В гареме не смолкали сплетни. Событие обсуждали все. Кто-то клялся: «Девушка сама себя подожгла», и отчасти это было правдой, а другие не соглашались: «Ну что вы, у нее подол платья попал в огонь!» Некоторые поговаривали, что пожар устроила сама Гюльбахар Хасеки Султан, и за этими разговорами произошедшее постепенно стиралось из памяти обитателей гарема. Османский дворец, много раз переживавший пожары, на этот раз не пострадал. Огонь быстро погасили. Правда, в гареме сильно пахло гарью. Несмотря на то что стояла зима и дул холодный ветер, пришлось отворить настежь все окна и двери, чтобы проветрить покои.

Но пожар в душе Хюррем продолжался. Несмотря на то что с момента происшествия, поднявшего на ноги весь гарем, прошло уже десять дней, от падишаха вестей не было. Иногда появлялся Сюмбюль-ага и сообщал, что повелитель проводит время в особняке у главного сокольничего Ибрагима-аги. Кто этот Ибрагим-ага? Что в нем такого, что Сулейман тратит все время на этого несчастного, хотя она его так любит и ждет?

– Значит, если бы Хюррем погибла в огне, даже это не напомнило бы повелителю о ее существовании? – терзала она себя.

Тем временем наложницы уже начали над ней посмеиваться. Стараясь разозлить ее, они громко перекрикивались:

– Сколько уже дней прошло, девочки?

С другой стороны общего зала летел ответ:

– Кажется, пять или десять.

– Да уже целый год!

– Ой да ладно, это тебе каждая ночь годом кажется.

– Кто тебя согревает по ночам, девушка? Кто подбрасывает тебе дров?

Ответ не заставлял себя ждать: «Мне хватает огня моей любви. Видишь, от моей страсти уже пожары начинаются».

За такими разговорами следовал хохот, а за ним – гневные окрики Сетарет-калфы: «Ну-ка замолчите, немедленно займитесь работой!» Иногда следом вмешивался и Джафер. Голос у него был высокий, как у женщины, однако в противоположность голосу он был рослым и широким в плечах, а грозный взгляд огромных глаз мог испугать кого угодно. Завидев Джафера, наложницы, до того смеявшиеся над его госпожой, мгновенно разбегались.

Даже Екатерина, которая с завистью косилась на Хюррем в «бане невесты», начала теперь смотреть на нее по-другому. Всякий раз, завидев Хюррем, она улыбалась, словно хотела сказать: «Ну вот, и про тебя забыли, как и про меня. Не расстраивайся, моя дорогая, подожди, он еще тебя найдет. Нужно подождать».

То, что Сулейман уже много дней не спрашивал о Хюррем, вызвало большую радость в покоях Гюльбахар Хасеки. Вместе с ней радовались и ее служанки, избежавшие на сей раз гнева и розг. Их госпожа стала прежней. Теперь Гюльбахар, как и раньше, просыпалась рано, одевалась с помощью нескольких служанок, а затем отправлялась гулять в розовый сад. Теперь она снова часто смеялась и даже иногда делала служанкам подарки. К ней вернулся ее прежний аппетит.

Все произошло именно так, как она ожидала, и так, как ей хотелось. Сулейман сорвал московитскую розу, насладился ее ароматом и выбросил. Правда, он все еще не спрашивал и о самой Гюльбахар, но теперь ее это не тревожило. Было ясно, что падишах очень занят, как всегда, когда готовился к походу. Где это видано, чтобы перед самой войной падишахи забывали о своих воинах и пашах и бегали к женской юбке?

На одиннадцатый день Гюльбахар посетила покои Хафзы Султан: «Мы решили узнать, как поживает наша матушка». Пожилая женщина знала, какие чувства заставили Гюльбахар прийти к ней, но ничего не сказала. Она встретила мать своего единственного внука приветливо. Она даже сделала вид, что не видит в глазах Гюльбахар злорадства: «Ну, что? Твой сын взял московитскую неверную, а затем бросил». Она любезно встретила Хасеки и сделала вид, что не слышит никаких намеков в ее вопросе: «Ну как вы, матушка, теперь вы счастливы?»

Обе женщины сели бок о бок и за вышивкой обсудили, что, наверное, грядет новый военный поход. Валиде Султан сказала: «Давно мы не видели нашего сына, уже тоскуем по нему», а Гюльбахар не упустила возможности добавить: «Так кто же по нему не тоскует, матушка».

Пожилая женщина говорила себе: «Не обращай внимания», но затем решила поставить на место Гюльбахар, которая совсем забылась от ревности. Она внимательно посмотрела в глаза матери своего внука и сказала: «Тоска очень тяжела, Гюльбахар. Ты знаешь это лучше всех. Смотри, вот уже несколько месяцев, как ты не видела падишаха».

Хасеки Султан показалось, будто в ее грудь вонзили острый нож. «Ах ты, старая ведьма, – подумала она. – Но когда-нибудь ты сдохнешь, а я останусь. Мой Мустафа взойдет на престол, и Гюльбахар, которая месяцами сидела за закрытой дверью, станет Валиде Султан». Гюльбахар вихрем вылетела из покоев Валиде Султан. Этот вихрь ударил по служанкам, ожидавшим ее у дверей и коротающим время за болтовней. Хасеки пронеслась перед ними, яростно топая каблуками, и крикнула: «Чего стоите, дуры?» В ярости она влетела к себе в покои и, увидев, что одна из служанок заснула на диване, бросилась на нее с розгой. Долго кричала она на своих служанок, которые совершенно не понимали, почему их прекрасная госпожа вновь в гневе.

Гюльбахар с трудом успокоилась. Старая ведьма в лицо сказала ей, что Сулейман больше не хочет ее видеть. Правда была ясна как день. Теперь простых утешений недостаточно. Теперь нужно избавиться от московитской неверной, только это ее бы успокоило. Как бы то ни было, падишах должен вернуться к матери своего единственного сына.

Но события развивались не так, как ожидала Гюльбахар.

Спустя четырнадцать длинных ночей после последнего свидания султан Сулейман вновь пригласил Хюррем. А Хюррем, услышав об этом, совершенно не обрадовалась, к изумлению окружающих. Она тихо ждала, пока служанки соберут ее к вечеру. Она даже не обратила внимание на то, как Камер, причесывая, больно дернула ее за волосы. Хюррем была погружена в раздумья. «Я никому не позволю меня использовать и бросить, – говорила она самой себе. – Я не Екатерина, никто не смеет меня бросать, никто, даже падишах!»

Она все время твердила это про себя все прошедшие четырнадцать бессонных ночей. Она не замечала того, что происходит вокруг, не слышала, о чем говорят. Ей не хотелось ни есть, ни пить, не хотелось вставать с постели. Когда Мерзука протягивала ей подаренный падишахом саз и просила поиграть, она бессмысленно смотрела на подругу. Что теперь играть, о чем теперь петь? Кому теперь играть, кто будет слушать ее песни?

И Мерзука, и Сетарет, и даже сам Сюмбюль-ага настойчиво просили ее отправить хотя бы раз падишаху записку: «Позови меня, я скучаю по тебе», но она не стала ничего отправлять. С какой стати она будет упрашивать? Ведь она, как далекие неприступные вершины заснеженных гор. Разве Сулейман не сказал, что она нравится ему этим? А что произошло сейчас? Она никак не могла понять. Что она такого сделала, что повелитель внезапно отдалился от нее? К тому же без всякого объяснения, ничего не сказав. Может быть, он рассердился, что она смеялась над тем, как он говорит по-русски? Но совершенно непохоже, чтобы это его сердило. К тому же он смеялся. И разве не он сказал: «Моя Хюррем заставляет Сулеймана взлетать до небес»? Тогда почему же сейчас он покинул Хюррем, которая заставляла его летать до небес? Как мог он опозорить ее на весь гарем?

«Что поделаешь, – говорила она себе. – Он – султан Сулейман, а она – Хюррем, дочь лугов и степей, рек и гор».

Хюррем была обижена, очень обижена. Внезапно пришло понимание, что в этом огромном дворце она на самом деле никто.

Зачем Сулейман звал ее именно сейчас, когда все ее мечты развеялись? Снова для того, чтобы получить удовольствие и покинуть? Что, она должна стать любовной игрушкой османского повелителя, о которой то вспоминают, то забывают? Если бы ее батюшка слышал об этом, что бы он сказал? Как бы она теперь посмотрела ему в глаза?

Да, любовь прекрасна. Ей нравилось предаваться любви. Она потеряла голову всего лишь оттого, что стала женщиной падишаха. Но теперь ей хотелось не только любить, но и быть любимой. Она никому, даже Сулейману не позволит так с собой обращаться. Она скажет ему об этом.

Направляясь в покои падишаха, Хюррем заметила, что впервые у нее не колотится сердце. Надменно прошла она мимо Дайе Хатун. Когда большая тяжелая дверь отворилась, она все так же надменно вошла в покои султана Сулеймана.

Повелитель сидел за столом. Он еще не снял тюрбан с кафтаном. Значит, он только что пришел. Услышав, что дверь открылась, он оторвал взгляд от карт и посмотрел на Хюррем. При виде девушки его задумчивые глаза засияли, и он встал навстречу ей.

– Мы уже много дней тоскуем по свету, а ты, Хюррем Ханым, озарила наше сердце и душу! Милости просим!

Хюррем медленно подняла руку, останавливая его: «Я знаю, что у рабов нет права просить о чем-либо своего господина. Но рабыня хочет кое-что сказать повелителю».

Падишах растерялся. В его глазах появилось любопытство. Еще никто никогда не разговаривал с ним в подобном тоне, особенно женщина. Даже Садразам Пири-паша, великий визирь, если собирался ему возразить, то делал это в крайне почтительной форме: «Да удостоят меня позволением сказать кое-что нашему великому падишаху и повелителю, которому Аллахом поручено государство и его подданные…» А сейчас эта прекрасная маленькая девушка разговаривает с ним совершенно неслыханным тоном. Разве это не безрассудство? Но эта не знающая границ гордость, смелость и откровенность нравились султану. Она не целует ни рук, ни подола, не кланяется, говорит все, что думает. Так вел себя в его жизни только один человек – Ибрагим, а сейчас еще эта русская красавица. Падишах помолчал и сказал:

– Ну говори, что хотела, Хюррем Ханым. Надеюсь, все, что ты скажешь, откроет нам причину, почему в этих прекрасных глазах такая тоска. И откроет, и даст нам возможность вновь сделать это лицо таким же веселым, как прежде.

– Пусть повелитель сначала снимет тюрбан с кафтаном.

Падишах удивился еще больше.

– Тюрбан с кафтаном? Ты хочешь, чтобы я их снял?

– Да, – сказала Хюррем. – Солеман сказал, что падишах – это тюрбан с кафтаном, разве не так? А то, что я собираюсь сказать, я хочу сказать не падишаху, а моему мужчине Солеману.

Повелитель чуть было не расхохотался оттого, что Хюррем от волнения и гнева, несмотря на все усилия, вновь не смогла верно произнести его имя, но с трудом сдержался. Девушка казалась серьезной, а еще ему очень нравилось, как она произносит имя Солеман. Он сделал то, что она пожелала: снял тюрбан и кафтан и повесил у кровати. Затем повернулся к Хюррем:

– Сулейман готов слушать.

Девушка сделала вид, что не замечает, как падишах пытается обратить все в шутку. На кону была вся ее жизнь. Она или выиграет, или проиграет, третьего не дано.

– Вот что я хотела сказать… Сегодня прошло ровно четырнадцать дней.

– Каких четырнадцать дней?

– С тех пор как вы покинули меня.

– Ты скучала по мне?

Сулейман спрашивал весело и нежно, но Хюррем словно бы ничего не замечала.

– Разве нашему господину важно, что я по нему скучаю? Меня никто не искал, и обо мне никто не спрашивал. Надо мной смеялся весь гарем. Значит, повелитель совсем не тосковал по своей рабыне.

– Но ты тоже не спрашивала обо мне.

– А разве наложница имеет право спрашивать?

Султан Сулейман подошел к Хюррем.

– А разве ты не Хюррем, которая принадлежит Сулейману? Конечно же, ты можешь искать меня и спрашивать обо мне, ты можешь послать мне весточку. Может быть, прийти Сулейман не сможет, но обрадуется, что его веселая красавица о нем думает.

Хюррем вовсе не собиралась немедленно складывать оружие.

– Но что я все время слышу? Вместо того чтобы быть с Хюррем, повелитель все время проводит с каким-то не то сокольничим, не то голубятником Ибрагимом!

Падишах больше не мог сдерживаться и расхохотался: «Ты еще кое-кого забыла, моя красавица, еще есть старый Пири-паша».

Он крепко обнял девушку. «Ах, моя веселая красавица! У каждого падишаха главная наложница – это государство. Государство намного ревнивее тебя. Ничего не прощает. Сразу хватает за рукав, немедленно предъявляет счет. А счет, который предъявляет государство, вовсе непохож на твой. Цена его высока».

Хюррем, прижавшись к груди падишаха, хранила молчание. Она сказала все, что хотела, и он не рассердился. Наоборот, обнял ее.

– Не думай, что за эти четырнадцать дней я хоть на минуту о тебе забыл. Но государственные дела важнее. Помни об этом, и не вздумай требовать от нас другого. Помни только об одном – Сулейман любит Хюррем. И ему вовсе не хочется, чтобы твое веселое личико было грустным, а в глазах стояла печаль. Вот и все, что мы собирались сказать.

Хюррем давно казалось очень смешным, что во дворце постоянно говорили о себе во множественном числе. Смешно было слышать, как о себе говорили – «мы». Но таков был обычай. Раньше она удивлялась и смеялась, и даже получила за это несколько палок от Сюмбюля-аги, но в конце концов сумела привыкнуть. Поэтому теперь ее больше не смешило, что Сулейман все время говорил о себе «мы».

Подняв голову, она посмотрела падишаху в глаза, и в них не было никакого обмана. Сулейман говорил то, что думал. Падишах погладил ее по волосам, и печаль окончательно улетела из глаз Хюррем.

– А я уже решила, что вы забыли Хюррем.

Сулейман, взяв ее за плечи, немного отодвинул от себя и внимательно посмотрел своими строгими глазами в бездонные глаза девушки:

– Вот тебе слово повелителя. Сулейман никогда не забудет Хюррем.

Когда служанка сообщила Гюльбахар о том, что султан вновь позвал Хюррем, та не поверила. Но, когда ночью из покоев султана донеслись смех и песни московитской наложницы, Хасеки чуть с ума не сошла. Она ни сама не спала той ночью, ни служанкам спать не дала. Вновь проявился ее суровый кавказский норов. «Я этого не потерплю, – кричала она. – Не потерплю, чтобы какая-то русская соплячка отняла у меня отца моего сына!»

А между тем тот день так прекрасно начинался. Утром Хасеки направилась прямо в комнату маленького шехзаде, и веселый смех будущего падишаха заставил Гюльбахар забыть обо всех тревогах и печалях.

«Наверное, я все преувеличиваю», – подумала было она. Теперь ей казалось, что она придает слишком большое значение русской наложнице. В конце концов, таков обычай. Падишах приглашал к себе в покои любую девушку из гарема, которая ему понравится. До сих пор только так и было. А что же сейчас такое происходит, что ей не дает покоя эта русская девица?

Гюльбахар совершенно не сомневалась – Сулейман ее любит. Сулейман, который сейчас придумал русской девушке имя Хюррем, в свое время придумал имя и ей, назвав ее Гюльбахар. «Пусть тебя называют Гюльбахар, – как-то сказал он, – ты прекрасна, как роза, и свежа, как весна».

Если бы не было Мустафы, то после смерти шехзаде Махмуда Сулейман остался бы без сыновей. Гюльбахар помогла ему не остаться падишахом без наследников. Еще не заняв престол, Сулейман уже держал на руках маленького шехзаде.

«Мне нечего бояться, – бормотала себе под нос Гюльбахар. – Но почему я тогда так дрожу? Чего боюсь грязной русской девчонки?» В тот день Гюльбахар Хасеки впервые поняла, чем вызван ее страх: «А если проклятая московитка тоже подарит Сулейману сына? Что тогда?»

Именно эта страшная мысль с тех пор не давала ей покоя. Она сознавала, что русская во многом отличается от других наложниц. Она не знала, в чем отличие, но явственно его видела: «Русская девица влияла на повелителя. Ведь надо же, Сулейман мне ее даже под нос поселил. А если она еще и родит сына, кто знает, что сделает султан?»

По ночам она просыпалась от ужаса, никому не рассказывая о том, что ее тревожит. Каждую ночь она видела во сне черную грязную промасленную веревку. Для чьей шеи она предназначалась?

Гюльбахар больше не могла сдерживать свой гнев. Когда одна из служанок передала ей сплетню, что как-то одна из наложниц спросила Хюррем, не боится ли она Гюльбахар Хасеки, а та ей ответила: «Чего мне бояться, я молодая, а она старуха. Родись я чуть позже, я была бы ровесницей ее сына», Гюльбахар совершенно вышла из себя. Служанка умолчала о последних словах Хюррем: «Я ее уважаю, все-таки она меня старше. Молодые должны учиться у старших».

– Что она себе позволяет? Что она себе позволяет? – вертелась ночью в постели Гюльбахар. – Моему сыну только-только исполнилось шесть лет. Сама старая баба, а строит из себя молодую.

Впервые за много лет она принялась ругаться на родном языке. К рассвету решение созрело. Она не сдастся. Она будет сражаться за свое будущее и за будущее своего сына. В ее жилах текла кровь скифской царицы Томирис, отправившей в преисподнюю самого Кира Великого. Стоит ли ей сдаваться какой-то московитской безбожнице?

Когда солнце начало подниматься, она взяла самых верных своих служанок и вышла из покоев. Одна из служанок, заметившая по глазам Гюльбахар, что госпожа что-то задумала, попыталась было уговорить ее пойти в сад, но безуспешно. Хасеки Султан яростно шагала по коридору прямо к двери соперницы. Джафер, спросонья не разобравший, что происходит, с поклоном открыл ей дверь. Он даже обрадовался было ее приходу, решив, что Гюльбахар наконец примирилась с положением его госпожи.

Как только Гюльбахар влетела в покои Хюррем, она закричала: «Где эта московитская гадина?!» Промчавшись сразу через три комнаты, она ворвалась к Хюррем и набросилась на нее с палкой: «Ах ты, русская тварь! Получай!» Хюррем не сопротивлялась. Даже не кричала.

Ярость Гюльбахар не унималась. Она продолжала колотить соперницу и кричать. Никто не мог ее удержать. Сильная рослая черкесская красавица вырывалась из рук слуг, пытавшихся их развести, и вновь кидалась на Хюррем. Потом палку у нее смогли отобрать, но она накинулась на Хюррем с кулаками. Затем схватила ее за волосы, повалила на пол и начала пинать. Несколько прядей рыжих волос осталось у нее в руках. У Хюррем было расцарапано все лицо.

Хюррем никак не сопротивлялась. Она молча лежала, ожидая, пока ярость Гюльбахар стихнет. А про себя говорила: «Ты, Гюльбахар, еще проклянешь тот день, когда обо мне услышала».

Когда Гюльбахар Хасеки наконец удалилась, оставив за собой разгромленную комнату и истерзанную Хюррем, лишь тогда Хюррем позволила себе заплакать.