Сюмбюль-ага был в ужасе. Дрожавшим от гнева голосом он кричал: «Это невозможно! Что это такое! Что ты себе позволяешь!»

Хюррем словно бы ничего не слышала. Она смотрела из окна на море. Это было ее любимое окно. Оно было одним из немногих окон в гареме, на которых не было решетки, потому что выходило на море и в него никто не мог заглянуть.

Сюмбюль с удовольствием добавил бы ей палок и наставил бы синяков там, куда не попала Гюльбахар, но сейчас он ничего не мог сделать. Ни у кого не было права бить женщину, которая входила в покои к падишаху. Поняв, что крики и ругань бесполезны, главный евнух попытался было ее уговорить: «Неужели Хюррем Ханым совершенно лишилась разума от радости, что великий падишах после первой ночи зовет ее к себе снова и снова? Ты не имеешь права ему отказать!»

Увидев, что девушка продолжает упрямо молчать, он повернулся к служанкам: «Скажите хоть вы ей. Что вы стоите, языки проглотили? Если повелитель сказал прийти, разве женщина может ответить отказом? Разве такое возможно?»

Все, кто был в комнате, беспомощно развели руками. Такое было невозможно. Главный евнух был прав, но Хюррем делала возможным самое невозможное. Мерзука и Сетарет-калфа только качали головой, но ни одна из них не осмеливалась открыть рот. Все были растеряны. Падишах уже несколько раз отправлял главного евнуха, чтобы пригласить свою женщину к себе в покои, а она только и твердила: «Не пойду!» Это было совершенно невиданно и неслыханно.

Внезапно Хюррем повернула голову к умолявшему ее евнуху. Тогда стало видно, что все ее лицо в кровавых царапинах от ногтей Гюльбахар. Одна щека была лиловая от удара.

– Почему же невозможно? Будет просто чудесно.

Она подошла к Сюмбюлю-аге так близко, что почувствовался несвежий запах из его рта. «Видишь? – спросила она. – Ты только посмотри на меня. Я вся в побоях, в царапинах. Расцарапано все лицо». Внезапно она злобно топнула: «Разве можно в таком виде появляться перед ним? Что бы ты ни говорил, кому бы ни жаловался, у Хюррем Ханым есть уважительная причина. Скажи, что я не могу прийти, только и всего».

Сюмбюлю было трудно решиться даже смотреть на царапины и кровоподтеки на лице девушки. Но он продолжал настаивать:

– Перестань, Хюррем Ханым. Не делай этого. Из-за тебя повелитель разгневается на нас. Ты о себе не думаешь, так хотя бы о нас подумай. Разве не грех так поступать?

Ответа на свой вопрос он не получил, но служанки закивали согласно с ним.

– Если я пойду и скажу повелителю: «Хюррем Ханым не идет. Я долго просил, но она упрямится. Заклинал ее самим Пророком – не идет!», а он в ответ позовет Кара Али и велит накинуть мне на шею промасленную веревку, что тогда? Видит Аллах, он именно так и сделает.

Как Сюмбюль ни упрашивал, как ни умолял, чего ни говорил – ничто не помогало. Не помогла даже угроза: «Я сейчас тебя за руку туда оттащу!»

– Только попробуй, ага, – прошипела Хюррем, глядя в глаза евнуху. – Только попробуй! Увидишь, что произойдет.

Сюмбюль уже хорошо знал, что могут означать такие угрозы. «И какой шайтан меня тогда дернул, – подумал он. – Откуда я мог знать, что тот случай под лестницей приведет к таким неприятностям». Положение главного евнуха и в самом деле было непростым. Он оказался между волей падишаха и упрямством этой сумасшедшей русской девчонки. Плюнешь вниз – попадешь себе на бороду, плюнешь вверх – попадешь себе на усы, как говорится. Ворча от бессилия, он вышел из покоев Хюррем и удалился.

Хюррем, ответившая отказом на приглашение султана, тем вечером к нему в покои так и не пошла. Сюмбюлю-аге не хватило духа сказать об этом самому падишаху. Он нашел выход, сообщив об этом через Дайе Хатун. Ведь если падишах разгневается, не станет же он карать свою няньку.

Сулейман, ожидая прекрасную Хюррем, а увидев вместо нее перед собой семидесятилетнюю няньку, растерялся. Пожилая женщина в весьма почтительных выражениях объяснила, что Хюррем Ханым очень огорчена, так как не может выполнить приказ падишаха и по некоей уважительной причине не может явиться к нему в покои, хотя очень желает.

– Что это за уважительная причина, Дайе Хатун? – мягко осведомился падишах. Женщина растерянно смотрела на него. Что следовало сказать великому падишаху? Гюльбахар Хасеки избила девушку и исцарапала ее прекрасное лицо? Разве о таком можно было поведать?

Падишах, увидев, что нянька его стоит, потупившись, нахмурился и принялся мерить комнату шагами. Дайе Хатун хорошо знала Сулеймана и понимала, что это плохой знак. Всякий раз перед тем, как принять какое-либо трудное решение, падишах принимался вышагивать по комнате, как лев по клетке, и возраставшая скорость его шагов была отражением усиливавшегося гнева.

Внезапно падишах взревел: «Немедленно сообщите еще раз! Пусть Хюррем сейчас же явится в наши покои! Где это видано, чтобы падишаху перечили! Няня, скажи, где это видано?!»

На второе приглашение также пришел отказ. Хотя Хюррем изнывала от желания броситься в объятия Сулеймана, она не пошла к нему. Потерявший голову повелитель заснул в одиночестве на огромной кровати, где они накануне лежали вместе с Хюррем.

Новость о том, что Хюррем два раза ответила на приглашение падишаха отказом, произвела в гареме землетрясение. О произошедшем доложили вначале Хафзе Султан, а потом и Гюльбахар Хасеки. Валиде Султан, слышавшая о ссоре, совершенно не удивилась поступку Хюррем. Она знала, какая та гордая и упрямая. Ясно было, что Хюррем не собиралась показывать свои раны падишаху.

В том, что Хюррем никак не сопротивлялась Гюльбахар, был тонкий расчет. Теперь она была жертвой. Падишах, известный своей справедливостью, всегда был на стороне жертвы. И особенно если жертва таких побоев – красавица, которая тронула его сердце. «Ах, моя Гюльбахар, – вздохнула Валиде Султан. – Ведь ты от ревности совершила эту ошибку? Сулеймана не хотела потерять? А потеряла свое будущее».

В других покоях дворца царило совершенно другое настроение. Гюльбахар Хасеки, услышав, что русская не идет к падишаху, сначала не поверила.

– Ты уверена? – спросила она свою служанку. – Если ты врешь или ошибаешься, получишь палки.

– Все верно, госпожа. Повелитель два раза вызывал ее, два раза она воротила нос, отвечая отказом.

«Посмотрите на нее», – думала Гюльбахар. Признаться, она не надеялась на нечто подобное. Она ожидала, что девушка, напротив, бросится жаловаться на нее падишаху.

Теперь вроде бы Гюльбахар можно было радоваться. «Сулейман сейчас непременно разгневается и прикажет вышвырнуть эту нахалку из гарема, а может быть, и из Стамбула. Да, непременно именно так он и сделает», – размышляла Гюльбахар всю ночь.

Но Сулейман так не поступил. На следующий день он отправил к Хюррем Дайе Хатун. Та, конечно же, слышала, как Гюльбахар напала на нее. Сулейман велел няньке все разузнать: «Почему она нас огорчает? Почему не приходит пожаловаться? Ладно, мы поступим так, как надлежит. Неужели она думает, будто мы согласимся, чтобы нашу хохотушку что-то печалило?»

Пожилая женщина много лет жила во дворце, но впервые видела такое, чтобы падишах вызывал к себе наложницу из гарема, девушка отвечала отказом, а падишах, вместо того чтобы прогневаться, принимался ее просить и упрашивать. Ковыляя по узкому коридору, она молилась: «Чует мое сердце, скоро разразится судный день, помилуй нас, Аллах!»

Прежде чем идти к Хюррем, она догадалась рассказать обо всем Валиде Султан. Две пожилые женщины долго разговаривали с глазу на глаз. Хафза Султан спрашивала: «Дайе, скажи мне, чем все это закончится?» А многоопытная нянька отвечала: «Госпожа Валиде, насколько мне будет позволено, мне кажется, что здесь дело полюбовное, и меры требуются соответственные».

В глазах Валиде Султан вспыхнули искорки. Видно было, что нянька, как и мать падишаха, тоже одобряет любовь Сулеймана к этой русской девушке.

Дайе вошла в покои Хюррем. Девушка, завидев пожилую женщину, немедленно встала и с почтительным поклоном поцеловала ей руку, а затем пригласила сесть, заботливо подложив ей под спину подушку.

Увидев царапины и синяки на лице Хюррем, Дайе Хатун ахнула.

Затем она рассказала Хюррем, как падишах печалится оттого, что вчера не увидел ее. Она даже приукрасила слова Сулеймана.

Хюррем была готова летать от радости, но лишь обняла Дайе Хатун, чтобы не показывать своих чувств.

– Как мне идти к повелителю? – тихо проговорила она. – В таком виде я стесняюсь. Я не смогу смотреть ему в лицо. Если ему станет противно видеть меня такой, что я тогда буду делать?

Увидев, что из глаз девушки льются слезы, женщина лишь покачала головой и вернулась к Сулейману. Когда падишах, с надеждой ожидавший вестей, услышал ответ Хюррем, лицо его помрачнело.

– Так, значит, все произошло из-за того, что Гюльбахар с Хюррем поссорились? – в голосе его звенел гнев.

– Это не ссора, повелитель.

– А что?

– Как бы мне вам сказать… Я не решаюсь, повелитель.

– Что значит – не решаешься, матушка Дайе? Ты ведь нам, как мать. Ты ведь нас вырастила. А разве мать боится своего ребенка? Скажи мне, что это, если не ссора между Хюррем и Гюльбахар?

Дайе знала, что после ее рассказа стрелы султанского гнева полетят прямиком в Гюльбахар. Она старалась взвешивать каждое слово.

– Я расспросила всех, кто видел произошедшее, повелитель. А остальное я видела собственными глазами. Не было никакой ссоры. Гюльбахар Хасеки избила девушку. У бедной все лицо в синяках и царапинах.

– И Хюррем никак не ответила?

– Даже руки не подняла. А тем, кто ее спрашивает почему, она говорит: «Как можно поднимать руку на мать шехзаде нашего повелителя?»

Так вот что случилось! Значит, Хюррем никак не ответила Гюльбахар. Даже звука не издала, ни разу не вскрикнула, не позвала на помощь.

Дайе Хатун заметила, что теперь султану Сулейману не терпится услышать от нее слова, которые требовалось произнести в такой ситуации. Но она все раздумывала и никак не решалась, потому что если бы она произнесла их, то стала бы палачом Гюльбахар. А ей вовсе не хотелось быть причиной несчастий.

Султан Сулейман тут же заметил, что нянька хочет что-то сказать, но не решается.

– Говори же, няня. Как Хюррем? Теперь ведь нам нужно наказать Гюльбахар за ее неуживчивость.

– Я своими собственными глазами видела, повелитель, Хюррем хочет выполнить вашу волю и явиться к вам, – заговорила пожилая женщина. – Вот этими самыми глазами я видела, как она плачет от тоски по вам. Но Хюррем Ханым стыдно в таком виде являться к вам. Она говорит: «Наш повелитель не должен меня видеть такой». С другой стороны…

Женщина помедлила, и падишах не вытерпел:

– С другой стороны – что?

– С другой стороны, и Гюльбахар Хасеки нельзя считать неправой. Ведь и ее на такой поступок толкнула любовь. А любовь, как известно, не знает правил. А у женщин ревность бывает…

Дайе Хатун не договорила, что собиралась: «…такой, что всякое может случиться».

Сулейман взял свою пожилую няню за руку и проводил ее до порога. Ему нужно было подумать. Нужно взвесить все за и против и вынести единственно верное решение. Ведь его звали Сулейман, а приговор Сулеймана должен быть справедлив и безупречен.

Тут он внезапно отвлекся.

«Солеман… – произнес он и улыбнулся. – Солеман».

Султан Сулейман влетел, словно вихрь, в покои Гюльбахар.

Хасеки, которая с надеждой ожидала, что падишаху опротивят капризы московитки и он позовет ее, едва заслышав крик падишаха: «Где наша госпожа?!», взволнованно побежала навстречу. Сердце ее заколотилось от волнения. Ведь ее мужчина сам пришел в покои матери своего сына, вместо того чтобы позвать ее к себе. Вот видела бы московитская ведьма!

Но происходило что-то странное. Чувствовалось, что все напуганы. Она увидела, что служанки разбегаются, но не придала этому значения. Ведь падишах не впервые приходил в покои Гюльбахар Хасеки. Что же такого случилось? Она быстро шагала туда, где слышался голос падишаха.

Сулейман тем временем взревел: «Ну-ка, говорите, где наша госпожа! Или она боится показываться нам, после того что совершила?»

Эй-вах! Так вот какими словами он вспоминает Гюльбахар!

Дверь открылась, и она вошла в большую комнату. И тут Гюльбахар впервые увидела падишаха в гневе. Он был с непокрытой головой, от ярости волосы стояли дыбом, лицо дергалось. Размахивая руками, он метался по комнате и кричал: «Где она?! Скажите матери нашего шехзаде, чтобы немедленно явилась сюда!» – даже не замечая, что Гюльбахар давно стоит на пороге.

«Стрела выпущена из лука, – подумала Гюльбахар. Ее ревность довела до невозможного. Но так, видимо, угодно было судьбе. – Теперь будь, что будет. Или моя любовь поможет мне выстоять эту бурю, или она унесет меня в пропасть».

Она была полна решимости: «Какой бы ни была цена, я мать шехзаде Мустафы, мать будущего падишаха».

Пытаясь придать лицу спокойное выражение, Гюльбахар произнесла: «Повелитель пожелал видеть мать нашего шехзаде?» – и поклонилась.

Услышав ее голос, султан рассерженно повернулся. В его глазах полыхал гнев. В тот миг Гюльбахар поняла, что проиграла.

Голос Сулеймана, как гром, потряс все вокруг:

– Мать нашего шехзаде! С каких это пор ты, вместо того чтобы заниматься нашим сыном, ходишь к наложницам и осмеливаешься избивать беззащитную девушку?!

Гюльбахар подумала, что лучше молчать. Пусть лучше Сулейман выговорится.

– Скажи нам, женщина, позволяют ли что-то подобное обычай, традиции, приличия, правила? Или же наша Хасеки вздумала устраивать собственный порядок в гареме падишаха?

Сулейман тяжело дышал. Ярость его дыхания обожгла лицо Гюльбахар.

Гюльбахар тихо сказала: «Мы не порядок устроили, а урок преподали».

– Урок?! Какой еще урок?!

– Нужно было проучить наложницу, которая, побывав в покоях у повелителя, забыла о своем месте и стала слишком разговорчива. Нужно было показать ей ее место.

– Ты не только ходила в комнату наложницы, не только попыталась в назидание оттаскать ее за волосы, нет, тебе этого не хватило! Ты избила ее, изувечила, и это называешь уроком?

– Да, повелитель, когда требуется, я это называю уроком.

– Да что ты себе позволяешь, женщина! Кто ты такая, чтобы учить кого-то, чтобы давать кому-то урок?! Разве это дело Хасеки? Или в обязанности Хасеки входит заниматься такими делами?

Гюльбахар замолчала, глядя на него полными любви глазами, пыталась умерить его гнев и даже попробовала слегка улыбнуться.

– Да будет повелителю известно, что иногда гнев справедливее разума. Именно вы говорили мне об этом. Помните, однажды в Манисе…

Она попыталась было напомнить падишаху о тех прекрасных, полных любви днях, которые они пережили в Манисе, но ее попытка оказалась напрасной, потому что падишах взревел: «Какой гнев, какой разум?! Ты не знаешь, что говоришь. В гареме падишаха женщинам не дано гневаться, только нам позволено гневаться либо думать, а не женщине, которая просто родила нам шехзаде!»

Какими тяжелыми были эти слова. В них не было ни нотки любви.

– Все, что сделала ваша покорная раба, она сделала только из любви к вам, повелитель. Но я вижу, что вам наговорили на меня.

– Замолчи наконец, женщина! Не начинай клеветать. Что ты себе вообразила? Что ты себе позволяешь? Бедную девушку, которая даже руку на тебя не подняла…

Султан Сулейман попытался успокоиться, но не смог. Он продолжил с еще большим напором: «Что ты, Хасеки, ожидала услышать после того, как до полусмерти посреди гарема избила девушку, которую накануне ночью мы принимали у себя в покоях?»

– А разве влюбленной Хасеки такое не простительно?

– Ты до сих пор еще не поняла, какой позорный поступок совершила? Ты опозорилась перед всем гаремом, ты, мать шехзаде, нашего наследника Мустафы Хана! Вот какие разговоры пойдут о матери сына султана Сулеймана, вот какие слухи о тебе разнесутся по миру!

Гюльбахар, напрягая остатки воли, широко раскрыла глаза, чтобы не заплакать. «Раз так, – сказала она, смело глядя в горящие глаза Сулеймана, – отдайте меня палачу! Так вы избавитесь и от позора, который на повелителя навлекла наша любовь, и избавите нас от муки страдать вдали от возлюбленного. Тот, кто знает, назовет меня жертвой любви. А тот, кто не знает, пусть говорит, что хочется».

Тон ее голоса, полный упреков, но по-прежнему смелый, ее горделивый вид удивили Сулеймана. Он впервые видел Гюльбахар такой. Мать его сына пыталась сказать ему: «Моя любовь затмила мне разум, что мне было делать, возьми за это мою жизнь», – и бросала ему вызов, вместо того чтобы упасть к его ногам и молить о прощении.

Если бы он простил ее и сказал: ну что делать, ступай подобру-поздорову и больше такого не твори, то все бы удивились. Неужели таково правосудие султана Сулеймана? Может быть, произнести подобное вслух никто бы не осмелился, но перед ним немым укором появилась бы Хюррем. Но если он накажет Гюльбахар, то Мустафа когда-нибудь спросит: «Ты что, пожертвовал моей мамой ради наложницы?» Как он тогда будет смотреть в лицо сыну?

А ведь у них с Гюльбахар за спиной были прекрасные дни. Те дни юности, полные беззаботной радости, были далеко позади. Сейчас они встали перед глазами Сулеймана. Ему вспомнилось, как они рука об руку гуляли босиком по прекрасному саду, среди виноградных лоз, как они были счастливы. Гюльбахар тогда спросила: «Если мы раздавим виноград, из него потом вино сделают?» А Сулейман поцеловал ногу девушки, измазанную виноградным соком.

Не мог он не пощадить ее, но и без наказания оставить тоже не мог. «Ох, – сказал про себя падишах, – как просто на войне размахивать мечом, стрелять из орудий, натягивать тетиву лука и как сложно сейчас взвешивать поступки на весах справедливости». Но, как бы то ни было, закон есть закон. Он должен найти решение, достойное Сулеймана. Отец его деда, Фатих Мехмед Хан, устроил порядок в этой великой стране с помощью мудрых законов. Султан Селим Явуз поддержал этот порядок мечом. А Сулеймана все будут помнить благодаря его завоеваниям, но мир его назовет «Кануни» – «Законодатель». Ведь если завоевания обеспечивают процветание, то справедливость является его залогом.

В эту минуту султан Сулейман принял мгновенное решение. Гюльбахар заметила, как погасло пламя гнева в его глазах. В ее душе затеплилась надежда. Неужели сдался? Неужели они сейчас обнимутся? Неужели сейчас проснутся вдвоем после кошмарного сна?

Падишах, заложив руки за спину, подошел к окну. Посмотрел на море, видневшееся за прикрытыми снегом сухими ветвями деревьев, на выбеленные снегом зеленые холмы на другой стороне Босфора и, не поворачиваясь, медленно произнес:

– Мое последнее слово, Гюльбахар Ханым, таково. Мать нашего наследника Мустафы Хана не позднее чем завтра отправится в санджак Сарухан. Взяв с собой нашего сына, она займется в Манисе образованием и воспитанием маленького шехзаде – с тем, чтобы наш наследник вырос достойным нас. Таково наше последнее слово.

Он повернулся и, не глядя на пораженную известием Гюльбахар, быстро вышел из комнаты.

На следующий день повозки увозили шехзаде Мустафу и его мать Гюльбахар Хатун из дворцового сада. Гюльбахар смотрела на дворец и думала, что однажды она непременно сюда вернется, но уже как мать султана. И, когда повозка тронулась, подумала: «Я больше не стану за тебя молиться, Сулейман. Те, кто спят с ведьмами, долго не живут».

Падишах наблюдал за этой печальной сценой, пока повозки не скрылись из виду. Теперь все было сообразно правилам, обычаям и традициям. Шехзаде все равно в определенном возрасте отправляли в далекий санджак, чтобы он там учился управлять государством. И никто лучше матери не сможет там за ним смотреть. Он поступил правильно. Он даровал Гюльбахар жизнь, но убил свою любовь к ней.

Меч справедливости мог наносить тяжелые раны. Сулейман чувствовал, что в нем что-то оборвалось, что сердце его болит. Но он знал и лекарства от раны – война и Хюррем. И лекарства эти были сейчас на расстоянии вытянутой руки.