Итак, однажды наша героиня Мина, которая считала себя очень умной и сильной, попала на Коринфский проспект. Как только Карл их высадил и уехал на своём такси, Мина с мамой, взявшись за руки, направились к стеклянному входу.
Внутри к ним сразу подошла женщина.
— Я — миссис Миллиган, — сказала она. — А ты, наверно, Мина!
— Наверно, — ответила Мина.
— Да-да, это Мина, — сказала Минина мама. — А я миссис МакКи.
Миссис Миллиган любезно улыбнулась и провела их в небольшой, ярко освещённый кабинет. Она заполнила форму и попросила Минину маму подписаться. Потом она открыла папку с документами, присланную из школы Святого Бида. Мина вздохнула и нахмурилась.
— Расслабься, Мина, — сказала миссис Миллиган. — Мы не собираемся читать тебе нотации. Мы тут просто помогаем детям. — Она закрыла папку. — Похоже, милая, тебе в школе не было уютно? Не вписалась? — сочувственно спросила она.
— Туда впишешься… как же…
— Система одна, а люди разные… система не может подходить всем, верно? Мы об этом прекрасно знаем.
— Знаете? Вы?
Мина хотела, чтобы эта женщина походила на миссис Пустобрёхс или мистера Непущаля. Или на миссис Черпенс с директором, вместе взятых. Но она была совсем-совсем другая.
— Мы знаем, что ты пока просто пришла к нам в гости, — сказала миссис Миллиган. — Но вдруг тебе понравится и ты захочешь остаться подольше.
— Или не захочу, — отозвалась девочка.
Миссис Миллиган снова приветливо улыбнулась. Мама метнула на Мину быстрый взгляд, но Мина отвела глаза. Она пыталась вести себя свободно, даже вызывающе, а на самом деле дрожала как осиновый лист. Было страшно, дико не по себе, хотелось куда-нибудь забиться. Нет, лучше убежать.
Миссис Миллиган показала им, где туалеты и где столовая. Всё выглядело опрятно и чисто. Пахло лавандовой прохладой. На полках — множество книг. На стенах — детские рисунки. А ещё рассказы и стихи — почерк детский.
Скоро на такси и микроавтобусах начали прибывать другие ученики. Появились взрослые в футболках и джинсах, на шее у них болтались карточки с именами.
Миссис Миллиган отвела Мину с мамой в кабинет номер Б-12 — на полу паркет, на окне — белоснежные занавески, вдоль стен, полукругом, — столы с красными пластмассовыми стульями. Одна стена разрисована сверху донизу: джунгли с обезьянами, змеями, бабочками и лягушками. По нижнему краю — имена художников: Даниэла, Эрик, Патрик, Круч…
— Мы тут много рисуем и лепим, — сказала миссис Миллиган. — Под руководством Малкольма. Он скоро придёт.
Мина пожала плечами.
— Я слышала, ты и сама в этом деле настоящий эксперт, — сказала миссис Миллиган.
— Эксперт? — Мина фыркнула и, оглянувшись на маму, вздёрнула брови.
Но мама её остановила:
— Мина!
И тут вошёл Малкольм. В синих джинсах и красной рубашке, с серебряным браслетом на запястье.
— Я Малкольм, — представился он.
Мина ничего не сказала. Мама её подтолкнула:
— Это Малкольм. А ты —…
— Ты, наверно, Мина, — подхватил Малкольм. — Я очень хотел с тобой познакомиться.
Мина опустила глаза. Переступила с ноги на ногу. И почувствовала, как губы её скривились и уголки их поплыли вниз, словно на личике в мультфильме.
— Простите нас, ради бога, — поспешно сказала мама. — Она обычно так не…
— Ничего! — сказал Малкольм. — Первый день, новое место, человек немного застеснялся. Познакомимся получше и станем друзьями. А вот и Гарри! Заходи! Это Мина.
Гарри приблизился. Небольшого росточка мальчик с длинными волосами, в синей куртке с капюшоном. Весь какой-то удивлённо-озадаченный. Он робко кивнул Мине. И протянул Малкольму книгу.
— В-вот, п-принёс, — выговорил он.
— Что это? Ах, Будда! Спасибо!
Он взял книгу и пролистал её перед Миной.
— Один из первых больших графических романов, — пояснил он. — Ну и как, Гарри? Недаром его хвалят?
— А-г-г-га, — закивал Гарри. — Х-х-хороший!
Мина отвернулась. Изобразила неодобрение.
— Лично я предпочитаю слова. Мир сложных слов, — произнесла она, уже ненавидя себя за этот выпендрёж.
На самом деле она прекрасно знала роман, который Малкольм держал в руках, и он ей очень понравился. Но её почему-то подмывало болтать невесть что, хвастаться и доказывать, что она не такая, как все.
— Многоступенчатые предложения, — сказала она. — Абзацы, главы…
— Ох, Мина! — Мама вздохнула.
Малкольм закрыл книгу.
— Очень интересно, Мина! — воскликнул он. — Может, порекомендуешь нам какие-то книжки? — А потом он обратился к маме: — Миссис МакКи, если вы не против, доверьте Мину нам…
— Да-да, конечно.
Мама обняла Мину. Пожелала ей хорошо провести время. Обещала вернуться за ней во второй половине дня.
Когда она ушла, Мине захотелось расплакаться, точно крошке-дошкольнице, Захотелось крикнуть вслед маме: «Забери меня отсюда! Мамочка! Забери меня с собой!» Но она не плакала и не кричала, а просто стояла как столб. Молча. Потерянно.
Один за другим прибывали дети. Учебный день начался.
Был там мальчик Уилфред — мрачный, насупленный. Он ни на кого, кроме Малкольма, не смотрел и постоянно грыз ногти — хотя грызть там было уже нечего. Под корень сгрыз. Ещё у него не было двух передних зубов. От него пахло псиной.
Была там Алиша. Она сразу полюбила Мину и целый день сидела возле неё как приклеенная. Алиша напоминала маленького зверька. У неё чуть-чуть, почти незаметно, дрожали руки. Глаза она прятала под чёлкой. И вообще она всё время наклоняла голову вперёд, так что волосы, точно занавес, закрывали лицо. Говорила она только шёпотом, с придыханием: «Ты мне так нравишься, Мина… Можно, я с тобой в столовой рядом сяду, Мина?» Иногда Мина слышала, как она тихонько мычит или напевает — что-то медленное, плавное. Но в основном Алиша молчала.
Ещё там был Круч, тощий паренёк с исцарапанными руками, одетый во всё зелёное.
— Чёртовы розы, Малкольм, — сказал он. — Шипы как хреновы ножи, Малкольм, И ежевика, мать её… Тоже, блин, колется. — Он улыбнулся Мине. — Раны из моего грёбаного сада, Нина.
— Мина, — поправил Малкольм и подмигнул Мине. — Наш Круч крут: он хочет создать самый красивый на земле сад. Но другая его цель — ввернуть в каждое предложение скверное слово.
— Ты, блин, прав, Малкольм, — сказал Круч. — Писать вообще не умею, даже чтобы спасти свою грёбаную жизнь, но насчёт ругнуться я виртуоз… И с искусством, мать его, на «ты»…
Он приподнял рубашку. Вся грудь оказалась в татуировках: кусты, деревья, цветы, бабочки, птицы.
— Это, чтоб его, только начало. Я выращу на ногах лес, возведу на спине горы, а на лбу нарисую небо. В алмазах, блин.
Готовясь сюда идти, Мина клялась себе сдерживаться. Ничто и ни за что не вышибет её из равновесия! Но, увидев столько тату, она не выдержала:
— Ого! Ты же ещё маленький!
Выпалила и сама себе удивилась.
— Ага, малолетка. А наколки мне давно сделали, ещё двенадцати лет не было, Дядя Эрик классный художник, мастер тату. Его за мои наколки сначала хотели в тюрягу упечь, но не стали, потому что у меня, кроме него, нет родни. Но мне он больше татушек не наколет, нельзя. Пока шестнадцать не исполнится. Тогда весь раскрашусь. — Он опустил край рубашки. — Мы испоганили этот хренов мир, Мина. Жжём его, взрываем, разрушаем. Всё вокруг убиваем. Скоро ничего, блин, прекрасного в нём не останется. А на мне останется, слышь, Мина! Буду памятником всему, что стёрлось, ко всем чертям, с лица Земли.
— Он не такой уж пессимист, просто прикидывается, — Малкольм усмехнулся. — Иначе зачем этот сад-огород городить?
— Для любви, — отозвался Круч.
— Чёртовой? Или хреновой? — уточнил Малкольм.
— Для обеих. — Круч взглянул на Мину. — Как тебя сюда занесло?
Мина пожала плечами.
— А тебя?
— Так я ж, блин, объяснил! Какой смысл таскаться в школу, когда надо сад сажать?
— Раз так, сюда зачем ходишь?
— Тусуюсь. С дружбанами. Вот Малкольм мне дружбан. И Уилфи тоже.
Уилфред зыркнул на него исподлобья. По-волчьи оскалился. Круч упреждающе поднял руку.
— Охолони, — сказал он. — Ты мне дружбан, малец. Хочешь ты этого или нет.
Уилфред всё сверлил его глазами — вот-вот растерзает. Дружбан из него явно никакой. И ничей.
Круч подмигнул Мине и шепнул;
— Он сейчас на таблетках — не сорвётся.
— На таблетках?
— Ага. Меня тоже хотели на них подсадить. Фигушки. Я так и сказал: таблетки? Ни за какие шиши!
Мине, как ни странно, вдруг захотелось стать его дружбаном. Объяснить, как её сюда занесло. Послушать про татуировки и про сад. Спросить, как, познавши счастье в поднебесье, птица может петь в клетке. И рассказать про щеглов: что если увидишь стайку щеглов — тебя ждёт счастье. Ещё надо рассказать ему об играх в слова и о том, что раньше она писала слова прямо на себе — на ладонях, на коленках. И что её тоже хотели подсадить на таблетки. Но она промолчала. Как гордячка недоделанная. Отвернулась от Круча, повернулась к Алише, а та — не переставая мычать свою песенку — радостно вскинулась, улыбнулась и погладила её локоть.
— Так, — произнёс Малкольм. — Время на познакомиться-подружиться истекло. Вас ждёт математика. Прости, Круч. Чёртова математика.
Они сидели за партами и вписывали ответы в раздатки. Кроме Малкольма, в классе работали помощницы, Хлоя и Джо. Хлоя села рядом с Миной и помогала ей решать примеры.
7 x 6 — то же самое, что 6 x __
123 x 9 — то же самое, что 9 x ___
Легкотня. Тут Уилфред заорал и швырнул ручку о стену, через весь класс. Затем вскочил и, размахивая кулаками, бросился к окну. Малкольм мягко отвёл его назад, за стол. Потом Мина слушала, как Круч отвечает устно, довольно лихо, а Малкольм записывает его ответы. Алиша сидела возле Мины и нашёптывала ей в ухо, какие же трудные всегда попадаются примеры. Мина помогла ей и увидела, как — постепенно, вместе с решением — у соседки высыхают слёзы и проступает улыбка. А ещё она заметила на руках у Алиши, повыше запястья, шрамы. И легонько провела по одному из них пальцем. Алиша вздрогнула и прошептала:
— Мина, я раньше себя всё время резала. Ножиком. Но уже всё… перестала…
Мина посмотрела сквозь Алишину чёлку ей в глаза. И захотела рассказать этой девочке, как сидела однажды у себя на дереве, вырезала слова на коре и вдруг положила нож себе на руку. Лезвие холодило кожу. И ей ужасно, ужасно захотелось вырезать на себе слово… Но Мина промолчала. Алиша печально улыбнулась.
— Смысл всё-таки есть… — прошептала она. — Я нашла.
— Я тоже, — шёпотом ответила Мина. — Давай примеры решать.
Мине пришлось ещё не раз помочь Алише с математикой. В промежутках она окидывала взглядом людей, с которыми её свела судьба. Отверженные. Их тут собрали и не отвергают, их принимают — ну да, как отверженных. И ей что-то про них понятно. Вот ведь странность какая! Все они, эти дети, куда-то не вписались, им было трудно — и на них навесили клеймо «трудные». Но здесь, в этом месте для трудных, их приняли, и они сюда вроде как вписались. И на несколько часов в день перестали быть трудными. Или нет? Так или иначе — они вписались. А рядом, в соседних комнатах, ещё дети. И ещё, и ещё. Дерзкие, дёрганые, баламутные, затюканные, перепуганные. Дети с проблемами, болью, тоской. Она думала о них неотступно, хотя старалась не думать. Неужели она узнаёт в них… себя? Нет, нет, она не такая, и вообще — хватит думать.
На обед она ела макароны с сыром и шоколадный пирог. Гуляла с Алишей на солнышке, на огороженной забетонированной площадке. Стояла у забора и смотрела на город. Вон там, в той стороне, — её дом. Интересно, где сейчас мама? Что делает? А что станется с нашим миром? Круч сказал, что мира скоро вообще не будет. Неужели он прав? Но как это возможно? Конец всего? Пустота? Да, наверно, это произойдёт, но как-то иначе, Допустим, люди вымрут, как динозавры. Города превратятся в руины, в пыль. Человеческое племя выстроило для себя рай, а потом его разрушит. Но кто-то наверняка выживет. Наверняка.
Над ней летали птицы — воробьи, зяблики, вороны, — прекрасные существа с полыми костями. С виду хрупкие, но на самом деле очень сильные и храбрые. И людей они переживут, как пережили динозавров. Будут летать, вить гнёзда, петь песни, откладывать яйца, выкармливать птенцов на руинах наших городов и в буйно цветущих лесах и полях. А вокруг будет расти новый, дикий мир. И наши птицы станут предками каких-нибудь изумительных существ, которых мы даже вообразить не можем. Мина представила этот будущий мир, этот рай, населённый удивительными, похожими на птиц существами. Хорошо, пусть будет так!
Подошёл Малкольм. Какое настроение? Отличное. Он сказал, что, когда закончится перемена, они будут писать рассказы. Ведь ей, кажется, это нравится? Она пожала плечами и промолчала. Потом он сказал, что у него есть тайна, о которой ещё никто-никто не знает. Он написал роман и теперь пытается его издать. Он признался, что это очень страшно — словно выставляешь себя голым перед всем миром. Кажешься себе маленьким и глупым.
— Знакомое ощущение? — спросил он.
Она пожала плечами.
— Да, — сказала она.
— А что посоветуешь? — спросил он. — Преодолевать?
— Ну да… наверно…
Он мягко улыбнулся. Она отвела взгляд.
— Мне кажется, ты храбрая, — сказал он, — Вы все очень храбрые. Растёте… Учитесь, Это же трудно, да?
— Что трудно?
— Искать себя.
Она кивнула.
— У всех свой путь, Мина. Каждый ищет себя по-своему. И на самом деле этот поиск — он всю жизнь длится.
Она ничего не сказала. Просто смотрела, как над городскими крышами несётся стая голубей.
— Если ты решишь, что это место не для тебя, значит так тому и быть. Мы не против, — сказал Малкольм. — И независимо от того, что ты решишь, я рад, что мы познакомились, поговорили, пусть даже недолго. Рад, что я вижу, как ты растёшь…
Она смотрела вниз, на свои туфли.
— Как он называется? Ваш роман?
— «Кости Джо Картера». Книга о мальчике, который собирает разные кости — те, что валяются на улицах или в поле. Птичьи, мышиные, лягушачьи. Кроме того, он собирает перья и клочья кожи. А ещё засохшую траву, лепестки и палки — всё, что когда-то было живым. Хранит в сарае. И лепит из этого… нечто, что могло бы ожить. Он пытается снова вдохнуть в них жизнь. Пытается сотворить новые виды существ.
— Как чародей.
— Да. Как чародей. Волшебник, — Малкольм засмеялся, — Бред, да?
— Получается?
— Что получается? Чтобы существа ожили? В том-то и дело, что оживают. Я же говорю — бред. Бредятина. Но вот такая уж книга. Вся из клочков, кусочков, косточек и палочек. Я попытался соединить их, чтобы вышло произведение искусства. Теперь дышу на них, чтобы ожили. Как мой Джо Картер, — Он снова засмеялся. — Но мне из всех издательств отлупы приходят. Эта книга кажется им слишком бредовой. Похоже, следующую надо сделать проще. Написать всё прямо и просто. И чтобы никакого бреда. Чтобы вообще ничего не происходило… Как думаешь?
Она улыбнулась.
— А вы сможете? Сможете написать историю, где вообще ничего не происходит?
— Не знаю. Но вдруг стоит попробовать? Или ты попробуй.
Тут прозвенел звонок, и они пошли обратно в класс.
И действительно стали сочинять рассказы. Малкольм показывал ученикам разные предметы и просил придумывать про них разные истории. Он показал им ручку и сказал, что она принадлежит девочке по имени, ну, допустим, Мейси, и, когда девочка пишет, ручка работает наподобие волшебной палочки. Малкольм спросил: «Что волшебного можно сотворить с помощью этой ручки?» У всех зароились какие-то мысли, все начали что-то придумывать. Затем Малкольм попросил их представить саму Мейси и всякие сценки из её жизни: как она в шесть лет подобрала хромую кошку, что любит есть, из-за чего рассорилась на прошлой неделе со своей лучшей подругой Клер, какой страшный сон ей недавно приснился, — и Мейси предстала перед ними как живая. Потом Малкольм взял в руки другой предмет — ключ, который спас жизнь, ну, допустим, Билли Уинстону. Как это произошло? И какой секрет хранит Билли в ящике под замком? А как этот Билли Уинстон умудрился сломать руку, когда ему было семь лет? Затем Малкольм переключился на обычное куриное яйцо. Что, если из него проклюнется вовсе не цыпленок, а какое-то неизвестное животное? И так далее и тому подобное… Малкольм показал им, как человеческий мозг сочиняет сюжеты сам, естественным образом. Мозгу это нетрудно. Он сказал, что суть рассказов на самом деле не в словах — не в тех словах, которые совсем не слушаются Уилфреда и Круча. Суть — в образах. А образы — как сны. Мине всё это понравилось. Она быстро записала ответы на вопросы — получились кусочки рассказов. Как же здорово, когда в голове, а потом на странице появляются новые образы, персонажи и их миры!
Потом Малкольм попросил, чтобы они начали писать. Круч, Уилфред и Алиша нашёптывали свои рассказы учителю и его помощникам и наблюдали, как их собственные фантазии превращались в слова. А Мина задумалась. Всё же можно ли придумать рассказ, где вообще ничего не происходит?
Она решила попробовать. Но разумеется, как только она записывала хоть одно слово, что-то начинало происходить. Как только она давала герою имя, он начинал оживать, прыгать и бегать у неё в голове и на бумаге. Оказалось совершенно невозможно написать хоть что-то и превратить это в ничто. Похоже, писатель немного похож на Бога. Каждое слово — начало творения. Она писала предложение за предложением, вычёркивала предложение за предложением. Рядом с ней Круч сочинял, как из яйца вылупился дракон по имени Норман; чуть поодаль Уилфред бормотал что-то о шайке головорезов, которые загнали Билли Уинстона на полуразрушенный склад; Алиша, тоже шёпотом, страдала по Мейсиной кошечке, которую чуть не задавила машина, когда она была совсем котёнком.
Мина ни на кого не смотрела, просто прислушивалась. Все эти дети, похоже, вписались здесь, на Коринфском проспекте. Что же она-то такая? Никуда и ни на что не годная? Такая глупая. Такая… поперёк всего. Никуда не вписывается. Даже здесь, где всем трудным место, ей — не место. Она снова взглянула на свою страницу и поняла, что история, в которой ничего не происходит, — это ненаписанная история. Других не бывает. Когда ничего не происходит — это пустая страница. Мина испугалась. И это ещё больше отдалило её от всех. Ведь иногда ей хочется жить именно так: чтобы с ней ничего не происходило, вообще ничего. Чтобы она была ненаписанным рассказом. Малкольм прав. Расти интересно, захватывающе интересно, но чертовски трудно.
Вокруг бормотание, иногда смех. Она попыталась отключиться. Смотрела на свой лист, и по нему скользили образы… воспоминания… Она представляла себя дома, на своём дереве. А вот мама — сидит в кафе, пьёт кофе. А вот папа — он смотрит на небеса из тёмных глубин земли. А ещё — шёпот Алиши, бешенство Уилфреда, робость Гарри, наколки на груди Круча… И Малкольм, добрый Малкольм, в яркой рубашке, с серебряным браслетом на запястье. Потом Пустобрёхс и Непущаль, и миссис Черпенс с директором, и день тестирования всплыли в памяти и едва не затопили её вовсе… А после замелькали Бог, твердь и пустота, и рассказы, в которых жизнь зарождается из старых костей, и рассказы, в которых вообще ничего не происходит, и… и… и… Наверно, всё это вместе, эти обрывки настоящего и прошлого сошлись и затмили сами себя… и Мине явилось видение. Что-то заставило её поднять глаза, посмотреть в окно, на солнечный свет, заливавший площадку перед входом в школу, — и она увидела его.
Он спокойно стоял недалеко от припаркованных учительских машин. Стоял и улыбался. Высокий-высокий — точно такой, каким был в жизни, каким она его помнила. Воздух вокруг него потрескивал, точно разогретый неистовым жаром. Он повернул голову и взглянул в окно кабинета номер Б-12, в заведении для трудных детей на Коринфском проспекте, взглянул прямо на Мину, а она смотрела на него сквозь стекло. И он улыбнулся снова, уже ей, — не ласково-нежно, а так, что сразу проник туда, где она хранила мечты. В мысли, в сердце, в тело, в кровь. И она поняла, что — вопреки всему — всё будет хорошо. А потом он исчез, растворился в жаркой вспышке огня. Остался раскалённый асфальт под окнами, машины на стоянке, воздух, солнце и пустота… Учебный день подходил к концу.
Некоторое время она просто пялилась в эту пустоту. Потом заморгала, огляделась. Никто ничего не заметил. Солнце заливало класс, все продолжали работать.
Она наставила ручку на пустую страницу и написала:
«На Коринфском проспекте я увидела папу. Я очень обрадовалась».