные Мещеряк, Черкас, Галкин, Иванов, Ильин... Девяносто человек, вышедшие из Сибири, все возвращались обратно, именуя себя «старая дружина».

— И что вы туды так рветесь?! Жили бы в Москве, на покое! — провожая Черкаса, сетовал Алим, потеряв надежду выдать за него свою младшую дочь. Повинился перед несостоявшимся тестем Черкас, когда узнал со слов Мещеряка, что его в Сибири жена ждет, с мальчонком махоньким!

— Да кака она табе жена! Она ж татарка! — говорил Алим.

— Кака она татарка? — гудел Мещеряк. — Она — крестилася! Ее отец, головой рискуя, нам харчи возил! Каки они татары?

— А кто ж они?

— А как мы — христиане.

— Тьфу!

— Прости, дорогой хозяин, — падая в ноги, говорил Черкас. — У меня там, за Камнем, сердце осталось. Я человек хоть и не венчанный, а женатый! Я ведь и не скрывал.

— Да полно! — подымал его с колен Алим. — Я не в обиде. А все же жилось бы вам тут хорошо, на покое, — нет, вон в страх какой ворочаетесь!

— Она жизня такая, что не поймешь, где покой, а где война! От войны не убежишь! — гудел Мещеряк.

Как в воду глядел! На долгие годы заполыхала, со смертью Бориса Годунова, московская смута. Пошли жечь Москву и всю Русь поляки да запорожцы, ведомые Лжедмитриями, коим и счет был потерян! Надолго залила кровью и огнем Московское государство гражданская война.

А Сибирь — устояла! И умножились в ней города и села. Пока наконец не был возведен на престол трудами казака Ивана Межакова и прочих людей незнатных Государь Всея Руси помазанник Божий Михаил.

Но этого не могли знать и предвидеть казаки, шедшие с обозом в желанную им далекую Сибирь.

Теперь Москва резко изменила тактику и брать из-гоном города и урочища татарские казакам категорически запретила. Учитывая опыт взятия Казани, московские стратеги решили брать Сибирь обкладом, как в оное время брали Казань.

Отряду Василия Сукина было приказано срубить на высоком берегу Туры и устья реки Тюменки, на месте древней столицы тобольских татар Чимги-Туры, — Тюменский острог. И, закрепившись на Туре, не предпринимать никаких попыток к овладению Кашлыком.

Тюменский острог был поставлен быстро, и через год воеводы затребовали подкреплений из Москвы, для дальнейшего продвижения к Тоболу и Каш лыку.

В Сибирь был отправлен письменный голова из Ряжска Чулков, который привел дополнительно несколько сот стрельцов.

Переформировавшись в Тюменском остроге, соединившись с отрядами Черкаса и Мещеряка, Чулков спустился по Туре и Тоболу на Иртыш и в пятнадцати верстах от Кашлыка, занятого татарами, стал рубить Тобольский острог.

 

Ослепший беркут

Взглянуть на мертвого Ермака Кучум прибыл последним. Не слезая с коня, он подъехал к помосту. Вопившая и плясавшая толпа пала на колени — лицами в землю и теперь походила на россыпь покатых безмолвных камней. Даже дыхание их не было слышно, только гудели синие трупные мухи, столбом стоявшие над покойником.

Лицо Ермака было закрыто куском ткани. Слуги было кинулись стянуть ее, но Кучум остановил. Он посмотрел на босые раздутые сизые ноги утопленника и представил на секунду, что там под тряпкой. Не таким хотел он видеть Ермака...

Вот если бы его привели связанного, со льдом страха в глубине глаз, который так нравился хану. Он любил видеть этот лед в глазах всех, кто смотрел на него.

Если бы можно было сначала ласково порасспросить Ермака, зачем он шел сюда, почему по татарским улусам ползет и крепнет слух, что именно Ермак — князь сибирский истинный. А потом медленно, по капле вытянуть из него, выцедить жизнь. Чтобы ой превратился в кровавую тряпку, в липкую тушу без кожи, которая бы еще жила, еще бы испытывала боль, трепетала...

Может быть, тогда бы утихла ненависть и жажда мести в душе у Кучума, а так... Ну, лежит труп утопленника, вытащенный из реки... Кто это? И можно ли быть уверенным, что завтра этот Ермак не появится на своих лодках еще на какой-нибудь реке?

Если бы можно было вернуться назад! Если бы той осенью он не ждал Алея, а встретил бы Ермака на суше — там, в горах, пока они тащили на себе свои проклятые лодки. И их можно было брать голыми руками. Их нужно было давить конями, заваливать трупами, но остановить на суше, пока они не вышли к реке...

Кучум повернул коня и медленно поехал прочь. Мурзы следовали за ним в некотором отдалении. Мало их стало. Еще недавно целая толпа всадников шла за ханом. Они подобострастно ловили каждое его слово, каждый приказ. А теперь — вот эти старички. Самые верные. А скорее всего, те, кто никому не нужен. Иные уже перебежали к Сеид-хану.

Он молодой и глупый, этот Сеид-хан. Он думает, что со смертью Ермака нашествие московцев прекратилось. Как бы не так. Беда в том, что они узнали дорогу и придут еще. Они будут подыхать от цинги, умирать с голоду, но будут идти и идти. Нужно ждать, пока не рухнет Русь, а она должна рухнуть.

Старый полуслепой Кучум был связан со всем уходящим миром ханств, княжеств, царств, которые наследовали Золотой Орде. Тех, что не растворились в неведомой и огромной Руси, но держались друг за друга, потому что их скреплял ислам.

К сожалению, правители блистательной Бухары никак не могли сейчас помочь своему верному вассалу Кучуму, потому что были заняты отражением врага. Стояло очень неблагоприятное время для чингизидов.

Здесь, в Сибири, да, впрочем, и на Волге, ислам не имел той силы, как, скажем, в Бухаре. Здесь горстки правоверных тонули в море язычников — всяких там черемисов, остяков, вогуличей, а сегодня с юга вдобавок к ним шли и шли орды не ведающих учения Мохаммеда — калмыки. И Ногайская и Казахская орды, в общем, к исламу равнодушны, и в них рядом с формальным исполнением молитв уживается неискоренимое язычество.

Ханы, знатные воины, благородные ордынцы, в чьих жилах текла золотая кровь, и то исповедовали ислам, сильно отличающийся от истинной веры, что была в Бухаре, и все установления шариата исполняли формально.

Простые же люди, составлявшие войско, готовы были кинуться куда угодно и за что угодно, лишь бы грабить и тащить добычу. Они не очень задумывались, какой они веры...

А те, что шли с Ермаком, поклонялись странному человеку, распятому на кресте! Разве можно поклоняться тому, кто не победил? Они были непонятны Кучуму.

Сколько раз он нападал на них, топил, убивал, а они все предлагали и предлагали ему службу. Он убил московского посла, но Москва продолжала звать его к себе.

Непонятные люди! И особенно тот, что лежит на помосте. Кто он был? Как и Кучум, он был пришелец в этой стране, но она не проклинает его. Дикие лесные люди готовы провозгласить его своим божеством, а уж князем сибирским его величают даже татары. Кто он? Теперь уже не узнать.

Похожий на старого больного беркута в отрепье перьев, хан, превозмогая боль, смотрел на труп — гной с кровью сочился из его глазниц, вызывая нестерпимый зуд...

— Кучум плачет кровью! — услышал он прошелестевший шепот. И чтобы не смущать суеверную толпу, надел повязку и надвинул капюшон.

Сутулясь, он отъехал к свите и приказал немедленно занять пустующий Кашлык, из которого, как донесли хану, бежали казаки.

Кучум поручил Алею с войском занять Кашлык. Но не успели они подновить ворота и разбить юрты, как нагрянули соединенные орды Карачи и Сеид-хана. На валах Кашлыка началась дикая резня. Татары резали татар. В бою погибли семь Кучумовичей, без вести пропал царевич Алей. Одни говорили, что он бежал в степи, другие — что попал в плен к Сеид-хану и был там задушен.

С ужасом узнал об этом кочевавший в Барабинских степях хан Кучум. Он молил Бухару оказать ему помощь, но Бухаре было не до него — бухарские правители не желали из-за Кучума ссориться с Казахской ордой, которая не просто поддерживала Сеид-хана, а прислала ему на помощь в Кашлык племянника казахского хана Теврекеля, султана Ураз-Мухаммеда с воинами. Сеид-хана поддерживали тобольские ханы.

Но Кучум знал, что рано или поздно Сеид-хан столкнется с русскими, которые стучат топорами по всему бывшему Сибирскому ханству. И не сомневался, что Сеид-хана казаки разобьют.

 

Возвращение

Тобольск ставили скоро и сноровисто. Выведенные из Москвы плотники ловко тюкали топорами, и стены поднимались чуть не по аршину каждый день. Казаки работали исступленно.

— Яко безумцы! — удивлялся Чулков.

Называли они себя «старой сотней» и держались друг за друга, будто братья родные.

Неутомимые и выносливые, они рыскали по окрестностям, знали всю округу как свою ладонь. Половина из них уже поженилась на местных девках и татарских вдовах,, но дома казаки бывали редко, по-волчьи скитаясь на конях, на стругах ли по опасным и безбрежным местам Сибири.

Совершенно разные по возрасту, внешне и по характерам, они были будто сжигаемы каким-то общим огнем, который давал им силы. Стоило обиняком произнести два имени: Карача или Кучум-хан, как они готовы были идти за сотни верст — в пургу, в стужу, не есть, не пить, только бы сойтись с этими двумя лицом к лицу.

Сибирь они называли своим уделом, данным им Господом за Ермака. Чулков не мог, да и не хотел понимать, что они имели в виду. Его вполне устраивало, что служат казаки, что называется, не за страх, а за совесть, хотя иногда его настораживала какая-то обособленная жизнь станичников, не больно подчинявшихся царскому воеводе.

Окончив строительство Тобольского острога, Чулков отправился поближе к столице Кучумовой — Каш-лыку, где засел ныне Сеид-хан. Его поразило, как бывшие при нем казаки знают здесь каждый холм, каждый кустик. Они ехали молча и так же молча, сняв шапки, смотрели на стены возвышавшейся крепости. Только одну фразу расслышал Чулков.

— Узнаешь место? — сказал Черкас. — Тута как раз Карача стоял...

Атаман Мещеряк не ответил, пристально глядя на Кашлык. И вид у него был как у волка, готового броситься на добычу. Потому к самим стенам Чулков их не послал. Отправленные туда стрельцы сказали, что Сеид-хан хочет вести переговоры и вообще познакомиться с соседями.

— Зовите, зовите! — заторопился Чулков. — Мы гостям завсегда рады. Пущай приезжает! Встретим по достоинству его.

Бывший ряжский голова решил блеснуть своим знанием дипломатического этикета. С утра мотались, как угорелые, стрельцы, тащили в атаманскую избу лавки, заново выстругали стол. Пекли, жарили гусей-лебедей, доставали заветные бочки ради угощения знатных гостей.

— Я бы их попотчевал! — скрипнув зубами, не сдержался Мещеряк.

— И думать не моги! — взвился Чулков. — Вы уж тут потрудились...

— Что? — сказал сумрачный Черкас. — Али вам труды наши не в пользу? Не мы ли, казачьими головами, Сибирь-страну взяли?

— Взять-то взяли! — съехидничал Чулков. — Да не больно удержали. Тут умом надо, а не кулаками...

— А где ж ты такой умный был, когда мы здесь с голоду пухли? — вскидывая голову и белея, сказал Мещеряк.

— Ребятушки... Ребятушки... — миролюбиво успокаивал их Чулков. — Дайте срок, со всеми сочтемся... дайте срок. А пока что мы люди государевы, а Государем велено миром дело кончать...

— Это вы — люди государевы! — сказал, уводя друга от беды, Черкас. — А мы — вольные казаки.

— И ты, воевода, об том помни! Помни, воевода! — выталкиваемый в двери избы, кричал Мещеряк.

Гостей ждали к обеду. Полста казаков да тридцать стрельцов выстроились у ворот и на стенах. Звонарь ударил в колокол, когда от леса показались всадники.

— Едут! — удовлетворенно сказал Чулков. — Ну, здесь-то мы с ними уговор учиним. — Он сбежал с острожной башни, сбросил на руки слуге шубу и собрался выйти навстречу подъезжающим, как услышал истошный голос Мещеряка:

— Затворяй ворота! В мать и в душу! Фитили к пищалям! Стрелкам на стену!

— Ты это что! Ты что, ополоумел? — закричал Чулков, кидаясь по лестнице обратно наверх.

— Поглянь, как оно? — сказал Черкас.

От леса шла лавина конных и пеших татар. Чулков обомлел.

— Двести — один, два, три... двадцать, — вслух считал стрелец. — Триста.

— Вон твой Сеид-хан, — сказал Мещеряк Чулкову.

— Такого уговору не было! Не было, с воями идти! — лепетал воевода.

А снизу уже стучали в ворота:

— Отворяй! Принимай гостей!

— Пять сотен воев, — сказал стрелец. — Да еще мурз с ханом с полста.

— По осьми татар на брата... Эх, погуляем! — весело скалясь, подсчитал одноглазый казачок, вытаскивая саблю. — Эх, весело!

— Тут от нас одни головешки останутся! — сказал Чулков. — Боже мой, сколько ж их...

— Не боись, боярин, — веселились казаки, сбрасывая парадные чекмени и обряжаясь в толстые тегилеи... — И тебе татарин достанется!

Чулков, собрав всю свою волю и унимая дрожь в руках, цыкнул на них. И, свесившись через бревна верхнего ряда, прокричал:

— Сеид-хан...

— Здесь я! — ответил хан, выезжая на кровном аргамаке, без страха, прямо под стену.

— Мы так не договаривались. Сам посуди! Нам такую ораву не принять! Они и в остроге не уместятся. Давай уговоримся: ты с мурзами заходи, а вой пущай за острогом стоят.

— Нет! Пусть вой меня сопровождают.

— Никак невозможно! — кричал Чулков.

Пошел торг.

Вот тут Чулков явил себя во всей красе. Обретая все большую уверенность, он словно бы не слышал ни насмешек, ни издевательств слуг Сеид-хана, упорно выторговывая свое.

— Наверное, у тебя, воевода, нет припасов, чтобы угостить моих воинов! — смеялся Сеид-хан. — Не стесняйся, скажи — мы принесем свои! Твоих людей покормим. Они, наверное, отощали... Они у тебя с голоду не умирают, как те, что зарыты в Кашлыке? Скажи прямо — будем дружбу водить, я тебе помогу. У меня большие стада.

— Помилуй, Сеид-хан, — отвечал Чулков. — Крепость наша маленькая, где твоим людям разместиться, да еще с конями. Пущай шатры ставят, мы их угостим знатно.

— Еще как угостим! — прошептал одноглазый ка

зак, стоявший рядом с Черкасом. — Мы вам, собакам, помянем тех, что в Кашлыке лежат. Верно я говорю, атаман? -

Черкас молчал, словно окаменел. Зато Мещеряк постанывал от бессилия и катал лбом по липкому бревну.

Торговались полчаса, а то и дольше. Наконец сошлись на том, что в крепость войдут сто человек с оружием, без коней.

— Может, ты опасаешься, что мои люди твоих побьют? Так не ходи! — кричал охрипший Чулков. — А то — не бойся, мои вой тихие!

— Выходи лучше ты к нам! Мы лучше на берегу дастархан накроем! — отвечал Сеид. — А вой твои никуда не годятся. Это я знаю! Бабы, а не вой!

— Нет! — отвечал Чулков, будто и не слышал. — По государственному чину мне к тебе идти не положено. Иди ты к нам! Иди, не бойся. А то угощение пропадает. Жаркое стынет.

Чуть приоткрыли створки ворот и стали пропускать по одному татарину внутрь крепости. Чулков сбежал с башни. Шумнул Черкасу и Мещеряку:

— Скорей в избу. Гостей положено встречать за столом!

Атаманы, не снимая сабель, прошли в горницу и сели по правую руку на лавки. Черкас глянул вдоль стола и подивился. Он как-то не думал, что большинство атаманов — ермаковцы. За столом была почти вся оставшаяся в живых «старая сотня».

Чулков, при всех воеводских регалиях, сел во главе стола. Стали входить гости, усаживаться напротив. Мещеряк глядел в стол, а когда поднял через силу глаза, точно кипятком ошпарился — прямо против него сидел Карача...

Карача же не узнал тех, кто был в те поры, когда он просил у Ермака помощи и заманивал Ивана Кольца в свои владения. Атаманы эти тогда были молодшие, да и пять лет ратной жизни сильно изменили их.

Поседел Мещеряк, завесился бородою Черкас.

Татарские вой в кольчугах стали позади мурз и ханов.

— Пусть они нам прислуживают и мудрые речи слушают, — сказал Сеид-хан, явно довольный и только что продемонстрированной своей силою, и приемом, который грозил превратиться в широкое застолье.

— Хорошо ли вам живется на нашей земле? — с лукавой улыбкой спросил Сеид-хан.

— Мы на земле нашего Государя! — так же широко улыбаясь, ответил Чулков. — Государь землю эту хану Кучумке в удел пожаловал, а тот забаловал. Вот пришлось маленько его образумить...

— Это земля Чингизидов.

— Нет, мил человек. Это земля Сибирская, а живут тут люди вольные, кои в подданство Русскому Государю сами пришли, еще сто лет тому, а Кучум их примучил да в рабство продавал.

Пошли разговоры о том, кто здесь старше да как хорошо на государевой службе, тем более что все вины будут прощены. Мещеряк слушал не только то, что говорилось за столом, что переводили толмачи. Он прекрасно понимал, о чем говорят между собою и мурзы. Понимал татарскую речь и Ясырь, и многие казаки, сидевшие за столом. А между собою мурзы говорили совсем не то, о чем переговаривались Сеид-хан и Чулков.

Казаки почти ничего не ели. И прислуживавшие за столом стрельцы меняли блюда нетронутые.

Подали на больших деревянных блюдах огромных рыб.

Карача, вероятно, считался у мурз весельчаком, во всяком случае, на каждое его слово они либо хихикали, либо откровенно смеялись, а он потешался над русскими, над их манерами, над их бородами, слабостью, малочисленностью, не подозревая, что казаки понимают его.

Подвернув рукава, Карача потянулся к блюду.

— Это рыба казачья! — сказал он соседям. — Посмотрите, какая она большая и жирная, наверное, отъелась на тех казаках, которых мы утопили в реках. А может быть, это они превратились в рыбу. Особенно я помню одного, самого задиристого... Ермака.

Страшная рука притиснула сверху руку Карачи к столу.

— Что? Что такое? — загалдели мурзы.

— Мещеряк! — крикнул Чулков.

— По обычаю, сначала берет с блюда хан, — сказал Мещеряк, — а уж потом — его холопы!

Сеид-хан улыбнулся, зато Карача побагровел, пытаясь вытащить руку из-под черного кулака казачьего атамана.

— Убери свою грязную клешню, — пробормотал он по-татарски. — Не то я вырву ее!

— Самая грязная рука чище твоей души! — по-татарски сказал Мещеряк. — Подними свою поганую рожу и посмотри мне в глаза, может, вспомнишь?

— Воевода! — плохо понимая, что происходит, закричал Сеид-хан. — Твои люди нарушают обычай и затевают ссору.

— Атаманы! — закричал Чулков.

Татарские воины схватились за сабли.

— Обычай? — все так же по-татарски проговорил Мещеряк. — А иу-ко, вспомни, Карача, как ты заманил атамана Кольца, который шел тебе на помощь, и убил их, безоружных, на трапезе!

Карача вырвал руку, вскочил и плюнул в лицо Мещеряку. Страшный удар повалил его навзничь. Карача рухнул, потянув за собою воинов. Черкас размозжил лицо Карачи деревянным блюдом.

— Бей их! — проревел Мещеряк, перепрыгивая через стол и круша тяжелым рукавом кольчуги головы врагов.

Исходившие гневом казаки кинулись на стражу. Изрубленные и увечные, они били молодых и сильных воинов, которые даже не успевали выхватить сабли или прикрыться щитами.

Перевернув столешницу, атаманы придавили пятерых татар к стене, и тут пошли в ход засапожные ножи.

Видя, что началось то, чего он опасался, но не мог предотвратить, Чулков метнулся к окну и крикнул:

— Сполох! В ножи басурман!

Сеид-хана давили в углу и вязали ремнями стрельцы. Мещеряк вытащил за ноги Карачу и, еле сдерживаясь, прохрипел ему в самое размозженное лицо:

— Ну, держись, супостат! За измену твою — в муках кончишься! Ты у меня долго умирать будешь! — Оглянувшись в дверях, он вывалился с окровавленной саблей на крыльцо. Там вовсю шла рукопашная. Казаков было много меньше. Стрельцы были на стенах, при воротах, отбивались на узких лестницах, ведущих на стены, а казаки бились внизу во всю ширь, во всю удаль боевого мастерства. Ярость и выучка брали свое.

Схватив вторую саблю, Мещеряк прямо с крыльца прыгнул на трех татар и сразу зарубил их. Отмахнувшись, рукоятью сабли в лицо, от четвертого, двумя клинками принял и отбил пущенное в него копье. Черкас бился ногами, крутясь по земле волчком.

Воины Сеид-хана, в большинстве своем хорошо обученные, побывавшие не в одном сражении, никогда прежде не сталкивались с казаками... Они прекрасно держали строй, владели оружием, но не умели драться в одиночку и не владели казачьим спасом.

Казаки дрались всем, что попадало под руки. Легко бросали сабли и наносили оторопелому противнику страшные удары кулаками, локтями, плечами, головой, ногами... Скоро клубки тел, что, сплетясь, катались по двору меж строений и землянок, рассыпались, оставляя распластанные или ползающие тела. Окровавленные казаки споро отряхивались, поднимаясь, готовясь на вылазку.

Мещеряк строил казаков, растолковывал им смысл и цель атаки.

— Черкас, прорубайся к лесу и не пускай их туда... Ясырь, прямо в голову бей, с первым десятком.

В ворота уже ломились оставшиеся за ее стенами воины Сеид-хана. Чулков торопливо выкатил прямо перед воротами пушку и выставил десяток стрельцов.

— Отворяй!

Створки раздались.

— Пли!

Грохнуло в толпу прямо с досками ворот.

— Сары, айда! — закричали атаманы и кинулись на оторопевшего врага в клинки и бердыши.

Грохнули стрельцы со стен.

Во тьме порохового дыма Черкас повел казаков и десяток стрельцов к лесу.

— Готовсь! Пли! — слышал он зычный голос воеводы Чулкова.

Что-то по-татарски, вводя в заблуждение ханских воинов, кричал Мещеряк.

Черкас вывел казаков во фланг и грохнул из всех пищалей, перезарядил и опять грохнул. Однако ханское войско было значительно многочисленней казаков. Опытные есаулы успели перестроить воинов и, прикрываясь конницей, с флангов попятились к лесу.

— Бегом! Шибче... — приказал Черкас. Задыхаясь в дыму, казаки успели пересечь дорогу к отступлению и, дав несколько залпов, рассыпали плотные ряды Сеидовой рати. Всадники и пешие, уцелевшие в сече, хлынули кто куда.

Черкас видел, как на пригорок выскочил Мещеряк, услышал, как он прокричал:

— Это вам за Кольцо! За Ермака!

И вдруг, словно наткнувшись на что-то, потянулся вверх, прочертил над головою саблей и нырнул головой вниз, как в омут с пригорка. Не помня себя, распихивая бегущих татар и стрельцов, кинулся к нему Черкас.

Когда он подбежал к Мещеряку, того уже перевернули на спину. Мещеряк был жив, но в горле у него торчала короткая обломанная стрела, и алая кровь лилась из углов губ.

Он поманил застывшего в ужасе Черкаса и, когда тот наклонился, прохрипел свое Божье имя — Матвей.

Раба Божия Матфея отпели и похоронили на высоком берегу. Справили помин.

Чулков, крутя головой и посмеиваясь, похлопал Черкаса по плечу:

— Ей-бо, таких удальцов и резвецов сроду не видывал... Шутка ли, полтыщи воев меньше чем сотней положили. Вот те и войско Сеидово! Было, и нет его!

Черкас отвыл в одиночестве своего побратима, принял чулковский приказ:

— Вести хана и мурзаков в Тюменский острог, а оттедова пущай воевода Сукин его в Москву отправит. Уважительно!

— Будет им уважительно!

Казаки покидали татар, как мешки, в струги и отчалили. Верстах в десяти от Тобольска Черкас велел причалить к лесному берегу, сгреб обезумевшего от страха Карачу и ушел в лес. Часа через два он вернулся один...

Казаки не расспрашивали, куда делся Карача. Сукину доложили, что в дороге помер, как был в лицо сильно раненный, и его в реку выкинули...

А лесные люди — остяки видели в лесу, высоко на березе, чей-то истлевший труп, насаженный ребрами на сук. И, прищелкивая языками, удивлялись, как это медведь или росомаха сумели так высоко добычу подвесить...

Черкас много лет спустя встретил Сеид-хана. Узнать его было трудно. Хан был стар, одутловат. Вышел он за верную службу Царю московскому в богатые дворяне, был и спомещен землею и вотчиной. По чужой ему Сибири не тосковал, а жил на Москве недалеко от Китай-города в своей усадьбе. Звался он Сайтовым, и дети его служили в царевом полку стрельцами.

И Черкаса узнать было трудно, потому что в Москву приехал не казак Ермаковой дружины, а сибирский воинский человек Иван Александров, голова сотни служилых татар в Тобольске... Начав службу с Ермаком, он служил в Сибири 50 лет. О нем в приказных грамотах уважительно писали: «тобольского города атаман Иван Олександров» — он пережил всех товарищей Ермака.

А разнесло казаков повсюдно, по всей Сибири. Ни одна военная операция, ни одна закладка крепости не проходили без них.

Гаврила Иванов ставил Тюмень-городок, рубил Тобольск, а после резни с Сеид-ханом пошел ставить Пелымский и Тарский остроги. В старости был атаманом конных казаков в Тюмени.

Алексей Галкин, тот самый ермаковец Карга, как звали его на кыпчакский манер, был атаманом казаков в Березове.

Гаврила Ильин возглавлял в Тобольске сотню «старых казаков». Но было одно слово, которое срывало их из любого дальнего угла, заставляло хватать любое оружие и скакать, плыть, бежать, шагать на лыжах, в пургу и мороз, только бы настичь врага. Таким словом было имя — Кучум.

 

Супостат

22 октября 1586 года произошло событие неслыханное. Доведенные до отчаяния поборами, жадностью и насилиями Строгановых, взбунтовались посадские люди. Они захватили острог и, вооружившись пушкой, пошли к строгановскому двору. Был схвачен и растерзан Семен Аникеевич. Строгановский торговый дом лишился главы.

Как ни странно, подавив бунт, власти, однако, не стали на сторону как бы пострадавших купцов и отобрали в казну укрепленные городки на Каме и Чусовой, а в отобранные городки были назначены царские воеводы Безобразов и Окинфов.

Причиной были не сложившиеся отношения между младшими Строгановыми и Борисом Годуновым.

Царь Борис поумерил купеческие аппетиты, которые разгорелись невероятно, как только до них дошла весть о разгроме казаками Кучума. Строгановы почувствовали себя Царями Приуралья! Угроза нападения из-за Камня была уничтожена, и они поспешили использовать плоды казачьих побед. Немедленно были приведены к присяге «инородцы» на Каме, Чусовой, Сылве, Яйве, Обве, Инве, Косьве... Строгановские приказчики кинулись обирать не только остяков, но и татар, к которым прежде и подойти не смели.

Опираясь на грамоту, полученную от Ивана Грозного, дававшую им право основывать городки по Тоболу, срок которой истекал в 1594 году, они были готовы, как при захвате Камы, объявить земли пустыми, никому не принадлежащими и присвоить их себе. Вот тогда-то и стала всячески раздуваться та мысль, что рейд Ермака снаряжался и готовился исключительно Строгановыми, что без купцов казаки-воры и за Камень не пошли бы. Были подкуплены все сибирские воеводы. Купцы чувствовали себя господами и за Камнем, прибирая к рукам Кучумово наследство.

Но времена переменились, и в Москве очень хорошо разбирались в сибирских делах. В 1588—1589 годах, как говорится, «подсели лутшие люди». Василий Сукин, а с ним и воевода Иван Мясной, и Данила Чулков...

На их места были присланы новые воеводы: Кольцов-Масальский, Лобанов-Ростовский, Михаил Ноздреватый. Эти крамол не чинили, потому понимали — денно и нощно за ними идет царский догляд. Опасались шкодить, опасались доносов, а пуще всего опасались казаков и служилых татар, коих в русских отрядах было много больше, чем стрельцов. А казаки-ер-маковцы были безупречны. Ни одна копейка, ни одна беличья шкурка не прилипла к их рукам. Точно Ермак отмолил у Господа это искушение от казаков.

Они шли и шли по Сибири. Срубили вместе с Иваном Нагим острожек на Лозьве, а дальше с воеводами Петром Горчаковым и Никифором Трахониотовым пошли бить ненавистного Аблыгерима, который продолжал «примучивать» местное население и чинить смуту в Пелымском царстве. Приказано было «Аблыгерима приманить и повесить за злодейства его, вместе со старшим сыном, племянниками и пятью-шестью злодеями, громившими Русь». Простой же народ — черных людей — не трогать. В наказе воеводам прямо писалось: «Черных людей всех обласкать и обнадежить, чтобы жили по своим юртам, платили ясак и приходили в город, ничего не опасаясь».

Все пункты наказа были казаками и служилыми татарами исполнены в точности. С падением Пелымского князя открылся скрываемый от Ермака короткий и удобный путь на Вешеру, Лозьву и Тавду. Поход закончился на Оби, где поставлен был городок Березов, а вместо старого Обского городка был поставлен Сургут.

В 1591 году со Строгановых опала была снята, им были возвращены городки и солеварни, но закабалить Сибирь им не удалось. Видя такую политику царской власти в Сибири, местные князьки и простые люди — вогуличи, остяки, татары — толпами шли принимать присягу.

Оставался непобежденным и непокоренным один хан Кучум. Его владения стремительно сужались, но власть у него еще была. Даже те волости, которые присягнули Царю, продолжали половину ясака отдавать в Москву, а половину Кучуму. Боялись! Знали, что затравленный, как раненый медведь, Кучум никого щадить не станет.

Старый хан изворачивался, как мог. Он тянул время, ожидая, когда его покровитель, могущественный владетель Бухары Абдуллах-хан разделается наконец с Хорезмом и пришлет войско в подмогу Кучуму.

Потому и слал в Москву грамоты Кучум, прося отпустить к нему плененного Маметкула и вернуть сибирский юрт, который-де хан будет блюсти под высокою царскою рукою.

Но в Москве не забыли убийства посла, не забыли измен Кучума, неоднократного нарушения им присяги Царю, помнили набеги на Пермские земли, а потому прекрасно понимали, зачем Кучуму нужен лучший военачальник Сибири — Маметкул...

Было и другое — обласканный Царем Маметкул жил в Москве припеваючи и назад в ханские холопы не хотел. Он писал Кучуму, уговаривая его покориться. А когда на сторону Москвы перешел Чин-мурза Исупов, мать Маметкула уехала в Москву к сыну и была там с почетом встречена.

Кучуму никто не верил. Воеводе Елецкому был дан прямой приказ: хану-де «приказывать гладко и его оплашивать, покамест город не укрепится».

Город был построен в устье реки Тары, при ее впадении в Иртыш. В нем стоял полуторатысячный гарнизон, где кроме казаков было 500 сибирских татар на царской службе да 400 башкир из Уфы, Казани и Свияжска. Так что противу Кучума воевали его соплеменники, и даже те, кто прежде служил у него.

Кучум метался в поисках союзников. Он заключил договор с нарымским ханом Пегой Орды, Воней, который собирался разорить Сургут, но просчитался в другом своем дипломатическом шаге. Хотя стоит ли называть его дипломатическим? Конечно, военном!

Кучум поссорился с ногайским мурзой Авлином Мурзиным из-за пастбищ. Внук Кучума, сын Алея, пленил людей Мурзина. Никакие приказы Бухары вернуть людей и замириться для совместной войны с русскими не помогли.

А с юга подпирали кочевавшие в Европу калмыки. Они шли постоянно. И постоянно сталкивались с воинами Кучума. Сталкивались и побеждали. Войска Кучума разбегались: кто — к русским, кто — в ногаи, кто — в Казахскую орду.

Дальновидный и умный Борис Годунов, прекрасно информированный о бедственном положении Кучума, несколько раз предлагал Кучуму перейти на царскую службу.

Ему писал находившийся в почетном плену в Москве царевич Абдул-Хаир — сын Кучума. Он просил отца перейти на службу Москве, а в знак своих добрых намерений прислать аманатом одного из многочисленных своих сыновей — ему здесь-де «худа не будет, а станет лутше, как в Сибири».

Ему предлагали Маметкул и Абдул-Хаир поступить, как поступили они сами: нести в Москве службу и получить в удел города и волости. Или Царь «учинит его на Сибирском царстве, под высокой рукой Москвы». Была составлена от царского имени опасная грамота, для беспрепятственного приезда в Москву...

Но хан не сдавался. Свое последнее письмо он прислал воеводам, начав его высокомерно: «От вольного человека, от Царя, боярам — поклон!» Грамота сохранилась.

Но ее текст говорит о том, что о многих обещаниях Москвы он просто не знал, как не знал и об «опасной» царской грамоте. Он просил много меньше, чем обещал ему Царь, — не Сибирского ханства, а только волостей по Иртышу, населенных татарами.

От прежнего лютого Кучума не осталось и следа.

Истории было угодно провести удивительные параллели. Когда-то Кучум захватил караван с припасами, шедший из Бухары к Ермаку и ставший причиной гибели атамана. Теперь стрельцы захватили бухарский караван, шедший к Кучуму. Кучум просил вернуть ему только один вьюк с лекарствами: «Очи у меня больны, и с теми послы были зелия, да роспись тем зелиям...»

Послание Кучума внимательно читали. Держал его в руках и начавший уже седеть и еще сильнее ставший похожим на Ермака Черкас Александров.

— Ну, атаман, что думашь? — спросил его помощник татарского воеводы Андрей Воейков.

Молчаливый и неразговорчивый с воеводами, Черкас спросил:

— Где вьюк? Вернуть немедля!

— Я не про вьюк! Как думашь, пойдет воевать Кучумка Тарский городок?

— Ты бы пошел? — глядя прямо в глаза воеводы, спросил Черкас.

— Да ты что? Воев — нет! Сам-собою — старец! Куды воевать-то?

— А я бы пошел! — сказал, круто поворачиваясь, Черкас и, уже протопав коваными сапогами по тесаным половицам атаманской избы, в дверях, повернувшись так, чтобы пролезли в дверь широченные плечи, добавил: — И Кучум-хан пойдет! Он — воин!

Воейков прикусил язык.

Следующим утром, собрав всех, кого можно было вывести из Тары, не обезоружив город, Воейков повел отряд в Барабинские степи, чтобы отыскать Кучума и упреждающим ударом разгромить его.

Кончался август 1598 года, со времени прихода отрядов Кольца и Ермака на Урал прошло ровно шестнадцать лет.

Вместе с Воейковым шел и голова Черкас Александров, ведший казаков и служилых татар. Всего в отряде было 400 человек.

Рассыпав казаков и татар на мелкие разъезды, Черкас приказал идти в подгляд и языков имати. Воейков следовал Черкасу по пятам, ведя ратных людей и обоз.

К вечеру привели языков. Черкас допрашивал их сам, без толмачей, по-татарски.

— Во, как лопочет! — удивлялись стрельцы.

— Дак у него все вой — татары, и жена татарка.

— Да он и сам татарин.

— Да не... Он — казак донской.

— А они что, не татары? Вольные-то казаки самые татары и есть! И энтого — то Иваном зовут, то Черкасом дразнят. А Черкас по-ихнему «военачальник» значит!

Стрельцы, постукивая повешенными на перевязях зарядцами, будто козы на водопое, чистили пищали, размеряли по зарядцам пороховой запас.

— Воеводитель он изрядный! Видать, его планида — черкасом-то быть!

Пленные показали, что Кучум кочует на Черных водах. При нем собраны 500 воинов и 50 бухарских торговых людей. Что он готовится к набегу на Тару и ждет подкреплений.

Скоро прискакала еще одна сторожа и доложила, что в двух днях пути от Кучума идет калмыцкая воинская орда в пять тысяч сабель.

— А куды идут и чо деять намерены, не ведомо.

Воеводы собрались на совет.

— Вот попали, дак попали! — говорил Воейков. — Тут не знаешь, куда и поворачиваться!

— А может, калмыки противу Кучума идут?

— Хорошо, когда противу Кучума, а ежели с ним на соединение? Вот они стакнутся, да на Тару! Мигом к ним воры всякие набегут, и станет их под острожком тыщ с десять! Вот тогда и завертимся.

— Чего ждать? — сказал Черкас. — Сейчас изгоном Кучума-хана брать надо! Ежели калмыки к нему идут, то до их подхода Кучума разбить...

— Разбить-то — погоди! Их небось нас больше на полторы сотни.

— Мы с Ермаком Тимофеичем с врагами лицо в лицо сходились сам-тридцать, и всегда их побивали! — припечатал Черкас.

Иного выхода не было. И утром 20 августа, совершив ночной марш, московская рать вступила в бой с воинами Кучума. Злая сеча шла до полудня, когда наконец кучумляне не устояли и начали отступать. Казаки изрубили бегущих 150 человек, в бою полегло 150 человек ханской гвардии, погибли брат и двое внуков Кучума, 6 князей, 15 мурз. В плен попали 5 младших сыновей хана, 50 телохранителей Кучума, 5 высших сановников и даже 8 цариц гарема.

Однако самого Кучума ни среди пленных, ни среди убитых не было. Говорили, будто он в Оби-реке утоп.

— Нет! — сказал Черкас. — Не может того быть. Это Ермак Тимофеевич утонул, а этот дед выплывет.

— Не пойму я тебя! — говорил ему Андрей Воейков. — То ты Кучума жалеешь, то ты его ненавидишь...

— Я и сам себя не пойму, — отвечал Черкас. — И растолковать мне некому.

Воейков плавал по Оби на плотах, искал след Ку-чумов, но нигде его не нашел.

А Кучум с тридцатью воинами вернулся на место сражения и два дня хоронил убитых. По сопкам маячили казаки, но хоронить не мешали и войска не приводили.

Калмыцкая орда растворилась в бескрайних Барабинских степях.

Осенью татарские воеводы, прослышав, что Кучум жив, опять послали ему грамоту с приглашением поступить на государеву службу, обещая вернуть жен, детей и дать жалование. Но при Кучуме не осталось ни одного писца, потому он велел передать устно:

— Не поехал я ко Государю по государевой грамоте, своею волею, когда совсем цел был, а ныне мне ко Государю ехать не по что. Я нынче стал глух и слеп и безо всякого живота.

— Все! — сказал Воейков. — Победили мы Кучума. Отняли у него царство Сибирское!

— У одного отняли, да другим отдали... — сказал Черкас. И, пойдя на берег реки, присел там на корточки и стал бросать камушки, пуская блинчики по воде.

Там и нашел его все еще крепкий Гаврила Ильин.

— А меня аж за сердце схватило! — говорил он, обнимая Черкаса. — До чего ж ты на Ермака Тимофеевича стал похож. Это ж надо такое сходство иметь! Будто вновь Ермак воротился.

— Ермак бы воротился, да на художество нонешнее глянул — еще неизвестно, что бы сказал, — грустно ответил Черкас.

— Да нет! — возразил Гаврила. — Жизнь-то здеся стала не в пример как лучше. И народ сюды, в Сибирь, валом валит, потому — и воля, и простор, и утеснений меньше. С Кучумовым-то правлением не сравнить — кого хошь спроси...

— Я не про то. Мы ж страну Беловодье искали... А вот, не она это! Не она!

— Может, кто и сыщет?

— Навряд... Не в миру она. Не в земном миру, — вздохнул Черкас. — Ермак что-то такое знал, что для нас сокрыто, — потому и до последнего светел душою был. А мы все — в тоске.

— Да ладно тебе! — сказал Ильин. — Я с хорошей новостью. Кучум сына своего Каная в Бухару отослал, к матери. Один остался, да с калмыками в степи и схватился. Они его разбили навовсе. Он побег в ногаи, да там, сказывают, его и задушили. А Канай-царевич говорит, что это по бухарской-де указке Кучума убили в калмыках... Надоел он Бухаре.

— Ну и где ж твоя весть хорошая?

— Так ведь нет супостата! Врага нашего! — сказал, удивляясь, Гаврила Ильин. — Как не радоваться? Он же Ермака Тимофеича погубил.

— Чему радоваться? — сказал Черкас. — Слепого старика задавили! Он нам враг был, когда был в силах, а теперь что... Ермак-то все одно не воскреснет!

— Ну, ты уж вывел! А держава-то у нас какая

стала! Края-то какие! Об чем мечтать!

— А я вот все молюсь! — повернул лицо к Ильину Черкас. — Чтобы как помереть — так бы нам снова, всем вместе, с Ермаком быть, в воинстве Христовом...

 

Эпилог

В лето 1621-е все население Тобольска высыпало на узкие улицы, облепило бревенчатые стены острога, понабилось на острожные башни. С утра толпилось у пристани. Наконец из-за поворота Иртыша показались белопарусные струги, мерно заблистали по высоким бортам красные весла.

— Едет! Едет! Владыка едет!

Ударили в колокола застоявшиеся звонари, прянули из-под крыш воробьи и голуби.

Владыка Киприан легко прошел по шатким сходням на пристань, привычным жестом благословил повалившуюся на колени толпу. Пристально и с любопытством вгляделся в этих новых подданных Царя московского — сибиряков.

Толпа была пестра и разнолика. Рядом с желтыми, зелеными, алыми кафтанами стрельцов, несших тут службу, синели чекмени городовых казаков, но эти яркие пятна тонули в серо-белом месиве армяков, зипунов — все как в Москве и других городах Руси... Все, да не все! Среди этой толпы явственно виднелись татарские архалуки и прежде не виданные Киприаном расшитые бисером меховые уборы. А лица! Среди кудрявых, седых, рыжих и черных бород мелькали лица вовсе безбородые, скуластые, цвета кирпича... Когда же под благословение протиснулись женщины, то на архимандрита из-под белых платочков, из-под высоких вызолоченных кик да заморских шалей заблестели сплошь черные да карие глаза. Не было северной озерной голубизны, столь привычной ему в Новгороде.

«Другой народец! — подумал владыка. — Иных родов люди!»

Но люди эти новые, рекомые сибиряками, ему нравились. Было в них что-то крепкое, здоровое. Не увидел пастырь в лицах ни страха, ни подобострастия.

— Хороший народец! Не порченый! Крепкий. Бысть на месте сем опора державе православной, — сказал он.

И владыка новый, первый архиепископ Сибири Киприан сибирякам глянулся! Задолго до его приезда судили и рядили о нем на все лады и не находили изъяна.

Был Киприан образован, деятелен, а пуще того славен тем, что в бытность свою архимандритом Хутынского монастыря в Новогороде, под шведами оказавшись, не дрогнул, не слукавил, но твердо стоял за Русь Православную супротив супостатов-захватчиков.

Иные бояре, как появились шведы в Нова-городе, кинулись им прислуживать. «Мы-де люди не московские! Нам-де Новгород дороже царского стола! Нам воля да господин Великий Новгород любы!» Шведы за то их и жаловали землями да вотчинами: краденое не больно дорого! Им легко наделять.

А с Киприаном не вышло! «Люди мы не московские, но русские! И ежели хотите Государства Новгородского, то быть оно может только под рукою Москвы, в составе Руси Великой». И стоял на том смертно! Потому и претерпел немало, были на него и гонения, было и заточение в темницу. Однако не сломился! За пример считая мученика Патриарха Московского и всея Руси Ермогена, поляками в монастыре Чудовом голодом умерщвленного.

Отполыхала, отгремела по Московии смута. Отстроились сгоревшие города и посады, сел на высокий стол Московский Государь Михаил Романов... Сыскалось и Киприану достойное дело — страну российскую — Сибирь окормлять.

«Яко же сподобил Господь Сибирь Ермаковыми трудами в державу нашу великую войти, тако же и мы под омофором вашим в Православии пребывати станем», — приветствовал тобольский воевода Киприана. Тогда-то и услышал владыка впервые имя Ермака.

И далее, в странствиях по Сибири, в разговорах, в названиях островов, мысов, урочищ, постоянно будто эхо отдавалось: «Ермак... Ермак... Ермак...»

Остяки показывали на мысу его могилу, приносили на ней жертвы, привозили больных и немощных, потому было погребение святым, исцеляющим.

— Это бог ваш языческий, Ермак? — спрашивал владыка.

— Бог, бог... — согласно кивали остяки. — Хороший бог, добрый! Он казак был! Кучум побивал! Нам добро делал! Мы его любим шибко. Мы ему в бубен бьем, шаманим маленько... Он помогает. Баба не разродится никак — полежит на могиле — родит, однако. Который глазами болеет — с могилы землю возьмет, в святой воде размешает, глаза промоет — и опять видит! Ермак сильный бог! Добрый шибко!

— Да никакой он не бог! — говорили русские поселенцы. — Ермак — атаман казацкий, тута татарских ханов побивал, в покорность Царю Московскому приводил. Да не столь давно — лет сорок назад. Поди, и товарищи его живы еще.

Киприан справился у писцов, с какого времени Сибирь — вотчина Царя Московского? Выходило, чуть не с Куликовской битвы, когда Дмитрий, князь Московский, рекомый Донской, нечестивого Мамая посекоша. При чем тут Ермак, коего молва иначе как покоритель Сибири и не зовет? Кто это был?

Воевода Тобольский, не мудрствуя лукаво, приказал по всем монастырям да по погостам сыскать еще живых казаков, кои в походе на нечестивого хана Сибирского Кучума были, да на двор к владыке свести.

Таковые сыскались. Однако участь их была незавидна, и пребывали они в таком художестве, что Киприан просил местного воеводу проявить о них заботу. Воевода был и не рад, что розыск затеял.

Большинство оставшихся в живых казаков пребывали в монашестве. Но монах монаху рознь, и обитель от обители разнится. Казаки вступали без вклада — вкладывать в монастыри им было нечего. Потому и монастыри были один другого беднее, в иные их не брали. Местный архимандрит доносил владыке о казаках: «Стригутся все служивые люди увечные, раненые и которые очьми обнищали. За убожество, иные и без вклада стриглись, еще из ермаковских казаков постриженнии, лет во сто и больше...»

Владыка Киприан испросил в Москве разрешения на устроение богадельни в Тобольске, где и нашли наконец покой, кусок хлеба и крышу над головой участники ермаковского сибирского взятия, что «служили в Сибири лет по сорок и больше, с сибирского взятия, и на боях ранены и за старость, и за увечье от службы отставлены и волочатся меж двор, помирают голодною смертию».

Владыка Киприан не единожды собирал ветеранов и заставлял диктовать их «скаски» о походе, «како они прийдоша в Сибирь, и где у них с погаными агаряны были бои, и кого из них именем атаманов и казаков побиша».

Так появились первые записи рассказов участников похода. Однако за сорок лет, отнюдь не мирных и не больно сытных, казаки многое позабыли, многое путали. Тем более что счет годам у них никто не вел, да и не умел этого делать. Года помнились по событиям, события — по церковным праздникам, а церковные праздники казаками рассчитывались в походе далеко не точно...

Старички, собравшись вместе, ругались и даже дрались между собою, споря о событиях, датах и героях. Каждому был люб его атаман, а атаманов было несколько: Иван Кольцо, Никита Пан, Матвей Мещеряк, есаулы Брязга, Кичига, Окул... Одних и тех же людей называли разными именами. Поскольку свои церковные имена казаки таили, считая их «Божьими» именами своих ангелов-хранителей. Постригаясь в монахи, они меняли и эти имена, а при Ермаке пользовались именами домашними, или прозвищами.

Однако бросалось в их «скасках» в глаза: бои были нешуточные, и если иные атаманы были не безупречны, дела их во многом «сумнительны», то Ермак возвышался среди боевых своих товарищей. И никто не мог сказать о нем ничего худого. По всеобщему признанию, ежели Ермак ничего не смог бы без казаков, так и они без него вряд ли вообще бы в Сибирь пошли...

Совершенно запутавшись, кто как звался, где погиб, Киприан первым повелел «кликати» Ермаку со товарищи вечную память ежедневно, вместе со всеми мучениками во славу Божью.

Однако если слово архиепископа было законом для Сибири, а там поминали их при полном одобрении помнивших поход жителей во всех церквах, то на Москве такая затея энтузиазма не вызвала.

Великий Государь Алексей Михайлович и патриарх всея Руси Филарет помнили казаков по Смуте, и по-другому, чем ворами, их не называли. Составленная попечением патриарха Филарета летопись и Ермака, павшего до Смуты, возвела в разбойники. Только в 1636 году было учреждено на Москве «вселенское» поминание Ермака и его казаков.

Крепла Россия, становилась могучим государством, и богатства ее во многом прирастали Сибирью. Множились города на бесконечных ее просторах. Всего за пятьдесят лет казаки-землепроходцы дошли до Великого океана, перемахнули Берингов пролив и остановились в своем стремлении в новые земли, только повстречав солдат во французской Канаде. Там легла установленная казаками граница Российской Империи. Таял образ казака-разбойника, вставал образ казака-воина, опоры престола. Все большее число исследователей обращалось к документам о походе. Вот тут-то как нельзя кстати и всплыла повесть «О взятии Сибирской земли како благочестивому Государю Царю и великому князю Ивану Васильевичу всеа Русии подарова Бог Сибирское государство обладати... и како просвети Бог Сибирскую землю святым крещением и утверди в ней святительский престол архиепископию».

Заголовок, витиеватый и торжественный, был списан с труда дьяка Саввы Есипова, который много потрудился, разыскивая сведения о Ермаке для второго архиепископа Сибирского — Нектария. Только не его труд стал известен широко в России, а составленная в вотчине Строгановых одноименная и во многом скопированная неизвестным писцом легенда о Ермаке, беглом рабочем Строгановых. И это-де их радением Сибирь была покорена.

Строгановский писец послушно выполнил, как мы теперь говорим, социальный заказ. Что получил он за свою заведомую ложь, какими угрозами заставили его писать легенду, неведомо. Может быть, используя природное писательское право на вымысел, он сам все сочинил...

Повесть эта не безымянна. Легко догадаться, как звали писателя.

«О себе же Ермак известие написал, откуда рождение его. Дед его был суздалец, посадский человек, жил в лишении, от хлебной скудости сошел в Володимер, именем его звали Афанасий Григорьевич сын Аленин и ту воспита двух сынов Родиона да Тимофея, и кормился извозом, и был в найму в подводах у разбойников, на Муромском лесу, пойман и сидел в тюрьме, а оттуда бежал и с детьми, в Юрьевец-Польской, умре, а дети Родион да Тимофей от скудости сошли на реку Чусовую в вотчины Строгановых, и породи детей: у Родиона Дмитрий да Лука; у Тимофея дети Гаврило, Фрол да Василий. И оной Василий был силен и велеречив и остр, ходил у Строгановых на стругах, и прибрав дружину себе малую и пошел от работы на разбой, и от них звашеся атаманом, прозван Ермаком, сказуется дорожный артельный таган, по-волжски — жерновой мелинец рушной».

Это все вымысел! Это легенда, сочиненная через двести лет после его гибели в именье Строгановых. Кем? Да кем-то, у кого предки были из Суздаля, Аленины, Родионы да Тимофеи... Всего две крупицы правды: был атаман Ермак Тимофеевич, был он крещен Василием, хотя и это уже сомнительно...

Были и другие версии — легенды, во всяком случае, в старинных казачьих и татарских песнях атаман Ермак совсем не похож на строгановского, на того, что стал общепринятым, как бы официальным персонажем государственной истории.

И для того, чтобы принять эти необычные, малоизвестные версии, нужно многое увидеть совсем по-новому. Во-первых, отказаться от того, что в XV -XVI веках казачество было сословием, как, скажем, в XIX веке, и что казаки — из беглых, как это столетиями вбивалось в головы всеми учебниками. Что в это время в казачестве были еще очень заметны реликты степных народов, предшествовавших современному населению.

Во-вторых, нужно принять ту мысль, что наши предки были совсем иными, чем мы, и нынешний русский народ — это сплав всех народов, живших на земле нынешней России до него. Народы меняются, и если сейчас поднять совершенно точно установленного вашего предка, жившего пятьсот лет назад, — неизвестно, совпал ли бы он с тем образом, который вы себе представляете...

Но остается нравственность народа, его культура... Для народов, населявших территорию нынешней России, таким нравственным объединяющим началом было Православие (которое, кстати, никогда не исключало и других традиционных религий), а культура возобладала славянская, земледельческая, европейская...

Так вот нынешнее наше представление о добре и зле, о том, что «наше», а что «не наше», закладывалось очень давно и не остановилось в развитии и сегодня...

Нынешнее время впервые позволило посмотреть на сведения о Ермаке, на историю вообще, нестандартно, привлечь известные, но не общепринятые исторические факты. Среди которых имеется, например, и такой, что Сибирью считался один город, а Зауралье было покорено за сто лет до Ермака, и Кучум был (он присягал), хотя и формально, подданным Москвы и ее данником!

Эти неожиданно всплывающие факты вспарывали стройную легенду житийного свойства о раскаявшемся разбойнике, покорителе Сибири. Чего, например, стоило сообщение коменданта Могилева Стефану Баторию о штурме, который пришлось ему выдержать. В перечисленных им поименно предводителях московских войск под номером пятнадцатым указан Ермак — атаман казацкий, а четырнадцатый — Янов. Который после войны с поляками ушел со своей ордою — войском в Польшу и там служил польским королям, и никто его не считал предателем... Что же касается Ермака, то еще столетие назад почти бесспорно доказано, что это он, годом позже, пошел воевать Сибирь-град, вернее — возвращать Сибирское ханство в подданство Москве...

А кроме исторических фактов, есть легенды, песни, сказания, в том числе и очень старые, о Ермаке. О его столкновении с атаманом Шадрой, о его службе при Астрахани, о гибели его отца при Казанском взятии... Собственно, все то, что использовал я в своей книге. Все это тоже не за семью замками, и песни о Ермаке еще поют и на Дону и в Сибири. Причем поют на разных языках, в том числе и по-кыпчакски, тобольские татары...

Смутен образ национального героя Ермака... Национального? Именно! Потому что он был носителем нового понимания государственности, потому что его деяния казаки-старообрядцы противопоставляют всем деяниям Царя Ивана IV, грозного и кровавого...

Казаки России не случайно ведут свою родословную от Ермака! Поскольку именно он воплотил в себе воспринятые от прежних времен и народов идеалы рыцарственности, самопожертвования, служения Отечеству, которые стали основой национального характера россиян. И которые, я верю, мы сохраним.

А образ исторического Ермака будет развиваться, дополняться. Появятся и новые, еще неизвестные факты, придет и новый историк или писатель и по-новому их переосмыслит. И появится новый Ермак, о котором мы сегодня еще и не помышляем. Образ будет меняться — потому что подвиг Ермака всегда современен...