— Бредит! — слышит над собою Кусков знакомый хриплый голос.
Лёшка пытается открыть глаза и не может. Горячая тяжесть давит его. Ему кажется, что он в парной бане или в огне. Ему чудится, что кругом болото и он там на тропе.
Но почему оно такое горячее! Оно же было ледяное! А здесь огонь кругом!
— Огонь! — кричит Лёшка. — Огонь! Сява крепость поджёг! Горит всё! Не успел я! Не дошёл!
И вдруг становится легче дышать, что-то прохладное ложится ему на лоб. И словно холодным ветерком обвевает всё тело. Лёшка открывает глаза.
— Попей! Попей! — говорит ему Иван Иванович. — На, попей.
Кусков жадно пьёт, и зубы его стучат о край блюдечка. Всё его тело стало каким-то мягким и ужасно тяжёлым. Если бы не крепкая рука моряка, он не смог бы приподняться сам.
— Не успел я! Не успел! — шепчет Лёшка.
— Успел! Не волнуйся! Всё успел! — успокаивает отчим, поправляя подушку.
— Но ведь они зажгли крепость.
— Как же! Что они, дураки — зажигать и самим гореть? Карту ты ведь унёс!
— Откуда же огонь?
— Это не огонь, это у тебя температура. Заболел ты. Бредишь!
— Матери не говорите! — шепчет Лёшка, опять проваливаясь в горячую полудрёму.
«Бредишь… Бредишь. Бредишь или бредёшь? Бредёшь, бредёшь…» Он идёт и идёт по бесконечному болоту. И всё время возвращается назад к булавинской крепости. Крепость горит, и языки пламени лижут его ноги.
— Горит! — кричит Лёшка. — Всё горит.
Ему кажется, что сквозь пламя начинает дуть прохладный ветерок.
— Ещё! Ещё! — просит Лёшка.
— Сейчас, сейчас, сынок! — слышит он голос Ивана Ивановича. Он на секунду открывает глаза и видит в свете затенённой лампы отчима в матросской тельняшке. Иван Иванович влажной тряпочкой обтирает ему грудь и руки…
— Это вода с уксусом, — говорит он Лёшке. — Минут на двадцать температуру сбивает.
— Я знаю! — шепчет Лёшка. — Мне мама так делала, когда я маленький болел… Вы только ей ничего не говорите.
— Не буду! Не буду! — говорит отчим. — Ты спи! Ты уснуть старайся.
Всё плывёт у Кускова перед глазами, и он проваливается в тяжёлый душный сон…
Просыпается Лёшка на рассвете. Осторожно поворачивает голову и видит большую незнакомую комнату со светлыми стенами и новыми занавесками на окне. Рядом на тонконогой табуретке стоит миска с водой, а чуть подальше на раскладушке, уткнувшись лицом почти что в Алёшкины ступни, спит Иван Иванович.
И Кусков вспоминает всё! Всё сразу.
Когда там, в крепости, Вадим сунул ему за голенище болотного сапога блокнот с картой, Лёшка сразу решил бежать, но это было не так просто.
Он выскочил из избы.
— Алёха! — закричал ему отец. — Ну-ка, помоги.
Вдвоём они выволокли резиновую лодку за ворота.
— Ты это! — сказал отец. — Ты сиди здесь. С лодки глаз не спускай. Это моя лодка. Я её специально купил, чтобы по болоту всё вытащить! Так что это всё наше! Я это никому не отдам!
«Как это раньше отец мог казаться мне красивым?» — подумал Лёшка, разглядывая отца как совершенно чужого.
— Тут миллионы! — бормотал бармен. — Я за своё кому хошь горло вырву!
— Это точно! — не утерпел Кусков, но отец не расслышал.
— Стереги! Я ещё что-нибудь прихвачу!
Лёшка подождал, пока он шмыгнул в щель ворот, как крыса в амбар, и сам двинулся вдоль стены.
За углом крепости ещё были видны следы: примятая трава на болоте ещё не успела подняться. Он чуть было сразу не бросился по тропе, но вовремя спохватился.
«Ага, — подумал он, — а как я стану пользоваться картой, когда дойду до того места, где нет следов… Нет! Тут нужно вымерять всё с самого начала».
Он, стараясь не торопиться, рассмотрел последний лист блокнота, где была нарисована крепость. Нашёл на стене крепости большой вырубленный в брёвнах крест, подобрал валявшийся шест и сделал первый шаг.
Теперь он как бы раздвоился. Как будто в нём сразу поселилось два Кускова.
«Давай! Давай быстрее! — торопил один, прежний Кусков, тот, что мечтал о богатстве и хотел, чтобы его называли Альбертом. — Опомнятся в крепости, догонят по следам. Отнимут карту, и всё! Давай быстрее! Вот след какой чёткий! Что шаги отсчитывать!»
«Поспешай медленно! — говорил другой Кусков. Новый, незнакомый, о существовании которого Лёшка и не подозревал раньше. — Вадим заморочит им голову! Заставит всё заново перевязывать и упаковывать! Тебя не будут искать часа полтора. Ты километра на три уйдёшь — не догонят!»
Лёшка цепко перехватывал шест и шагал по зыбкой почве болота внимательно и осторожно, как канатоходец.
«Ах, Вадим! Вадим! — думал он, шмыгая разбитым носом и отсчитывая шаги. — Ничего в нём понять невозможно! То он с ворами, то вот карту отдал! Что за человек?»
Часа через два пошёл дождь.
«Хорошо! — обрадовался Кусков. — Всё намокнет — гореть не будет. Трава под дождём поднимется! Как Антипа Андреич говорил: станет вся одинаковая, следов не будет, не догонят меня».
Он шагал и шагал. Гиблая трясина чавкала и качалась у него под ногами. Дождик стал сильнее! Вода полилась Кускову за шиворот, и холодный ручеёк побежал по потной Лёшкиной спине, но он не обращал на это внимания.
У него ныли плечи, болели мышцы живота, как будто он подряд работал три тренировки, но он не останавливался, а шёл и шёл вперёд, больше всего опасаясь сбиться со счёта. Это было тяжёлое занятие, но от него зависело всё…
Бездонная гнилая глубина пузырилась слева и справа от тропы, и сбиться было очень просто.
«Был бы кто-нибудь рядом! — думал Кусков. — Мы бы вместе считали, труднее было бы ошибиться». Он вспомнил, как в прошлый раз, когда они шли с Вадимом в крепость, они считали оба: «Триста шагов влево, двести вправо…»
Лёшка обмер. Всё, что он считал, было неправильно!
— Как я раньше не догадался, — сказал он. — Ах я дурная башка! Ведь это шаги Антипы Андреича! Он вон какой высокий! У него шаг шире! Вадим и то шаги добавлял. Значит, я сбился.
Кусков вышел на твёрдую кочку. Остановился. Огромное рыжее болото было вокруг.
— Ах я осёл! — ругал себя Кусков. — Ничего-то я не умею! Тупой! Двоечник несчастный! — Он даже стукнул себя по голове. — Поправку нужно было делать на широкий шаг.
«Как же теперь быть? — думал он, опираясь на шест. — Теперь даже вернуться невозможно. Трава под дождём поднялась, и следы исчезли. Надо думать!» Лёшка открыл разбухший от воды блокнот и стал высчитывать весь маршрут заново, добавляя на каждый десяток лишних два шага. Никогда ни на одной контрольной по математике не волновался так Кусков. Там от правильного ответа зависела отметка, на которую Лёшке было давно наплевать, а здесь — жизнь… И не только его.
«Вот выйти отсюда и уехать куда-нибудь, пускай там остаются! — подумал он. — Пропадут там, пока экспедиция придёт. Они же сожрут друг друга, как пауки в банке».
«Так им и надо!» — сказал один Кусков, тот, прежний.
«Да нет, не надо! — не согласился другой Кусков, новый. — Там Вадим, да и эти, какие бы ни были, а всё-таки люди».
«Ничего себе люди! Фашисты настоящие!»
«Может быть! — согласился новый Кусков. — Может быть, они преступники, только судить их не тебе!»
«Почему это не мне?»
Дождь колотил по насквозь промокшей куртке Лёшки. Он замёрз, устал, ему хотелось лечь и не двигаться. Или хоть немножечко отдохнуть.
— Нет! — сказал себе Лёшка. — Ляжешь — не подымешься. Нужно идти вперёд! Идти, пока есть силы.
Он несколько раз внимательно просчитал весь маршрут и решил, что ошибся всего на сто пятьдесят шагов.
— Тут где-то должна быть вешка, за ней поворот, — сказал он, поднимаясь и снова пускаясь в дорогу.
— Раз, два, три… десять… пятнадцать! — считал он вслух, вытаскивая стопудовые сапоги из жидкой грязи. — Сто… сто двадцать… сто сорок! Есть!
Он увидел тёсаный кол, старый и прогнивший. Но Лёшка был уверен, что это вешка. Кол был просмолён и обтёсан топором.
— Есть! — Мальчишка был готов целовать эту чёрную гнилую вешку. — Вперёд!
И опять чавканье воды под ногами! Он падал на колени, проваливался в трясину, полз, но двигался вперёд.
«Терпи! Терпи!» — шептал он. Тренер чаще других повторял это слово на тренировках. «Давай! Давай! Победа зависит только от тебя! Не тот боец, кто побеждает, а тот, кто умеет терпеть! Победа не может быть случайной! Учитесь не побеждать, а добиваться победы!» Странное дело: смысл этих слов дошёл до Кускова не там, в спортивном зале, где он бросал противников одного за другим на татами, а вот здесь, в этом затхлом бесконечном болоте.
Сквозь завесу дождя он увидел лес! Лёшка не поверил своим глазам. Высокие сосны были совсем близко, каких-нибудь метров двести!
— Дошёл! — сказал он. — Дошёл! Вон камень! Вон тропа, бегущая мимо деревьев.
Блокнот совсем размок, и Лёшка не мог определить, где он остановился и куда делась тропа.
— Да наплевать! — сказал он. — Пойду прямо.
Ощупывая шестом кочки, он запрыгал по болоту как заяц. Эти кочки, похожие на затылки нестриженых деревенских мальчишек, становились всё меньше. Лёшка с трудом удерживался на них. Он остановился, балансируя, на крошечном кусочке твёрдой почвы. Белёсое моховое болото было вокруг. И вдруг он увидел зелёную лужайку, совсем рядом, совсем близко… Какая-то длинноносая пичуга, не обращая внимания на дождь, бегала по ней. От неё до берега было метров пятьдесят.
Не ощупав дорогу шестом, Лёшка шагнул на зелёную площадку и сразу понял, что пропал. Нога мягко ушла в глубину, не встречая опоры.
Так глубоко он не проваливался ещё ни разу. Лёшка ушёл в болото по грудь и почувствовал, что под ногами — пропасть. Он пытался поплыть, но болотная жижа не вода, она не даёт человеку лечь горизонтально, и тело как нож торчком уходит в топь. В болоте не поплывёшь!
С каждым движением Лёшка глубже и глубже уходил в трясину. Он перехватил шест поперёк и чуть выполз на него грудью. Шест был как перила, как ограждение около спортшколы на улице, где любили сидеть ребята из команды. Шест держал Кускова, но и болото не отпускало: холодом и тяжестью наливались Лёшкины ноги, и тянуло, тянуло в глубину… От малейшего движения тело погружалось вместе с шестом на несколько сантиметров.
Это было так страшно, что Лёшка даже не мог заплакать, а только тихо скулил.
Ему страшно захотелось домой! Сидеть на диване и смотреть телевизор, «Клуб кинопутешествий», можно даже и про такое гиблое болото, или «В мире животных» — про куличка, который вон по кочкам бегает.
Да пусть не домой, а просто к людям. В электричке ехать или в метро и чтобы кругом стояли люди — пусть толкаются, пусть бьют по коленкам сумками, пихают под ноги чемоданы, но только бы люди вокруг.
Комары, которых никакой дождь не брал, теперь, когда он был неподвижен, впивались Лёшке в голые руки, в шею, лезли в глаза. Вот один сел на распухшую накусанную руку, пошарил хоботком, совсем так, как только что Лёшка ощупывал шестом болото, нашёл пору и впился, приседая и раскорячивая суставчатые ноги, и брюшко у него наливается кровавой каплей!
— Не ушёл бы из дома — не оказался бы здесь, — прошептал Лёшка. — Не надо было уходить. — Он вспомнил мать, Ивана Ивановича («Ты перед нею виноват! Знал бы ты, как одному мальчонку растить, когда он мамку всё время просит!»), Кольку, представил, как тот стоит на балконе и смотрит вдоль улицы, стараясь угадать в прохожих его, Лёшку Кускова.
— Хоть бы Колька был здесь! — шептал Лёшка. — Он маленький, а всё ж насобирал бы хворосту, немножко, по веточке. Это не тяжело. Кинул бы мне охапку под грудь, я бы и вылез… Вот лежу тут один, один… Пропадаю.
Его стало клонить в сон. Ледяная вода добралась уже до лопаток, и Кусков понимал, что если сейчас он поднимет голову, то коснётся воды затылком.
Какой-то странный сон стал возникать у него перед глазами. Ему показалось, что он идёт в хороводе по избе деда Клавдия, что слева и справа его держат за руки и упираются плечами в его плечи люди. Плывёт и качается перед глазами Катино лицо… Играет музыка, и много-много людей вокруг…
— И я со всеми, и я со всеми!.. — сказал Лёшка и очнулся. Кругом было болото, вода дошла уже до подбородка. — Эх! — застонал он. — Пропаду, и никто не узнает!
Ему показалось, что на берегу, таком близком, таком недоступном, среди деревьев мелькают фигуры, что там кто-то есть. И Лёшка закричал изо всех сил:
— Люди! Помогите! Люди! Тону!