На следующее утро Петьку никто не будил. Проснулся он, только когда есть захотел. Глянул на часы:
— Мамочка родная, одиннадцать!
Ни деда, ни бабки в доме не было. Лазер тихонечко гонял по полу бумажку.
— Где старики? — спросил Петька Лазера, но тот, конечно, не ответил. Надо сначала поесть, а потом стариков искать. Но поесть оказалось не так просто. Щи, наваристые, с мясом, и рассыпчатая гречневая каша с тушёнкой стояли в сенях на холоде и были кое-где прихвачены морозом. «Так, — решил Петька, — будем разогревать!»
Он наколол щепок и даже не порезался. Натолкал в печку дров. Достал спички и начал поджигать лучину. Но спички почему-то гасли, а лучина, подымив, чернела и жалобно скрючивалась. «Надо бумаги подложить!» Но бумаги в доме у деда не было. И тогда Столбов, вздыхая, взял самый тоненький свой детектив и вырвал титульный лист. Бумага вспыхнула, принялась и лучина, загорелись стружки, которые притащил Петька из мастерской. Но дым почему-то полез из печки в комнату, и Петька, сунувшись раздувать огонь, чуть не задохнулся. Дым клубами поднимался к потолку. Даже Лазер и тот начал чихать.
«Нет! Пойду молока поищу!» — решил Петька и выскочил в сени. Постоял в холодке. Отдышался. Начал смотреть в кринки и вёдра, что стояли на лавке вдоль бревенчатой стены. Молоко он нашёл. Но молоко смёрзлось белым пористым колесом.
«А что, — решил вдруг Петька, — пойду корову подою! Чего тут сложного — дёргай за соски да и всё». Он взял ведро и пошёл через поветь в сарай.
Сбежал вниз по лесенке. Острые непривычные запахи ударили ему в нос.
— Фу! — сказал Петька.
«Фу-фу!» — отозвалось из-за загородки, и там заворочался кто-то большой. У Петьки замерла душа.
Столбов медленно и тихо подкрался к стене и заглянул в щёлочку. Что-то громоздкое, похожее на кита лежало на полу.
— Нет! — стараясь успокоить себя, громко сказал Петька. — Это не корова. Маруся! Маруся! — позвал он.
В другом конце подклетка раздался шумный вздох.
— Марусенька! — обрадовался Петька и чуть не упал, запнувшись о ведро. — Ну-ка, дай мне молочка.
Он толкнул дверь и вошёл в закуток.
— Странная какая корова! Рогов нет. — Из темноты на него смотрел печальный глаз. — Хорошая! Хорошая! Не укусишь?
Животное переступило.
— Тьфу ты, пропасть! Это же лошадь! — чуть не закричал Петька. — Понапихали, понимаешь, всякой скотины. А где Маруся?
«Му-у-у-у», — вдруг басовито раздалось за дверью, обитой клеёнкой.
— Ну, наконец-то! — Он побежал к двери. — Сейчас! Еле я тебя нашёл!
Корова оглянулась на Петьку и перестала жевать.
— Сейчас! Сейчас! — говорил он, присаживаясь на корточки и подставляя под вымя ведро. — Коровка, коровка, дай мне молочка!
Но коровка взяла и отодвинулась.
— Ты что? — сказал Петька, следуя за ней «гусиным шагом» и волоча ведро.
Корова отодвинулась ещё раз и закрыла собою дверь.
— Вот дурная! Ну-ко! Ну-ко! — И он попытался поймать тёплое и голое вымя.
«Бу-у-у-у!» — сказала корова грозно и обернула к Петьке рога.
— Ма… ма… мамочка, — похолодел Петька, понимая, что из коровника ему живым не выйти. Огромные острые рога направились прямо в его живот. — Мамочка! — вякнул Петька и закрылся ведром.
— Эй, Петя! Где вы? — услышал он девчоночий голос. — Ау! Где вы? Это я, Катя!
— Здесь! — сказал Петька, несказанно обрадовавшись этому голосу. — Вот, понимаешь, хотел корову подоить — бабке помочь!
— А зачем её доить? — удивилась девочка, открывая дверь. — Разве её утром не доили? Её теперь только часов в шесть доить нужно. Сейчас у неё и молока-то нет. Марусенька моя хорошая! На-ко, я тебе хлебушка припасла! — Корова потянулась к девочке успокоенно и доверчиво, аккуратно взяла хлеб и стала шумно двигать челюстями.
— Кушай, моя хорошая! — приговаривала Катя, почёсывая её между рогами. Петька бы тоже не отказался от куска хлеба с солью. — А я бабушку с дедом Клавой встретила, они в Староверовку на митинг пошли.
— На какой митинг? — спросил Петька, рад-радёхонек, что спасён.
— Памяти погибших партизан. Их каратели к болоту прижали, а они отстреливались до последнего патрона. Все и погибли. Их в Староверовке похоронили. Восемь человек. Пятеро из нашей школы — комсомольцы. Пойдёмте?
— Обязательно. Только я ещё не завтракал.
— Ух, как у вас душно! Так и угореть можно! — сказала Катя, когда они вошли в горницу. — Что ж вы заслонку-то не открыли?
Петька покраснел, но, к счастью, он был так перемазан сажей, что под её слоем ничего не было видно. Пока он умывался, Катя разогрела еду и накрыла стол. Петька ел, а она смотрела на него, подперев щёку рукой, совсем как бабушка Настя.
— Зайдём к нам? Может, папа приехал — нас на тракторе в Староверовку отвезёт, — сказала она, убирая тарелки.
Дом, в котором жила Катя, был недалеко, улицу перейти. Когда Петька вошёл в горницу, ему показалось, что он попал в детский сад. Две девчонки-близнецы что-то рисовали. Мальчишка лет семи крутил радиоприёмник. Другой, поменьше, хныкал, стоя в перевёрнутой табуретке. Ещё одного, грудного, качал на руках высокий, широкоплечий и русоголовый мужчина. Полная румяная женщина возилась у печки и ворчала на пацана, который сидел на горшке посреди комнаты.
— Дай молока! — требовал он.
— Подой быка! — отвечала мать. — Отлепись от своего горшка! С утра приклеился!
— Это атомобиль! — сказал мальчишка, загудел и поехал по половице на горшке. — Дай молока! — закричал он опять.
На Петьку уставилось шесть пар синих глаз. И в избе сразу стало тихо. А тот, что катался на горшке, поехал под стол от греха подальше.
— Это — Петя! — объяснила Катя. — Ну, на митинг-то поедем?
— А как же, — сказал отец, — одевай малышей.
— А ну, быстренько! — захлопотала Катя, и в руках у неё замелькали чулки, валенки, рубашки. Она так ловко одевала малышей, что Петька от удивления рот открыл и пришёл в себя, когда его потянул за штанину малыш и сказал:
— Дядя! Ну-ко застегни мне лифчик назаду!