Никогда до отступа Вадимка не задумывался, что значит для человека родной дом. А оказывается… до чего же хорошо, когда своя крыша над головой! Не надо думать, где тебе укрыться на ночь, будет ли у тебя нынче хоть кусок хлеба, найдутся ли люди, которые тебя пожалеют. Хорошо, когда рядом родная мать, которая, как говорится в сказке, не чает, где тебя посадить, чем накормить, как спать уложить. Вадимке казалось, что никогда он так не любил свою мать, как теперь. Ему не хотелось огорчать её рассказом о Гнедом и Резвом! И Вадимка радовался, когда она в ответ погладила его по голове и сказала:

— Пришёл Василь Алёшин. «Скрылся твой Вадимка от меня в Новороссийске, — говорит. — Не иначе, как мотанул коней своих выручать!» Сколько я проплакала… Ну, рази можно было отбиваться от дяди Василя! Бог с ними, с конями! Сам бы остался жив в такое время!.. Эх, голова твоя несмышлёная!

А как Вадимка радовался, что мать посеяла! Пусть немного, всего три десятины! Добрые люди помогли! Вадимке с матерью не придётся побираться. Да и куда пойдёшь? Кругом одна нужда! Вадимке хотелось накрепко забыть все худое. Теперь у людей должно быть все только хорошее!

Но жизнь врывалась к людям такой, какой она была. По ночам пережитые страхи возвращались к нему во сне, а причуды сна делали их ещё страшнее. Днём сонная одурь выветривалась из головы не сразу, пережитое упрямо шло рядом, оно не хотело уходить. Люди тоже не давали забывать о нем. Хуторцы то и дело расспрашивали Вадимку, как проходила его дорога туда и обратно. Его рассказы были похожи на жалобу. Сочувствие взрослых ему было особенно нужно, когда он рассказывал о полковнике Мальцеве. Становилось так же страшно, как и тогда, зимой, в Хомутовской. Слушатели это видели. Не раз он слышал от казаков:

— Ну, ладно… Хватит… Полковника Мальцева мы знаем. Он себя-то не жалел… а уж людей и подавно, злыдень!

Казаки рассказали, что Мальцев командовал Лугано-Митякинским полком, а потом стал начальником оперативной части штаба восьмой бригады, куда входил полк. Суходольцы, служившие в этом полку, его запомнили.

Но пережитое было не только прошлым. Оно грозило вернуться. Говорили, что гражданская война вовсе не кончилась — на Россию идут польские паны, а генерал Врангель окопался в Крыму и думает все начинать сначала. А ведь у Врангеля есть и казачьи части, они рвутся на Дон, так что жди новой заварухи. По Суходолу шли разговоры.

— Подумаешь, сила — Врангель. Забился в Крым, как чурюкан под загнетку, и думает оттуда Россию завоевать. Фон, в чёрной бурке барон. Наступи только на чурюкана сапогом, и делу конец! Был фон да барон, и нет ни фона, ни барона!

Но кое-кто, особенно из стариков, опять начали шуметь.

— Не рано ли, ребята, вы домой прибегли? Сидите, за бабьи юбки держитесь. Ждёте, что красные вам простят грехи вольные и невольные! Черта с два! Не пришло ли опять время гаркнуть «Всколыхнулся, взволновался». Аль забыли казачий гимн? Так найдутся люди, они вам его напомнят!

Найдутся люди, они вам напомнят! Все знали, о ком идёт речь. По хуторам Митякинской станицы рыскал бандитский отряд, которым командовал Роман Попов.

Вадимка вспомнил своего знакомца, с которым провёл последнюю ночь на кургане. Куда как не к рябому Роману убежал и Яков Чугреев.

Ко всем тревогам скоро прибавилась ещё одна. Хлеба в этом году хоть и выросли высокие, но когда пришла пора зерну наливаться, наступила сильная жара, и теперь зрела одна солома, зерна в колосе почти нет. Будет недород, надвигался голод, а это очень страшно. Вадимка от старших слышал, что голод когда-то случался где-то там, на севере, а вот теперь голод пришёл и на донскую землю. Что же нас ждёт?

…На другой день после возвращения Вадимки к ним в курень пришёл Василий Алёшин. Сосед страшно осунулся: лицо было совсем землистое, окаменевшее; глаза его словно застыли, двигался он медленно, говорил совсем тихо.

— Да на тебе лица нету! — ужаснулась мать.

— Моли бога, Андревна, чтобы хоть нос-то остался, — усмехнулся вошедший. — Ну, здорово, путешественник, — обнял он Вадимку.

Алёшин пробовал отшучиваться, стал журить парнишку за «недисциплинированность» в Новороссийске, потом спросил — ну, как живёте-можете? Но было заметно, что не об этом ему хочется говорить.

На его вопрос Марья Андреевна не ответила. Она посмотрела на соседа пристальным, долгим взглядом, в котором Вадимка ясно прочитал: «Чего ты у нас спрашиваешь? Да ты сам-то расскажи, как живёшь-можешь? Облегчи душу-то!» Понял это и Василий. Он вздохнул и умолк. Заговорил не сразу.

— Вот уж не думал, не гадал… Полчанин, с каким сломал три службы!.. Всегда он был такой. Когда все спокойно, то и он человек как человек. Как только начался бой — он сразу сатанеет. Как гончая собака, какая увидала добычу. Скажешь ему, бывало, — и в кого ты такой зверюгой уродился? У него ответ всегда один — не люблю ничего делать наполовину! А теперь вот и мой старик на грех подвернулся ему под руку. Да он и родного отца не пожалел бы, стань он у него на дороге… Места себе теперь не найду… А ведь я ж этому выродку всю жизть делал только добро… Бедный ты мой батюшка! — Алёшин вздохнул.

— Да ты ж, дядя Василь, и домой-то шёл, чтобы людям добро делать! — кинулся успокаивать его Вадимка. — Я же знаю!

— А ведь запомнил! — посмотрел Василий на Марью Андреевну. — Да-а-а. Было дело!.. Сидел это я на пристани, глядел на море, и так мне горько стало. Воевал, воевал и вот довоевался. Гонит меня мой же народ с моей же земли… И потянуло меня, грешника, домой, к моему плугу. Паши, Василий, землю, делай людям добро. Им некуда будет податься, и они будут платить тебе добром… Теперь сама видишь… Заплатили!

— А ты, дядя, правду говорил. Я вот пока от моря добрался до хутора, видал много людей. Добрых было вот сколько, — Вадимка широко развёл руками, — а зловредных было всего двое — моя хозяйка, у которой я пас скотину, да Роман Попов. Ей-богу!

— Не будь, парнишша, добрых людей, ты бы и до дому не дошёл. Не будь их, твоя мать ничего бы не посеяла. Но дело, понимаешь, в другом. Хорошим людям дорогу загораживают эти самые зловредные. Их с дороги убирать надо, они жить мешают.

— Не надо уж так ожесточаться, Василь. Мёртвых не воскресишь, зачем же начинать новую войну?

— Да разве я шёл домой, чтобы воевать?.. А теперь вижу — пока эта сволочь стреляет, никакой мирной жизни у меня не получится, мне её не дадут. Тут уж, хочешь не хочешь, а приходится к этой мирной жизни силком пробиваться… Яков всегда говорил, что из меня плохой вояка. Нынче, видно, надо стать хорошим. Что делать?

Неожиданно в курень вошёл Алексей Кудинов — председатель сельсовета. Давно не видал Вадимка Алексея Кудинова. Тот был приземистый, коренастый, с большими кошачьими глазами, ходил вразвалку, по-утиному, говорил не спеша, никогда не повышая голоса. В германскую войну казаки, приходившие с фронта, много рассказывали о геройстве полного георгиевского кавалера Алёши Кудинова, удивлялись, что даже в бою он не терял спокойствия. Потом вместе со всеми Алёша вернулся с фронта. Суходольские мальчишки знали о всех подвигах Алёши, но хотелось услышать о них от него самого. Вадимка хорошо помнил, как уселись они на майдане вокруг прославленного вояки, стали к нему приставать, чтобы он рассказал, за что он получил столько крестов да медалей.

— А я, ребятки, умею только воевать, а совсем не умею докладывать, — стал отбиваться он. — Да и воевать, сказать по правде, не люблю!

Так ребята ничего от Алёши и не услыхали. Дружно решили — какой же это герой! Зря ему крестов столько нацепили! Зря так уж расхвалили его казаки!

Теперь, когда Вадимка вернулся из отступа, суходольцы наперебой хвалили своего председателя сельсовета. Они его величали уже Алексеем Спиридоновичем. «Что ни говори, а Кудин у нас на хуторе один! Другого нету!» — то и дело слышал Вадимка. Много хорошего они рассказывали об этом человеке, но больше всего Вадимке понравился рассказ об одной поездке суходольского председателя в станицу.

Поехал он в ревком с секретарём сельсовета — их суходольским учителем. Сын учителя служил у красных, а самого учителя все считали коммунистом. Когда проезжали они через один хутор, попали в руки бандитов. Привели их в курень. Видит Алексей Спиридонович, что среди бандитов есть его полчане — вместе воевали с германцем. Бандиты им ничего не говорят, а между собою что-то шушукаются. Смекнул тут Кудинов, — не иначе как его хотят отпустить, а учителя расстрелять. И говорит бандитам:

— Вот что, ребята! Я вижу, чего вы задумали. Но по-вашему не будет. Вы сначала стреляйте меня, а потом уж делайте что хотите. Вернуться на хутор без учителя я не могу. Граждане у меня спросят: «Куда дел учителя?» Я им отвечу: «Бандиты убили». А мне скажут: «Его убили, а тебя помиловали? Значит, ты в ихней компании?» Ну, а ревком меня сразу же за шкирку. Так что теперь мне всё равно конец. Уж стреляйте меня нынче, чтоб потом не пришлось мне моргать глазами перед людьми!

Так и отстоял он учителя. Бандиты уговаривали, уговаривали его да и плюнули: «Уметывайтесь живо!»

Теперь Вадимка поверил, что Алексей Спиридонович, видно, не робкого десятка человек. Он не сводил с него глаз, когда председатель вошёл к ним в курень.

— Гость на гость! — поднялась ему навстречу Вадимкина мать.

— Милости просим, — поднялся и Алёшин.

— Здорово дневали, граждане, — как всегда не спеша ответил председатель. — Да я, Василь, заходил к тебе, сказали, что ты пошёл сюда.

— Зачем это я понадобился советской власти?

Все уселись.

— Да видишь ли… советская власть хочет, чтобы ты жив остался.

— Что такое?

— Да как тебе сказать… Стал я прикидывать, что же будет дальше после твоей беды? И вот что у меня получается. Как теперь должен рассуждать твой дорогой дружок Яков?

— Был дорог, стал ворог!

— Знаю, потому-то и пришёл… Рассуждать он должен так: ежели он убил у тебя отца, значит, ты без последствий этого оставить не можешь. А раз не можешь, значит, ему теперь домой наведываться уже нельзя — ты же живёшь почти рядом! У него теперь выход один — убить тебя. Ты же его знаешь! Начинаю прикидывать насчёт тебя. Каждую ночь жди — вот-вот нагрянут. Да не один Яков, а целая банда. А ты безоружный! Моя тебе команда: пока косовица не накрыла, езжай-ка ты в станицу да приставай к отряду по борьбе с бандитизмом. Гоняться в одиночку да за каждым бандитом в отдельности — дело гиблое. Надо это делать как подобает… А поспеет хлеб, приедешь домой. Так тогда ж ты явишься с винтовкой как боец отряда… Будет нас тогда двое вооружённых на хуторе. Раз пришло время самоопределяться, значит, придётся вместе самообороняться, казак Алёшин.

— Да-а-а, пришёл домой, а тут вон какие дела… А ты же держал нейтралитет?.. А теперь рассуждаешь, как заправский председатель советской власти. С чего бы это, Алексей Спиридонович?

— На это я тебе, Василь, вот что скажу — пришло, брат, время самоопределяться. Жизнь того требует. Теперь нам остаётся выбирать — или ты друг советской власти, или ты недруг. Гражданская война показала, что нашему брату надо устанавливать с красными мир. Казаки теперь так и сделали. Сделали, да не все. Кое-кто в лес ушёл. Недавно в лесу у них появился полковник Мальцев… К своим лугано-митякинцам добрался. Теперь дело пошло по-другому. Раньше, когда бандитским отрядом командовал Роман Попов, они стреляли только коммунистов. Своего брата казака они не трогали… А с приходом Мальцева стали стрелять всех, кто в дружбе с советской властью. Никому пощады не дают!.. А что нам с тобою теперь прикажешь делать? Насколько я понимаю, жизнь нам прямо указует — вам, гражданин Кудинов да гражданин Алёшин, надо не в лес уходить, а воевать с лесом придётся… А ты как думаешь?

— В этом вся и штука, — вздохнул Василь. — Что ж тут думать? Подаваться-то и впрямь больше некуда… А в отряд-то меня возьмут? Я ведь только что из отступа!

— Таких, как ты, в отряде уже много. Думаешь, тебе одному податься больше некуда? Идёт, брат, перестроение казачьих рядов. Прямо, что называется, жарь рысью, арш, арш! Вот и всё доказательство, гражданин Алёшин, — развёл руками председатель.

— Слухаю, слухаю вас, казаки, который год слухаю, а вы все одно и то же, — сказала Мария Андреевна. — Ждём: вот-вот кончится, вот-вот кончится это смертоубийство… А ему ни конца, ни краю. Господи! И когда же этому конец!

Такие слова Вадимка слышал не впервые, они звучали не раз, когда он шёл от Новороссийска до дому. Говорили чаще всего женщины. Это был единый женский вздох по всей земле, по которой пришлось пройти Вадимке. Сколько он себя помнит, и его мать все ждёт мира. Сегодня Вадимка внимательно вслушивался в разговор двух бывалых казаков. Ему было очень жалко дядю Василя. Все, о чём тут говорилось — совсем не то, чего ждал теперь от жизни дядя Василь. Вадимка хорошо знал, как истосковался этот человек по работе, а ему приходится опять брать винтовку. Значит, и ему, Вадимке, придётся расставаться с мечтой о людской доброте. Какая уж тут доброта, когда люди стреляют друг в друга!

— Что поделаешь, Андревна, — отвечал председатель. — Хочешь одного, а глядишь, жизнь рассудила по-другому… Вам, бабам, надоело, а нам? Обрыдло хуже горькой редьки… Ну так вот, Василь, за этим я к тебе и приходил. Дуй в станицу, а то можно опоздать… И добрый тебе час!

— А как же ты? Один на хуторе. Гости ведь и к тебе могут нагрянуть.

— А что я? Я — власть на местах. Мой окоп не где-нибудь, а тут. Трудновато мне, конечно, будет, но что делать? Видно, придётся тряхнуть стариной… Ты думаешь, мне четыре Георгия повесили за то, что я умел лезть на рожон? Не-ет! На войне нужно стратегию и тактику иметь. А они гласят: выиграть бой — не самое главное, куда важнее выиграть войну… Ежели налетит весь ихний отряд, бой мне принимать нельзя, уйду в укрытие. Но я, брат, не сдамся, победа на хуторе всё равно будет моя… Словом, был нейтрал, да черт украл. И помаленьку буду собирать и у нас отряд против банды, — сказал он, вставая.

Василий Алёшин ночью уехал в станицу, а перед уходом объявил «приказ по гарнизону» — его двор и двор Марьи Андреевны косовицу должны проводить в супряге. Один двор, рассуждал он, — это сила «кот наплакал», два двора — сила «кобель начихал», а значит, уже побольше будет. Тягло было только у Алёшиных — пара быков да конь, не густо и с рабочей силой: у Марьи Андреевны — она сама да Вадимка, а у Анны Ивановны — жены Василия — она сама да дочь Настя, Вадимкина ровесница. В приказе были пункты, касавшиеся специально Вадимки.

— Остаёшься ты один казак на два двора, остальные все бабы. Тебе, как старшему по команде, придётся за все отвечать… Я проверил — все в исправности, косилки тоже на ходу, только и у вашей и у нашей нет запасных косогонов — есть только сломанные. Сходи в кузню к Лаврену Михайловичу, он их починит… Понял? А ну, повтори! — улыбнулся дядя Василий, видя, с каким старанием Вадимка слушал его «приказ по гарнизону». Подчинённый был несказанно горд — он остаётся за старшего, он за все отвечает.

Едва дядя Василий уехал, Вадимка начал готовиться к покосу. На такого «старшего по команде» можно положиться: когда дядя Василь вернётся, он увидит, что сделано куда больше, чем было приказано. А начинать хлопоты придётся, конечно, с косогонов. И Вадимка отправился к Алёшиным. Во дворе встретил беленькую, голубоглазую Настю. Она всегда была большая насмешница, но теперь разве она посмеет? Теперь он старший над Настей!

— Ну-ка, покажи, где у вас старые косогоны… В кузню пойду, — распорядился Вадимка.

— А чего это ты такой важный нынче? — удивлённо посмотрела на него Настя. — С чего бы?

Вадимка смутился.

— Сказано тебе… значит, неси косогоны.

— Там, за закромом, — кивнула Настя на амбар.

Старшему пришлось самому идти в амбар, оттуда он вышел, держа в руках сломанные железки; нахохлившись, не глядя на Настю, пошёл со двора. Но самое обидное оказалось впереди: когда он выходил из калитки, услышал, как девчонка засмеялась ему вслед.

…В кузнице было полно густого, на редкость едкого дыма от курного угля; в дыму тенями маячили Лаврен Михайлович и его сын, постарше Вадимки, дувший в мех. Горн гудел, освещая склонившегося над ним Лаврена.

— Здорово ночевали… — начал было Вадимка, но закашлялся и стал чихать.

— Ничего, брат, даже в пороховом дыму люди живы остаются, а это пахучий дымок мирного времени. Чихай себе! Здорово, здорово, герой… Ты пока что выйди-ка из кузни, у нас самая горячая минута… А ну, поддай жару! — бросил он своему помощнику. — Вот-вот.

Лаврен выхватил из огня две железки с раскалёнными добела концами, наложил на наковальне один конец на другой.

— А ну слегка стукни молоточком… Да не бойся искры, нехай она тебя боится.

Сын всего несколько раз прикоснулся молотком к мягкому, как тесто, железу, и Вадимка с удивлением увидел, как концы приваривались друг к другу, получился цельный, настоящий косогон. Кузнец выхватил из рук помощника молоток и ударил по железу. Искры огненным дождём брызнули во все стороны. Вадимка со страху выскочил из кузницы.

Стоя у плетня перед открытой дверью, он залюбовался, как умелые руки — закопчённые и жилистые — делали своё дело. Парнишка с восхищением поглядывал на вдохновенное лицо кузнеца, слегка озарённое светом раскалённого, теперь уже остывавшего железа. И это лицо, и мерный задорный стук молотка, и весёлый звон наковальни, и терпкий запах курного угля — все говорило о приходе мирного времени, все тут радовало малолетка, видавшего жестокую войну. Поднимавшееся из-за сада солнце решительно подтверждало, что теперь на Суходоле все будет хорошо — и люди перестанут гибнуть, и зерна в колосьях будет, конечно, больше, чем думают люди, хлеба хватит на целый год, а значит, и голода не будет…

— Ну, давай… что там у тебя? — спросил Лаврен Михайлович, все ещё постукивая молотком. — Ты ж теперь остался на два двора и за косаря и за пахаря.

…Когда Вадимка возвращался домой с готовыми косогонами, он заметил, что в хуторе происходит что-то неладное. Люди, и на улице и во дворах, всматривались в поле — оно начиналось недалеко от хутора — показывали в ту сторону, были явно встревожены. Вадимка остановился и тоже стал смотреть. По дороге во весь опор скакали всадники. Сколько их — в пыли не разберёшь. Вот они уже у Ветряков, вот они влетели на улицу, ведущую на майдан. Суходольцы хлынули туда же. Вадимка, забросив косогоны через плетень Алёшиных, во всю прыть помчался вместе со всеми. На хуторской майдан к сельсовету стали сбегаться люди.

— Бандиты, — крикнул кто-то.

У ворот сельсовета стояло десятка два осёдланных, потных, запылённых, сильно загнанных коней, их стерегли коноводы. Бандиты с остервенением винтовочными прикладами вышибали окна в курене сельсовета; во дворе жгли сельсоветовскую «канцелярию». Слышался звон разбиваемого стекла, треск оконных переплётов, густая ругань разносилась по майдану.

— Хватай, бей, жги! — кричал рябой бандит, выбрасывая из выбитого окна папки.

Клочки серой «сахарной» бумаги разлетались по ветру. В рябом Вадимка сразу узнал своего знакомца. Роман Попов!

— Гуляй, Всевеселое войско Донское!

— Наводи полный порядок!

— Делай, ребята, на совесть, ничего не оставляй для другого разу!

Из ворот сельсовета вышел Яков Чугреев, вскинув ремень винтовки на плечо.

— Гости во двор, а хозяин со двора! Смылся, подлец! Кто видал Алёшку Кудина? — спросил он у хуторян.

— Да ты его лучше, лучше поишши! — ответил ему насмешливый голос.

— Мы его найде-ем! Он у нас долго не пробегает! Я спрашиваю — где председатель? Ну?

Толпа молчала.

— Как в рот воды набрали, сволочи!

Яков сел на коня и поскакал к своему двору.

— Черта с два они будут Спиридоныча искать. Они же знают, что у него винтовка. Пока они его возьмут, так из ихнего брата ляжет не один… А их и так не очень густо, — тихонько говорил все тот же насмешливый голос.

— Председатель нам ишшо пригодится! — послышалось где-то рядом.

Подождав, пока догорал небольшой костёр из папок и бумаг, бандиты ногами стали разбрасывать пепел.

Потом они всей гурьбой вышли на улицу. Распоряжался высокий человек, выделявшийся своей выправкой и повелительным голосом. Вадимка обомлел. Он узнал полковника Мальцева. Тот снова был, как и раньше, в военной форме защитного цвета, только теперь без погон, в начищенных сапогах, в его лице тоже ничего не изменилось, у него вновь отросли пушистые и длинные усы. Полковник вёл себя так, будто и не было новороссийского разгрома белых. Вадимке вспомнилось, как, уже идя в толпе пленных, переряженный в дырявую шинель, этот злыдень вовсе не считал себя побеждённым. А теперь он снова воевал с советской властью. Только зачем ему такие усы? По ним можно сразу его узнать, а теперь это ему совсем ни к чему.

Вадимка не мог отвести глаз от полковника, он видел только его. Вот Мальцев, окружённый своей «свитой», подошёл к толпе суходольцев, которая все время росла. Он, кажется, будет говорить речь.

— Казаки! — начал он своим командирским голосом. — Перед вами один из сражающихся отрядов. Таких отрядов в Донецком округе много. Они борются под единым командованием, они входят в состав Донской повстанческой армии. Наша боевая задача — расчистить дорогу доблестной и многострадальной армии генерала Врангеля. Мы объявили всеобщий сполох на Дону. Мы прибыли к вам, чтобы покарать изменников и призвать вас в свои ряды. Уверен, что наш голос не останется без ответа. Кто с нами? Отзовитесь, казаки!

Полковник Мальцев умолк и выжидающе водил глазами по толпе.

— Ну! Кто первый?

Суходольцы угрюмо молчали.

— Кто служил в Лугано-Митякинском полку, тот должен хорошо меня знать!

— Хорошо знаем, — ответило несколько голосов.

— Так в чём же дело, казаки?

Суходольцы молчали.

Полковник помрачнел.

— Учтите! Кто сегодня не с нами, тот против нас… А за это придётся ответ держать перед батюшкой Доном.

Суходольцы молчали.

— Э-э-э, да это ты, приятель! — раздалось из «свиты». Вадимка повернул голову на знакомый голос и увидел рябого, который на него смотрел. — Плохо ж ты, братец, несёшь службу… Я ж тебе приказал передать вашим казакам…

— По ко-о-ня-ям! — скомандовал полковник.

Отряд быстро вскочил на коней и вслед за Мальцевым поскакал по улице. Вадимка слышал, как, пуская коня вскачь, Роман Попов крикнул хуторянам:

— Теперь с вами разговор другой будет! Не прогневайтесь!

Суходольцы смотрели вслед поскакавшим. Каждому захотелось многое сказать. И они заговорили. Все сразу.

— Все сначала? Не-ет… Пора к берегу прибиваться…

— Подумаешь, военно-полевой суд — карать приехали…

— Видали мы твои дела! Господин полковник Мальцев!

— Катись с богом!

— Не-ет, дураки перевелись. Мальцев нынче тут, а завтра его нету. До лесу далеко, а до советской власти близко.

На улице было видно, как бандиты остановились около кузницы. Несколько человек, спешившись, вытолкали Лаврена Михайловича на дорогу, поставили перед Мальцевым.

— Выручать Лаврена! — и суходольцы всей толпой рванулись с места. Когда они уже подбегали к кузнице, увидели, как Мальцев махнул рукой, один из бандитов выстрелил, и Лаврен Михайлович упал на дорогу. Толпа ахнула, раздался пронзительный женский крик. Казаки плотным кольцом окружили убитого, начался невообразимый шум, вопли, ругань. Вадимку притиснули совсем близко к Мальцеву, сидевшему на коне. Хуторяне кричали:

— Что вы делаете?

— За что человека убили?

— Сволочи!

— Благодетелями называются!

— Казаки, да что ж это такое?

Полковник спокойно достал из кобуры револьвер. Крики оборвались.

— Молчать! — скомандовал он. — Так будет с каждым, кто помогает красным. Запомните, изменникам убирать хлеб мы не дадим… Да и убирать вам, кажется, нечего! Сам бог против красных! За мно-ой!

И отряд поскакал с хутора, снова оставляя за собой длинный хвост знойной пыли. Последним скакал Яков Чугреев.

Но все заглушили женские причитания.

— Да к кому ж мы теперь пойдём в нужде, в го-о-орюшке…

— Да на кого ж ты нас поки-и-инул…

— Хватит, бабы! Его ж домой надо! Казаки, взяли! — скомандовал кто-то.

Протиснувшись между женщинами, казаки подняли убитого и понесли по улице. За ними двинулась вся толпа. Плач, разносившийся по хутору, медленно двигался к куреню Лаврена Михайловича.

Вадимка был совершенно ошеломлён происходящим. Он хотел пойти вместе со всеми, но вдруг увидел Настю. Она стояла у плетня возле кузницы и словно окаменела. Вадимка бросился к ней.

— Пойдём домой!

Но она его не услышала, продолжала молча смотреть вслед уходящим.

— Ну, пойдём, что ли? — взял он её за руку.

Настя вздрогнула, посмотрела на него с удивлением, словно не узнала, потом вдруг опомнилась и беззвучно заплакала, уткнув лицо в Вадимкино плечо. Её било, как в лихорадке.

Парнишка растерялся.

— Настюшка, не надо… Понимаешь, не надо, — повторял он, сам еле сдерживая слезы. Ему хотелось погладить её по плечу, но он не решился. — За что убили человека? — дрогнувшим голосом сказал он. — Не надо плакать… За что убили?

Настя понемному стала утихать. Всхлипывая и утирая ладонями слезы, она подняла голову, отстранилась от Вадимки. Он еле расслышал:

— Они сказали, что дядя Лаврен починял косилки… значит… помогал изменникам.

— А ты как сюда попала?

Настя не ответила.

— Зачем прибегла сюда?

— В хуторе бандиты, бати нет, а ты в кузню пошёл… Мне стало страшно, и я побегла тебя искать… Только я к кузне, а тут верховые налетели… Ой, как страшно!.. А недавно… дедушку убили! — и Настя заплакала навзрыд.

Вадимке хотелось утешить девчонку, но как-то не получалось.

— Нужно проводить дядю Лаврена до куреня… Пойдём! — сказал он.

— Пойдём, — всхлипнула Настя.

Вадимка и Настя пошли вслед за хуторянами. Они и не заметили, что шли, крепко взявшись за руки.