Мы протискивались и пробирались через толпу между лотками. Мама нет-нет да схватит то безделушку, то косынку, а потом кладет обратно.

— Дрянь это все, — шепчет. — Крикливая дрянь.

А потом вытащила из целлофановой упаковки белую рубашку, приложила ко мне. Так и разулыбалась от удовольствия.

— Шикарно будешь в ней выглядеть, — говорит.

Подергала в швах, подняла к солнцу, покрутила головой, подумала, потом достала пару фунтов.

И рассмеялась.

— Сядет она. Обязательно сядет. Но выглядеть ты в ней будешь отлично. Этакий молодой франт.

А потом мы ели горячие бутерброды с мясом, поливали их соусом и горчицей, облизывали сок с подбородка и между пальцев. Пили сарсапарелевый напиток у лотка со здоровой пищей. А потом ушли от лотков к самой воде. Она текла ниже, метрах в трех. Над водой парили чайки, пикировали на объедки, которые им кидали ребятишки. Как раз начинался прилив, у берегов вода бурлила, волновалась, кружилась. А мама все смеялась, подставляя лицо солнцу.

— Говорила я твоему отцу — тучи еще рассеются, — сказала мама. — А он у нас старый брюзга. Вечно твердит про осень и зиму.

Ухватила меня за руку и потащила дальше.

— Пошли! — торопит. — Прокатимся на лифте до неба!

Лифт находился внутри каменной опоры моста. Мы остановились в тени у огромного стального пролета. Я раскинул руки между двумя здоровенными заклепками. Наверху ревел поток машин. Рядом чайка выдирала кровавые ошметки из бумажного пакета. Прозвонил колокол у реки, вдали прогудела пароходная сирена.

Тут подъехал лифт, внутри сидел на табуретке маленький человечек.

— Прошу вас, мадам, — пригласил он. — И вас, молодой человек!

И давай нажимать кнопки и дергать рычаги. Я все смотрел, пока мы с тряской поднимались вверх, — человечек от мамы глаз оторвать не может. На полочке рядом с ним стоял термос, коробка с бутербродами, лежали ручка и блокнот. Он перехватил мой взгляд.

— Я все записываю, — говорит. Глаза как блеснут! — Про каждого пассажира. Так, на память.

Меня так и потянуло взять блокнот и заглянуть туда; он понял.

— Ох, да вам это наверняка скучно покажется, — говорит. — Там одни даты, описания да заметки про погоду. — Пожал плечами. — Надо же чем-то заполнять дни, а то все время вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз.

Мама протянула ему монетку, он взял и галантно распахнул дверь.

— Прибыли. Всего наилучшего, мадам. Всего наилучшего, молодой человек.

Мы вышли на площадку над мостом. Едва затворилась дверь, он схватил ручку.

— Красивая, яркая дама, — донеслось до меня. — Вся в красном. С ней тихий мальчик. Второе сентября тысяча девятьсот шестьдесят второго. Солнечно после дождя.

Двери лифта затворились. Мимо неслись автобусы, грузовики и машины. Воняло отработанным бензином. Мама стояла у парапета и смотрела вниз, на реку и рынок. Я скрючился рядом и смотрел вниз через металлические прутья. Река бурлит. Под нами пролетают чайки. Внизу, на краю рынка, так и стоит толпа вокруг Макналти. Его опутывают цепи. Он дергается, извивается и пытается все это сбросить.

— Ты посмотри на него, — сказала мама. — Вот бедняга.

И повесила голову — волосы упали и закрыли мне вид. Наклонилась вперед, и мне стало видно ее лицо. Улыбнулась из головокружительной высоты над мостом. А потом рассмеялась и бросилась бежать. Красное пальто распахнулось и взлетело, как два крыла.

— Вперед, Бобби! — кричит. — Догоняй! Кто первый перебежит на ту сторону?