Вот здесь можно будет его и устроить с тремя другими воспитанниками одинакового возраста, в мезонине над нашим пансионом, ежели вы не пожалеете издержек на сей предмет. Гувернёром к молодым людям могу определить господина Кюхельбекера.

Перед Иваном Николаевичем Глинкой стоял подинспектор вновь открытого при Главном педагогическом институте Благородного пансиона (впоследствии Первая петербургская гимназия) и смотрел внимательно на нового ученика Мишу Глинку, усиленно моргая.

Мише было почти тринадцать лет, когда его привезли в столицу учиться. В первый раз видел он великолепный город с громадными домами и громадными толпами на улицах. Он скучал по родному дому, по ласке, по играм с сестрёнками, которых у него уже было несколько; скучал и по своим птицам, которые наполняли своим щебетом его комнату и были получены в наследство от умершего брата Ивана Николаевича.

Миша с изумлением смотрел на приведшего его и отца в мезонин странного человека, назвавшего себя подинспектором. Что говорит этот смешной человек с рябым лицом, в сапогах с кисточками, в серых брюках и светло-коричневом фраке, с лысиной на темени?

Смешной человек оторвал Мишу от мечтаний о родном доме. Почему он так пристально смотрит на Мишу своими добрыми глазами и в то же время поправляет жилет и забавно моргает? И Миша сразу почувствовал симпатию к милому «моргуну» Ивану Екимовичу Колмакову.

«Чего он только всё моргает и дёргает жилет? Вот смешной!»

— Издержек на сына я не жалею, — слышит Миша голос отца, — и с признательностью принимаю ваше предложение.

Итак, он будет жить в мезонине, отдельно от этой шумной ватаги мальчиков, которая его сразу оглушила и испугала. Здесь высоко; из окошек видны Фонтанка и Калинкин мост, крыши и небо.

— Савелий, тащи вещи нового воспитанника! — распоряжается подинспектор и опять моргает, точно подмигивает мальчику.

Дядька Савелий, служивший за столом во время обеда и ужина, тащит в мезонин вещи Миши.

В мезонине светло, тихо и уютно. Но Миша долго не может привыкнуть к пансионской сутолоке. Он морщится от грубого обращения гувернёров, хотя учится прилежно и в точности исполняет всё, что от него требуют воспитатели.

Вот в пансионе ужин. В двух узких и длинных столовых, за столами, расставленными по длине комнат, помещается стол воспитанников. Между столами взад и вперёд в узком пространстве, как всегда подёргиваясь и подмигивая, ходит подинспектор Колмаков. У него жалкое, точно виноватое лицо и немного неверная поступь. Но ученики знают его другим...

Ещё сегодня он заменял заболевшего учителя латинского языка и читал мальчикам отрывки из «Превращений» Овидия. Мало-помалу он загорелся, глаза его заблестели, речь стала вдохновенной, и это вдохновение зажигало учеников. И ученики радовались, когда в дверях появлялась знакомая фигура с милым, всегда точно подмигивающим лицом.

Раз вместо подинспектора в столовой дежурил «господин мусью Биттон», как называли его дядьки, — англичанин из шкиперов.

Один из товарищей, шаловливый и очень наблюдательный мальчик, Соболевский, шепнул лукаво Глинке:

— Ну, Миша, сегодня твоя молочная каша тю-тю!

— Почему? — удивился Глинка.

— Хорошо ли ты отвечал сегодня английские слова?

— Я их твёрдо знал.

— Да, впрочем, если бы ты их знал, как истый англичанин, тебе и тогда бы несдобровать, раз на кухне варится рисовая каша, а тебя выбрал козлом отпущения Биттон! Вот погоди: то же будет с Сашкой Римским-Корсаковым и с Чирковым — у Биттона аппетит хоть куда! Они безответные, и Биттон съест их порции.

Не успел он докончить, как «господин Биттон» подошёл к Мише и пробормотал вполголоса:

— Выучил? А? Утром не знал? А? Посиди на ваш колен! — закричал вдруг неистово англичанин и направился к тем, о ком пророчил только что Соболевский.

И снова крик:

— Посиди на ваш колен!

А дядька Савелий, служивший в это время за столом, обнёс молочной кашей Глинку и его злополучных товарищей, намеченных жертвами аппетита англичанина в этот день.

— Если хочешь, то потихоньку тащи половину каши с моей тарелки! — предложил Мише добродушный Соболевский.

Не лучше был и немец в рыжем парике, господин Гек, который вдруг к концу дня обрушивался на провинившегося, по его мнению, ученика. Не любили пансионеры и бойкого грубого француза Трипе, оказавшегося совершенно необразованным мелким лавочником.

Предметов в пансионе изучали немало. Злой пьемонтец Эллен изводил детей маршировкой и гимнастикой; эти предметы, а также фехтование и танцы, особенно не давались Мише. Неловкий мальчик никак не мог научиться управлять рапирой, и учитель фехтования приводил его в ужас свирепым криком:

— Эй, Глинка, заколю!

С этим криком он устремлялся на ученика и колол его, вероятно думая, что таким способом разовьёт в нём ловкость и любовь к своему предмету.

— Не троньте его, он мимоза! — смеялись товарищи над чувствительностью Глинки.

Учился Миша хорошо. Любимыми предметами его были география и естественные науки. Любовь к географии, заложенная в Мише ещё в раннем детстве чтением путешествий, и любовь к зоологии являлись естественными для мечтательной натуры Глинки, нежно любившего живую природу, начиная от красивого пейзажа и кончая птичкой или растением.

На чердаке, возле пансионского мезонина, поселил он голубей и кроликов: на живой природе наблюдал он то, что слышал на уроках, а впоследствии, в старших классах, он посещал и кунсткамеру под руководством хорошего преподавателя профессора Зембицкого.

Легко давались ему и языки: к изумлению профессора, он изучил немецкий язык в полгода; латинский, преподаваемый Колмаковым, его очень увлекал; удачно шли и уроки французского, английского и персидского языков; легко давалась и математика.

На рисовании у него, что называется, «набилась оскомина» — неумелые преподаватели замучили Глинку, и в конце концов он бросил эти уроки.

Но и в плохо поставленном пансионе у Глинки были светлые страницы. Уже пожилым человеком он всегда вспоминал смешного подинспектора и, всегда с чувством некоторого стыда, — те шутки, которые над ним проделывали пансионеры.

Зачинщиком таких штук большей частью являлся шаловливый Соболевский. Раз Соболевский собрал товарищей в рекреационном зале и объявил им:

— Я познакомлю вас со своим новым произведением, друзья мои. Оно поётся на мотив «Душа ль моя, душенька!» Выучите только хорошенько слова.

Ученики столпились вокруг Соболевского и затянули, глядя в листок:

Подинспектор Колмаков Умножает дураков;

Он глазами всё моргает И жилет свой поправляет...

Кантата была длинная, и, конечно, в ней высмеивался бедный подинспектор, которого, в сущности, все мальчики по-своему горячо любили.

— Молодец Соболевский!

— Качать его!

— Ура, ура, Соболевский! — кричали пансионеры.

Прошло несколько дней; весь пансион знал назубок песенку Соболевского, а вечером, не сговариваясь,

мальчики затянули её хором за ужином, едва в столовой показалась знакомая фигура Колмакова.

Подинспектор остановился. Его пуговочка-нос поднялся кверху; на плоском рябоватом лице появилось выражение изумления. Вдруг он разобрал слова:

Подинспектор Колмаков Умножает дураков...

Лицо Ивана Екимовича побагровело; он часто-часто задёргал поднимающийся вверх жилет и стремительно ринулся к тому месту, откуда слышалась песенка.

— А? Что? Кто это кричит? — визгливым дискантом прозвенел его негодующий голос.

Опять тихо; уста жуют, а звуки несутся уже с другой стороны столовой.

Голос Ивана Екимовича повысился до резкого визга:

— А, что? Мальчишки, невежи, накажу!

И он вылетел вон.

Все были смущены, хотя никто не ждал наказания, но у всех было на душе смущение, что обидели любимого преподавателя.

В дверях появился дядька Савелий.

— Стройтесь в пары! — мрачно скомандовал он. — Сейчас придёт господин мусью Биттон.

— А что же подинспектор?

— Гневаются... — коротко заявил дядька.

— А про наказание не поминает?

— Не-ет... только гневаются...

И всегда добряк подинспектор только «гневался», но никогда не наказывал.

В пансионе Миша не забросил музыку. Уметь легко бренчать на фортепиано было в то время признаком хорошего тона; занятие музыкой входило в состав всякого дворянского воспитания. Глинке дали и музыкальных учителей, и поставили для него фортепиано.

Он делал быстрые успехи в фортепианной игре, несмотря на то, что эти уроки носили чисто случайный, несистематический характер.

Музыка и общение с добрым Колмаковым давали большую отраду кроткой и тихой душе Глинки, смягчали грубость учителей и товарищей. Товарищи полюбили Мишу за незлобивость, детскую доверчивость и тихие гармонические звуки фортепиано, которые доносились к ним в свободные часы сверху, из мезонина.

Ещё в пансионе, в эти часы отдыха, Глинка предавался полёту фантазии и сочинял на фортепиано мелодии.

Это было началом его творчества, которое потом прославило имя Глинки, творца русской музыки, на весь мир.

Он кончил пансион и должен был, по обычаю дворян, служить. Лучшей карьерой для дворянина считалась в то время если не военная, то дипломатическая.

Предстояло в конце концов быть послом где-нибудь, так как Глинка по слабости здоровья не мог быть военным. Он и начал службу, но не чувствовал к ней призвания: служил плохо и в конце концов, бросив службу, занялся исключительно музыкой.

Это и была настоящая его дорога. Вялая, мечтательная и болезненная натура жаждала той жизни, которую он создал, среди полёта фантазии, среди вечных мечтаний, среди сладких звуков. И Глинка оставил миру великие музыкальные произведения, которыми гордится русская музыка: оперы «Руслан и Людмила», «Жизнь за царя» и целый ряд прекрасных, полных простоты, красоты и своеобразной русской прелести романсов; он создал также и несколько произведений духовной музыки. Первым из музыкантов Глинка разработал русскую национальную музыку, воспользовавшись теми простыми, задушевными напевами, которыми так богаты наши народные песни и которыми до него все музыканты пренебрегали.

Глинка считается одним из величайших мировых музыкальных гениев.

Он умер в Берлине в ночь со 2 на 3 февраля 1857 года; тело его было перевезено в Петербург и 24 мая предано земле на кладбище Александро-Невской лавры. Здесь на его могиле поставили памятник работы академика Горностаева с медальоном-силуэтом Глинки работы знаменитого скульптора Лаверецкого.