Наутро я в школу не пошёл. Не захотел, и всё!

— Агочка! — говорю. — Миленькая! Что-то я себя плохо чувствую.

Она раскудахталась, градусник стала совать, а я говорю:

— Так у меня ничего не болит, просто что-то всё время плакать хочется и голова тяжёлая!

Она говорит:

— Не ходи! Никуда не ходи! Конечно! Это ж надо! Ребёнок старался. Одни пятёрки, а они! Для него такое потрясение устроили! Разве можно так расстраивать! Спи, моё золотко, спи, отдыхай! Всё равно до каникул один день остался! Спи, я тебе булочки с корицей сейчас печь буду!

Она ещё долго там про всякие школьные перегрузки сама с собой разговаривала. Скоро из кухни запахло такими сдобами, что у меня настроение сразу поднялось.

Целый день я играл в солдатики, магнитофон крутил! Пирожки и булочки ел. Вот только когда дед с работы пришёл, как всегда мне настроение испортил.

— Ну что, — говорит, — симулянт, сачкуешь? И что из тебя вырастет при таких задатках?

Навонял везде своей махоркой (он махорку курит. Из газеты самокрутки вертит. Ага всё удивляется: где он махорку достаёт?) и уехал в санаторий на целый месяц! Я этому очень обрадовался: не будет мне каникулы отравлять!

Под вечер Васька явился и писклю с фотографией — ну, ту самую, что про чучело в натуральную величину болтала, — приволок. Она пришла торжественная — банты больше головы, как кочаны капустные наверчены, — яблоко мне принесла — потому что я как бы больной! А у меня этих яблок полно. Я их уже видеть не могу! И на «вы» со мною разговаривает! Вот это мне понравилось. Это нормально, потому что я председатель.

— Здравствуйте, Костя! Как вы себя чувствуете?

— Нормально!

— Если нормально, — говорит она, — давайте работать!

Усаживается за мой письменный стол, вытаскивает толстенную тетрадку.

— Это будет дневник поиска. Но сначала, как советовал Роберт Иваныч, внимательно изучим фотографию. Я уже дома изучала, но теперь давайте ещё раз все вместе. Подлинник зря трогать не будем. Вот мой папа изготовил несколько копий. Вот, пожалуйста! И вот что мы с папой рассмотрели: во-первых, это — танкисты! У них на петлицах такие эмлембы…

Только тут я в себя пришёл, когда она вместо «эмблемы» — «эмлембы» сказала. Ишь ты! Явилась не запылилась! Сидит тут. Распоряжается. Исследовать она будет! Работать! Так бы ей между бантов щелбан и закатал — у меня даже палец зачесался! А что делать, не знаю! Мне же авторитет терять нельзя! Я же председатель!

Тут приплыла Ага с подносом пирожков.

— Кушайте, птички мои! Кушайте!

Эмлемба сначала поморщилась, — мол, вот мешают делом заниматься, — а потом как налегла на булочки — только банты трясутся, но всё своё ладит:

— Кофтя! Давайте пути поифка наметим!

— Ты ешь! — говорю. — Когда человек ест, думать вредно.

— Но ведь нам доверили, — пищит она. — Нам же самую старую фотографию доверили! Никому не доверили, а нам доверили!

— Вот! — говорю. — Ешь! В таком деле силы нужны! — Мне совершенно ни к чему, чтобы она этим поиском занималась. Мне самому этих героев разыскать надо. Одному! — Торопиться нечего! — говорю. — Сколько лет эта фотография лежала, и ничего, зачем сейчас горячку пороть. — Я хорошо сообразил, что вряд ли эти следопыты до каникул соберутся.

Эмлемба губы надула, но возражать не стала, — я же председатель и старше, а потом, я так авторитетно говорил. Она пошла помогать Аге посуду мыть! Та её чуть не задушила от благодарности.

Убрались они на кухню — тут вдруг Васька голос подал. Он пирожки уминал, а с фотографии глаз не сводил.

— Это, — спрашивает, — кто? — И на пионерку показывает, что в забинтованного танкиста вцепилась. — Она ведь постарше других будет. Эти, наверное, из четвёртого класса, а она из седьмого, просто маленького роста.

С фотографии смотрели на нас два человека в гимнастёрках с кубиками на петлицах. Третий, с забинтованной головой, отвернулся и говорил что-то пионерке — его лица не было видно, только бинты и ухо.

— Они, наверно, все раненые, — сказал Васька.

— Почему? Кто? — спрашиваю.

— Они стоят так. Осторожно. И вон у того воротник расстёгнут и беленькое торчит.

— Это, — говорю, — рубаха. Расстегнулся, душно наверное, пионеры надышали.

— Не! — уверенно сказал Васька. — Военные ни в какую жару воротники не расстёгивают. Он вот именно что застегнуть гимнастёрку не может — бинты мешают. Э, — говорит он, — а у второго рука сломана. Во!

Я посмотрел — рука как рука!

— С чего, — говорю, — ты взял?

— А вон! — говорит Васька. — У него локоть остренько торчит. У него там под гимнастёркой на руку дощечки привязаны. Они по-автомобильному называются… Шины! У него там шина! Значит, они все трое раненые! Этот в лицо, этот в грудь, этот в руку!

— Может, ещё в живот и в ноги?

— В живот — они бы стоять не могли, — сказал Васька, — а в ноги — у них бы были костыли.

— Подумаешь, — говорю я, — они же участники боёв на Халхин-Голе, ясное дело — раненые. Зачем нам это?

Васька ещё три пирожка съел (и как в него столько помещается?) и говорит:

— Нужно в архив написать, узнать, какие полки участвовали в боях и кто особенно отличился.

Эмлемба с кухни явилась. Как услышала, что Васька говорит, у неё в глазах словно лампочки зажглись, как у такси — зелёным светом…

— Написать в архив и узнать: кто был ранен? Куда? И кто был награждён. У них же у всех троих ордена Красной Звезды. Во!

Как это я забыть мог! Самое-то главное! У них ордена, по одной штучке! Я про этот орден в «Пионере» читал, его давали только за боевые заслуги!

— Вася! — говорит Эмлемба. — А почему вам бы не записаться в наш кружок? Вы же настоящий следопыт! У вас ум как у инспектора уголовного розыска или как у разведчика!

Только я хотел сказать, что Васька — троечник, поэтому его ни в один кружок принимать нельзя, но он меня опередил.

— Не, — говорит, — я следопытом не могу! Я на тубе в оркестре играю. И ещё у меня рыбки, хомячки, черепахи, пока всех накормишь, да воду сменишь, да клетки вычистишь — совершенно нет времени…

— Ну вы хоть помогать нам будете?

— Это — пожалуйста! — Васька, как блин на сковородке, расплылся в улыбке. — А знаете, — говорит он, — вроде бы я эту пионерку знаю!

— Ха! — говорю я. — Этой пионерке сейчас сто лет.

— Конечно! — говорит Васька. — Она взрослая. Но я её вроде бы видел. Только не могу вспомнить где…

— Ну, — говорю, — дорогие товарищи! Время позднее. Задачи мы наметили! (Председатель я, в конце концов, или не председатель?) Ты, Вася, вспоминай. А… — Чуть было не сказал «Эмлемба», потому что, как её зовут, я забыл. — Нужно написать в военный архив, узнать адрес и написать…

— Я напишу! Мы с папой напишем! — Эмлемба готова была сейчас бежать, искать, писать. — И фотографии приложим! И будем всё-всё читать, читать, читать про Халхин-Гол!

Она помчалась к себе домой, а за ней и Васька убрался.

«Пишите, пишите, — подумал я, укладываясь на ночь. — А мы с отцом выйдем на человека из редакции и моментально всех героев найдём!» И всё-таки мне было немножко обидно оттого, что Васька, а не я догадался про их ранения и вообще про всё!

Я внимательно рассмотрел фотографию. Танкисты в длинных суконных гимнастёрках, туго перетянутых ремнями, улыбались пионерам.

А эта смешная, с косичками, смотрела на забинтованного, и он ей что-то говорил… Но сколько я эту фотографию в руках ни вертел, ничего нового не увидел.