Не успели мы приехать в наш район, как Ленка подскочила к первому попавшемуся автомату и стала крутить диск телефона. Я сначала подумал, что она домой звонит, потому что уже поздно — седьмой час, но слышу, она кричит:
— Георгий Алексеевич! Это я — Лена Пантелеева! Да!
Я ей страшные глаза делаю и руками машу: мол, нет меня, — но ей хоть бы что.
— Мы тут с Костей Макаровым стоим недалеко от редакции… Можно, мы придём? Вот, он тебе трубку велит передать!.. — И мне трубку суёт — прямо всё ухо мне отдавила.
— Костя! — слышу я голос. — Здравствуй, во-первых!
— Здрасте… — говорю я не своим голосом.
— У тебя сорок копеек есть? — спрашивает Георгий Алексеевич.
— Не знаю, есть! Сейчас посмотрю…
«Зачем ему сорок копеек понадобились?» — думаю я. А сам радуюсь, потому что он со мной так разговаривает, будто мы с ним вчера расстались и ничего не произошло.
— Есть сорок копеек!
— У меня к вам просьба. Зайдите в булочную и купите цыбик чаю…
— Чего такое «цыбик»? — шепчет Эмлемба. Она тут же, в автомате, торчит, с другой стороны трубку слушает.
— Пачку чаю, — говорит Георгий Алексеевич, — за тридцать восемь копеек — мне из редакции выходить не хочется, а у меня вся заварка кончилась… Я тебе деньги отдам. И давайте скорее приходите — у меня для вас новости.
Только теперь, в Доме прессы, я понял, как мне его не хватало, как не хватало старых газет, тишины библиотеки и ожидания, что вот-вот произойдёт чудо и я найду Сергея Иванова…
— Ну, дорогие мои! — говорит, снимая с нас пальто, Георгий Алексеевич. — Что у вас, рассказывайте, а потом я расскажу, что у меня!
Пока мы рассказываем про Форген-Моргена, Георгий Алексеевич внимательно рассматривает фото в альбоме своими «траурными» глазами.
— Да! — говорит он. — Повторяю себе всю жизнь, что чудес не бывает, но всю жизнь чуда жду! И знаете, что самое интересное: происходят чудеса! Ну-ка! — И он достаёт из шкафа жестяную кружку.
Ну как будто угадал, что мне очень хотелось чай из неё попить. Снова обжечься о её алюминиевые края, окунуть лицо в горячий пар крепкого чая…
— Вот ведь какая цепочка получается, — говорит Георгий Алексеевич. — Ну, а давайте — в порядке бреда, так сказать, — предположим, что Иванов не погиб, а действительно каким-то образом попал в польскую Народно-освободительную армию…
— Но ведь у нас же копия извещения есть!
— Извещение не фокус! Танк сгорел? Сгорел! Иванов в расположение части не вернулся? Не вернулся! Стало быть, погиб! А может, он и не погиб? Ну на минуточку, так сказать, из области фантастики сделаем допущение: а вдруг он не погиб?
— Ой! — говорит Эмлемба. — Пусть он будет жив! Ну пусть! Пусть случится чудо!
— Чудес не бывает! — говорю я.
Что у меня за язык за такой! Я сам изо всех сил хочу, чтобы Иванов был жив. Ну пусть хоть он один жив будет! А то Демидов убит! Мироненко убит… И ещё двадцать миллионов человек. Ну пусть хоть на одного будет поменьше, пусть он будет жив! Я так думаю, а говорю совсем другое: «Чудес не бывает!»
— А вдруг это не чудо! — Никогда бы я не подумал, что Георгий Алексеевич может так горячиться. Он почти что бегает по комнате, волосы ерошит, за сердце хватается. — А вот представим на минуточку Иванова. Полковника Иванова. Это опытный воин. Крепкий, волевой человек. Обратите внимание: все говорят о нём, как о человеке пламенного сердца и ледяного ума… Может, он и правда жив остался? А?
— А похоронка?
— Да что похоронка, — машет руками Георгий Алексеевич. — Мне такие люди попадались, у которых по пять похоронок на стене висит, а они живы и здоровы. Ты напрасно не веришь в репортёрскую память… Я, например, склонен признать, что фотограф Иванова узнал.
— Так ведь тут написано: «полковник Таран», — говорю я.
— Вот именно, вот именно: капитан Леон Каминьский и полковник Таран. Без имени. Ты что, не понимаешь? Ты не понимаешь, что это боевая кличка? Таран! Для танкиста такого, как Иванов, очень подходящая.
— Майор Вихрь! — говорит Эмлемба.
— Вот именно! Вот именно! Партизанское подпольное имя. Таран! Таран, — повторяет он.
И вдруг я догадываюсь.
— Георгий Алексеевич! — говорю я. — Мы свою находку рассказали, а вы? Вы что-то знаете… Что вы нашли?
— Хе-хе! — говорит Георгий Алексеевич. — В том-то и дело! Только нашёл не я, а ваш брат следопыт! Нашёл… очень интересная ниточка тянется. Вот он сейчас придёт и сам всё расскажет. А пока сообразим, куда нам посылать запросы. Значит, в Центральный архив Войска Польского…
— Пионерам в Гданьск… — подсказывает Эмлемба.
— Именно. Только в Польше пионеры называются харцеры… Решено. Пишем в Гданьск!
Они записывают адреса, разговаривают, а я сижу и грею руки о жестяную кружку. И мне хорошо.
Хорошо оттого, что я снова в редакции и что Георгий Алексеевич так всё повернул, словно между нами ничего и не было. Хорошо оттого, что маленькая, но всё же появилась надежда… И опять мне кажется, что вот-вот, ещё за одним поворотом, ещё за одной закрытой дверью ждёт меня открытие…
— Можно? — со скрипом открывается дверь, и на пороге появляется тот, кого я меньше всего ожидал увидеть. На пороге стоит ушастый Петрович! Ну, нынешний председатель красных следопытов. А за ним в коридоре поблёскивает лысина Роберта Ивановича…
ЛЕДОВАЯ ШАПКА. (СБОРНИК СТАТЕЙ). М., ГЕОГРАФИЗДАТ, 1959.
«Наш корреспондент встретился с участниками санно-тракторного поезда, только что вернувшегося из пятимесячного похода к Южному полюсу, задал несколько вопросов инженеру-механику Сергею Тимофеевичу Иванову.
Вопрос: Сергей Тимофеевич, ваши товарищи единодушно рекомендовали мне расспросить вас о всех особенностях этого похода. Потому что, как они говорят, вам выпали главные трудности. И благодаря вашей работе и работе вашей группы поход прошёл успешно…
Ответ: Всем досталось.
Вопрос: В чём же были трудности?
Ответ: Да как вам сказать! Во всём. В Антарктиде необычные для человека условия, температура около восьмидесяти градусов ниже нуля. Стало быть, в ведре с бензином гаснет факел… Горючее и смазка замерзают и становятся как мармелад… Не по вкусу, конечно, а по состоянию. Железный лом или труба, если по ним на морозе ударить кувалдой, разбиваются как стеклянные… Кроме того. Антарктида — купол. То есть это горы, а на них километры льда. Стало быть, все высокогорные прелести налицо: давление шалит, воздух разрежённый, кислороду не хватает… Десять раз кувалдой махнёшь — кровь из носу… Тяжело.
Вопрос: Что же вас привлекло в этой работе?
Ответ: Всё делается в первый раз. Интересно с инженерной точки зрения. Во время похода всем приходилось напряжённо думать, от этого зависела наша жизнь…
Вопрос: Несколько слов о себе.
Ответ: Родился в Ленинграде. В самом центре. Поступил в танковое училище. Воевать начал на Халхин-Голе. Потом на Карельском перешейке… Отечественную войну начал двадцать второго июня на границе. Отступал до Москвы, наступал до Балтики, брал Берлин… Несколько раз был ранен… Командовал полком. В сорок шестом году демобилизовался. Окончил институт, работал на Севере, теперь вот здесь…
Вопрос: Ваши планы.
Ответ: Для успешной работы необходима новая техника… Я, знаете ли, терпеть не могу эти разговоры о том, что нужно преодолеть себя, доказать себе… Дело нужно делать, а не в пуп себе смотреть… А дела здесь у нас у всех много. Мы здесь работаем. Мечтаю разработать новую модель вездехода…
Вопрос: В чём его отличия от нынешних?
Ответ: Во всём. Совсем другая машина должна быть… Ну то есть вездеход должен везде ходить…
Вопрос: Был ли у вас талисман или какая-нибудь памятная вещь?
Ответ: Был. Пионерский галстук. Он со мной всю войну прошёл.
Вопрос: Что бы вы могли сказать нашим читателям на прощание?
Ответ: Как там у Маяковского: «Планета наша для веселья мало оборудована». Не о веселье речь… Люди должны жить как люди. Мирно. Честно. По справедливости. А техника — это всего-навсего приспособление. Стальные мышцы, но главное всё-таки — человеческая рука. А рукой ум и сердце управляют. Вот они-то и должны быть честными. Я всю жизнь говорил и в Антарктиде лишний раз убедился: техника не выдерживает, а люди идут!»