Ночи перестали кончаться. Каждую ночь Хюррем терзали страшные мысли. С того самого дня, как падишаху доставили злосчастное письмо, ее муж стал совсем другим. Теперь это был задумчивый, грустный, несчастный и безрадостный Сулейман. По ночам Хюррем замечала, что он не спит. Он часами ходил по комнате, заложив руку за спину.

Однажды ночью до нее донеслись звуки тихого разговора, и она напрягла слух. Интересно, с кем он разговаривал? Вскоре она поняла, что там никого не было. Значит, ее муж разговаривал с собственной совестью. «Можно подумать, мое сердце молчит», – донеслось до нее. Кто лучше него мог знать, как сложно отвечать перед внутренним голосом.

На предательстве счастья не построишь.

Что такое счастье?

Хюррем потеряла свое счастье в ту ночь, когда ее украли. В тот день, когда она складывала на пепелище родного дома в сумку с приданым оставшиеся вещи. Она потеряла свое счастье, когда поклялась, что ее больше никогда на свете никто не покинет и не забудет. И в ту ночь, когда решила стереть и забыть свое имя и свое прошлое. Она прекрасная жена султана Сулеймана по имени Хюррем. Теперь ее имя не сходило с языков правителей Европы. И теперь пришла ее очередь стать сильной матерью будущего османского падишаха. Так что же тогда такое счастье? Сила и власть! Сильных никогда не забывают. В каком-то смысле быть сильной означало быть бессмертной. Миллионы женщин на земле были счастливыми, и что? Кто о них помнил? Никто! Все они ушли, и о них позабыли. Хюррем никто не забудет, хотя жизнь ее не была счастливой. Нельзя никого жалеть. Если ты кого-то пожалеешь, то тебя не пожалеет никто.

Почему-то сейчас ее не отпускало странное предчувствие. Султан Сулейман объявил, что выступает в поход на Иран. Она заметила странный блеск его глаз и все время думала о нем. Теперь он отправил во дворец в Эдирне Селима, а заместителем на престоле оставил Баязида. Что бы это значило? Разве она не этого добивалась? Разве не хотел ей Сулейман сказать этим: «Твои шехзаде нас не предали, трон принадлежит им по праву»? Хюррем с изумлением поняла, что ее сердце не билось так радостно даже в день свадьбы. На этот раз падишах решил выступить в поход с шехзаде Джихангиром. А Мустафе был отправлен приказ присоединиться со своими людьми к войску повелителя в дороге. Хюррем чувствовала, что сейчас что-то случится, что-то произойдет.

За ночь до отъезда Сулейман внезапно тихо спросил Хюррем: «Если бы ты была на моем месте, что бы ты делала?»

Она видела, что муж за это время постарел на тысячу лет. Она подозревала, какие бури бушуют в душе падишаха. Но она все никак не могла понять, что же его так терзает. То, что государство в опасности? Или раны, которые он нанес своей совести из-за наказания, которое нужно было назначить? Или то, что собственный сын его предал? Первые две причины были достаточно просты для решения. Но как быть с жизнью собственного сына? Вот это причиняло Сулейману невыносимую боль. Она понимала, о чем спрашивает падишах, но предпочла сделать вид, что ни о чем не догадывается.

– Простите, повелитель. Кем могла бы стать ваша покорная раба?

– Я хочу спросить, что бы ты делала на моем месте.

– Но, повелитель, разве может быть какой-то другой Сулейман, кроме вас?

Хюррем надеялась перевести вопрос в шутку и повеселить падишаха, но ей не удалось. Она не была уверена даже, что он ее слышал.

– Что бы ты делала, если бы Мустафа Хан был твоим сыном?

– Но разве шехзаде не наш общий сын, что вы так о нем говорите? – в ее голосе нельзя было не услышать обиды. – Хоть мы и не вынашивали Мустафу Хана, но считаем его нашим собственным сыном. Он ничем не отличается от рожденных нами детей.

Падишах помнил, как Хюррем протянула ему кинжал и предложила убить себя. И теперь он слышал глубокое разочарование в ее голосе. Нет, она не врала. Мустафа был для Хюррем, как ее родной сын, несмотря на все то, что ей сделала Гюльбахар. А ведь Хюррем ни разу не повела себя с ней грубо. Не уронила перед ней достоинства. Для своих шехзаде она ничего не просила. Не просила она ничего и для себя.

Падишах покачал головой. «Я знаю, моя красавица, – сказал он. – Решение, которое мы примем, очень трудное. Нам нужно надежное плечо, нужна совесть надежного человека, который разделит с нами эту ношу».

Хюррем втайне обрадовалась.

– Что за решение, повелитель? Какое решение? – тихо спросила она.

– Решение о наказании, Хюррем. Наказании за предательство. Если бы ты была Сулейманом, что бы ты тогда решила? Какое наказание присудила бы сыну-изменнику?

Сулейман с трудом, отрывисто, произносил слова. Было видно, какую боль он испытывает.

Хюррем сделала вид, что она ничего не замечает, и спросила: «Как можно, говоря о сыне, говорить о наказании? Эти слова очень плохо сочетаются, повелитель. Одновременно говорить и о сыне, и о наказании невозможно». Хюррем никогда еще не говорила так искренне: «Неужели… вы хотите казнить Мустафу Хана?»

– Если бы ты была Сулейманом, неужели ты оставила бы измену безнаказанной?

– Я бы не поверила в измену.

– Мы тоже не поверили. Мы твердили «нет» в ответ на все сплетни, которые нам нашептывали многие месяцы. Мы не допускали, чтобы хотя бы тень сомнения упала на Мустафу Хана. Ты ведь все знаешь. Мы обещали вырвать языки всем тем, кто говорит о нем такие слова. Мы обещали, но, Хюррем, смотри, что случилось.

– Повелитель, будь я на вашем месте, мы и этому бы не поверили.

Хюррем не верила собственным ушам. Она ли произносит эти слова? Разве не она сама задумала кровавую ловушку для шехзаде Мустафы, которая должна была привести его к палачу? А сейчас она пытается снять с шеи сына Гюльбахар шелковый шнурок. «Неужели я притворяюсь», – спросила она себя. Теперь она и сама не знала, где правда, а где – притворство. Казалось, сердце ее говорит одно, а губы – другое.

– Если бы наш сын сказал вам, что это клевета, что печать украли, то мы бы ему поверили. Мы бы собрали наших визирей и воинов и перед всеми поцеловали бы его в лоб.

– А что ты скажешь о письме шаха Тахмаспа? Это тоже ложь, навет, его тоже подбросили?

Хюррем ничего не ответила на этот вопрос. «Я очень этого не хотела, – сказала она про себя. – Когда появилось письмо, тебе следовало там же остановиться. Тебе следовало отобрать право наследования престола у Мустафы и передать Баязиду, и все бы на этом закончилось. Но ты не остановился. Ты отправил это письмо шаху Тахмаспу, чтобы получить доказательства измены. А что бы ты ответил, если бы получил такое письмо? Вот то же самое ответил и Тахмасп».

– Ты все еще молчишь, Хюррем. Так что бы ты решила?

Голос мужа отвлек Хюррем от грустных мыслей. «Я бы его простила, – сказала она, а затем твердым, ясным, четким голосом добавила: – Государство мое, трон мой, сын тоже мой, кому какое дело. Я бы простила моего шехзаде, повелитель».

Они внимательно посмотрели друг на друга.

Сулейман медленно поднялся. На его лице вместе с печалью отразилась та самая боль, от которой лекари уже долгие месяцы не могли найти средства.

– Вот поэтому Сулейманом быть очень сложно, – тихо сказал он. – Если бы ты была Сулейманом, если бы государство, трон и сын были твоими, то ты бы не смогла оставить измену безнаказанной. Когда палач замахивается над шеей предателя, ты не можешь простить его только потому, что он твой сын.

Хюррем смотрела, как падишах, ссутулившись, медленно шагает прочь, и поняла, что решение он уже принял. Но почему-то от этого ей на сердце не было радостно. Если бы ей кто-то сказал, что она совершенно не будет радоваться, когда победа так близка, она бы не поверила.

Стоил ли трон столько боли, столько лжи и столько крови, Хюррем?

Хюррем вздрогнула.

Это был голос сердца, который она уже давно заставила замолчать. Она услышала его впервые за много лет. «Перестань, – ответила она, – конечно, стоило».

Но теперь она не была в этом так уверена.

«Прости меня, Аллах, – взмолилась она, – прости меня».

Осень готовилась превратиться в зиму, но ноябрьское солнце все еще грело сухие земли Конийской равнины.

Шехзаде Мустафа восседал на коне, как изваяние, и с гордостью наблюдал за войском падишаха, вставшим лагерем у подножия Ак-Тепе.

После того как они встретились с отцом в Стамбуле, все постепенно успокоилось. Судя по тому, что султан прислал ему известие: «Я отправляюсь в поход на Иран и хочу сына видеть рядом с нами», – султан, должно быть, поверил в то, что его сына оклеветали.

Кто устроил ему эту ловушку? Его мать считала, что ее устроила московитская жена его отца. Но он никак не мог в это поверить. Он знал, что его мать ненавидит Хюррем. У него тоже были причины сердиться на Хюррем, но он знал, что московитка его бесстрашно защищала. Кара Ахмет-паша рассказал, как Хюррем однажды кричала на придворных: «Разве вы не покорные рабы нашего падишаха? Вместо того чтобы искать тех, кто оклеветал нашего шехзаде, вы молча безропотно внимаете нашему повелителю». Случившийся при этом Аяз-паша тихо возразил: «Разве спорить с падишахом дело рабов?», на что Хюррем ответила: «Разве у рабов уста запечатаны страхом? А если шехзаде невиновен, разве так трудно его защитить?»

Но кто же тогда был предателем? Рустем? Мустафа был почти уверен в этом. Проворовавшийся Садразам прекрасно знал, что, как только Мустафа взойдет на престол, ему не сносить головы. Мустафа много раз говорил, что перед ним ответят все, кто бесстыдно грабил государство и народ, будь то визирь, ремесленник или султанский зять. Так что Рустему требовалось устранить шехзаде, чтобы продолжать поборы. Но у Мустафы не было никаких доказательств низости Садразама.

Мустафе было уже тридцать восемь лет, он превратился в красивого зрелого мужчину. Теперь, наблюдая за войском отца, он повернулся к выстроившимся в шеренгу своим беям, восседавшим на черных лошадях.

– Я обращаюсь к вам, беи, – сказал он. – Я не потерплю никакого непочтения по отношению к отцу. Я знаю вашу преданность нам. Знайте же, что преданность нам означает преданность нашему отцу. Я не потерплю никакого самоволия. Сейчас отправляйтесь к своим отрядам, спустимся с холма к лагерю, так, чтобы наш отец, повелевающий миром, увидев нас, испытывал гордость. Пусть все увидят, как отец с сыном заключат друг друга в объятия.

Его беи, молча понурившись, направили лошадей к своим воинам. У каждого из них на душе было неспокойно. Они повидали на своем веку не одну войну, не одну битву и умели сразу чувствовать запах крови и засады. Сейчас повсюду пахло именно засадой. Когда падишах позвал своего сына принять участие в походе на Иран, второй визирь Кара Ахмет-паша что-то заподозрил, потому что втайне отправил Мустафе сообщение: «Вам следует быть осторожным, не вздумайте приезжать».

Но Мустафа не внял этому совету: «Чего хочет от нас паша? Неужели он хочет, чтобы мы не приняли приглашение отца и спрятались под юбкой? Если наш отец в таком возрасте выступает в поход, бесстрашно вынув меч, мы что, должны собирать розы и писать стихи?»

Не помогли и предостережения его собратьев по оружию. И вот теперь они были здесь. Они скакали много дней без отдыха вслед за шехзаде Мустафой, на которого чуть ли не молились, чтобы воссоединиться с войском падишаха, который ни с того ни с сего решил воевать с Ираном. Теперь должно было случиться то, чему суждено было случиться.

Когда воины падишаха увидели, что с холма спускается шеренгами, подняв пыль, новое войско, они принялись радостно приветствовать его криками, и весь лагерь зашумел. Янычары, сипахи, пушкари, повара – все высыпали из палаток, чтобы посмотреть на вновь прибывших всадников. Самые громкие крики послышались, когда в облаках пыли впереди войска показался шехзаде Мустафа.

– Долгих лет жизни Мустафе Хану!

Султан Сулейман, слушая эти восторженные крики, не радовался. С трудом поднявшись на ноги, он из своей палатки смотрел, как его янычары восторженно размахивают знаменами, копьями и мечами. Его даже удивило, что янычары приветствовали шехзаде, подбрасывая в воздух свои колпаки из козлиной шерсти. Он никогда не видел такой радости в войсках, даже когда они одерживали самые великие свои победы. Они не приветствовали его так, ни когда входили в родосскую крепость, ни когда брали Багдад или Буду. Одновременно в воздух взлетели десятки тысяч белых шерстяных колпаков. Показалось даже, что идет снег. Радость и воодушевление распространились по всему лагерю.

Пока продолжались восторженные приветствия, стражники поскакали навстречу прибывшим.

Сулейман внезапно увидел в облаке пыли своего сына. Каким он был сильным, каким красивым! Сидел на лошади, как влитой. «Аллах! – простонал он про себя. – Тебе все подвластно. Чудеса твои безграничны. Яви и на сей раз чудо! Не позволь мне сделать задуманного».

Мустафа поднял руку. Его вороной конь поднялся на дыбы.

Шехзаде ехал впереди своих солдат, одетых в черное, как и он. «Как он похож на меня», – подумал Сулейман. Перед глазами падишаха встали дни былой молодости, ноги его подкосились. Он вспомнил, что, когда впервые взял Мустафу с собой на охоту, тот с трудом сидел на лошади.

Рядом с падишахом возник Садразам Рустем-паша, но, увидев, что у того из глаз по бороде текут слезы, отвернулся. На кафтане шехзаде Мустафы не было никаких украшений, ни одного камня, ни золотой нити. На нем были только черный тюрбан, черный кафтан, черные шаровары и черные сапоги. Его воины были одеты так же просто.

По мере того как Мустафа приближался к лагерю, нарастала суматоха. Воины, которые только что приветствовали его взлетавшими в воздух колпаками, теперь торопились выстроиться в шеренгу перед молодым шехзаде. Войско выстроилось в две шеренги, оставив проход для Мустафы. Когда он проезжал мимо них, они кричали «Долгих лет жизни!» и склонялись в поклоне. Сулейман от шума не слышал, как Мустафа говорил им: «Следует так приветствовать только моего отца». Мустафа знал, что отец ненавидит все, что затмевает его славу. Но все теперь происходило не по его воле. Как можно было запретить солдатам любить себя?

Падишах вздрогнул.

– Ты видел, зять? – тихо спросил он Рустема. – Наш шехзаде показывает отцу свою силу. Хотелось бы знать, за кого из нас теперь воины.

Он недолго помолчал, а затем с его уст сорвалось яростное: «Это настоящий бунт!»

Теперь все было совершенно ясно. «Раз так, значит, мое решение правильное, – подумал он. – Мустафа одним пальцем может лишить меня трона, воинов и власти».

Он повернулся к Рустему-паше, который стоял, потупив взор. «Паша, – сказал он, – ты видишь, как наши доблестные воины любят нашего шехзаде? Ступай и сообщи Мустафе Хану, пусть немедленно придет поцеловать руку отцу. А сам прими все необходимые меры. Мы тоже должны встретить нашего шехзаде так торжественно, как встретило его войско. И смотри, чтобы не было никаких ошибок, никаких промахов».

Они оба переглянулись. У одного из них из глаз едва не лились слезы, а другой готов был плясать от радости.

Шехзаде Мустафа поспешил навстречу отцу, потому что падишах не любил ждать.

Когда они разговаривали в Стамбуле, отец даже не смотрел на него. А сейчас он звал его поцеловать руку.

Когда шехзаде шагал к роскошному шатру отца, солнце уже зашло за холмы. В лагере тут и там вспыхивали костры. Воины разжигали факелы. Над очагами полевых кухонь струился дым. Раздавался треск стекавшего в костры жира, капавшего с проворачивавшихся на толстых железных прутьях баранов. Когда шехзаде проходил мимо янычар, они оставляли свои дела и с почтением приветствовали его. Внезапно ему пришло в голову, что он безоружен. У него при себе не было даже простого ножа. Таков был обычай. Кто бы ни входил к падишаху, должен быть безоружным. На мгновение хмурое лицо Мустафы просветлело. «Можно подумать, мы идем к врагу, – со смехом сказал себе он, – а на самом деле идем поцеловать руку отцу, который подарил нам жизнь. Зачем нужно оружие?»

Приближаясь к шатру султана, перед которым развивались алые и зеленые флаги, который охраняли самые меткие лучники, самые отчаянные воины, он увидел второго визиря Кара Ахмета. Тот стоял в тени между двумя шатрами и, притаившись, поджидал его. Было видно, что паша очень расстроен тем, что Мустафа его не послушал. В глазах визиря светилось нескрываемое беспокойство.

– Вам следовало послушать меня и не приезжать сюда, Мустафа Хан.

– Не думай, что мы не прислушались к твоему совету, паша, но мы считаем, что так лучше. Как может сын оставаться в стороне, если сын идет на войну?

– Сейчас, шехзаде, такое время, когда важно не то, кто вам верит, а то, кому вы можете доверять.

– Если мы не можем доверять султану Сулейману, то кому же нам остается верить в этом мире? Султан Сулейман известен своей справедливостью, так что у него находят убежище даже неверные. Так неужели его собственный сын испугается этой справедливости и бежит?

– Меня пугает не справедливость падишаха, а враждебное отношение Рустема. Некоторое время назад Садразам удалился из лагеря с отрядом воинов. Куда уехал паша, пока падишах здесь?

– Наверное, падишах его куда-то отправил, – перебил его Мустафа. – Успокойся. Раз наш отец, отправившись на войну с Тахмаспом, пожелал видеть нас при себе, он поверил, что мы невиновны.

– Если бы я был на вашем месте, я бы так не доверялся.

– А что ты скажешь на то, что отец позвал нас поцеловать ему руку, не успела с наших сапог осыпаться дорожная пыль?

– Я скажу, что вам не нужно идти в этот шатер, шехзаде.

Шехзаде удивился.

– Ты что-то скрываешь, паша? – резко воскликнул он. – Если ты что-то знаешь, то говори открыто. А если не знаешь и пытаешься что-то измыслить о падишахе, то знай, что тебе это не к лицу. Если бы мы не знали тебя так хорошо, как знаем, если бы не знали о твоей преданности и верности, то мы бы решили, что ты пытаешься посеять вражду между отцом и сыном.

И, не дожидаясь ответа визиря, он отвернулся.

Перед шатром Мустафу почтительно встретил главный ага янычар, и спросил: «Чист ли сердцем и рукой наш шехзаде?»

– Я совершенно чист и сердцем, и рукой.

Ответ Мустафы означал, что оружия у него при себе нет.

Несмотря на это, один из огромных стражников тщательно обыскал шехзаде. «Чист сердцем и рукой», – кивнул он, поворачиваясь к аге.

Теперь Мустафа мог войти к отцу, чтобы поцеловать ему руку.

Когда перед ним подняли толстый кусок кожи, прикрывавший вход в шатер, то он увидел, что из другого шатра чуть поодаль, поменьше и не такого красивого, как у падишаха, вышел шехзаде Джихангир и быстро направился к нему, что-то пытаясь сказать. Не дождавшись брата, он сделал шаг внутрь. Кусок кожи опустился у него за спиной.

Внутри было почти темно. Где-то в глубине шатра горела единственная свеча.

– Отец!

Это слово, произнесенное почти шепотом, было очень нежным. Мустафа тут же пожалел об этом, ведь перед ним был сам великий султан Сулейман.

– Повелитель, мы пришли поцеловать руку и приветствовать султана Сулеймана Хана. Вы позволите?

На сей раз в голосе Мустафы звучала не только любовь, но еще и уважение, и почтение.

Султан продолжал хранить молчание.

Мустафа сделал еще два шага.

За спиной у него послышался шорох. Он тут же обернулся, но было слишком поздно.

Из-за огромного сундука выскочила огромная высокая тень.

– Отец! – закричал Мустафа изо всех сил. – Посмотри, что делают с твоим Мустафой Ханом!

Пока шехзаде Мустафа пытался высвободить руки, на него набросили еще несколько веревок. Несмотря на это, он продолжал сопротивляться. Он раскидал своих палачей.

– Отец, разве устраивают ловушку собственному сыну! – кричал он. – Что тебе сделал Мустафа, что ты решил наградить его шею шнурком?

Как раз в это время рядом с султанским шатром заиграл янычарский оркестр, так что крики Мустафы сделались неслышными.

– Я не виновен, отец! Я клянусь, что невиновен! Мустафа тебе никогда не врал, а ты поверил наветам и пожертвовал жизнью своего сына. Разве так поступает отец?

Схватка продолжалась. Семеро палачей навалились на него. А Мустафа, видя, что отец за ним наблюдает, вновь закричал: «Но если тебе нужна жизнь твоего сына, то он готов ей пожертвовать ради тебя!»

Султан пытался заткнуть уши руками, но потом передумал, выпрямился, чтобы расслышать последние слова своего сына, затем снова заткнул уши. «Яви чудо, Аллах, – взмолился он, – ты послал барана пророку Ибрагиму, когда он приносил в жертву своего сына. Яви чудо и рабу твоему Сулейману! Яви ему его, чтобы Мустафа спасся. Яви кого-то, кто докажет, что Мустафа невиновен. Спаси моего Мустафу!»

Но чуда не произошло. Мустафа сумел подняться на ноги. Одного из палачей он так отшвырнул от себя, что тот отлетел, ударился головой об обитый железом сундук, да и остался лежать.

– Прикажи этим палачам удалиться, сам сруби мне голову. Смерть от руки отца – благородное дело, но не оставляй меня этим безродным!

Слезы градом стекали по его щекам и груди султана. Где же чудо, которого он так ждал?

– Лучше бы ты отнял у меня трон, чем пережить такие страдания, – яростно вскричал он, падая на ковер. – Лучше лиши меня жизни, чтобы я лежал здесь, рядом с моим сыном.

Последнее, что услышал Мустафа, был крик его отца. У него уже темнело в глазах, силы начали покидать его. Он разглядел лицо Кара Али – тот приближался к нему с промасленной веревкой в руках.

Внезапно он перестал сопротивляться. «Прости своего Мустафу, отец, – тихо сказал он, – раз такова воля падишаха, так тому и быть».

Упав на колени, он пытался произнести шахаду, когда Кара Али набросил ему на шею веревку. «Отец! – вырвался у Мустафы хриплый крик. – Отец, не плачь обо мне. Не бойся, что ты совершил грех, убив своего сына. Ты не простил меня, но знай, что Мустафа всегда будет заступничать перед Аллахом за тебя. Долгих лет жизни тебе и твоему государству».

Это были последние слова шехзаде. Тело его рухнуло ничком.

– Аллах! – вскричал Сулейман. – Прости меня, я больше никогда не смогу тебя ни о чем просить!

Как раз в этот момент кожа, закрывавшая дверь в шатер, поднялась и показалась голова Джихангира. Когда глаза Джихангира привыкли к темноте, он разглядел тело мертвого брата, беспомощно лежавшее на земле.

– Убийство!

Страшно крича, шехзаде Джихангир выскочил из шатра и побежал по лагерю: «Убийство! На помощь! Убили Мустафу Хана!»

Тысячи янычар молча и растерянно смотрели вслед Джихангиру, убегавшему из лагеря к холмам с безумными воплями. Затем все посмотрели на шатер султана Сулеймана.