Поразизмы
Репетиция на радио
Нечаянно попадаю в студию, где репетируется детская передача.
Две тетки в возрасте мадам Грицацуевой, на двоих никак не меньше трех центнеров весом, в поту от усердия, сложив губки бантиком, выводят умильными голосами: «Мы маленькие зайки... Тра-ля-ля, ляля! Мы маленькие зайки!»
— Не верю! — кричит режиссер, такой как бы Станиславский, но черный, как сапог, тощий, будто кочерга, и прокуренный, как пепельница. — Не верю! Не зайки! Совершенно вы не зайки! Не верю!
Поверить действительно невозможно, особенно когда это не только слышишь, но и видишь!
«Бурят!»
(Триллер)
В диком медвежьем углу Бурятии геологическая партия ставит буровую установку. Дня через два приезжает бурятский старичок, словно сошедший со старинной фотографии или гравюры. На чубарой мохнатой лошадке, в синем стеганом халате и толстых сапогах с загнутыми носами, даже трубочка, которую он постоянно посасывает, у него старинная — китайская фарфоровая. Полдня он молча наблюдает за работой геологов, вероятно, все это время строя н уме фразу на русском языке. Наконец скрипучим, как старое дерево, голосом спрашивает здоровенного сибиряка в мазуте, кивая на буровую установку:
— Э-э-э-э... эдо, паря, чего примерно эдо, этой штукой делают?
— Бурят, дак... Бурят!
Немой ужас в глазах старого бурята.
Записки врача
История первая. Еврейская
Приезжаю по вызову в огромную коммуналку, в которой проживает не то одна многочисленная, не то несколько еврейских семей, где уже не разобрать, кто кому родственник. Народу, как ворон на помойке. Куча детей, набитые какой-то рухлядью коридоры, стойкий запах уксуса и жареного лука. Толстые усатые тетки в халатах и волосатые мужики в майках.
Невероятно толстая старуха в полужидком состоянии. Сердечный приступ. Уколом спазм снимается. Сижу, как положено по инструкции, но все уже позади, все счастливы...
Тут входит шустрый старичок, похожий на дятла. В тапках, в майке и галифе с подтяжками. Долго ходит вокруг меня, изучая оценивающим взглядом. Рассматривает чемоданчик с лекарствами и инструментом. Наконец,глядя, как попугай из клетки, од ним глазом, испытующе спрашивает:
— Скажите, вы врач, да? Не фельдшер, нет? И дан но работаете? Что? Целых пятнадцать лет? И что, все на «скорой помощи», да? А скажите только правду и не удивляйтесь, что я вам говорю. Скажите, это прав да, что от мацы развивается импотенция, да?
-— Да кто вам сказал? С чего бы это? Там же, на сколько я знаю, одна мука и вода!
Торжествующий вопль старичка куда-то в глуби ну квартиры:
— Ты слышала, да? Врач сказал!
Долго и с большим чувством жмет мне руку на прощание.
История вторая. Экзотическая
Как всегда, звонок на станцию. Почему-то к телефону просят врача-мужчину. Сановитый мужской голос просит, очень вежливо, во-первых, чтобы при ехал врач-мужчина, во-вторых, чтобы врач, прежде чем войти в квартиру и после того как замок будет открыт, сосчитал до тридцати и только после этого переступал порог.
Решаю — попытка суицида! Я уже с такими штуками сталкивался. Лезет клиент в петлю, вышибает йогой табуретку и несколько секунд висит, пока его и I петли врач «скорой помощи» не вытащит. Какой-то особый в этом кайф ловит!
Одним — для острых ощущений, другим как отмазка от суда — мол, придурок, да мало ли чего... Я не следователь, я врач, к чему мне разбираться...
Поэтому, как только цепочка загрохотала, я плечом вперед и в квартиру!
Успел заметить, как по коридору запрыгало нечто в белой простыне, сильно похожее на беременную кенгуру!
Врываюсь в комнату. Мужчина с дивана мне с укоризной:
— Ну что же вы! Я же просил...
Фигуру он собою являет несколько странную. Лежит на спине, огромное брюхо под простыней. И это брюхо ведет себя как-то неадекватно и как-то от мужчины независимо. Вздрагивает, всхлипывает совершенно по-женски...
Тут мужчина просит сестру удалиться и повествует мне печальную историю.
В том НИИ, где он занимал должность некоторого начальника, с некоторых пор появилась некая дама неприступности чрезвычайной! Именно эта неприступность и заинтересовала моего пациента, и заставила его, в общем-то, совершенно свободного и независимого еще человека, с одной стороны, чуть не год настоятельно за дамой ухаживать, а с другой стороны, по его выражению, принять все меры к увековечиванию долгожданного и неповторимого момента первого слияния в экстазе...
Для этого, как человек технически образованный и склонный к фотолюбительству, он понаставил фотоаппаратов и фотовспышек. От затворов протянул хитроумную систему ниток и проволочек к петле, в которую в момент обладания просунул ногу, и в наиболее фотогеничный момент в положении «дама-амазонка» систему дернул!
Результат был умопомрачительный. Множественные фотовспышки, грохот взорвавшегося магния так испугали даму, что у нее получился конфуз, именуемый в народе «зажим», который, как подозревал теперь пострадавший, случался у дамы и раньше, что и было причиной ее неприступности и неподатливости на уговоры.
— И вот теперь мы в этом, согласитесь, двусмысленном положении. И что делать, ума не приложу, просто теряюсь! А завтра у нас аудит! — закончил свой рассказ неудачливый папарацци.
— Ну, положение как раз недвусмысленное... По пробуйте теплую ванну...
— Вы думаете?
Я набрал ванну. Фотолюбитель проскакал туда, неся вздымающийся живот в руках.
Минут через пятнадцать он вышел освобожденный, как Прометей от оков, в халате, с простыней через руку и хлебосольно предложил:
— Кофе, коньяк?
В ванной, как русалка, навеки покидающая берег, плескалась дама...
История третья. Интеллигентская
Начинается, как и первые две, да и как все истории врача со «скорой помощи», со звонка на станцию. Судя по голосу, звонит немолодая, очень вежливая, интеллигентная дама.
Приезжаю. Однокомнатная квартира. Масса книг на иностранных языках. Действительно, интеллигентная дама, в очках, укрытая одеялом до подбородка. Пристальный взгляд «глаза в глаза» и сразу после вздоха:
— Доктор! У меня в анальном отверстии мужской половой орган.
Так, понимаю — шизофрения на почве высшего образования и половой неудовлетворенности. Трупа нет, крови нет. Какой там орган! Убийством не пахнет! Хотя бывало и такое! Диагноз — маниакальный бред.
Как можно спокойнее, максимально интеллигентно говорю, как о само собой разумеющемся:
— Ну и что? Орган так орган!
— Но, доктор! — говорит, округляя глаза, дама. — Согласитесь, это ненормально! И он меня беспокоит! Он же пульсирует!
— Ничего, — говорю (полный идиот!), — попульсирует и перестанет...
— Но, доктор! — говорит дама с плохо скрываемым раздражением. — В инструкции сказано, что батарейки хватает на две недели непрерывной работы...
И тут я прозреваю! Дама, может быть первая в СССР, привезла это достижение прогресса на батарейках из-за рубежа! Правда, увлеклась экспериментом...
Госпитализируем. И с большим трудом извлекаем эту утеху интеллигентных одиноких дам.
«...Но тут подъехал “воронок...”» (Три истории под пиво)
История первая. Лирико-мистическая
В таких ларьках, как на Обводном, всегда не хватало кружек. Пиво-то следует пить не залпом, какой бы разбавленности оно ни было, все же не водка.
И вот огромная очередь, загибающаяся на Лиговку, терпеливо ждет, пока счастливчик смакует пиво бочковое, разбавленное до потери цвета, под традиционную закуску, принесенную с собою в газетке: кильку баночную, жирную, пряного посола, либо страшный дефицит — воблу сушеную, или известный деликатес собственноручного вылова и изготовления — вяленый лещ.
В лирической части этой истории можно поведать
о компании из трех человек, выстоявших очередь, получивших по заветной паре пива и усевшихся на парапет Обводного канала, который в те годы был про точным, ибо в него сливали отходы все окрестные предприятия, начиная от «Красного треугольника», обогнавшего Америку по производству галош, которые, как известно, никогда там не производились, до нескольких водопадов сливной канализации, что извергалась мутным потоком в густые нефтяные разводы канала.
Заходящее солнце светило как раз вдоль Обводного, играло янтарем в шести пивных кружках, серебрилась килечка, лежавшая в банке плотно, как в братской могиле, золотилась жирная вобла, вызывавшая бурное слюноотделение у всей очереди, но грядущей идиллии не суждено было состояться.
Наступила часть повествования мистическая.
Подъехал «воронок» и, как занавес, закрыл участников возлияния от зрителей, стоявших в хвосте к ларечному окну. А когда ровно через 30 секунд
♦ воронок» отъехал, очередь ахнула и в ужасе замерла.
«Воронок», будто ластик с куска ватмана, стер одним движением троих счастливцев.
Солнце по-прежнему золотило нетронутое пиво, но будто неслышно взорвалась нейтронная бомба — люди испарились! Потрясение было столь велико, что к дефицитным кружкам никто не прикасался, а на дармовое пиво никто не польстился, и вобла с килькой так и остались неупотребленными.
После закрытия ларька буфетчица забрала кружки, выплеснув пиво в канал, как бы в жертву Обводному, а воблу растрепали ночные коты.
История вторая. Национальная
Русский человек в первой стадии подпития становится чрезвычайно весел, игрив, изобретателен и затейлив. Ему начинает хотеться отколоть что-нибудь эдакое, чего до него никто не совершал, что и в голову никому не придет и в Книге рекордов Гиннесса не отмечено, то есть нечто выдающееся, но при том, чтобы тем самым еще и товарищей повеселить.
Записной забавник одной такой компании, думаю, что донской казак по происхождению, решил изобразить собою герб Войска Донского, пожалованный казакам в оскорбление взамен нашего старого «оленя, стрелою пораженного», Петром I в 1706 году. Тот самый, на коем изображен голый человек с ружьем и саблею верхом на бочке.
Наш боец сабли не имел, но в его изощренном остроумием мозгу явился иной затейливый замысел. Пленившись отверстием от затычки в боку пустой бочки, он поспорил с приятелями, что спустит туда некую двойную часть своего тела.
Он сам и глупые или коварные друзья его, либо по злобе, либо по добродушию, и не учли, что круглые части своего органа он будет закатывать в отверстие по одному, а извлекать придется сразу и оба, что технически невозможно.
Потому первая часть замысла удалась, но вторая, по извлечению предметов из пустой бочкотары, кроме технической сложности, неожиданно была еще отягощена тем, что ларечница, услышав хохот и видя скопление мужчин вокруг складированной тары, вообразила, что у нее воруют пиво. Она выскочила из ларька и с угрозами принялась сталкивать совершенно голого забавника с бочки. Он же, при всем своем горячем желании, теперь покинуть своего гербового поста не мог по вышеизложенным причинам.
Когда же врач «скорой помощи» приказал прибывшим первыми к месту происшествия пожарным выбить дно в бочке, влез внутрь и прокричал оттуда, как шахтер из колодца: «Давайте пилу!», берега Обводного канала были оглашены таким воплем ужаса трезвеющего человека, с которым, вероятно, умирали динозавры.
Однако все кончилось без членовредительства и вполне традиционно. Подъехал «воронок» и увез остроумца и часть зрителей для разбирательства.
История третья. Эротический триллер
Очередь к пивной точке зримо напоминала очередь в мавзолей, и стоял в ней народ с 8.00 утра до 24.00 вечера. Народ в ней разный социально и разнополовый, значительную часть составляли бичи и бичихи с Московского вокзала. Во время стояния за пивом они ухитрялись сильно напиться всем, кроме него, и гут же вездесущий Амур начинал поражать их своими роковыми стрелами.
Возникшую страсть бичи и бичихи пытались реализовать тут же со всей пасторальной непосредственностью, забывая о том немаловажном обстоятельстве, что пивная находилась в самом центре густонаселенного района города и пересекалась оживленной транспортной магистралью, так что удалиться под сень дерев в рощу либо в грот уединенный, либо еще куда, как это делали древние греки в подобных случаях, было невозможно. Но это нимало не смущало нимф и фавнов с Лиговки, поскольку в момент нахлынувшей страсти бывали они в таких градусах, что «папы-мамы» не говорили, и из всех пролетарских инстинктов у них сохранялся только инстинкт к размножению.
Однажды некая возбужденная пара долго ходила кругами, ища место, где возможно предаться любви, и, совершенно утратив чувство времени, пространства и реальности, пристроилась в десяти шагах от очереди, за углом. Не учитывая, однако, что эта позиция была как раз на Литовском проспекте и для про езжающих мимо автобусов, трамваев, троллейбусом и прочего транспорта легко заменяла новинку тех лет — стереокино.
Дама, разоблачив нижнюю часть тела, явила ее во всем лунном блеске потрясенным пассажирам в позе доренессансных времен, в которые, как известно, женщина перевернулась на спину, отделив нас, таким образом, от братьев наших меньших. Здесь же все вернулось к первобытной простоте.
Но вот фавн замешкался, путаясь в ремнях и подтяжках, а может быть, сознательно оттягивая роковую развязку, на которую, скорее всего, был не способен. Поэтому, когда на его плечо легла тяжелая рука закона в виде руки гаишника, который проезжал мимо на мотоцикле, а может, был вызван потрясенными пассажирами проезжавших мимо трамваев и троллейбусов, фавн рыпаться не стал. Он тихо обвис, как его спущенные штаны и все, что в них находилось.
Нимфа же, напротив, устав упираться лбом и ладонями в стену и являть народонаселению района полнолуние, не получая никаких поступлений, удивилась и стала шарить позади себя рукой, дабы при дать искомому предмету нужное направление.
Милиционер, на гранитном лице которого сквозь печать незыблемости закона все же проступало глубокое отвращение, не дрогнув, вложил в «ея жадно протянутую руку» регулировочный жезл.
Жезл являл собою техническую новинку автоинспекции и представлял собой пластмассовую трубу с рукоятью сорока сантиметров длиною и семи в об хвате, в которой размещались лампочки и батарейки.
Нимфа страстно вцепилась в жезл, но, ощутив его размеры, ахнула и медленно обернулась! Ее трезвеющий взгляд с трудом пробился сквозь алкогольные градусы и с ужасом вперился в техническую новинку ГАИ.
Немой, как Медный всадник, милиционер щелкнул невидимым выключателем, и жезл стал нервно пульсировать мигающим светом...
Тут подъехал «воронок» и увез всех участников и участок...
Русская доля
Хуже всего на свете — быть русским.А. И. Солженицын
Чтобы проникнуться этой мыслью, русским быть не обязательно. Московский вокзал. Интуристовский чартерный поезд дрогнул, проводницы стали и дверях вагонов, готовясь к отправлению.
По опустевшему перрону летит трудящийся Востока, не то азербайджанец, не то грузин. Все как положено: орлиный профиль, кепка-аэродром, безумные глаза, готовые выскочить из орбит. Неподъемные тугие чемоданы в обеих руках! Из последних сил пытается закинуть их в тамбур вагона. Не тут-то было, проводница, как Александр Матросов амбразуру, закрывает дверь своим телом с криком:
— Сюда нельзя! Только для иностранцев!
Ва-а-ах...! Пачэму руском лудям никогда ничего нигдэ нельзя?! — разносится над перроном стон кавказского человека, волею случая оказавшегося и шкуре представителя великодержавной нации.
Друг степей
Мой приятель Николай Кирсанов — настоящий донской калмык — «бузава». С его лицом можно играть и самурая, и Чингачгука. Сидим в ростовском ресторане. Официант-негр.
— Но-ко позови метра...— командует Коля.
Подкатывается метрдотель — еврей с лицом бедуина.
— Где салфетки? — возмущается Николай. Либо салфетки, либо ставьте чашку с лимонной водой для полоскания пальцев! Ну что такое! Честное слово! Мы же все-таки — европейцы!
«И еще немножко на собаках...»
Коля Кирсанов прет, без очереди, в автобусную кассу. Давка страшная. Народу тьма.
— Пропустите! Пропустите! На самолет опаздываем!
— Да это же автобусная касса...
— Эх, мил человек. Нам на автобусе к самолету, потом самолетом, потом поездом и еще немножко на собаках...
— Ну, раз так...
— Девушка, два билетика в Элисту.
— Слушай, — спрашиваю я его, покидая почтительно расступающуюся перед нами толпу, — а далеко до Элисты-то?
— Да тут рядом! Сто двадцать километров. Через два часа дома будем! Ну, чего ты ухмыляешься! Должен же я со своей косой рожи хоть какую-то пользу иметь. Зря у меня, что ли, дед урядником Донского войска был... А мы, казаки, завсегда всех объегорим! А куда деваться!
Максимка
Разгул демократии, пир приватизации. Чванливые америкосы, словно сошедшие с обложки приснопамятного журнала «Крокодил», при бабочках, безупречных пластмассовых зубах и сигарах, которые по-чему-то не курят, но во рту держат, едут посмотреть предназначенный для так называемых «инвестиций» гигантский кирпичный завод, когда-то гордость сойотской промышленности. За окнами «Мерседеса», сквозь капли дождя на стеклах, разбитый грузовиками асфальт дороги, покосившиеся фазенды пригородного совхоза, за которыми на берегу широкой темной и грозной Невы, словно освежеванные, наглые туши новорусских коттеджей, выстроенных из того самого кирпича, которого как раз и не хватило при погашении долгов кирпичному гиганту.
Америкосы что-то рокочут сквозь зубы, стараясь не сильно выказывать своего презрения к нам, двум русским дуракам, призванным их сопровождать. Толстые свитера, безупречная стрижка, крепкие ботинки, удобные непромокаемые куртки... Новые хозяева едут. Учителя жизни!
Наконец бывший гигант — вдали корпуса с выбитыми окнами, за огромной лужей, в которой останавливается «Мерседес», закрытый шлагбаум. А вокруг ни шагов, ни машин... На вопли мерседесовского гудка выскакивает сержант стройбата, словно выпавший из кинохроники об обороне Сталинграда.
— Зрасс... Приеха... Ща... Максимка! Отчиняй ворота!
Из проходной:
— Один секунд! Ща-ща-ща...
— Где ты, елы-палы! Витек!..
Из дверей проходной голос:
— Ща-ща-ща...
— Иванов! У тебя ключи-то...
— Ща-ща-ща...
— Где ты есть! Ходчей давай! Максимка!
— Ща-ща-ща...
Америкосы терпеливо ждут. Плохо скрываемая тоска от русского безобразия... Но вдруг их лица принимают совершенно другое выражение, плавно перетекая через удивление к ужасу... Из проходной выбегает «Максимка» — Витек Иванов. Естественно, в бушлате до колен, в дырявых штанах и захлюстанных цементом резиновых сапогах. Рядовой стройбата... Но негр! Деловито, по-крестьянски высморкавшись, он вытирает руку о штаны, звеня ключами, будто целое стадо коз на водопое, отпирает шлагбаум.
Завывая, «Мерседес» с трудом, будто крейсер, преодолевает лужу. Мимо роскошных затененных окон проплывает рожа «Максимки», с улыбкой, унаследованной от большого друга советских людей Поля Робсона, и черной рукой с белой ладонью около уха бесформенной ушанки с непобедимой красной звездой.
На обратном пути подавленные американцы робко спрашивают сержанта стройбата, который попросился с нами до города:
— Почему ваш солдат имеет двойной имя: Витек-Максьимка? Он протестант, католик?
— Мудак он! — говорит сержант. — Техникум поварской бросил — в стройбат пошел! Ща бы в ресторане тортики вертел, а не здесь гужевался... Эх, все у нас у русских не как у людей! А Максимка потому, что такое кино было... У нас их два, Максимки-то... Витек и Сеня-крановщик... Ничего такие, нормальные ребята...
На лицах америкосов большими буквами написано стихотворение Тютчева «Умом Россию не понять...» Правда, инвестировать тоже бесполезно.
Сынок
Мертвецки пьяный негр едва влезает в полупустой троллейбус. Два или три перегона с трудом ворочает вареными яйцами глаз. Так и не сообразив, где находится, обращается к бабке у окошка, словно вышедшей из книжки-раскладушки о курочке Рябе.
— Мама! Къдэ минэ астановка будить?
— Кака я табе мама! — возмущается старушка, поворачиваясь к негру.
И тут же умиляется, расплываясь в улыбках
— Сынок... Да ты же пьяный совсем! Где же ты назюзюкалси-то? Мати моя! Сынок! Табе куды ехать-то? Сынок!
Надо полагать, что пьяный негр — почти русский! Во всяком случае — наш! Сынок!
Фамилие такое
У метро «Ломоносовская» — фруктовый базар. Бесконечные ряды толстых теток над горками баклажанов, яблок, груш и всякого августовского изобилия.
Среди рядов русских баб, как сторожевые башни, торчат кепки, носы азербайджанцев, под разнообразными усами сверкают символы благосостояния золотые коронки.
По проходу враскачку двигается негр, из тех, кто даже «мертвый идет играть в баскетбол». Двухметровая машина. Как говаривал Маяковский: «негр рублен из лабрадора». Черная базальтовая глыба мышц в джинсах и майке.
Наклоняется к азербайджанцу, тычет во что-то пальцем.
— Згольго здоит?
Трудящийся Востока что-то булькает в ответ.
— Ты, что, черножопый, охренел? — возмущенно отшатывается негр.
Торговки падают от смеха рядами, мелькают нежных цветов трико «Дружба».
Азербайджанец кричит, что рядом с негром он — «лэбедь бэли...»
Но слово сказано. Поезд ушел. В данном случае негр цвета паровоза. Черные плечи и короткокурчавая голова уплывают поверх толпы.
...И я понимаю, что «черножопый» — это не цвет кожи, это «фамилие такое» или моральный облик, например...
«Просто стыдно за советских женщин!»
По Лиговке в закатный час идет вокзальная бомжиха последнего срока годности в таком градусе, что еще кружка пивка — и существо обращается в вещество. Во всей безумной красоте своей профессии: с фонарем под глазом и в грязнейшем китайском плаще, из-под которого мелькают голые синие куриные ноги. Под ручку с ней тащится молоденький и симпатичный негритосик в форме кубинского курсанта, лупая во все стороны наивными глазами олененка Бэмби.
Бичиха, как и положено при ее градусе, что-то темпераментно толкует посланцу Острова свободы.
— А я ему говорю! Прямо в глаза! Я, чтоб ты знал, Педро, такой человек... Я — такой человек!
На пути этой фантастической пары возникает наш родной отечественный алкаш! Увиденное повергает его в шок! Он долго качается, глядя вслед воплощенной дружбе народов и рас. И только руками разводит. Так и стоит, подобно непрочно укрепленному дорожному указателю на перекрестке, мучительно ища глазами собеседника. Но улица в этот час уже пуста. Наконец я попадаю в зону его обзора. И, делая ко мне несколько нетвердых шагов, соотечественник потрясенно произносит:
— Нет, ты видел? Конкретно, ты видел? Бож-же мой! Бож-же мой!
Он горестно разводит руками:
— Н-н-ну... Ну... и ну... Ну, просто стыдно за советских женщин!
Я не решаюсь выяснять, что именно послужило для него причиной стыда, и оставляю его в позе огородного пугала и глубокой задумчивости!
«За всех за нас!»
Однако расово-смешанная пара может стать и объектом гордости россиян, и даже восторга.
Среди огромного числа моих приятелей была семейная пара из Анголы. Замечательные ребята аспиранты-врачи. Когда они окончили аспирантуру и муж защитил кандидатскую и поехал домой, в Африку — воевать, а жена с двумя ребятишками осталась в России, поскольку и защититься не успела, да и под пули с детишками ехать не было резона, пришлось ей здесь с двумя «Максимками» не сладко, поэтому все знакомые, в том числе и я, помогали.
И вот, когда я однажды волок моих африканцев на дачу и торопился на электричку с трехлетней Клавкой на руках, совершенно черной мамашей под руку, у которой держался за подол пятилетний Вовка, по детсадовскому прозвищу «Сникерс», навстречу нам попался символ гласа народного — сильно выпивший соотечественник. Глаза его пыхнули восторгом с интенсивностью, сравнимой с электросваркой.
— Твоя? — подмигнул он мне, лучась от счастья.
— Ну!
— И Маугли?
— Ну!
— Ну, парень! Воще! Так держать! Отлично! Просто жму руку! Отлично! Молодец! Так держать! Спасибо! Это за всех за нас! За нас за всех!
И он долго воздевал над толпою сжатые рукопожатием ладони, символизирующие нерушимое братство народов.
«Скидики»
Годфрей Саквеява — великий труженик, он больше всех добывал рекламы и объявлений (соответственно и зарабатывал более остальных). Правда, добытую и записанную им текстовку нужно было еще и перевести с русского... на русский. Однажды, в его отсутствие, вся радиостудия ломала голову над тем, что может означать слово «скидики!», поставленное Годфреем в заголовок! Пока он сам не прочитал вслух: «Выниманий! Наоптовы покупкаболшой скидики! Пятьнадесят процент!»
Но с каждым днем он говорил все лучше! И я не удивлюсь, если когда-нибудь на популярном радиоканале услышу его голос, читающий новости совсем без акцента.
Годфрей очень дорожил тем, что ему удалось приехать в Россию и что он живет и работает в Петербурге! «Горад — зказака!» Один как перст в чужой стране, он каждой клеточкой своей темной кожи знает, что единственный его союзник — работа! В труде его будущее! Поэтому и пашет... как негр! Подтянутый, аккуратный, готовый к работе в любое время суток! Я постоянно ставлю его в пример своему сыну.
Однажды мне удалось его «приподнять» над постоянно подтрунивающими коллегами. Я заехал по дороге домой за сыном, который работал на радиостудии. Стояла дикая жара. Все студийцы выползли из подвала, где размещалось «Эльдорадио», на Конногвардейский бульвар, постоять в теньке и проветрить пропотевшие в духоте футболки и шорты. Девчонки были готовы от жары выпрыгнуть из бюстгальтеров и плавок. И только Годфрей Саквеява был, как обычно, в черном костюме, лаковых туфлях и черном галстуке на безупречно белой крахмальной рубашке.
— Как приятно, — сказал я, вываливаясь из потной машины на мягкий асфальт тротуара, где вязли женские каблучки, — как приятно среди этой стаи полуодетых дикарей видеть цивилизованного, поистине белого человека!
Годфрей молча и торжественно пожал мою руку. В глазах у него плясали веселые африканские черти!
Погодите! Этот парень многого добьется! И неизвестно, кто кому тогда предоставит «болшие скидики ».
Негры нам, русским, комплементарны. Во-первых. потому, что их на просторах нашей родины пока еще немного, во-вторых, своей безалаберностью, любовью к выпивке и многим другим, в том числе и хорошим, они на нас очень похожи. Не случайно же «солнце русской поэзии» и «наше все» — негр! Ну, и, кроме того, мы же воспитаны на «Хижине дяди Тома», про которую в США трудящиеся, уверен, и не слыхали (им некогда, они бабки куют!). Это мы слезы утирали на фильме «Цирк»: «Спи, мой малшик... Зладко, зладко...». Мы и негры... И вообще, как посмотреть! Во многом мы, русские, тоже негры, только белые...