Сейчас среди студентов лингвистических специальностей значительно преобладают девушки, а в числе видных лингвистов процент женщин достаточно велик. И уже трудно себе представить, что менее столетия назад языкознание, как и другие науки, было чисто мужским делом. Мы не всегда осознаем, как быстро меняется мир. В 1858 г. знаменитый английский мыслитель Генри Томас Бокль прочел лекцию «О влиянии женщин на прогресс знаний», целью которой было восславить женщин. Он говорил, что женщина естественно предпочитает дедуктивный метод индуктивному, и, поощряя в мужчинах дедуктивные привычки мышления, она оказывает, хотя, может быть, бессознательно, громадную услугу науке. Возможность женщины самой реализовать свои предпочтения ему в голову не приходила. Потом все необратимо изменилось. И первую женщину в отечественной лингвистике звали Розалия Осиповна Шор (1894–1939).

Правда, если учитывать и смежные с лингвистикой дисциплины, в особенности области методики преподавания языков и филологического анализа памятников, то женщины появились там несколько раньше, в начале ХХ в. Но наука о языке в собственном смысле в нашей стране была целиком мужской до самой революции. И именно Шор первой смогла в 20-е гг. в нее пробиться.

Конечно, для этого она вовремя родилась. Как пишет ее дочь в недавно вышедших интересных воспоминаниях с неакадемическим названием «Стоило ли родиться, или не лезь на сосну с голой задницей», «не знаю, сколько и как бы мама работала, если бы не революция. Революция, безусловно, открыла ей дорогу в науке, устранив на первых порах дискриминацию женщин и евреев, но за это она потребовала подчинения себе».

Розалия Осиповна Шор родилась 12 (24) июня 1894 г. в Ковно (ныне Каунас), но когда ей было шесть недель, семья переселилась в Москву, где Шор прожила всю свою недолгую жизнь. Семья была интеллигентной: отец – врач и ученый-бактериолог, мать – зубной врач. Окончив гимназию, Розалия поступила на германское отделение историко-филологического факультета Высших женских курсов, преобразованных после революции во Второй МГУ, его она окончила в 1919 г., затем она еще год занималась на лингвистическом отделении историко-филологического факультета Первого МГУ. Еще студенткой она начала участвовать в работе Московского лингвистического общества, существовавшего в 1918–1923 гг. и объединявшего московских лингвистов, принадлежавших к школе, восходившей к Ф. Ф. Фортунатову. Шор заведовала общественной библиотекой и трижды за пять лет существования общества выступала с докладами. Одновременно она (как и ряд других лингвистов) входила и в состав другого образования: Московского лингвистического кружка (1915–1924). Там она постоянно участвовала в дискуссиях и также не менее трех раз выступала с докладами. Там и там Шор входила в ядро обоих кружков, где все, кроме нее, были мужчинами. Темы ее докладов были разнообразными, а одна из них весьма примечательна: молодая исследовательница в 1923 г. говорила о знаменитом швейцарском лингвисте Ф. де Соссюре. Его «Курс», посмертно изданный в Женеве семью годами раньше, в Москве знали еще немногие. С этой книгой в ее жизни будет еще многое связано.

Окончив университет, Шор сначала хотела заниматься литературоведением. Из ее письма тех лет, опубликованного дочерью, следует, что она увлекалась формальной школой, идеями Брика и Шкловского. Но ей предложили остаться при I МГУ (по современной терминологии, в аспирантуре) по кафедре сравнительного языкознания. И она связала жизнь с лингвистикой, хотя иногда публиковала работы и по литературе. В 20-е гг., когда почти все ученые работали во многих местах, Розалия Осиповна преподавала в I МГУ, работала научным сотрудником I разряда Лингвистической секции Института языка и литературы РАНИОН, научным сотрудником Гос. академии художественных наук (ГАХН), Института народов Востока, выполняла работу для издательств и энциклопедий.

Р. О. Шор принадлежала к поколению Е. Д. Поливанова, Н. Ф. Яковлева, Л. П. Якубинского. Эти яркие и талантливые ученые, тогда молодые, благодаря революции заняли ведущее положение, оттеснив старую профессуру, в большинстве не хотевшую и не умевшую приспособиться к новым ситуациям. Но и это поколение лингвистов, кроме Шор, состояло из мужчин. Характерна ошибка В. Н. Волошинова (см. очерк «Грустная судьба»), не раз ссылавшегося в книге «Марксизм и философия языка» на одну из ее публикаций, именуя ее «очерком Р. Шора». Современный специалист по М. М. Бахтину посчитал эту ошибку намеренной, «карнавальной». Однако напрашивается более простое объяснение: Волошинов, зная фамилию Шор лишь по публикациям, просто не мог себе представить женщину в качестве автора солидной научной статьи.

Но Шор была женщиной, и в 1926 г., за год до публикации этой статьи, родила дочь. П. С. Кузнецов (см. очерк «Петр Саввич»), учившийся у Розалии Осиповны санскриту как раз тогда, когда у нее был грудной ребенок, вспоминал: «когда родилась Женя Шор… кто-то несведущий спросил: “А кто же отец?”. Р. О. ответила: “Знаете, в нашем племени вообще принято непорочное зачатие”». Евгения Николаевна пишет, что так никогда и не узнала, кто был ее отцом.

Рождение ребенка никак не уменьшило трудовой активности Розалии Осиповны. Как вспоминает дочь, «мама обычно проводила весь день на работе и возвращалась домой поздно… Тут же она садилась за убранный обеденный стол; она всегда работала за обеденным столом… Казалось естественным, что она работает до двух, трех, четырех часов ночи… Мама работала так круглый год, в выходные дни тоже, она не брала отпуск (кроме последних двух лет), все равно ей нужно было летом писать свое или редактировать чужое».

В чем-то положение единственной женщины среди мужчин могло быть и выигрышным: дочь отмечает среди качеств матери умение «сочетать женственность с ученостью» и вспоминает слова одного из ее коллег: «Розалия Осиповна была обаятельная женщина»; ср. оценку П. С. Кузнецова: «Р. О. [Шор] вообще была женщина остроумная». Кузнецов отмечает и то, что еще до знакомства с ней «слышал о ней много интересного и отчасти анекдотического», что свидетельствует о ее популярности. И карьера ее была успешной.

Помимо фантастической работоспособности Шор отличала и огромная эрудиция. Она знала 16 языков (правда, видимо, только индоевропейских). Как свидетельствует П. С. Кузнецов, учившийся в разные учебные годы санскриту у нее и у М. Н. Петерсона, объяснения Петерсона бывали интереснее, но язык Шор знала лучше. Это, конечно, было связано с ее великолепной памятью: по свидетельству дочери, «до 35–36 лет у нее не было записной книжки, а номеров телефонов ей нужно было помнить очень много». Эрудиция распространялась и на знание лингвистической литературы, особенно зарубежной, в этом у нее в те годы не было равных. Когда значительно уступавший ей в этом отношении В. Н. Волошинов имел неосторожность написать, что специальных работ по истории философии языка до сих пор нет, Шор в рецензии перечислила сразу пять солидных трудов, опубликованных за рубежом.

Такие знания нашли хорошее применение: энциклопедическую деятельность. Ее вклад в первое издание Большой советской энциклопедии огромен: гигантское количество больших и малых статей на самые разные темы: по теории языка, по конкретным языкам, персоналии лингвистов. Все 1930-е гг. Шор была редактором раздела «Языкознание» в энциклопедии (сначала совместно с Н. Я. Марром, а после его смерти единолично). Велик ее вклад и в печатавшуюся в 20–30-е гг. и оставшуюся незаконченной «Литературную энциклопедию», куда включались и статьи по лингвистике.

Количество публикаций Шор очень велико, особенно для автора, деятельность которого продолжалась недолго, менее двух десятилетий. Но преобладают «малые жанры»: энциклопедические статьи, обзоры, предисловия и послесловия, комментарии, рецензии (в этом жанре Шор тоже была очень активна). А прижизненных книг, не считая литературоведческих и изданий переводов, всего две и не слишком объемистые. Одна из них посвящена социологии языка, другая историографии лингвистики.

Книга «Язык и общество» появилась в 1926 г. (год рождения дочери автора) и была издана за один год дважды. Это, несомненно, самая интересная работа Шор, удачно сочетающая научность с общедоступностью, написанная ярко, привлекающая множество любопытных и иногда забавных примеров из художественной литературы и из разговорного языка. В книге ощущается, что ее автором была «женщина остроумная». Но цель автора вполне серьезна: «изложить в доступной для русского читателя форме новейшие достижения западноевропейской научной мысли в области социологии языка». На первом месте среди излагаемых ученых был Ф. де Соссюр.

Однако книга далеко не сводится к простому переложению идей «социологической школы». Большая ее часть посвящена проблеме, обычно вообще не рассматриваемой лингвистами, несмотря на свою важность. Книга, обращенная к широкому читателю, исследует стереотипы массового, «наивного» сознания в отношении языка, выявляет их причины и старается отучить от них. Начинает Шор с такого примера: негр Джим из «Приключений Гекльберри Финна» М. Твена не мог даже поверить, что в мире есть не один английский язык, и повстречавшийся ему француз может самые обычные вещи называть совсем по-другому, чем он. То есть, как пишет Шор, «рефлектирующее над языковыми фактами наивное сознание» удивляется множеству языков и особенно тому, что «в различных языках для обозначения одной и той же вещи применяются совершенно различные звуковые комплексы». «Серьезная наука» редко замечает такие проблемы (впрочем, как раз Соссюр их обсуждал, говоря о произвольности знака), но они очень важны. И недаром современный лингвист В. А. Плунгян назвал популярную книгу о языке «Почему языки такие разные?». И Шор вкратце рассматривает, какими разными бывают языки, давая начатки знаний о типологии и приводя разнообразные примеры.

Другая проблема связана с тем, что «сталкиваясь с проблемой многообразия человеческих языков, наивное сознание реагирует на нее, прежде всего, своеобразным протестом» (непривычное кажется «нечеловеческим», отсюда пародии на чужое произношение, прозвища и пр.). На это накладываются замечаемые носителями изменения в языке, что «окончательно разрушает свойственное наивному сознанию представление о естественно-необходимом характере его родной речи». И несостоятельность такого представления показана на разных примерах: говорится о социальном, а не естественном характере овладения языком, о различии между природными звуками (таковыми кажутся и звуки чужой речи) и звуками, включенными коллективом в систему фонем.

Еще один предрассудок: «примитивному сознанию слово представляется тождественным с обозначаемым им предметом», что проявляется в магии слов, табу и пр. «Но в основе этого наивного представления лежит проблема менее ясная – проблема о тождестве значения, как существующего в коллективном смысле слова, и названия, как указания на предмет». И далее рассматриваются серьезнейшие проблемы семасиологической и номинативной функций, в том числе случаи их несовпадения.

Образование само по себе не ведет к преодолению «наивного сознания», наоборот, появляются новые предрассудки, связанные с письмом: «наивному языковому сознанию основной единицей речи обычно представляется графическое слово», хотя в связной речи это не так, на что указывают народные этимологии и каламбуры. Один из примеров Шор хочется привести: строку «Интернационала» Воспрянет род людской кто-то (ребенок?) воспринял как: Воз пряни[ков] в рот людской. Последнее, против чего предостерегает Розалия Осиповна – свойственное даже некоторым лингвистам отождествление значения слова с его этимологией: «Установление этимологической связи двух слов отнюдь не раскрывает их значение, но делает это значение “образным”, наглядным».

Анализ точно подмеченных свойств «наивного сознания» играет у Шор двоякую роль. Во-первых, оно дает возможность на, казалось бы, совсем простом уровне рассмотреть серьезные и сложные проблемы языка. Во-вторых, это имело тогда и имеет сейчас и самостоятельное значение. В 20-е гг. шло активное распространение литературного языка и книжной культуры среди массы, часто сохранявшей «наивное сознание», в том числе языковое, что могло порождать те или иные коллизии. А сейчас, конечно, человек со средним или высшим образованием уже не будет рассуждать, как негр Джим, и называть любого, кто не говорит на его языке, немцем. Но, вспоминая совсем недавние выступления за возвращение городу «настоящего» (в отличие от Петрограда и Ленинграда) имени Санкт-Петербург, или же сталкиваясь в наши дни с тем, как очень уважаемые люди всерьез считают проект небольших изменений русской орфографии «покушением на русский язык», думаешь, что поднятые Шор вопросы еще долго будут актуальными.

Последняя часть книги непосредственно посвящена теме, заявленной в ее названии. В то время социолингвистика как особая дисциплина еще не существовала, а в нашей стране Шор наряду с Е. Д. Поливановым выступала в роли первопроходца. Рассмотрено на ряде примеров, как социальная дифференциация отражается в языковой дифференциации; описываются социальные диалекты, включая тайные языки, и их соотношение с «общим языком»; обращается внимание, что таким образом в языке выражается классовое или групповое самосознание. Шор избегала заявлений марристов (см. очерк «Громовержец») о всеобщей классовости языка, говорится лишь о выражении классовой борьбы в экспрессивной окраске слова (в том числе звуковой) и об обусловленных «классовым сознанием» мерах по регулированию языка (в зависимости от ситуации это может быть поощрением или искоренением заимствований и пр.). Специально обращено внимание на редко тогда упоминавшиеся теоретиками языка «торговые жаргоны» и пиджины. В то же время Шор признает (что делали не только марристы) существование смешанных языков, к которым относит английский и современный персидский. Постоянно автор книги старается объяснить те или явления языка изменениями в обществе, причем роль экономических факторов (особенно экономического господства) считает более важной, чем роль политики. При общей разумности подхода иногда объяснения выглядят излишне прямолинейными. Процесс распада языков Шор однозначно связывает с экономическим регрессом: распад латыни и образование романских языков она объясняет регрессом после падения Римской империи.

В целом книга вполне разумна и хорошо написана; хотя современная социолингвистика далеко ушла вперед, книга выглядит не такой уж устаревшей, в 2009 г. она переиздана. А в 20-е гг., безусловно, Шор была у нас лидером в области социологии языка. Ведущий французский лингвист тех лет А. Мейе откликнулся на книгу «Язык и общество», в конце рецензии выразив удивление тем, что автор – «une dame».

Но спустя пять лет Розалии Осиповне пришлось каяться за свою книгу. Она писала, что ошибочно пыталась «материалистически переработать Ф. Соссюра», вводила экономический фактор, но сохранила основные дефекты соссюровской концепции, в результате «нечеткость социологических понятий и недиалектичность всей концепции».

Такая смена вех прошла несколько этапов и была обусловлена как усилением борьбы за марксистскую лингвистику, так и установлением между 1926 и 1931 гг. господства марризма. В книге 1926 г. при использовании иногда марксистской терминологии задача построения марксистской лингвистики еще не ставилась, а влияния Марра не наблюдалось. Уже в 1929 г. (рецензия на В. Н. Волошинова) марксистская лингвистика обсуждается, но пока еще считается возможным использовать, пусть после «коренной перестройки», идеи Соссюра. К 1931 г. так вопрос уже не стоял.

Учение Н. Я. Марра стало активно внедряться в языкознание с 1928–1929 гг., когда оно было при поддержке видных деятелей партии (М. Н. Покровский, А. В. Луначарский) объявлено «марксизмом в языкознании». Но в Ленинграде, где жил Марр, оно и тогда, и даже позже было влиятельнее, чем в Москве, где была заметна оппозиция ему. И одной из первых в Москве под влияние марризма (никогда, впрочем, не ставшее полным) подпала (наряду с Н. Ф. Яковлевым и Л. И. Жирковым) Шор. П. С. Кузнецов, упоминая о резкой враждебности марризму М. Н. Петерсона и А. М. Селищева, пишет: «Р. О. Шор, напротив, во многом тогда склонялась к Марру». В «поливановской дискуссии» 1929 г. она выступила на стороне противников Е. Д. Поливанова, то есть за Марра. В следующей дискуссии 1931 г. между марристами и «Языкофронтом» (см. очерк «Выдвиженец») она до конца не солидаризировалась ни с одной из сторон, но в целом также была за Марра.

Вряд ли такое поведение следует объяснять, как это часто делают в подобных случаях, только страхом и влиянием проработок. В Москве Шор, что отмечает П. С. Кузнецов, стала «склоняться к Марру» сразу, еще до его полной победы. Крайние марристы иногда задевали и ее, но в основном позже. Представляется, что «новое учение» ей действительно было интересно, хотя она была слишком образована и эрудированна, чтобы отвергнуть ради него всю мировую науку. В борьбе научных партий она была за Марра, но и не вместе с ним.

У Розалии Осиповны было много качеств, ценных для ученого: работоспособность, эрудиция, умение интересно писать и четко формулировать свои мысли. Ей не хватало самостоятельности во взглядах. И часто она увлекалась теми учениями, которые были в это время популярны. Так было с Соссюром, от влияния которого она полностью не освободилась, хотя в 30-е гг. стала к нему много критичнее. И так было с Марром. Впрочем, у обоих она не приняла самые смелые и порывавшие с традицией идеи: у Соссюра отказ от обязательного историзма, у Марра отвержение компаративистики. В результате ученые, строго придерживавшиеся определенных взглядов, упрекали ее в эклектизме. Вот позднейшая характеристика А. А. Реформатского: Шор «была по природе эклектична, заигрывала с марризмом».

Разделяя со многими языковедами интерес к Марру, Шор, с блеском воевавшая с «наивным сознанием», не замечала, что именно им во многом определялись замысловатые построения именитого академика. «Новое учение» на деле оказывалось регрессом, возвращением к наивным представлениям, давно оставленным наукой. И объективно Шор оказывалась среди тех, кто затушевывал и сглаживал его антинаучные положения.

В 1931 г. вышли в свет две важнейшие работы Шор: ее вторая книга «На путях к марксистской лингвистике» и самая объемистая из ее энциклопедических статей «Языковедение». Они близки по тематике: там и там очерк истории мирового языкознания. Только энциклопедический очерк сосредоточен на «буржуазной лингвистике» (учение Марра изложено в том же томе в статьях других авторов), а в книге речь идет и о «марксистской науке».

Книга Шор 1931 г., вышедшая с предисловием А. В. Луначарского, стояла в ряду публикаций, ставивших целью создание нового, марксистского языкознания. Об этом тогда или немного раньше писали Н. Я. Марр и его последователи, Е. Д. Поливанов, В. Н. Волошинов, Г. К. Данилов, И. И. Презент и др. Люди во всех отношениях разные, и «марксистская лингвистика» у всех получалась разной. Особенность подхода Шор естественна для человека с большой эрудицией и меньшей научной самостоятельностью: она критически разбирает «буржуазную науку», выделяя в ней наследие, которое можно использовать (такового за исключением фактического материала остается немного), дает критический обзор существующей «марксистской лингвистики», но почти не предлагает собственных идей и методов.

Оба очерка развития «буржуазной науки» показывают обширные познания автора, фактически точны, содержат интересные оценки и замечания, но жестко подчиняются принятой тогда у нас (не только в лингвистике) схеме, согласно которой мировая наука XVI–XIX вв. повторяла в своем развитии судьбу формировавшего ее класса – буржуазии. Пока буржуазия была восходящим, прогрессивным для своего времени классом, наука шла вперед, достигнув высшей точки к началу XIX в., а дальше, как и породивший ее класс, стала клониться к упадку (что не исключало прогресса в решении каких-то частных вопросов). Так тогда подходила к истории лингвистики не одна Шор. В этой схеме были положительные стороны, например, внимание к науке XVII–XVIII вв., но, как любая схема, она была слишком жесткой, а оценки современной западной науки оказывались слишком резкими.

Еще перекос: такой подход требовал акцентировать роль ученых, которых можно было с тем или иным основанием считать материалистами. В результате «буржуазный материализм» обнаруживался, прежде всего, у мыслителей XVIII в., в частности, у Ж.-Ж. Руссо, а последующие направления рассматривались как идеалистические: «Общий путь развития буржуазной научной мысли», по Шор, – «движение от материализма к идеализму».

Приходилось учитывать и особые обстоятельства. За год до публикации данных работ И. В. Сталин резко отозвался о социал-дарвинизме, связав его с «социал-фашизмом». Но в области языкознания социал-дарвинизм проявлялся, прежде всего, у А. Шлейхера. Поэтому он осужден особенно строго: «Как всякое перенесение дарвинизма в область общественных наук лингвистический натурализм Шлейхера является объективно-реакционным учением, широко используемым идеологами империализма». И вопреки этому несколькими строками ниже: «Натурализм Шлейхера… оказался мало устойчивым». Но не стоит судить об очерках на основе лишь таких примет времени, в них присутствует серьезное содержание. «Восходящий» период развития «буржуазной» науки Шор возводит к временам, когда «начало колониальной экспансии, географические открытия и торговые путешествия создают необходимые предпосылки для широкого ознакомления европейской научной мысли с новыми языковыми коллективами, с языками иных типов, чем известный с древности узкий круг языков европейских». Завершение «восходящего» периода – В. фон Гумбольдт: «последний крупный представитель философии языка, стоящий у начальной грани XIX в.». То есть этот мыслитель связывается не столько со своими современниками и последователями, как это обычно делается, сколько с предшественниками.

В западной науке времен Шор обычно считали эпоху до начала XIX в. «донаучным» периодом, а основателями «подлинной» науки о языке называли ученых первой половины XIX в. Ф. Боппа, Я. Гримма и Р. Раска. Вопреки этому в лингвистике XIX в. Розалия Осиповна видела регресс по сравнению с предшествующим веком, усиление индивидуализма и индивидуального психологизма. Ее достижения в основном сведены к тому, что «работа собирательно-описательная значительно продвинулась вперед», и в сборе фактов живых языков, и в дешифровке древних письменностей. Это то наследство, от которого нельзя отказываться (ср. Марра, который и это отбрасывал). Но методология всей этой науки неприемлема для нас: «Индивидуализм в восприятии языкового явления, свойственное философскому эклектизму хватанье за отдельный конкретный факт и боязнь широких философских обобщений, ползучий эмпиризм, откуда – крайнее сужение разрабатываемой области, – таковы характерные черты лингвистической науки 19 в. Интересно проследить, как в процессе ее развития исчезают те зачатки социально-исторической концепции языка, которые уже намечены были революционной просветительской мыслью XVIII в.». Если в первой половине XIX в. В. Гумбольдт и даже Я. Гримм еще связывали историю языка с историей его носителей, то далее наука о языке все более замыкалась в себе. Крайним проявлением такого замыкания она считает идеи Ф. де Соссюра о разделении на внутреннюю и внешнюю лингвистику, о необходимости сосредоточения внимания лингвистов на внутренних свойствах языковой структуры в отвлечении от внешних условий ее существования. Ранее Шор принимала этот компонент учения Соссюра, теперь же она называет его «шагом назад» и отвергает резче всего.

Ф. де Соссюр по-прежнему привлекает наибольшее внимание Шор среди ученых последнего времени, но теперь его теория оценивается критически: «сведение социального к коллективно-психологическому», «отрыв» понятия языка от «реальной общественной базы», превращение личности в «некий пассивный аппарат», «дробление» предмета лингвистики и пр. В замечаниях очевидны штампы эпохи, но по сути они были серьезны и выдвигались не одной Шор. Дробление лингвистки на отдельные дисциплины, дающее возможность сузить, но и при этом углубить объект исследования, например, сосредоточившись на синхронном изучении языка – существенный компонент концепции де Соссюра, нашедший продолжение во многих школах структурализма, но нарушавший многие традиции. А превращение говорящего в «пассивный аппарат, регистрирующий только то, что ему передает коллектив», не принимали у Соссюра не только Шор, но и, казалось бы, абсолютно далекий от нее В. Н. Волошинов, а позже Н. Хомский.

И оценка Соссюра у Шор все же не однозначна. Говорится о «ценности его системы», пусть снижаемой «рядом ошибочных выводов». И школа Соссюра и Мейе «права в своем утверждении примата коллектива над индивидом, объективности и принудительности для него социального явления языка» (в наши дни на Западе Соссюра как раз за это иногда критикуют, видя в его идеях отрицание либерализма и свободы). Итак, если не «перестройка» учения Соссюра, то хотя бы учет ряда его идей.

Адептам Соссюра (М. Н. Петерсон и др.) и ученым старой школы вроде Д. Н. Ушакова и А. И. Томсона в книге 1931 г. противопоставлены сторонники марксистской лингвистики. Тогда лишь марристы полагали, что их учитель уже все открыл, а Шор, как и большинство ее коллег, не считала поставленную задачу решенной: «Лингвистика представляет собой один из наиболее забытых, один из наименее благополучных участков на идеологическом фронте». И «никакого единства, никакой одной господствующей системы мы в современном языкознании не находим».

Идеи К. Маркса, Ф. Энгельса, П. Лафарга присутствуют в книге как данность, которой надо следовать, но их оказывалось недостаточно для создания лингвистики в целом. В книге дается обзор имевшихся в СССР работ по марксистскому языкознанию. Шор скептически относится к попыткам применить для этого теорию условных рефлексов И.П. Павлова, считает эклектикой и попыткой «примирить марксизм со старыми системами языкознания» (Бодуэн де Куртенэ) идеи Е. Д. Поливанова, резко оценивает В. Н. Волошинова («quasi-марксизм»), здесь же дана и самокритика, о которой упоминалось выше. «Наиболее серьезным и оригинальным», как было уже положено в 1931 г., признается «новое учение» Н. Я. Марра. Особо как его положительная сторона подчеркнута опора на материал игнорируемых старой наукой бесписьменных языков. Однако в очерке нет и полного принятия марризма: у Марра есть «пережитки» «естественнонаучного материализма», Марр не всегда учитывает высказывания классиков марксизма о языке и др. А многие компоненты учения Марра вроде четырех элементов Шор обходит.

Позитивные взгляды в книге сводятся к общим положениям: применить в языкознании те или иные компоненты марксистского учения, в том числе диалектику, которая уже присутствовала у лучших «буржуазных лингвистов», особенно у В. фон Гумбольдта, развивать и выдвигать на первый план семантику и пр.

В целом Шор, как и другим ученым, включая Е. Д. Поливанова, не удалось решить вряд ли осуществимую задачу построения марксистской теории языка. В 1950 г. от нее фактически откажется и И. В. Сталин, призвавший вместо этого следовать традициям русской дореволюционной науки. Но поиски в этой области не были бесплодными, стимулируя изучение ряда важных проблем, особенно социального функционирования языка. И здесь вклад в науку внесла и Шор.

А как бы Шор в начале 30-х гг. ни критиковала Ф. де Соссюра, она именно тогда добилась самого важного: русского издания «Курса», и не только его. В 30-е гг. научные связи с заграницей стали уменьшаться, а иностранной науке уделялось все меньше внимания, Но Розалия Осиповна организовала серию «Языковеды Запада», где под ее редакцией в 1933–1938 гг. вышло пять книг (после ее смерти серия прекратилась). Первым выпуском стало первое русское издание «Курса общей лингвистики» Ф. де Соссюра в переводе А. М. Сухотина. Затем появились книги Э. Сепира, Ж. Вандриеса, В. Томсена и А. Мейе. Лишь последняя книга была переизданием, остальные переводились на русский язык впервые. Переводчиком Сепира был тот же А. М. Сухотин, он же переработал старый перевод Мейе, до революции выполненный Д. Н. Кудрявским. Книга Томсена была переведена под редакцией Шор ее студентами. Загадку представляет собой вопрос о переводчике Вандриеса: в издании фамилия заменена тремя звездочками. Книга была сдана в печать в конце 1936 г. и вышла в свет в 1937 г., естественно предположить, что за звездочками скрыли фамилию арестованного. П. С. Кузнецов устно называл Михаила Андреевича Солонино (1885–1937), романиста и германиста, привлекавшегося Р. О. Шор и для энциклопедии, действительно ставшего жертвой репрессий. Сама Розалия Осиповна лишь написала вступительную статью к Вандриесу, а книгу Томсена дополнила «Кратким очерком истории лингвистических учений с эпохи Возрождения до конца XIX в.». Для датского ученого конца XIX в. В. Томсена научным языкознанием была лишь реконструкция праязыков, а всех остальных ученых, даже В. фон Гумбольдта, он игнорировал. Очерк Шор, восполнявший эти пробелы, был совершенно необходим для полноты картины развития науки.

Для перевода Шор отбирала самое существенное. Русский перевод «Курса» Соссюра был исключительно важен. А для замечательного американского лингвиста Э. Сепира (на книгу которого 1921 г. она ссылалась еще в «Языке и обществе») она стала первооткрывателем в СССР. Обе эти книги продолжают жить, не раз переиздавались по-русски.

А карьера с множеством «нагрузок по макушку», как выразился В. В. Маяковский, продолжалась. Незадолго до смерти (в 1937 или 1938 г.) Шор составила «Краткое жизнеописание», опубликованное в книге ее дочери. Вот отрывок из него: «При организации Ученого комитета по языку и литературе НКПроса назначена его членом…Зав. кафедрой языковедения в МГПИНЯ [ныне МГЛУ. – В. А.] c 1935/36 гг. Профессор ЛИФГИ (ныне филолог. фак. ЛГУ) с 1935/36 ак. г. Назначена профессором ИФИ [то же, что МИФЛИ. – В. А.] с 1934/35 ак. г. Утверждена в звании профессора НКПросом 11/IV 1934 г., утверждена в степени доктора лингвистических (филологических) наук в феврале 1936 г., в 1936/37 и 37/38 гг.

работаю в качестве члена экспертной комиссии Комитета по делам высшей школы». А далее еще и список сделанного «по линии общественной работы»: консультирование, участие в научных советах, конференциях, организации выставок, доклады, оборудование кабинетов наглядными пособиями, работа в месткомах и т. д. Многое из этого было связано с постоянными командировками по стране (за границей Шор не была), а в последние годы жизни Розалия Осиповна ежемесячно должна была ездить в Ленинград, где у нее также было много обязанностей. Последний пункт «жизнеописания»: «Была одним из организаторов и участником Московской конференции женщин-ученых». В него не включена «редакторская и литературная работа», поскольку она отражена в «прилагаемом списке работ».

Е. Н. Шор публикует и заявление своей матери в Наркомпрос от 29 июня 1935 г., где она пыталась отказаться от «лестного для меня предложения занять кафедру общего языкознания МОПИНЯ», указывая на десять уже имеющихся нагрузок. Но из «жизнеописания» следует, что и эту должность ей пришлось взять на себя. Дела бывали самыми неожиданными. «В созданной тогда телефонной справочной по всем вопросам науки мама стала консультантом и с удовольствием, с гордостью какой-то давала [по телефону. – В. А.] объяснения по лингвистике». В конце жизни Шор единственный раз баллотировалась в члены-корреспонденты Академии наук, но по языкознанию выбрали не ее, а учителя многих ученых (в том числе и Шор) Д. Н. Ушакова (см. очерк «Человек-словарь»).

Если исходить из печатных работ, то можно подумать, что Шор в 30-е гг. занималась в основном историей языкознания. Но это не так, просто многие стороны ее деятельности не находили адекватного выражения в печати. Например, известно ее активное участие в многочисленных совещаниях и дискуссиях по созданию алфавитов для языков народов СССР, но в печати это отражено мало. И почти не нашла в то время печатного отражения ее обширная педагогическая деятельность. А читала она в нескольких вузах разные курсы, в основном общелингвистические.

Интересы Шор не исчерпывались лингвистикой. В том же «урожайном» для нее 1931 г. она в соавторстве издала книги о Г. Гейне (с Ф. П. Шиллером) и о Ч. Диккенсе (с А. В. Луначарским). Под ее редакцией и с ее участием в 1936 г. вышла ценнейшая хрестоматия по западной средневековой литературе, позднее переиздававшаяся. Наконец, ей принадлежит перевод двух индийских литературных памятников «Панчатантра» и «Двадцать пять рассказов Веталы», вторая книга вышла посмертно. И не было ли в ее критике замыкания языковедения в себе (свойственного самым разным лингвистам, включая Соссюра) и отражения сохранявшейся в глубине души одновременной тяги и к лингвистике, и к литературоведению и филологии?

Среди прочих ее работ тех лет – комментарии (с Н. С. Чемодановым) к русскому изданию лингвистической работы Ф. Энгельса «Франкский диалект» (хотя «марксизмом в языкознании» тогда считалось учение Марра, следов марризма в комментариях нет). Безусловно, Розалия Осиповна (не состоявшая в партии) в те годы выглядела крупным представителем советского языкознания. Репрессии ее миновали, а проработки и обвинения в «идейных ошибках», которых тогда вряд ли кому удавалось совсем избежать, коснулись ее мало по сравнению со многими другими лингвистами. Насколько ее советский облик совпадал с тем, что она думала? Ее дочь, отмечая, что мать с ней мало говорила о политике, передает, однако, два ее высказывания. Одно из них: «Единственное, что сделала хорошего советская власть, это в национальном вопросе» (вряд ли Шор знала, что то же самое говорил в эмиграции Н. С. Трубецкой, да и Н. Н. Дурново в лагерной исповеди). Второе относится к последнему году ее жизни, когда вышел фильм «Александр Невский». Он ей не понравился, и она сказала: «Национализм».

От национализма она была далека и в научных работах. В прижизненных публикациях Шор русской науке о языке отводилось немного места. Так, в энциклопедическом очерке мирового языковедения А. А. Потебня оценен как популяризатор Х. Штейнталя, Ф. Ф. Фортунатов назван последователем немецких младограмматиков, а, скажем, А. Х. Востоков или Н. В. Крушевский проигнорированы. Это соответствовало духу времени. Впрочем, в самом конце жизни она уже критиковала В. Томсена за игнорирование русских ученых.

До эпохи, когда русской науке стало у нас отводиться главное место, Розалия Осиповна не дожила. Бурная деятельность внезапно была окончена. В конце сентября 1938 г. во время командировки в Ленинград проявились симптомы болезни, видимо, уже запущенной. Осенью был поставлен диагноз – рак груди, и сделана операция, давшая лишь временный результат. С начала нового года состояние больной стало резко ухудшаться, и 22 марта 1939 г. Розалия Осиповна Шор скончалась на 45-м году жизни.

Смерть ученого еще не означает его ухода из науки. Уже посмертно вышла самая большая по объему книга Шор, правда, сделанная не ею. Розалия Осиповна не успела осуществить мечту: издать свои общелингвистические курсы. Это сделал Н. С. Чемоданов, взявший за основу не правленую стенограмму курса введения в языкознание Шор в МИФЛИ в 1937/1938 учебном году (то есть последнего полностью прочитанного ею курса) и дополнивший его по черновикам и публикациям, главным образом, энциклопедическим. Некоторые разделы Чемоданов вынужден был писать сам, и книга вышла под двумя фамилиями, но фамилия Шор вопреки алфавиту стоит первой. Рукопись была готова к весне 1941 г., но из-за войны «Введение в языковедение» вышло только в год Победы (переиздано в 2009 г.). В советское время это был первый учебник введения в языкознание, студентам до 1945 г. приходилось готовиться к экзаменам по конспектам лекций.

Учебник по структуре соответствует привычным для нас эталонам таких изданий: теоретическое введение, фонетика, лексика, грамматика, генетическая и морфологическая классификация языков, история языка, письмо и, наконец, «очерк истории языковедения», особо информативный. Много специально говорится о социальном функционировании языка, например, в главе о лексике многое, включая примеры, восходит к книге Шор «Язык и общество», иногда, как и в той давней книге, даются предостережения против тех или иных «наивных представлений». В учебнике используются идеи, выработанные в лингвистике уже в ХХ в.: вводится понятие фонемы, многое взято у Э. Сепира, с Ф. де Соссюром и здесь постоянно возникает полемика, но ряд его положений принимается. В разделе об истории языкознания отдается должное даже ведущему американскому структуралисту Л. Блумфилду, оценки которого неожиданно высокие: материалист, хотя и механистический. При этом в духе менявшегося времени заметно больше места уделено русской науке: появляются не упоминавшиеся Шор ранее А. Х. Востоков и А. А. Шахматов, а роль А. А. Потебни и Ф. Ф. Фортунатова усилена. Шор ли это или же позднейшие добавления соавтора? Недостатком учебника является влияние идей Н. Я. Марра, которые, впрочем, в большей части книги присутствуют мало. Однако постоянно те или иные его положения и цитаты из его работ достаточно механически добавлены к основному тексту.

Учебник сразу получил широкую известность. Академик Ю. С. Степанов вспоминал на заседании памяти Шор в 1994 г., как еще школьником долго мечтал прочесть в библиотеке эту книгу, и с каким удовольствием ее читал. Но ее век оказался недолгим. Если 1945 г. с точки зрения лингвистических баталий был спокойным, то через два года ситуация изменилась, и учебник вместе с авторами, одного из которых уже давно не было в живых, оказался в числе первых мишеней. В декабре 1947 г., в самом начале последнего похода марристов на своих противников, маррист Г. П. Сердюченко (см. о нем в очерке о Н. Ф. Яковлеве) нашел в учебнике «низкопоклонство», «раболепие» перед Западом и «некритическое повторение» «старой версии» о заслугах Ф. Боппа, В. фон Гумбольдта и прочих немцев при намеренном игнорировании истинного создателя языкознания М. В. Ломоносова. Учебник попал в опалу.

Но, как теперь выясняется, как раз тогда работы Шор оказались востребованы неожиданным образом. Опубликованные историком Б. С. Илизаровым архивные данные о подготовке и написании работ И. В. Сталина по языкознанию показывают: вождь более всего опирался на статьи Шор в Большой советской энциклопедии, особенно на статьи «Языковедение» и «Язык» (последняя ею написана в соавторстве).

После 1950 г. учебник Р. О. Шор и Н. С. Чемоданова не мог использоваться уже из-за похвал Н. Я. Марру и ставшему опальным И. И. Мещанинову (его ответственному редактору). Требовалась переработка книги, которая не произошла. А тем временем ее место в преподавании занял учебник А. А. Реформатского, сходный по тематике, но более современный и очень ярко написанный, хотя некоторые вопросы (например, история языкознания) у Шор и Чемоданова изложены лучше. Впрочем, иногда, особенно в провинции, ее использовали и позже, например, в работах М. М. Бахтина по лингвистике, написанных в Саранске в 50-е – начале 60-х гг., чувствуется знание этой книги, ставшей источником информации, например, по «бихевиористской лингвистике» Л. Блумфилда.

Потом имя Р. О. Шор стали забывать, а за рубежом ее, как и многих других отечественных лингвистов, мало знали и раньше. Но в 1977–1978 гг. в Москве побывал японский лингвист Сёити Окабэ, занимавшийся темой «Соссюр в СССР» (и я с ним тогда разговаривал); он работал в библиотеках и встречался с людьми, знавшими Шор. Ему удалось, в частности, установить, что единственная рецензия на первое русское издание «Курса» Соссюра принадлежала Г. К. Данилову и появилась в газете «За коммунистическое просвещение» 24–26.09.1934. Затем он издал в Японии статью, где дается высокая оценка работ Шор, особенно учебника 1945 г. Он передает слова о ней Н. С. Чемоданова: «Любимцы богов умирают молодыми». А многочисленным сейчас российским женщинам-лингвистам, думается, стоит знать, кто среди них был первым (вернее, первой).