Давно уже прошла ночь; давно уже утреннее солнце брызнуло золотом своих лучей, а Леонардо да Винчи все еще сидел в своем рабочем кабинете и слушал чтение друга Луки Пачиоли читал свою знаменитую книгу «De divina proportione» («О божественной пропорции»). Леонардо делал для книги чертежи и давал ценные указания. В этих занятиях прошла вся ночь.
Когда утомленный Пачиоли отложил в сторону рукопись, Леонардо заговорил с ним о своей последней поездке во Флоренцию. Он рассказывал Пачиоли о чудесном влиянии, которое до сих пор имел на народ Савонарола, о странных празднествах, устраиваемых им вместо прежних карнавальных забав, когда наряжались в маски и всевозможные костюмы и веселились до упаду…
– Теперь настали другие дни, – говорил Леонардо. – Ты знаешь, что сделали флорентийцы со своим правителем, сыном покойного Лоренцо, Пьеро Медичи? И как странно подумать, что этот тиран, изгнанный народом, ненавидимый им, когда-то в детстве был мне близок, даже дорог. Савонарола воспользовался своим влиянием на народ, чтобы изгнать Пьеро. Да, впрочем, ведь это был пустой, тщеславный правитель… Савонарола ненавидел его как тирана, угнетавшего свободную республику. А влияние этого проповедника на народ громадно. Помнишь, как два года тому назад он устроил свои первые «костры покаяния»? Ты не был тогда во Флоренции, а то посмотрел бы, что там делалось… Драгоценности, картины лучших художников безнравственного, по мнению Савонаролы, содержания предавал пророк публичному сожжению на площади. На эти «костры покаяния» добровольно от давали свои произведения художники, а флорентийские дамы несли свои самые дорогие украшения… Дворец Медичи теперь пуст; сады святого Марка, где было собрано столько памятников искусства, ограблены, и все, что Медичи собирали с таким трудом и упорством, продано с аукциона. Дети в белых однообразных костюмах пели на улице духовные гимны, и это пение напоминало погребальный хор, точно хоронили нашу веселую, свободную Флоренцию…
Леонардо да Винчи помолчал и грустно добавил:
– И среди пламенных приверженцев безумца я видел двух моих старых друзей: Сандро Боттичелли и Креди, Лоренцо Креди… Сандро на костылях, с развинченными членами, преждевременный старик, слепо идущий за своим пророком, а Креди… Бедняга! Он сам, вместе с даровитым Баччоделла Порта, принес на костер свои лучшие творения; он со слезами восторга смотрел, как пламя лизало языками тела прекрасных богинь, созданных его фантазией… Сандро неузнаваем: он точно в каком-то забытье, твердит отрывки из Данте и почти все остальные книги называет книгами еретиков, но…
Кто-то сильно постучал в дверь к Леонардо, и на пороге вырос маленький, всюду поспевающий плут Джакопо. Он был сильно встревожен и выпалил разом:
– О мессер… о мессер… в замке несчастье… Герцогиня плясала всю ночь, а теперь умирает от танцев… Герцог рыдает и не знает, чем помочь…
Леонардо ничего не понял, но торопливо отыскал свой парадный костюм и, наскоро одевшись, отправился в герцогский замок.
На пышном своем ложе, под богатым балдахином, умирала герцогиня Беатриче. На нее с улыбкой смотрели со стен прелестные, лукавые, веселые амуры, а над ней витала уже смерть… Еще накануне она так веселилась, катаясь по Милану с новой забавной карлицей, присланной ей в подарок ее сестрой, мантуанской герцогиней Изабеллой, а потом, глядя в зеркало, нашла, что к ней очень идет новый наряд из легкой венецианской тафты, вышитой золотом с изумрудами… Вечером до глубокой ночи плясала герцогиня на балу… А в два часа ее принесли, бледную и бесчувственную, в богатую опочивальню… Все лучшие миланские врачи, все знахари старались помочь герцогине… Но она умирала быстро «от злоупотребления танцами».
Рисунок Леонардо да Винчи
Моро стоял около жены с лицом, искаженным невыносимым страхом и душевной болью. Он не имел сил отвести свои глаза от ее глаз, в которых он читал недоумение и ужас при мысли о смерти и страстную жажду жизни и счастья… Из-под полуопущенных век Беатриче одна за другою капали тяжелые, крупные слезы…
И вспомнила теперь герцогиня, как все последние дни перед злополучным балом сердце ее изнемогало от какой-то неведомой тоски, похожей на тяжелое предчувствие. Все темные дела, какие творила она одна и на которые наталкивала мужа, вставали перед ней укором. Забывалась ли она в тяжелом сне – ей грезился несчастный Галеаццо со своей детской беспомощной улыбкой и со взглядом немого упрека на бледном, страдальческом лице. Ах, этот призрак! Он не давал ей покоя… Тогда бежала она в монастырь Марии делле Грацие, любимую свою обитель, и плакала и молилась, ломая руки, и била себя больно в грудь, и на коленях ползла от порога церкви к порогу алтаря, как самая тяжкая грешница, и обещала богатые вклады в обитель… Но тоска не проходила. Тогда она вылепила из воска маленькое сердце и повесила его ночью, пробравшись одна в сопровождении старой няньки и мальчика пажа к Верчельским воротам, где стояло изваяние Скорбящей Богоматери. Святая Дева должна была за это унести из ее сердца тяжелую муку. Но и это не помогало. Тогда Беатриче, чтобы забыться, пустилась в море дикого, безумного веселья…
– Спасите меня! О Лодовико, прикажи им спасти меня! – шептала она теперь запекшимися губами. – Заплати им больше, больше, Лодовико, потому что я хочу жить!
И герцог молил докторов и плакал судорожно, по-детски, но все было напрасно. Герцогиня Беатриче, так подходившая к нему по складу своей души, умирала…
Наконец все было кончено… Моро вышел, шатаясь, и в дверях залы столкнулся с Леонардо. Он был бледен, как мрамор античной статуи, украшавшей залу.
– Она умерла, – сказал герцог глухо, – ее уже нет, мой Леонардо.
И внезапно, выхватив свой меч, он разломал его на мелкие куски и стал топтать их ногами…
– К черту! – закричал Лодовико в бешенстве. – Пусть теперь провалится Милан, когда ее нет!
И увидев перепуганных детей, которых вела за руку в комнату герцогини старая няня, он закричал с новым порывом ярости:
– Уведите их прочь, чтобы я не видел ничего, напоминающего мне ее!..
Дети заплакали, и даже маленький его любимец и наследник престола Максимилиан спрятал голову в колени няни.
Тело герцогини положили на высокий катафалк из парчи и серебра и разубрали его пышными цветами. Леонардо с толпой придворных пошел поклониться телу Беатриче. Она лежала на подушках, как живая, и художник искал в этом спокойно-наивном детском лице хотя бы одну маленькую черточку горечи, страха, раскаяния. Оно было безмятежно, как лицо праведницы… И Леонардо показалось в эту минуту, что честолюбивая женщина даже перед смертью едва ли сознавала, как обрызган кровью путь, по которому она шла вместе с Моро.
Пышно схоронили герцогиню… Барабанщики уныло отбивали дробь похоронного марша; впереди несли знамена из черного шелка… Рыцари с траурными хоругвями, с опущенными забралами, на конях, покрытых черными бархатными попонами, тянулись мрачным и торжественным шествием. Монахи несли в дорогих шандалах тяжелые шестифунтовые свечи, горевшие за упокой души Беатриче… На похоронах присутствовал весь двор, все чужеземные послы, бывшие в Милане… Беатриче похоронили в монастыре Марии делле Грацие, где у Сфорца был семейный склеп.
Уже несколько дней Моро не принимал пищи… После похорон герцогини он заперся в своей обтянутой траурными материями спальне, смотря недовольно и тупо на портрет Беатриче. Четырнадцать дней он не впускал к себе никого из друзей и рыдал, обхватив голову обеими руками…
На пятнадцатый день Моро приказал позвать к себе Леонардо.
Когда Винчи вошел, он не узнал герцога. Из кресел поднялся худой, как будто выросший на полголовы человек с безумно горящими глазами и горькой складкой в уголках плотно сжатых губ. Увидев Леонардо, герцог сразу вспомнил покойную Беатриче. Кто был неизменным и неистощимым исполнителем ее капризных затей, ее разнообразных планов? И сделав шаг вперед, Моро протянул руки и упал на грудь к Леонардо.
– О, мой Леонардо… – прошептал он голосом, от которого содрогнулся бы и камень. – Она умерла, умерла! Если б ты знал, как ужасно звучит слово «смерть». И я прошу тебя, Леонардо, сооруди мавзолей, достойный герцогини. Я не пожалею средств; я ничего не пожалею для нее, Леонардо!
И он опять зарыдал, склонившись на грудь художника.
– Я позволю себе предложить вашей светлости, – сказал Леонардо, – отправиться со мной в монастырь Марии делле Грацие. Ваша светлость посмотрели бы на мою «Тайную вечерю», и, кто знает, может быть, от этого на душе стало бы легче… Ведь я не раз убеждался, насколько благотворно действует на вас искусство…
Голос Леонардо, как всегда твердый и властный, подействовал магически на герцога. И они молча, вдвоем, без свиты, пошли в монастырь.
На стене трапезной в обители доминиканцев была написана эта удивительная картина, закрытая грубым холстом и еще заставленная лесами. Встретившийся монах в первый момент не узнал закрывшегося плащом герцога и угрюмо посмотрел на Леонардо: монахам давно уже надоели эти бесконечные леса. Герцог вслед за Леонардо взобрался на деревянные стропила и подмостки, и художник отдернул полотно.
Моро вздрогнул: перед ним были стол и стена, хотя и написанные масляными красками, но казавшиеся прямым продолжением трапезной. За столом поместилось одиннадцать человек. В них нетрудно было узнать апостолов. Только вместо Иисуса Христа и Иуды оставались белые пятна. Леонардо выбрал наиболее потрясающий момент Тайной вечери: когда Христос говорит ученикам: «Один из вас предаст Меня». Художник задался целью изобразить при этом страшном откровении душевные движения всех двенадцати апостолов, людей совершенно различных, и не впасть в однообразие. Это была трудная, невероятно трудная задача…
Первое лицо, которое поразило герцога, было лицо Иоанна. Русый юноша, с нежным и кротким лицом, дремал на груди Христа и вдруг пробудился при его словах от сладкой грезы. Любящая душа его содрогнулась от скорби… И глядя на это лицо, одухотворенное кроткой грустью, герцог почувствовал, как обильным потоком закапали из глаз его неудержимые слезы… И на сердце у него стало как-то тихо, точно оно смягчилось под влиянием произведения Леонардо.
Но внимание герцога привлекли и другие фигуры на картине Леонардо. Апостол Иаков, желчный человек небольшого роста, отскочил с распростертыми руками и с жестом, выражающим отвращение и ужас. Петр гневно спрашивал у Иоанна имя предателя; левая рука его протянута к Христу, правой он хватается за меч. С каждой стороны Христа апостолы группировались по трое, образуя из себя соответствующие целому группы. Кроткий преданный Андрей остолбенел. Иаков Алфеев, двоюродный брат Христа, сходный с Ним лицом, выражает изумление, тревогу за любимого учителя без малейшей капли желчи. Прекрасное лицо его и вся фигура отличаются спокойной простотой и величием. Привстав и опираясь обеими руками о стол, стоит апостол Варфоломей и, чтобы лучше понять услышанное, склоняется к Христу. Апостол Иаков Старший – воплощение гнева и негодования. Взоры его блуждают; поднятый палец как бы грозит предателю. Филипп с кроткою грустью, прижимая руки к груди, убеждает, что он невиновен. Матфей движением распростертых рук выражает свое изумление. Пораженный страшной вестью Фаддей поворачивается несколько к соседу Симону, который слушает его с христианским смирением мудреца.
Картина произвела страшное впечатление. С чудной гармонией и тщательной обдуманностью художник-мыслитель старался воплотить глубокую идею в яркий образ. Обстановка дома Иосифа Аримафейского, где происходила Тайная вечеря, богатая: по стенам висят роскошные восточные ковры… В раскрытое окно скользят мягкие лучи заходящего солнца
– Как это хорошо, Леонардо! – прошептал герцог в благоговейном восторге. – Ты понимаешь ли сам, что создал? Но как коснешься ты лика Христа после твоего Иоанна? Что может быть еще совершеннее этого лица?
– Оттого у меня и остается вместо Христа пустое место, – отвечал загадочно художник.
Герцог молча, на цыпочках, вышел из трапезной: его охватило такое чувство благоговения, как будто даже звук шагов мог смутить и оскорбить «святую картину». Леонардо работал над ней долго, более десяти лет. Он хотел сделать свое произведение живым, придать каждому апостолу тело, соответствующее его душе, и душу, соответствующую телу, а по мнению Леонардо, тело – произведение души.
Винчи не пренебрегал ничем, что могло бы придать картине впечатление действительности. Она должна была сравняться по своей правде с природой. Записная книжка его была переполнена набросками фигур апостолов и Христа. Он ходил всюду, где собиралось большое количество народа, отыскивая подходящие лица или хотя бы малейшую черту, пригодную для картины. Нередко его встречали в предместьях Милана, за городом или в глухих переулках. Особенно часто бродил он в сопровождении любимых учеников в закоулках Боргетто, где скученно жили подонки Милана, да перед собором на площади Аренго, загроможденной лавками мелких торговцев. Здесь осторожно пробирался он мимо навесов, лотков, мимо лавок рыбников, откуда его обдавало скверным запахом тухлой рыбы. Он заглядывал жадно в лица зеленщиков и лоскутников, резко выкрикивавших свой товар, награждавших друг друга самыми нелестными прозвищами… Засматривался художник и на слепых нищих, которые тянули свою вечную жалобную песню и показывали всем отвратительные лохмотья и язвы. Не пропускал он даже уличных мальчишек, не пропускал и бродячего фигляра, фокусы которого и бесконечная болтовня собирали массу праздных зевак…
Леонардо вмешивался в толпу, окружавшую обманщика, который под веселую болтовню ловко показывал, будто бы на глазах толпы сначала утопил, а потом оживил муху, а воду превратил по мановению своей палочки в отличное фалернское вино.
– Пожалуйте, пожалуйте, достойная молодая дама, – говорил он молоденькой любопытной мадонне, сладко закатывая таза, – не угодно ли ближе взглянуть?..
И когда молодая женщина, убедившись, что муха совсем не была потоплена в воде, а вино явилось из рукава фокусника, отходила с легкой гримаской, скоморох злобно кричал, кривляясь и хохоча:
– Хорошо, что мадонна ушла, не выразив мне своего одобрения… Мнение женщины большой силы не имеет, – прибавлял он с презрением.
Насмотревшись на фигляра, Леонардо шел дальше и заглядывал под капюшон строгого монаха… Все это он бесстрастно заносил в свою записную книжку. Потом он брел на пристань, где причаливали барки, скрипели лебедки, а в мускулистых руках здоровых и красивых молодцов так славно работали цепи и канаты. Так создавалась знаменитая картина. Наконец и Христос был готов.
Леонардо положительно создал типы Спасителя и апостолов. Описать Христа – невозможно. Выражение лица Его, грустное и спокойное, поражает своей глубиной и тем светом кроткой любви, который теплится в Его глазах, в выражении рта, только что произнесшего страшные слова: «Истинно, истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня». Христос у Леонардо – Бог в представлении великого человека: Он останется спокойным при виде охватившего всех Его учеников страшного волнения, с ясным спокойствием мудреца, который слишком высок, чтобы предательство Иуды могло взволновать Его земною скорбью…
Христос был окончен, а фигура Иуды все еще не появлялась. Леонардо не мог найти сначала воплощение света, потом – воплощение тьмы. Герцог давно уже торопил его с окончанием картины, а настоятель монастыря выходил из себя, столько лет видя в трапезной ненавистные леса. Наконец он убедился, что Леонардо не скоро еще кончит картину и избавит его от стропил и балок, и отправился к герцогу.
– Государь, – сказал монах, униженно и смиренно кланяясь, – изъявите милость, прикажите безбожнику Леонардо поскорее кончить свою картину. Остается только нарисовать голову Иуды, а между тем он, вот уже больше года, не только не прикасался к картине, но даже ни разу не приходил на нее посмотреть.
До герцога давно уже долетели слухи о неудовольствии монахов против Леонардо, и на этот раз он послал за художником. Леонардо явился.
– Что я слышу про тебя? – резко проговорил Моро. – Лень твоя уже слишком взяла над тобою власть. Монахи не дают мне покоя, говорят, что ты уже год не заходил даже взглянуть на свою картину.
– Разве монахи что-нибудь понимают в живописи? – возразил, спокойно пожимая плечами, Леонардо. – Правда, что моя нога давно уже не переступала порога монастыря, но монахи ошибаются, что я не посвящаю картине по крайней мере часа два в день.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Вашей светлости известно, мне ведь остается написать только голову Иуды, этого отменного мошенника. Необходимо поэтому дать ему физиономию, соответствующую вполне столь чудовищной подлости. Поэтому я ежедневно утром и вечером хожу в Боргетто, где, как известно вашей светлости, живут все мошенники и негодяи вашей столицы. Но до сих пор я еще не встретил хотя сколько-нибудь подходящего лица. Лишь только мне такое лицо встретится, я в один день окончу картину. Однако если мои поиски окажутся напрасными, я возьму черты лица отца-настоятеля, приходившего к вашей светлости жаловаться на меня: его лицо вполне соответствует моей цели.
Услышав это спокойное заявление, герцог громко расхохотался.
Наконец подходящий тип был найден, и Леонардо принялся за работу. Он любил, чтобы посетители, приходившие смотреть на его произведение, свободно высказывали свои мнения. Работал он порывисто, часто забывая даже о пище, и не расставался тогда с кистью с восхода солнца до глубокой ночи, а иногда по целым неделям и даже месяцам не прикасался к картине. Часто он приходил в монастырь только для того, чтобы взглянуть на свое произведение, и проводил около него несколько часов со скрещенными на груди руками, созерцая прекрасные фигуры и подвергая их строгой оценке. Иногда делал он только два-три мазка и сейчас же уходил.
Но вот окончен был и Иуда. Старинные живописцы обыкновенно уединяли предателя, удаляли его на другой конец стола для избежания нежелательного смешения. Леонардо да Винчи посадил его среди товарищей: предатель должен был выдать себя своей позой и выражением лица. В то время как другие при словах Христа открыто устремляются вперед, он отодвигается назад, собирается с силами, принимая оборонительное положение с видом потревоженного животного. Он поражен тем, что Христу все известно, и сжимает судорожно кошелек, так как он – казначей апостольской общины. Нечаянно перевернул Иуда солонку – дурная примета у многих народов Востока. Главная черта Иуды – жадность к деньгам, ради которой он способен на самый низкий поступок, схвачена превосходно.
То было лицо странное, но не отталкивающее, даже не злобное, и в этом сказался гений Леонардо. Оно только было полно бесконечной скорби и горечи познания…
Эта дивная картина испорчена теперь не одним только временем, но и людским невежеством. Доминиканские монахи, чтобы увеличить дверь своей трапезной, отрезали ноги у Спасителя и ближайших апостолов, а наверху прибили гвоздями императорский герб, доходящий почти до лика Христа. В XVII веке один шарлатан, уверявший, что обладает секретом «оживлять краски», задумал поправить картину – и, конечно, только ее испортил; а еще позже другой нагло соскабливал каминными щипцами с «Тайной вечери» то, что ему не нравилось. В 1796 году французские солдаты императора Наполеона I обратили трапезную в конюшню, а из «Тайной вечери» устроили себе мишень, в которую с особенным наслаждением кидали куски кирпичей, стараясь как можно вернее попасть в лики апостолов.
Работая над картиной, Леонардо не забывал науки и по-прежнему с особенной любовью занимался анатомией под руководством генуэзского ученого Марко Антонио делла Торре.
Жизнь художника становилась очень тяжелой. Герцог разорялся на всякие безумные траты и часто забывал платить. Расходы его превышали доходы, и Леонардо неизбежно должен был терпеть страшную нужду. У него был полный дом учеников, помощников, а денег не хватало. Наконец он со вздохом решил написать давно откладываемое просительное письмо к Моро, которое писать было тяжело и обидно. Перо скрипело в руках, выводя справа налево (как обыкновенно писал Леонардо) отрывочные фразы. Леонардо их зачеркивал и писал снова:
«Я не хочу отказаться от своего искусства… хоть бы давало оно какую-нибудь одежду, хоть некоторую сумму денег… если бы я осмеливался… зная, государь, что ум Вашей светлости занят… напомнить Вашей светлости мои делишки и заброшенное искусство… Моя жизнь на Вашей службе… О конной статуе ничего не скажу, ибо понимаю обстоятельства… Мне остается получить жалованье за два года… с двумя мастерами, которые все время были заняты и жили на мой счет… Славные произведения, которыми я мог бы показать грядущим поколениям, чем я был…»
Чтобы заработать хоть немного для себя и целого штата учеников, Леонардо нередко приходилось посылать в один из монастырей какую-либо наскоро написанную Мадонну…
В 1499 году Лодовико, наконец, сжалился над художником и прислал ему милостивую грамоту с дарственной записью:
«Мы, Лодовико Марна Сфортиа, – гласила дарственная, – герцог Медиолана, удостоверяя гениальность Леонарджа Квинтия флорентийца, художника знаменитейшего, не уступающего, как по нашему мнению, так и по мнению всех наиболее сведущих людей, никому из живших до нас живописцев, начавшего по нашему повелению разного рода произведения, которые могли бы еще с большим блеском свидетельствовать о несравненном искусстве художника, если б были окончены, мы сознаем, что если не сделаем ему какого-нибудь подарка, то погрешим против себя самих».
А дальше следовало описание подарка:
«Шестнадцать пертик земли с виноградником, приобретенным у монастыря св. Виктора, именуемым Подгородным, что у Верчельских ворот, жалуем».
В это же время казначей Моро прислал Леонардо задержанное за два года жалованье. Леонардо и недоумевал и радовался. Но дело объяснялось просто: Милан готовился к осаде французскими войсками, и герцог не жалел денег, чтобы задобрить окружающих его людей и сделать из них преданных ему слуг.
А статуя Сфорца так и оставалась неотлитой. «Пусть льется медь!» – было начертано на ней рукой самого Леонардо, но медь не потекла. У герцога не было денег, и гипс облупливался на дворцовой площади; губительное время разрушало колосса.
Летом, в том же году, когда Леонардо получил дарственную на виноградник, в Миланскую область ворвались французы с королем Людовиком XII. Их привел изгнанник Тривульцио, личный враг Моро, поставивший своей целью отомстить миланскому герцогу.