Глава 1

Каменно-стеклянная глыба Центрального телеграфа мрачным треугольником нависла над улицей Горького. Вдоль обеих стен его углового фасада, прикрывая огромные окна третьего этажа, красовался длинный иконостас рисованных лиц членов Политбюро ЦК КПСС с главной иконой в центре — портретом Юрия Владимировича Андропова, видного мужчины в интеллигентских очках и со смутной полуулыбкой Джоконды на тонко очерченных губах. В этот предпраздничный майский день Москва, как всегда, рапортовала стране о славных трудовых успехах и деловито готовилась отметить очередной День Победы. По главной магистрали советской столицы сплошным потоком двигались легковушки, автобусы и троллейбусы. Праздные иностранные туристы, обвешанные фотоаппаратами, маленькими стайками двигались по тротуарам, избегая спешащих по улице приезжих из ближних и дальних городов и из всех союзных республик. Вооруженные объемистыми сумками и чемоданами, гости столицы торопились к «Елисеевскому» гастроному купить сырокопченой колбаски, а те, кто уже отоварился этой самой сырокопченой, спешили обратным курсом прямехонько к ЦУМу в надежде не пропустить там свою очередь — номер триста восьмой, написанный на ладони чернильным карандашом, — за югославскими зимними сапогами на «манной каше».

В основном люди роились только на одной стороне улицы, где вереницей выстроились крупные магазины от «Подарков» до «Елисеевского». На противоположной же стороне, где находились иного рода заведения, начиная от помпезного особняка Мосгорисполкома и до приземистой гостиницы «Националь», суровые патрульные милиционеры пристальным взглядом просеивали людской поток и ненавязчиво, но упрямо предлагали иногородним мешочникам перейти на другую сторону и не марать своим затрапезным видом блестящий московский фасад.

На этом маленьком отрезке улицы Горького, а точнее, на пяточке, зажатом между гостиницами «Националь», «Интурист», «Москва» и «Метрополь», издавна, еще с двадцатых годов, возник заповедник несоветской жизни — с лоснящимися лимузинами, щеголеватыми джентльменами и чопорными леди, окутанными дурманом дорогих параномии и пьянящим ароматом заморских сигарет… Вроде как выдрали где-нибудь на Елисейских Полях или на Оксфордстрит краюшечку сытой красивой жизни, да и присобачили в самом центре серой Москвы — под надзор зорких милиционеров да сумрачных пешеходов в штатском. И простой озабоченный народец с потертыми портфелями и туго набитыми авоськами, торопливо минуя этот островок чужеземного лоска и богатства, бросал удивленные в ид яды на статных красавцев и красоток, вальяжно выходящих из дверей гостиниц, дивился невиданным нарядам п запахам и воровато бежал дальше. И лишь только вездесущие пацанята, от которых, как ни старались, не могли избавиться ретивые «мильтоны», крутились возле дверей гостиниц, предлагая иноземным туристам то значки с Лениным, то солдатские погоны и офицерские фуражки н жадно выпрашивая джинсы или «грины», а то и просто навязчиво клянча: «Дядь, дай жвачку! Гив ми чуинг-гам! Пли-из!» Швейцары гоняли их, норовя ухватить за длинные волосищи, но те убегали, а потом, немного погодя, возвращались и снова лезли к выпрыгивающим из туристического «Икаруса» «штатникам» или англичанам…

Из стеклянных дверей «Интуриста» вышел невысокий седой мужчина лет семидесяти с лишком. Его сопровождали три высоких мускулистых парня, с виду годящиеся ему во внуки. Троица охранников молча шагала следом за седым господином, который неторопливой походкой двинулся по лестнице к тротуару.

— Быстро убрать всех мальцов! — бросил он глухо, почти шепотом, через плечо.

Сопровождающие тут же выдвинулись далеко вперед и незлобно, но быстрыми и точными взмахами крепких рук разогнали стайку юных фарцовщиков. Правда, один из попрошаек все же прошмыгнул между ними и, присев перед седым на корточки, так чтобы охрана не сразу сумела его ухватить за локоть и убрать с дороги, затянул привычную песню:

— Сэр, дай жувачку! Дай, чуинг-гам, бабл-гам! «Риглиз»-пеперминт чуинг-гам…

Кто-то из охранников нагнулся было отшвырнуть мальчонку с дороги, но седой сделал предупредительный жест, и охранник отступил.

— Какой я тебе сэр, малыш…

— О! Да он по-нашему говорит! — ничуть не испугавшись ни охранников, ни щеголевато одетого дядьки, изумился подросток. — А я думал, интурист…

— Попрошайничаешь? — благодушно осведомился седой господин, в то же время постреливая по сторонам внимательными глазами.

— Фарцую! — обиженно огрызнулся малец.

— А я в твои годы не стоял на паперти с протянутой рукой, хоть и была голодуха, — продолжал седой, и его благодушное настроение вмиг улетучилось. Поймав себя на мысли, что не ему читать сейчас этому щенку мораль и осекшись на слове «голодуха», он все же усмехнулся про себя: «А может, из тебя еще тот лихач вырастет — вон какой нахрапистый».

Он глянул на охранника:

— Дай ему руль — пусть купит себе конфет.

Малец презрительно усмехнулся:

— Тогда уж дай три, чтобы и моим друганам хватило.

Седого даже развеселила такая наглость.

— Дай ему червончик, — сказал он охраннику и, повернувшись к пацану, почти в приказном тоне добавил: — И чтоб тебя и твоих друганов здесь не было. Чтоб целый час сюда нос не казали. Понял?

— Так точно, товарищ турист! — вытянулся с самодовольной улыбочкой мальчуган и радостно кивнул головой.

Седой господин тут же забыл о мальце. Он бросил из-под густых бровей хмурый взгляд на стоянку такси у обочины тротуара и увидел, как из багажника только что подъехавшей «Волги» пассажир выгружает довольно объемистый чемодан. Чуть в стороне два мента-сержанта отгоняли свору коротконогих цыганок, пытающихся погадать на счастье какому-нибудь иностранцу.

Он пошел до края площадки под навесом, окинул еще раз цепким взглядом улицу, мимоходом встретился глазами с невзрачным мужичком у Театра Ермоловой, бросил быстрый взгляд на цыганок, которые будто по немой команде прекратили перебранку с милиционерами и рассеялись в толпе, и шагнул вперед. При этом он быстро сунул руку и карман пиджака и нащупал там что-то.

В это время пассажир «Волги», выгрузив из багажника шорой чемодан, резко развернулся и, не целясь, с двух рук произвел но три выстрела в грудь седому господину. Занеся ногу над последней ступенькой, тот выгнулся назад, сквозь клочья расстегнутого пиджака брызнула кровь, белоснежная рубашка тотчас окрасилась багрянцем, и обмякшее голо повалилось на красную ковровую дорожку, бегущую от стеклянных дверей гостиницы. Раздался громкий женский визг.

Все произошло в какие-то две-три секунды.

Убийца, не разворачиваясь, спиной ввалился в багажник такси, и «Волга», визгнув протекторами по асфальту, рванула с места наперерез встречному потоку машин, развернулась перед затормозившим троллейбусом и, виляя, понеслась в сторону Советской площади.

Троица, сопровождавшая седого господина, среагировала на стрельбу мгновенно — один из охранников ринулся было за впрыгнувшим в багажник убийцей и почти ухватил его за штанину, но в последний момент споткнулся об упавший ему под ноги чемодан. Растерявшиеся патрульные, на чьих глазах произошло чрезвычайное происшествие, не понимая, что им делать, зачем-то бросились вслед за удаляющейся машиной. Из распахнутого багажника «Волги» хлопнули два выстрела, но пули прошли явно мимо, хотя и заставили обоих сержантов прекратить бесполезную погоню и вернуться к лежащей на ступеньках «Интуриста» жертве.

Такси, беспрерывно сигналя, на полной скорости свернуло перед памятником Юрию Долгорукому направо, возле ресторана «Арагви» и чуть не столкнулось с отъезжающей со стоянки белой «Волгой», из которой выскочил чернявый коротышка и начал материться, но такси объехало живую преграду и, проскочив в Столешников переулок, юркнуло в проходной дворик, где водитель и пассажир бросили машину и со всех ног припустили подворотнями в сторону Большого театра.

— Слушай, — шумно сопя, крикнул на бегу таксист. — Я уж думал, этот амбал тебя поймает за ногу и выудит из багажника…

— Вряд ли… Георгий Иванович все хорошо продумал, — мотнул головой второй. — Да я знаю этого хмыря — это ж Коля Длинный. Конечно, он был в курсах…

Оба выскочили на Петровку и, оглянувшись, быстрым шагом вошли в «Петровский пассаж», чтобы смешаться там с толпой покупателей.

…Седой господин лежал в луже крови на холодном асфальте, нелепо раскинув руки и поджав под себя обе ноги. На сплошь красной от крови рубашке отчетливо просматривались шесть пулевых ранений в левой части груди и на животе. Пули проделали в тонкой ткани крошечные кратеры, из которых обильно сочилась алая жидкость. Вокруг упавшего тотчас собралась большая толпа галдящих на разные лады зевак. Трое крепких парней, сопровождавших седого господина, даже не пытались разогнать людей. Смущенные милиционеры стояли тут же, не подпуская никого к телу. Некоторые шустрые иностранцы защелкали фотоаппаратами в надежде рассказать потом у себя на родине, как они стали свидетелями хладнокровного убийства в самом центре советской столицы.

Один из милиционеров нерешительно осадил было доморощенного фотографа, но тот вдруг на приличном русском языке огрызнулся:

— Что, фотографировать нельзя? Это записано в вашей конституции семьдесят седьмого года?

Вконец опешившие менты бубнили как заведенные, что надо получить разрешение на съемку… Тут наконец один из охранников убитого, выйдя из ступора, догадался снять пиджак и прикрыть им окровавленное тело.

Минуты через три, отчаянно воя сиреной, примчался белый фургон «РАФ» с красным крестом на молочном матовом стекле, и выскочивший из «скорой помощи» молодой врач сжал в руке секундомер и, схватив безвольное запястье седого, тихо констатировал: «Мертв» — хотя это и так всем было ясно.

Врач деловито осмотрел лежащего на асфальте, выпрыгнувшие из «рафика» два санитара прикрыли тело белой простынёй и уложили на носилки. Потом врач запустил пятерню во внутренний карман пиджака убитого и выудил оттуда потрепанный паспорт. Раскрыл и продемонстрировал его стоящему рядом сержанту.

Наверно, вам надо зафиксировать, — озабоченно заметил врач.

Патрульный закивал и, достав записную книжку, торопливо черкнул в ней имя, отчество и фамилию пострадавшего. После чего дверцы «рафика» захлопнулись, и покойника повезли в морг.

Па ковровую дорожку из «Интуриста» высыпало человек пять в темных пиджаках и галстуках, которые стали деловито разгонять зевак.

А еще через пять минут подкатила серая «Волга» с синей полосой на боку и надписью «Специальная».

— Где труп? — тихо спросил у патрульного милиционера выпрыгнувший из «Волги» полковник милиции.

— Только что увезли в морг, — четко отрапортовал тот.

— Кто приказал? — На лице полковника отразилось недоумение, сразу же переросшее в недовольство.

— Я не знаю, — смутился тот. — «Скорая» была… Врач, санитары… Они и увезли.

— Бардак! — мотнул головой полковник и, нагнувшись, крикнул в салон: — Лебедев, разузнай, кто выслал труповозку! Позвони в Склифософского — может, туда уже вызов поступил! Кто это был? — обратился он снова к патрульному.

— Кто? — не понял милиционер.

— Убитый, — нервно повысил голос полковник. — Кого убили-то? Выяснили?

— Так точно! — Патрульный полез в карман и вытащил записную книжку. — Вот я тут зафиксировал. Медведев. Георгий Иванович. Тысяча девятьсот десятого года рождения… И еще… — Он стал энергично крутить головой во все стороны. — Тут с ним были какие-то люди. Трое.

Но полковник его уже не слушал. Он залез на переднее сиденье серой «Волги», сорвал трубку радиотелефонной связи и вполголоса начал докладывать. Потом несколько секунд выслушивал ответ собеседника.

— Я не знаю… — тихим извиняющимся тоном произнес он. — Сейчас постараюсь их опросить.

Бросив трубку на рычаг, полковник вылез из машины и повернулся к милиционеру, стоящему перед ним навытяжку:

— Старшина! Ты сказал, что с ним еще кто-то был. Где эти ребята?

Старшина оглянулся на своего напарника и что-то спросил у него. Тот покачал головой.

— Нет, они ушли…

— И этих упустили! — Полковник сокрушенно рубанул кулаком воздух. — Ну уж коли не заладилось с самого утра, так не заладилось. Старшина, ты из местного отделения? На дежурстве?

— Так точно. Мы с сержантом Федорчуком… — он мотнул в сторону безмолвного напарника, — производили обход территории. И с нами тут еще два дружинника из…

— Ты хоть знаешь, кого тут сейчас грохнули? — перебил его полковник. — Георгий Иванович Медведев — это же крупнейший воровской авторитет, главный пахан московских, и не только московских, уголовников… Ни хрена себе покушение, парень! Кому рассказать — не поверят: у «Интуриста» завалили Медведя!

Через три дня, как и полагается по русскому православному обычаю, в церквушке, что на Ваганьковском кладбище, отпевали новопреставленного раба Божия Георгия. По этому случаю вход на территорию кладбища для обычных посетителей был временно закрыт и у запертых ворот дежурили два рослых парня в черных пальто. В тесный храм, впрочем, набилось народу немного, исключительно мужчины с очень похожими лицами: обветренными, изборожденными морщинами, а то и с застарелыми рваными ранами на щеках или подбородке; со стороны могло показаться, что это какая-то неправдоподобно большая семья, сплошь состоящая из великого множества братьев, которые пришли хоронить своего старшего брата или даже отца. Все стояли плотно вокруг гроба, молча, ни о чем друг дружку не спрашивая, и было понятно, что присутствующие прекрасно осведомлены о причине смерти усопшего.

Открытый красного дерева гроб стоял перед алтарем. Лица покойного не было видно из-за обилия цветов, горой наваленныx поверх кумачового покрывала.

Снаружи, у самой прикрытой двери в храм топтался человек, совсем не похожий на остальных: он был в темной куртке на «молнии», в низко надвинутой на глаза шляпе и в больших дымчатых очках, скрывавших половину лица. Он ни с кем не вступал в беседу, и с ним никто не заговаривал, и, дождавшись, когда батюшка отчитал отходную и попросил закрыть гроб крышкой, торопливо зашагал по центральной аллее к свежевырытой могиле.

Люди вышли из церкви, шесть человек вынесли гроб. Подогнанную ко входу в храм железную тележку отвергли и, возложив гроб на плечи, двинулись туда же, куда отправился мужчина в шляпе и дымчатых очках.

Он же остановился неподалеку от пахнущей сыростью зияющей ямы и стал пристально рассматривать соседние надгробия. Только когда гроб опустили в яму, сверху насыпали земляной холм и толпа быстро рассосалась, человек и дымчатых очках подошел поближе и прочитал надпись на воткнутой в холм деревянной табличке: «Георгий Иванович Медведев. 1907–1983».

Минут через пятнадцать этот же человек стоял в будке телефона-автомата напротив кладбищенских ворот и говорил вполголоса:

— Да, товарищ генерал, до конца дождался. Все были. Прошло без эксцессов. Отданы последние почести, все как полагается. Правда, близко к гробу подойти мне не удалось, но лицо я видел… По приметам, вроде бы он. И могилу видел. Да, стоит, с его фамилией. Так что, думаю, дело можно закрывать…

Повесив трубку на рычаг, мужчина в шляпе вышел из будки и с сомнением глянул в сторону кладбища.

— Странно все это, — пробурчал он себе под нос. — Как-то очень ненатурально. Ну да ладно — нет человека, нет проблемы…

 

Глава 2

Жизнь — как море. Заходишь в воду у самого бережка, вода по колено, потом начинаешь плыть, и плывешь без оглядки, покуда хватает силенок, под конец нырнешь, все глубже, глубже… И спохватываешься, когда разбирает страх, что нырнул слишком глубоко и уже не сумеешь выплыть… Бремя прожитых лет давит на грудь, тяжким камнем навалившись на сердце, с годами его все сильней и сильней тянет ко дну… Тяжелее дышать, тяжелее двигаться. Слабеют руки, разжижаются мысли, тает память, и остается только мелочная жажда жизни, или стариковские капризы, или жгучее желание разорвать узел существования разом — и уйти.

Но когда у тебя за спиной громоздится созданный тобой, твоей упрямой волей и твоими руками огромный мир, который ты, одряхлевший и умирающий, уже не можешь объять, но чувствуешь его всей душой, — ты не имеешь права уйти просто так, не сказав напутственного слова. Это даже не подло… Это преступно!

Медведь пригубил рюмку и стал пить горькую микстуру мелкими глоточками, как ликер, не морщась. Кому нужна она, эта микстура? Как мертвому припарки! Он понимал, что осталось ему жить на этом свете уже совсем недолго. В последние месяцы все сильнее донимала печень, особенно по утрам, точно в ней поселился прожорливый червяк, грызущий его изнутри. Все труднее с каждым днем становилось дышать, особенно бессонными ночами. Уколы не избавляли старика от изнуряющей нутряной боли. Он знал, что беспощадная хворь сжирает его медленно, но верно, приближая смерть…

«Что ж, рано или поздно этот день должен будет наступить, — думал Медведь без печали, — и надо быть ко всему готовым, особенно к визиту дрянной старухи с ржавой косой»,

Но ему не хотелось, чтобы после его ухода построенная им империя разом рухнула и развалилась. Он давно уже озаботился мыслью о том, как бы передать свое дело в надёжные руки, чтобы его начинания были подхвачены и продолжены, а не растасканы по углам матерыми волчарами — криминальными авторитетами, которые в одночасье раздерут все по клочкам.

Быбрав еще семь лет назад себе молодого преемника, Теории! Иванович негласно наблюдал за ним и пока ни разу в нем не был разочарован… Владик Смуров. Он же Владислав Щербатов. Он же Владислав Игнатов. Он же коронованнвй вор в законе по кличке Варяг. Достойный продолжатель дела Медведя.

Свое окончательное решение старик принял уже давно и знал, что еще сможет за него побороться, если вдруг кто-то из уважаемых авторитетных людей сегодня вздумает встать на дыбы и возмутиться — иначе бы и не стоило зазевать столь долгую игру с возведением Варяга на такие высоты.

И вот этот день настал. Решающий день, о котором знати только Егор Нестеренко и он, Медведь. «Сегодня в представлю Варяга большому сходу как нового смотрящего, — размышлял Медведь у себя в кабинете на втором этаже. — День коронации настал. Решающий для меня и для него день, определяющий. На что еще ты способен, Медведь, стоящий на краю разверстой могилы?»

«Лучший вожак в стае людей — это не всегда самый сильный, не всегда самый умный, не всегда самый хитрый или жестокий, но всегда бескомпромиссный в своем знании нужного пути — так думал Медведь, тяжело ворочаясь в глубоком кожаном кресле. — И здесь я не пойду ни на какие им уступки. Даже если придется их всех сломать через колено. А время на это, надеюсь, мне еще Бог отпустил».

— Алек! — дрогнувшим голосом слабо позвал он и нажал кнопочку звонка.

Тот явился сразу же, будто стоял за дверью кабинета и ждал вызова.

— Слушаю, Георгий Иванович!

— Все прибыли?

— Все, Георгий Иванович!

— Ты извинился перед ними, что я не смог их встретить?

— Да! Я сказал, что у вас небольшая температура и вы встретитесь со всеми в банкетном зале.

— Хорошо! Иди!

Алек так же неслышно исчез, как и появился.

«Пусть наговорятся, и думают, что старик уже совсем сдал и даже встретить не может гостей, как положено, у входа в свой дом. Но мы их разочаруем!» Он остановился у зеркала и почти машинально, даже не вглядываясь в свое отражение, поправил галстук.

Из темной бездны на него глянул усталый древний старик и позвал: «Постой! А ты в себе-то уверен?»

Медведь вгляделся в зеркало, заглянул в глаза этому давно знакомому, но сейчас чужому, усмехнувшемуся хитрой улыбкой знания вечности старцу.

— Уверен! — тихо, но твердо ответил ему Медведь.

«А я вот нет! Я не уверен! Знаю, что все то, что ты так долго складывал по кирпичику, — не будет стоять вечно. Так тогда чего же стоит эта твоя уверенность?»

— Ты забываешь, что я лишь уверен в себе и для вечности ничего не строил. Я тебя не пойму. К чему ты ведешь в своем пустом разговоре о вечности?

«Правда? — усмехнулся всезнающий старец. — А может, ты все же хочешь, желаешь узнать, что будет?»

— Ну, говори! — бросил в зеркало Медведь. — Интересно послушать!

«Боже мой! — засмеялся беззвучно и с сожалением старец. — Вор, ты, видно, много последнее время стал читать! Не Шекспира ли ты начитался? Слыхал о таком?»

— Короче!

«Ну что ж! Скажу!.. Собранные тобой в стаю волки рано или поздно все равно загрызут твоего последыша. Они не поспевают за тобой. Они с годами становятся послушными рабами своих первобытных инстинктов. Алчность, зависть и злоба — вот что ими движет. Это когда-то, очень давно они были новыми ворами, объявившими войну «нэпманам», ворам старой закалки, а сейчас и они в свой черед постарели — и все позабыли. И тот, кто идет вослед тебе, обречен на кровавые разборки с ними! И пусть он будет даже сильнее, умнее и изворотливее, ему все равно придется все выстраивать заново! И пройти сквозь немалую кровь! Так скажи, к чему весь этот твой спектакль с представлением преемника и его коронацией? Как тот спектакль в восемьдесят третьем с похоронами на Ваганьково и с поминками Восемь лет прошло, а ты все играешь в бирюльки…

Да сдюжит ли Варяг взять в свои руки эти вожжи? Не дрогнет ли, не сорвется ли? Не заблуждаешься ли ты, старик, в своей уверенности!»

Но это мы еще посмотрим! — зло бросил в зеркало Медведь, отходя.

«Я-то что… Ты сам смотри!» — буркнул старец в зеркале и растаял…

Медведь подошел к громадному морскому пейзажу в золоченой резной раме, натужно сдвинул его вбок. За картиной в глубокой нише обнаружился массивный темно-серый сейф, вмурованный в стену. Старик набрал несложный код, отворил тяжелую стальную дверь и уверенно нажал четыре кнопки на крошечном, размером с карманный калькулятор, пульте — тайный код дезактивации системы самоуничтожения. Любой человек, кроме самого Медведя, попытавшийся вскрыть этот несложный для опытного медвежатника сейф, был бы в ту же секунду уничтожен, убит, разметан в клочья мощным взрывом. Признаться, стареющему Медведю и самому порой бывало немного жутковато открывать этот сейф: он живо чувствовал, как за спиной, с другого конца комнаты, за ним следит бездушный зоркий зрачок инфракрасной системы сигнализации. Малейшая неточность — и по хозяину этой дачи и этого сейфа пришлось бы собирать самые настоящие поминки…

В сейфе лежали пачками деньги — сотенными купюрами, которые, по слухам, очень скоро станут фантиками, потому что после двухлетней давности краха советской власти свежеиспеченные российские правители самонадеянно провозгласили новый курс и начало «экономических реформ». Но уж Медведь-то точно знал, что в России всякий новый курс и всякие «экономические реформы» всегда чреваты только новыми потрясениями, новым хаосом, а значит, полной неразберихой во всем — и в первую очередь и финансовых делах страны. Да так оно и стало — не прошло и двух лет после гайдаровской революции, как рублевые купюры стали стоить меньше, чем бумага, на которой они напечатаны, а количество нулей на них все увеличивалось и увеличивалось. Пока эта лавина «нового курса» не сорвалась и не понеслась вниз, сметая все, что ни попадается у нее на пути, надо поторопиться найти полезное применение и этим обесценивающимся бумажкам, и тем миллионам, что невидимо разбросаны по всей Руси. Кстати, и об этом тоже сегодня надо будет поговорить со сходом…

Рука потянулась на нижнюю полку, к коричневому фибровому чемодану, с которым сорок пять лет назад Георгий Медведев прибыл в Москву после очередной отсидки. Тогда, в сорок шестом, в этом полупустом чемоданчике лежала смена белья, да пара рубашек, да черные брюки, да американский бритвенный набор — складное лезвие, помазок и зеркальце. Все скудное богатство уже тогда знатного вора в законе по кличке Медведь.

Теперь же здесь хранилось имущество и впрямь бесценное. Открыв чемодан, он увидел аккуратно сложенные пластиковые папки. Это был его личный архив. Здесь Георгий Иванович держал досье на всех воров, кто собрался сегодня внизу на последний в его жизни большой сход. Были тут и интересные бумаги, касающиеся многих чиновных людей из самых верхов, и даже письменные договора кое с кем из них.

«Сможет ли Варяг выстоять? Верно ли сдернута карта?» — подумал сейчас Медведь.

— Что ж! Уж коли играть, то со всеми козырями на руках! — пробурчал он, раскладывая папки на рабочем столе.

Этими документами он не собирался стращать авторитетных воров — пустить в ход некоторые из собранных им документов он был готов лишь только в крайнем случае, если его решение не будет кем-то поддержано или кто-то вознамерится поставить под удар его хитроумную, возможно, последнюю в жизни, кадровую операцию.

Важнейшую тайную часть своего архива Медведь собирался потом, когда воры выберут нового пахана, передать Варягу. Он считал, что одной ритуальной передачи власти над воровским общаком будет недостаточно. Уважение к опыту и авторитету патриарха воровского мира еще не повод для слепой веры и преданности равных тебе, сидящих с тобой за одним столом… Веру и преданность надо подпоить самым верным снадобьем — страхом. Пусть Варяг получит в свои руки компромат на самых авторитетных законников… Тогда ему легче будет сделать их сговорчивее и покладистее.

Медведь стал внимательно пересматривать папки и складывать их обратно в объемистый чемодан. На последней папке Медведь задержал взгляд. Это было досье казанского вора в законе по кличке Варяг, заведенное им еще в середине восьмидесятых.

Георгий Иванович развязал тесемки, пролистал несколько страниц… За эти годы он выучил содержимое папки почти наизусть. Варяг… Откуда же у тебя такая кликуха лихая, а, Владик? Варяг… Сильный. Решительный. Беспощадный. Пять лет назад для Варяга, по воле Медведя, началась новая жизнь — точно так же, как для самого Медведя новая жизнь наступила в мае восемьдесят третьего, когда воры схоронили на Ваганьковском кладбище гроб с «куклой» и поставили над свежим могильным холмом простую гранитную плиту с надписью «Здесь лежит Медведь». Сам он на свои похороны не поехал — сидел на этой даче в Кусковском парке и ждал известий от верного Ангела. Вот уже десять лет как сидит он безвылазно тут, в Кускове, за крепкими зелеными стенами своей двухэтажной крепости, крепко удерживая в дряхлеющих старческих руках сотни и тысячи невидимых ниточек, тянущихся во все концы России и далеко за ее рубежи.

Но теперь-то, видать, настоящая смерть не за горами. Хватит, пожил… Сколько ему натикало? Восемьдесят шесть. Ух! Ну и довольно, отжил свое. Сегодня ему предстоит важный разговор со сходом… Да и Егорушка одобрил его выбор. Если бы не могучий ум и кипучая энергия Егора — еще неизвестно, сложилась бы судьба Медведя так, как сложилась. Мог ли он шесть десятилетий назад представить себе, как все закрутится в его жизни после того случайного знакомства с Егором на Соловках… Впрочем, и до Соловков не добрался бы он, коли бы не еще одйа случайность — знакомство в Москве со Славиком… Вот так вся жизнь складывается из цепочки случайностей… Когда же его и Славика пути-то скрестились? Черт знает когда, еще до нэпа, в лихую годину военного коммунизма, в голодном и холодном восемнадцатом…

Да, много лет прошло с тех пор. Много воды и крови утекло… Прикрыв глаза и отставив пустую рюмку, Медведь откинулся на мягкую кожаную подушку древнего кресла. И поддавшись причудливому пируэту памяти, враз вернулся в почти уже позабытое детство…

* * *

Шел голодный восемнадцатый год. Гришка Медведев с приятелями пробирался в Москву. Хотя нет, до Москвы еще было далеко, потому что задержался он в Рыбинске, потом в Угличе… Его кругозор, тогда одиннадцатилетнего беспризорника, ограничивался базарной площадью в Вологде, где он родился и вскоре после рождения осиротел. Просто уж так судьбе удалось над ним посмеяться: спасаясь от облавы городовых, он запрятался в бочку из-под селедки, что стояла на подводе в рыбном обозе на Волгу. Там, на Волге, при перегрузке на баржу его и вытянули полумертвого из бочки, пропахшего тухлятиной. И уж совсем хотели бросить прямо на берегу на песок, но кто-то посчитал, что он еще, может, жив. Прополоскали его забортной водой, и остался Гришка Медведев при барже. А осенью сдали его в богадельню в Рыбинске. Но и оттуда, перекантовавшись холодную и голодную зиму, по ранней весне, едва только лед сошел с реки, он сбежал в Углич с ватагой таких же, как он, беспризорников и пошел промышлять на пассажирских пароходах мелким воришкой-обезьянкой… Пацаны постарше забрасывали его, шустрого мальца, с пристани на корму парохода, и Гришка, затаившись на нижней палубе между бухтами канатов и мешков с углем, высматривал добычу, а потом, улучив момент, при самом отходе парохода от причала хватал чужую сумчонку или узелок и прыгал с ним бесстрашно за борт на пристань, где «ловилы» должны были его поймать на лету, чтобы он не разбился. Хоть и обзывали его тогда «обезьянка Чи-чи-чи продавала кирпичи», но уважали за бесстрашие. При всем при том одет из всей пацанвы он был всегда лучше всех, чтобы боцман не усмотрел в нем бездомного оборванца и не вышвырнул за борт.

…Медведю припомнился один из его неудавшихся прыжков: его раскачали и забросили на пароход, и он незаметной мышкой проскочил на палубу. Дали последний гудок, швартовый отдал концы, и пароход стал медленно отплывать от причала. Гришка стремительно выхватил, под гудок, у зазевавшейся бабы лукошко полное грибов, и, заскочив на бортик, прыгнул на пристань. Он опоздал, пароход почти на метр отошел от пристани. И уже чувствуя, что он летит в пропасть, Гришка по отработанной привычке бросил лукошко «ловилам», а сам упал в воду между пристанью и пароходом, сильно ударившись о бетонную стену причала. Весь народ ахнул и кинулся смотреть, кто-то бросил даже спасательный круг, но Гришка не тронул его, а, стиснув зубы, барахтаясь в холодной воде, упрямо, рассекая воду цепкими гребками, поплыл к каменной стенке…

Из больницы, куда он попал с двумя переломами правой ноги, Гришка снова сбежал. Болячки заживали на нем как на собаке. За это его даже прозвали «живчиком».

…Вспомнилась голодная зима девятнадцатого. Со своей ватагой портовых воришек Гришка тогда уже перебрался из Углича в Самару, там Покрутился-покрутился и рванул оттуда в Москву. Здесь оказалось тоже жутко голодно, но зато возможностей не подохнуть с голодухи было куда больше. Жили все вместе, кагалом, в подвале где-то на Серпуховке, вместе и на улицах работали — воровали.

В Москве Гришке сильно подфартило — он попался под руку знаменитейшему московскому домушнику Ростиславу Самуйлову. Произошло это вполне случайно, в самом начале нэпа, когда живот его тощий малость поднабился хлебушком да сальцем. Гришка тогда работал мелким форточником: лазил по водосточным трубам и крал с подоконников все, что ни подвернется под руку, а потом пацаны сдавали краденые вещички барыгам на толкучке. Так вот он и угодил в лапы к Славику: когда он уже спрыгнул на землю, сбросив барахло поджидавшим внизу пацанам, какой-то мужик, прилично одетый и вполне интеллигентной наружности, крепко ухватил его за шиворот. Братва-мелюзга тут же разбежалась, но Гришка не стал орать на всю Ивановскую, что, мол, «дяденька, отпустите меня, я больше так делать не буду, меня мамка ждет, умирает она…». Раньше он так делал, когда ловили его милиционеры, после чего раз пять его сдавали в детприемник, да он оттуда неизменно сбегал. Теперь же, повиснув на руке этого дылды, он попытался извернуться и укусить держащую его за рубаху руку, одновременно брыкаясь во все стороны ногами.

Мужик долго удерживал Гришку на вытянутой руке и, рассматривая его, как механическую игрушку, у которой скоро должен был кончиться завод пружинки, молчал. А когда силы у «заводной игрушки» иссякли, он наконец спросил:

— Как зовут?

Малец молчал.

— Глухонемой, значится. Ну-ну.

— А я хотел предложить тебе работенку, — продолжал интеллигентный. — Мне как раз такой махонечкий верхолаз нужен. Ну, так как, пойдешь со мной?

— Опусти, — пробурчал обиженно пацан. — Не убегу.

— Что ж, верю. Ну так будем знакомиться?

— Гришка, — все еще насупливо сдвинув брови, буркнул в ответ мальчуган.

— Ну, а фамилия есть?

— Медведев.

— Ну вот и прекрасно, — дружелюбно сказал мужчина и, подумав о чем-то своем, добавил: — Фамилия у тебя самая подходящая для воровского ремесла. Не все ж тебе с такой фамилией да в босяках ходить, пора в люди выходить. Как думаешь?

Гришка молчал. Он был уже ученый кот, кумекал, когда говорить надо, а когда лучше и промолчать.

— Ну вот и хорошо, — будто бы услышав положительный ответ, сказал долговязый и представился: — А меня кличут Славик. Иначе Ростислав Самуйлов. Ну вот мы с тобой и познакомились, Григорий Медведев. А у тебя кликуха-то есть?

— Медведь… — еле слышно шепнул мальчуган, боясь признаться, что воровское погоняло придумал только что.

— И из какой же берлоги ты выполз, Медведь? — важно спросил Славик.

— Вологодские мы! — гордо брякнул Гришка.

— А, значит, в Москву на гастроли? — усмехнулся знаменитый вор. — Выходит, ты, Медведь, гастролер…

Об ту пору Гришка еще не ведал, что это за диковинное такое словцо, но оно ему на слух сразу понравилось и запало в память. И в дальнейшем ему суждено было стать — гастролером. Но это случилось потом, а первое время Славик стал брать Гришку-малявку себе на подхват. И довольно скоро привык к мальчонке со звучной кликухой Медведь и даже его полюбил и от себя уже не отпускал…

 

Глава 3

28 сентября

07:05

В замке тихо клацнул и дважды повернулся ключ. Входная дверь беззвучно раскрылась, и в крохотный коридорчик вошла Людмила. В руке у нее был туго набитый полиэтиленовый пакет, из которого торчало горлышко пластиковой двухлитровой бутылки с водой.

Она вошла в комнату и увидела спящего на кушетке Владислава. Рядом на полу лежала раскрытая зеленая папка с машинописными листами. Варяг, словно почувствовав сквозь тяжелый сон чье-то присутствие, тут же проснулся и попытался резко встать — его лицо исказилось от пронзившей раненую ногу острой боли.

— Привет, Людочка! — улыбнулся он с усилием. — Не рановато ли решила мне осмотр устроить?

Она села на стул рядом с кушеткой и кивнула на пакет с торчащей из него пластиковой бутылкой:

— Тут для вас немного еды… Я, Владислав, не на осмотр пришла! — Людмила посерьезнела. — Мне надо с вами поговорить. Я ведь так и не знаю, кто вы, чем занимаетесь и почему уже во второй раз за последний месяц оказываетесь у нас в госпитале с ранениями… Но я врач, хирург, и мой долг — лечить любого, кто ко мне обратится.

— Послушай, Люда, мы уже давно на «ты», — поморщился Владислав. — Меня твой официальный тон нервирует. Что-нибудь случилось?

— Да, я смотрела новости. Вы… ты и твои приятели… Вы же были там вчера вечером? У Торгово-промышленной палаты? Это вы… вас… — Она сбилась и замолчала.

Варяг нахмурился, с трудом встал с кушетки и обнял ее за плечи.

— Люда, я не могу тебе всего рассказать. Да и не хочу. Для лечения это ведь не так уж и важно. Зачем тебе знать, кто я?

Молодая женщина опустила голову и порывисто прижалась к его плечу лбом.

— Не знаю почему… но я о вас… о тебе… беспокоюсь. Я сегодня утром смотрела новости. Там сказали, что Владислава Игнатова подозревают в организации покушения на представителя президентской администрации…

— Уже затрезвонили, сволочи! Но это вранье, Люда! — вырвалось у Варяга. — Это провокация… Как-нибудь я тебе все объясню…

Он обнял ее и опять вдруг испытал к ней то же чувство благодарности и прилив нежности, которые ощутил вчера вечером. Людмила откинула голову назад и закрыла глаза. У нее было смуглое, чуть вытянутое лицо с широкими скулами, густые арочки бровей над широко поставленными глазами, большой рот с плотно сжатыми полными губами. Варяг ощутил прилив горячего желания и крепче сжал эту хрупкую, но такую решительную женщину в своих объятиях. Она затрепетала всем телом и доверчиво подалась к нему. Их губы слились в долгом жарком поцелуе, переросшем во взаимное любовное проникновение друг в друга. Ее горячий скользкий язык сначала робко, а потом все настойчивее искал ответной взаимности, стремясь ласкать все, к чему можно было прикоснуться: к губам, небу, языку.

Варяг подхватил Людмилу на руки и, не обращая внимания на боль от своих ран, отнес ее на кушетку, лег рядом и стал, глядя на женщину, расстегивать белые пуговки на блузке, высвобождая из плена ажурного бюстгальтера ее высоко вздымающуюся грудь. Людмила, благодарно реагируя в ответ, тем не менее остановила его и тихо прошептала:

— Не сейчас, ты же еще болен… У нас еще будет время, потом… Много времени…

Но Варяг уже не слушал. Волна возбуждения охватила все его существо, передалось партнерше, и через минуту их тела, освободившиеся от одежды, уже извивались в объятиях друг друга. Полчаса безумия, страсти и восторга. Полчаса взаимного восхищения, закончившегося конвульсией плоти и тихим умиротворением, нежными ласками и трепетными поцелуями.

Утомленная сладкой любовной борьбой и приятно опустошенная, Людмила незаметно задремала. А Владислав подошел к стоявшему в углу комнаты пыльному старенькому «Рекорду», занавешенному выцветшим цветастым платком. Включив телевизор, он придвинул стул поближе к экрану.

Успел как раз вовремя: диктор новостей с наигранной тревогой сообщил, что некто Владислав Игнатов объявлен в федеральный розыск — вторично за последние три недели. Потом пошли кадры утренней пресс-конференции заместителя генерального прокурора: толстомордый дядька с потными проплешинами на темени, в сдвинутых на кончик мясистого носа очках, самодовольно вещал о том, что наказание неотвратимо настигнет всех, кто в течение многих лет разворовывал народное богатство и считал себя некоронованными королями России. А кое-кто из них, добавил он с саркастической усмешкой, и коронованный…

Варяг нахмурился. Итак, его уже в розыск успели объявить и по этому делу. Торопятся, суки! Значит, решили вчерашнее покушение на Мартынова у Торговой пшюты однозначно повесить на него. Но зачем? Кому это нужно? Что-то слишком много «зачем» и «почему» в последнее время. Голова идет кругом. Почему им понадобилось шить мне этот взрыв у Торговой палаты? А кто заказал налет на дом Медведя? Кто приехал на той «Газели» в Кусковский парк? И не связаны ли действительно эти события, случившиеся в один и тот же день чуть ли не одновременно, между собой?

Варяг дослушал новости до конца. О перестрелке в Кусковском парке ни слова. Что это значит? Не заметили, не услышали? Или не захотели замечать, шум лишний поднимать. А тогда этому может быть несколько объяснений: замешан кто-то, кому реклама такая не нужна; либо это была тайная операция ментов — допустим, по наводке генерала Урусова, которому известно об этой усадьбе и которому сверху из ментовских кругов приказано искать… Но что искать? Что они надеялись там найти? Компромат на смотрящего по России? Но какой еще компромат им нужен, если у них на руках самый убийственный компромат — якобы участие Варяга в громком покушении на кремлевского чиновника… Да и до этого на Варяга собак немало понавешали.

Владислав задумался, мысленно зацепившись за слово «компромат». Популярное нынче слово, ничего не скажешь.

Но на кого же ищут компромат? А если их интересовал вовсе не смотрящий? И если это были не менты? Тогда кто же?

Людмила тихо вздохнула и зашевелтась, просыпаясь. Владислав отвлекся от своих мыслей, повернулся к ней и стал гладить волосы этой преданной, любящей его женщины.

Взглянув на часы, Людмила вдруг спохватилась и стала торопливо собираться.

— Поеду, Владик… Я же к тебе сразу из госпиталя прискакала, даже дома еще не была, — словно оправдываясь, объяснила она. — Нужно обязательно появиться там, чтобы никто ничего не заподозрил. К тому же мне кошку надо покормить, рыбок… У меня дома целый зоопарк! Я к тебе днем, после обеда приеду! Ты только обещай, что уж отсюда-то никуда не исчезнешь… А то я без тебя теперь не смогу…

Владислав, прощаясь, поцеловал женщину и у двери условился, как они должны связываться по телефону — ни в коем случае не звонить со служебного или домашнего, а только из автомата через два «холостых» прозвона. Точно такие же инструкции о связи с ним он дал вчера ночью и Степану Юрьеву. Сейчас никакие предосторожности лишними не будут.

Когда за Людой захлопнулась дверь, Владислав наскоро перекусил бутербродами, принесенными ею, и снова сел за рукопись…

Ростилав Самуйлов по жизни был человеком общительным, имел много приятелей, но на дело всегда ходил один. На Дмитровке еще с дореволюционных времен трудился не покладая рук профессиональный попрошайка Ванька Жуков, который был заядлым корешем Славки и частенько наводил своего приятеля на «жирных» клиентов, а уж дальше с клиентами Славик работал исключительно сам. Когда же у него в подмастерьях появился Гришка Медведь, он стал ходить на дело только с ним в паре.

Как-то в двадцать третьем, когда уже Гришка к нему, можно сказать, накрепко прикипел, Славику верный случай подвернулся: подкинул ему наводчик с Дмитровки одну заманчивую квартирку рядом со Сретенкой, в которой проживал богатенький профессор физиологии господин Рождественский.

— Этот «физик» еще и до революции неплохо жил, — увещевал Славика наводчик, когда они сидели в трактире Сапронова у трех вокзалов. — Почитай, полдома ему принадлежало. А после октябрьского переворота профессора уплотнили, и сейчас он только одну квартирку о пяти комнатках там занимает, но барахла, я тебе скажу, у него что в твоем антикварном салоне на Мясницкой… Я к нему свою троюродную сестру два месяца назад подослал — она там у него кухаркой служит, и я знаю точно, что у него и золотишко имеется. Как уж он его добывает, не знаю, но точно имеется. У него дома и лаболатория есть. Колбочки, скляночки всякие, точно там что-то химичит энтот «физик». Может, там золотишко и гонит. Я в журнале «Нива» про «философский камень» читал. Умная штуковина, ей-бо! С помощью этого камушка, говорят, золотишко из ртути выгонять можно. Да вот только больно неудачно квартирка-то эта расположена. Почитай, как раз насупротив отделения милиции. Мусора у входа постоянно крутятся. Оно бы и это ничего, войти в дом можно, да вот вынести ничего нельзя, там, в этом доме, оказывацца, еще и советский начальник какой-то живет. Кажную ночь подъезд красноармейцы охраняют, а днем… риск превеликий! А тут он моей сеструхе отпуск дал на неделю, сам уезжает, этот профессор-то, на несколько дней в Петроград лекции читать…

В общем, решил Самуйлов ломануть профессора аккурат на следующий день после отъезда ученого из Москвы…

Славик никогда, еще и в дореволюционные времена, не изменял своей привычке: на работу выходил всегда в белом накрахмаленном пластроне, проще говоря, манишке. Не потому, что ему больно хотелось корчить из себя эдакого джентльмена — просто он таковым и был по всем воровским понятиям: до мозга костей, вернее сказать, до кончиков пальцев Ростислав Самуйлов был вором. Когда-то на взлете своей карьеры в молодости Самуйлов жил в Харькове и считался там весьма признанным каталой, картежным шулером. Но так получилось, что, когда его в очередной раз взяли под стражу и он сидел в участке, жандарм, может, случайно, а может, и по чьей-то злой наводке ударил его шашкой в ножнах по правой руке, раздробив несколько фаланг и на всю жизнь лишив Славку доходного ремесла. Но Славик Самуйлов, русский крестьянин по происхождению, европеец по образованию и вечный бродяга по образу жизни, не унывал никогда, за что его уважал и ценил весь воровской мир. Уже через пару лет он обзавелся новой воровской профессией, требовавшей большой сноровки и ловкости рук, хотя и не такой виртуозной, как раньше, — Самуйлов стал уникальным квартирным вором и «ломщиком» сейфов.

Работал Славик, как всегда, один, подручных брал лишь только для того, чтобы было кому подгрести награбленное, сам же он забирал только деньги, облигации и драгоценности. Происходило все это так: Славик вскрывал квартиру, производил беглый осмотр, собирал все самое ценное — побрякушки да хрустящие бумажки — и удалялся, оставляя вскрытую хату своим подручным на разграбление. Предупрежденные заранее мелкие воришки-шакалы ждали только сигнала Славика, когда он небрежно запрыгивал в пролетку.

Итак, ближе к вечеру шестнадцатого мая двадцать третьего года Ростислав Самуйлов, статный мужчина запоминающейся наружности, легкой непринужденной походкой вошел в подъезд крепкого семиэтажного дома в Печатниковой переулке, где жил профессор физиологии гражданин Рождественский. Случись сие событие во времена «царской охранки», то все окрестные дворники знали бы по жандармским наводкам приметы этого известного в Москве господина и загодя пресекли бы дерзкое преступление, но пролетарская революция перечеркнула проклятое прошлое, и строители «нашего нового мира» по дурости уничтожили все дела городского полицейского департамента… Да и дворники все разбежались кто куда.

Славик только по одному взгляду на замок мог определить, какие отмычки здесь ему понадобятся. Поэтому посетил он намеченный дом заранее и тщательно обследовал замки на нужной двери, чтобы не утруждать себя сегодня лишней ношей.

В профессорскую квартиру на третьем этаже он проник довольно легко, без труда вскрыв оба швейцарских замка — он знал, что эти хитроумные по своей конструкции замки имеют один существенный заводской дефект и посему легко вскрывались длинным стальным шилом вкупе с женской шпилькой. Открытая дверь как-то странно щелкнула, но Славик не привык беспричинно волноваться по пустякам. Закрыв за собой дверь, он несколько минут стоял не шелохнувшись у гардероба. Затем по очереди осмотрел все комнаты. В лабораторию за плотной металлической дверью заглядывать не стал, а сразу зашел на кухню и, порывшись в буфете, обнаружил, к своему удивлению, невскрытую жестяную банку с голландским кофе. Порадовавшись редкому в разоренной Москве трофею, Славик направился в гостиную и подошел к окну, выходящему на Сретенку. Он залюбовался вечерней Москвой. Торопиться ему было некуда, так как его приход в эту квартиру остался незамеченным, и он собирался провести тут часа три. Тем более что путь отхода с украденными вещами был продуман загодя.

Обыскав первые две комнаты, Славик остался вполне удовлетворенным. В ящиках секретера нашлись золотые украшения и две нитки жемчуга, чудом сохранившиеся после революционных погромов. В шкафу были уложены шикарные шмотки: у профессора оказался отличный гардероб, и Славик, не удержавшись от искушения, вмиг переоделся в новый профессорский костюм-тройку, который почему-то не был взят хозяином в Петроград и оказался грабителю впору. Сложив вещи в саквояж и в припасенный холщовый мешок, Славик вернулся в кухню и, открыв окно во двор, тихонько свистнул.

Уже совсем стемнело, и мелкого Гришку, вскарабкавшегося до третьего этажа по водосточной трубе, было совсем не разглядеть в сгустившихся сумерках. Славик высунулся в окно, вцепился в широкий подоконник левой рукой, протянул правую к глухой боковой стене дома и спокойно произнес:

— Завязал веревку? Бросай конец!

Гришка кинул ему конец веревки, крепко привязанной к трубе водостока, и потом, снова услыхав тихую команду Ростислава «Давай руку!», вложил свою маленькую пятерню ему в ладонь. Мальчишка бесстрашно отпустил трубу, его качнуло словно маятник башенных часов над темнеющей бездной, и он благополучно приземлился на подоконнике.

— Нам бы с тобой, Гришка, только в цирке выступать на пару, — улыбнулся, шумно пыхтя, Славик и, глядя на невозмутимого партнера-малолетку, поинтересовался: — Ты был хоть когда-нибудь в цирке-то, Гришка?

— He-а! — равнодушно ответил паренек. Он, конечно, слыхал про умных слонов и ловких акробатов, видел «придурошных» клоунов на рынке, но ему это все не очень-то и нравилось.

— Глупышка ты, Гришка! Цирк — это самое замечательное, что есть на свете. Это самое удивительное развлечение, которое только и смог придумать человек. Знаешь такое слово — «иллюзия», а, Гришка?

— Не-а!

— Так вот… — Ростислав крепко привязал свободный конец веревки к радиатору парового отопления и присел рядом с Гришкой на подоконник. — Иллюзия — это обманчивая игра света, цвета, форм и слуха, это игра, которой может управлять человек. Иллюзия — это волшебство, превращающее, например, тебя, Гришка, в птицу. Хочешь летать?

— Не-а! — будто ему приделали «некалку», повторил Гришка.

Ростислав беззлобно дал ему подзатыльник.

— Эх ты, башка два уха! А я вот когда-то был иллюзионистом в цирке и картежным шулером. А после работы мог сутками напролет играть в карты в высшем обществе с вельможами, очищая их карманы. Обещаю, тебе, Григорий Медведев, мы обязательно сходим с тобой в настоящий цирк.

Славик встал с подоконника и вдруг, на несколько секунд посерьезнев и задумавшись, строгим голосом сказал:

— Теперь вот что. Я спущусь вниз, погляжу, как там мусора себя ведут, пройдусь для отвода глаз по переулку, потом вернусь и минут через десять — пятнадцать заскочу во двор и тебе свистну. И ты мне саквояж и мешок с вещичками скинешь вниз. А потом по веревке вылезешь наружу и спустишься по трубе. Я тебя там подхвачу. Ну, в общем, все как обычно…

И верно: все у них было сегодня запланировано и проходило по намеченному и уже не раз отработанному плану…

Вор выскользнул на лестничную площадку и затворил за собой входную дверь, тихо щелкнув замком. Оставшись один в огромной пустой квартире, Гришка испытал странное чувство легкости и спокойствия: точно он тут был единовластным хозяином. «Схожу загляну к профессору в кабинет — может, найдется там чем поживиться и мне… Пока время есть…» — подумал он и бросился в сторону лаборатории.

Железная дверь была закрыта на простой замок с защелкой, и Гришке, выудившему припасенное шильце с загнутым кончиком, не составило большого труда вскрыть дверь. Он вошел в темную комнатушку и сразу увидал большой стол с нагромождением пузатых бутылей и склянок диковинных форм. Одна, самая большая, бутыль стояла на металлической треноге, а под ней темнела спиртовая горелка с плоским обожженным фитилем. В бутыль была налита какая-то прозрачная жидкость вроде воды. Гришка заметил рядом с бутылью на треноге коробку. Он открыл коробку и увидел внутри сверкающий металлический порошок. Серебро! У Гришки сердце заколотилось: ему страсть как захотелось схватить этот порошок да рассовать по карманам… Столько серебра — да на него можно будет столько всего накупить в лавках у «нэпмачей»! Но тут ему в голову пришла еще более удивительная догадка: а вдруг это та самая ртуть, из которой, как Славик сказал, можно золото гнать?

У Гришки дух захватило от этой мысли. Он схватил горсть металлического порошка и сыпанул в бутыль с жидкостью. Упав в жидкость, порошок зашипел. Горелка! Не зря же эта бутыль стоит на горелке, сообразил Гришка. Он схватил коробку спичек, чиркнул и зажег фитиль. Через пару минут жидкость в колбе начала закипать. Он сыпанул еще пригоршню порошка в бутыль и стал ждать.

И вдруг из кухни послышался тонкий протяжный свист. Это свистел Славик: три длинных и один короткий. Вот черт. Надо бежать, пронеслось у Гришки в голове…

То, что произошло в дальнейшем, он потом помнил как во сне. Сначала ему в глаза полыхнуло яркое желтое пламя, кожу лица обожгло, а потом он услыхал страшный взрыв, отчего железная дверь лаборатории с грохотом распахнулась и всю лабораторию заволокло густым белым дымом. Гришка опрометью выскочил из лаборатории в коридор, а за его спиной прогремели сразу три или четыре новых взрыва, и клубы молочного дыма заволокли всю прихожую и белыми языками поползли по коридору.

Обезумев от страха и буквально ослепнув от боли, Гришка заметался по кухне, ища спасения. Глаза… Надо спасать глаза, из которых градом катились слезы от едкого дыма…

И тут его осенило! Он вспомнил, как на Волге разгружают мел с барж. Грузчики смачивали тряпки водой, и как только тряпка покрывалась мелом или высыхала, они снова бежали к сходням зачерпнуть воды из реки. Он сорвал висящее на крючке полотенце, подбежал к крану, пустил сильную струю воды, обильно намочил полотенце и плотно замотал себе голову.

Гришка добрался до распахнутого окна и свесился через подоконник. Глаза сильно болели и слезились, но он все же различил во тьме фигуру Славика. Тот тоже его заметил и сердито засвистел, уже не таясь. Мальчишка только теперь вспомнил про то, что ему еще надо скинуть во двор саквояж и мешок, и стал шарить руками по полу, потому что от белесого дыма, заполнившего кухню, уже ничего вокруг не было видно.

У Гришки в горле запершило, он закашлялся — ему стало тяжело дышать. Он наконец нащупал кожаную ручку саквояжа и лежащий рядом туго набитый холщовый мешок. Он подхватил саквояж и мешок в две руки, подволок их к окну и, крякнув, перебросил через подоконник, Раздался глухой удар, следом за нидо еще один. Так, теперь самому надо выбираться…

От ядовитого дыма кружилась и болела голова. Он ухватился рукой за туго натянутую веревку, вспрыгнул на подоконник и, отчаянно жмуря глаза, с силой вдохнул свежий ночной воздух…

Он не помнил, как по веревке добрался до водосточной трубы, а потом, обхватив шершавую жесть обеими руками, съехал, обжигая ладони, вниз.

Славик встретил его сурово:

— Ну ты где пропадал, а, паршивец? Что там за взрывы такие и что за дым? Сейчас сюда все мусора слетятся! Бежим! Бери мешок, че встал как статуя!

Он схватил Гришку за шкирку и поволок за собой. И только потом, когда они подворотнями выбежали на Рождественский бульвар, а позади лениво звенел колокол подъехавшей пожарной команды, Славик присмотрелся к малолетнему напарнику:

— Гришка, че это у тя с рожей-то?

А мальчишка стоял, сжимая в руках тяжелый холщовый мешок, и плакал в три ручья.

— Ревешь? — изумился Самуйлов. — Впервые вижу, брат, как ты разнюнился…

Гришка помотал головой и натужно рассмеялся.

— Я не плачу. Это от ртути… Я там у профессора хотел золото выгнать… Да не получилось, взорвалась банка…

Самуйлов не сдержался и рассмеялся заливисто:

— Ну и дурачок ты, Гришка! Знаешь народную пословицу: «Семь раз отмерь, а потом режь»? Так вот запомни еще пару моих: не зная броду, не лезь в воду! Это раз. И два — из ртути золота не выдавить, как из куска говна шоколадку не вылепить!

 

Глава 4

…В первый раз взяли меня в канун двенадцатой годовщины Октябрьской революции. Погорел я, как и многие московские воры в самом конце нэпа, на массовой облаве. Мусора устроили по Москве большой шмон, брали окраинные малины шумно, с перестрелкой, под визг марух и пьяные крики жиганов. На одной из таких поднятых малин в Сокольниках я заливал водочкой горе — поминая безвременно ушедшего моего учителя, ставшего мне и отцом родным, и подельником, и лучшим другом. Да, схоронил я три дня назад Славика Самуйлова…

В ту ночь я так и не понял, кто его выследил и пристрелил, а сам я, уж не знаю почему, по непонятной для меня причине остался целехонек. Только потом скумекал, что энкавэдэшные были стрелки…

За годы нэпа мы со Славиком немало поездили по Советской России, все больше по Поволжью и югам — от Углича и Рыбинска, знакомых мне сызмальства как пять пальцев, до Астрахани и Новочеркасска. Славик всегда меня брал на «гастроли» — поначалу я или просто на стреме стоял, или выполнял малую подготовительную работенку: в форточки лазал, открывая для него дверь или окно, куда он впрыгивал со всем своим инструментом — тяжеленным саквояжем с фомками, заточками да набором отмычек — и за час-полтора «разбивал» загодя намеченный сейф…

Деньжата, которые мы с ним таким вот образом добывали, тратили на жратву да на одежду. Славик любил вкусно поесть, сладко попить, одевался со вкусом и меня к сытой щегольской жизни приучал. А я и радовался — обрыдло мне мое сиротское голодное и чумазое детство, вот я, спасибо Славику, и с охотой восполнял недополученное. Он научил меня многому из того, что я потом воспринимал как данное мне от природы: если спать — то на чистой простынке, если есть и пить — то не на вчерашней газете, а за покрытым крахмальной скатертью столом, и если насморк, то сморкаться не в кулак, а в душистый носовой платок. Потом мне вся эта самуйловская наука сильно помогла в жизни, не позволила в лагерях да зонах оскотиниться, и благодаря этой его науке я сумел держать свое человеческое достоинство, а значит — и воровскую масть…

Отъездив со Славиком пару лет подмастерьем, я потом и сам втянулся в дело. Он сначала как бы сквозь зубы, а потом все охотнее мне это позволял — если, понятное дело, сейфик оказывался не больно заковыристый. Так я довольно скоро набил руку и впрямь стал заправским медвежатником — чуть не на зависть самому Самуйлову. Дошло до того, что где-то к двадцать седьмому году, когда здоровье Славика пошатнулось — ибо годков-то ему в ту пору было уже под шестьдесят, и его шебутная разгульная жизнь аукнулась вдруг ворохом нутряных хворей, — он разрешал мне гастролировать самостоятельно, без его сопровождения, хотя верный адресок я всегда получал по его наколке…

А в тот ноябрьский вечер двадцать девятого года мы по заведенной Славиком привычке вывалились из нашей хаты на Стромынке и рванули в центр пройтись по Страстному бульвару в сторону Никитской, а на обратном пути решили заскочить в ресторан-бильярдную «Англетер» возле сада «Эрмитаж». В этой бильярдной собиралась довольно разношерстная приблатненная компания, но Славик всегда имел там свой маленький отдельный кабинетик возле окна, занавешенный тяжелым кретоновым занавесом. В этом «номере» мы частенько с ним ужинали.

Славик, хоть и вор по жизни — или, как потом стали говорить, «в законе», — был образованный и интеллигентный, просто джентльмен, и, даже старея, он любил элегантно и красиво одеться, чтобы прогуляться по оживленным местам города, а потом плотно отобедать. Он умел заказать так, что официанты, которых он по старинке называл «половыми», подобострастно выслушивали его замысловатый заказ и спешили исполнить все очень быстро и аккуратно, млея от его щедрости. Славик знал толк в дорогих европейских винах, хотя предпочитал все же русскую водку — «хлебное вино», не признавая никаких других крепких напитков, — но водочки пил мало: одну рюмку ледяной под салатик оливье; затем еще одну под зернистую икорочку с расстегайчиками — для вкуса перед основными блюдами; и последнюю, как он выражался, «дижестивную», которую любил закусить соленым грибком. Особенно я любил бывать с ним тут после удачной «гастроли», когда Славик, празднуя успех, готов был спустить чуть не половину добычи: в эти вечера на стол нам всякий раз подавались обильные холодные закуски: то копченая осетрина с хреном, то розовая семга с кружками лимона, то буженина тонко нарезанными, бумажной толщины, ломтиками, янтарный, с отливом, осетровый балычок, после чего суп раковый или селянка рыбная, а в финале — жареный молочный поросенок с хрустящей корочкой…

Но с недавних пор мы вместе приходили сюда не только вкусно отужинать. Именно в этом укромном кабинетике «Англетера» Славик обучал меня многим воровским и житейским премудростям, от игры в шмендефер до умения наблюдать за окружающими людьми, да всего и не перечесть…

— Вот смотри на эту пару, видишь, у тротуара? — кивал мне Славик, глядя в окно. — Смотри внимательней — что о них скажешь?

— Ну, дама: статная, упитанная, лет эдак сорока с хвостиком, юбка из темно-синего атласа, вязаный жакет с меховой опушкой, вернее всего — крашеная кошка, а выглядит точно норка, бархатная шляпка с коротким павлиньим пером, браслетик на правой руке золотой… Вот браслетик явно с ней не вяжется, если это и впрямь золото, а не латунь самоварная… Теперь хахаль ейный: полтинник, хоть и молодящийся, в недешевом габардиновом пальто, возможно, днем ходит с тростью для форсу — вон как пустой правой рукой вытанцовывает… Похоже, пара оперившихся мелких совслужащих.

— Что ж, все хорошо тобой подмечено, — хвалил меня Славик. — Но ты, брат, лишь слегка коснулся истинной подоплеки их скромного, но все еще элегантного вида. А надо угадать всю их суть внутреннюю по их внешнему виду — как содержание души, так и, естественно, содержание их карманов. И поэтому, я думаю, эта парочка — не бухгалтера из Наркомата тяжмаша и не мелкие кооператоры, а как раз наш с тобой, Гриня, контингент — из бывших, оставшихся на плаву и затаившихся. И как бы ни хотелось им выглядеть сейчас поскромнее да незаметнее в толпе прогуливающихся москвичей, никакая дама из бывших не избежит искушения щегольнуть фамильными украшениями — так что браслетик-то, я думаю, все же старинный и настоящий, от бабушки Каролины Леопольдовны ей доставшийся…

Так же, гуляя по Москве, мы развлекались той же забавой. А порой эти развлечения приводили нас к зажиточному дому. И спустя какое-то время мы брали заваленные различным барахлом хаты кооператоров и совфункционеров. В двадцатых годах не было ни одного человека, который бы верил в то, что придуманный хитрыми большевиками нэп — всерьез и надолго, как клялся их лысый вождь. Был тогда такой Всероссийский совет народного хозяйства — ВСНХ сокращенно. Так ушлый наш российский народ придумал свою расшифровку этому сокращению: «Воруй смелее — нет хозяев!» И воровали… Многие воровали. Не только мы, воры, но и совслужащие, стараясь надуть начальство, друг дружку и пролетарское государство. Хотя понимали, что время всеобщего хапания и обмана не может длиться долго. Но об этом после…

Итак, благодаря нашему общему ремеслу, мы со Славиком всегда жили на широкую ногу, в деньгах никогда нужды не испытывали и часто после ужина в каком-нибудь роскошном коммерческом ресторане гуляли по ночной Москве, лениво и сыто рассуждая о жизни. Самуйлов любил в такие часы слегка пофилософствовать, наставить меня, хоть и опытного уже, но еще желторотого, напарника, на путь истинный.

Однажды вот так мы шли по ночному Каретному — стареющий философ и его молодой ученик, трепетно внимающий речам своего ментора, — и Славик Смуров сказал мне:

— Пора тебе, Гришка, самому браться за серьезное дело! И щипач из тебя неплохой, и ширмач ты ловкий, и форточник лихой, но, скажем честно, на фартового ты не тянешь — в толпе тебя всегда эмоции выдают. Но зато у тебя, Гришка, есть замечательное качество — острый слух, зоркое зрение, мгновенная реакция, и, главное, ловок ты, как цирковой гимнаст, ей-бо! Это великий дар! Скажу тебе честно, стать уличным вором может каждый! А вот сейфовый замок ломануть — это не всякому дано.

Такие всегда и везде в почете — и на малине, и на нарах. Медвежатник всегда вызывает уважение. Тебе, Гришка, на роду написано стать знатным «медвежатником». Да и фамилия велит. Мед-ве-дев! Только не иди в шнифера, а то талант свой загубишь! — Славик как-то печально усмехнулся про себя, а потом с грустцой бросил: — Чую, пришло мне время, Гришка, завязывать. Пора на покой уходить…

Мы прошли Каретный Ряд, спустились по Петровскому бульвару, и тут почти у самого перекрестка на Неглинной из темной подворотни навстречу нам вышмыгнули двое. Было там темно, и одинокий фонарь на перекрестке светил тускло. Лиц их я не разглядел.

Оба подвалили с двух сторон, и один с хрипотцой в голосе проскрежетал:

— Если не ошибаюсь, Ростислав Самуйлов?

Я почуял, как дернулся Славик.

— Он самый. Чего изволите? — Голос у него был спокойный, размеренный, но сам весь напрягся. Похоже, он сразу понял, в чем дело.

Спросивший молча вынул руку из кармана, поднял быстро — в руке блеснул наган — и трижды выстрелил Славику в грудь.

— Тебя же предупреждали, гнида воровская, чтоб ты не зарился на чужое! — злобно прохрипел он. Второй, тот, что с ним был, даже не шевельнулся. Убийца молча развернулся, и оба порысили в сторону Трубной. А на меня даже не взглянули.

Я присел на корточки, приподнял истекающего кровью Ростислава, а тот слабо улыбнулся и, будто извиняясь, прошептал:

— Вот ведь как бывает… — И уже еле слышно: — Может, оно и к лучшему… Старческих болезней избегу…

— Что с тобой, Славик? — вскрикнул я, разволновавшись. — Что он тебе сказал? Кто это такие?

Он захрипел, и горлом у него хлынула кровь.

— Это все грехи мои тяжкие… — прошелестел смертельно раненный вор. — После сам узнаешь, если Бог даст… Запомни, Гриша, не повторяй моей ошибки, с энкавэдэ не вздумай хороводиться… Этих не перешуткуешь… Я же тебе не раз повторял, помнишь: из куска говна конфетку не вылепишь!

И с этими словами Славик затих навсегда.

А после, уже спустя многие годы после выхода на волю, н докумекал, что же такое стряслось с Ростиславом Самуйювым, потому что и сам угодил в липкую паутину НКВД и с трудом из нее выбрался — к счастью, живым…

Но это было потом. А пока, значит, сижу я у себя на хате на Стромынке, пью горькую… Вдруг стук в дверь, потом сразу без предупреждения ввалились в коридор человек мять в сапогах да в форме, с винтарями да наганами наперевес — и прямехонько в мою каморку. Я и глазом не успел моргнуть, даже не успел спросить у молодцов, за что да по какому такому праву, — заломили руки за спину и повели. Затолкали меня в какой-то фургон типа хлебного, без окошек, на конной тяге. Я спьяну споткнулся, упал на какую-то вонючую мягкую кучу, которая издала злобный визг — то ли женский, то ли звериный, и фургон покатился, подпрыгивая на дорожных колдобинах.

А через час я уже сидел в камере предварительного заключения в компании галдящих гопников.

 

Глава 5

Тюрьмы пухли от прирастающего населения тесных камер. Бутырка и Лефортово были забиты под завязку. Чекисты и мусора широкой сетью залавливали «нэпманов» — кооператоров и единоличников, перекупщиков и лавочников, а также воров всех мастей, как будто торопились перевыполнить план к новому, 1930, году. Меня, как и многих других московских воров, повязанных в ходе суровой ноябрьской облавы, отправили в Пресненскую пересыльную тюрьму, перестроенную из старых Казарм инженерного полка.

Это была моя первая ходка за время почти что десятилетней воровской карьеры. За десять лет ни разу не попасться в руки угро — это, надо сказать, случай редкий и почти невероятный, чему многие мои тюремные и лагерные кореша отказывались верить…

Здесь, на пересылке, у меня обнаружилось немало знакомых. Хотя Пресненская и была плотно забита, и в камеру насовали уже сорок пять человек, для меня сразу же нашлось удобное место на нарах в дальнем конце камеры-казармы, где обитали урки.

Только лязгнул засов и скрежетнул ключ в замке, как из многоголосицы камеры раздалось:

— Опа! Еще одни шерстяные подштанники идут…

Но тот, кто это выкрикнул, ошибся. В камеру я вошел первым. Еще полупьяненький, взятый из-за стола тепленьким, но четко понимающий, куда я попал. За мной следом ввалились в камеру несколько мелких воров и жиганов. Встав у порога и оглядевшись, я повернулся к ворам и чинно со всеми поздоровался.

— Будьте здравы, люди. Примите земной поклон с воли, — сказал я, — приютите гостей не званых, но добрых…

— Оба-на! — услышал я вдруг знакомый голос. — Какие люди на верблюде! Так это ж Гришка Медведев! Привет, Медведь! Вали сюда! Мужики, это наш шниферок! Славика подельник! К тому же я Гриню еще с Волги знаю! Здорово, Гришуня!

Это орал с дальних нар бывший самарский беспризорник, а теперь знатный московский щипач Гешка Жмур, одновременно сгоняя с соседних нар какое-то мелкое «дупло», что ходило у него в шестерках. Никак нельзя было представить, что этот растолстевший и грузный битюг двадцати с небольшим лет был знаменитым на всю Москву карманником, да не простым, а экстра-класса, марвихером. Но именно его обманчивая внешность вкупе с артистичностью давала ему возможность разводить разгульных нэпманов и выглядеть этаким невинным увальнем-простачком перед мусорьем. Начинал он в годы военного коммунизма «прополи» вместе с рыночными трясунами, которые, ввинтившись в толпу у лотков, резкими и точными ударами выбивали бумажники из карманов зазевавшихся лохов и незаметно ему сбрасывали. Взяли его весной двадцать первого на кармане, при первой же — неудачной — попытке сработать самолично. Переодетые гэпэушники скрутили его и кинули Жмура по этапу, где прошел он за все начисленные ему три года всю хитрую школу воровского мастерства. Больше Жмур ни разу до конца двадцатых не попадался. Про него ходили слухи, будто он самого товарища Ягоду, нынешнего председателя ОГПУ, «ломанул» в фойе Большого театра, но сам он этот факт отрицал, хотя и был большой любитель потрепать языком да прихвастнуть. Впрочем, что правда, то правда: Жмур был заядлым театралом, не в смысле того, что любил ходить на спектакли, а в смысле работы по театральным фойе. Одевался он всегда хорошо, со вкусом, за что братва полушутя-полууважительно величала его «барчуком», и свистел, будто его мать была швеей вольных нравов и переспала со всеми городскими филерами, а те любили элегантно одеться.

— А ты-то как вмазался, браток? — удивился я, присаживаясь возле старого кореша.

— Да очень просто — как и эти вон гниды! — указал Жмур на молчаливую кучку кооператоров, тихо сидевших на нарах, — гэпэу гребло всех подряд. Прямо из ресторации взяли всех скопом, кто там был, и баб тоже! Представляешь! Я им, гадам, ору: за что, суки? А они мне прикладом в ухо, — продолжал он, показывая свое распухшее ухо с остатками запекшейся крови. — И тут я сразу все усек. Ха! Ну меня-то ладно, а этих толстомясых-то за что? Ужель кончилась эта лафа, обещанная Владимиром свет Ильичем всерьез и надолго? От, бля, как оно у нас на Руси бывает надолго — глазом моргнуть не успеешь, а уж то власть поменялась, то политиццкий курс сменился… Эх, масть шелупеневская? Смех, да и только! Ты знаешь, Гриня, а все ж таки жаль, сколько еще придется ждать, пока эта новая шваль наркомовская себе деньгу поднакопит. Хотя, — заключил он, — видно по всем статьям, срок подождать нам дадут. Эх! Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал!

Жмур веселился, как будто вовсе не в камеру попал, а был тамадой на похоронах у циркового клоуна.

Через час лязгнула амбразура, и коридорный пупкарь, упершись подбородком в крышку, пробасил:

— Принимай, народ, новый товар. Свежачок незалежалый!

Можно было подумать, что он купцует на рынке, а не трудится охранником в тюрьме. Пупкарь со скрипом открыл дверь, и в камеру пугливо втиснулись трое крупных деляг в солидных бобровых и волчьих шубах.

С дальних нар вскочил приблатненный жиган лет двадцати трех — двадцати пяти, со светлыми, гладко зачесанными назад длинными волосами:

— О! Еще «китайцев» привезли! — с придыхом выдавил он, продвигаясь развинченным пританцовывающим походнячком к скучившимся у входа арестантам. — Ну что сощурилась, китайса, а ну скидавай свои малахаи, чай, не у себя дома, а в гостях, — ерничал он и, достав из рукава обломок бритвы, уже грубо предлагал: — Да и шубейки подайте сюда, у нас тут натоплено.

Никто из обитателей камеры не стал вмешиваться в учиненный гопником расклад: видно было, что его очередь приспела крутить свежак. Жиганам было без разницы, где гоп-стопить и обувать советскую лямлю. Они хоть и умели владеть ножичком и бритвой, как королевские мушкетеры шпагой, но были вспыльчивы и азартны, а потому все ими награбленное легко перекочевывало к башковитым и рукастым ворам.

На воле воры считали западло якшаться с жиганами, но в тюрьме их объединяло взаимное презрение к делягам и рвачам из совслужащих и попутчиков, глубоко пропитавшимся тлетворным духом бюрократических нравов.

К тому же приблатненные жиганы в охотку соглашались перекинуться в картишки, и благодаря таким, как они, лихим каталам долгие дни в КПЗ тянулись не так тоскливо.

На второй день моего пребывания в Пресненской пересылке ко мне подвалил тот самый светловолосый жиган.

— Ну что, мелюзга, соорудим банчок? — деловито осведомился он, пятерней взъерошив свою соломенную копну волос и откидывая чуб со лба. — Больно мне твоя жилеточка по нраву пришлась! У меня и колотушки новенькие есть.

Эти колотушки оказались довольно примитивными картами, сляпанными из газетных и книжных листов, — точно такие же, изготовленные на мыле и по вырезным трафаретам, ходили по всей тюрьме. Я, памятуя об уроках карточной игры, взятых мной у покойного Славика, сразу согласился. Играли в стос, начав по маленькой — бросив на ставку по папироске. Стос игра быстрая, и вскоре наглый жиган проигрался подчистую. Спустив все экспроприированное у нэпманов, он не сдавался, в азарте трясясь над каждой картой и требуя продолжать игру «под ответ».

— Давай! Давай еще! Ща отыграюсь! — торопливо, будто опаздывая на поезд, залопотал жиган.

Но законы карточной игры для всех одинаковы. И через час жиган сидел на верхних нарах и кричал: «Ку-ка-ре-ку». И это ему было не западло. Таков закон: умей вовремя остановиться…

Я простил противнику остальное. А тому было не жаль проигрыша, и он вроде как даже обрадовался благородству и великодушию молодого урки, зная, что не каждый жиган пойдет на то, чтобы скостить долг.

— Знатный из тебя игрок, — восторгался жиган с деланым удовольствием. — Подучи меня малость — может, и я не хуже тебя смогу катать. Я наших тут всех обыгрываю. — Он сделал вид, что малость застеснялся, когда протянул пятерню. — Ну, будем знакомы: Калистратов моя фамилия, а звать Евгением. Кликуха у меня Копейка — это оттого, что по малолетке любил в трясучку играть по копеечке. Ну что, берешь меня в подмастерья?

Посмеялся я тогда и пожал плечами: мол, поглядим… Знал бы я, какой чудной фортель выкинет судьба и в какие азартные игры мне придется потом еще играть с Евгением Калистратовым!

* * *

Суда надо мной никакого не было. Тройка лобастых, в новеньких френчах с кубарями в петлицах огэпэушников прошлась по камерам, зачитала по списку напротив фамилий, кому по сколько назначено отсидки, — и весь сказ. Потом гноили осужденных в Пресненской пересылке до весны, а в первых числах марта загрузили всех в столыпинские вагоны и погнали состав на север.

— Куда везут-то? — тревожно спросил какой-то первоходок, едва вагон забили под завязку и замки щелкнули.

— А тебе не все равно? — ответили ему незлобиво из дальнего угла. — Привезут, тогда и узнаешь!

Хотя в приговоре скорого большевистского суда и не было четко определено, куда именно, я знал, что назначили нас в один из северных острогов, а по-новому выражаясь, концентрационных лагерей. Разгружали наш состав через трое суток под усиленной охраной мурманского конвоя. Потом вели пехом от Кеми через дамбу до самого Белого моря и погрузили на старые проржавленные баржи-лесовозы. Был март на исходе, но погода стояла по-зимнему морозная.

«Вот я, как в детстве, опять на барже, — с невеселой усмешкой подумал я, — и насовали нас как селедок в бочку. Все возвращается на круги своя…»

Соловецкий лагерь особого назначения, или сокращенно СЛОН, куда определили наш этап, находился на Соловецких островах. О далеком СЛОНе среди воров ходило множество сплетен, и трудно было понять, где в этих сплетнях правда, а где ложь. Одно знали точно: проклятое было место. Лагерь стоял на гигантском каменистом острове посреди бескрайнего угрюмого моря, на территории бывшего Соловецкого монастыря. Зэков селили большими смешанными ротами в бараках, наспех склоченных рядом с полуразвалившимися монастырскими постройками. Со всех сторон зона была ограждена несколькими рядами колючей проволоки, а сторожевые вышки, торчащие по углам, напоминали исполинских вертухаев, застывших в вечном карауле. Этим страшным лагерем пугали несознательных граждан Страны Советов с момента возникновения этой самой страны. На Соловках большевики учинили самый строгий режим, и именно сюда отправляли сначала наиболее вредоносных противников нового строя, а потом, когда коса репрессий пошла махать вовсю, сгребали всех подряд — антипартийцев, раскулаченных, простых воров и непокорных заключенных. Хватало проведенной здесь недели, чтобы понять: любой другой из сотен концлагерей, раскиданных по всей матушке-России, — просто курорт по сравнению с Соловками.

Разношерстная толпа зэков постоянно пополнялась, но население лагеря росло не шибко быстро: ведь в расход шло немало лагерников. Расстрелы были тут делом обыденным, которое исполнялось по-революционному решительно и споро. Малейшее неповиновение каралось смертью или долгой отсидкой в РУРе, без воды и хлеба, что было равносильно расстрелу.

Правил бал здесь Марк Кудряшов, бывший комиссар ВЧК, сосланный на Соловки за массовое изнасилование. Он любил похвастать, как весной 1918-го в Екатеринодаре, будучи комиссаром РККА, подписал декрет «о социализации девиц от 16 до 25 лет» и одним из первых получил на это дело мандат губернского ревкома. После дневных и ночных забав с беззащитными дворянскими и купеческими дочками красноармейцы сбрасывали под гогот и улюлюканье с высокого скалистого берега в реку Кубань изуродованные тела. Самых красивых привязывали голыми в раскорячку к «андреевским» крестам из двух досок и тыкали им внутрь штыками, замеряя глубину — у какой из девок глубже. А потом, забив прикладом между ног пустую бутылку, били по пузу, называя это артиллерией. От его рассказов у всех, не только у заключенного здесь духовенства, вставали дыбом волосы, а он смеялся. Смеялся весело, заливисто, как нашаливший маленький ребенок. Кудря, как прозвали его соловецкие зэки, в СЛОНе был царь и бог, «и Совнарком и НКВД, вместе взятые», как он любил шутить. А свою безраздельную вотчину Кудря называл Кремлем.

В конце 1928 года на Соловках поднялся бунт. Заключенные потребовали сокращения рабочего дня, нормального питания, еще просили убрать стукачей и дать гарантию, что не будет вертухаями обстрела с вышек без предупреждения. Поговаривали, что у восставших был план по зиме освободить лагерников, а потом двинуться через море на «материк». Возможно, из этой акции что-нибудь и получилось бы, если бы две враждующие группировки воров не вспомнили старые обиды и не принялись резать друг друга с хладнокровием мясников, разделывающих свиные туши.

И Кудря не остался в стороне от междоусобицы. По его приказу блоки и казармы были закрыты и вся орущая масса забузивших зэков вывалила на плац перед еще действующим монастырским собором. Не обращая внимания на брань, Кудря вывел на толстые стены соловецкого кремля всю свою псовую команду красноармейцев и приказал им открыть по толпе беглый огонь из «максимов». Скрыться было некуда, и вся орава зэков заметалась по лагерю, ища спасения. А Кудря, взяв в обе руки по нагану, стоял на крепостной стене и палил вниз, ни в кого конкретно не целясь. «Царь и бог» развлекался, как расшалившийся мальчишка, громко и весело смеясь.

Вскоре после того, как я в начале тридцатого года прибыл на острова, в СЛОНе уже начались кое-какие послабления. Летом, то есть уже при мне, на Соловки приезжал с инспекцией великий пролетарский писатель Максим Горький, горячо почитавшийся всеми ворами и зэками за то, что вышел сам из босяков. В большевистской России, во всех концентрационных лагерях, его почитали за страдальца и покровителя всех осужденных. Но что мог сделать для облегчения их участи этот согбенный жизнью и новой властью шестидесятилетний усатый старик, с глазами доброго, но не раз уже битого упрямого осла… Но все же его приезд бросил луч света на беломорские острова, правда, надолго ли, этого не ведал никто, окромя лишь Бога и Кудри… Но, Господь нашел управу на бывшего комиссара: в тридцать втором году его перевели из СЛОНа на материк, где он, как отстучал нам вскоре лагерный телеграф, был арестован и расстрелян за «перегибы».

 

Глава 6

Шел тридцать второй год. Медведю оставалось отсидеть два года три месяца — половину из пятилетнего срока, что он тянул на Соловках, как говорится, «от звонка до звонка». Чего только не пришлось повидать ему за эти два с половиной года: и тиф, скосивший в конце 1929-го половину лагпункта, и наделавшую шороху правительственную проверку 1930-го, когда сменили весь личный состав охранников, причем половину вертухаев-старожилов расстреляли на месте, а остальных разослали по соседним концентрационным лагерям, получившим новое название «исправительно-трудовые лагеря»…

Бараки были длинные, студеные, тепла в них было только от двух буржуек, что стояли по двум концам помещения. Медведь занимал самое удобное место — у раскаленной печурки, рядом с дверью.

Как-то утречком в барак влетел один из мужиков и проорал:

— Слыхали про баржу «Джурму»? Ее на Колыму тянули Ледовитым океаном, а она возьми да и застрянь во льдах! Так эти суки даже не пытались ее оттеда вытащить — концы срубили и бросили баржу посреди моря. Представляете! Две тысячи зэков кинули разом! Тут люди говорят, когда мимо «Джурмы» ледокол «Челюскин» проходил, так с него видели, что по всем бортам баржи обледенелые статуи стоят, руками машут. Жуть!

Какой-то монашек закрестился и зашептал в полутьме: «Спаси и сохрани…» А его сосед почесал пятерней грудь и, махнув рукой, равнодушно сказал:

— Жалко, конечно, бедолаг, ну а как вспомнишь себя, так и подумаешь: так и хрен с ними! — и заржал. — Сами, того и гляди, здесь копыта откинем. Вон наши попики-доходяги прямо на параше мрут. Пойдет посрать, а из жопы душа — фьюить! — Он присвистнул. — И поминай, как звали…

— Это все из-за этого нового пайка! Кажется, норму добавили, а людей все больше мрет, — пробурчал бородатый кривой мужичок болезненного вида.

— Скажешь тоже, — возмутился другой. — Раньше вон совсем не работали и жрать было нечего. Бывало, Кудря с утра прикажет с одного берега острова на другой валуны переносить — и таскаешь их с рассвета до вечера, а на следующий день волоки обратно. Или вон, что, не помнишь, как воду из колодца в колодец переливали? А еще Кудря приказывал, чтоб из него через край текло, — так воду носили в мисках сразу несколько сот зэков. Забыл? А я-то помню!

— Помнит он. Да чем сейчас лучше-то стало при новом начальнике? Хоть и шлепнули Кудрю по приказу самого товарища Ягоды, так ему и поделом, да только не вижу я улучшения: как был беспредел энкавэдэшный, так он и остался! Пайку ему, видите ли, накинули…

— А ты не ерепенься! Сейчас вон строить взялись бараки новые. Шестая рота почти вся рыбу ловит. А вон рота этих контриков, как их там, ну, те, которые по промпартийному делу шли, хотели заговор против партии устроить да власть в России захватить, так те собор взялись разбирать, а у него стены толщиной в два метра будут, да кирпичи замешаны на яйце — такие стены на века ставили, а на их месте, мужики говорят, новая тюрьма будет стоять.

Монашек опять опасливо перекрестился: «Свят, свят, свят…»

— Нашел чему радоваться, дяденька, тюрьмы они строят! Да ты пойми, дуралей, что ни ты, ни кто другой от этого свободы не получит… — вмешался в разговор долговязый хлипкий паренек в рваном бушлате и в шапке-ушанке, сшитой из солдатского шинельного сукна еще, видно, из старых царских запасов — по виду студентик из интеллигентов.

— А ты че, пацан, никак политический будешь? — буркнул подозрительно мужик. — Ты же никак тоже с этапом вместе с «промпартийцами» пришел. Эти заговорщики тоже по первой работать отказывались, все из себя политических строили…

— Да я такой же, как ты, политический! — с жаром возразил студентик, поправляя на носу очки в тонкой оправе. — Я что говорю: что так быстрее мы все тут перемрем, ведь с новым постановлением все больные, слабые и старики мгновенно обрекаются на верную смерть! Они просто не вытянут норму. А следом за ними и ты пойдешь. Простынешь, спину надорвешь, сломаешь ногу — и все! И никто тебе тогда не поможет. Ведь тут каждый сам за себя — закон джунглей какой-то. — Студент замолчал, оглядывая притихших зэков. Похоже, его взволнованная речь захватила сидельцев, и в их холодных головах шевельнулась смутная догадка, что паренек говорит дело. — Пора нам, граждане, забыть про волчьи законы. Пора выработать особый соловецкий закон. Надо бы учиться у здешних урок жить в лагере особого назначения. Они умеют, потому что держатся друг за друга, живут общиной, а вы все каждый за себя хотите, вот по отдельности и мрете здесь, как пчелы на морозе! Надо выработать общий закон для всех, а не быть разобщенными…

— Разобщенными, говоришь? — передразнил студента долговязый тощий парень по кличке Гусар, взятый еще в двадцать седьмом в Ленинграде вместе с каким-то кружком философов-богословов. — Это как же это я, православный крещеный дворянин, буду сообщаться-то с татарвой вонючей, или с этой эсеровской швалью, или с католиками! Вон у них, у иезуитов, и барак свой, и общак свой. И, говорят, даже вино у них имеется, им, гадинам, посланное из Кракова, и семужка вяленая, и ветчина копченая. Так что ж они со мной-то не поделятся, все в паству свою тащут! Соберутся в березнячке, будто на молитовку, а сами жуют ветчинку-то, словно псалмы читают!

— Так о чем я и говорю! Что надо выработать нам для всех обший закон, созвать сход со все бараков! — не сдаваясь, доказывал студент.

— И как же вы, юноша, представляете себе этот закон? — спросил серьезно студента сухой, важного вида старик, явно из бывших университетских профессоров.

— Поскольку мы тут все люди случайные, пришлые, чужие, здешним правилам не обученные, нам надо позаимствовать из житейской мудрости закоренелых воров их лучшие способы выживания в тюрьме и распространить эти правила на всех, вне зависимости от рода занятий и происхождения. Так мы и получим железный и непреложный для всех соловецкий закон…

Вертлявый мужичок крикнул из угла, где кучковались «раскулаченные» и резались в карты:

— Во-во, правильно Егорка говорит! Ты, Егорушка, поучи мужиков жизни! Они за пайку готовы своего брата в землю по уши закопать и обоссать ему темечко! Вон того рыжего, что с тобой спор затеял, я уже на Доске почета видел. Это ж Женька Калистратов! Висит болтается — за жизнь цепляется! Думает, что его товарищ Сталин переходящим красным знаменем задоблестный труд наградит или срок скостит — держи карман шире! Как говорится: «вот те лялю в одеялю»! — И кулачок показал соответствующий жест пальцами.

— Да им хоть ссы хоть в темя, хоть в глаза, все скажут: божья роса! — вставил свое слово однорукий коротышка по кличке Фомка.

С разных сторон раздался нестройный гогот. Ударников трудовой «перековки» в лагере не любили и побаивались, предпочитая с ними не цапаться: знали, что ударники, особенно те из них, чьи портреты иногда появлялись в канун красных праздников на Доске почета, являются тайными осведомителями лагерной администрации.

— Не богохульствуй, Фома! — вдруг внятным басом бросил седобородый архимандрит Феодосий, попавший в эти богом проклятые места еще с первой партией сосланных священников в двадцать втором году.

— Прости, отец родной, с языка сорвалось! — с неподдельной робостью повинился Фомка.

— А ты следи за метлой-то, да почаще язык на валик подкручивай! — невозмутимо отрезал старец.

И снова волна хохота прокатилась по казарме. И Медведь не удержался: и впрямь смешно слышать, как уважаемый архимандрит по фене ботает.

* * *

К этому архимандриту Медведь издавна испытывал уважение не меньшее, чем когда-то к Славику Самуйлову. Феодосий стал Медведю крестным отцом. Молодой урка не помнил своих родителей и тем более не знал, крещен или нет. На свободе все как-то до этого не доходило. А здесь, на далеком суровом севере, между небом и морем, где судьба человеческая решалась в мгновение и не стоила ни понюшки табака, ни корки черствого хлеба, ему вдруг захотелось стать по-настоящему русским — православным.

Было это два года назад. Медведь после работы зашел в кладбищенскую церковь, которая осталась на острове единственной открытой для богослужения, и его встретил почти у входа архимандрит Феодосий в блеклой монашеской рясе:

— С чем, сынок, к нам пожаловал?

— Покреститься я пришел, отче. Из беспризорников я, сирота, а там ведь не знаешь: крещен ты иль так на свет брошен нехристем…

— Ну что ж, это дело богоугодное! — довольно сощурился старик.

Они прошли к алтарю почти полностью разграбленной церкви. Все золотые и серебряные оклады на иконостасе исчезли, да и самих образов осталось раз-два и обчелся. Стены стояли голые, покрытые слоем вековой сажи, краска на давно уже не поновлявшихся росписях выцвела и облупилась. Перед иконой Святого Георгия Победоносца тлели две скудные свечушки.

— Как тебя звать-величать? — спросил старец, надев видавшую виды епитрахиль.

— Гришкой меня кличут.

— А по батюшке?

— Ивановичи мы!

Старик огляделся по сторонам, и взгляд его упал на тускло освещенную свечками алтарную икону.

— Ну, Григорий Иванович, тогда быть тебе крещенным во имя Георгия. В честь Великомученика Егория. Яко плененных освободитель и нищих защититель!

Архимандрит подвел Медведя к иконе Георгия Победоносца и стал читать молитву:

— Святый, славный и всехвальный великомученице Христов Георгие! Пред иконою твоею поклоняющийся людие молим тя, умоли Господа Бога, всея твари Создателя, избавити нас от вечнаго мучения. — Медведь не слишком внимательно прислушивался к читаемой молитве, лишь уловил ее начало и конец. — …Да всегда прославляем Отца и Сына и Святаго Духа, и твое исповедуем представительство, ныне и присно и во веки веков. Аминь!

Они подошли к алтарю. Феодосий обратился к стоявшему невдалеке монаху, одному из тех нескольких десятков, кого пришедшие сюда в двадцать втором новые начальники не расстреляли и не утопили. Соловецкие монахи, признавшие советскую власть, считались вольными и работали в лагере в качестве наемных инструкторов.

— Давай окропи, Матвей, молодца святой водицей. А я приму его, как и полагается крестному отцу…

И окропленного студеной колодезной водой новонареченного Георгия архимандрит перекрестил троекратно, что-то гулко и невнятно приговаривая, и закончил:

— А теперь вкуси тела Господня…

И подал Медведю слепленную из мякиша ржаного хлеба просвиру.

— Теперь выслушай напутствие мое! — Феодосий выпрямился, сразу став стройнее, выше, степеннее. — Знай, что в час твоего отчаяния Господь не оставит тебя. В минуту, когда ты станешь один и вокруг тебя сделается пустота кромешная, хотя бы и скорбно тебе было, всегда сердцем призывай Господа нашего Иисуса Христа, живущего в душе твоей. Прежде чем что-либо сделать или сказать небогоугодное, рассуди, не оскорбит ли слово или дело Господа или ближнего твоего. Не пренебрегай никаким средством, которым можно угодить Богу, а таких средств множество, как то: утешение печального, заступление за обиженного, подаяние неимущему, противостояние дурным помыслам, терпение, милосердие и справедливость. И будет тебе на то помощь Божья, и с нею одолеешь ты все трудности. Сторонись подозрительности, ибо это нехристианское дело, но имей мудрость и осторожность. В Писании сказано: «Будите мудри, яко змия, и цели, яко голубие». Всегда держись середины: крайности нигде ни в чем не похвальны. Злое побеждай добром: худое худым исправить нельзя. Не презирай слов моих и не считай их трудными к исполнению: для Господа и с Господом все трудное не трудно и все скорбное не скорбно. Иго бо Его благо и бремя Его легко есть!

Старец Феодосий торопливо сунул Медведю в ладонь что-то тяжеленькое и холодное, развернул за плечи к светящемуся в полутемной церкви выходу и, подтолкнув слегка, проговорил:

— Ступай, Георгий! Тебя ждут великие дела! Господь сидел и нам велел! Иди и будь прав!

Выйдя из церкви, Медведь разжал ладонь — в руке лежала крохотная иконка Георгия Победоносца в золотом окладе.

* * *

Сегодня Медведь держал банк. По правую руку от него сидел Женька Калистратов по прозвищу Копейка — тот самый жиган, с которым он познакомился в Москве на Пресненской пересылке и которого слепая судьба-злодейка тоже забросила в СЛОН, хотя и годом позже, чем сюда прибыл Медведь. Копейка во все глаза глядел, как ловко банкует опытный катала, пензенский вор-карманник Тропарь. Они играли, не особенно прислушиваясь к спору, все сильнее разгоравшемуся в бараке. Лишь на несколько мгновений Медведь отвлекался от карт, с интересом вслушиваясь в толковые речи хлипкого ленинградского студента, который в этот вечер, по своему обыкновению, втянул барачных горлодеров в шумный базар, как говорят в Одессе, «за жизнь».

Тропарь проиграл очередную партию и раззявил свой беззубый рот в кривой усмешке. Свое кликуху Тропарь получил вроде за то, что когда-то пел в церковном хоре, или за то, что любил почистить деревенские храмы, — «церковников» никогда не любили даже в воровской среде, а со времен большевистской кампании по «изъятию церковных ценностей» начала двадцатых годов и вовсе презирали, потому как знали, что такие воры, как Тропарь, сами записывались в отряды «по изъятию» и многое из реквизированного церковного имущества к их поганым ручонкам прилипло. Тропарь предложил сыграть на общак священнослужителей, но Медведь решительно отказался.

— Ты что нас на беспредел толкаешь? — строго спросил он у Тропаря. — На священные дары мы не играем. Предложи чего более стоящее.

Поскольку даже в стае волков должен был соблюдаться хоть какой-то порядок, зэки духовного звания в соловецком концлагере в основном заведовали каптерками, занимаясь выдачей инвентаря и продуктов — от утепленной робы до черствого пряника из пасхальной посылки. От попиков и монахов зависела справедливая раздача сухого пайка, поэтому никакой зэк, даже равнодушный к религии, не желал нажить на свой желудок врага.

— Да ты че, Медведь, я ж имею в виду общак католиков, — стал оправдываться беззубый. — Слыхал, что знающие мужики говорят: там у них и вино имеется, — при этом беззубый ухмыльнулся. — Ты вон сам крестился, а без вина. Значит, не испил крови Господней. Следует восстановить справедливость. Как ты считаешь?

Говорил Тропарь жадно, ежеминутно облизывая сухие губы. Он был поглощен азартной игрой, засосавшей все его мысли и чувства в коварную воронку. И еще упрямо верил в то, что обязательно отыграется. Главное сейчас — всех убедить, что для него это плевое дело.

Медведь переглянулся с рядом сидящими зрителями. Все ждали его ответа.

— Что ж, — медленно заговорил Медведь, — коли слово выплюнул да сам напросился, тебе и ответ держать. Сможешь взять банк — все твое. А нет, так заступы не будет! Как решат люди, так и сделаем, — сказал Медведь и спросил окруживших их зэков: — Верно я говорю?

Все согласились. И Медведь раздал по первой.

Между тем спор, в центре которого оказался ленинградский студент Егорушка, разгорался, как июльский пожар в некошеном поле после недельного зноя. Спорящие повысили голос, отстаивая каждый свою точку зрения, не желая ни в чем уступать несогласным.

Как в бараке началась буза, Медведь даже не заметил: ему пошла карта. Но поднявшийся шум, топот ног и нестройные крики да прокатившийся по бараку клич: «Каэры наших бьют!» — вывели его из прострации.

В проходе между нарами уже кружилась толпа урок, размахивающих во все стороны кулаками, а в кулаках были зажаты заточки да колья. Было непонятно, кто кого бьет, а многим из тех, кто врубился в потасовку, было уже все равно, где наши, а где чужие…

Сорвавшись с нар, Медведь на бегу заметил недавнего своего соперника по стосу Женьку Калистратова и бросил ему в ухо:

— Студента Егора надо оттуда выдернуть, а то порежут доходягу на ремни! Толковый парень, даром что интеллигент… Жалко его… — и тихо добавил, уже как бы про себя: — Много всякой падали развелось, вырезать бы надо всех этих сук. Масть воровскую позорят!

Бросившись в толпу, Медведь стал сыпать удары кулаками направо и налево, пробиваясь к полузадушенному, затоптанному Егору.

Кто-то из вбежавших в барак мужиков подбодрил дерущихся:

— Бей козлов! Они, суки, наши храмы рушат!

И тут пошла веселуха! Замелькали заточки, кто-то уже молодецки свистел раскрученной над головой цепью. Пошли в ход колья. Густой мат клубился под потолком. Зэки дрались и резались беззлобно, но с азартом, будто Бог им всем раздал по паре жизней, как по паре запасных калош.

А посередине барака на длинном столе, крытом кроильной жестью, бородатый бродяга звонко выпечатывал чечетку, блажа во всю глотку частушки:

— Моя баба без трусов, да только мне не хочется! А как нажрусь да подерусь — дык сразу бегу дрочиться! Иии-эх!

Медведь прорвался сквозь гущу дерущихся, раскидывая потные, вонючие тела по сторонам, и прямиком устремился к Егору. Тот с расквашенным носом стоял на четвереньках, пытаясь нащупать на полу потерянные очки и уворачиваясь от мелькающих возле его головы сапог. Медведь ухватил Егора за тощее плечо и поволок у двери. Тот поначалу стал отбиваться, вообразив, что это какой-то обезумевший от свежей крови и горячки рукопашной урка. Но как только узнал своего московского одногодка, сразу послушно за ним поспешил, продираясь сквозь частокол вонючих, разгоряченных тел.

Вечером, сидя в дальнем углу барака, Медведь завел с Егором разговор по душам. Узнал, что Нестеренко попал под горячую руку, когда ленинградское ОГПУ, перевыполняя план борьбы с контрреволюционными элементами, в конце тридцатого года повязало чуть не всех спецов по экономике, а заодно кое-кого из профессоров и даже студентов по громкому делу «Промпартии». На Соловках Егор Нестеренко времени даром не терял, не приуныл, как многие интеллигентные, а стал изучать быт и привычки воровского мира, даже накропал две статьи — одну про воровскую иерархию, другую про воровские наколки. Он мечтал после выхода на волю опубликовать обе в научных журналах.

Медведь только подивился наивности Нестеренко.

— Неужели, думаешь, совдепия тебя вчистую простит и восстановит обратно в правах? — недоумевал вор. — Ты же враг народа!

— Да какой я враг, — усмехнулся Егор, поправляя на носу очки. — Враги те, кто насаждает в народе всю эту ненависть, подозрительность и тупую озлобленность. И очень скоро те, кто сейчас охотится на врагов и рассовывает их по лагерям и тюрьмам, сами окажутся врагами, и их начнут клеймить позором и сажать по острогам. Это же замкнутый круг. Ты вот говоришь, что вместе с умелым вором-гастролером по стране катался, квартиры вскрывал, а ты хоть задумывался о том, как те, кого вы грабили, накопили свое имущество? Все эти нэпманы из бывших красногвардейцев, и ответработники из бывших батраков, и главначпупсы из бывших недоучившихся фэзэушников, по чьей милости многие в этом лагере — и я в том числе — гниют… Большинство из них в семнадцатом — восемнадцатом сами занимались чистой воды грабежами, напялив кожаные куртки да тряся маузерами. И вся эта новая власть на большой крови и жестоких грабежах строилась, хотя и слова для этого умные придумывались: экспроприация экспроприаторов… Хитро! А по сути — преступная демагогия, индульгенция на безнаказанный грабеж! Я в университете, незадолго до ареста, прочитал одну повесть, она нигде не была издана, потому что цензура ее не пропустила, и я читал по машинописному тексту, а написал ее один московский писатель. Называется «Собачье сердце». Умная книжка, очень тонко там описана Октябрьская революция и все, что во время и после нее в России творилось. Я вот думаю, что эта самая Октябрьская революция была восстанием сорняков. Представь себе, Гера, есть большое пшеничное поле. На нем из года в год всходят колосья доброй пшеницы. Но на этом поле, как на любом огороде, вырастают сорняки, и ежели поле от сорняков не очищать, то скоро на нем никакой пшеницы урождаться не станет — ее всю бесполезный репейник забьет. Так в России и случилось: восстали сорняки — и не стало больше пшеницы. Все эти бесконечные «красные терроры», экспроприации, реквизиции, изъятия, все эти грабежи и погромы, высылки русских философов и священников, суды над экономистами и хозяйственниками, все эти Соловки, придуманные дорвавшимися до власти полуграмотными Кудрями, — это ведь и есть восстание сорняков! Бог знает, сколько должно поколений пройти, прежде чем русское поле снова заколосится пшеницей!

Медведь слушал и дивился: ведь как верно этот студентик рассуждает, как точно распознал нутро советских начальников. Обо всех сказать трудно, но о тех, с кем Медведь в Москве сталкивался лично, он и сам мог сказать: сорняки! Уж про бывшего соловецкого начальника Кудрю точнее не скажешь. Да и те гэпэушники, что его торопливо допрашивали в Москве, — тоже будь здоров…

— Так ты, значит, надеешься на свободу отсюда выйти… И что же делать будешь? — допытывался Медведь у башковитого студента Егора.

— Буду продолжать свое дело, чем занимался до Соловков. Я же экономикой занимаюсь. Управлением производства. Рано или поздно, а эта власть поймет, что без нормальной организации хозяйственной и общественной жизни ни черта у нее не выйдет. Рухнет эта власть. А если завтра война — так тем более не устоит. Больно мне, Гера, русскому человеку, дворянину между прочим, видеть, как эти сорняки уничтожают тысячелетнюю Россию и пытаются построить «наш новый мир» на каких-то бредовых идейках третьесортных германских экономистов. Дурацкий лозунг пролетарского интернационала изобрели, идиоты, какую-то классовую борьбу выдумали, мечтают, видите ли, разжечь мировой пожар революции… Словно с Луны все эти теоретики свалились! Я знаешь, Гера, тут на Соловках увидел основу векового российского уклада жизни — в воровских законах и правилах общежития. Раньше я о русской общине только в книжках читал, у графа Толстого, а тут воочию наблюдаю. Ведь это только на поверхностный взгляд вы, урки, — сброд и анархическая масса, а на самом деле вы — община, которая подчиняется неписаным, но строго соблюдаемым законам. У вас четко усвоено, как можно поступать вору, а как нельзя, что достойно вора, а что нет. Вот если бы в России все жили по такому закону, который люди соблюдают по наказу совести, а не по декретам, вот тогда бы наступил справедливый порядок. Я вижу, Гера, ты тут вместе с другими сильными ворами один из главных верховодов, тебя уважают, слушаются, хотя ты не бог весть какой силач и совсем еще зеленый, уж ты прости мне… Зеленый — по годам, но не по статусу! Ты уже в свои двадцать четыре года завоевал доверие урок и их уважение. Тебе и таким же, как ты, почитаемым воровским вождям легко держать всю массу под своей властью. А советские комиссары, хоть у них наганы, да пулеметы, да ключи от карцеров, ничего, кроме злобной ненависти, в народе не вызывают.

— То есть ты к тому клонишь, что неплохо бы в России установить воровские законы? — усмехнулся Медведь. — А ну как простой народ, тот, что на воле, не поймет?

— Во-первых, если дело дальше пойдет так, как они начали, то скоро вся Россия от мала до велика через эти СЛОНы пройдет, — очень серьезно ответил Егор Нестеренко. — И тогда воровской закон утвердить в стране станет во сто крат легче… А во-вторых и в-главных, они — и те, кто тут нами руководит, и те, кто руководит наркоматами да стройками, — ведь ни черта не умеют. Ты только посмотри, как они в этом лагере порядок держат? Ружьем, да пулеметом, да карцером… Неужели других мер нельзя придумать? Или просто не знают других мер, потому как сами в жизни только и видели что жандармский кулак и комиссарский наган… А ведь с народом можно, как с медвежонком в цирке, — да за кусочек сахара или конфетку он тебе и камаринскую спляшет, и через голову кувыркаться будет… Знаешь, что такое капэдэ? Коэффициент полезного действия. Так в механике обозначается эффективность механизма на единицу истраченной на его работу энергии. Так вот, Гера, подозреваю, что капэдэ у этой советской власти очень мал, ничтожно мал. Много очень бестолковости, глупости, жадности, подлости, а сверх того, косорукости… Да по сравнению с этой советской властью власть воровского закона — что твоя Лига Наций!

После того разговора проникся Гера Медведев сочувствием к ленинградскому умнику, а уж когда тот дал ему прочитать свою статейку про воровские наколки — и вовсе зауважал. Дельная статейка оказалась, хотя много в ней было полно всяких умных и непонятных слов, и фразы строились, как товарный состав, — все слова, слова, слова, пока до конца дойдешь, забудешь, что в начале говорилось. Но зато выходило, по Нестеренке, что его, Герины, парящие в облаках ангелы сродни боевой раскраске вождей американских индейцев… Чудно!

А когда в середине тридцать пятого года пришла Медведю пора выходить на волю, взял он у Егорушки, которому еще предстояло досидеть два месяца до полного «перевоспитания», на всякий случай адресок: вдруг придется свидеться?

И не зря взял — свидеться им пришлось, да не просто свидеться, а их пути-дорожки в жизни так тесно переплелись, что потом оба едва не числили друг дружку единокровными братьями…

 

Глава 7

28 сентября

08:10

На обочине Боровского шоссе стоял рыжий, фургон «Газель». Водила спал, уронив голову на руль: с виду можно было подумать, что он гнал всю ночь из какого-то далекого города и вот, не доехав чуть-чуть до столицы, решил малость передохнуть… От резкого гудка промчавшегося мимо «Икаруса» спящий встрепенулся, рывком поднял голову и уткнулся ошалелым взглядом на свою окровавленную правую руку, со сна не понимая, откуда кровь и вообще что с ним стряслось прошлой ночью. Руку пронизывала страшная боль. Конечно, парень сразу же вспомнил все…

Шесть часов назад с простреленной рукой, преследуемый невесть откуда взявшимся крепышом с «узи», Сашка, таща тяжеленный чемодан и тяжело дыша, выбежал из дома в Кусковском парке. Но, услышав за спиной выстрелы, выпустил из рук свою ношу и, стремглав юркнув в заросли орешника, бросился вдоль забора к спасительной веревке. В голове у него крутилась единственная мысль — как спасти свою шкуру. Тогда он даже не подумал, что у машины его может поджидать засада. Но ему повезло. Он благополучно перебрался через забор, хотя кровоточащая рука дико болела и ему больших трудов стоило преодолеть эти три метра вверх по свисающему с ветки дуба тонкому натянутому тросу вниз за ограждение к своему фургону.

Машина завелась с полоборота. Уже выехав на дорожку, ведущую через парк, он заметил темный силуэт какой-то легковушки, стоявшей на обочине, недалеко от треклятой усадьбы. Он сразу понял, что это тачка того самого крепыша, который мало того что в два счета завалил обоих его подельников и его самого чуть не отправил на тот свет, так еще, сука, и чемодан отбил, из-за которого вся эта херомундия закрутилась… Чего ради, получается, жизнью рисковали.

Через двадцать минут, покинув Кусковский парк, Сашка уже несся по МКАД в сторону Западного округа, сам не зная, куда и зачем едет… Так, пер себе по трассе — лишь бы подальше от греха. Потом, как будто встрепенувшись во сне, он на автомате свернул на Боровское шоссе и рванул в сторону области, но тут им вдруг овладела смертельная усталость: глаза слипались, голова точно свинцом налилась. Простреленная рука болела невыносимо, ее надо было перевязать, остановить кровотечение. Но Сашка, еще долго находясь в шоке, не решался остановить машину. В конце концов он сделал усилие над собой, встал на обочине и, кое-как забинтовав руку, решил вздремнуть полчасика.

Вот тебе и полчасика… Солнце вовсю сияет! Сколько там натыкало? Уже семь пятьдесят. Гребаный калач, он же должен был сразу позвонить! Блин! Мудак! Вот так на свою задницу приключения и находят.

Через двадцать минут, стоя в замызганной, пахнущей застарелой мочой телефонной будке около станции метро «Юго-Западная» и набирая номер, раненый Сашка лихорадочно соображал, что же ему сказать в сложившейся ситуации.

— Это Сухарь… — хриплым шепотком представился он.

— Ты чего же, падла, не звонишь? — свирепо рявкнул голос на другом конце провода.

— Мог бы, позвонил, — слабо огрызнулся Сашка.

— Ты, умник, — продолжал строгий голос в трубке, — я тебя всю ночь прождал у телефона, а ты мне свою туфту втираешь про то, что мог или не мог.

Сашка молчал, понимая, что его собеседник прав. Хотя тот еще не знал о самом неприятном.

— Ну как там дела, рассказывай! — снова раздался строгий голос.

— Хреновые дела, все сорвалось… — прохрипел Сухарь, страшно разволновавшись. — Как вы и сказали, там был один дед. Деда мы быстро раскололи, правда, пришлось его покромсать малость, но потом он все нам вывалил — и место указал, и шифр сейфового замка продиктовал… Мы уже и сейф открыли, и достали…

— Что там было? — перебил его собеседник.

— Чемодан. Только один тяжеленный чемодан. И бабки еще. Баксы… Совсем немного… Но мы баксы не тронули… — При этих словах Сухарь пощупал внутренний карман кожанки, куда он тайком от своих спутников в последний момент засунул-таки пару пачек стодолларовых купюр. — А вот чемодан… С чемоданом облом вышел. Или сигнализация сработала, или старик успел кого-то из своих предупредить по сотовому… В общем, налетели на нас какие-то лоси… Стрельбу подняли… Мы тоже… В общем, едва ноги унесли…

— А что с твоими двумя корешами? — медленно и, как показалось Сухарю, угрожающе проговорил голос в трубке. — Ты должен был с ними разобраться.

— Ну да, — поспешно солгал Сашка, понимая, что если он признается еще и в этой своей оплошности, то ему точно крышка. — Все, как вы сказали… Примочил обоих, там же… Уходя. Оно даже и удачно вышло, поскольку там… это., мочилово началось… то вроде как пацанов в перестрелке угрохали… так выглядит…

— Ладно, с этим мы потом разберемся. Ну а с чемоданом-то что, Сухарь? Упустил? Как же так?

Сашка сглотнул слюну и почувствовал, как по спине пополз холодок страха. Скользкая трубка чуть не выпала из потной ладони. Он даже про боль в простреленной руке забыл.

— Я это… Ничего не мог поделать… — упавшим голосом стал врать Сухарь. — Там их столько набежало с пушками… Говорю же — едва ноги унес…

После долгой паузы, показавшейся перепуганному Сухарю вечностью, собеседник вдруг достаточно миролюбиво предложил:

— Ну тогда вот что… Ты сейчас давай двигай ко мне… Фургон-то свой, я надеюсь, ты не потерял?

— Нет, ну что вы… Я на «газельке»… Я мигом…

Повесив трубку, Сухарь не сразу вышел из будки на улицу.

Его бил страшный колотун. Зачем заказчик позвал его сейчас, с утра, к себе? Ведь чемодана у него все равно нет. Зачем же он ему понадобился? Уж не чаем ли напоить? В его растревоженном мозгу замелькали отрывочные мысли и воспоминания, которые на ходу склеивались в пугающие выводы.

Все в этом деле с самого начала выглядело как-то странно. Он не знал ни имени заказчика, ни имени хозяина той чертовой дачи в Кускове, ни даже того, что лежало в том гребаном чемодане — но явно не деньги. У Сашки невольно засосало под ложечкой. Что же теперь делать? Ехать к нему? Только зачем? Что ему от меня надо?

И тут только Сухарь допер. Как чего?! Да замочить его хотят, вот что! Не зря же ему заказано было обоих его подельников ликвидировать… Да, именно так и сказал ему заказчик: ликвидировать, бабки получишь хорошие, не пожалеешь. Но чтобы, значит, не осталось свидетелей, способных сболтнуть про этот налет. «Видно, — сообразил тут Сухарь, — дачка-то принадлежит какому-то шибко важному чмырю, раз заказчик так мандражирует…» Он вспомнил шикарный интерьер особняка, который ему удалось разглядеть. Да, блин, хозяин не прост: кругом в доме паркет да мрамор, картины развешаны, дорогая мебель стоит…

Он мысленно снова вернулся к только что состоявшемуся телефонному разговору. «Сейчас давай двигай ко мне…» Нет, шутишь, падла, никуда я к тебе не поеду! И Сухарь левой рукой истерично рубанул воздух. Не поеду, ищи других дураков, которые на верную смерть себя посылать будут. И тут он вдруг снова замер в ступоре. А как же можно туда не ехать? Если он не поедет туда сейчас, то завтра, самое позднее послезавтра его все равно вычислят. Вычислят как пить дать… Ведь нашел же этот хорь его каким-то образом, вышел по цепочке, сам позвонил ему на Русаковскую… А если им известен телефон, то вычислить адресок — все равно как два пальца… А коль скоро они знают адрес хаты, которую он снимает на Русаковской, значит, могут запросто знать и другой, на Шаболовке, где он официально прописан под своей фамилией Сухарев…

Не заметив, как вернулся к «газельке» и сел за баранку, Сашка медленно поехал в сторону Комсомольской площади. Мысли путались. Нет, надо рвать когти на хрен. Вообще из Москвы смотаться. А там пусть ищут… Можно на Кипр свалить к Лехе Пандыкину, у которого на далеком средиземноморском островке в курортной зоне есть пара гостиниц, где отдыхают российские туристы. А что, там и можно залечь. И еще Зинку с собой прихватить. Она телка клевая — хрен ли он будет там на Кипре один париться… Надо и Зинку с собой выписать, удовлетворенно подумал он. Бабки есть. Он снова с удовольствием похлопал себя по карману. Леха хоть парень и свой в доску, но за спасибо помогать не станет… Только вот нужно паспорта забрать. А заодно и бабульки припасенные тоже прихватить. Лишними не будут.

«Сейчас прямо и рвану на Русаковскую», — решил Сухарь, когда в голове у него окончательно сложился план действий, там возьму и то и другое из загашничка… Зинка об том загашнике и не знает… Там штук пятнадцать припасено. А потом вместе с Зинкой прямо в аэропорт и на первом же чартере в Лимассол…

Сашка остался доволен своим планом.

И тут его резанула новая страшная догадка. Кто бы ни был этот ухарь, который как ураган налетел на них в Кускове в самый неподходящий момент и сломал им весь кайф, он наверняка засек его фургон с надписью «Московская телефонная служба» на кабине… Да, блин, «газелька»-то засвеченная. И теперь от этой засвеченной тачки надо было срочно избавляться от греха подальше. Но вот так просто бросить фургон в первой попавшейся московской подворотне ему было жалко. И что же с ней делать? Продать! Он даже присвистнул от удачной придумки. Опять же бабки. Ну да, толкануть ее, родимую. На Кипр улететь можно и завтра — этих чартеров сейчас до хрена и больше, каждый час. Сейчас надо рвануть на «газельке» в Южный порт — и там какому-нибудь хмырю толкнуть фургон штук за пять баксов. Она ведь почти новая. «Как-никак, а лишние бабки не помешают», — снова подумал он и, немного повеселев, крепко вцепился в баранку.

Выйдя после пятилетней отсидки из СЛОНа живым и более или менее здоровым, Медведь с годик пошатался по русскому Северу, поскольку бывшему зэку путь в обе столицы и десяток больших городов Советского Союза был закрыт. Перво-наперво Георгий навестил Вологду, где у него почему-то не закололо сердце и не заболела душа, отчего скиталец быстро понял, что навсегда оторвался от корней и ничего его на малой родине не удерживает. Еще была у него слабая надежда получить хоть какие известия про давно сгинувших отца-мать или хотя бы найти их могилку, да все поиски оказались тщетными. Покрутился — покрутился Медведь по Вологодчине, встретился со старыми корешами, даже несколько раз с ними на дело сходил, но однажды чуть не замели их, а по этапу снова идти Медведю вовсе не улыбалось. Плюнул он на все и решил смотаться в более теплые края. Проехался от Казани до Астрахани и обратно, заделавшись каталой на волжских пароходах, и после года скитаний тайком вернулся в Москву, поселился на окраине, найдя себе на Лосином Острове укромный домишко со старухой хозяйкой и, как и предсказал ему когда-то Славик Самуйлов, стал вором-гастролером: уезжал подальше от столицы, по преимуществу на сытый Крым да Кавказ, предпочитая курортные Ялту, Сочи, Сухуми. Прибыв на очередную гастроль, Медведь селился на окраине, крутился в городе две-три недели, намечая себе очередную жертву — отделение ли госбанка, кассу ли крупного завода или большого промтоварного магазина, а потом, взяв себе в подручные пару местных шниферков, безлунной ночью ломал сейф и на следующий же день рвал когти, сев на скорый до Москвы…

Несколько дней назад Георгий вернулся с очередных гастролей в Ленинграде, где провернул очень удачное дело и решил на пару месяцев залечь на дно, пока мусора усиленно рыли носом чухонскую землю в поисках дерзкого медвежатника.

В ту гастроль Медведь возложил на себя, казалось бы, непосильную задачу: ломануть сейф ленинградского отдела милиции водного транспорта. Сейф был непростой. Вернее, вскрыть-то его опытному медвежатнику ничего не стоило: несгораемый шкаф был стандартный рычажковый, двухкамерный, с двумя замками, открывавшимися одновременно вставленными двумя ключами — такие железные гробы, крашенные в ярко-оранжевый цвет, стояли во многих участковых инспекциях да в ведомственных кассах.

Но что привлекло Медведя к этому именно рыжему гробу, так это должность и, главное, репутация его хозяина. Сейф стоял в кабинете начальника отдела водной милиции городского порта Виктора Ефимовича Усачева по прозвищу Ус. В портовых кругах про Уса давно уже ходили всякие байки одна хлеще другой: будто он хам и сквалыга, хапуга и взяточник, страшный завистник и склочник, да к тому же матерый бабник, который ни одной юбки не пропустит, особливо если эта юбка сидит на крепкой попке супруги портового главбуха, ну а самое главное — что дерет личную «десятину» со всего, что «сверх плана» приходит в порт, — от мурманской селедки до лососевой икры. Но селедку в кабинетном сейфе не больно-то сохранишь — вот и поговаривали портовые промеж себя, что Витька Ус с капитанов дальнего плавания мзду берет иностранной валютой. Да только вот что странно: зачем ему, советскому мусору, нужна эта самая валюта! Не собрался ли Усачев втихаря к мистеру Чемберлену податься!

В общем, стало Медведю интересно пощупать этот занятный сейфик. Как раз в середине тридцатых годов в Москве поднялся спрос на германские марки, французские франки да английские фунты. Товарищ Сталин решил развить бурную агитационную деятельность на мировой арене, запуская в логово империалистического врага десятки делегаций советской творческой интеллигенции, ударников труда и спортсменов. Артисты, писатели и журналисты, пачками отбывавшие за «железный занавес», с удовольствием выполняли ответственное задание партии и правительства, активно пропагандируя достижения первых пятилеток, но одновременно не забывали и свои скромные нужды, а равно и нужды своих родственников, знакомых и нужных людей. Словом, черный рынок валюты в Москве рос как на дрожжах, и московские воры немало тому содействовали. Была налажена надежная система сбора информации о тайных каналах скупки валюты, причем в этой разветвленной системе были задействованы десятки информаторов — от рядовых работников Наркомата по иностранным делам до домработниц и дворников, которые то ли по глупости, то ли по коварному умыслу были поставщиками интересных сведений. Таким макаром и Медведь получил от трех осведомителей наколку на Виктора Усачева.

Загодя нанявшись грузчиком на рыбную базу, произведя тщательный предварительный осмотр порта и проникнув даже в здание портовой милиции, Медведь, как всегда, — Славик учил, царствие ему небесное! — пошел на дело безлунной ночью. Надев привычную робу грузчика, он как ни в чем не бывало через проходную прошел на территорию, обогнул отделение милиции, заглянув в освещенное окошко дремавшего там дежурного, потом, зайдя с тыла, фомкой неторопливо повыдергивал ржавые гвозди из оконной решетки и впрыгнул внутрь.

…В сейфе действительно находилась валюта, мятые купюры разных стран, сложенные неровными горками и перевязанные бечевочками. Аккуратист был этот Ус!

Георгий аккуратно рассовал добычу себе под куртку, запер замок сейфа своей универсальной отмычкой, которую сам и смастерил года два назад для вскрытия дореволюционных банковских шкафов работы германского мастера Кноблаухера (а у Усачева именно «кноблаухер» и оказался!), и покинул место преступления тем же путем, что сюда пришел.

А в выпотрошенном сейфе, между прочим, оставил наглую записку следующего содержания:

«Здорово, Ус! Хотел бы я увидеть твою рожу завтра.

Неужели заявишь в Ленугро о пропаже?

С комприветом, М.»

Естественно, об этом инциденте Василий Усачев никому не вякнул — ни в газетах, ни по радио, ни даже по воровскому телеграфу про это дерзкое ограбление ничего сообщено не было. И Георгий мог только воображать себе, как в бессильной ярости метался по кабинету Васька Ус и изрыгал безадресные проклятия да топал сапогами.

Только полгода спустя, когда ленинградское УНКВД раскрутило Усачева по валютным делам, встыл этот инцидент с хваленым немецким сейфом, и слухи о таинственном чудо-медвежатнике, как ручейки талой воды, побежали по воровским малинам Союза, и многие бывалые уркаганы с уважением говорили, что, довелись им встретить этого мастера, поклонились бы ему в пояс и признали бы своим паханом. Кажется, именно тогда впервые и пустилось в обиход словечко «авторитет», которым наградили неведомого дерзкого вора.

* * *

После удачной ленинградской гастроли Медведь несколько месяцев ходил гоголем: обновил гардероб, ужинал только в «Национале» да в «Славянском базаре», где закадривал самых дорогих шлюх, даривших ему бесстыдную продажную любовь. Но скоро в его жизни произошел перелом…

Как-то, прогуливаясь по Тверской, вернее, уже по улице Горького, как ее переименовали в честь недавно почившего пролетарского писателя, Медведь увидел отходящий от остановки битком набитый трамвай и вспомнил, что пора бы заехать на Белорусский вокзал, перевезти чемоданишко с ленинградской и кое-какой иной добычей из камеры хранения на Казанский. Хоть жизнь вора и не предусматривает накопление имущества и богатства, но совсем уж отказаться от сбережений никак нельзя: на ворованное медвежатник живет, а иначе что ж ему, побираться идти?.. Свою нехитрую «казну» он держал в фибровом чемоданчике, который сдавал в вокзальные камеры хранения и раз в неделю перекладывал с места на место. Между прочим, тоже Славик его надоумил…

Медведь догнал переполненный трамвай и, запрыгнув на подножку, протиснулся в вагон. Он давно не ездил в трамваях и потому сейчас особенно остро ощущал июльскую духоту и теснотищу в раскачивающемся на стыках рельс вагоне и поначалу даже решил на следующей остановке соскочить. И вдруг увидел, нет, почувствовал, как при очередном толчке к нему, не удержавшись за ременный поручень, прильнула девушка в тоненьком ситцевом платьишке. Потерявшей равновесие, ей ничего не оставалось, как непроизвольно ухватить Георгия за руку. Ее упругие груди ткнулись ему в бок и, соблазнительно спружинив, так и приклеились к нему, источая манящее тепло. Девушка трепыхнулась, смущенно отведя глаза, но толпа еще сильнее надавила, и она, принимая безысходность ситуации, не отстранилась, а словно вся влилась в него. Не зная, что и сказать, но ощутив, как где-то внизу тела назревает опьяненное близостью желание, Медведь чуть иронично, но мягко, не нагло, пошутил, чтобы сгладить неловкость:

— Ничто так не сближает людей, как общественный транспорт!

И, улыбнувшись, свободной рукой обнял девушку, защищая ее от напирающей толпы. Он чувствовал ее всю, от теплых грудей до горячих бедер, ощущал даже лобок, в который уперлась его набухающая напряженная плоть, он даже почувствовал, как она слегка развела колени, еще теснее прижимаясь всем телом к нему. Рука Медведя скользнула по ее бедру, потом двинулась дальше и словно большой чашей накрыла ее округлую ягодицу и слегка ее придавила. Девушка, поддавшись и в ней проснувшемуся инстинкту, несколько раз качнулась на носочках, напрягая мышцы, ее рот слегка приоткрылся, дыхание участилось, и казалось, она вся поплыла в него тонкими струйками. Медведь отпустил поручень и медленно провел второй рукой вдоль тела девушки. Миновав ладонью изгиб спины, он нежно, но настойчиво сжал ее ягодицы обеими руками. Но девушка, словно вынырнув из минутного забытья, порывисто отстранилась и легонько ударила его маленьким кулачком в грудь, глянув укоризненно исподлобья.

Медведь ощутил всю глупость этой ситуации, когда переполняющее их обоих желание готово было выплеснуться через край. Он заговорщицки перемигнулся с девушкой, дернув плечом, — теперь у них двоих была одна общая тайна — и, слегка наклонившись к ее розовому ушку под завитками душистых льняных волос, тихо и прошептал:

— Я даже не представляю, как мне теперь выйти из трамвая. Придется прикрыть моего гусара руками, — как бы невзначай добавил Медведь. — Мне ведь действительно сейчас выходить.

Девушка, зардевшись, смущенно потупила глаза.

Они вышли на Садовой-Триумфальной, и Георгий, посмеиваясь над комичностью ситуации, стал махать проезжающим мимо извозчикам: ему захотелось прокатить новую знакомую с ветерком.

Девушка не стала отнекиваться и ловко заскочила в пролетку. В дороге разговорились. Катя — так ее звали — жила с мамой в тесной коммуналке на Преображенке и работала счетоводом на обувной фабрике где-то в районе Сокольников. По ее сияющим глазам Медведь понял, что привлекло ее в нем: нагловатая, но без хамства галантность и беззастенчивая, но без пошлости откровенная манера общения с привлекательной особой. А он был не только польщен тем, что приличная девушка, а не какая-то шалава из Марьиной Рощи легко встретила его нахрапистый наезд и не подняла хай на весь трамвай. И чем больше он разглядывал ее открытое лицо с большими серыми глазами, ее длинные, гладко расчесанные русые волосы, аппетитную, с четко очерченными выпуклостями, фигуру, тем горячее разгорался полыхающий в нем пожар — чувство было незнакомое, потому что Катя вызывала у него не просто горячую похоть, которую, как многодневный голод, хотелось поскорее утолить, но некое доселе неведомое чувство теплой нежности и даже жалости…

Покатавшись по Москве с полчаса, они поехали на квартиру к Медведю.

Он снимал большую комнату в коммуналке на Сретенке, в одном из переулков ближе к Сухаревской, или по-новому Колхозной, площади. Едва затворив за собой дверь, Медведь, ни слова не говоря, стал покрывать лицо Катерины горячими поцелуями. Они кружились по комнате, словно в танце, сдергивая с себя одежду. Девушка запуталась в длинном легком платье и рассмеялась. Он помог ей стянуть с себя и платье, и комбинацию, и чулки, а потом резким решительным движением сдернув с нее розовый бюстгальтер и трусики, прижал ее, дрожащую и тающую, к себе. Затем пустил правую руку по ее животу вниз и проник во влажную тесноту ее лона. Она застонала и вся раскрылась ему навстречу.

Он положил ее на кровать. Губы их слились в долгом и страстном до боли поцелуе. Они катались по простыне, точно обезумев от взаимной страсти, то и дело меняя позы. Никогда еще Медведь не испытывал такого острого желания. Он встал на колени, крепко сжал девушку за талию, опрокинул на спину, так что ее полные груди раскинулись по сторонам, и, выгнувшись, уверенным сильным толчком вошел в нее, а она, всхлипнув, застонала от удовольствия, вцепившись пальцами ему в плечи и начав медленно извиваться всем телом.

«Не целочка», — мелькнуло у Медведя в голове. Он невольно обрадовался этому открытию и, не в силах больше сдерживать возбуждение, стал увеличивать темп. Девушка сначала тихо вздрагивала, что-то бессознательно бормотала, потом вдруг тонко застонала, перейдя на визг, и забилась под ним, хватая ртом воздух и причитая: «Ма-а-а-а, ой ма-а-а, ой мамочка…» Он вложил в финальный удар своего члена всю силу неуемной похоти и ощутил горячее освободительное извержение…

Потом они лежали, утомленные, в измятой постели и тихо беседовали ни о чем, рассказывая друг дружке про себя всякие истории. Катерина обожала литературу, историю, обожала стихи, мечтала стать школьной учительницей.

Георгий, понятное дело, не шибко был с ней откровенен. Он поведал ей о голодном сиротском детстве, о беспризорничестве и о пяти годах, проведенных в СЛОНе. Осторожно, точно боясь спугнуть девушку, упомянул и про свои воровские подвиги — времен нэпа. Сейчас, уклончиво сказал он ей, перебиваюсь случайными заработками, потому как, мол, бывшего урку на постоянную работу не берут. Нет, он не стеснялся того, что промышляет воровским ремеслом, просто с этой девушкой ему было хорошо и не хотелось в самом начале их знакомства осложнять отношения. У него пока что не было постоянной полюбовницы, попадались одни только бесстыжие марухи с шалманов, а хотелось настоящего чувства близости душевной и сердечной привязанности. И вот, казалось, он нашел чудесную подругу, но тут же побоялся ее сразу потерять….

Почему-то Медведю вдруг припомнилось, как он в первый раз оказался с женщиной в койке — тогда Славик Самуйлов привел его, шкета-четырнадцатилетку, в притон к проституткам на Серпуховке и, заплатив сверх всего положенного, попросил девок обучить его неопытного ученика премудростям плотской любви. Смешно было вспоминать, как Гришка, раздевшись наспех и жутко стесняясь своей тощей наготы, неуклюже оседлал развалившуюся на жестком тюфяке пухлую деваху, чуть ли не ему ровесницу, и пошел тыркаться горячим концом в нее, а она, хохоча, его сдерживала и поучала, как первоклашку, когда и как кончить, и показывала, что ей больше нравится. А потом взяла его член губами и, продолжая что-то приговаривать, тихонько лизала, точно леденец. Там же по соседству, за тонкой дощатой стенкой, сопел какой-то толстый битюг, усиленно работая на взрослой проститутке, что до невозможности отвлекало «первоходку» от дела.

Медведю вспомнилось, как, уже несколько раз торопливо спустив и чувствуя в себе полную опустошенность, он лежал на спине рядом с Нюркой, мял ладонью ее торчащий бурый сосок и слушал смешные истории, которые она травила без умолку про бывших у ней до него клиентов. Они еще полежали рядышком маленько, пока он набирался сил, а потом Нюра перевернулась на живот и выпятила ягодицы.

— Зайди-ка в меня сзади, — томно предложила она. — А? Как тебе нравится вид? Мне все мужики говорят, что у меня задница самая лучшая в городе. Ну, что ты лежишь бревном, пристраивайся — я научу тебя скакать, как всадника без головы. Слыхал о таком? Это английский мужик был такой. Говорят, он мог выстроить дюжину баб в рядок и пройтись по всем, доводя их до полного умиротворения. Может, из-за того что головы у него не было, а может, силу имел невиданную. Меня вот трудно завести, но с тобой мне, Гриня, хорошо. Счас ты, парень, просто улетишь! Я знаешь как хорошо умею подкручивать, не пожалеешь!

И она завертелась, задрыгала обеими ягодицами, словно жерновами, и от этого юному наезднику стало жарко и приятно.

— Ну как? — постанывала Нюрка. — Я же тебе говорила, тебе понравится. А сейчас я тебе еще кое-что покажу — так потом у тебя от баб отбоя не будет!

…Вспоминая то свое первое любовное свидание, Медведь улыбнулся: «Все женщины по сути своей порочны и похотливы, ну так и что, без их порочности и похотливости жизнь была бы просто полная скучища!»

…Он очнулся от своих мыслей, чувствуя рядом бархатное дыхание уснувшей Кати. Она задремала на минуту, но тут же, почувствовав прикосновение его руки, повернулась к нему лицом, уткнулась носом ему под мышку и совсем по-детски наивно и шутливо лизнув его язычком, прошептала:

— Еще хочу!

И заглянув снизу вверх ему в глаза, тут же перекатилась на него верхом и обхватив ногами его бедра, стала кататься на нем, как настоящая наездница. Георгий чуть не задохнулся от вновь нахлынувшего желания. А когда она завела правую руку за спину, нащупала его разгоряченный член и, привстав, направила в себя, а потом медленно опустилась сверху, он испытал невероятное блаженство, от которого закружилась голова, и он стал терять контроль над собой, обнимая руками ее тело, страстно хватая ладонями ее полные упругие груди с возбужденными, затвердевшими сосками. Катя, забывшись, вовсю работала бедрами, зажмурившись от восторга и откинув голову назад.

Они кончили одновременно и, даже не сдерживаясь, кричали от охватившего их сладко-болезненного удовольствия и волны озноба, которая прокатилась по их телам.

Медведь с Катей стали встречаться почти каждый вечер. Но воскресеньям они иногда ездили в Останкино на открывшуюся совсем недавно Всесоюзную сельскохозяйственную выставку, где перед входом была установлена доставленная из Парижа огромная скульптура рабочего и колхозницы. Несколько раз ходили в знаменитый кинотеатр «Арс» на музыкальную комедию «Веселые ребята». А через месяц Катя, объяснившись с матерью, переехала к Медведю на Сретенку.

К своей воровской компании он Катю не подпускал и ни с кем из своих корешей не знакомил. Правда, она очень быстро поняла, чем занимается Георгий, хотя, похоже, это открытие ее не остановило и не изменило интереса к нему.

— Ну и что, — серьезно сказала ему как-то Катя. — Я, Гера, давно об этом догадывалась. У тебя по всему телу вон сколько наколок. Я, когда увидела тебя еще в первый раз голым, подумала, что ты из поповских. Наколки твои — все кресты да ангелы… Ну а потом догадалась… Знаешь, тебе надо найти работу. Хорошую работу. Хочешь, я попрошу маму — у нее есть знакомые, за тебя поручиться можно, тебя возьмут. Да хотя бы в органы. Там много сотрудников из бывших… заключенных, из перекованных… Ты там приживешься… Главное, что мы вместе и что мы любим друг друга, я верю тебе. Правда?

Медведь молчал. Ну что он мог возразить этой наивной девочке? Что для него, вора по призванию, работа в НКВД столь же немыслимое дело, как если бы святой Петр служил привратником у дверей ада. Но и спорить с ней ему не хотелось. И он делал вид, что согласен, да просил повременить пока с этим…

Они никогда не заводили разговора о семье. Катя об этом помалкивала, потому что явно не хотела загонять своего любимого в угол, навязывая ему какие-то обязательства. А Медведь — тем более, потому как накрепко усвоил внушенную ему Славиком истину, что жизнь вора принадлежит не одному ему, а воровскому делу и что перво-наперво вор держит ответ не перед своей семьей, а перед воровским сходом.

Но текли недели и месяцы. И в его отношении к ней что-то менялось — он это чувствовал. Поначалу Медведь не мог понять, что же с ним произошло, а потом наконец понял: Катя была для него не просто любовницей, а дорогой, близкой, даже родной женщиной. Нуда, они не сходили в ЗАГС, не оформились. Но она была ему женой, как ни крути. И похоже, она чутко ощущала, что он прикипел к ней всем сердцем, всей душой.

Засыпая, Катя стала часто повторять ему:

— Я всегда, всегда буду с тобой, что бы ни случилось… И Медведь улыбался в темноте и гладил ее рукой по волосам, проникаясь покоем и нежностью.

 

Глава 8

Не самое плохое в жизни вора время, когда кончаются деньги. Хуже, когда теряешь свободу. Хотя и эта беда поправима. Не зря же говорят воры: «Тюрьма — мать родна». И в тюрьме вор живет, а не чахнет. Но если вор работает головой столь же умело, как руками, то волей и деньгами будет всегда обеспечен…

В тридцать седьмом году, в конце августа, Медведь выехал на рисковую, а оттого для его азартной воровской души более желанную гастроль — в Казань, где один из оборонных заводов снабжался листовым золотом с Алдана. Об этом мало кто знал даже и на самом заводе, так как выпускали тут, еще с начала тридцатых, противогазы и другие резиновые изделия, вплоть до калош для бойцов РККА и «изделий номер 2», проще говоря — презервативов. Но с недавних пор стали применять тут золото при производстве каких-то очень хитрых приборов для кораблей советского морского флота и особых гидрокостюмов.

Наводку на этот завод Медведь получил в Москве совершенно случайно — можно сказать, дуриком. Три месяца назад, в апреле, он с Катей поселился на даче на территории Кусковского парка. Дом был старой постройки, конца прошлого века, слегка покосившийся, но еще крепкий, с большой застеленной верандой, выступающей в глубь заросшего сада. Дача некогда принадлежала известному московскому врачу, а после революции ее реквизировали под госпиталь для раненых красногвардейцев. С конца двадцатых тут обосновался важный большевистский начальник, то ли ответработник ГПУ, то ли начальник крупного главка. Сам хозяин дачи здесь бывал редко. Во-первых, дом стоял на отдаленной московской окраине, куда трудно было добраться даже на казенной легковушке, а во-вторых, потому, что в тридцать четвертом, сразу после убийства Кирова, хозяин дачи сгинул в кровавом водовороте… Дача по причине невыгодного расположения осталась пустовать и отошла в жилой фонд Наркомата здравоохранения. Ее стали сдавать, и некий работник медсанчасти Наркомата обороны прошлой зимой снял этот дом для своей семьи аж на три года вперед. А Катя как раз незадолго до того устроилась к нему в семью приходящей домработницей. Но судьба рассудила по-своему: январской ночью нынешнего, тридцать седьмого, военного медика забрали молодые люди в синих фуражках, и «семье врага народа» уже было не до летней дачи… Но не пропадать же добру: Катя, по подсказке Медведя, предложила своей хозяйке возместить расходы, что и было сделано — под расписку о праве гражданки Екатерины Провоторовой пользоваться дачей. Но вскоре и жена арестованного тоже куда-то пропала, так что кусковская дача фактически осталась в полном распоряжении домработницы…

В один из теплых майских дней Георгий с Катей сидели с самого утра на веранде, пили чай из медного самовара и крутили германский патефон с пластинками Утесова.

— Скажи, Гер, а ты смог бы выпить весь этот самовар? — спрашивала со смехом Катя, наблюдая за тем, как Георгий наливает себе уже третий стакан. Накануне вечером они выпили изрядно шампанского, поэтому сегодня его слегка мутило: похмелья как такового не было, но ужасно мучила жажда.

— Я же говорил тебе, милочка, что не терплю шампанского, — отвечал Медведь, вдруг вспомнив любимую присказку Славика Самуйлова, не любившего шипучий напиток. — Теперь видишь, во что превращаются мужики после того, как долго гусарят…

— А мне нравятся пьяные гусары, — с хитрецой и с намеком пошутила Катерина, прищуривая, будто от солнца, один глаз. — Они по ночам такие «кренделя выписывают», шпорами гремя, что просто диву даешься…

Катя встала и, обойдя стол, подошла сзади к Георгию. Положив руки ему на плечи, приласкалась, как мурлыкающая кошечка, а потом вдруг звонко поцеловала его в ухо. Он вскрикнул от неожиданности и, развернувшись, попытался ухватить ее за подол, но она резко отпрыгнула и отбежала, став по другую сторону стола.

— Ну погоди, подруга! — проговорил он громогласно и неторопливо, как бы нехотя, поднялся из-за стола.

Девушка закрутилась лисицей, убегая от него. Он догнал ее у двери и, прижав к косяку, поцеловал в губы, нежно пробежал по всему ее телу ладонями, стал приподнимать подол платья, оголяя ее мягкие теплые бедра, ощущая, как вся она напряглась в ожидании.

И тут их любовный пыл охладил внезапно раздавшийся голос из сада:

— Эй, хозяева, дома есть кто?

Они не услышали стука в дверь, заглушенного громкой музыкой. Оба сконфузились, будто их застукали на месте преступления, Катя, засмеявшись, одернула платье и побежала открывать.

На веранду вкатился толстенький лысоватый мужчина шестидесяти с небольшим лет. С круглым брюшком, торчащим из-под тренировочных штанов, в стоптанных шлепанцах, этот колобок был похож на добродушного гоголевского персонажа.

— Присаживайтесь, Савва Милорадович, — преувеличенно радушно защебетала Катерина, корча у него за спиной кислую рожицу Георгию, — у нас как раз чай горячий. С лимончиком.

— Спасибо, Катенька, — поблагодарил колобок, присаживаясь за стол и подавая Медведю пухлую ручку. — Савва Ильич! Милорадович — не отчество, а фамилия.

Катя так и прыснула, закрыв рот рукой. Она опять перепутала фамилию с отчеством и, чтобы загладить неловкость, стала сбивчиво представлять Медведю соседа.

Савва Ильич всю свою долгую жизнь был снабженцем и начинал свою славную карьеру еще в градостроительном комитете московской городской думы незадолго до Первой мировой войны. Он почти ничем не выделялся из массы таких же, как он, деловитых и легко адаптирующихся к любому политическому режиму, оборотистых людей. Секрет его долголетия был прост: Савва считался виртуозом своего дела — мог достать что угодно и где угодно, хоть на территории необъятной Советской России, хоть за ее пределами. В последние пять лет он трудился в хозотделе Наркомата внутренних дел. Однажды, как поведала Медведю Катя уже вечером, для дачи наркома Николая Ивановича Ежова вездесущий Савва раздобыл набор бильярдных шаров, изготовленных из розового бивня индийского слона, весьма редкого материала даже в самой Индии. Ко всему прочему он обладал завидным нюхом, умел в меру польстить, но не лебезил перед начальством, не заносился перед сослуживцами низшего ранга. В общем, это был феноменальный талант. Савва Ильич по роду своей деятельности и благодаря обширным контактам в хозяйственных и политических кругах был необъятным кладезем информации, по большей части мусорной, но порой и весьма ценной — для определенного рода ушей.

— Что-то я вас давненько здесь не видел, Катенька, — отхлебывая горячий чай, говорил Савва Ильич. — С прошлого лета…

Они пили уже третий или четвертый стакан, и Катя, изредка бросая взгляд на Георгия, замечала, что тот очень внимательно с добродушной усмешечкой на губах слушает, не скучая, нескончаемый монолог Милорадовича. А колобок травил разные байки и истории из своей бурной жизни. Видно, и по части занимательного рассказа он был большой дока, а тут как раз слушатель прекрасный попался: молчаливый, заинтересованный, умный. И вот уже ближе к сумеркам, когда Савва Ильич почти было собрался уходить, разговор вдруг сам собою переместился на тему самовара, стоящего на подносе посреди стола. Стали спорить, что за медь такая, из которого этот самовар сделан. Георгий осторожно заметил, что медь старинная, тонкая, а бывают самовары из чистого золота, только то золото совсем тонюсенькое, не такое, конечно, как сусальное, но все же…

— Э, да что вы в золоте понимаете, молодой человек! — перебил его Савва Ильич, и глазки его блеснули азартом. А дальше опытный хозяйственник поведал своим соседям очередную историю: — Недавно я был в командировке в Казани. Красивейший город на Волге. Кремль старинный в центре, по окраинам дымят заводы, трубы, знаете ли, как в Замоскворечье, — да и вообще там почти все, как в Москве, только в миниатюре и наизнанку. У нас тут татары в дворниках служат, а там татары в местном правительстве заседают… Хи-хи-хи… — Он осекся и слегка смутился, утратив нить сюжета. — Так о чем это я? А! Вот, значит, приезжаю я на один их тамошний завод, «Резинотрест»… ну это не столь важно, но… тшшшш… военная тайна! — При этих словах он скроил страшную гримасу. — Этот завод как раз по нашему ведомству проходит, точнее, по Наркомату государственной безопасности, ну да все это одно под Николаем Ивановичем… Мне надо было там у них приобрести партию одного товара… изделия… ну, неважно… В общем, директору товарищу Шарипову привез я бумаги, самим Николаем Ивановичем подписанные… Ну, сами понимаете, суета сразу вокруг меня поднялась, все забегали, повели показывать новые образцы противогазов для войск химзащиты… Ну, это неважно… В общем, улей загудел. Потом сидим мы с Шариповым в кабинете, толкуем о том о сем, как вдруг к нему входят трое молодцов со шпалами в петлицах, при наганах… Что за штука? Я попервоначалу струхнул — думал, за Шариповым пришли, а тут я так некстати… Но потом гляжу: двое из них держат за ушки патронный ящик, да под его тяжестью прогибаются на сторону. Тут я и смекнул, что предприятие-то оборонное, почему бы военным при наганах на нем не быть, да и директор, смотрю, сидит, не волнуется. А носильщики сробели при виде меня. Шарипов им кивает и говорит, мол, это наш товарищ, из Москвы, от Николая Ивановича Ежова, при нем можно…

Савва Ильич неторопливо отпил чаю, будто наживку бросил, заинтересовывая слушателя.

— Так вот, один из вошедших, старший, посмотрел на меня подозрительно, но ничего не сказал. А директор подошел к швейцарскому сейфу в углу кабинета. Я сразу на этот сейф обратил внимание, как вошел, — вначале подумал наш, тульский, только перекрашенный, а потом пригляделся: нет — новенький, швейцарский, от «Бреге». Вы думаете, «Бреге» — это хронометры? Правильно думаете, молодой человек, «Бреге» — знаменитые часы. Еще Пушкиным воспетые. Но фирма «Бреге» с начала нынешнего века выпускает банковские сейфы с хитрыми кодовыми замками, устроенными по типу часовых механизмов. На наших-то старых банковских сейфах замки простые, ключные… А вы, кстати, знаете, почему банковских взломщиков медвежатниками называют? — вдруг перескочил он на новую тему. — На Руси все емкости для хранения денег раньше всегда украшали изображения медведя. Вот отсюда и пошло…

Савва Ильич, слегка прокашлявшись, как будто в горло у него пересохло, снова пригубил стакан.

— Открыли военные ящик-то этот патронный… А там, мать честная! Золото! Не монетами, не в слитках или самородками, а тонкими пластинами размером с тетрадный лист. И много, много! Килограмм тридцать — не меньше! Переложили военные эти золотые листы из ящика в сейф, расписались и ушли. А мы с Шариповым сидим, лясы точим. Он и рассказал мне, что совсем недавно ему новый сейф привезли, из самой Швейцарии, они только что поступили в Союз по спецзаказу, а до этого листовое золото приходилось в заводском подвале хранить под усиленной охраной. А сейчас, говорит, моя душа спокойна: поди попробуй вскрой этот хитрый сейф, он на шести замках да с цифровым кодом, под тонну весом… Жизни не хватит взломать его.

Катерина заметила, как напрягся Георгий, как вздулись жилы у него на лбу, и уже хотела было перебить говорливого Савву Ильича, потому как в ее душе сработал чисто женский инстинкт защиты своего милого дружочка от лиха… Но Медведь коротко бросил в ее сторону грозный взгляд: «помалкивай!», так что она обиженно прикусила губу и опустила голову.

Савва Ильич еще посидел какое-то время в гостях, рассказав несколько забавных историй про свою жену, преподавательницу консерватории, про тещу из витебских выкрестов, про сына-оболтуса, а потом вдруг замер, прислушиваясь. Со стороны соседней дачи донесся женский голос:

— Саввушка! Где ты?

— Ну вот, мои домашние заявились не запылились, теперь до полуночи будут мне мозги полоскать, — засобирался сосед. — Пойду я. Извините, ребятки, что, может, и помешал вам маленько, засиделся, но уж больно с вами хорошо, никто по ушам не утюжит…

И он зашаркал стоптанными тапками по половицам веранды, покатившись как настоящий колобок, к своему дому.

…Медведь крепко намотал на ус простодушный рассказ Саввы Ильича. Вычислить точное название «резинотрестовского» завода, его местоположение в городе Казани для него большого труда не составило. Скоро он отправился в Казань на разведку и пару недель прожил там, наблюдая снаружи за заводской проходной. Так он засек прибытие крытого грузовика, из которого двое дюжих энкавэдэшников вытаскивали тяжелый зеленый ящик. Произошло это дважды за две недели и по пятницам.

Завод чем-то напоминал зону. Вся территория была опоясана глухим трехметровым забором с пропущенной по верху колючей проволокой и проводами под током высокого напряжения. Через каждые сто метров и по углам торчала вышка с вооруженным охранником. Ему нужно было точно вызнать все подходы к административному зданию и к директорскому кабинету, определить загодя модель швейцарского чудо-сейфа, да где-то раздобыть точно такой же, чтобы потренироваться в укромном месте, руку набить…

Как проникнуть незамеченным в здание заводоуправления да как подступиться к сейфу, Георгий пока не знал. Главная закавыка состояла в том, чтобы попасть на территорию завода. Идти напрямки через охраняемую проходную было бы верхом глупости. Устроиться на секретное предприятие он, бывший зэк с пятилетним стажем отсидки в СЛОНе, не имел никакой возможности, а морочиться с добыванием краденого паспорта ему сейчас не хотелось, да и задумка у него была совсем иная: в Казань он решил заехать не таясь — как Георгий Иванович Медведев, ранее судимый.

Общаясь в ближайшей пивной с рабочими «Резинотреста», Медведь с первых же дней уяснил, что директорский кабинет находится на самом последнем, четвертом этаже и окна его выходят на бывший склад, ныне превращенный в сватку. С одной стороны, это было неплохо: со стороны свалки вряд ли кто из охраны станет слишком пристально следить за начальственными окнами, с другой же стороны, добраться снаружи до этого кабинета было тяжело: здание правления завода стояло рядом с проходной. Ни с земли, ни с крыши незамеченным подступиться к нему было невозможно.

Поэтому он решил оставить этот маршрут как запасной, а пробираться на завод по канализационному туннелю, идущему от очистной станции на окраине города прямо под здание заводоуправления.

Понимая, что с уникальным швейцарским сейфом в одиночку ему никак не управиться, с собой на дело Медведь позвал знаменитого казанского шнифера Гвоздя, с которым сидел какое-то время на Соловках. Шнифера этого Медведь знал плоховато, больше по блатным слухам, в СЛОНе они жили в разных бараках, а потому полного доверия к Гвоздю у Медведя не было, опасаясь какой-либо подставы, он многих деталей будущему подельнику не сообщил.

Гвоздь, а в миру Петька Емельянов, был в своем деле настоящий профессионал. «Отменный шнифер», — говорила о нем вся казанская блатота. Таких фанатов своего дела надо еще поискать. Весь собственный инструмент Гвоздь изготовил для себя сам и владел им как пианист-виртуоз.

А воровская карьера в его жизни началась с семейной беды — надо было спасать отца, арестованного в Казани в двадцать третьем году как саботажника и организатора взрыва в сталелитейном цеху, которого, кстати, в Казани сроду не было. Емельянов-старший был инженером-технологом и ни слухом ни духом не ведал, что такая напасть случится с ним. Жена умерла в голодном восемнадцатом, единственный сын Петр поступил в Казанский университет на математический факультет, был известным в городе спортсменом, заядлым скалолазом, не раз ходившим на Памир покорять снежные вершины… Словом, приличная была интеллигентная семья, и тут на тебе — контрреволюционер-саботажник! Следственный отдел ОГПУ, где лежало дело отца, находился в старом здании губернского отделения полиции, на пятом этаже. Ночью Петька тихо проскользнул по сонным улицам города с тяжелым ранцем, полным различных инструментов для занятий альпинизмом, к глухой стене пустынного здания ОГПУ.

Достав самодельный стальной альпийский штырь, он вбил его на уровне пояса в кирпичную стену двумя короткими, с промежутком в несколько секунд, ударами. Выпрямившись, на уровне головы вбил еще один. Удары раздавались глухо, почти неслышно, потому что Петька раздобыл для этого дня коническую кувалдочку, которая глушила звук. Ступив правой ногой на первый штырь, альпинист-самоучка выпрямился, ящерицей прилепился к стене и, зацепившись за другой штырь карабином, висевшим у него па широком поясе, нащупал ладонью гладкую стену над головой…

Словом, он так, по-паучьи, преодолел всю стену до пятого этажа, сиганул через окно прямо в нужный кабинет, легко вскрыл сейф, расколов его каленой фомкой, как грецкий орех, так что вырванный из гнезда с корнем замок остался болтаться на одной заклепке. Все документы из сейфа унес с собой и уничтожил в костре.

Таков был первый подвиг Петьки Емельянова. Он даже не догадывался, как ему подфартило, какой великой случайностью было то, что двое дежурных офицеров ОГПУ, напившись, уснули и не услыхали тот шум, который сопровождал всю Петькину операцию. И тем не менее дело было сделано. Но его отца это не спасло, и инженера Емельянова все равно расстреляли как «контру». А весть о подвигах Петьки Емельянова облетела всю Казань, и в воровских кругах про него заговорили, заинтересовались, особенно прознав про лютую его злобу на советскую власть. Они быстренько подбили клинья и втянули Петьку в свои ряды, наградив кликухой Гвоздь…

— Нужен еще один «прицепщик», здоровый, но не плотный, иначе в трубу не пройдет, — говорил Медведь Гвоздю. — И желательно, чтобы был не разгульный балдобей, нам такой не нужен. И еще подбери водилу толкового. Понадобится грузовик, лучше, если крытый. Я сейчас в Москву рвану, вернусь через месяц.

Гвоздь пообещал пацана достать — был у него на примете начинающий базарный ширмач Володька Спиридонов.

Вернувшись в столицу, Медведь принялся за подготовку дела. Словоохотливый Савва Ильич, сам не ведая о том, кинул Медведю одну дельную идею: чтобы добыть любую информацию о советском предприятии на периферии, не нужно быть иностранным шпионом — стоит только прикинуться снабженцем из Москвы, и тогда двери директорских кабинетов и главков можно открыть левой ногой, шелестя на все стороны поддельными командировочными мандатами за подписью известных наркомов.

Поступившие в Союз новые модели швейцарских сейфов, как без особого труда выяснил Медведь, хранились на централизованном складе банковского оборудования в Лефортове. В несколько дней через верных людей Георгий выправил себе наркоматскую ксиву, по которой был оформлен пропуск на склад, и через пару дней дотошный «снабженец наркомтяжмаша» Иван Георгиевич Зайцев (так он именовался по поддельному документу) уже самолично проверял надежность запора шестизамкового сейфа «Бреге», имел точный список поставок данной модели и схему-инструкцию пользования.

Подходящего случая пришлось ждать довольно долго, только через месяц с небольшим на завод была доставлена новая партия листового золота.

Нанятый Гвоздем старенький грузовичок «АМО» остановился за квартал от завода у небольшого сквера, будто нарочно засаженного по всему периметру кустистой акацией. Прямо в центре жухло зеленеющей лужайки высился насыпной забетонированный холм с канализационным люком на макушке.

Первым в люк спустился Гвоздь. Он должен был проползти по всему туннелю до здания заводоуправления, попутно снять все замки и решетки, а потом дернуть три раза за привязанную к его поясу веревку — подать сигнал, что путь свободен.

Строительство туннелей, в том числе и канализационных, в Стране Советов было делом привычным. Но почему-то все эти подземные путепроводы строители тянули по середине шоссе или по городским паркам — с выходом на центральную клумбу. Так же было и в этом случае.

Гвоздь нырнул в люк и двинулся по сырому зловонному лазу вперед, снял по пути две уже изрядно проржавевшие решетки и в конце пути, выбравшись из канализации прямо под стеной заводоуправления, дал условный сигнал. Пока Медведь и Вовка Спиридонов выбирались наружу, Гвоздь по глухой стене, на которую выходили лишь окна коридоров, добрался с помощью своих нехитрых альпинистских приспособлений до окна второго этажа. Открыв его неслышно, он закрепил крюком за подоконник веревку, сбросил ее вниз и тут же сам стал спускаться, легко выдирая фомкой из кирпичной стены вбитые штыри. Потом по веревке все трое через окно забрались на второй этаж и по темной лестнице, стараясь не шуметь, поднялись на третий.

Перед кабинетом директора остановились.

— Остаешься пока здесь, — приказал Медведь Вовке испросил: — Все помнишь на случай шухера?

Тот молча мотнул головой,

— Смотри внимательней в лестничный пролет, но не высовывайся — вдруг кто из охраны здания надумает сделать обход, — продолжил инструктаж Медведь. — Мы будем в конце коридора в бухгалтерии. Если что — беги сразу туда. И сними ботинки, чтоб не топать. Все.

Они с Гвоздем поспешили по темному коридору в сторону бухгалтерии. У Медведя была еще одна задумка на сегодняшнюю ночь… Он подгадал выемку золотого запаса из директорского кабинета на день выдачи получки на заводе и потому решил забрать все сразу. Раньше он подобных «дуплетов» никогда не проворачивал, но тут особый случай: Медведь решил замаскировать кражу золота, чтобы товарищ Шарипов не сразу обнаружил основную пропажу и призвал бы на подмогу не лютых энкавэдэшных ищеек, а обленившихся казанских мусоров из угро.

Дверь бухгалтерии вскрыли тихо, но специально небрежно, вывернув нутро замка наизнанку — чтоб сразу в глаза бросалось. Пока Медведь разбрасывал по всему кабинету бумаги, словно бы вор наобум искал, чем поживиться, Гвоздь в это время шутя, будто готовился вскрыть банку тушенки, уродовал дверцу сейфа. Наконец, натешившись вволю, он открыл изувеченный сейф и весело пискнул, увидев аккуратно уложенные на полках стопки банкнот с Ильичем в анфас.

— Железо не бери, — коротко бросил Медведь, имея в виду сваленные на дне сейфа узкие банковские мешочки с рублевыми монетами.

— Так зачем тогда Вовика брали на подмогу? — удивленно спросил Гвоздь, — Тут рублей тыщ на десять, а то и на двадцать потянет. Где-то пийсят кило будет точно.

Он попробовал на вес один мешочек.

— Точно будет!

— Все — уходим! — без объяснений коротко бросил Медведь.

Гвоздь с сожалением отшвырнул мешок — уж он-то точно ничего бы не оставил в этом сейфе, ни копеечки. И не из жадности, а из принципа, из-за того, что, когда его отца арестовали, никто из заводских коллег отца, мастеров или рабочих, за него не вступился, хотя все его хорошо знали как исключительно порядочного человека и уважали.

— Я бы выгрыз у этих сук все их поганые деньги, — идя к выходу, бубнил Гвоздь, но прекословить главарю было не в его привычке, здесь он был на второй роли.

Медведь с Гвоздем торопливо покинули бухгалтерию, но расслабляться им было еще не время. Предстояла куда более трудная операция: вскрыть швейцарский сейф в директорском кабинете была задача куда посложней. Причем сделать это нужно было, не оставив никаких следов.

В коридоре Георгий коротким шипящим звуком дал знать стоящему у лестницы на стреме подельнику, что пора уходить. Шипение, как и свист, слышится на большом расстоянии, чем и пользовались многие опытные воры еще с нэпмановских времен, а может, и того раньше: свист или шипение для постороннего уха неприметен и улавливается только сообщником, который его дожидается.

— Держи прихват! — прошептал Гвоздь, передавая Вовику набитый деньгами мешок. У того от волнения слегка дрогнули руки и от радости загорелись глаза, что было видно даже в полумраке. Пацан в первый раз участвовал в таком крупном деле и старался не ударить в грязь лицом перед матерыми взломщиками.

— Это еще не все, — остудил радостное возбуждение своих подельников Медведь. — Сейчас начнется самое трудное. Идем наверх, будем брать сейф директора.

— Так чего там брать-то, мы вроде уж все взяли… — начал было Гвоздь, не знавший всей программы до конца, но тут же осекся и, примирительно выставив вперед руки, добавил торопливо: — Все понял. Идем.

Они поднялись по лестнице на четвертый этаж. Медведь схватил за руку рванувшегося было к двери со своей фомкой Гвоздя.

— Здесь буду работать я один! — И чтобы ненароком не оскорбить воровскую гордость Гвоздя, добавил: — Тут может стоять хитрая сигнализация, не то что в бухгалтерии. Так что надо поберечься…

Гвоздь с пониманием кивнул, молчаливо согласившись, что у этих дверей его работа заканчивается и дальнейшие трудности должен взять на себя настоящий медвежатник, а не «хлопец с консервным ножом», как в шутку называли шниферов. Тихонько ткнув в плечо замешкавшегося «довеска», он поторопился к наблюдательному пункту у лестничных перил.

Медведь внимательно осмотрел дверь, ведущую в приемную директора, и, не найдя никаких признаков сигнализации, легко вскрыл замок отмычкой. За дубовой дверью с табличкой «Дирекция» находилось сразу три кабинета. Две двери с надписями «Зам. зав.» и «Пом.» Медведь оставил без внимания. Третью же обследовал неспешно и внимательно. За массивной, обитой черным пухлым дерматином дверью с внушительной краткой надписью «Директор» обнаружилась еще одна дверь из лакированного бука. Обе Медведь легко, с ювелирной точностью открыл отмычками.

Кабинет директора купался в тишине. Неслышно ступая по ковру, Медведь обследовал сначала кабинет и лишь потом стал внимательно изучать стоящий в углу сейф. И опять не нашел никаких намеков на потайную сигнализацию.

«Припухла, борзота!» — злобно подумал он, делая ударение на вторую «о», как и все старые урки. И тем не менее Медведь был рад столь беспечной недальновидности красного директора, уверенного в «неприступности» патентованных швейцарских сейфов и его режимного предприятия.

Работать Медведю можно было еще часа два до первого проблеска зари.

Приставив поближе к сейфу один из стульев, Медведь устроился на нем поудобнее, достал флакончик со спиртом, растер душистой летучей жидкостью кончики пальцев. Потом выудил из другого кармана фонендоскоп, вставил слуховые трубки в уши и приложил чуткую мембрану к металлической дверце чуть пониже первого замка. Только набрав на вращающемся диске правильную последовательность всех шести цифр кода, можно было открыть замок. Чуткое ухо медвежатника улавливало тончайшую разницу в тембре щелчков, которые издавало колесико кодового замка при остановке на каждой цифре. Только единственная правильно набранная цифра отзывалась особым, чуть более громким, «сочным», как говаривали знающие воры, отзвуком.

Как показывала практика, открыть шесть столь сложных, замысловатых замков за два часа было делом нереальным, но Медведь об этом сейчас не думал. Зажмурившись, он сосредоточенно слушал металлический клекот титановых шестеренок.

К истечению двух часов четыре замка были вскрыты. Но с каждой минутой страшная физическая усталость и нервное напряжение брали свое. Все труднее удавалось ему распознавать нужный по звонкости щелчок, в ушах стоял тихий ватный звон. Пот катил градом по лицу, Медведь не успевал стирать его носовым платком.

Оставалось еще целых два замка! Время утекало как вода в песок. Начало светать. А силы были уже на исходе.

«Не расслабляться! Только не расслабляться! У тебя все получится, Гриша. Не может не получиться», — успокаивал себя Медведь.

Через пятнадцать минут изнуряющей по сосредоточенности работы ему вдруг показалось, что он услышал нужный щелчок. Но он уже настолько устал, что перестал доверять себе, и, находясь в сомнениях, несколько минут просидел, размышляя над тем, был ли нужный звук или это ему лишь показалось. Но в следующий момент Медведь взял себя в руки, отбросив свою минутную нерешительность, и тихо произнес сам себе: «Георгий! Ты всегда доверял себе, так не валяй дурака в этот важный для тебя миг. Ты же слышал щелчок, это не галлюцинации, и ты еще не сумасшедший. Вперед, брат!» И он снова с удвоенной энергией взялся за последний замок.

Уже буквально минут через десять раздался последний едва слышный долгожданный щелчок замка! Поворот тяжелого рычага-рукоятки… И, о боже, дверь сейфа мягко, почти беззвучно, поддалась.

«Открыл! Смог! Черт возьми, я это сделал!» — устало радовался Медведь своей победе, поглаживая покорившийся ему сейф, как верного прирученного пса, виляющего хвостом у ног хозяина.

Медвежатник с трудом собрат в себе остатки сил, поднялся со стула и, слегка пошатываясь от головокружения, вышел в коридор.

Зайдя в роскошный директорский кабинет и увидев потрясающую работу, проделанную Медведем, Гвоздь чуть не свистнул от зависти: такой сейф ломануть уникальный! Это ж кому рассказать — не поверят. Чудеса, да и только.

А Вову Спиридонова интересовало совсем другое. Он тупо уставился на стоявший на нижней полке деревянный зеленый ящик, доверху набитый золотыми пластинами.

— Ну, чего уставились, берем ящик и уходим, — грубо поторопил своих подельников Медведь. — Бумаги не трогать! У нас времени в обрез!

Гвоздь счастливо заулыбался, точно объевшийся сметаны кот. А Вовка только и промычал, взявшись за железное ушко ящика:

— Е-мое! Ну и тяжелина!

Схватив зеленый ящик, он взвалил его на плечо и, словно вдруг что-то вспомнив, выдохнул:

— В таких в Красной армии патроны раздают. Я сам видал… Такое впечатление, как будто мы за патронами ходили.

— Давай топай! Вояка! — толкнул его в спину довольный таким результатом их вылазки Гвоздь. Он себе и представить не мог, на какую добычу, оказывается, их нацеливал Медведь.

«Ну ты, брат Гришка, даешь!!! Какой же ты, оказывается, крутой пацан. Офигеть просто!» — хмыкнул про себя Медведь.

Втроем дотащив добычу до распахнутого окна на втором этаже, воры тихо по одному соскользнули по веревке на землю и, сгибаясь под тяжестью груза, в утренней тишине никем не замеченные юркнули в канализационный туннель у глухой стены заводоуправления, не забыв плотно надвинуть на лаз чугунную крышку.

 

Глава 9

28 сентября

09:46

Древний телефонный аппарат «Тесла» на обшарпанном комодике у окна издал протяжный вопль. Владислав встрепенулся и стал ждать. Пластмассовый мастодонт снова взвыл и на половине такта осекся. Так! Варяг поднялся с кушетки и присел к столу, выжидательно уставившись на телефон. Ну давай же, родимый, вякай! И точно, через минуту неприятный, резкий телефонный звонок снова прорезал тишину малогабаритной квартирки. Он снял трубку и, ни слова не говоря, прижал к уху. Как и уговорились, Людмила заговорила первая:

— Владик, это я…

— Ты откуда звонишь? — тревожно спросил Варяг.

— Я около своего дома, из автомата. Послушай, мне только что позвонила старшая медсестра Таля Рюмина, сказала, что меня вызывают срочно в госпиталь… Не понимаю, что там могло случиться… У меня же сегодня отгул после ночного дежурства…

— А что слышно про меня… Там у вас все тихо?

— Не очень… — ответила Люда, и ее голос задрожал. — Таля сказала, сегодня рано утром, часов в шесть, звонили в ординаторскую, справлялись о здоровье Владислава Игнатова.

— Прямо так и спросили? — напрягся Владислав.

— Да, назвали тебя полностью — имя, отчество, фамилию.

— Кто звонил?

— Я не знаю, Галя сказала, что человек не представился. Странно то, что я никому ничего не сказала и в журнал тебя не вписывала. Галя о тебе ничего не знала, а потому ответила, что это ошибка, и у нас такого больного нет…

— А он?

— Повесил трубку — и все.

Варяг нахмурился:

— Вот видишь, Люда, хорошо, что я вовремя сменил дислокацию… В любом случае запомни: тебе обо мне ничего не известно. На всякий случай — вдруг нас кто-то из ваших пациентов заметил или дежурный… В общем, если будут допытываться, то можешь сказать вот что… Вчера вечером, мол, да, привозили с Ленинградки какого-то больного, дали денег, просили осмотреть, ты осмотрела, почистила рану, перевязала, сделала все, что нужно, все, что должен сделать любой врач на твоем месте. Все.

Помолчав, Люда вздохнула:

— Владик, я все же за тебя боюсь…

— Не бойся. Все будет хорошо. Будем надеяться, что тебя вызывают не из-за меня. Постарайся приехать в госпиталь поскорее. Пусть видят, что тебе бояться нечего. А потом ко мне, а то я тут в одиночестве с ума сойду, — добавил он с улыбкой.

Положив трубку, Варяг крепко задумался. Кто-то очень шустрый уже пронюхал о его местонахождении. Надо же, здоровьем интересовался! Кому же могло стать известно о его вчерашнем пребывании в химкинском госпитале? Неужели за ними тащился хвост от самой Ильинки?

Варяг стал восстанавливать в памяти события вчерашнего вечера на Ильинке возле Торгово-промышленной палаты. Он шел на встречу с Мартыновым, и тут под каким-то черным лимузином раздался страшной силы взрыв. Для верности неизвестные тут же запустили по тому же адресу снарядом из гранатомета. После взрыва под черным лимузином около здания Торгово-промышленной палаты и прогремевшего затем выстрела Чижевский увез их с места кровавых событий на своем «москвичонке», простоявшем в ожидании минут сорок в одном из переулков, прилегающих к Ильинке. Чижевский приехал на нем из… И тут Варяг вспомнил: ну точно, Николай Валерьянович держал этот неприметный старенький синий драндулет на стоянке возле той злополучной квартиры в Большом Андроньевском переулке, где в середине прошлой недели киллеры из «таинственного эскадрона смерти» учинили кровавую разборку, убрав двух телохранителей Чижевского. Предположим, приехавшие в ту квартиру менты выяснили, что синий «москвичек» принадлежит разыскиваемому гражданину Чижевскому, установили за машиной наблюдение или посадили на него радиомаячок. Это, конечно, маловероятно, но исключать такой возможности нельзя. И тогда выходит что же, что Валерьяныч разъезжал по городу с радиомаяком? А менты спокойненько отслеживали все перемещения: и на Ильинку, и приезд в госпиталь Главспецстроя в Химках?! Вот те и хрен с редькой! Вот тебе и конспирация. Но тогда почему же они не примчались в госпиталь сразу? Два варианта ответа: не было никакого радиомаячка и наблюдения или — не было команды.

А Кусково? Неужели это просто странное совпадение, или все-таки покушение на кремлевского чиновника и налет на особняк Медведя связаны между собой? Н что же — и, главное, кому! — вдруг понадобилось заполучить в пустующем доме?.. Поисками улизнувшего налетчика сейчас занят Сержант. Но в одиночку ему вряд ли удастся справиться с этим непростым делом…

Внезапно ожил мобильник, едва слышно затренькав откуда-то из угла. Варяг даже не сразу сообразил, откуда раздается звонок. Он и забыл, что вчера перед сном положил «Нокию» под подушку. Владислав достал трубку и посмотрел на высветившийся на дисплее номер. Чижевский! Молодец! Весьма кстати! Сейчас очень важно было бы подключить опытного отставного разведчика к поискам налетчика… Но к мобильнику подходить нельзя — уж если ментура выследила синий «москвичок» Чижевского, то к его мобильнику они присосались вне всяких сомнений. И проследить звонок для серьезных спецслужб ничего не стоит… Что же? Придется затаиться даже от своего начальника охраны. Варяг выключил мобильный и снова убрал его под подушку.

Остается ждать. Тупо сидеть и ждать дальнейшего развития событий. Такое положение для привыкшего действовать Варяга было самой невыносимой пыткой. Но сейчас сохранить в тайне свое местонахождение было самым важным. Владислав вздохнул и, проклиная свое вынужденное бездействие, опять взял в руки зеленую папку с рукописью.

После того успешного налета на «золотой» сейф в Казани меня взяли через три дня. Я сам был виноват. Решил — по глупости, — что все равно с меня взятки гладки, наколок на меня у местных мусоров никаких нет, так почему бы не гульнуть по привольным волжским берегам — тем паче что я удачно скинул казанским барыгам листовое золотишко и, разжившись кучей душистых и аппетитно хрустящих червонцев, мог прокутить их на славу. Я никогда не любил играть в догонялки с мусорами: «Приходи, народ законный, я вас чаем угощу, а придет козел казенный — хреном по столу стучу». Пусть сами доказывают мою вину, им за это деньги платят, а коли нет ни хрена — так и покедова!

Я даже загодя, за неделю до ночного посещения оборонного завода, закрутил одну незатейливую комбинацию с устройством на работу на казанскую мебельную фабрику. Сделал все как положено: отнес заявление, честно и благородно расписал свою трудовую биографию, не поскупившись на подробное описание всех своих подвигов: по какой статье был взят, сколько мне накинули и где отбыл — и, естественно, получил в отделе кадров полный отлуп. Но все равно теперь у меня для мусоров была припасена отговорочка. Ежели даже меня повяжут и спросят: мол, зачем оказался в Казани, что делал, так это и коту понятно: работу искал, мне ж не запрещено. До того я аккуратно каждые три месяца оформлялся на новую работу, чтобы не получить срок за бродяжничество и тунеядство, на чем чаще всего советская власть и косила почти всех воров в законе. Странную систему установили большевики в России: вроде бы все должны были работать, иначе — тюрьма, и вроде бы треть населения страны уже сидела, а на работу все равно не брали. Что ж, бродягам легче: день-два шатания по конторам — три месяца вольной жизни.

Но тут моя теория дала осечку. Взяли на пристани как раз после сытного обеда в тамошней столовке. Неделю продержали меня в одиночке, редко вызывая на допрос. На допросе лениво задавали наиглупейшие вопросы, строчили протоколы, протягивая на подпись. Я хладнокровно отвечал на все вопросы, но бумажки их не подписывал. Все шло как обычно — контора работала. Но через десять дней меня вызвали в следственный кабинет, и туда явился офицер НКВД с двумя шпалами в петлицах. Тщедушный, малорослый, с вострым лисьим личиком, ни дать ни взять железный нарком Ежов собственной персоной — сразу видать, перед зеркалом долго репетировал… Вошел он в кабинет неспешной походкой обожравшегося мышами кота, скрипя новенькой портупеей с кожаной кобурой у пупка, как у заезжих немецких офицеров, обучавшихся в ту пору в Казанском танковом училище.

«Вот и «перепоясанный» к нам пожаловал, видно кража «рыжих» их тоже заинтересовала, — смекнул я, увидев офицера НКВД и ничуть тому не удивившись, потому как давно уже этого ждал. — Этот будет прессовать по полной программе. Что ж, будем изворачиваться и хитрить! Не впервой мух гонять по потолку. На каждую жопу есть винт с резьбой».

— Здравствуй, Медведь! — усаживаясь на стул, осклабился энкавэдэшный опер.

Следак местного угро уже скрылся за дверью, и я с опером остался в кабинете нос к носу.

— Мы, кажется, с вами не знакомы, — спокойно ответствовал я. — Меня Георгий Иванович зовут.

— Правда? — усмехнулся опер. — И верно, не знакомы. Не буду спорить. Да вот только я про тебя все знаю, Медведь. Все до последнего твоего чиха. Но для начала познакомиться нам действительно не мешает. Я Андрей Андреевич, а фамилия Рогожкин, — представился он, слегка наклонив голову, но потом вновь выпрямился, как примерный ученик, разложив на столе руки бантиком. — Вот и познакомились, Георгий Иванович. Видишь, у нас все как по-простецки.

Рогожкин сдвинул кобуру по ремню назад, за спину, потому что она мешала ему поудобней устроиться за стулом, вдавившись в пах.

— Знаю, мил человек, что ты в конце прошлого месяца ночью совершил с двумя подельниками успешный налет на кабинет директора оборонного завода товарища Шарипова, вскрыл шесть замков патентованного швейцарского сейфа и выкрал ящик с листовым золотом. Я знаю, что в ту ночь с тобой был твой старый знакомый Петр Емельянов по кличке Гвоздь и еще сопляк у вас стоял на подхвате Владимир Спиридонов. Удивлен? — Рогожкин снова мерзко осклабился. — Я даже знаю, какие чудеса ты выказывал в стос и в очко, когда в СЛОНе перековывался, да с какой девахой ты в Москве лямуры крутишь, — бросил он будто небрежно, но, как говорят кавалеристы, бросившись с места в карьер.

Я слегка заволновался, но постарался не подать вида, что эта новость меня потрясла. «Как? Откуда? Почему? — больно ударили в голову вопросы. — Неужели Катька меня предала? А про стос на Соловках ему откуда ведомо? Это уж точно не Катька… И про Гвоздя тоже знает… Кто же сдал меня?! Кто?»

— Вашу девушку зовут Екатерина Провоторова — не так ли? — ехидненько лыбясь, продолжал опер и непроизвольно, но многозначительно тронул скрипучую портупею, расправляя под ремнем складки гимнастерки: вот, мол, какие мы бравые!

— А при чем здесь моя девушка? — будто не понимая, о чем речь, буркнул я и сделал попытку отшутиться: — У меня их, этих девах, может, не один десяток по всему Союзу раскидано, всех по имени и не упомнить.

— Ну уж не-ет! — расплывшись хищной улыбкой, перебил опер. — Может, конечно, в Казани успел за это время какую прошмандовку подцепить, но про Катьку не надо заливать! Вот что, Медведь, я не буду с тобой тут играть ни в дурака, ни в поддавки. Скажу прямо: когда я читал твое дело, а оно — во-она какое толстенное… со всеми твоими подвигами… то, поверишь ли, сразу тебя зауважал. Шутка ли сказать, десять лет в Москве работал, нэпмачей ощипывал, да по всей стране гастролировал со своим подельником Ростиславом Самуиловым, а сел только в двадцать девятом… И отделался-то пятерочкой, хотя мог схлопотать и червонец, и четвертной. Таких ловких воров, как ты, на дешевый понт не возьмешь. И я не стану силиться.

Рогожкин сделал паузу и закурил ароматную папироску.

— И учти: то, что я всю твою подноготную знаю, — это факт, тут я тебе мозги не кручу. И про Москву, и про сейфы, которые ты ломал в Воронеже, Харькове и Таганроге, про твое житье-бытье на Соловках все мне доподлинно известно, из первых рук, и про твой последний подвиг с этим швейцарским сейфом тоже мне ведомо из самых что ни на есть первых. Я знаю, Георгий, что ты знатный катала, хотя картишки — не твое ремесло, а так, просто забава. Так вот давай сыграем нашу партию по-честному.

Я молчал, уже смутно догадываясь, куда клонит этот махер.

— Вот, выкладываю свои карты на стол! Я не буду касаться кассы заводской бухгалтерии, которую ты походя в ту же ночь грабанул… Это дело местного угро — пусть эти пинкертоны и крутят педали. Я не стану брать тебя на испуг и грозить очными ставками. Про Гвоздя, и про Спиридонова, и про Екатерину твою московскую я упомянул просто так, чтобы ты понял, что я не лыком шит и приехал сюда из столицы не для того, чтобы впаять тебе очередной срок… — Энкавэдэшный опер сделал многозначительную паузу и заговорил тише, делая особое ударение на каждой фразе: — Мне про тебя подробно доложено и приказано взять на короткий поводок. Ты меня крайне интересуешь. Ты, Медведь, лично! А вернее, твои золотые руки, твои мозги и несравненные таланты, понимаешь? Я хочу тебе… работу предложить!

И, тонко улыбнувшись, он откинулся на спинку стула, оценивая по моему лицу произведенный его последней фразой эффект. Но я сидел как египетский сфинкс на невской набережной — молча и прямо.

— Ну вот, а теперь поглядим на твои карты. Прямо скажем, ни тузов, ни козырей у тебя, Медведь, нетути. За взлом заводской кассы тебе, учитывая твои прошлые концерты, светит минимум десятка! А за листовое золото, похищенное из сейфа секретного военного завода, милый ты мой, грозит кое-что посерьезнее. Поскольку наша партия отменила смертную казнь, то ждет тебя по меньшей мере четвертной на никелевых рудниках в Норильске, а это, как ты сам понимаешь, чахотка года через три, кровохарканье и бесславная смерть в муках адских. Скажу честно, Медведь, ведь никто не станет себя утруждать проводить дотошное следствие, доказывать твою вину… Подельник твой Гвоздь, правда, из города скрылся. Но письменное признание Владимира Спиридонова, полученное не без усилий, правда, у нас уже имеется, приколото к делу. Так что не то что следствия — даже суда не будет. Понял? Особая тройка рассмотрит твое дело, впаяют тебе двадцать пять в Норильске — это стопроцентная гарантия!

Я сижу молчу, хотя скрежещу зубами. Так вот ведь, что имел в виду умирающий Славик Самуйлов. Вот оно, подкатило. Андрей Андреевич перегнулся через стол и почти зашептал:

— Время ты выбрал довольно неудачное, Георгий Иванович, для своей казанской гастроли. Да оно и понятно: откуда вам, ворам, людям свободной, беззаботной профессии, знать про колебания партийной линии в стране. Так вот что я тебе скажу, Медведь, это раньше ты свободно куролесил по недогляду Генриха Ягоды, а нынче у нас наркомвнудел Николай Иванович Ежов, о чем тебе, должно быть, известно… С товарищем Ежовым шутки плохи! По его секретному постановлению всю гнилую «ягодовщину» приказано из наших рядов искоренить. И хотя товарищ нарком объявил новый этап борьбы с политическими врагами советской власти, про вас, бывших зэков, никто не забыл: как косили вас раньше, так и будут косить и табунами гнать по этапу… — И он снова отклонился назад, хрустнув суставами сцепленных пальцев. — А тебе, гляди-ка, предлагается не лагерь, а сотрудничество с органами и свобода!

Я криво усмехнулся, представив, как бы мои кореша отреагировали на такую шутку, что ко мне лубянский опер в друганы записывается. Но тем не менее откровения Рогожкина про моих казанских подельников, да еще и про стос на Соловках сильно меня озадачили. Выходит, энкавэдэ за мной и впрямь пристальный пригляд установил, да не со вчерашнего дня!

— Молчишь? — надувшись, точно обиженный школьник, заговорил лубянский опер: мол, я-то к тебе со всей душой, дружбу предлагаю, а ты, вор поганый, еще и выкобениваешься. — Не хочешь по-хорошему, да? Неужели же ты так ничего и не понял, а, Георгий?

Я решил не раздражать Рогожкина молчанием, так как хотел поподробнее вызнать у него, что же такое ему про меня известно и, главное, от каких шептунов. Да и чего же, собственно, в деталях, ему от меня нужно.

— Так я действительно, — говорю, — не понял, гражданин начальник, в чем твоя дружба-то заключается? А то мы с тобой как хер да рукомойник — только и общего, что не ссым кипятком.

Рогожкин сразу подобрел, услышав «речь не мальчика, но мужа».

— Вот это по-нашему! А то я уж решил, ты молчун и смехуенчика не ловишь! Да, действительно, мы с тобой не из одной тарелки щи хлебали. И пути у нас разные. Но заметь: нам с тобой делить нечего! Вот где наша дружба-то может состояться. Ты — мне, я — тебе, баш на баш — и разошлись!

— А разошлись ли? — без подозрения, но с равнодушным недоверием перебил я.

— Что ж, молодец, что сомневаешься. Вижу — не дурак ты. Но полную гарантию может только… Политбюро дать… И то — только до очередной партконференции. Я ж тебе могу обещать, что все от меня зависящее я выполню. И не буду хитрить: если я отсюда сейчас выйду один, то завтра ты уже будешь трястись в «Столыпине» курсом на Норильск. А если мы договоримся, то у тебя есть шанс остаться чистым и перед местным утро, и, главное, перед своими подельниками, и всем воровским миром. Я даю тебе слово, что ни в одной официальной бумаге не будет о тебе ни слова сказано и нигде не будет стоять твоей подписи. Ну что, согласен?

Я призадумался. Конечно, этот Рогожкин меня вовсе не напугал. Срать я хотел на его угрозы. Но я понимал, что отказ мой чреват немедленным задержанием, осуждением и Норильском… А сгинуть вот так, ни за понюх табаку, в никелевых рудниках у меня, здорового тридцатилетнего мужика, который привык к вольной жизни, никакого желания не было.

— Слушай, начальник, я, конечно, не дурак и все понимаю, но, может, перестанем ходить вокруг да около. Чего конкретно от меня ты хочешь? Я же медвежатник, а не сыскарь, по мне что «ягодовщина», что другая канитель — все едино… Меня дела московские-кремлевские не касаются… Так что не вижу той баши, которая могла бы тебе пригодиться.

Опер просиял, смекнув, что я начал колоться, вскочил со стула, забегал по кабинету и вдруг, остановившись передо мной, выложил единым махом все, что ему было трудно выговорить с самого начала.

— Ты мне, Медведь, нужен как опытный медвежатник. Мы… Нам может потребоваться втихаря заполучить документы, изобличающие предателей нашей советской родины… Они, гниды мерзкие, таятся и маскируются, соблюдают строгую конспирацию… Это разветвленная сеть шпионов и предателей, снюхавшихся с социал-демократической сволочью и троцкистами…

— Ты, начальник, только мне про предателей родины песен не пой, — грубо перебиваю я опера, поняв наконец, куда тот клонит, — давай ближе к делу.

— Хорошо! — Рогожкин как-то неуверенно помялся, пытаясь сформулировать предложение без политического словоблудия, — В Москве есть правительственный дом. Ты, может, его видал — на Берсеневской набережной, большой, серый такой, напротив Кремля недавно отстроенный. Надо, чтобы ты в этом доме на набережной расколол пару-тройку личных сейфов. Все, что в них найдешь в смысле побрякушек и денег, — твое! Нас интересуют только припрятанные там документы. Все бумаги будешь передавать мне. Больше от тебя ничего не требуется. Но учти: мы тебе только будем наводку давать, и больше никакой помощи не окажем. Все остальное изволь проворачивать сам. А засыплешься по собственной нерадивости, попадешь в руки муровцев — пеняй на себя: мы тебя знать не знаем, отмываться будешь сам…

Он уставился немигающим взглядом в мое лицо.

— Вот и весь мой расклад, Георгий. А теперь решай: остаешься тут и ждешь посадки на литерный до Норильска, или мы выезжаем отсюда вместе в Москву…

Я задумался. Как по жизни, так и по воровскому закону ни один уважающий себя вор не может идти на сотрудничество с властями, иначе ославится по всем зонам и малинам как ссученный и получит перо где-нибудь в глухой подворотне. Но тут был особый случай: объегорить не то что казанское утро, а ответственного работника Лубянки — да какой же вор откажется так поиграться с судьбою. Тем более я твердо знал, что ни на какой подлый сговор против моих друганов-корешей и подельников с энкавэдэшниками я ни за что не пойду. А поводить Чека за нос да еще пошерстить с их помощью совслужащих — это всегда пожалуйста!

— Хорошо! Я согласен! — говорю наконец со вздохом, как бы через силу. — Но только никаких бумаг я подписывать не стану…

— И не надо! — почти радостно перебил меня опер. — Все бумаги буду подписывать я. Что ж, Георгий Иваныч, очень рад, что мы поняли друг друга! Вот увидишь, мы с тобой таких дел наворочаем — ого-го! Мне третью шпалу дадут, да там, глядишь, и сам ты фуражку с синим околышем на темя наденешь! — И Рогожкин приятельски мне подмигнул.

«Далеко пойдет, сучара, ишь как стучит копытом, — подумал я, ехидно глядя на опера. — Тоже мне проводник великих идей. Ну а коли он проводник, то ведь должен быть и инициатор, а может быть, он этот самый инициатор и есть, и тогда, кроме него и какого-нибудь самого верхнего начальства, об этой идее больше никто и не знает. Так что, если дело пойдет не так, — виноватым окажусь не только я, но и Рогожкин. А это мне как раз на руку, потому как Андрей Андреич, чтобы самому голову не потерять, должен меня беречь как зеницу ока».

И словно в подтверждение моих мыслей энкавэдэшник достал из кожаной папки подписанное прокурором Казани постановление об освобождении Георгия Ивановича Медведева за отсутствием состава преступления.

— Это мой самый веский аргумент за то, что я с тобой играю в открытую, — заметил Рогожкин. — Если бы ты заартачился, эту бумажку мне пришлось бы разорвать у тебя на глазах. И тогда обратного хода уже не было бы. А мне, поверь, этого совсем не хотелось.

В Москву ехали в купе мягкого вагона. Рогожкин спрятал свою форму в чемодан и, переодетый в цивильное, держался без всякого апломба, скромно и как-то даже робко. В четырехместном купе мы оказались вдвоем — он, кажется, до отправления сходил к начальнику поезда и в приватном порядке попросил его никого к нам не подсаживать. Мы тронулись, и через полчаса он разложил на столике колбаску сырокопченую, лоснящуюся, со слезой, буженинку, выставил бутылочку коньяка, нарезал дольками лимончик. Я слюну сглотнул, потому как после почти двухнедельного сидения на скудной пайке в КПЗ казанской тюряги от вида таких яств у меня желудок свело, и, не став кочевряжиться, в охотку принял его угощение.

Опер разлил коньячок по стаканам, мы чокнулись, выпили. Но в купе стояла тягостная тишина. Пару раз он пытался меня разговорить, да я отвечал ему коротко, и разговор совсем не клеился. Так, почти не разговаривая, доехали до Нижнего. В Нижнем Новгороде, то есть по-новому уже в Горьком, когда состав тронулся, к нам в купе зашел проводник и, склонившись к уху Рогожкина, стал извиняющимся тоном торопливо ему объяснять, что у одной пассажирки как раз билет в мягкий вагон, а мест свободных уже нет и не могли бы мы немного потесниться.

Я повеселел, думаю: ну, что удумает мой Рогожкин? А тот уже было насупился, видно, пожелав возмутиться столь бесцеремонному отношению, как вдруг из-за плеча проводника выглянуло румяное личико и довольно-таки пышненькая фигурка миловидной брюнетки лет двадцати пяти, и я чуть не расхохотался от наступившей перемены в голосе моего попутчика.

— Конечно, в тесноте да не в обиде, милости прошу к нашему шалашу! — быстро заговорил он, пожирая жадным взглядом выступающие формы дамы, и, строго глянув на проводника, отрезал: — Только больше никого! У нас… — Он на мгновение задумался. — Мы с товарищем обсуждаем ответственное правительственное задание и хотели бы, чтобы нам никто не мешал.

Меня нашей новой соседке Рогожкин представил своим другом и сослуживцем, отчего я чуть скривился. «Ладно, думаю, пусть развлекается, простота! Сам из себя воробьишка, а все метит в петухи». Я уже давно раскусил этого опера: этот только по службе такой напомидоренный ухарь, а по жизни — сопля соплей.

Рогожкин галантно предложил даме:

— Вы, наверное, хотите спать на нижней полке. Это без проблем! Георгий Иванович ляжет наверху… — И он как ни в чем не бывало обратился ко мне: — Правда ведь, Георгий?

Я только молча махнул рукой.

— Вот видите! — затараторил Рогожкин, впиваясь замаслившимися глазами в ее пышную грудь, аппетитно выпиравшую из-под цветастенького платьишка с низким декольте. — Он у нас не шибко разговорчивый, так что вы не обращайте на него внимания. У Георгия Иваныча свои проблемы, семейные. Позвольте представиться: сотрудник Наркомата… мм… иностранных дел Рогожкин Андрей Андреевич…

И они разговорились — о том о сем и ни о чем конкретно. Толстушка оказалась из Москвы, тоже важная шишка — инспектор Наркомпроса, ездила по поволжским городам проверяла школы рабочей молодежи.

Как и все пышнотелые молодушки, Нина — так она скромно представилась — быстро влилась в заведенный Рогожкиным разговор и, бросив взгляд на остатки нашего пира, стала вываливать из своей объемистой сумки на столик дорожные припасы: курочку запеченную, вареную колбаску, порезанную ровными лоснящимися овальчиками, огурчики солененькие, помидорчики моченые, сальце — все как и полагается хлебосольной хозяюшке, любящей вовремя вкусно покушать и щедро угостить.

Рогожкин засуетился, глянув многозначительно на меня: мол, что сидишь, не отставай!

«За водкой не побегу, пусть сам, сучара, прет на полусогнутых. Тоже нашел шестерку!» — подумал я, с нагловатой усмешкой глядя в глаза разволновавшемуся оперу.

Интуиция в этом случае Рогожкина не подвела: он понял, что бежать за выпивкой ему придется самому.

— Что это мы так всухаря сидим! Вот видите, коньячок начали, да уже почти уполовинили пол-литра… — начал он, словно внезапно ему в голову ударила гениальная идея. — Пойду-ка я схожу к проводнику за коньячком!

— Ой! Да не надо! — будто застеснявшись, отмахнулась толстушка.

— Ну, как же это не надо! — пошел в атаку опер, почуяв, что отнекивается Нина как-то не слишком настойчиво. — Да под вашу богатую закусочку сам Бог велел по махонькой для аппетиту пропустить!

— Не надо коньяк, он же дорогой, наверное, да и не люблю я. Тем более что у меня наливочка есть своя. Можжевеловая! Три стаканчика пропустишь — а голова ясная, как небо после апрельского дождичка, — добродушно улыбнулась толстушка и выудила из сумки темную бутылку из-под какого-то иностранного напитка, плотно закупоренную пробкой.

Рогожкин просто расцвел от удовольствия и, похоже, от зароившегося в его похотливой душонке предвкушения ночного продолжения банкета. Он самолично сходил к проводнику за третьим стаканом, разлил можжевеловую, и мы выпили. Я только отпил глоточек для приличия, потому что с малых лет терпеть не могу можжевелового вкуса — меня от него мутит. Нина тоже много не пила, то есть вообще пить не стала, а лишь пригубила стакан и отставила в сторону…

Потом я вижу: Рогожкин мой захмелел, головой заклевал, язык у него начал заплетаться — то ли от смеси коньяка с можжевеловой, то ли от усталости, то ли от присутствия аппетитной бабенки. Словом, я полез на верхнюю полку, отвернулся к стенке и быстро заснул.

Наутро я проснулся от длинной матерной фиоритуры Рогожкина. Свешиваю голову вниз. Вижу: бравый опер трясет свой пиджак да из брюк выворачивает карманы. Аппетитная Нинка, прихватив портмоне с деньгами, исчезла. Рогожкин, удостоверившись, что хоть на документы его Нинка не позарилась, уже хотел поднять скандал, но я все же его остановил, уговорив не устраивать балаган с общим посмешищем всего вагона.

— Ксива твоя цела, — говорю, — чего тебе еще надо! Денег все равно уже не вернуть. Взгляни на ситуацию здраво! Эта Нинка такая же инспекторша Наркомпроса, как я японский император. Она опытная поездушница — и свое дело провернула как по прописям. Подсела в мягкий вагон, нашла двух ухарей — или, может, ее к нам проводник специально направил, — завела беседу, сиськами потрясла, сальцем угостила, потом своей дурной можжевеловой опоила, дождалась, когда ты захрапишь, обчистила карманы и на ночной остановке соскочила с поезда. Ищи ее теперь!

— Ну какие ж гады вы, воры! Развелось вас, как собак нерезаных, по всей стране — шагу ступить нельзя… — начал было обиженный опер, но потом остыл и всю дорогу до Москвы сидел, надувшись, как хомяк, у окна и на проводника глядел волком.

 

Глава 10

Всякий опытный домушник знает, что клиент по своей психологии делится на пять категорий: «интеллигент», «баба», «пьяница», «хитрец» и «барыга». Исходя из этого, вор чаще всего и работает на хате, не хватая все, что подвернется под руку, а делая аккуратный осмотр помещения и уж потом намечая себе маршрут поиска.

«Интеллигент» — самый простой вариант — прячет самые ценные, по его мнению, вещички в серванте с посудой и в книжных полках, надеясь на то, что у вора не хватит терпения перетряхивать каждую вазу или каждый том по очереди.

«Баба» ховает деньги в шкафу среди пластов постельного или среди нижнего белья: по ее разумению, вор постесняется копаться в женском белье. Более умудренная «баба», становившаяся не раз жертвой квартирных краж, придумывает всякие каверзы, рассовывая денежные сбережения по банкам с вареньями да пряча кое-что на кухне — в жестянку из-под кофе или монпансье и оставляя какую-то мелочишку на самом виду в шкатулке на комоде — в надежде перехитрить еще не посетившего ее вора: вот, мол, чем богаты, тем и рады, бери!

«Пьяница», в отличие от простодушного «заначника», частенько забывающего места своих многочисленных тайников, всегда четко помнит, куда он припрятал кровные — и ему не грозит обнаружить ворох ненужных купюр через год после очередной денежной реформы. Он имеет склонность к технологическому мышлению, поэтому больше тяготеет устроить свой потайной сейф внутри всякого рода электроагрегатов, появляющихся у него дома, например в радиоприемнике или, что еще лучше, в патефоне.

«Хитрец» закладывает завернутые в целлофан пачки денег в вытяжной трубе, или в сливном бачке в туалете, или за настенным ковром, наконец, долбит выемку в стене, прикрывая ее свежепоклеенными обоями.

Самый бестолковый изобретатель способов утаивания материальных ценностей — «барыга». Его фантазии нет предела, он, как и «баба», прячет оборотный капитал на кухне, но основной хоронит глубоко и основательно: если живет на даче или в собственном доме, то в фундаменте, но ни в коем случае не в саду. А если проживает в городской квартире, то деньги, золото и побрякушки укладывает под паркет. Но самый умный деляга устраивает свой тайник под входной дверью в прихожей или над люстрой за алебастровым кругом потолочной лепнины.

…Медведь уже в который раз внимательно рассматривал принесенную ему Рогожкиным подробную схему дома на Берсеневской набережной и расположение квартир во всех его двадцати пяти подъездах. В этом гигантском сером доме-острове, в котором проживали члены советского правительства, орденоносцы, крупные ученые и родственники первых вождей советского государства, ему предстояло взять не одну квартиру и не две. Рогожкин наметил на ближайший месяц пять, принадлежавших высокопоставленным начальникам одного крупного наркомата.

Этот домина, по замыслу его строителей, должен был стать коммуной советской руководящей головки: почти полтысячи просторных четырех- и пятикомнатных квартир с газовыми плитами, горячим водоснабжением, мусоропроводами и телефонами, тут же размещался кинотеатр, огромный магазин, прачечная, пищеблок, детский сад. Поговаривали, что идея собрать всех руководящих чиновников и их семьи под одну крышу возникла у товарища Сталина, чтобы в случае надобности не надо было долго искать того или иного члена правительства — особенно это удобство оказалось ценным с началом крупных перетрясок в высшей большевистской касте в середине тридцатых. Когда-то здесь, на острове между Москвой-рекой и Обводным каналом под Большим Каменным мостом, располагались многочисленные воровские притоны, и Медведь по малолетке бывал тут частенько. В этих же местах некогда совершенствовал свое мастерство знаменитый московский вор Ванька Каин.

Медведь задумался, вспоминая заречные улицы и переулки, вспомнил и незавидную судьбу Ваньки Каина. Это был талантливый вор — проникал в императорские дворцы, гулял атаманом с вольницей по Волге, — словом, гремел на всю Россию… А потом вдруг исчез, как в воду канул, и выплыл некоторое время спустя в Москве, в обличье сыщика полицейского департамента, охотящегося за бывшими своими подельниками. Нет, Медведь не хотел бы такой судьбы. Да и вряд ли такая ему была уготована. Он прекрасно понимал, что после того, как пройдет по всем указанным на поэтажном плане жирными кружками квартирам и выполнит по указке НКВД тайную работу, его непременно уберут. Как убрали в свое время Славика Самуйлова — теперь Медведь понимал причину его загадочного убийства на пустынной московской улице осенью двадцать девятого года и страшный смысл сказанных им напоследок перед смертью слов: «Из куска говна конфетку не слепишь». Похоже, Славик тайком снюхался с ГПУ, на свою беду, и поплатился за это… То же ждет и его, Геру Медведева, и даже вроде бы дружески относящийся к нему Рогожкин ничем не сможет ему помочь: неумолимая мясорубка энкавэдэшного террора перемелет всех, кто в нее попал. Ибо свидетелей в серьезных делах оставлять ей ни к чему.

Но пока что Медведь собирался поиграть в эту смертельную рулетку…

— Ты начни с последнего этажа в первом подъезде, с двадцать пятой квартиры, — наставлял его Рогожкин, сам внимательно разглядывая лист хрустящей папиросной бумаги, будто тоже собирался идти на дело на пару с опытным медвежатником. — Или с двести шестой, но это уже в тринадцатом подъезде… Как ты насчет дурных примет и суеверий?

— Мне мой боженька не велит в такие глупости верить, — не то всерьез, не то в шутку ответил Медведь.

— А я, вот поверишь ли, ужасно суеверный! — всколыхнулся Рогожкин. — Кошка дорогу перебежит — так ни за что тем путем в этот день не пойду. Или вот вчерась вызывают к начальству, к самому высокому, вошел к нему в кабинет, сел, то да се, вроде хороший разговор состоялся, а стал выходить — гляжу, на подоконник снаружи ворона села. Вот тут и думай, чем завтра для меня этот задушевный разговор обернется!

— А ты не думай! К тому же вам, партийным, нельзя такими глупостями голову забивать. Вас же уму-разуму учит товарищ Сталин и первый маршал в бой вас поведет, — снова пошутил Медведь.

— Да что ты смеешься! — всерьез разозлился Рогожкин. — Тут не разберешь, кто первый маршал, а кто первый враг народа. Помнишь, как тут с Тухачевским дело обернулось? Тоже ведь был маршал, герой Гражданской войны, а оказалось — вражеский наймит, который всю жизнь маскировался. Вот то-то…

Тогда Георгий не знал, да и откуда было знать ему, что не по сшей личной инициативе товарищ Рогожкин нашел в Казани знатного вора-медвежатника Георгия Медведева. Навел ретивого энкавэдэшника на след Медведя знающий человек, о чем Рогожкин упомянул при первой встрече с вором, но развивать эту тему не стал, осознав, что сболтнул лишку. Звали этого человека Евгений Сысоевич Калистратов, а по-простому говоря, Женька Копейка, и был он старинный знакомый Медведя еще по Соловкам, который еще у первого начальника СЛОНа Кудри ходил в негласных соглядатаях и сексотах и присматривал за авторитетными урками, в коих числу принадлежал и Гера Медведь… После окончательной «перековки», когда высокое гэпэушное начальство решило, что пора бы Калистратову делом доказать свою преданность делу партии большевиков и пролетарской революции, надели на Женьку военную форму и отправили в Калугу в секретную школу НКВД. А как закончил Калистратов эту школу через два года, бросили его на борьбу с уголовным элементом, учитывая его прежние заслуги и немалый опыт в этом деле: ведь сам он вышел из уголовной среды.

Выказывая немалое усердие и собачью преданность новым хозяевам, Калистратов быстро приглянулся начальству и вскоре был переведен в Ленинградское УКВД, где и занялся крупными воровскими делами. Прознав про многие подвиги своего знакомца Медведя, а потом еще и прослышав о хитроумном замысле Николая Ивановича Ежова использовать какого-нибудь опытного медвежатника для изобличения советских военачальников, запродавшихся иностранным разведкам, он вышел в соответствующие инстанции с инициативой, поддержанной на самом верху…

Так Андрей Рогожкин, сам того не ведая, стал глазами и ушами Евгения Калистратова, который негласно курировал опасные гастроли Георгия Медведева в большом сером доме-острове в Москве…

Медведь ломанул уже четыре квартиры на Берсеневской набережной. И сегодня шел на пятое дело. В основном, по его разумению, хозяева взломанных им квартир представляли собой помесь «интеллигента» с «хитрым пьяницей», хотя, как уверял Рогожкин, все были крупными партийными начальниками. Их миниатюрные и до смешного плохо замаскированные сейфы прятались в основном за рядами пыльных томов Ленина и Сталина. В сейфах они держали кое-какую наличность, наградное оружие и бумаги. Он никогда не читал этих бумажек и, как они уговаривались с Рогожкиным, сразу же передавал Андрею Андреевичу лично в руки.

Кто были эти бедолаги, которых он грабил, Медведь понятия не имел, да и не особливо интересовался. Занимало его только одно: как бы побыстрее найти и раскурочить сейф с бумагами, чтобы потом осталось как можно больше времени пошмонать по комнатам…

Естественно, дом на Берсеневской находился под спецохраной и так запросто В него было не попасть — ни днем, ни ночью. Во всех подъездах, в застекленных каморках, восседали строгого вида тетки, четко регистрируя, кто к кому идет, а перед подъездами прогуливались как бы просто так ладные ребята в неприметных пальтецах и зыркали на всех проходящих мимо. Но Медведю пособляли в нужный день: вдруг ни с того ни с сего сторожиха внезапно заболевала и ее некем было сразу заменить, так что подъезд на несколько часов оказывался безнадзорным. Медведь юркал в дверь и мчался по лестнице вверх, на самый последний этаж. Воспользоваться лифтом он не мог, чтобы не столкнуться, не дай бог, с личным охранником или ординарцем какого-нибудь важного начальника или маршала. Добравшись до чердачной лестницы, он там затаивался, дожидаясь, когда стихнут голоса в гулком подъезде и ничего не подозревающие его обитатели отправятся ко сну, и только тогда он осторожно направлялся к намеченной заранее квартире, где, как он знал заранее, жильцы точно в эту ночь отсутствовали.

Как и во все прочие разы, этой ночью он проник в нужный подъезд, выждал необходимое время и, легко отомкнув входную дверь сто тридцать седьмой квартиры, как обычно, по старой привычке опытного домушника, замер на пороге, прислушиваясь к тихим шелестящим звукам квартиры, принюхиваясь к ее тонким невесомым запахам. Он всегда уже на пороге интуитивно настраивался на поиск тайника: как матерый волк, чуя близкую добычу, не сразу бросается резать баранов, так и Медведь спокойно выжидал, внутренне собираясь для атаки. И сейчас он прошел по комнатам, внимательно осматривая обстановку, но ничего не трогая руками, и сразу зашел в кабинет хозяина.

В кабинете, как обычно, напротив застекленной двери стоял рабочий стол с литой бронзовой лампой под зеленым абажуром; кожаный диван с наброшенным на него бархатным покрывалом, обшитым желтой бахромой; а на стенах все пространство до потолка занимали стеллажи с книгами — в центре уставленное трудами Ленина и Сталина. На одном из стеллажей лежали в навал несколько оставшихся, возможно после ремонта, рулонов обоев. Ни патефона, ни радиоприемника в кабинете не оказалось. Значит, и искать там не придется, время терять…

Его взгляд остановился на большом фотографическом портрете, висящем между двумя книжными полками. На фотографии был изображен улыбающийся товарищ Сталин, с ним рядом какой-то статный мужик в военной форме с четырьмя ромбами в петлицах и девочка лет шести. Товарищ Сталин положил девочке руку на плечо. Военный, лысоватый и в круглых очках, глядел в объектив фотоаппарата прямо, с важным прихмуром. Потом Медведь скользнул взглядом на письменный стол. Там он обратил внимание на фотокарточку в рамке: тот же самый мужик, только уже не в военной форме, а в цивильном пиджаке, был изображен в обнимку с молодой кудрявой девкой, склонившей ему голову на плечо. Только тут до него дошло, что этот мужик в очках и есть хозяин квартиры… Четыре ромба — это тебе не баран пукнул! Он вгляделся в лицо статного мужика и, узнавая, аж дернулся от внезапной догадки про его фамилию…

«Черт возьми, на какие подвиги ты нарываешься, Георгий!» — подумал он про себя, ощутив волнение, приливающее к груди. Но потом, отбросив дурные мысли, продолжил поиски. Прошло полчаса. Он уже пробежался по всем местам закладки возможного тайника, но ничего подозрительного нигде не обнаружилось — ни в спальне, ни на кухне, ни в дымоходе, ни даже под половицами в коридоре, зато в сливном бачке сортира он нашел завернутый в промасленную тряпицу смазанный парабеллум, хотя точно такой же, с дарственной надписью от наркома Ворошилова, спокойно себе лежал в прикроватной тумбочке. Как же это понимать? Но ни времени, ни желания забивать себе башку дурацкими вопросами не было. Медведь кружил по квартире уже минут сорок и все никак не мог определить, где же хозяин хранит личные бумаги. Деньги-то — и немалые! — он нашел довольно быстро. Но где же сейф!

Сейфа не было. А такого просто не могло быть, должен быть, Медведь доверял своему чутью. Он еще раз прошелся по всем комнатам и остановился в просторной гостиной. Здесь его что-то останавливало, но что, пока понять не мог. Скользящий по стенам взгляд уперся в угол. Угол как угол. Одна стена с окном во двор, другая — общая с кабинетом хозяина. «Что же странного в этой гостиной?» — подумал Медведь. У него в голове зашевелилось смутное подозрение, что именно тут и заключена главная тайна этой большой маршальской квартиры. Он отошел к застекленной двери и вновь окинул взглядом всю комнату. И тут он понял!

Угловая стена между гостиной и кабинетом! Эта стена казалась толще прочих межкомнатных перегородок — и все встало на свои места.

«Выходит, двойная стена!» — обрадовался Медведь и улыбнулся находчивости владельца квартиры. Он вышел в коридор и внимательно осмотрел простенок между дверями в кабинет и в гостиную. На первый взгляд в этой стене не было ничего интересного: такие же обои, как те, что валяются на стеллаже в кабинете.

Он ощупал стену и внутренне почувствовал: здесь! Медведь бритвой вырезал квадратный кусок обоев в простенке и содрал слой наклеенных старых газет. Под газетной подложкой блеснула чугунная дверка с утопленным кольцом. Даже замка не было! Дернув за кольцо, Медведь распахнул дверку.

За дверкой на полочке одиноко лежал старый потертый портфель. Щелкнув замочком, Медведь откинул клапан и заглянул внутрь. В портфеле лежало несколько тонких машинописных листков. Глянув на них, Георгий сразу увидел, что вверху стоит заголовок: «Письмо Ф. Раскольникова», а сам текст напечатан очень плотно, без пробелов между строчками, и, чтобы его прочитать, надо сильно напрячь зрение. Но разглядывать трофей Медведь не стал, а сунул в припасенный специально мешочек, который и сховал на груди нод рубахой.

Обычно после удачного налета на квартиру в доме на Берсеневской Медведь пару недель отдыхал, с ведома Рогожкина: прокучивал деньжата, покупал Катьке обновки в ЦУМе, водил ее по ресторанам да в кино. Но на этот раз Андрей Андреевич дал Георгию вольную на целый месяц, радостно сообщив, что последний улов оказался слишком крупным и теперь у него внеочередной отпуск.

А через три недели Георгий прочитал в «Правде», что доблестные работники НКВД разоблачили подлый заговор агентов японской разведки, окопавшихся в Наркомате обороны. Среди разоблаченных врагов народа, чьи фотографии были помещены на первой странице, он сразу признал мужика в круглых очках и в военной форме с четырьмя ромбами в петлицах. Это был тот самый, к кому он наведался в последний раз и у кого в тайнике нашел странное письмо, но больше там ничего не было — о каком же тогда шпионском заговоре речь? Не было у того мужика никаких шпионских документов. Выходит, он, Медведь, поучаствовал в осуждении невинного человека…

Только сейчас до лихого медвежатника дошло, что его используют как ярмарочную обезьянку, заставляя проделывать дешевые фокусы на радость толпе зевак. И что его свободой и жизнью подлый энкавэдэшный опер Рогожкин играет точно так же, как грозное НКВД — судьбой славных советских маршалов.

И впервые за все недели этих ночных вылазок в «большой дом» стало Медведю тошно до отвращения.

 

Глава 11

Короткое московское лето кончилось. С дачи Катерина съехала в конце августа, потому что на обувной фабрике началась какая-то мощная ревизия, и ей приходилось проводить там все дни без выходных и засиживаться допоздна. И теперь с Катей Медведь виделся мало, о чем не сильно горевал, так как не хотел, чтобы она прознала про его новую опасную работу под зорким приглядом НКВД.

Чтобы не навлечь на своих корешей беды, Медведь старался как можно меньше бывать на людях, старался ни с кем не общаться. При случае он подбросил маляву у будки чистильщика обуви на Кузнецком, предупредив в ней самых близких своих корешей, что если встретят его на Лубянке поблизости от «большого дома», то чтоб не удивлялись и не пытались бы с ним вступить в разговор… И еще сообщал, что наклевываются несколько верных дел, в которых они могут хороший куш снять, о чем он в свое время точно скажет. Многие из его старых подельников, с кем он еще в конце двадцатых «ерошил» московских нэпманов и кто успел отсидеть за грехи да вернуться к старому ремеслу, теперь знали, что Медведя поддернула Чека, хотя мало кто понимал до конца, что же в самом деле стряслось со знаменитым авторитным медвежатником. А он, понятное дело, помалкивал. Стали московские воры поговаривать меж собой, что, мол, Герка Медведев отошел от дел, перестал «гастролить» и сидит сиднем в столице, якобы даже завязал. Правда, барыги, которые еще со времен военного коммунизма брали пропуль, то есть скупали и перепродавали краденое, знали точно, что Медведь в деле: ибо им он регулярно, раз в две-три недели, подкидывал изрядный товарец. И золотишко, и побрякушки старинные, и меховые манто с шапками европейской выделки. Эти видели, что Медведь не только не ушел на покой, но даже в последнее время развернулся на широкую ногу. Но настоящий барыга никогда никому даже туманным намеком не выдаст, откуда им такие роскошные трофеи добыты.

Ходили про Медведя и такие разговоры, будто он снюхался с «конторой», но не в том смысле, что ссучился, а задумал какую-то больно хитроумную операцию, которую без этих в одиночку не решить.

Медведю все эти слушочки, конечно, были известны, но смутные наветы его не шибко беспокоили. Он знал, что покуда чист перед урками, а оправдываться за какие-то глупые домыслы и сплетни, распускаемые за его спиной, не имел обыкновения. Самых же верных своих людей, с кем не раз вместе хаживал на дело, накануне каждого очередного своего «налета» на правительственный дом он извещал о временном отсутствии охраны, скажем, в пятом подъезде с полуночи до двух ночи. И уркаганы этой его информацией стали пользоваться себе во благо, так что, случалось, одновременно на Берсеневской совершались сразу три грабежа в одном и том же подъезде, и по Москве поползли разговоры о деятельности крайне опасной и неуловимой банды грабителей…

Обитал Медведь все там же, в районе Сретенки, где в проходных дворах и темных переулках можно всегда было скрыться в нужный момент от любой погони. Хотя никуда убегать Медведь пока не собирался, как ни осточертело ему его положение подневольного. Жаловаться на житуху, правда, пока не приходилось: НКВД обеспечивал ему прикрытие, позволяя безнаказанно заниматься своим воровским ремеслом, сытный кусок хлеба с маслом для себя и Катерины Медведь имел всегда. Но в то же время он понимал, что такая жизнь под чекистским «колпаком» ни к чему хорошему привести не может. Рано или поздно все это выплеснется наружу, и тогда добра не жди. Но думать об этой далекой перспективе Медведю пока не хотелось. Он пользовался имеющимися возможностями, а далее, думал, — как Бог пошлет.

Тридцатого декабря под самый вечер неожиданно в гости нагрянул Андрей Рогожкин — возбужденный и слегка навеселе.

— Георгий, собирайся! Сейчас поедем кое-куда! Я тебе не говорил: у меня завтра день рождения! — сразу с порога заговорил он, поставив на пол у дверей тяжело звякнувший стеклом портфель. — Ну да, под Новый год угораздило вылезти из мамки на белый свет. Жаль, на Октябрьские не поспел, так хоть под Новый год сподобился.

«И то вылез на день раньше, — подумал про себя Медведь. — Все торопишься, парень, не в свой черед пробиться — и там ты не сподобился, боюсь, и тут и не сподобишься».

В последние месяцы, особенно после трех очень успешных «выемок» в октябре, когда, как потом шепнул ему Рогожкин, добытых компрометирующих материалов хватило для разоблачения крупного заговора врагов народа, энкавэдэшный опер заметно потеплел к Медведю и даже как бы стал с ним приятельствовать. Георгий его дружбу в открытую не отвергал, но сам на откровенное сближение с лубянским фраером не нарывался.

В ноябре Рогожкин вдруг дал отбой — вылазки на Берсеньевскую прервались, и в последнее время они виделись довольно редко, а в декабре встретились только разок на специальной конспиративной квартире в районе улицы Дзержинского. Рогожкин сообщил, что операция временно приостанавливается, но скоро появятся новые адреса для «работы».

— Так вот, Георгий Иванович, приглашаю тебя отметить со мной мой день рождения, ну а заодно и Новый год встретить в веселой компании моих ближайших приятелей и… прекрасных приятельниц! — Рогожкин хитро подмигнул. — Или ты от своей Катьки Провоторовой ни на шаг?

Медведь насупился: обижаешь, начальник! Его вдруг как-то неприятно покоробило от этих слов Рогожкина. Неужели он, вор, человек свободолюбивый, и впрямь так к своей бабенке прикипел, что и налево сходить робеет? А почему бы и нет? Да к тому же у Катьки мать заболела, и она, извиняясь, сообщила Георгию, что Новый год встретит с ней вдвоем, как у них издавна, еще со смерти отца в тридцать третьем, заведено: семейный праздник… Тогда это Медведя по уху так и резануло. И теперь, когда вспомнил, обида с новой силой всколыхнулась в душе. Ну ладно, Катюха, обихаживай мамашу, а я уж как-нибудь без тебя повеселюсь в новогоднюю ночь.

— Да ты не думай, это не сослуживцы, а так, знакомые по Ялте. В прошлом году вместе отдыхали, на пляже разговорились, в картишки перекинулись. Ты не представляешь даже, какие кралечки! Девки одна лучше другой — лицом пригожие, попки крепенькие, буфера — во! Все при них! Я уже тебя им представил, они млеют от перспективы знакомства с тобой! Так что никаких отказов! — настаивал Рогожкин. — Для них ты Георгий Иванович Медвецкий, наш технический инструктор. Что недалеко от истины… — Он криво усмехнулся. — Поедем в Измайлово, там на одной укромной дачке и гульнем… Но для начала сюрприз! — Рогожкин полез в карман и выудил оттуда две серые с красной косой полосой ксивки вроде ведомственных пропусков. — Мне выдали по случаю праздника две цумовские лимитные книжки. Одну мне, а вторую — тебе! Отоваривайся — до самого не хочу!

Медведь сразу узнал эти специальные лимитные книжки, которые выдавались высшим партийным работникам, руководящим сотрудникам наркоматов и передовикам производства, чтобы они могли в знаменитом универмаге Москвы покупать в счет государственного кредита, а фактически с колоссальной скидкой любые товары, как продукты питания, так и промышленные. Такие же книжки он находил в доме на Берсеневской набережной…

— Это что же, Андрей Андреевич, меня причислили к передовикам производства? Или к руководящим работникам государства? — съехидничал Медведь, принимая ксиву из рук энкавэдэшника.

— Ладно, парень, не ерничай. Просто знай мою доброту — отпарировал Рогожкин. — Ты лучше собирайся! Да поедем, на месте все обсудим, прямо в магазине! Я себе недавно там такой английский твидовый костюмчик присмотрел, — продолжал он, возбужденно размахивая серым пропуском. — Качество такое, что в нем впору жениться! Не костюмчик, а обсоси гвоздок!

— Ну а я-то жениться не собираюсь, что мне в этом ЦУМе делать-то? — хмуро мотнул головой Медведь. Ему совсем не нравилась идея показаться на публике с энкавэдэшником.

— Это ты брось — жениться он не собирается, — не понял юмора Рогожкин. — А как же твоя Катька? Мы тебе там часики для нее настоящие швейцарские прикупим…

Он вдруг хлопнул себя ладонью по лбу:

— Да и что это я несу? Какое там купим… Все ж бесплатно! Бери что хочешь — запишут в книжечку, проведут через кассу платеж, и точка! — шумно восторгался Рогожкин перспективой отовариться на халяву. — Эх! Жаль, машину нельзя по этим книжечкам приобрести… Машину хочу. Как у Женьки Калистратова… Не наша — иностранная. «Студебекер»!

Медведя тут точно по затылку обухом огрели. Он импульсивно Рогожкина за руку схватил.

— Погоди! Что за Калистратов такой? — напрягся Георгий. — Женька, говоришь? Откуда его знаешь? Он, случаем, в начале тридцатых на Соловках не сидел?

Андрей Андреевич прикусил губу, да было поздно. По его лицу пробежала тень: доперло до него, что сболтнул лишку.

— Да, брат, не надо было тебе про это говорить, да уж теперь что. Слово не воробей… Ты верно говоришь, Женька Калистратов — тот самый шнырь, что с тобой в СЛОНе на «перековке» сидел. Вот, понимаешь, в отличие от тебя перековался, человеком стал, да не просто человеком — большим начальником заделался. Мой, между прочим, командир. — Рогожкин цыкнул зубом как бы с досады или от зависти и перешел вдруг на доверительный шепот. — Помнишь, я тебе в Казани всю твою анкету пересказал? Так вот он мне про тебя целую политинформацию прочитал. Он же тебя по тайному указанию пас с самых Соловков. И за гастролями твоими ленинградскими, и казанскими, и прочими следил в сильный бинокль. У него на крючке ты, парень, как с Соловков был, так и остаешься… Эх, нельзя мне тебе это рассказывать — служебная тайна. Но мы ж с тобой вроде как кореша теперь…

— И кем же у вас Женька Калистратов служит? — тихо, врастяжечку поинтересовался Медведь.

Рогожкин замахал руками и прикрыл глазенки:

— Все, все, больше ни слова. Я тебе ничего не говорил! Идем!

Они вышли на улицу, и Рогожкин двинулся в сторону трамвайной линии.

— Может, пехом пройдемся, — предложил хмуро Медведь. — Чего по трамваям толкаться. Тут же недалеко.

— Что ты! Пешком в ЦУМ? Мороз такой! — воскликнул Рогожкин так, как будто Медведь произнес что-то кощунственное, но, заглянув ему в глаза, сразу же и согласился. Было в глазах Медведя нечто пугающее, чего раньше там энкавэдэшный опер не замечал — лютая злоба, слепыми зрачками выглянувшая из мрачной бездны адского морока. — Ну, пешком так пешком, — пробурчал Рогожкин и, поплотнее завернув шарфом шею и подняв воротник драпового пальто, крепко задумался над внезапной переменой в настроении вора. С этим лучше в друганах оставаться, подумал Андрей Андреевич с легким содроганием, потому что недругов своих он голыми руками порвет — не смотри, что с виду невысок да не крепок особливо. Видать, чем-то сильно не угодил ему Евгений Сысоич.

А Медведь размашисто шагал, вонзив взгляд в тротуар, и думал о Калистратове по кличке Копейка. Ишь как высоко взлетел босяк… Сколько ж они знались? Года три, пожалуй. Женька Копейка за время своей «перековки» на Соловках никогда ему лично дорогу не перебегал, слова дурного не сказал — ни в глаза, ни за спиной — и никакой подлянки не учинил. Но прекрасно помнил Георгий, что угадывался в Копейке какой-то затаенный изъянчик, как бы малозаметная червоточинка — а что это было: то ли его неприкрытая жадность и взрывной азарт, то ли обостренная обидчивость и хитрющая угодливость, которой он даже как-то бравировал, когда общался с признанными вожаками урок, к каковым относился Медведь, один из самых молодых волчар в соловецкой стае?..

Вот, выходит, какие загогулины жизнь выписывает… Сам не зная почему, Медведь вдруг сильно обозлился — и на себя, и на Рогожкина, и больше всего на Копейку. Ишь как дело обернулось: в СЛОНе Женька ему чуть не задницу лизал, чуть не портянки на ноги наматывал, все вился услужливой собачонкой да в рот заглядывал, а тут вона — начальником гэпэушным заделался, да еще стал поводырем и негласным покровителем знаменитого на всю уркаганскую Россию медвежатника…

И тут Медведю снова вспомнился наказ умирающего Славика Самуйлова, который лежал, истекая кровью, на холодном асфальте… Он вообще частенько Славика поминал, но все чаще по другому поводу. «Не повторяй моей ошибки, с НКВД не вздумай хороводиться» — вот какие слова тогда сказал ему верный его друг.

Пора с этим хороводом кончать, а то не миновать беды, подумал Георгий и втянул голову в воротник ароматно пахнущего овечьей шерстью короткого казанского тулупа, которым он недавно по случаю разжился на Тишинском рынке.

Когда они подходили к ЦУМу, Рогожкин ускорил шаг, через плечо буркнув, что, наверное, Медведь прав и лучше бы их тут не видели вместе и что будет его ждать на третьем этаже у двери с табличкой «Служебное помещение». Медведь, лишившись, к своей радости, малоприятного спутника, поднял глаза к козырьку крыши над тремя недавно достроенными к старому зданию этажами, где подсвеченная электричеством рекламная женщина с крепкими ногами и руками выбрасывала из короба разноцветные буковки, сложившиеся в полукруглую надпись: «Рабочий кредит». Как тогда писала газета «Правда», в ассортименте товаров центрального универмага было все — от патефонной иголки до песцового манто. Москвичи еще продолжали называть этот знаменитый магазин по старинке: «Мюр и Мерилиз» или даже проще: «…сходи в «ММ», туда, говорят, барашковые шапки завезли».

При одном взгляде на ногастую тетку в синей спецовке на рекламном щите у Медведя в голове сразу же зашевелилась дерзкая идея грабануть богатенький магазин. Он внимательным, цепким взглядом скользнул по фасаду здания, словно оценивал, как подступиться к нему. Но в это время Рогожкин сделал ему знак рукой и поторопил: видимо, не терпелось энкавэдэшнику проникнуть в закрома родины. Медведь вынужден был поторопиться, и потому он с ходу решил, что если и впрямь брать этот магазин, то надо залезать сверху, с самой крыши.

Ценные идеи у опытного вора всегда возникают после самого первого, брошенного как бы случайно взгляда на будущий объект — уж это Медведь по своему опыту знал точно. Идея — всему голова. А потом, когда идея вспыхнула и дала толчок неодолимому воровскому азарту, можно приступать к серьезной проработке операции, поиску надежных путей подхода и отхода, отбору подельников и подручных, найму транспорта и прочая, прочая…

В спрятавшемся за дверкой «Служебного помещения» спецраспределителе ЦУМа Андрей Андреевич Рогожкин, по-хозяйски прохаживаясь между полок, доверху забитых всякой мануфактурой, обувью, тканями, шапками, постельным бельем и прочим барахлом, затарился по полной программе, не забывая и Медведю присоветовать что-нибудь с важным видом завсегдатая этой партийной кормушки, скрытой от посторонних глаз простых советских тружеников.

— Смотри какие боцыки, ой ты боже мой, я себе давно такие хотел! — умилялся, как большой ребенок, Рогожкин. — Ты глянь, как блестят лаком! Их и чистить не надо — тряпочкой протер, и снова блестят. Давай возьмем по паре на брата!

Но Медведь ничего не взял, а подыскал только для себя наручные швейцарские часы с тонким циферблатом и фосфоресцирующими циферками. Выбрав причитающуюся ему норму товаров по кредиту, Рогожкин вернулся в общий зал. Георгий вышел следом за Рогожкиным и, продолжив обход универсального магазина, все примечал, особливо внимательно осматривая большие окна, широкие лестничные переходы между этажами да служебные дверки. Больше всего он заинтересовался работой касс. «Да, — размышлял он про себя, — если учесть, что в магазине бойкая торговля идет на четырех этажах, то ежедневная выручка ЦУМа составляет… хренову тучу рупчиков. Тыщ сто, а может, и двести». Он не глядел на разложенные по полкам иприлавкам товары — ему сейчас главное было определиться с выбором правильного маршрута по этажам огромного здания.

Наконец, обалдев от толчеи и товарного изобилия, они порознь вышли из магазина и остановились у замерзшего фонтана на площади перед Большим театром. Довольный удачными покупками, Рогожкин даже не взглянул на весело гомонящих девушек вокруг.

— Ну, ты куда? — спросил он Медведя, кивнув на прощанье. — Домой? Тогда так. Завтра приезжай в Измайлово, я на даче одного репрессированного гада устраиваю небольшой междусобойчик по поводу дня рождения. Будут наши ребята и наши девчата, как я и обещал. Доедешь до парка, там сразу у входа стоит отделение милиции, спроси у дежурного, как пройти к даче Скуратова. Тебе покажут! Мурашки-то тебя не прошибут к мусоркам с вопросиком подкатиться? — напоследок подколол Рогожкин.

* * *

В Измайлове, на даче недавно снятого с должности партийного работника собрались вшестером. Помимо Рогожкина был еще смурной парень, на котором цивильный пиджак висел как на спинке стула. Трех приглашенных девушек звали по-диковинному: Агриппина, Ефросинья и Наина. Еще диковиннее были кликухи, на которые они отзывались: Ефросинья — на Синьку, Агриппина — на Гриппу, а Наина — на Нинель. Все три были явно из рабоче-крестьянских кровей, почти неотличимы друг от друга — крепенькие, ладненькие, с крутыми бедрами, покатыми плечами, налитыми щечками и пухлыми губами. Все носили одинаковые прически, и праздничные платья на них были одного фасона, и даже недавно вошедшие в моду наручные часики величиной с небольшую луковицу явно сделаны на одном заводе. В общем, все в них было одинаковое, даже смех и улыбки, но различались они по масти. Синька была рыжая, Гриппа — темная шатенка, а Нинель — крашеная блондинка. Девки неустанно смеялись на любую мало-мальски веселую шутку, брошенную мужчинами. Медведю, хоть и не очень-то понравилась эта странная компашка, но он все же старался поддерживать разговор, а потом стал показывать незатейливые карточные фокусы, которыми владел в совершенстве.

Вино и водка лились рекой, подогревая застолье. Ровно в полночь, сверив часы, троекратно крикнули «ура» в честь наступившего тридцать девятого года и распили принесенную кем-то бутылку шампанского «Абрау-Дюрсо». Скоро загремел патефон и начались танцы. Медведь пригласил блондинку Нинель. Она быстро размякла и тесно прильнула к его груди, пыша жаром желания, которым сразу проникся и Медведь. Умело вальсируя, он то прижимал к себе девушку, то, слегка отстраняясь, проводил рукой по ее спине, чувствуя пуговки на сильно стянутом лифчике. Он сосчитал пуговки, не зная сам зачем.

Рогожкин, танцуя с шатенкой, встречаясь взглядом с Медведем, заговорщицки подмигивал ему, слегка мотая головой в направлении спальни. Наконец, утанцевавшись и закусив последнюю рюмку, три пары, ни слова не говоря, будто по заранее отрепетированному ритуалу, разошлись по разным комнатам.

Медведь попытался нащупать выключатель, но девушка попросила не включать свет, и они в темноте, обнявшись, тихонько прошли к кровати. Георгий в нетерпении стал целовать Нинель в шею и мять ладонями ее пышные груди, скрытые под нарядами, а потом, подхватив подол ее платья, стал решительно тащить его вверх через голову девушки. Та не сопротивлялась, а, наоборот, покорно подняла руки, освобождаясь от дорогого праздничного наряда, явно мешавшего ей в этот исторический момент уединения. И пока Медведь снимал одежду с себя, девушка молча сняла трусики, аккуратно повесила все белье на спинку стула, а платье на спинку кровати. Медведь при свете яркой луны наблюдал, как она, стоя к нему спиной, стала нагибаться, чтобы задвинуть туфли под кровать. От этой соблазнительной картины его с удвоенной силой охватило сильнейшее желание. Он взял ее сзади, не говоря ни слова, почти грубо обхватив за талию, нагнув еще больше и мощно, но аккуратно вонзив свое восставшее разгоряченное орудие в заветное лоно. В этот миг в нем проснулся какой-то темный животный инстинкт. А Нинель ждала его решительных действий, она сама была уже возбуждена до крайности, и его могучее прикосновение встретила тем, что умело схватила в свою маленькую теплую ладошку его жезл и направила точно по курсу. Он тут же с силой и благодарностью вошел в нее максимально, будто желая пробуравить насквозь. Нинель всхлипнула несколько раз, потом тихонько застонала, а когда Медведь стал работать в ритме, словно вбивая гвозди в податливый материал, все мощнее и мощнее стал насаживать ее на себя, она стала терять контроль над собой и заголосила на всю дачу, в унисон крикам раскачивая ягодицами и головой взад-вперед, взад-вперед…

«Технический инструктор, говоришь! — трудясь вовсю над девушкой в возбуждении вспомнил слова Рогожкина Медведь. — Ну, вот теперь, Нинель, я тебя проинструктирую!» И он с удвоенной энергией взялся за работу. На сей раз сдернув с девушки последний элемент ее наряда — лифчик, который она так и не стала снимать. Он держал ее за пышные груди, нависающие как две спелые груши над разметанной кроватью. Потом он подхватил блондинку, развернул и бросил ее на кровать спиной, навалившись на нее сверху с похотливым рычанием, как дикий зверь, впиваясь в ее плоть. Нинель металась и стонала от удовольствия. Она была потрясающая любовница, возбуждающаяся с полоборота и кончающая каждые полминуты. Дрожа, хватая его изо всех сил, вцепившись в кожу ногтями и тонко-тонко крича на одной ноте. Этот сладостный крик пронзал весь дом и доводил Медведя до животной похоти, заставляя его тоже непрерывно кончать несколько раз подряд. Такого с ним не случалось еще никогда. Это исступление продолжалось до тех пор, пока они оба бессильно не упали на жалобно попискивающую кровать, которая чудом осталась цела после дикой, необузданной оргии.

Нинель уснула. Она была вполне удовлетворена и счастлива. Ей не каждый день попадался такой потрясающий мужчина. Да, не обманул ее Андрюша, обещая знакомство с уникальным товарищем. Товарищ не подвел: засыпая, Нинель с благодарностью поглаживала все еще вздрагивающий член ее любовника. А Медведь, едва придя в себя после яростного штурма, лежал на спине, глядя в темноту, и размышлял о своей Катерине. Странное дело. Ему почему-то стало стыдно за то, что он провел новогоднюю ночь с малознакомой блондинкой. Он пытался оправдаться тем, что он — вор, а у вора нет и не может быть семьи, постоянных привязанностей, иных обязательств, кроме как перед своими братьями-уркашами.

Но все равно на душе скребли кошки…

Наутро Рогожкин, с похмелья выйдя на заснеженное крыльцо, наткнулся на курящего там Медведя, и с затаенным восторгом в голосе заметил:

— Ну ты, уркач, даешь! Не знал, что Нинель так блажить может под мужиком. Мы сначала подумали, она рожает… Минут десять голосила баба, не меньше. Уж хотели спасать ее от тебя, кобеля. Да слава богу, моя Агриппинушка меня не отпустила. За это самое удержала. Говорит, не отпущу, я так тоже хочу. Но куда ей до Нинки. Та ураган. А эта так — нежная, правда.

И Рогожкин, кхекая, отбежал несколько метров по тропинке к сортиру, но с похмелья не устоял на ногах, пошатнулся и с матюками провалился в сугроб. Решив, что до маленького домика не добежит, отлил прямо на снег перед окном и вернулся к Медведю. Теперь он явно подобрел:

— Эх, Гоша! Что-то принесет нам этот год? Я вот чую: мы с тобой еще больших дел натворим! Слыхал небось что тут нам на коллегии говорили… — И, спохватившись, добавил: — Хотя что ты можешь знать! Я, представляешь, совсем забыл, что ты не нашего крута… Да, брат, у нас такие дела завариваются — аж дух захватывает…

 

Глава 12

28 сентября

10:05

Генерал-полковник Урусов с самого раннего утра, сидя в своем рабочем кабинете в Министерстве внутренних дел, нервно перебирал фотоматериалы на Владислава Игнатова, которые ему наконец-то раздобыли в особом архиве. Два последних снимка в пачке привлекли внимание Евгения Николаевича. На одном из них смотрящий по России был запечатлен вместе со своим шефом службы безопасности Чижевским во дворе нахабинского центра пульмонологии, где Игнатов в течение трех недель скрывался после тяжелого огнестрельного ранения. Снимок был скверного качества: его сделали из салона «жигуленка» агенты «наружки», посланные Урусовым в Нахабино как раз накануне внезапного бегства Варяга. Второе фото бьшо сделано вчера у Торгово-промышленной палаты: Игнатов в бутафорской бороде и темных очках изображает представителя московской прессы… Интересно, задумался Урусов, что ему там было нужно? Почему столь серьезный авторитет прячется под гримом, что он там забыл как раз в тот момент, когда к зданию подъехал кортеж правительственных машин? Неужели и впрямь готовил покушение на высокопоставленного кремлевского чиновника?

Сразу же после взрыва на Ильинке, когда ретивые следаки нашли паспорт Владислава Игнатова, якобы случайно оброненный на месте преступления, в кабинете генерала Урусова раздался телефонный звонок, и хорошо знакомый голос жестко произнес: «Ну, теперь-то, я надеюсь, все пройдет гладко, без сучка и задоринки и вы его сумеете нейтрализовать?» Урусов пообещал все сделать в лучшем виде: а как он еще мог отреагировать на фактически отданный ему приказ добить господина Игнатова, известного всей стране вора в законе, ставшего главным подозреваемым в покушении на руководителя президентской администрации? Генерал и сам был бы рад иметь убойный компромат на неуловимого Варяга — у него к смотрящему был личный счет: злопамятный Урусов не забыл тех унижений, которым подверг его Игнатов, выдернув из теплой домашней постели и две недели продержав в сыром подвале заброшенного дома в глухом московском парке как пацана, как последнего лоха, как какого-то чумазого зачуханного, затрапезного заложника… Обида генерал-полковнику Урусову была нанесена страшная, и таких обид он никому не прощал! Поэтому полученный им секретный приказ найти и обезвредить Варяга он воспринял с воодушевлением. Но когда Урусову вчера передали паспорт Владислава Геннадьевича Игнатова, найденный на чердаке ремонтируемого дома, откуда был произведен выстрел из гранатомета, хитрюга-генерал сразу смекнул, чем пахнет это дельце. Пахло оно дурненько. Во-первых, ясно, что такой важный, можно сказать убойный, вещдок на чердак подбросили. Отлично зная повадки и психологию смотрящего, Урусов понимал: не стал бы Варяг сам мараться с «мокрухой», не полез бы куда-то на чердак с гранатометом… У большого воровского авторитета всегда найдется тот, кто сможет за него выполнить любое дело, тем более столь деликатное. А коли так, то, во-вторых, понятно, что покушение на Ильинке готовилось вовсе не Варягом, а, скорее, в одном из больших кабинетов и что целью покушения, вероятно, был не столько кремлевский чиновник, сколько сам Варяг.

И, анализируя состоявшийся телефонный разговор, Урусов вдруг поймал себя на догадке, что звонивший не только прекрасно осведомлен о личности исполнителя вчерашнего покушения, но и твердо знает о полной непричастности к нему Игнатова. И тем не менее он приказал нейтрализовать смотрящего. «Что ж, им виднее», — хищно усмехнулся Евгений Николаевич, вертя в руках фотографии. Видать, у них там пошла игра по-крупному — и ставки в этой игре настолько высоки, что они уже не гнушаются ничем и готовы пойти на все. Ладно, генерал-полковник Урусов им с радостью подыграет, поелику возможно, а если игра окажется успешной, то он еще и себе урвет шматочек выигрыша…

Но до выигрыша было еще далековато. Вот Варяг в очередной раз исчез, сначала чудом выскользнув из кольца облавы, развернутой на него по всему Подмосковью, а вчера еще и скрывшись с места взрыва у Торгово-промышленной палаты. Куда же он подевался? Его, грешного, ведь обложили уже со всех сторон. Большие силы против него бросили. Вариантов у него почти не осталось. Явка на Большом Андроньевском, где прятался его начальник службы безопасности Чижевский, провалена, все квартиры господина Игнатова в Москве находятся под неусыпным и неустанным наблюдением. Каналы электронной связи прослушиваются. Что же остается?.. Урусов взглянул на фотографию Игнатова, сделанную во дворе нахабинского лечебного центра, куда его перевезли из госпиталя «Главспецстроя»… Ну не идиот же он, в самом деле, чтобы во второй раз соваться в тот же самый госпиталь… Хотя… Чем черт не шутит… И Евгений Николаевич по селектору попросил секретаршу Дашу прислать к нему майора Одинцова, начальника отдела спецопераций.

Мечтам Андрея Рогожкина, от которых у него под Новый год дух захватывало, не суждено было сбыться. Как и любой порядочный российский вор, я редко читал советские газеты, а радио если и включал, то чтобы послушать сводку погоды: политическая жизнь советской страны и международная обстановка меня нисколько не интересовали. Но где-то в феврале тридцать девятого и без читки газет я почуял: начинается что-то новое. Еще в прошлом, то есть тридцать восьмом, году железного наркома Ежова внезапно сняли с должности и перевели на другую работу, а вместо него самым главным начальником спецорганов безопасности стал Лаврентий Палыч Берия, растолстевший на партийных харчах грузин с похотливо изогнутыми губами и блестящими глазками, хищно посверкивающими из-под стеклышек пенсне. Поначалу Рогожкин радовался смене начальства: он, видно, надеялся, что тут его звезда взлетит выше крыши, но после Нового года настроение у него вдруг резко испортилось. Никаких больше заданий он мне не давал, а потом вдруг вызвал на встречу на явочную квартирку возле Моховой и почему-то шепотом настрого запретил мне кому-нибудь упоминать про наши с ним «делишки» в сером доме на Берсеневской. И напоследок крайне неодобрительно отозвался о Евгении Сысоиче Калистратове, своем начальнике и моем бывшем кореше по Соловкам. Мол, Калистратыч подвел его под монастырь, и чем дело кончится, один бог ведает…

А в феврале Рогожкин исчез. Сгинул — как не было. Тогда-то я и стал каждый день просматривать «Правду» в надежде найти там какое-нибудь известие про моего «куратора». И нашел! Коротенькое сообщение о разоблачении в системе наркомата внутренних дел заговора с целью опорочить честное имя достойных советских партийных работников и военачальников. А в конце приписка: виновные понесли заслуженное наказание.

Мне сразу было понятно, кто в числе этих «виновных» оказался. И я решил пока под шумок мотануть из Москвы и залечь на дно, чтобы и меня, не дай бог, не притянули следом за Рогожкиным как пособника и главного фигуранта этого самого «заговора». Адрес будущего местожительства я выбрал почти не колеблясь: Ленинград. Катерине я сначала осторожно предложил уехать из Москвы куда-нибудь в другой город, но она отказалась, сославшись на невозможность бросить одну мамашу, да и с работы ей не захотелось увольняться. А вот Нинель согласилась. С той самой новогодней ночи, когда мы с ней так сладко покувыркались в постели на измайловской даче, я с ней стал встречаться — уж больно горячая оказалась бабенка, ничего не скажешь, — и как-то раз брякнул ей: мол, собираюсь поменять московский климат, рвануть севернее, к родным местам поближе. А она мне: у меня, говорит, в Ленинграде тетка, можешь у нее снять комнату, и я к тебе туда в гости буду наезжать. Я и подумал: Ленинград? Что ж, город хороший, хтебный, для вора — не хуже Москвы. Затеряться легко. К тому же я помнил, что в Ленинграде живет мой старинный знакомец умница Егор Нестеренко, который освободился еще в конце тридцать пятого, устроился на работу по специальности, и мы с ним изредка переписывались — я ему слал записочки на домашний адрес, а он мне на центральный почтамт, что тогда был на улице Кирова. Я во время своих кратких «командировок» в город на Неве с ним не встречался — в целях его же безопасности, а повидаться с ним хотелось, уж больно мне в душу запали его философии за жизнь, за воровские законы да за крепкую воровскую общину.

Что ж, решено — еду в Ленинград. Но перед дальней дорогой у меня оставалось еще одно дельце — последняя гастроль в столице, которая должна была стать моим приветом Андрюхе Рогожкину и всей его партийно-правительственной братии…

На площадке перед ЦУМом, на стыке Кузнецкого Моста и Петровки, играл духовой оркестр. Вестибюль московского универмага заполнился приглашенными и зеваками. К празднику Первомая готовили торжественное открытие нового торгового отдела. Представители Мосторга, важно шествуя клином, двинулись к ступеням эскалатора, а возглавлял процессию председатель, несущий на красной бархатной подушечке специальные ножницы. И вот он перерезал алую ленточку, и бурлящая толпа нетерпеливых покупателей бросилась осваивать новые торговые секции на четвертом этаже. Я стоял в толпе под длиннющим плакатом на красном кумаче:

Торговля — вот то звено в исторической цепи событий… за которое надо всеми силами ухватиться нам, пролетарской государственной власти, нам, руководящей коммунистической партии.

В. И. Ленин

Я пришел сюда в праздничный день, чтобы, затерявшись в толпе, в последний раз прокрутить в голове свой дерзкий план. Сегодня в кассах универмага должны были осесть немалые деньги. Я загодя навел справки о цумовской бухгалтерии и выяснил, что в госбанк выручку сдают только по рабочим дням. А 1 Мая — праздник, банк закрыт, значит, выручка будет париться в сейфе до завтрашнего утра всю ночь. Наметанным глазом я наблюдал, как шныряют в толпе покупателей юркие фигурки карманников. Среди них попадались и хорошо знакомые мне лица — Витька Лихой, Армен по кличке Арарат, Вася Рябой… Эти-то щипачи явно газетки регулярно почитывают, усмехнулся я про себя. Интеллигентный народец — они заранее вызнают, где и когда в городе большое событие с большим наплывом народа. Но и я не лыком шит, хоть газетки читаю редко и нерегулярно — удачной вам торговли, товарищи!

В тот же день, чуть за полночь, старенький грузовичок «АМО», фырча, проехал по тускло освещенной Петровке, обогнул здание ЦУМа и остановился на подъеме Пушечной улицы. Из крытого кузова выпрыгнула компания из четырех человек, один из которых тут же отделился от остальных и порысил к темнеющей стене универмага со стороны Неглинной. Все были обуты, несмотря на морозную еще мартовскую ночь, в легкие фетровые тапочки.

— По этажам двигаться крайне осторожно. Малейший шум — и охрана нас засветит, — давал я своим троим подельникам последние инструкции. — Мы с Электриком вдвоем работаем, ты, Леха, как и уговорено, следишь за коридором. А Шамиль будет стоять на стреме у главной лестницы — понятно? Работать начинаем с третьего этажа, с директорского кабинета, потом переходим на второй — в бухгалтерию. У всех есть часы?

Я глянул на свои швейцарские с фосфорной подсветкой, купленные три месяца назад здесь же, в ЦУМе.

— Так, сейчас ночная охрана должна уже закончить обход. Они где-то этаже на четвертом. Еще дадим им время спуститься на первый — и начинаем. Давай, электрик, готовь инструмент…

Я хотел отыскать для такого непростого дела своего казанского кореша Гвоздя, с которым мы два года назад вместе брали сейф на оборонном заводе, да, припомнив обстоятельства знакомства с Рогожкиным, решил не рисковать — шут его знает, может, и Гвоздь уже тоже энкавэдэшную гимнастерку носит под своим кожаным бушлатом… К тому же, внимательно изучив добытый через верных людей поэтажный инженерный план ЦУМа и выяснив, дто здание построено по американской технологии, не имеет кирпичной кладки, а целиком вылито из бетона, я решил, что Гвоздь с его альпинистскими крючками все равно для такой работы не подошел бы. В общем-то не было смысла самому все усложнять. К тому же я с удивлением заметил, что на плане из подвала к бухгалтерии был проложен отдельный электрокабель, что свидетельствовало только об одном: в бухгалтерии стоял некий специальный электроприбор, требующий автономного питания. Не веря ни в какие приметы, но внутренне надеясь на милость моего небесного покровителя, в чью честь я был крещен на Соловках, я решил взять с собой Юру Прошкина, молодого, но уже опытного в воровском ремесле специалиста, который отмотал пять лет за кражу и умудрился в лагере даже получить профессию электрика, что в данном случае оказалось чрезвычайно ценным его преимуществом. Кстати, и кликуха у него была подходящая — Электрик. Я ему заранее показал план ЦУМа, и Юра, едва глянув на пунктир, обозначающий кабель из подвала к бухгалтерии, сразу сообразил:

— Там не простой сейф… Этот провод явно тянется к сейфовому замку. А это значит, что в замке кроме обычного механического кода, который надо набирать вращением циферблата, стоит электромагнитная сигнализация… — Он сделал паузу. — Ты хоть представляешь, что это такое?

— Нет, — говорю честно, — но только понимаю, что эта система работает от электросети, а электричество у нас иногда отключают…

Юра только хмыкнул… Но по его хитрому взгляду я понял, что он уже придумал что-то заковыристое.

Всю операцию, я ко всему прочему подгадал на тот момент, когда со стороны Неглинной еще не убрали строительные леса с отремонтированного цумовского «небоскреба» и оставили сторожа-старичка с ружьем для охраны от уличных хулиганов. Этого сторожа мой татарчонок Шамиль и положил аккуратно под лесами, оглушив его деревянной колотушкой по затылку.

По лесам мы влезли на уровень третьего этажа, и там я, орудуя острым как бритва алмазом-стеклорезом, подаренным мне пару лет назад опытнейшим ленинградским форточником Мишей Седым, вырезал квадрат в новом, только что поставленном огромном окне. Через вырез в окне мы по очереди влезли внутрь и оказались, как и было запланировано, в длинном служебном коридоре.

Юра Электрик, оставив мне аккумулятор, сразу направился вниз по лестнице, в подвал, искать распределительную коробку подвода электропитания, чтобы в нужный момент вырубить свет в здании. Пока он отсутствовал, мы сидели тихо как мышки под окном, чтобы в случае опасности тут же выбраться наружу.

Минут через пятнадцать Электрик крадучись вернулся назад, весь радостный и довольный. Сверяясь с инженерным планом здания, он быстро нашел распределительную коробку и отключил сигнализацию прилавков и кабинетов. Теперь можно было заняться делом.

На стреме остался долговязый Лешка Толубеев по кличке Штык. Он не был ни домушником, ни щипачом — он был никем, и его всегда брали только для одного — стоять на стреме. На первый взгляд могло показаться, зачем ворам профессиональный стремщик, кажется, что крикнуть «Атас!» может любой подельник, почувствовав опасность. Но вот именно почувствовать эту опасность оказывается труднее всего. Штыка брали на дело все серьезные московские воры, и если иногда он вдруг отказывался, то, бывало, на такое дело никто не соглашался пойти. Воры верили чутью этого опытного атасника.

Третий, татарин Шамиль, был из фраеров. Нет, конечно, Шамиль был вор, но вор фраерский, показушный, любивший пустить пыль в глаза. Его я взял по старому знакомству — мне Шамиля в свое время рекомендовал его единоверец татарин Заки Зайдулла по кличке Мулла, который был знаменит тем, что почти всю свою жизнь просидел по тюрьмам и лагерям и считался признанным третейским судьей, разрешая споры и ссоры урок и предупреждая бессмысленное кровопролитие. Про Шамиля мне Мулла в маляве написал, что тот никогда не подведет и не сдаст, хотя и закидонов у парня всегда через край. Шамиль любил хорошо приодеться, разбирался во всех новинках последней моды, мог на глаз сразу определить, из какой ткани пошит этот пиджак, и отличал золото от латуни, а бриллиант от полированного стекла. Для этого я и взял его в ЦУМ — чтобы из кучи универмаговского барахла Шамиль смог выхватить только самые дорогие, самые ценные вещички.

Эти молодые пацаны знали, что я, именно я «брал Казань» — а этот мой подвиг прогремел на всю Волгу, докатившись до Москвы и даже до Ленинграда. Поэтому вся эта честная компания с превеликим удовольствием подвизалась со мной на дело. Со знаменитым вором этим пацанам не западло было даже вместе погореть и на нары сесть.

Играючи ломанув дверку в кабинет цумовского директора, я так же легко вскрыл директорский сейф, где в специальных коробочках и бархатных мешочках хранились самые дорогие цацки из золота и бриллиантов. Все драгоценности и деньги из сейфа мы с Электриком свалили в мешок и, выскользнув обратно в служебный коридор, тихо позвали пацанов:

— Все! Уходим!

Никто из моих молодых подельников не сказал ни слова против того, что я оставил без внимания развешенный по торговым залам дорогой товар. И Штык и Шамиль тихо, без звука, подчинились моему приказу и потопали за мной, понимая неписаный закон: вор должен знать меру, иначе это не вор, а хапуга. «Больше своего веса только муравей к себе в нору тащит, — шутили в таком случае опытные воры, — да и тот обосрется, пока доволочет».

А в бухгалтерии, куда мы вошли вдвоем с Электриком, нас ждал обещанный сюрприз. У дальней стены, рядом с обычными несгораемыми шкафами для документации, стоял, сверкая матовым окрасом, внушительный стальной монстр. От его задней стенки по плинтусу тянулся черный толстый провод, исчезая под деревянными шкафами, выстроившимися вдоль стены. Юра Электрик лег на пол, вполз под первый шкаф и удовлетворенно крякнул:

— Уходит в стену, как я и предполагал.

Он позвал Лешку Штыка и, тыча пальцем в план ЦУМа, стал ему объяснять, как добраться до подвала и как вырубить главный рубильник.

— На минуту — не больше, понял? — строго шептал Юрка. — Ровно через минуту врубай снова.

Я подивился его смекалке: среди ночи временное прекращение подачи электричества в универмаг могло остаться незамеченным для ночных сторожей, которые, даже если бы и не спали, отнеслись бы к короткому сбою как к досадному недоразумению и вряд ли стали бы вызывать наряд милиции.

Выждав минут десять после исчезновения Лешки, Электрик включил настольную лампу и стал ждать. И вот она потухла. Электрик положил принесенный фонарь на пол, направив луч на черный провод. В полутьме я увидел, как он выудил из-за пазухи короткую стамеску и молоток. Он приставил острое жало стамески к проводу и с силой ударил молотком по рукоятке. Он рванул отрубленный кончик провода — и в это мгновение настольная лампа вновь вспыхнула.

— Тихо? — спросил он, оборачивая ко мне вспотевшее лицо.

— Да. А что? — не понял я.

— А то, что я отрубил сигнализацию сейфа!

И тут только до меня дошло, что разрубить провод сигнализации можно было только при отключенном электропитании сразу во всем здании, когда система сигнализации не срабатывала на локальное повреждение проводов.

Теперь обесточенный замок можно было вскрывать обычным порядком, хотя это и требовало немалых усилий и времени. Это только в приключенческих романах знаменитые воры способны вскрывать сложные сейфы в считанные минуты. Настоящий медвежатник знает, что сейфовые замки никогда не сдаются без боя. Любой сейф требует осторожного и даже уважительного подхода. Знающие люди в таких случаях говорят, что сейф надо уметь «уговорить». Малейший сбой — пальцы дрогнули или с дыхания сбился, — и начинай все сначала. А ведь времени у вора всегда в обрез, силы и внимание на пределе. Поэтому работа медвежатника предполагает изнуряющую точность и концентрацию движений, что быстро высасывает запас энергии. Предупрежденный об этом загодя, мой подельник боялся не то что пошевелиться — дышать!

Спустя сорок минут сейф сдался нам на милость. Тяжелая массивная дверка плавно отошла, и мы с Электриком, обомлев, увидели высокие столбики банкнот, туго перетянутых бумажными банковскими бинтами в аккуратные пачки… Такой удачи даже я не ожидал.

На следующий день, с самого раннего утра, я отправился в Сандуновские бани. Перед отъездом из столицы решил в последний раз хорошо попариться в отдельном номере и смыть с себя грязь былого. Ведь у меня начиналась новая жизнь. И что меня ждало в Ленинграде, можно было только гадать. В Сандунах у меня работал знакомый пространщик Виктор Матвеевич, бывший театральный гример. Я у него частенько стригся и брился. Кроме того, он предлагал мне на выбор, когда требовалось, различных цветов и форм парики, накладные усы и бороды. На этот раз Виктору Матвеевичу с моей внешностью предстояло изрядно потрудиться…

Железнодорожный билет на Ленинград и новая ксивка на имя Владимира Георгиевича Постнова, видного товарища с коротко стриженными рыжеватыми волосами, такими же густыми рыжеватыми усами и бороденкой, уже лежала у меня в кармане.

И ощущение полной, ничем не ограниченной свободы переполняло мое сердце…

 

Глава 13

Егор Нестеренко стоял на платформе Московского вокзала и утюжил внимательным взглядом толпу пассажиров, вывалившихся из московского поезда.

— Извините, уважаемый, — обратился к нему кто-то сзади. — Как мне выйти к Невскому проспекту. Я в Ленинграде в первый раз…

— Идите прямо на выход. Там будет площадь, а от нее Невский сразу и увидите, — почти не поворачивая головы, ответил Нестеренко.

— Ты что, Егор, не узнаешь?

Тот резко обернулся и увидел перед собой невысокого прилично одетого рыжебородого мужчину с небольшим аккуратным чемоданчиком в руке, всем своим видом смахивающего на вольного художника откуда-нибудь с периферии, впервые вырвавшегося взглянуть на красоты и достопримечательности северной столицы.

— Ну, Егор Сергеевич, видно, сильно я изменился… — усмехнулся Медведь, и Нестеренко по широкой белозубой улыбке тут же узнал своего давнишнего друга по Соловецкому лагерю особого назначения Геру Медведева, с которым они не виделись четыре года.

— Так ты что же рыжий-то весь такой стал? — только и успел выговорить удивленно Егор, и они душевно обнялись.

Последний раз они виделись больше четырех лет назад, когда Медведь, забросив за плечо узел со своими скудными пожитками, в лагерной серой телогреечке и заломленной на затылок ушаночке махнул ему на прощание рукой и низко севшая в воду соловецкая баржа с освобождаемыми дернулась на волне и нехотя поплыла к материку.

Хотя у Медведя и был адресок на Васильевском острове да в кармане лежало письмишко от Нинели для будущей квартирной хозяйки, Егор зазвал Геру к себе домой.

Жил Нестеренко вблизи Невского, в переулке у Аничкова моста, в старом доме, который когда-то весь занимала семья его отца. Сели за накрытый стол, почаевничали, побалакали о том о сем. Больше рассказывал о себе Егор. Он успел за эти годы наверстать упущенное время, защитил кандидатскую диссертацию по экономике, как и мечтал еще на зоне, преподавал в педагогическом институте имени Герцена. Правда, пошутил, что работает в женской гимназии, так как институт этот до революции был женским педагогическим. И еще собирал материал для докторской, задуманной все там же, на Соловках.

Егор не стал пытать Медведя о его московском житье-бытье, только и спросил: мол, живешь прежним ремеслом? И, услышав утвердительный ответ, все, кажется, и так понял с полуслова.

Хоть Нестеренко и был сильно загружен в институте, они виделись почти через день, то вечерами прогуливаясь по Невскому, то сидя за чаепитием у Нестеренко дома.

* * *

— Ну и что думаешь дальше делать? Все сейфы ломать? Так ведь рано или поздно зашухаришься и снова сядешь. Дадут тебе десять, в лучшем случае выйдешь через восемь, а там опять сядешь! И уж четвертного не миновать! Неужели, Гера, не жалко тебе так жизнь профукивать? Это же как белка в колесе — бег без цели!

В эти минуты Егор так горячился, как будто они обсуждали его собственную судьбу.

— Но я другой жизни для себя, кроме воровской, не представляю, — степенно говорил Медведь. — А для вора жизнь что на воле, что на зоне — все едино. Да, на Соловках тяжко было, но ведь не подох, выжил. А вот есть такой молодой вор — татарин Мулла. Так он с пятнадцати лет по зонам живет. Выйдет на полгодика — и обратно в дом родной. Хоть и татарин, а среди урок в большом авторитете, как сейчас принято говорить. Он на зоне и прокурор, и судья, и адвокат. Он наведет порядок на любой зоне лучше, чем рота красноармейцев с «максимами».

— Так ведь было бы больше пользы для вас, воров, — возражал Егор, — если бы такой авторитетный, как ты говоришь, вор не за колючей проволокой в тьмутаракани сидел, а на воле был, ездил бы по стране да наводил этот самый порядок. Или взять тебя — я же помню, каким ты на Соловках был… Тоже все порядок старался установить. За это тебя, мальчишку двадцатидвухлетнего, даже старые урки уважали! Так если ты сам такой правильный вор, дай пример другим. Я тут интереснейшую книжку раздобыл… — Егор в возбуждении встал от стола, подошел к книжному стеллажу, поковырялся там и выудил из-за батареи стареньких потрепанных томов толстенный фолиант в коричневом переплете. — Это по-итальянски. История сицилийской мафии. Есть на юге Италии такая тайная организация. В начале нынешнего века мафия пустила корни и в Америке, ее туда привезли итальянские эмигранты. Вот, скажу тебе, Гера, идеальная модель организации.

— Они тоже воры? — заинтересовался Медведь.

— Не только. Не просто воры. То есть начинали-то все они как простые уличные карманники. Но это долгая история. Как-нибудь при более удобном случае я тебе про сицилийскую мафию много чего расскажу. Но поверь мне: в наших условиях мафия — это оптимальный вариант наведения порядка сначала в воровском мире, а потом, возможно, и в масштабах всей страны.

— А куда же ты денешь молодых красивых пацанов в синих милицейских фуражках? — усмехнулся Медведь.

— За ними дело не станет. В Сицилии местной мафии удалось подмять под себя полицию, городские власти, суды… Все, дорогой мой Гера, можно купить. Неподкупными чиновники бывают только тогда, когда их пытаются купить задешево. Купить можно кого угодно — хоть председателя Совнаркома. Была бы цена настоящая! Вот у нас сейчас что при Ягоде, что при Ежове, что при этом нынешнем товарище Берии людей ломают, надеясь таким образом что-то выжать из общества полезное. А людей не надо ломать, не надо расстреливать, не надо сажать в СЛОН. Их можно тихо купить — и тогда все будут делать то, что от них требуется…

— А несогласных? — серьезно спросил Медведь.

— Несогласных, вернее, отмороженных, конечно, надо устранять. Даже не потому, что они не согласны. А для того, чтобы они не мутили воду, не сбивали с панталыку других, более сговорчивых.

— Что ж, тактика неплохая, — поразмыслив, согласился Медведь. — Но ведь на это уйдут годы.

— Рим не сразу построили, — улыбнулся Нестеренко. — История сицилийской мафии насчитывает пять веков. Но… — поспешно добавил он, заметив, как Медведь закатил глаза. — В Североамериканских Соединенных Штатах итальянцы сколотили эффективную мафию за двадцать лег. И кстати, опробовать эту тактику в России следует прежде всего на вас, на ворах. Вы более или менее объединены — воровским законом, воровской идеей, назови это как хочешь. У вас есть признанные авторитетные лидеры — тот же Мулла, о котором ты мне тут говорил. И ты, я знаю, тоже в авторитете. Так начинайте действовать! Под лозунгом «Воры всего Советского Союза, объединяйтесь!» — Нестеренко засмеялся, но продолжал уже на полном серьезе: — У вас есть жесткий тюремный и лагерный закон, но нужно, чтобы эти законы работали и на свободе. Но этим законам не хватает гибкости… Вот смотри… Вору нельзя жениться! Глупость полная! Вор что же, католический священник или черный монах? Нельзя иметь свой дом, свое имущество — тоже полная чушь, какая-то коммунистическая утопия. Человек по своей биологической психологии не отличается от любого животного — ведь даже мышка роет себе норку, даже ворона строит себе гнездо. Нельзя ломать заложенного природой!

Потом они еще много раз говорили на эту тему. Но Медведь мотал на ус доводы Нестеренко, а сам делал по-своему. Хотя, надо сказать, мало-помалу убеждался в правоте этого ученого умника, мечтавшего сколотить русскую мафию…

Нинель приехала проведать Медведя, как и обещала, на майские. Была она свеженькая и аппетитная, как обычно, вот только глаза ее смотрели как-то тревожно и все бегали по сторонам. Георгий насторожился, хотя не мог понять произошедшей в ней перемены. Нинель переночевала, подарив ему, как всегда, долгие минуты сладостного наслаждения, разбудив своими страстными стонами и криками половину дома, и наутро торопливо укатила в Москву, сославшись на неотложные дела.

А потом он вдруг стал замечать по утрам около дома грузовик с надписью «ХЛЕБ» на серой стенке фургона. Рядом с домом находилась ночная булочная, и появление хлебного фургона под окнами не слишком удивило его сначала. Но сомнение заскреблось в душе опытного чуткого вора.

А в июне объявилась Катерина. В последние два месяца еще до отъезда в Ленинград между ними произошло некоторое охлаждение — то ли вследствие той ссоры под Новый год, из-за которой он загулял с Наиной, то ли оттого, что он так долго был погружен в свои проблемы с Рогожкиным. Словом, за эти несколько месяцев он ей черкнул всего одно письмецо, она сухо ответила. И все. А две недели назад вдруг прислала длинное послание, в котором писала, что мама внезапно скончалась от неизвестной скоротечной болезни, что осталась она в Москве совсем одна, и просила разрешения к нему приехать, добавив, что у нее для него есть важное сообщение.

Он сразу почему-то понял, о чем речь. И, странное дело, не огорчился, не обозлился, а, наоборот, сильно обрадовался такой новости.

На вокзал поехал задолго до прибытия поезда, все ходил по перрону с цветами, нервно курил. А когда увидал Катю с уже довольно заметным животом, бросился к ней, обнял, расцеловал.

— Который уже месяц?

— Пятый на исходе, — со счастливой улыбкой ответила Катя и прижалась к нему прямо при всем честном вокзальном народе. — В декабре, перед Новым годом зачали…

Приезд Кати и ее уже не столь отдаленные роды заставили Медведя крепко задуматься о своем будущем. Он по-прежнему продолжал заниматься своим привычным делом: выезжал «гастролировать» в Красное Село или в Комарове — шерстил местную зажиточную публику из состоятельных дачников из Ленсовета, новый советский директорат. Но делал это как-то без настроения, автоматически. После рождения сына, которого они с Катей назвали Макаром, решил провернуть что-то посерьезнее да понаваристее. Что называется, оторваться в честь новорожденного.

Но тут-то у него и случился облом.

Фаршманулся Медведь на пустяке, когда задумал, после долгой и тщательной подготовки, взять кассу Речфлота накануне выдачи очередной получки, после того как в сейф завезли несколько мешков с наличностью.

Работал в ту ноябрьскую морозную ночь тридцать девятого года он один, не взяв в помощь никого, даже стоять на стреме. И казалось бы, все предусмотрел заранее, а вот такого пустяка, как освещенное окно на третьем этаже в здании «Лентрансинжстроя» напротив, где в конструкторском бюро допоздна работал какой-то недобитый стахановец-чертежник, Медведь предусмотреть не смог. Зоркий инженеришка знал, что, сидя за своей чертежной доской, он взглядом упирается аккурат в окна бухгалтерии управления речного пароходства города, ну и заметил, что там среди ночи происходит что-то подозрительное. И сразу позвонил куда следует.

Взяли ничего не подозревавшего Медведя на выходе из здания — прямо у канализационного люка, которым он по привычке воспользовался для проникновения в подвал. Повезли в «следственную» на Гороховой, что рядом с управлением НКВД. Всю ночь его допрашивали, а под утро оформили. В камеру он вошел и, как полагается, со всеми с порога поздоровался, представился Володей Постновым. Ему не было смысла ломать из себя опытного урку, тем более он уже знал, что эта камера «крашеная» и в ней в основном сидели записные энкавэдэшные стукачи, и ему не имело смысла представляться своим настоящим именем.

— Слыхали, ты наш торговый флот кинул на десять тыщ, — не то спросил, не то сообщил кто-то из сокамерников. — Иль брешут все?

— Собаки брешут, птички На хвосте носят, а истина ровно посередине. Да только кто знает, где она, эта середина? — отшутился хмуро Медведь, складывая вещи на свободную шконку. — Были деньги под рукой… да только звон от них и остался. Все в Азовском банке заложено…

Ему сразу не понравился смахивающий на прижимистого кулачка крепкий мужик, засевший в этой камере паханом, но он решил занять выжидательную позицию в надежде получить позднее более полную информацию о своей камере.

— А ты, видать, из прикинутых… Полтавой нас кормишь, — наседал мужичок. — Чего стрематься-то, ясное дело, что покатишь от «семь восьмых». Червонцем пахнет, не меньше.

Смолчать — значит накликать беду, решил Медведь. А лишний хипиш ему был не нужен, особенно сейчас.

— Почему же червонец? — просто, но со знанием дела ответил Медведь. — Мне если и дадут десяточку, то пятак сразу и сбросят. Денежки-то все в целости и сохранности, а подельников у меня не было. Самое большее, моя фаршма лет на пяток и тянет, а то и три протрем… — Он сплюнул. — Тьфу, чтоб не сглазить!

— Да ты, видать, из блатняка, коли заливаешь о своем деле со знанием! — продолжал наезжать любознательный мужик.

— Из блатняка, не из блатняка, это прокурор скажет, — закруглил разговор с мужиком Медведь. — Да только я мир повидать успел.

— И сколько же у тебя, блатной, ходок? — все донимал расспросами пахан, видно, ему очень хотелось сразу же выяснить, с кем он имеет дело: с опытным медвежатником или с приблатненным фраерком, сдуру решившим взять серьезную кассу.

— Сколько было, все мои, — ответил Медведь и, сбросив на нары тюремную тужурку, просто выдохнул: — На, читай!

На груди у него еще со времен Соловков была набита Богородица с младенцем среди облаков, а из-за спины ее выглядывали лучи огромного православного креста с парящими над ним ангелами; на правом плече вышагивал большой лиловый медведь со связкой ключей в зубах, а под ключицей лучилась восьмиконечная воровская звезда.

Кто-то от удивления присвистнул, кто-то взялся считать «луковки» на спине, а кто-то вперился в связку ключей и со знанием дела и удивленно заметил:

— Во те на! Братва, так это ж медвежатник! Одних ключей не меньше двух десятков!

Конечно, Медведь наколками не хотел бравировать, но, подумав, решил все же своих регалий не скрывать: все равно ведь узнают; сидеть ему тут предстоит долго, заголяться пред любопытными зенками все равно придется.

Мужик, затеявший Медведю допрос, сразу как-то сник и замолк. А через пару дней на прогулке Георгий поговорил с ним, как говорят, «по душам, без дураков». И предложил тому оставаться паханом, но с условием: чтобы тот помог ему перебраться в другую хату.

— Я знаю, что ваша камера «крашеная», — сразу ляпнул Медведь, огорошив мужика. — Поэтому, если кто под меня будет здесь рыть… скажу прямо, без угроз, отвечать придется и тебе лично. Поэтому давай так: ты мне — я тебе… и разбежались. Ну, как расклад? Устраивает?

…На вскорости состоявшемся суде Медведь шел по своему нынешнему паспорту — как Владимир Георгиевич Постнов. Во всяком случае, опера, проводившие с ним допросы, почему-то не настаивали, чтобы он сообщил свое подлинное «фио». Может, в Ленинграде про московского медвежатника по кличке Медведь мало что слышали, а может, не признали во Владимире Постнове Георгия Медведева. А может, и не хотели по каким причинам признавать.

В зале суда среди многочисленных присутствующих сидела незаметно Катерина, с бледным, осунувшимся от долгих бессонных ночей, заплаканным лицом.

После объявления приговора — десять лет лагерей строгого режима — Медведь в последний раз бросил в ее сторону прощальный взгляд, прикрыл на секунду глаза, будто запечатлевая ее черты в своей памяти. С трудом он, уже через неделю после суда, накануне отправки по этапу, сумел сбросить Кате маляву, в которой просил у нее прощения, просил ждать его и растить Макарку. В конце приписал адрес Нестеренко и наказал обратиться к нему за помощью, назвавшись его, Геры Медведева, женой. И еще три словечка важных добавил: «Поищи под половиком». Там, в общей прихожей, под стоптанным старым ковриком одна половица была отодрана и под ней вырыта им собственноручно изрядная дыра, в которой он хранил свой неприкосновенный запас — царские золотые десятирублевые монеты да два бриллиантовых кольца, добытых еще в Москве в двадцать седьмом году, во время одной особо удачной ходки вместе со Славиком. Если с умом эти цацки толкнуть, можно было на вырученные деньги прожить целый год, а там уж и он сумеет ей что-то с зоны передать…

Перед тем как его вывели под конвоем из зала судебных заседаний, Медведь глянул на людей, и ему почудилось, что в толпе мелькнуло знакомое лицо мужика в энкавэдэшной форме. Волосы светлые, гладко зачесанные назад, глазки маленькие, черненькие… У него аж сердце захолонуло — никак Женька Калистратов! Но мозг упрямо отказывался верить в это. Наверное, почудилось, подумал Медведь и снова вонзил взгляд в толпу, чтобы получше рассмотреть светловолосого. Да два дюжих охранника уже тыкали кулаками в спину, подталкивая осужденного к двери.

Медведя отправили по этапу в старые знакомые места в Кемперраспредпункт, что под Кемью, где он уже в январе тридцатого ошивался. А там вписали «по рябой» в полосатые, и пошел он в особняк.

Во время войны пришлось Медведю не сладко, хоть и ходил он в авторитетах, потому что, оказавшись в лагере, уже не стал таиться и раскрылся перед урками, кто он есть на самом деле. Весть о том, что в Кемь доставлен знаменитый московский медвежатник, тут же облетела зону и по воровскому телеграфу была разнесена во все концы бескрайнего лагерного архипелага. На работы Медведь не выходил, поэтому его частенько крутили через матрас, регулярно через неделю сажая в ШИЗО, но он не сдавался, стойко держал воровскую масть. В конец лета сорок первого несколько раз по лагерю прокатывалось известие, что всех блатных скоро заберут в штрафной батальон и перебросят на передовую. Но всякий раз выходило так, что с переброской запаздывали, а в это время наши оставляли то Харьков, то Смоленск, то Псков. А потом его с самыми упрямыми отрицалами отправили на Северный Урал, на страшную зону, где лютовал начальничек Тимофей Беспалый, сам из бывших урок, зверь в человечьем облике, мечтавший перековать воров своими собственными изуверскими методами. Одна радость для Медведя была там — он встретился наконец лично и сильно закорешился со знаменитым Муллой, который тянул на зоне у Беспалого двадцатипятилетний срок.

Но лагерные испытания, о которых Медведь впоследствии не любил вспоминать, только закаляли его душу. Единственно, о чем он тогда жалел, так это о том, что совсем потерял связь с внешним миром, с милой его женой Катериной, с другом своим Егором Нестеренко, а больше всего печалился о невозможности увидеть сына Макарку, потрогать его атласные ручонки, услышать его цыплячье гульканье. На зоне известно стало зэкам что-то о блокаде Ленинграда, и о Дороге жизни, проложенной по замерзшему Ладожскому озеру, и о том, что на пустых улицах оголодавшие собирают трупы, а дома едят человечину… Но все это были какие-то невнятные слухи, пересказы с чужих слов, потому как во время войны отказывала даже надежная воровская почта.

Нет ничего хуже неведения, оно изнуряет и изматывает душу, с годами съедая память, высасывая, выгладывая досуха воспоминания даже о самых светлых днях жизни, оставляя немую пустоту тупого равнодушия. Жизнь тает во мраке беспамятства, и кажется, что все это было так давно — так давно, что и не стоит об этом помнить.

 

Глава 14

28 сентября

10:10

Варяг прикрыл усталые глаза, помассировал веки кончиками пальцев и посмотрел на старенький будильник «Слава» на колченогой тумбочке около кушетки: десять минут одиннадцатого. Как же медленно тянется время! И тут противно заголосил квартирный телефон. Владислав спокойно дождался, когда после второго звонка аппарат умолк, и потом после нового сигнала снял трубку.

В трубке послышался долгожданный голос Сержанта. Не дожидаясь доклада, Варяг встретил Юрьева вопросом:

— Степа, ты в Кусково направил людей?

— Обижаешь, начальник! — с притворной досадой отрезал Сержант. — Ребята Чижевского там порядок навели по полной…

— Они обыскали убитых? — нетерпеливо спросил Владислав.

— Опять обижаешь. Первое, что сделали, обшмонали их с ног до головы. Но на тех двух пацанах документов при себе никаких не обнаружено.

— Что с Семеном Павловичем?

— Да Семеном Палычем уже люди Закира занимаются… — Степан сделал многозначительное ударение на слове «занимаются», давая понять Варягу, что Закир Большой выполнил просьбу смотрящего и все хлопоты с похоронами дяди Семы взял на себя.

— Хорошо, Степа, давай ближе к делу… Что с третьим? Как идут поиски?

— Мне удалось кое-что узнать, — устало докладывал Степан. — Хорошо, зрение вчера не подвело. Я ведь номер той «газелыси» запомнил. В общем, сегодня удалось установить владельца… Не знаю, который из трех: тот ли, что сбежал, или один из этих двух, которых я там завалил.

— Неужели фургон приписан к автобазе какой-то телефонной компании? — Варяг вспомнил вчерашний короткий рассказ Сержанта: он говорил, что на борту у «Газели» была надпись «Московская телефонная сеть» или что-то в таком духе.

— Хрен-то! Это все липа, Влад! Списанная «Газель», которая якобы работала на одну из коммерческих телефонных компаний, в настоящее время находится в частном владении гражданина Сухарева Александра Дмитриевича. Навел я справки про этого Сухарева — за что отдельное спасибо бойцам Чижевского. Так вот, Сухарев — бывший боец внутренних войск. Сейчас частный предприниматель, на своей «газельке» занимается грузоперевозками… Установили его домашний адрес. Прописан по улице Шаболовка, дом номер… ну и так далее… все известно. Представляешь? Был я там, порасспрашивал соседей под видом следователя по особо важным… Народ наш очень разговорчивым становится при виде красненькой книжечки… Так вот, по словам его соседки снизу, вчера ночевать гражданин Сухарев не приходил. И «газельку» его, которая, по ее же словам, часто стоит во дворе около дома, тоже ни вчера, ни сегодня утром никто не видел. Правда, пока не ясно, то ли этот Сухарев — один из тех двоих, кого я вчера в коридорчике там завалил, и тогда нет ничего удивительного, что он не ночевал дома, то ли это тот самый долговязый, которого я ранил в руку и который чемодан бросил. Судя по описаниям соседки, вроде он, долговязый. А коли так — то он-то уж точно жив. А коли жив, значит, будем искать… Это пока все.

— Ладно, Степан, молодец, действуй. Теперь только на тебя одна надежда!

— Теперь одна надежда на то, что в Кускове действовали московские домушники, а не какие-нибудь гастролеры из солнечного Магадана! — буркнул Сержант. — Если, не дай бог, гастролеры, хрен мы их возьмем!

Положив трубку, Варяг усмехнулся. Гастролеры… Степан будто ему через плечо заглядывал в рукопись дяди Семы.

Слов «завязал» или «отошел от дел» у настоящего вора не существует. Но Георгий Медведев и не собирался ни с чем завязывать — не в его правилах было ставить осла в стойло. Не помышлял он об этом, когда в августе пятьдесят третьего откинулся с зоны, просидев по разным лагерям ровно тринадцать лет, потому как к той десяточке, что дали ему в Ленинграде за кассу Речфлота, в колонии накинули еще пятерик да по амнистии Лаврентия Палыча Берии скостили два годика — вот и получилась чертова дюжина.

Весной пятьдесят третьего, уже когда вышел указ об амнистии, Медведя перевели в Тобольский централ — настоящую кузницу воровской элиты. В своей последней ходке Медведь повстречался со многими знакомцами, кого знал и на воле, и по лагерям. Вообще, в год амнистии в Тобольском централе урожай на законников был богатый. Можно сказать, собрался воровской высший свет. Здесь обретались Кирза из Новосибирска и Гром из Кемерово, Саша Уральский. Были люди со Ставрополья и Кубани, из Грузии и Армении. Но особенно запало ему в душу знакомство с сибирскими ворами. Задушевные разговоры с ними снова навели его на мысль о пользе крепкой сплоченной организации по типу той, о которой толковал Егор Нестеренко, — о крепкой «всесоюзной воровской артели», чтобы можно было держать в узде отпетых и внести порядок в нестройные уркаганские ряды. Не раз сталкиваясь на зоне с коварством и подлостью осоветившихся, или, как принято было говорить, ссучившихся, воров, Медведь внутренне принимал правоту Егора, в нем крепло убеждение, что пришло время серьезного разговора, пришла пора провести в среде российских воров серьезный шмон, большую чистку: кого на место поставить, кому указать на несоответствие, кого наказать по заслугам, а кого-то поддержать и оценить по достоинству. Смутно, в наметках, эта мысль у Медведя появилась еще до войны, продолжая все эти тринадцать лет заключения точить его душу. А перед скорым выходом на волю вновь всколыхнулись воспоминания о Егоре, об их долгих беседах в тихой ленинградской квартире да во время долгих прогулок по вечернему городу.

Администрация Тобольского централа, наслышанная о похождениях и подвигах Медведя, долго присматриваться к нему не стала: буквально через два дня после его прибытия загремел новоприбывший вор в карцер на десять суток за неподчинение начальнику отряда (а вернее, за непокорный взгляд, косо брошенный в его сторону). Подобная процедура здесь была не внове, а повод для наказания мог быть легко высосан из пальца. Но на этот раз дежурный по карцеру, имея негласное разрешение начальства, намеренно и весьма существенно превысил штрафную дозу: здоровенный мордатый вертухай, которому до коликов в животе не понравился новый вор, решил проучить этого степенного, уверенного в себе, гордого зэка, ведущего себя так, будто он здесь главный, а охрана не более чем его прислуга.

По истечении десяти суток Медведь потребовал воли, но на его сдержанное: «А ну, начальник, открывай калитку, пора сматывать удочки!» — вертухай ничего не ответил, а лишь ухмыльнулся и продержал вора в голоде и холоде на одном хлебе и воде, в нечеловеческих условиях еще неделю.

Когда Медведя стали выводить из карцера, он не скрывал своего возмущения произволом, а потому тут же был определен на новые, еще более суровые испытания карцером. И так в общей сложности продолжалось несколько раз, пока непрерывный карцерный срок Медведя не перевалил за сто двадцать дней — абсолютный рекорд, о котором долго помнили потом заключенные централа, удивляясь, как этот невзрачный с виду, сухощавый, неброский, тщедушный человек мог выдержать все муки, лишения, пытки, издевательства, сохранив себя, свой человеческий облик, достоинство.

Тобольский централ, имевший на своем веку огромный опыт содержания заключенных, славившийся особенно жестоким режимом содержания, умевший сломить волю любого непокорного, на сей раз не смог противопоставить ничего упорству одного человека. Медведь вернулся в общую камеру. Его авторитет в глазах зэков вырос невероятно, а администрация централа, находясь в крайнем раздражении, стала изощренно свирепствовать: запрещался громкий разговор, лежать разрешалось только после отбоя, ночью и по несколько раз в день вертухаи врывались в камеры и учиняли тотальный шмон. Охранники постоянно менялись в коридорах и на этажах, затрудняя таким образом любые контакты с блатарями. Борьба велась и с воровской почтой — единственным каналом связи между заключенными. В карцер стали бросать за самые ничтожные провинности: за накорябанную ногтем надпись на кирпичной стене, за выкрик в окно или шепоток во время прогулки.

Однако такие в общем-то ничтожные невзгоды тюрзака Медведя не задевали. Наоборот, он стал замечать, что они лишь сплачивают зэков между собой. Так, у Медведя в этих условиях появились новые верные товарищи, настоящие крепкие воры, на которых он всегда мог положиться. Конечно, если бы тогда он не встретил столько надежных людей среди законников-сибиряков, он бы, конечно, все равно пошел бы своим путем, которым вела его воровская судьба, да только был бы этот путь куда извилистее и длиннее.

Сблизился он за эти годы и с московскими ворами, среди которых были такие серьезные люди, как Захар, не устававший восхвалять свою родную Марьину Рощу — колыбель чести, мужества и справедливости, Михалыч с Арбата, не раз выручавший Медведя в дальнейшем. А еще Тимофей Веревка, Башмак, Бабай, Горбатый — всех и не перечислишь…

Хотя по выходе определили освободившемуся гражданину Медведеву города проживания за восточным склоном Урала, настрого запретив появляться в сорока городах европейской части Союза, он, понятное дело, запретом тут же пренебрег. Пересидев пару месяцев в крохотном поселке Малоуралец, втихаря отправился окольным путем в северную столицу, где его с радостью приняли и дали кров верные люди. А еще через несколько дней он с корабля на бал, как говорится, попал на большой воровской сходняк, на котором должны были решаться важные вопросы, накопившиеся у ленинградских воров.

Уважаемые люди собрались в полуразрушенном здании разбомбленной во время блокады и до сих пор не восстановленной аптеки, оставив шестерок и подручных на шухере снаружи. В центре комнатушки из ящиков был наспех сооружен импровизированный стол. — Сидели вокруг кто на чем: кому достался колченогий стул, кому табуреты, принесенные из разоренных квартир, кто примостился на ящике из-под водки, а кто просто так присел на корточках. Как обычно, разговор о наболевшем не начинали, прежде чем предварительно не выпили для бодрости по одной-две рюмке и хорошо не закусили. За столом сидели питерские и ленинградские воры в законе. Именно так: питерские и ленинградские, потому как питерскими считались те, кто успел летом сорок первого смотаться вовремя из города, а те, кто здесь провел, голодая, всю блокаду — а их осталось достаточно мало, — считались ленинградскими. Они сидели отдельно.

— Вот что, люди, мы попросили вас здесь собраться, чтобы дельно потолковать о том, как жить теперь, при новой жизни, — взял при общем молчании слово один из ленинградских воров. — Есть и еще вопрос, довольно щекотливый… — начал говоривший и остановился, подбирая правильные слова, ибо в воровской среде необдуманно сказанное слово могло обернуться для говоруна серьезными неприятностями, а порой и пером под сердце.

— А ты вываливай! — бросил кто-то, видя, что вор слегка замялся. — Мы, чай, не девочки, от щекотки не заверещим!

Воры заулыбались. Послышались подбадривающие голоса.

— Давай! Вали! Выкладывай!

— Тут такое дело, люди, все мы здесь в основном питерские. Многие здесь родились и выросли… — Вор опять остановился.

— Да ты резину не тяни, не на партийном собрании, чай, — помог своему один из ленинградцев.

— Хорошо! В общем, братва, надо что-то делать с ширмачами да форточниками, из молодых да ранних, кто хапает последнее у переживших блокаду и лагеря людей. Я знаю тройку таких шакалов, которые еще во время блокады крали у стариков продкарточки, да и теперь шакалят, не имея ни чести, ни совести, отнимают порой даже последнюю, как говорится, рубаху. С такими крысами нужно разбираться.

Воры сидели понурив головы. Нет, не из-за того, что они сами были к этому причастны, а из-за того, что многие знали тех, о ком сейчас им толкует этот старый блокадник, но закрывали глаза на их подлые дела.

— Есть же у нас воровская совесть, — тихо закончил свою речь ленинградец. — Надо что-то делать. Вот мы и обратились к вам, к сходу.

Все молчали, никто не хотел высказаться по этому поводу первым, так как вопрос был очень серьезный. Все же никогда еще воры не наказывали своих же за… воровство.

— Рвать этих гнид надо! — тихо, но чтобы слышали все, нарушил гробовое молчание Медведь.

Многие обернулись в его сторону.

— Таких надо рвать беспощадно. Я на таких гнид по зонам сибирским насмотрелся! — жестко говорил Георгий. — Всех, кто бомбит «по легкой», урыть. А остальных отрихтовать как следует, чтоб неповадно было.

— Это кто еще такой? — пронеслось тихо среди собравшихся. Кое-кто уточнил для себя расклад и масть говорившего.

После минутной паузы неловкую тишину нарушил вор по кличке Цыган. Кашлянув, он сказал:

— А что, Медведь прав. Цацкаться с этими крысами нечего, они ведь голодуху с блокадниками не проживали, не прорубают, как и что кому досталось. Последнее тащат у ленинградцев, хапуги. Они же хрен на блюде, а не люди! Свернуть им шею — меньше вони…

— Так это что ж, мы за мусоров будем работу делать, пахать за них, порядки наводить? — возмутился Кока Васильевский — Я — пас! Мне нет нужды строить из себя праведника. Я — вор, а не ментяра!

Тут заговорили почти все разом, высказывая каждый свое мнение, но потом немного успокоились и кто-то предложил:

— А вот пусть Медведь, коли он такой умный, всем этим и займется. Он рвать шакалов предложил — пусть он их и порвет! А мы поглядим…

— Что ж, люди… — Георгий даже встал со своего стула. — Я от своих слов не привык отказываться. И если есть такое предложение, то прятаться за спины я не буду. Но есть одно «но»! Я же только недавно откинулся… Гол как сокол, и так жрать хочется, что и переспать негде… — Он усмехнулся. — А если без шуток, то не сам же я буду этих шакалов на перо сажать…

— Не боись, Медведь, денег с общака тебе скинем: сколько надо, столько и будет, — размеренно выговаривая каждое слово, отчеканил старый питерский вор Путята Стриженый. — И людей тебе подберем половчее. Я сам парочку ушлых подкину, им все равно деваться некуда — подрасстрельные.

— На это дело и я своих ребят дам, — подал голос кто-то сбоку. — Пусть опыта наберутся.

На том и порешили.

Конечно, удержать в тайне решение воровского схода было практически невозможно. Кто-то все равно в глубине души выступал против самосуда над ворами, кто-то мог проболтаться и просто так: ни вашим — ни нашим.

Мелкая шантрапа карманников резко ломанулась из города. Уходили даже те, кто не чувствовал за собой никакой вины. Но гопники и более мощные банды налетчиков и не подумывали драпать: они были неплохо организованы и вооружены и не собирались принимать решение воровского схода всерьез, потому как давно отвыкли считаться с ним. Война поломала многие понятия, разделив воровскую среду на группы, мало отличающиеся между собой, а именно: на воров, на автоматчиков, на ссученных и шакалов. Автоматчиков не любили и на фронте, и на зоне, называя их фашистами, ибо они на фронте считали западло идти в бой по команде комиссаров и воевать, как полагается. На зоне за такое били по ушам, лишая воровского титула, но, бывало, порой и отпускали с миром. Многие из ссученных прошли фронт, хоть и не всегда участвуя в боях, а служа в обозе или греясь самострелами при лазарете.

Вот против таких ленинградских воров и начинал свою войну с беспределом Медведь. Одним из них и был самый известный в городе ссученный вор со странной кличкой Катя.

* * *

Когда Медведь шагнул в неприкрытую дверь хибары на Петроградской стороне, он сразу понял, что его ждали. За столом одиноко восседал Катя. Неблагозвучную кликуху эту он получил довольно давно и означала она вовсе не бабье имя, а государственные облигации, которые так и называли в народе «кальками» со времен Екатерины Второй, впервые введшей в России эти бумажки в обращение. Перед ним на столе стояли два граненых стакана, бутыль мутноватого самогона да нехитрая закусь: полбуханки черного хлеба и штуки три чищеных луковиц. Рядышком лежал новенький, будто только что с завода, автомат ППШ, и не с барабанным, а с облегченным коробчатым магазином.

— Ну, присаживайся, раз пришел, потолкуем, — просипел Катя, с трудом сдерживая клокочущую внутри него злобную обиду. — Ты, как я понимаю, Медведь! Что ж, слыхал о тебе…

Он разлил самогон по стаканам. Не предлагая гостю, опрокинул резко свой в глотку и, занюхав ржаной коркой, с хрустом впился зубами в головку лука. Медведь молча выпил свой стакан.

— Так с чем пришел? — спросил с напускным равнодушием Катя.

— Слышал я, что прикрываешь ты многих шакалов, — спокойно начал Медведь, пристально глядя на Катю. — Шайку самых отъявленных собрал под свое крыло. Не брезгуешь ничем. А был ведь когда-то неплохим вором.

— Ну уж это не твоего ума дело, — огрызнулся Катя. — Много ты понимаешь в наших питерских делах! Ты ж московский, гастролер! А туда же, в прокуроры записался! У тебя ж самого роба засранная! Так что не хрена на меня пенять!

— Не скажи! Я по воровскому закону живу, — желая указать ссученному его место, спокойно сказал Медведь, не вдаваясь в подробности, ибо не пристало вору выяснять отношения со ссученным. И тем не менее он решил не перегибать палку: сюда он пришел пока лишь договориться с Катей, а не воевать.

— Где же это записан такой закон, который вора на вора натравливает? — с ехидцей в голосе бросил Катя и снова вгрызся в луковицу, свирепо зачавкав. — Коли так, то у меня на этот счет свой закон имеется: кто сильнее — тот и прав.

Под наглым взглядом ссученного Медведь побагровел от гнева. Катя явно намекал на то, что Медведь был ростом на голову ниже и явно похлипчее хрумкающего луковкой здоровяка.

— А не звериный ли у тебя закон, Катя?

— Какой есть, тем и живу! — отрезал вор, насупившись. — В общем, выкладывай, зачем пожаловал, и мотай отсюда подобру-поздорову. Мне не с руки тут с тобой посольства разводить…

В этот момент за стенкой послышался какой-то шум и в комнату быстро ввалились трое бандюков, сжимающих в руках трофейные немецкие автоматы «шмайсеры». Медведь косо глянул на них, угадав в хмурых лицах тупую ненависть и уверенность в последующих своих действиях. «Эти готовы на все. И свою шкуру задешево не отдадут, — подумал Георгий. — Им терять нечего».

— Что ж, — помедлив, проговорил Медведь, пропуская угрозу мимо ушей и исподлобья в упор глядя на развалившегося на стуле самодовольного Катю. — Твои ребята в прошлом месяце налет совершили, троих стариков охранников порезали… Склад «Пищепрома» взяли, а там продукты были для городских детских домов…

— Я не МОПР и не Красный Крест, — снова огрызнулся Катя. — Ты что ж предлагаешь, мне на венок им скинуться?

— Ну да не это главное… — не обратив внимания на грубость, продолжал Медведь. — Главное, ты весь Питер поставил на уши, Катя. Мочишь всех без разбору — и стариков, и детей, и женщин. Безоружных и безответных. Вот в чем проблема…

Медведь говорил спокойно, не повышая голоса. Катя молчал, слушал.

— У тебя на хвосте уже тонна мусоров. Те тоже, суки, стреляют без разбора всех, кто под руку попадется… В общем, Катя, развязал ты кровавую бойню в городе, вот что я тебе скажу. Сход предлагает тебе сбросить отходные и мотать из Питера под афишей. СССР — страна большая, места тебе и твоей братве везде хватит. Но не здесь.

— А коли я не соглашусь? — усмехнулся Катя. — Что тогда — товарищам мусорам сдадите? Или нас, как щипачей вокзальных и рыночных, порвете?

Один из стоящих у дверей автоматчиков направил ствол в лицо Медведю и картинно передернул затвор, с ненавистью сжав рукоятку автомата.

— Спокойно, Прохор! — скомандовал Катя, не шевельнувшись и даже не повернув головы к своим гладиаторам. Он все так же зло смотрел на Медведя.

— Не мне тебя учить. Ты все знаешь сам, — продолжил тот, будто не обратив никакого внимания на то, что нервный «шакаленок» мог его сейчас запросто шлепнуть. — Решение схода окончательное и обжалованию не подлежит!

Георгий встал из-за стола и, не прощаясь, пошел к выходу.

— Не жди санкций! — бросил он по ходу. — Вот мой тебе совет!

Он уже почти вышел за порог и вдруг каким-то внутренним чутьем понял, что сейчас произойдет. С разворотом пригибаясь, Медведь отпрыгнул вбок, за спасительную стену, и тут же длинная автоматная очередь с треском прошила коридор и дерматин входной двери. Присев у входа в чулан, Медведь успел выдернуть свой «тэтэшник» и, не высовываясь, сделал наугад два сквозных выстрела по коридору. Потом в два прыжка оказался в конце коридора, выбил нотой входную дверь и вырвался на воздух, тут же метнувшись влево.

— Гаси его! — услышал он за спиной хриплый истошный крик Кати. — Сучара не должен уйти!

По коридору с топотом, веером стреляя на ходу, ко входной двери неслись мордовороты Кати. Они ошалели от упущенной возможности завалить Медведя, и теперь старались достать его беспорядочной стрельбой. И вдруг с улицы, разбивая в щепы косяк входной двери, ударил крупнокалиберный станковый пулемет, разорвав в клочья выскочившего за Медведем пацана. В следующую секунду пулеметная очередь насквозь прорезала дощатую стену пристроенного коридорчика, точно острый нож раскромсав его на куски.

Все кончилось в считаные секунды. Георгий прислушался к внезапно наступившей тишине, и в сопровождении своих помощников, выделенных на эту операцию ленинградским сходом воров, вошел в заполыхавший дом. Окровавленное, бездыханное тело Кати валялось, скрючившись, на полу в коридоре. Рядом темнели трупы двух других его корешей, получивших изрядную дозу свинца, так и не успевших понять, что же произошло.

— Видно, заранее почувствовал Катя, что так просто я от него не отстану… Но понадеялся на своих головорезов напрасно, — тихо проговорил Георгий. — Вот теперь и определились, кто из нас сильнее и кто прав…

После ряда суровых разборок авторитет Медведя вырос как на дрожжах. Теперь о Гере Медведеве пошла весть не только по воровским малинам, но и по всем зонам. И не просто как об умелом, удачливом медвежатнике, но как о твердом, крутом вершителе воровской воли, воровского закона, безжалостно выкорчевывающем всех, кто этот закон не чтит. Из лагерей ему прилетело немало ободряющих маляв с поддержкой. Многие авторитетные воры разделяли его позиции. Получил он письмецо и от авторитетного вора Заки Зайдуллы по прозвищу Мулла, который целиком и полностью поддержал войну Медведя против беспредельщиков и обещал на всех заполярных зонах поддержать его масть.

Очухавшись маленько после столь стремительного возвращения в воровской круг Ленинграда, Медведь решил заняться делом, о котором в последние перед освобождением месяцы думал неотступно и о котором так много рассуждал вместе с Егором Нестеренко.

Но именно тут неожиданно вышел полный облом: по прежнему адресу найти Егора не удалось. И о его судьбе долго узнать ничего не удавалось. Медведь уж было совсем отчаялся найти Егора живым, как вдруг обнаружился один старый общий знакомец, который сообщил, что Нестеренко уже два года как переехал жить и работать в Москву. Что ж, решил Медведь, значит, есть Бог на свете. Видно, судьба ему опять вернуться в столицу. Там он скорее найдет и Катерину, и сына своего Макарку, которого в последний раз видел годовалым — теперь уж, должно быть, совсем взрослый пацан стал, четырнадцать годков как-никак, можно сказать, мужик уже…

И в декабре пятьдесят третьего года Медведь вернулся в Москву.

 

Глава 15

Выйдя из здания Ленинградского вокзала и вдохнув морозного московского воздуха, я заметил на привокзальной площади маленькую будочку с надписью «Справка». Эти будочки появились в Москве вскоре после войны, и я таких не видал никогда — может, потому она сразу и бросилась в глаза. Я, конечно, сильно сомневался, что эта «Справка» поможет мне в поисках недавнего переселенца Егора Сергеевича Нестеренко и моих родных Катю с сыном Макаркой. Но тем не менее решил проверить нововведение советских властей.

— Можно у вас взять справочку? — обратился я к симпатичной девушке в окошечке.

— Да, пожалуйста! — ответила она, мило улыбнувшись мне, как старому знакомому. И через пять минут выдала бумажечку с адресом и телефоном, чем поразила меня необыкновенно. Информация, правда, имелась только о Егоре Сергеевиче Нестеренко: он, оказывается, работал доцентом на кафедре экономики в Московском университете. Сведений же о Екатерине Ивановне Провоторовой в Мосгорсправке не оказалось. Что меня несколько и огорчило, и сильно обеспокоило. Ну ладно, думаю, встречусь с Нестеренко — может, от него что узнаю.

С Егором я лицом к лицу столкнулся прямо у ворот университетского здания на Моховой, когда тот торопливо направлялся к метро.

— Здравствуйте, Егор Сергеич! — просто обратился я к высокому сухощавому мужчине в пышной лисьей шапке.

Услыхав оклик, Нестеренко повернулся ко мне и сразу же радушно бросился меня обнимать.

— Гера… Ты?! — воскликнул он с таким облегчением, будто сбросил с плеч тяжелую ношу. — Ну вот ты и вернулся! Теперь мы можем продолжить с тобой наши беседы, — добавил он так, словно мы расстались только неделю назад и словно не было этих долгих тринадцати лет.

Мы сидели в небольшом кабинете просторной профессорской квартиры в старом доме на улице Семашко, сплошь заставленном книжными полками, и то радостно, то печально вспоминали довоенную жизнь… Пили водку и закусывали закупленной тут же по соседству в гастрономе докторской колбасой, нарезая ее толстыми ломтями. Я сначала предложил заехать и отметить встречу где-нибудь в хорошем ресторане, но Нестеренко отказался, сказав, что в его «конуре» это будет уютнее. Он оказался прав: тут и впрямь было уютно и покойно. В какой-то момент Егор, помолчав, очень серьезно спросил меня:

— Скажи, Георгий, ты получал мои письма? Я ведь накануне войны отослал тебе на зону… около двух десятков. Ты получил?

— Нет, Егор! — напрягся я. — Ни одного. Ни от тебя, ни от кого другого. Видно, не сработала лагерная почта, боюсь, пошли все твои письма в лучшем случае на самокрутки, а скорее всего, в лапы к операм. Я ведь и сам писал тебе окольными путями, но, вижу, и ты ничего не получал.

Егор кивнул и, мрачно глядя исподлобья, добавил:

— Я ведь, Гера, решил, что тебя уже нет в живых. Потому и перестал писать.

Мы помолчали. После долгой паузы Нестеренко, глядя мне прямо в глаза, сурово спросил:

— Значит, не знаешь ничего?

Меня резанули его слова, и я молча, насупившись, приготовился узнать то, что могло быть для меня самым страшным. Но Нестеренко тянул, видно не решаясь сказать мне все напрямую:

— Я сообщал тебе, что в Москву перебираюсь, что меня пригласили в МГУ читать курс лекций на факультете. Если бы тогда не согласился, как знать, может, уже и не было бы меня в живых — многие наши университетские в блокаду полегли. Такие люди, светила науки, умницы, ученые мирового масштаба. По милости товарища Жданова были забыты и брошены на голодную смерть. Хотя, конечно, война…

В кабинете вновь повисло тягостное молчание. Я чуял, что Нестеренко тяжело и мучительно готовится выложить мне самую главную новость.

Мы закурили. Егор как-то отрывочно продолжал рассказывать, как бедствовал во время войны. Как ему приходилось жечь самые толстые книги, чтобы топить буржуйку. Жалко теперь тех редких книг… Ну да…

Выпили еще. Немного помолчали…

— А я, знаешь, верил, что мы свидимся, — вдруг окрепшим твердым голосом произнес Нестеренко. Не говоря больше ни слова, он встал, подошел к книжной полке и достал с полки перетянутый резинкой пакет. — Это тебе, — только и сказал Егор и вышел из кабинета.

Я осторожно распечатал пакет — и сразу узнал почерк Кати. Сверху стояла дата: 23 ноября 1940 года.

Я стал читать, внутренне сжавшись от недоброго предчувствия:

«Любимый! Гера! Ко мне вчера приходили с обыском. Офицер госбезопасности или милиции — я не поняла. Судя по его вопросам, он тебя хорошо знает. Его фамилия Калистратов. Звать Евгением Сысоевичем. Очень плохо о тебе отзывался, называл врагом народа. Во время обыска перевернули всю квартиру, хозяйка была очень недовольна. Вскрыли пол у входа, нашли какой-то тайник. Что-то оттуда взяли. У меня, Гера, предчувствие, что это не последняя наша встреча с Калистратовым. Поэтому я тебе и пишу это письмо. Егор пообещал нам с Макаркой помочь побыстрее из Ленинграда выехать обратно в Москву. Но только с билетами сейчас очень трудно. Я боюсь ареста.

Целую тебя крепко. Люблю. Мы с Макаркой будем ждать тебя, когда бы ты ни вернулся. Будь счастлив.

Твоя Катенька».

Ниже была приписка, уже сделанная карандашом.

«Если ты сейчас читаешь это письмо, значит, меня уже больше нет на этом свете. Так мы договорились с Егором: когда тебя выпустят из тюрьмы и мы с тобой встретимся, Егор это письмо мне вернет».

Мне стало тяжело дышать. Я сжал кулаки и с силой зажмурился, словно боясь дать слезам пролиться на этот клочок бумаги, на эти последние слова самого родного, самого близкого мне человека. Чудно: но я уже давно забыл, что такое слезы. Я, пожалуй, не плакал со времен голодного вологодского детства.

— Сволочи! — только и смог я выговорить, чувствуя, как удушающий ком подступил к самому горлу и как слезы неумолимо заволакивают глаза и весь мир вокруг.

В комнату тихо вошел Нестеренко, присел рядом и обнял меня за плечи.

— Катя погибла в сорок первом. Ее с Макаркой взяли через два месяца после твоего осуждения. Некий Евгений Калистратов из «большого дома» руководил. Посадили их с малышом в «Кресты». А потом ей дали срок за недоносительство. Пять лет. Но в лагерь переправить не успели — война началась. И зимой, когда город уже был окружен, позезли спецконвоем на пересылку. Макарка при ней оставался. А на Ладожском озере в их грузовик ударила немецкая бомба. Вот и все, Гера…

Я уронил лицо в ладони и в открытую, не таясь и не стесняясь посторонних глаз, тяжело и горько заплакал, впервые за долгие-долгие годы.

Потом мы с Егором выпили уже серьезно, точнее, пил я один, а Егор только компанию поддерживал, отпивая из рюмочки. Я жахнул два полных граненых стакана. Не захмелел, а только сильно озверел.

— Клянусь, Егор, клянусь тебе всем святым, что у меня, грешника, еще в душе осталось, я найду эту сволочь, я его вот этими руками порву…. Ты хоть знаешь, кто это?

— Откуда? — искренне удивился Егор. — Мне с этим гэпэушником, слава богу, не довелось встречаться!

— Довелось, Егорушка, еще как довелось! — закричал я с остервенением. — Это же бывший наш с тобой кореш-жиган из восьмого барака. Женька Копейка! Ну гнида продажная! Падаль! Да я его, суку, порешу и за это в любой острог сяду, на плаху пойду, — тихим страшным голосом чеканил я. — Ну, не жить ему на этом свете: пока я его не найду и не сгублю — не успокоюсь!

Узнав о том, кто такой этот Калистратов, Нестеренко тоже долго и мрачно сидел в раздумьях, видимо вспоминая и соображая что-то свое.

Потом, к утру, когда слетело тяжелое похмелье, я расспросил Егора про обыск, учиненный перекрасившимся вором в моей ленинградской комнате, и узнал, что налетели энкавэдэшники внезапно, среди ночи, и, как потом Катя успела сказать Егору, до этого никакой за ней слежки не было. Но я-то вспомнил, что задолго до моего неудачного налета на «Речфлот», задолго до моего ареста под окнами моей съемной комнаты маячил фургон «ХЛЕБ» — выходит, хвост мне прицепили загодя. Но как узнали?

Это была загадка.

Я отвлекался от тяжелых раздумий о потерянных Кате и Макарке, надеясь залить черную тоску водкой и утопить ее в воровском кураже. Но неудачно. Попробовал на первых порах, разыскав своих подельников, вернуться к старому ремеслу, да пару раз после долгой подготовки верное дело срывалось. А тут как раз подвалили новые заботы. Все чаще обращались ко мне авторитетные воры за подмогой. Относительная стабильность в отношениях между урками и советской властью просуществовала считаные годы. Резкие перемены в политической сфере сильно влияли на жизнь уголовной среды. После амнистии пятьдесят третьего настала короткая пора расцвета законников, да потом, когда Берию, как говорится, раскороновали и расстреляли и власть захватили обиженные сталинским режимом партаппаратчики, государство осознало, что прежнее благостное отношение к уркам как к «социально близкому элементу» отдачи никакой не дает. Уголовных авторитетов объявили врагами народа. И началась чистка лидеров блатного мира. Окончательно разуверившись в трудовом перевоспитании, органы решили физически истребить законных воров. Были созданы так называемые ТОНы — тюрьмы особого назначения, куда стали массово сгонять влиятельных уголовных лидеров. До этого в сибирских лагерях содержались прежние враги народа — политические осужденные. Теперь авторитетные вожаки уголовного мира вновь стали пополнять собой контингент зон.

Насколько крепка была решимость властей искоренить законников, видно по тому, что силовые ведомства, то есть и милиция, и спецорганы безопасности, стали с одобрения руководства страны — негласно, правда, — воздействовать на воров особыми методами, не предусмотренными законодательством.

Теперь государство уже не пыталось заигрывать с ворами в законе. Им давали максимальные сроки. Кроме физического давления, законников пытались опорочить и в их собственной среде: уголовный розыск фабриковал компру, которая через стукачей и провокаторов распространялась по зонам. Законникам надо было напрягать все силы, чтобы просто выжить. В этой ситуации, когда влияние законников несколько ослабло, наверх полезли бандиты и гопники-грабители разных мастей, называемые беспредельщиками. Этим беспредельщикам сразу захотелось власти. В лагерях появились «красные шапочки», «анархисты», «чугунки», «ломом подпоясанные» и прочие группировки, относящиеся к фраерам и не имеющие отношения к старой воровской гвардии. Они быстро оценили преимущества поощряемого лагерными властями беспредела, и с ними воры старой закалки тоже повели беспощадную войну. Но об этом как-нибудь в другой раз…

Не лучше обстояло дело и на воле. Из-за ослабления контроля со стороны авторитетных воров в городах развелось множество мелких бандитских стай, которые никому не подчинялись и частенько становились рассадниками того же самого беспредела.

Все эти новые веяния вновь заставили самых дальновидных урок прийти к простому, в общем-то, решению: сплотить всех истинных воров в законе, создать всеобщий, как бы всесоюзный, общак, передав всю власть над воровским сообществом большому сходу.

Идея-то принадлежала старым волкам вроде Муллы, который по привычке парился на зоне и оттуда рассылал свои зажигательные малявы по всей стране, но и я ее поддержал. Ведь я давно взял на вооружение байку Егора про итальянскую мафию, все преимущества которой он мне так детально живописал еще до войны. Но протолкнуть идею оказалось непросто. Сама необычность затеи требовала немалых усилий, чтобы убедить авторитетных воров во всех концах Союза — равных среди равных, — выстроить четкую вертикальную структуру власти в уголовном сообществе и самим добровольно подчиниться верхушке узкого круга доверенных лиц. Последнее-то и было самым сложным.

* * *

С этим я и решил, оказавшись в Москве, собрать всех знакомых воров. Повод нашелся сразу — день рождения Бобра, старейшего из оставшихся на воле урок. Я знал его еще с Тобольского централа, и оба мы испытывали друг к другу уважение, так что трений и недопонимания между нами не возникло и теперь. Бобер просьбу использовать в качестве повода для сходки собственный день рождения выслушал с усмешкой. Потом потребовал выложить все начистоту. Я рассказал все, о чем думал все эти годы. Бобер, обмозговав мои слова, согласился помочь. Только посоветовал пока не спешить: старорежимная братва могла не сразу все понять. А уж новоявленные беспредельщики и вовсе слушать не станут — скорее, объявят «революционерам» войну. Предварительная наша беседа протекала у сожительницы Бобра на Ордынке. Мы сидели на кухне. На столе стоял необходимый набор: бутылка коньяка, две бутылки водки, батон «Докторской» колбасы, миска соленых огурцов, горка свежих пирожков с Рогожского рынка да еще какая-то закуска.

Был разгар лета. В открытое окно со двора тянуло жаром, но ветерок, хоть и горячий, все равно освежал. Бобер сидел в одной майке. Разрисованное татуировками тело лоснилось от пота. Выпили еще по одной. Бобер закусил бутербродом с колбасой и широко, раскрыв рот с выступавшими вперед резцами, из-за которых и получил свое погоняло, с аппетитом откусил.

— Ты, Медведь, не лезь поперед батьки в пекло, — веско рокотал он. — Всему свое время. Быстро только кошки плодятся. Дело серьезное, замахнулся ты далеко. Тут можно все разом испортить.

— Так ведь назрело, Бобер, — напирал я. — На улицу вечером скоро уже выйти будет нельзя. Того и гляди, какой-нибудь шкет на тебя с пером полезет, потребует трешник на мороженое.

Бобер дожевал бутерброд, выбил из пачки «Казбека» папиросу и, закурив, задумчиво пустил через ноздри две густые струи дыма.

— Знаешь что… Ты только, не дай бог, не лезь сам в этом большом сходе в главные смотрящие. Ни к чему. Мы лучше вот что сделаем…

Бобер вновь разлил водку по стаканам. Сквозь папиросный дым я видел горящие, все еще живые, несмотря на годы, пронзительные глаза старого законника — и угадывал в его взгляде согласие.

Через неделю на сход собрались в рощице под Москвой, недалеко от Клязьминского пансионата. Первый разговор состоялся. Я исподволь наблюдал за реакцией московских авторитетов и понимал, что старик Бобер оказался прав: идею объединения сил и общаков встретили в штыки.

— Я думаю, никто не будет против, если Медведь сумеет наладить связь с окраиной, — урезонивал собравшихся Бобер. — А если договориться с региональными смотрящими, чтобы они начали отчислять свою долю нам в главный общак, так еще лучше будет. Пусть тогда Медведь будет смотрящим и над теми районами.

Пошумели, побазарили, помозговали — и согласились. Заодно приняли предложение Бобра выбрать меня смотрящим по Москве. В принципе никто не возражал, потому как должность хоть и почетная, но больно хлопотная.

— Ну вот дело и сделано, — сказал Бобер, когда мы потом с ним оказались вдвоем. — Хорошо, что ты сам не вылезал со своими предложениями, а я тебя стал двигать. Да еще авторитетом Заки Зайдуллы прикрылся. Оно и вышло все так, как нужно. Поддержка московских законников тебе обеспечена. Дерзай, но и об ответственности помни.

Последующие месяцы были заняты сверх меры. Необходимо было наладить связь со всей братвой, находящейся как на свободе, так и на зонах, закрепить старые связи, объехать регионы, получить первые взносы в большой общак, а главное, начать давно уже задуманное — организовать дело, которое бы приносило всему сообществу доход. Начали со скупки и перепродажи иностранной валюты, что обещало немалые барыши при существующем тогда в СССР полном запрете валютных операций.

В общем-то дело помаленьку двигалось. За полтора года я съездил на толковища с урками в Ленинград, в Мурманск, объездил всю Сибирь, добрался до самого Владивостока, и везде был принят как должно. Смотрящие городов заранее получали от меня и от Бобра малявы и были в курсе готовящихся нововведений. Никто в общем-то не возражал.

Не заладилось только с Новороссийском — крупным портом, где, как было известно, тайный оборот валюты был особенно велик. Моя интуиция сразу же подсказала, что несговорчивость местных воров объясняется просто: все дело в смотрящем — Петре Решетове по кличке Петрок Решето. С ним и возникли самые острые проблемы.

Сразу после войны, когда в Новороссийске от старых законников остались только одни воспоминания, как-то так получилось, что собирать деньги в городской общак доверили Решету. Может быть, он подмазал кого надо, — никто уже и не помнил. Тем не менее Решето с порученным делом справлялся хорошо, поэтому оно за ним и закрепилось. Но, прослышав о создании большой воровской кассы в Москве под надзором недавно освободившегося Георгия Медведева, он заартачился.

Чтобы не собирать по этому делу сход, я объехал всех московских законников, недавно благословивших меня на новое дело, и получил от них добро «обломать» Петрока. Решение далось в общем-то легко: хоть Петрок и был смотрящим по Новороссийску, но короноваться не успел, так что суровая разборка с ним формально не нарушала воровских правил. К тому же я навел справки и выяснил, в чем причина несговорчивости новороссийского пахана: Решето просто-напросто прокручивал общак в своих целях, потому совать нос в свои дела никому позволить не хотел. А за это даже законного вора, будь у него хоть три короны, следовало наказать очень сурово.

Тогда я попросил Бобра послать Решету маляву с сообщением, что к нему едет лично Медведь для того, чтобы утрясти все возможные недоразумения.

 

Глава 16

28 сентября

12:46

Сухарь снимал квартирку на Русаковской с прошлого года. Там же с весны у него жила Зинка, с которой он познакомился на Митинском радиорынке да и быстренько уговорил лечь в койку, а потом как-то само собой так вышло, что осталась у него Зинка на ночь раз, два, а потом и насовсем… А Сухарь не возражал: мало того, что со своего рынка каждый месяц тыщ пять-шесть приволакивала, так еще и прибиралась в доме, да жратву готовила, стирала постельное белье да его драные носки штопала. В общем, клевая была девка Зинка — даром что из Приднестровья… Молдаванки, они все работящие, хотя Зинка была никакая не молдаванка, а самая что ни на есть русская баба. В квартире на Русаковской у Сухаря был оборудован тайничок под линолеумом в прихожей, где он держал кое-какие сбережения втайне от Зинки. Если считать с прихваченными в Кускове баксами, то сейчас у него было тридцать шесть тысяч — сумма вполне пристойная для того, чтоб с годик безбедно пожить на веселом Кипре…

Час назад он встретился в Южном порту с одним знакомым белорусом, перегонщиком немецких подержанных тачек, и уговорился продать ему свою «газельку», причем даже аванс с него, лоха, слупил. И теперь, ощущая в кармане куртки приятную тяжесть тугой пачки стодолларовых купюр, Сухарь отомкнул ключом входную дверь и просочился в коридор. Встал у стены, прислушался: все тихо, ни звука. Ну правильно: Зинка уже давно к себе в Митино укатила. Он вошел в комнату — и остолбенел. Кровать была не застелена, и одеяло стояло горбом — точно под ним лежало тело. Неужто спит Зинка? Что это с ней стряслось? Сашка подошел к койке и увидал Зинкино голое плечо, высунувшееся из-под одеяла.

Он тронул ее — кожа у Зины была холодная как лед. Сухарь сдернул одеяло — ив горле у него забился немой вопль: в койке лежала абсолютно голая Зинка, а под ней во всю простыню расползлось бурое кровавое пятно. В боку у девчонки, прямо под неестественно побелевшей грудью, торчала рукоятка ножа.

Ив эту секунду он услышал за спиной тихий шорох. Недолго думая, Сухарь вцепился в рукоятку ножа, вырвал лезвие и, не обращая внимания ни на хлынувшую из глубокой раны пульсирующую волну крови, ни на острую боль, пронзившую раненную вчера ночью руку, развернулся и с глухим звериным урчанием бросился вперед.

Уже в прыжке он разглядел двух невысоких чернявых парней в низко надвинутых на глаза вязаных шапочках. В руках у обоих что-то блестело, но Сухарь, не тратя времени даром, стал быстро-быстро размахивать перед собой ножом, вспоминая, как учили в секции боевых искусств, и точным свистящим взмахом полоснул одного из парней наискосок по роже. Парень охнул, выронил из ладони большой шипастый кастет и схватился руками за свою рожу, потом покатился на пол, сбив стул, отлетевший в сторону. Сухарь подхватил стул за две ножки и обрушил его на голову второму, который, похоже, был уверен, что застиг жертву врасплох, и явно не ожидал от него такой прыти. У него в руке тоже был зажат кастет, но он ему оказался абсолютно не нужен, как только парню на темя обрушился стул. Потеряв равновесие, он грохнулся рядом со своим напарником, который, стеная от боли, катался по паркету. Сухарь, обезумевший от ярости и страха, еще несколько раз полоснул обоих уже беспомощных противников ножом по шее и кинулся в коридор. Его била мелкая дрожь, когда он, ломая ногти, отдирал квадраты линолеума над нишей с тайником. Теперь ему все стало ясно. Теперь он стопроцентно убедился в верности своей догадки, что и ему тоже был вынесен смертный приговор — еще до того, как ему дали точный адрес того особняка в Кусковском парке. Он должен был найти в доме сейф, вынуть оттуда тот самый хренов чемодан, убрать обоих своих подельников, доставить чемодан заказчику — и после этого его прирезали бы вот эти самые два чернявых ухаря… Ах, сука!.. Ну как же он мог так лажануться…

Нет, ждать больше нельзя ни минуты. Надо срочно возвращаться на Шаболовку, где у него в таком же тайнике лежат остальные баксы, по-быстрому покидать в сумку какие-нибудь вещички и рвать, рвать из Москвы. Хорошо, у него загранпаспорт еще действует… Ага, вот паспорт. Не забыть бы. Там у него вклеена полугодовая шенгенская виза, которую он весной купил за пятьсот баксов… Жалко ему было тогда отдавать за эту вклейку полштуки зеленых. Но вот, оказалось, не зря потратился — пригодилась виза…

— Теперь все будет так, как решит большой сход! — веско бросил Медведь и, словно отсекая саму возможность возражения, решительно припечатал ладонь к столу. Произнес он эти слова с таким значением, будто хотел сказать: «В противном случае будете иметь дело со мной, лично!»

Напротив через стол на Медведя недобро и без видимого страха посверкивал глазами Петрок Решето. То, что он не выказывал тревоги, а даже по мере их натянутого разговора все чаще в усмешке кривил свое помятое, словно коровой жеванное лицо, начинало Медведя раздражать.

Разговор этот проходил на нейтральной территории в доме новороссийского барыги Сереги Бугрова по прозвищу Булька, тучного, неповоротливого увальня лет шестидесяти, известного, однако, не только оборотистостью, но и рассудительностью, честностью, что само по себе вызывало уважение.

Известен Булька был также тем, что никогда не злоупотреблял своей осведомленностью, хотя часто его хату использовали для своих встреч черноморские авторитеты и он невольно становился свидетелем таких важных разборок, что, шепни он о них в нужное ухо, его бы иные озолотили, а другие представили к правительственной награде и взяли на пожизненное обеспечение. Но Булька знай себе помалкивал, что в конечном итоге шло только ему на пользу, да и на здоровье благотворно сказывалось. Более того, иногда его рассудительность, а главное, его полный нейтралитет и обособленность от интересов конфликтующих сторон заставляли местных воров прибегать даже к его совету.

Так что Булька был проверен неоднократно и считался вполне надежным человеком в воровском мире. Все это было известно, потому, когда Решето предложил Медведю выбрать место стрелки, тот сразу вспомнил о Бугрове.

Сейчас хозяин дома грузной глыбой сидел у пузырящейся под ночным бризом занавески и напряженно прислушивался к жесткому разговору. Солнце давно зашло, и, как всегда бывает на юге, стемнело стремительно и бесповоротно. Со стороны близкого моря сквозь приоткрытое окно вместе с шумом разбивающихся о берег волн доносился запах сырой рыбы.

Медведь оглянулся на сопровождающих его быков. Шнырь — плотный голубоглазый крепыш, славящийся умением орудовать заточкой, нахохлившись, застыл в шаге позади стула. Еще двое пристроились у стены, которую украшал коврик с вышивкой: троица белых лебедей, гордо выгнув длинные шеи, плыла по голубой глади озера. Тут, у стены, и стояли два пустых стула, куда им предложил сесть Булька.

Медведь заметил, как, прежде чем сесть, Коля Сохатый, высокий и чуть сутулый парень, вроде бы невзначай провел ладонью по коврику, прощупывая стену. И лишь убедившись, что все нормально, сел рядышком с абазинцем Ахмедом. По другую сторону стола, позади Решета, расположились трое его гладиаторов. Только они, в отличие от медведевских, остались на ногах, хотя стульев в комнате было достаточно.

Один из решетовских тихарей особенно не понравился московскому гостю. Молодой еще, лет двадцати двух-трех, маленький, даже ниже Медведя, и какой-то кривобокий, парень стоял ближе всех за спиной Решета и, стреляя по сторонам черненькими бусинками глаз, тревожно избегал чужих взглядов. И все время между пальцев его правой руки порхал крохотный, почти игрушечный, но с виду довольно увесистый ножичек.

Медведь тут даже пожалел, что не взял с собой на встречу еще двоих пацанов, с которыми прибыл из Москвы в Новороссийск — Сережку Моховикова по кличке Серый и Витьку Шило, — ребята, в первый раз увидевшие море, с разрешения смотались к пристани купаться.

Медведю, прямо сказать, была не по нутру сегодняшняя встреча. Возможно, не заладилось что-то с утра, возможно, встал не с той ноги, но настроение становилось все хуже и хуже. А ведь Петрок Решето хоть и с трудом, но начал вроде уступать позиции и согласился сдавать долю в общую казну. Георгий снова поднял руку и еще звучнее, чем в первый раз, припечатал ладонь о столешницу.

— Как решили на сходе, так и будет.

Решето, оскалив в ухмылке лошадиные желтые зубы при этом втором шлепке — окончательном подтверждении столичного гостя идти до конца по наведению порядка в Новороссийске, — полез во внутренний карман пиджака.

Быки, стоявшие за спиной своего главаря, Решетова, как-то сразу поменялись в лице. Медведь это скорее не увидел, а почувствовал нутром, краем глаза заметив, как напряглась охрана Решета, находящаяся сбоку от него. Петрок вытащил из кармана длинную массивную зажигалку. Лениво потянулся к пачке папирос на столе. Ловко бросил папиросу в рот, и, зажав в ладони длинное тело зажигалки, стал не спеша прикуривать папиросу.

Медведь вдруг подумал, а на хрена Решето все время носится с этой массивной, оттягивающей карман хреновиной. Петрок человек не бедный, мог бы обзавестись дорогой, миниатюрной зажигалочкой. И вдруг мелькнула мысль, от которой похолодела спина. Уж не прячет ли что Петрок в этой длиннющей, как крупнокалиберный патрон, зажигалке? Ну слишком уж она длинна.

Не бомбу же туда засунешь! А может, Петрок наркотой балуется? И носит кайф с собой в таком хитром сосуде. Медведь внутренне усмехнулся и попытался отвлечься от этой дурацкой зажигалки, которую Петрок продолжал крутить в руке, пропуская между пальцев точно так же, как и его кривобокий шкет свой ножичек. Медведь попытался успокоиться, но мысль, раз возникнув, продолжала стремительно набирать вес, тяжелела так, что он не мог заставить себя шевельнуться. А поймав наконец тяжелый, напряженный взгляд из-под сощуренных от густого папиросного дыма век Решета, он понял, что оказался прав и что времени на раздумья не осталось.

Медведю показалось, что время остановилось. Его тотчас из холода бросило в жар. Снизу из зажатого в кулаке Решета зажигалки выпрыгнуло длинное, блеснувшее сталью лезвие, и новороссийский пахан почти без размаха, со страшной силой ударил рукой сверху вниз. Тонкое лезвие ножа впилось в лежащую на столе правую руку Медведя и, пробив ее насквозь, глубоко ушло в стол. Второй рукой Решетов как клешней сжал левую руку Медведя.

Он видел, как стоявший рядом с ним маленький кривобокий парень, резко дернулся и взмахнул рукой. Ошеломленный не столько болью, которую он пока даже не успел почувствовать, сколько коварством новороссийского смотрящего, Медведь оглянулся на своих бойцов, не понимая, почему они бездействуют и не бросаются ему на выручку. И ему мгновенно все стало ясно.

Верный Штырь, здоровенный пацан, беспомощно сползал вниз, заваливаясь Медведю на плечо. Из его горла торчала тонкая рукоять того самого, казалось, небольшого безобидного ножичка, которым все поигрывал кривобокий с колючими глазками. Сидящих на стульях у стены Сохатого и Ахмеда, попытавшихся было встрепенуться, схватили за головы руки, появившиеся неожиданно из-под висящего на стене коврика с лебедями. Их тут же ножами полоснули по горлу крест-накрест. С бойцами Медведя все было кончено. Сочным сиплым голосом ругался Булька, которому Сохатый в предсмертной борьбе едва не проломил ногой башку. А Ахмед все же успел выхватить пистолет, но стрелял уже ничего не соображая. Пули ушли в окно. Звон падающего стекла было последнее, что в своей жизни слышал Ахмед. Простреленная занавеска на окне заколыхалась, открывая черную пасть ночи, откуда продолжал гулко ухать морской прибой. Петрок, злобно сузив глаза на мятом одутловатом лице, орал на своих пацанов, грозя утопить за плохую работу.

— Я кому сказал: все сделать без шума! Если бы надо было шумнуть, я бы один их всех положил. До стрельбы довели, окно разбили, теперь надо торопиться. Все, суки, мне испортили, теперь придется от этого столичного фраера избавляться!

Решето, свирепо раскачав лезвие ножа зажигалки, резко выдернул его из столешницы. Медведь только сейчас почувствовал адскую боль, но постарался не обращать внимания. Тут сзади ему накинули на шею веревку и резко затянули. Что-то про воровские понятия закричал густым голосом Булька, в ответ ему взвился Решето:

— Пасть захлопни, Бугор, и отвороти свою жирную афишу, а то я и тебя так распишу, мало не покажется.

«Нервы сдают у паскуды, знает, на что решился, тронув присланного сходом законника. Теперь ему хода назад нет: пан или пропал», — успел подумать Медведь, прежде чем сознание его выключилось.

…Очнулся он скоро. Вокруг все еще суетились, но уже не так бестолково. Он почувствовал, что руки и ноги стянуты веревкой. У стены лежали все трое его тихарей, конечно, мертвые. Со стены сорвали коврик, и в обнаружившемся там квадратном проеме мелькали темные фигуры. Кто-то, пробегая мимо Медведя, саданул его в бок ногой.

— Оклемался, паскуда! Легко не уйдешь, помучаешься, гнида!

— Мы так не договаривались, — сипло затянул Булька, появляясь в комнате вместе с Решетом. — У нас другой был уговор. Если бы я только знал про это…

— Заткни ширинку! — отрывисто гаркнул Решето, едва обращая внимание на хозяина хаты, — Ты, мудак, понял? Нет? Прокололся, так и молчи. Кто тебя заставлял мне помогать? Отказался бы, и все. А так тебе уже теперь не быть в престиже у законников. Серега, в общем, чмырь ты теперь…

Петрок Решето отрывисто отдал команду, и Медведя рывком вздернули на ноги. Оба теперь стояли друг против друга. Решето опять, как тогда, когда прикуривал, сузил глаза на отекшем лице.

— Жаль, времени нет, а то бы я тебе устроит веселый конец. Чтобы всю твою спесь согнать.

Он задохнулся от ненависти.

— Приехал тут, королек, на готовенькое, думал, что я тебе сразу все отдам — да еще даром. Не на фраера напал, Медведь, Мы еще поглядим, каков ты на самом деле Медведь!

Немедленно за спиной хозяина возник кривобокий, лезвие снова просочилось между пальцами его правой руки и тут же заплясало перед глазами Медведя, словно продолжение ладони.

— Ладно, не до того, — остановил своего тихаря Петрок Решето. — Как ни жаль, а придется кончать его по-простому, по-флотски. Ты у нас сейчас поплывешь, как рыбка. Гурьян, тебе поручаю. Привяжи к ногам камень потяжелее. И концы в воду.

Он отступил и дал отмашку. Сзади на голову Медведю немедля накинули длинный, какой-то вонючий мешок, который опустился почти до колен. И Медведь порадовался этому, потому что вдруг понял, — будет время скрытно вытащить спрятанную в рукаве финку. Не станут же его топить прямо у берега, должны вывезти подальше, бросить поглубже.

Сквозь мешок его несколько раз ударили ногами.

— Ну, Решето запомни мои слова, — прохрипел глухо сквозь мешковину Медведь, — тебе не жить. Думаешь, скрутил меня? В море бросил — и все? Выкуси! Я тебя с того света из-под воды достану. Ты сдохнешь так скоро, что подумать не успеешь.

Кругом раздались злые смешки подельников Решета.

А Медведь подумал о своих ребятах, оставленных им в городе, хотя они и просились с ним на эту роковую встречу. Может, оно и к лучшему, живы остались. Даст бог, еще сыграют свою скрипку в этой черноморской кровавой разборке. Ему бы сейчас самому незаметно освободить руки, а потом выбраться из мешка. Пока люди Решета продолжали суетиться вокруг, готовясь переправить трупы и его самого к морю, Медведь продолжал упорно, с трудом выуживать финку из рукава и уже начал свой путь к свободе. Еще до того, как его стали выводить из дома, он успел высвободить финку и уже надежно взял ее в руку. Теперь нужно перерезать веревки на руках. Это самое главное. И в этот момент, когда его вывели во двор и он услышал шум близкого прибоя и даже сквозь мешок почувствовал свежесть морского ветра и свободы, — его остановили.

— Лучше не рисковать, — услышал он тихий голос Решета, — мочи его прямо здесь.

— Да ну, — возразил голос Гурьяна. — Он хоть и хлипкий, но чего корячиться, и так дойдет. До моря-то с полкилометра будет.

— Не ной! — оборвал его Решето. — Кто-нибудь обязательно увидит. Обязательно найдется какой-нибудь мудила, который сейчас на бережку сидит, пялится. Увидит мешок о двух ногах, капнет ментам. Лучше не рисковать, — жестко повторил он. — А на лодке с тобой Кривой поедет.

В ту же секунду Медведь понял, что сейчас произойдет непоправимое и все для него закончится. И верно — на голову ему обрушился тяжелый удар, и уже во второй раз за последние минуты он потерял сознание.

Очнулся он, когда новый удар обжег ребра. Медведь, ловя губами воздух, понял, что его швырнули на дно лодки, и он боком вмялся во что-то твердое, вроде как железяку. Не иначе якорь… Его отпихнули ногой, потом невидимые руки схватили его и оттянули в сторону. Кривой — а это был он — удивленно вскрикнул совсем рядом:

— Да эта падла меня порезала! Гурьян, у него нож, бля буду!

Медведь еще не пришел в себя и не сразу оценил последствия того, что произошло. Ему наступили на голову, кто-то сел на ноги, невидимый якорь снова впился ему в ребра. Мешковина была тут же вспорота, нож обнаружен, вырван у него из руки вместе с последней надеждой.

Мешок тоже сорвали. Над головой качалось небо, крупные звезды выглядывали сквозь толстые светло-сизые облака. Медведь, изогнувшись всем телом, чтобы хоть немного избавиться от этой железки, что продолжала раздавливать ему ребра, изо всех сил ударил ногами по ближайшему темному силуэту.

— А ты, сука такая! — приглушенно, но яростно взвыл Гурьян. На Медведя посыпался новый град ударов. Из-за возникшей потасовки лодка качалась как на штормовых волнах. — Я же говорил, Кривой, этого фраера надо было сразу мочить, что мы с ним нянькаемся?

Медведь понимал, что сейчас, возможно, только шум остался у него в арсенале, только шум может помочь ему спастись. А вдруг услышит кто-нибудь на берегу? И потому он продолжал громко выкрикивать угрозы.

Чья-то грязная ладонь попыталась зажать ему рот, потом вонючие пальцы стали рвать ему губы. И когда Медведь непроизвольно открыл рот, туда стали запихивать масляную тряпку. После этого он почувствовал, как к ногам привязывают что-то тяжелое.

А потом его снова били, но боли он уже не чувствовал. Просто терпел, ждал и на что-то надеялся.

Качка усилилась. Выглянула луна, осветив ненадолго все вокруг: и внутренность лодки, и обоих его палачей, неумело взмахивающих длинными тяжелыми веслами.

На веслах сидели в затылок двое — Кривой и Гурьян, гребли без особого напряжения, но лодка упорно продвигалась в открытое море. Не терпелось, гадам, побыстрее отправить Медведя с его мертвыми подельниками к рыбам. Волнение на море между тем все больше усиливалось, лодку качало все сильнее и сильнее.

В свете луны Медведь разглядел, что конец веревки, опутавший его лодыжки, был привязан к ушку небольшого бетонного блока. Килограмм на сорок — пятьдесят веса. Значит, это грузило и утянет его на дно? С таким грузом не вынырнуть даже и с развязанными руками.

Конечно, никакой надежды выплыть с этой бетонной чушкой нет. Медведь представил себе, как будет извиваться, медленно погружаясь на дно, пока не задохнется, пока не погаснет его сознание. И невольно захрипел от бессильной ярости и ненависти. Сидящий рядом от него на веслах Кривой, услышав это хрипение, не переставая грести, лягнул его ногой, потом бросил весла и повернулся к Гурьяну:

— Чего мы корячимся, как мудаки? Давай его прямо тут сбросим, и вся недолга.

— Греби давай, — крикнул Гурьян. — Еще рано. Помнишь, Решето что сказал? Ты же знаешь, какая здесь глубина — всего ничего, по шейку, и только. Отплывем подальше, еще метров сто. Там сразу впадина начинается, туда его в пучину и кинем. А тут его за два дня найдут, потом делов не оберешься.

Двое вновь налегли на весла. Чем ближе была невидимая черта, отделявшая Медведя от неминуемой гибели, тем все больше охватывало его лихорадочное отчаяние. Он искал хоть какой-то выход. Может, этих пидоров этим самым бетонным блоком да по башке: даже такая мысль пронеслась у него в голове. Медведь покрутил кистями рук и почувствовал, что запястья, стянутые второпях веревкой, чуть ослабли. Он незаметно стал ерзать, напрягаясь изо всех сил, с каждой секундой с надеждой ощущая, что руки освобождаются от пут. Неужели получилось?

От усилий не хватало воздуха, он тяжело дышал через нос, все время ощущая во рту мерзкий мазутный вкус тряпки, которую использовали его палачи вместо кляпа. Но теперь, когда он почувствовал, что его руки свободны, это было уже неважно. Теперь надо было выбрать момент для нападения, надо торопиться, надо сработать на опережение. Если прыгать за борт, то только сейчас. А уже там, в воде, попробовать освободиться от груза на ногах, и уж тогда эти чмыри ему не страшны.

Мысли в голове скакали со страшной скоростью. Медведю казалось, что он успевает передумать обо всем, пока Кривой делал всего лишь один-два взмаха веслами. Сам не замечая того, но Медведь уже инстинктивно, как хищник, подбирался к врагу, готовясь к смертельной схватке. Он подогнул ноги под себя, насколько хватило веревки. Теперь надо вскочить и, на ходу подхватив бетонный блок, нырять. А там помогай бог…

В этот момент скользкая луна вновь вынырнула из-за туч, — и все разом осветилось. Брызги, слетая с весел, сверкали в лунном свете.

— К нам, что ли? — вдруг встревоженно выкрикнул Кривой. — Этого еще не хватало! Гурьян, че делать?

— Заткнись! Сам вижу. Давай еще пару гребков, и будем на глубине. Успеем, не видишь, что ли?

Медведь, не понимая, отчего они так встревожились, уловил лишь, что речь идет о приближающемся фарватере. И вдруг осознал, что ждать больше нельзя. Промедлить сейчас — значит умереть. С громким криком вскочив на ноги, он подхватил бетонный груз и убедился, что веревка, соединяющая его щиколотку и бетонную дуру, достаточно длинна.

Лодку качнуло. Медведь с неимоверным усилием ослабевшими руками подхватил тяжеленный блок и с размаху обрушил его острой бетонной гранью на затылок Кривого. Он ясно увидел, как каменный клин вошел в голову, дробя черепную кость, как оттуда выплеснулась кроваво-белесая жижа… Медведь вырвал камень из кровавого месива и, не дожидаясь, когда второй из его палачей нанесет ему удар, спрыгнул с борта лодки в черную морскую воду.

Море сомкнулось у него над головой, и он не услышал шум мотора, лишь, падая в воду, краем глаза на миг увидел свет от яркого фонаря, — и тут же мрак и тишина морской воды окутали его.

Сначала он шел ко дну, мысленно готовясь к самому страшному. Но сдаваться не собирался. Он лихорадочно пытался развязать тугой узел на ногах. Натянутая веревка сдавливала лодыжку и тянула, тянула книзу… А узел все никак не поддавался. Пальцы израненной руки вообще не слушались.

Все кончилось неожиданно. Бетонная чушка вдруг потеряла для него вес, веревка перестала тянуть ногу и, ослабнув, ушла на дно. Ему все же удалось победить этот зловещий страшный узел, отделявший его от возможности остаться в живых.

Он легко взмахнул руками и через несколько секунд понял, что руки уже машут в воздухе. И тут две сильные руки подхватили его под мышки и потянули вверх, к воздуху, к жизни. Он жадно глотал воздух широко открытым ртом. С лодки смотрел на него его верный товарищ по кличке Серый.

Потом, когда уже перебинтованный, согретый чаем и водкой Медведь лежал под одеялом в номере городской гостиницы ВЦСПС, Серый взахлеб рассказывал ему, как, почувствовав неладное, в сумерках отправил Витьку Шило на разведку к дому Бульки. И тот успел как раз вовремя — услыхал шум борьбы, хрипы и крики, стрельбу, потом — как со звоном разлетелось оконное стекло, как его повели к берегу, как туда потащили тела убитых. Он бросился за Серым, и они, схватив на пристани бесхозную моторную лодку, бросились вдогонку за уходящим в море баркасом. И поспели как раз вовремя.

Медведь вернулся в Москву с созревшим решением. Все сразу стало ясно: сходу и ему лично объявлена война. Что ж, он был готов принять вызов.

 

Глава 17

Собрав в столице с десяток наиболее опытных и проверенных пацанов, продумав как следует всю ситуацию, Медведь уже через две недели вместе со своими бойцами снова выдвинулся в Новороссийск. Чтобы не светиться и не вызывать подозрений у приморской купленной Решетом братвы и у прикормленных им мусоров, Медведь один прибыл скорым поездом в Краснодар, а его бригада выдвинулась к Новороссийску загодя, отдельно от своего предводителя, обходными маршрутами, через Керчь, Ростов, Сочи.

На вокзале Медведя встречал его старый знакомый вор, татарин по кличке Ланик, недавно назначенный решением большого схода смотрящим по Краснодару. Информацию эту сход пока хранил в тайне и всей братве собирался донести после разборки с Решетом.

— Ну, как тут у вас дела? — спросил Медведь, усаживаясь в подъехавшую прямо к перрону темно-зеленую «Победу». — Не воюете?

— Да нет, вроде тишина! — ответил Ланик, еще не зная толком, по какому поводу к ним в гости пожаловал сам Медведь.

Ланик был из крымских татар, приземистый, чернявый, с проседью в волосах крепышок. В юности он промышлял карманником на рынках черноморского побережья, был знатным «хирургом», в своей работе использовал скальпель для резки карманов и иногда как орудие самозащиты, потому и прозвал его кто-то из образованных Ланцетом. Позднее от его погоняла только и осталась частица — Ланик, но никого уже давно и не интересовало, что оно обозначает. За Лаником прочно закрепилась слава бессребреника и кристально честного уркагана, который не мог стащить, точно подлая крыса, копейку из кармана ближнего своего.

— Это хорошо, — сказал Медведь добродушно. И будто бы невзначай уточнил: — А как Решето… поживает?

— Лютует, гад! — коротко ответил Ланик, враз уразумев, куда клонит опытный московский вор. Он достал похожий на старинную табакерку тяжелый золотой портсигар, открыл крышку и, выудив из него большую щепоть табака, с наслаждением сунул себе под язык.

— Будешь? — предложил он Медведю.

— Нет! Спасибо! — усмехнулся гость. — Не употребляю. Я лучше папироску закурю.

— Могу предложить восточный дурман! — не унимался Ланик, услужливо доставая другой портсигар — тоже золотой, еще богаче первого. Татарину страшно хотелось добиться расположения Медведя, краснодарский вор почувствовал: назревает что-то серьезное.

— Дурь? Ну так и быть, немного, за компанию, чтобы не обидеть встречавшего! — добродушно ответил Медведь, и они вместе закурили самокрутки, набитые лучшей краснодарской коноплей.

Медведь расслабился и, кайфуя, откинулся на мягкую спинку. «Победа» резво бежала по грунтовой дороге среди цветущих виноградников, и от пейзажа за окном ему стало покойно и даже весело, хотя он и понимал, что это легкое мимолетное опьянение ему подарила незатейливая сушеная конопляная смолка.

…На следующий день, погуляв и отдохнув в Краснодаре, Медведь вместе с Лаником выехал в Новороссийск в новеньком синем «Москвиче», который по тем временам считался престижной редкостью даже в этих благодатных краях.

Медведь и Ланик сидели рядом на заднем сиденье и впервые за время встречи говорили о делах всерьез.

— …Так вот я и говорю, — продолжал Ланик о своих взаимоотношениях с Петром Решетовым, — что он захапал себе все! Казалось бы, наш Краснодар, столица края, и какой-то сраный Новороссийск — не сравнить! Но вся беда в том, что там порт и курортное побережье, а он нас отсекает от этого лакомого кусочка, под себя подмял все вплоть до Сочи. Ну а там, сам знаешь, своих ртов хватает…

Ланик говорил торопливо, словно пытаясь вывалить на Медведя все свои обиды на Решето до приезда в Новороссийск.

— Надо созывать сход! — возмущался он, еле сдерживая себя, чтобы не перейти на сквернословие. — Пусть люди нас и рассудят!

Медведь сидел и не перебивал Ланика, внимательно слушая.

— Он, считай, и всю Кубань под себя уже подмял. Вся наркота в порту идет только через него. Турки на него Аллаху молятся, как на своего… бабаем его зовут. Ты представляешь: был Решето и вдруг стал Решет-бей! — зло засмеялся Ланик и тут же посуровел. — Обидно! Мне, татарину, обидно, что мои земляки из Крыма и Турции этого шакала за своего считают…

Слушая Ланика вполуха, Медведь вспомнил подробности своей разборки с Решетом, которая для него едва не закончилась трагическим исходом, и настроение у него сразу переменилось. Захлестнула его опять такая лютая злоба, что сил не было терпеть. Чтобы успокоиться и привести мысли в порядок, Медведь стал вспоминать все, что знал о Решете. С первых шагов Петрок начинал плохо — у него, видно, народу было написано: выйдет из непутевого парня беспредельщик первостатейный. Первая же его ходка была за попытку убийства. Допек пятнадцатилетнего кубанского пацана пожилой участковый за тунеядство, за нежелание учиться и работать, и хлопец, накрутив себя до предела, разрядил в мусорка украденное накануне ружье. А че?! Достал старый пек-ь своими нотациями! Вот и получил заряд в свою рожу поганую. И тут у него пошло все не как надо. Слепая ярость помешала рассмотреть в сумерках, что попался ему на дороге совсем другой старшина. А оплошность тоже сослужила свою службу — хоть и попал дуплетом прямо в голову, но рана оказалась несмертельная, чудом выжил старшина: этот помоложе, покрепче был. А Решето, тогда еще Петя Решетов, получил свою первую десятку.

Выйдя на волю, Петрок там долго не задержался и вновь залетел за хулиганство. До нынешнего, пятьдесят седьмого, года Решето совершил еще пять коротких ходок, так что из своих почти сорока лет жизни половину провел за решеткой.

В общем-то в зоне к нему претензий особых не было. Своей вотчиной он правил сурово, но по-честному. А слухи?.. Мало ли завистников. Из серьезных обвинений до поры до времени ничего не всплывало. Так, говорили, что часть грева прикарманивает себе, что любит чрезмерно комфорт, дорогие цацки, но это все мелочи. Несколько лет назад вышел Петрок Решето на волю, вернулся в Новороссийск и прописался в поселке Таманском. Как авторитетный вор, хотя и не коронованный, поддерживал связи с другими авторитетными ворами Кавказа и Крыма — Дато Ташкентским, Гиви Резаным, Костей Яблочком. Московские воры в законе определили княжить его в Новороссийске, что он с рвением и делал, руководя сборами в воровской общак.

А потом стали замечать, что он не чурается и дел, совсем не свойственных вору: стал заниматься перепродажей машин, связался с местной властью, стал набирать вес и в мирском обществе. Добрым его приятелем заделался заместитель УВД Новороссийской области полковник Неприходько, с которым его часто видели на загородной даче заместителя прокурора области, тоже с некоторых пор закадычного дружка Решета. Оба могли по просьбе друга позвонить начальнику РОВД, к которому был приписан Петрок и по-приятельски попросить не шибко давить на их общего знакомца. После чего добропорядочному гражданину Решетову отменяли любой административный надзор, закрывали глаза на многие темные дела, не давали хода назревавшим уголовным делам, жалобам, рапортам. В общем, у Решета в Новороссийске все было схвачено по серьезному. Перемещался по городу Петрок всегда в сопровождении двух-трех охранников. Жил в доме, который тщательно охранялся. Так что подступиться к новороссийскому приморскому пахану было непросто.

Прибыв тайно в Новороссийск, Медведь расположился в близлежащем рыбацком поселочке под видом курортника, с ним поселился верный ему вор по кличке Серый, его спаситель и доверенный отныне. Остальные бойцы бригады, прибывшие в Новороссийск поодиночке и по двое, разбили палатки в рощице неподалеку. После трех дней наружного наблюдения за Решетом Медведю вдруг несказанно подфартило: Петрок в субботу вечером отправился к тому самому барыге Бульке, в тот самый стоящий на отшибе домишко на берегу моря, где у Медведя состоялась роковая стрелка с Решетом и где Медведь чуть не лишился жизни. Само провидение, видать, было на его стороне, дав ему шанс выжить и вот теперь иметь возможность расплатиться с беспредельщиком по всей строгости.

Петрок прибыл к Бульке к ночи, как тогда, две недели назад. Вместе со свитой из двух телохранителей и еще троих подельников скрылся в доме.

Оставив на стреме со стороны дороги троих бойцов, Серый с остальными тихо прокрался к дому огородами. Медведь подплыл к дому со стороны моря, в баркасе. С ним были еще двое не раз проверенных в деле пацанов, Кот и Буза, — оба высокие, худые, отчаянные, бесстрашные парни.

Лодка с разгона плавно въехала на берег, тихо заскрежетав днищем по прибрежному песку. Ее сразу подхватили, вытянули на берег. Медведь выпрыгнул из лодки, чувствуя перед схваткой прилив сил и возбуждение. Всегда перед опасным делом Медведь собирался, все его чувства становились предельно обострены.

Вокруг стояла тишина, вкрадчиво плескался прибой, казалось, воздух стал более свеж, а выглянувшая луна особенно ярко освещала берег, строения водной станции невдалеке, приземистый дом Бульки. У берега Медведя уже поджидал Серый. Подкравшись поближе к дому и заняв наблюдательную позицию за небольшим кустарником, все четверо стали ждать.

Через минуту из дома вышли двое — скорее всего охрана, с которой сюда пару часов назад подвалил Петрок. Медведь знал, что у Решета с Булькой имелись общие дела и по перепродаже валюты через посредников в столичных городах, и по контрабанде из Турции, и по портовым новороссийским делам. Пока охрана была на виду, самое время было начинать.

— Пора! — зашептал Серый над ухом Медведя. — Сейчас мы кончим этих, а потом займемся остальными.

Медведь кивнул. В этот момент как нельзя более кстати луна вновь скрылась, и все вокруг утонуло во мраке. Серый шепотом окликнул Бузу с Котом, и они втроем скрылись в темноте, направившись к дому, вокруг которого росли негустые акации, но этого укрытия было достаточно, чтобы за ним можно было незаметно приблизиться к людям Решета почти вплотную.

Медведь напряженно ждал, всматриваясь туда, куда ушли Серый, Буза и Кот. Потом он услышал тихий отдаленный вскрик, за ним еще один, злобный, страшный, предсмертный. Потом все разом стихло.

А Медведь уже со всех ног бежал к дому Бульки. С другой стороны к нему заторопились уже четверо его людей. Быстро добежав до невысокой ограды, Медведь одним прыжком перемахнул через нее. Навстречу из темноты выскочил возбужденный схваткой Серый.

— Эти двое даже оружие выхватить не успели. Остальные затаились в доме, — зашептал, часто дыша, Серый. — Вон свет погасили, в окна зырят. Но бежать им некуда. Мы дом окружили со всех сторон.

Уже ввосьмером, как-то незаметно перестав соблюдать тишину, люди Медведя заняли позиции вокруг дома, прижавшись к стенам. Серый осторожно прокрался ко входу и тронул дверь. Дверь поддалась. Серый заглянул внутрь и тут же отпрянул.

Через мгновение дверь резко распахнулась настеж и через порог прыгнул с криком и матерщиной здоровенный парень. Медведь узнал блеснувшую лысину Калины, почему-то тоже оказавшегося в доме. Калина был очень высок и могуч. Как рассказывали, в драке этот детина впадал в страшную ярость и остановить его было практически невозможно. Он и первый-то свой срок получил за подобную вспышку ярости, убив своего бригадира на заводе только за то, что тот пытался заставить его выйти на работу в праздничный день…

Медведь подумал, что с Катиной придется повозиться, но ошибся. Сопящий то ли от ярости, то ли от волнения Кот с зажатым в руке ножом ринулся вперед, на выскочившего из дома безумца, и на мгновение прилип всем телом к великану Калине. Тот, даже не успев ничего понять, вдруг охнул и с тихим жалобным стоном стал сползать на ступени крыльца.

Московские воры молча наблюдали агонию великана. Медведь очнулся первым и тихо дал команду:

— Решето не трогать, Решето мой!

Серый вновь чуть приоткрыл дверь. На этот раз он там в темных сенях никого не заметил.

— Ну что? — спросил он через плечо.

Медведь кивнул:

— Поехали!

И началось. Один за другим четверо ворвались в сени. Заскользили по дому, как тени, как волки, как привидения. Кто-то рванул на второй этаж, кто-то в боковую комнату. Медведь с Серым вбежали в гостиную, где, судя по всему, за столом совсем еще недавно велись переговоры. На столе стояли закуски и початые бутылки с водкой и коньяком. В свете луны также были видны в спешке брошенные стопки иностранных банкнотов. Навстречу нападавшим раздались беспорядочные выстрелы. В доме поднялся страшный хай, все орали разом — и нападавшие, и застигнутые врасплох, которые отбивались кто чем мог: стульями, табуретками, кочергой. У кого были с собой волыны — палили в темноту без разбору.

Медведь орудовал ножом, хоть и не пристало вору самому вершить суд. Но не сдержался на сей раз вор, потому как по-человечески не мог хладнокровно снести подлое, коварное предательство Решета.

Из соседней комнаты раздался страшный, звериный вопль. Медведь метнулся туда. Посреди комнаты, неестественно выгнув шею, на животе лежал Буза, его голова была оттянута далеко назад, словно он высматривал кого-то за спиной, а, видать, смерть подстерегала его впереди: под парнем растеклась красная лужа, глаза уже стекленели, хотя тело еще отказывалось умирать и мелко-мелко дергалось в предсмертных судорогах.

Рядом с Бузой лежали вразброс трое пацанов Решета. Все были бездыханны. Буза хорошо поработал перед смертью своим армейским тесаком, располосовав противников так, что уже никакой врач им бы не помог. А в соседней комнате шла страшная бойня.

Медведь ринулся на шум драки. За дверным проемом, в большом просторном помещении, где у Бульки располагалась кухня, четверо были заняты кровавым делом. Кот и Серый отмахивались от двух здоровенных громил. Крепкий и ладный, как боксер-средневес, Кот в конце концов сумел садануть одного из здоровяков ногой. Тот потерян равновесие и влетел затылком в газовую плиту, от страшного удара тут же потеряв сознание. С другим они справились легко, одновременно с двух сторон всадив в оборонявшегося ножи. Барыга, а это был он, весь задергался, словно тюлень, по жирному телу волнами прошла дрожь, и он, обмякнув, буквально повис на руках подхвативших его Кота и Серого.

Через пять минут с бандюками Решета было покончено. Сам Решето, связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту, валялся в углу гостиной. Его взяли после короткой перестрелки на втором этаже. Теперь следовало поставить последнюю точку в деле, чтобы в дальнейшем никому неповадно было идти поперек решения большого воровского схода. Петрок Решето не успел короноваться, а потому не требовалось дожидаться ближайшего очередного схода, чтобы приговорить того к смерти, как это обычно делалось, когда речь шла о судьбе законного вора.

Сейчас высшей инстанцией здесь был сам Медведь. Это понимали все, и прежде всего сам Решето.

— Вот ведь как оно бывает, Петрок, — тихо обратился Медведь к Решету. — Ты не захотел подчиниться решению схода. Ты подло поднял руку на смотрящего. Теперь у тебя осталась одна дорога. Молись. Ибо времени у тебя мало. По этой дороге в ад ты сейчас и отправишься как последний гад, как крыса и беспредельщик.

Слова Медведя звучали в тишине как колокол, собравшиеся вокруг московские урки, только что штурмом взявшие этот дом, молча слушали справедливые слова.

На самом деле вопрос стоял о том, чтобы весть о показательной казни Решета и его шестерок разнеслась по всем лагерям и малинам. Чтобы братва во всех уголках необъятной советской родины зарубила себе на носу: никто не вправе идти наперекор воле законных воров, никто не смеет ослушаться решения большого схода, ибо отморозков ожидает смерть неотвратимая, праведная и ужасная.

Медведь посмотрел на Серого. Во взгляде того читался немой вопрос. Серый как никто понимал важность момента. В его глазах горел злой огонь. Наклонившись к Медведю, он стал что-то шептать тому, жестикулируя руками. Медведь внимательно выслушал говорившего, еще раз оценивающе посмотрел на Серого потом на Решето, снова на Серого… и кивнул.

Почему бы нет… Когда-то на Соловках так делали, на зоне в Североуральске так делали… Почему бы нет. Получив приказ, Серый как-то сразу успокоился и деловито стал отдавать команды. Пацаны кинулись их исполнять, искать по дому и во дворе нужный инвентарь, обсуждая между собой, как и что должно быть.

Решето, который вдруг понял, что с ним собираются учинить, округлив от ужаса глаза, замычал и стал бешено извиваться на полу. Все суетились, словно пьяные, всех захватила лихорадка будущей казни, и Медведю показалось, что, измени он сейчас свое намерение, прикажи освободить Решето, все испытают не только разочарование и обиду, но и ощущение слабости своего предводителя, своего смотрящего.

Впрочем, он и не думал отменять казнь. Вспоминая неумолимость, с которой Решето собирался убить его, жестокость, с которой он расправился с его пацанами, Медведь ясно осознавал справедливость и необходимость своей ответной меры. Такова жизнь, думал Медведь, и ничего с этим не поделаешь. Не. нами установлены законы, и не нам их отменять. Кровь за кровь, смерть за смерть. Неотвратимость наказания должна стать понятна всем, даже самым тупым, безмозглым и отпетым.

Между тем Решето уже взгромоздили на обеденный стол, крепко-накрепо привязали руки к ножкам стола. Развязали ноги. Раздвинули их широко и тоже привязали к ножкам стола. Принесли заточенный, как карандаш, черенок от лопаты и кувалду. Петрок извивался, визжал сквозь стиснутые зубы и кляп во рту, пытался вырваться из пут. Наконец он утихомирился, поняв, что все его попытки бесполезны.

Да у него и сил уже на сопротивление не осталось: он с трудом дышал, сипел, булькал, но тем не менее не вызывал у окружавших ничего, кроме ненависти и желания во что бы то ни стало довести дело до конца.

Двое парней, немного повозившись, вставили острый кол Решету прямо сквозь одежду в задний проход. Петрок замычал от первой, пока еще не самой страшной боли. Серый, сплюнув на руки, взялся за кувалду и, матюкнувшись нанес страшный удар, вбивая черенок лопаты в своего врага. Решето мучительно вертел головой, округлившимися глазами моля собравшихся вокруг о пощаде.

С каждым ударом кол все глубже и глубже проникал в тело черноморского беспредельщика. А сознание все еще никак его не покидало: видать, Петрок был не из слабого десятка. И только когда острый конец деревянной пики пронзил легкое, Решето последний раз вздрогнул в страшной агонии и навсегда покинул мир, в котором он оказался предателем.

От сурового зрелища у Медведя свело скулы, но он не отводил глаз. Серый и Кот остервенело по очереди все еше продолжали дубасить по тупой стороне деревянной пики. Потом все, осознав, что Решето уже мертв, остановились, как бы не понимая, что делать дальше. Медведь молча вышел из комнаты, прошел на кухню, взял с кухонного стола початую бутылку водки и стал пить из горла. Когда Медведь вернулся обратно в гостиную, то увидел, что его пацаны добивали мертвое тело кувалдой, размозжив ему голову, руки, ноги.

— Хватит! — гаркнул он на обезумевших от крови подельников. — Эта сука наказана. А вам нечего уподобляться кровавым палачам. Он свое получил. И пусть знают все, что будет с ними, если они посмеют быть нелюдями и идти против закона.

В комнате воцарилось молчание, нарушаемое только капелью стекающей на пол крови.

Бегло осмотрев поле боя, Медведь распорядился все оставить как есть — даже валюту, рассыпанную по столу и по полу. Пусть местное угро знает, что разборка между своими произошла.

С собой унесли только трупы двух своих парней, которых через день с подобающими почестями похоронили на городском кладбище в Краснодаре, где всемогущий Ланик помог спешно найти тихое почетное место.

Вернувшись в Москву, Медведь передал смотрящим на Кубани свой наказ: отныне всю выручку от валюты, которую раньше подчистую брал себе Решето, отдавать на общак в Краснодар, в ведение Ланика.

 

Глава 18

Сидя на заднем сиденье новенькой кремовой «Волги», с хромированным оленем на капоте, я попросил водителя притормозить за светофором и свернуть в узкий проезд Художественного театра.

Выйдя из машины в ожидании Егора, я смотрел в пролет между домами, на гуляющих по улице Горького людей. Словно на экране кино мелькали лица: вон прошла стайка молодых стиляг, одетых во все импортное, — детишки партийной номенклатуры, джазисты и абстракционисты, не то «отстой», не то «сливки» советского общества. То тут, то там среди толпы мелькали вертлявые ребятки с жидкими бакенбардами, стриженные под модного американского певца Элвиса Пресли и рыщущие в поисках денежных иностранцев. А совсем уж дешевая мелюзга лузгала семечки у гастрономов в надежде облапошить заезжего из Таганрога или какого-нибудь Челябинска дурня и толкнуть ему втридорога импортный ширпотреб, купленный сегодня утром в «Мосторге»…

Тут же промышляли и самые рисковые московские фраерки — фарцовщики. Фарцовщиками в народе прозвали мелких скупщиков иностранной валюты. Само слово это произошло как производное от английского «for sale», что, в свою очередь, шло от вызубренного даже не владеющими английским языком вопроса: «Have you anything for sale?», то есть: «У вас есть что-нибудь на продажу?»

Я уже давно приглядывался к этим суетливым юнцам, но до поры и сам не понимал, с чего это они вызывают у меня такой интерес. Да скоро понял…

По тротуару энергичным шагом ко мне приближался Егор Нестеренко. Я даже издалека залюбовался его статной высокой фигурой и вдруг поймал себя на мысли, что мне лестна дружба с этим ученым, доктором наук, недавно получившим профессорскую должность в Московском университете. Нестеренко шел от «Пушкинской лавки», торжественно неся в авоське тяжелую стопку книг.

— Вот, оставили пятитомник Спенсера, дореволюционное издание! — сказал он довольно, но, взглянув в равнодушное лицо Медведя, поспешно добавил: — Хотя тебе что Спенсер, что речь Хрущева на двадцатом съезде КПСС все одно… Понимаю, брат, и не осуждаю! Но и одобрить не могу. Читать никому не вредно. Даже вору в законе.

Мы сели в «Волгу», но никуда не поехали.

— Видно, давно ты не сидел, Гера, — пошутил Нестеренко. — Сейчас в советских тюрьмах, говорят, даже Достоевского заключенным стали выдавать. Вся «сидящая страна» в чтение ударилась. Умничают все… И не поймешь, чего от народа хотят. Совсем запутали народ. Хрущев, слыхал, обещает через двадцать лет коммунизм построить. Вот и потчуют даже зэков различной заумной литературой, сами не зная, как выковать нового советского человека… Я тебе зубы-то не заговорил?

— Нет, у меня же они крепкие, — так же отшутился я. — Я не то что давно не сидел, но вот даже давненько не прохаживался по улице Горького, — пробурчал Медведь, раздумчиво посматривая по сторонам. — Ишь какая бойкая жизнь кругом! Чую, капуста по рукам ходит, как блины в Масленицу.

— Завидуешь?

— Да вроде нет. Но вижу, что прогресс идет намного шустрее, чем во времена нашей с тобой молодости. С войны всего-то пятнадцать лет минуло, а, смотри-ка, уже люди совсем другие по улицам ходят. Разодетые, сытые, довольные… Видно, хоть им товарищ Хрущев мозги-то и промывает изо всех сил и зовет коммунизм строить, но они-то не больно спешат на коммунистические стройки… Ты погляди — все в заграничных шмотках, а кто не в импорте, тот с таким голодным выражением на роже смотрит пижонам вслед…

Нестеренко внимательно посмотрел мне в глаза.

— Вот и ты расфилософствовался! Да, брат, сегодня не учебник истпарта — орудие победившего в войне народа, а доллар, фунт, марка и франк. Кстати, я хотел с тобой кое-что обсудить… Поехали на Арбат…

* * *

— Все эти маниловские прожекты Никиты Сергеевича ни к чему толковому в экономике не приведут, — с горечью говорил Егор, — только задурят народу мозги, а выиграет от всех его горе-реформ, как всегда бывало на Руси, чиновный люд. А чиновный люд на Руси — самая бездарная часть общества, самая ленивая и жадная. И самая жестокая, кстати. Вот у нас сейчас принято ругать Сталина за лагеря, расстрелы и сломанные судьбы миллионов. Но ведь не Сталин сажал, не Сталин пытал, он только дал советским чиновникам волю… И они наломали дров… Потому что ничего толком создать не умеют и не хотят уметь, кроме как набить свое брюхо и свой карман! Ты вспомни хоть того гада, который твою Катю с сыном сгубил… Калистратов!

Мы сидели в ресторане «Прага» на Арбате. С довоенных еще пор этот ресторан очень мне нравился. Было в нем что-то от того старого «Англетера», в котором мы сиживали со Сдавиком Самуиловым: старинная мебель, большая люстра и отдельные кабинеты, отгороженные от общего зала тяжелыми портьерами. В одной из таких кабинок мы с Егором сейчас и расположились.

— Кстати, о чиновниках… Помнишь… — задумался я вслух, вдруг поймав стайку клочковатых воспоминаний, витающих где-то на задворках памяти. — Хотя как ты можешь помнить… Где-то в конце двадцатых я у вас в Питере взъерошил одного взяточника-валютчика, из крупных милицейских начальников…Был у меня тогда заказ на валюту. Лучшие люди Страны Советов дернули за границу агитировать за Сталина и за ударный труд — и всем позарез понадобились дензнаки — вот на этом спросе я себе нарубил капусты. Так вот обрати внимание, сейчас народ снова пялится за бугор.

— Молодец! — засмеялся профессор экономики. — Зришь в корень.

— Нет, а что, это же богатая идея! Я уже много раз примечал, как мелкая шпана шакалит на «плешке» за заезжими иностранцами. В основном это мелкая шантрапа, скупающая валюту по мелочи, а затем перепродающая ее совгражданам, отправляющимся за границу.

— Ну и?.. — Нестеренко ждал дальнейших объяснений.

— Так, может, ты сумеешь мне помочь найти доступ к людям, которые часто выезжают за границу… У которых дома есть валюта…

— Ну я выезжаю за границу, — поскучнел Егор. — Представляешь, на следующей неделе по линии Дома дружбы еду во Францию. И что дальше?

И я впервые за время нашей беседы стушевался и замолчал.

— Я бы подошел к проблеме с другого фланга, — спокойно начал Нестеренко. — Не надо воровать валюту — валюту надо изымать! В Москве, в Ленинграде, в портовых городах на Украине, в Западной Белоруссии идет тихая подпольная скупка и перепродажа инвалюты, и в этом, как говорится, бизнесе заняты сотни мелких жучков. Так почему бы вам… тебе, Гера… не взять под контроль нелегальную валютную торговлю — вот что принесет действительно крупную прибыль!

— Каким образом? — Я даже заулыбался. Егор, как всегда, говорил дело.

— Бизнес этих юношей, стреляющих по паре долларов с интуристов, на первый взгляд может показаться мелочью, но ведь капля камень точит, и если эту торговлю поставить на поток и под жесткий контроль, го из этого много можно выжать, — рассуждал Егор, — не меньше, а, может быть, больше, чем от квартирных краж. Да и перспективы у такого рода бизнеса — невероятные, Гера… С этого, между прочим, начинали многие короли итальянской мафии!

— Что, все еще хочешь из меня сделать строителя русской мафии? А, Егор? — говорю. — И зачем тебе это нужно? Ты же уважаемый ученый, профессор, в загранку ездишь… Чего тебе-то с нашего воровского дела?

— Затем, Гера, что я люблю Россию, но не советскую, а тысячелетнюю, — очень серьезно ответил Нестеренко, поправляя очки. — Помнишь наш давнишний разговор на Соловках про восстание сорняков? Не забыл? Так вот не вижу я для нее, многострадальной, никакого иного пути освобождения от сорняков, кроме как создания артели сильных, толковых, предприимчивых, да по-своему жестоких, но и справедливых людей, которых нынешняя власть никогда… понимаешь, Гера, никогда не допустит к управлению экономикой страны. Потому что понимает: эти толковые люди их вмиг сметут, отгонят от бесплатной кормушки… Так что в русской мафии есть и мой, если хочешь, идеологический и патриотический интерес.

— И на что же ты надеешься? На воров в законе?

— Моя надежда связана с классом советского чиновничества, который растет числом и прирастает самовластьем прямо на глазах, — с ним и надо связывать задачу создания нашей мафии. Потому что корень мафии — алчный, а значит, продажный государственный чиновник. Их продажность — твой козырной туз, твой джокер, Гера. После двадцатого съезда, когда с режимом Сталина начали бороться в открытую, многие осмелели, уже не боятся ни пятьдесят восьмой статьи, ни десяти лет без права переписки, как в прежнее время боялись. Теперь все, кому не лень, гребут под себя, хотя и корчат благородных строителей коммунизма, но ведь в реальности сами на этой стройплощадке возводят небольшие частные коммунизмики. Вот и надо вам подумать, Гера, над тем, как бы поаккуратнее, но покруче взять в оборот эту публику. Ведь только карманными кражами да грабежами твою воровскую империю не построить… Тут одного воровского общака мало — нужна солидная, сравнимая с государственной казна. Так сказать, второй, или теневой, бюджет. А это миллиарды, да не рублей, а долларов. Поднимешь такую задачу — будешь вторым председателем Совета министров. Или даже первым…

* * *

Схема скупки и перепродажи валюты, разработанная мной по наущению Егора Нестеренко, оказалась до примитивности проста, и главное — в ней была сложная цепочка перекупщиков, когда никто из многочисленных барыг не знал своих последующих подельников ни по имени, ни в лицо. Сердцем созданного нами валютного «черного рынка» Москвы стала все та же «плешка», как наиболее посещаемый иностранцами район столицы. Юные «бегунки», или «рысаки», были первыми посредниками, или первой лапой. Они ошивались у центральных гостиниц, они же посещали все международные выставки на ВДНХ и в Сокольниках, все спортивные состязания в Лужниках, ходили на гастрольные представления зарубежных театров и повсюду втихаря скупали заграничные дензнаки по так называемому официальному курсу Госбанка СССР, то есть за сущие копейки. Собранный ими улов перепродавался дальше по цепочке «шефам». Те в свою очередь сбывали валюту «купцам». Эти и были основными держателями валюты, но пятьдесят процентов отдавалось ими моим «контролерам», собирающим деньги в воровской общак.

Был налажен и еще один крупный канал добычи валюты — «курьеры»: они работали с профессиональными контрабандистами с Запада, которые приезжали в СССР под видом туристов, коммерсантов, молодых специалистов и студентов. Я поначалу не мог взять в толк, почему Егор так настойчиво советует самим заняться скупкой валюты, как не понимал, зачем ворам нужны французские франки, западногерманские марки, английские фунты и американские доллары. Все равно в Союзе хождение инвалюты было под запретом… Но Нестеренко только усмехался и повторял неизменно: погоди, Гера, погоди, придет время — пустишь в ход свой валютный запас. А пока собирай валюту. Бумажку к бумажке. Пользуйся гем, что официальный курс смехотворно мал. Пройдет пять лет — не заметишь, как твои «грины» превратятся в чистое золото.

Но надеждам Нестеренко на то, что климат хрущевской «оттепели» будет все более благоприятным для предприимчивых людей Союза, не суждено было осуществиться. Словно кто-то подслушал состоявшийся в приватном кабинете ресторана «Прага» разговор известного московского ученого и знаменитого вора в законе — и в стране вдруг развернулась остервенелая охота на «валютчиков». Причем руководству Министерства внутренних дел даже поставили в вину то, что оно, мол, не справляется с поставленной задачей, и борьбу с контрабандой и подпольной торговлей валюты передали в ведение органов госбезопасности.

И гэбуха энергично взялась осваивать новое дело. Довольно скоро были установлены имена многих «царьков» или «королей», как называли негласных воротил «черного рынка». Но на первых порах их взяли только в оперативную разработку и никого не трогали. Возможно, подгоняли законодательную базу.

Одной из центральных фигур на московском валютном рынке в те времена был Женя Ракитов по кличке Косарь. Он начал заниматься коммерцией еще в школе, спекулируя фототоварами «Лейка» все на той же «плешке». Постепенно Косарь, попутно со скупкой товаров, стал приобретать и валюту, причем во все прирастающем количестве. Его-то Медведь одним из первых привлек к делу и негласно приставил к нему своих контролеров из числа проверенных уркаганов. Сорок процентов прибыли, отстегиваемой Ракитовым на общак, были для него не более обременительной податью, чем для других фарцманов московского валютного подполья. Оставшихся шестидесяти процентов хватало ему и на взятки участковым, и на поездки в Сочи, и на новенькие шмотки, и на шикарный выпивон в ресторане гостиницы «Москва».

Сколоченный капитал, состоявший из валюты и золотых монет, Косарь никогда не держал при себе, а хранил в специальном чемодане с искусно вмонтированной системой сложных замков. Саквояж постоянно «блуждал» по квартирам его приятелей и любовниц да по камерам хранения. Видно, наслышан был о повадках многих воров прежней поры, которые не видели ничего лучшего, чем закапывать свои сбережения в землю или переносить их в чемоданах с места на место, меняя вокзалы, кстати, и я ведь в свою бытность действующим медвежатником не был исключением!

«Комитет» захотел перерубить разом все каналы поступления валюты в Москву через Кубань и Западную Украину. И засланные сексоты ухитрились вычислить один из таких каналов — вышли на Ракитова. Но слежку за собой Косарь заметил давно, ибо гэбисты нового призыва не умели работать так профессионально, как энкавэдэшники старой школы. Однажды ночью Косарь встретился с приятелем и передал ему саквояж. Искушение выслужиться перед начальством подкузьмило гэбэшных ищеек — Косаря и его приятеля повязали. Привели понятых, при них раскрыли саквояж и… нашли там мочалку да кусок банного мыла…

Но Ракитов мгновенно затаился и передал мне через контролеров, что за ним следят. Кто? Откуда? Проверка по всем возможным каналам не дала ничего. Мне пришло в голову, что, возможно, это мстят мне недобитки Решета, беспредельщики с Кубани.

— Я пытался узнать через знакомых, — говорил мне Егор. — В госбезопасность действительно переданы полномочия по работе с валютчиками. Но это ни для кого сейчас не секрет. И я почти уверен, что у конторы есть данные на твоего Косаря. Он же прикрыт обэхаэсниками. Сам знаешь: стучит им по полной программе, сдает кого надо, кого надо прикрывает… Ну, видать, из ОБХСС на него и капнули…

— Не нравится мне все это, — поморщился я. — Не люблю таких… флюгеров!

— Ну, что поделаешь, — развел руками Нестеренко. — Беспринципность — веление нашего времени.

— Так кто же, по-твоему, пасет моего Косаря? — возвращаясь к вопросу, спросил я профессора. — Не польские и не пиковые?

— Думаю, не воры. Думаю, тут самое худшее! — медленно раскручивая слова, стал говорить Нестеренко. — Похоже, это работа гэбэ.

— С чего ты взял?

— Помнишь, кто сейчас возглавляет комитет? Бывший комсомольский активист, лизоблюд и безмозглый кретин. Наверняка он и отдал приказ: скорей-скорей! Если бы тут действовали умники из урок, разве бы вломились в валютную кухню как слон в посудную лавку? Вспомни, сколько за последнее время случилось в Москве непонятных убийств. Кто-то роет нагло информацию. А это может быть только гэбэ. Под тебя же роют — хотят тебе испортить песню!

Нестеренко оказался, как всегда, прав. Ракитова все же взяли с поличным, найдя у него в квартире чемодан, набитый долларами и фунтами. Жадность фраера сгубила! А после этого по Москве и другим крупным городам прокатилась волна арестов «валютчиков», причем гребли всех подряд, без разбора, вплоть до пятнадцатилетних фарцманишек на Ленинских горах — и только-только начатое дело, не успев толком раскрутиться, сорвалось.

Да и мне, чтобы не погореть, пришлось по-быстрому залечь на дно. С помощью Егора добыл себе новенькие ксивки и, став Сазоновым Игорем Петровичем, даже поступил на работу в административно-хозяйственный отдел МГУ. Впервые в жизни законный вор Медведь стал горбатиться на хозяина — чудно!

Но это мне сослужило добрую службу

 

Глава 19

28 сентября

14:00

Варяг снова стал прокручивать в памяти загадочные события последних дней. На душе было тревожно. Целый ряд обстоятельств не давал ему покоя и заставлял вновь и вновь анализировать все, что произошло. Владислав в очередной раз посмотрел свой выключенный мобильный. Без него он был сейчас как без рук. Он ждал важных сообщений и информации сразу от нескольких верных людей. Ему обязательно нужно было сейчас прослушать голосовую почту.

Но включать свой мобильник здесь, в квартире, было бы безумием: нельзя допустить, чтобы его так по-глупому вычислили, по электронному сигналу. Варяг выглянул в окно: метрах в двухстах от дома начиналась лесопарковая зона, тянувшаяся вдоль берега большого водоема. По улице сновали прохожие, одна за другой двигались машины. Там, прямо на улице, смешавшись с толпой, можно спокойно, без риска, прослушать автоответчик, отключить его и не спеша скрыться в доме, вернувшись в квартиру. Даже если за ним успеют установить радиоэлектронную слежку, успеют засечь вызов за несколько минут работы мобильника и даже определить местонахождение, все равно найти его в Строгине за эти несколько минут невозможно, он все равно успеет скрыться. Менты, нагрянув на место не раньше чем через час, никого не обнаружат, а мало ли кто там проезжал по этой людной улице в районе Строгино…

Владислав, превозмогая боль в ноге, оделся и, стараясь не хромать, чтобы не привлекать к себе внимания, вышел на улицу. День был солнечный, ясный. Он быстро пересек оживленную улицу и прошел метров двести по направлению к парку. Там, присев на скамеечку, включил мобильный и быстро набрал номер почты.

На автоответчике ему были оставлены три новых сообщения. Первый от Чижевского. Условными фразами он сообщил, что находится в расположении номер 4 (значит, в Серпухове), где пробудет дня два, и потом вернется «на исходную позицию», то есть в Москву. Ладно, до возвращения Валерьяныча тут еще может все круто измениться, подумал Варяг.

Второе сообщение оставил какой-то незнакомец, представившийся Александром Ивановичем Виноградовым, он говорил ровным доброжелательным баритоном и коротко сообщал, что разыскивает Владислава Геннадьевича по просьбе их общего знакомого господина Неустроева. Варяг отлично помнил, кто такой Неустроев: отставной фээсбэшный генерал, в последние годы занявшийся алмазным бизнесом и сыгравший немалую роль в освобождении смотрящего России из лихтенштейнской тюрьмы. Это случилось полгода назад. Тогда Неустроев выполнял функцию тайного посредника между ним и сотрудником кремлевской администрации Николаем Николаевичем Меркуленко — до того, как Меркуленко неожиданно уволили… И тем не менее истинная роль Неустроева во всем этом деле пока оставалась Варягу неясна, и звонок некоего Виноградова только еще больше путал карты.

Третье сообщение оказалось пустышкой — то ли звонок сорвался, толи звонивший просто передумал говорить с автоответчиком. Варяг проверял голосовую почту вчера утром, как раз перед тем, как отправиться на так и не состоявшуюся встречу в Торгово-промышленной палате. Чижевский позвонил из Серпухова вчера поздно вечером, уже после того, как Варяг остался ночевать в химкинском госпитале. Звонок от Виноградова поступил вчера ночью, как и неопознанный звонок. Что это, простое совпадение, или Виноградов и неизвестный молчун играют в одной команде, выполняя чей-то хитроумный план? Во всяком случае, у Владислава не было привычки реагировать на неопознанные звонки. Посмотрим, что дальше предпримет господин Виноградов, а там разберемся.

Варяг вернулся в квартиру и погрузился в обдумывание плана, мысль о котором у него возникла на улице и сводилась, в сущности, к простой идее: пустить слушок о том, будто Варяг погиб… Никто же не знает, что с ним в действительности стряслось после вчерашнего взрыва на Ильинке. Все ведь могло случиться: и смертельное ранение, и тяжелая контузия. Да, с места взрыва скрылся. Но что было дальше, никто не знает, свидетелей тому нет — ив этом его преимущество! Люди будут делать выводы о том, жив он или умер, в зависимости от своих интересов…

Не напрасно ведь Медведь однажды тоже в своей жизни прибег к инсценировке своей смерти… Варяг чувствовал, что самое главное — найти раненого Сержантом налетчика и узнать, кто и зачем послал его в дом Медведя. Вся надежда теперь только на Степана. Надо ждать от него новых сообщений.

Владислав улегся на кушетку и снова взялся за чтение рукописи.

Мысли о коварном предательстве Калистратова, об этой суке, погубившей многих, в том числе и его близких, рвали сердце Медведю. В увлекательной книжке про графа Монте-Кристо он когда-то читал, что жажда мести — сладкое чувство. Но сам сладости что-то не испытывал, когда думал о Калистратове и рисовал себе в уме картины их неминуемой зстречи. Медведь не мог знать, когда и при каких обстоятельствах эта встреча произойдет, но в том, что ему суждено встретиться с этой сукой позорной, предателем и губителем Кати и Макарки, сомнений у него не было.

Помог, как часто бывает в жизни, счастливый случай. В канун очередной годовщины Великого Октября в актовом зале Московского университета на Моховой, недавно переименованной в проспект Маркса, собрались какие-то ветераны войны, ударники труда, ученые-орденоносцы и партийные активисты. А Медведь, то есть Игорь Петрович Сазонов, как раз занимался изготовлением пригласительных билетов. Сидя в тесной каморке АХО, «товарищ Сазонов» пробегал глазами список приглашенных, как его вдруг бросило в жар, когда он прочитал: «Генерал-лейтенант МВД Евгений Сысоевич Калистратов». Поначалу он не поверил своим глазам. Прочитал снова. Нет, все точно. А может, не тот? Да как же не тот, имя отчество и фамилия — все совпало.

Медведь посмотрел на перекидной календарь: торжественное заседание состоится через неделю, завтра надо рассылать приглашения. Он внимательно сверился с почтовым адресом около фамилии Калистратова. Улица Огарева. Отсюда в двух шагах.

* * *

Вечером часов в шесть по улице Огарева, мимо внушительного каменного дома в глубине двора, неторопливо шел невысокий мужчина средних лет, прилично одетый, с тростью и с портфелем. Он миновал подъезд, у которого выстроились поблескивающие в молочном свете фонарей черные «Волги», и перешел на другую сторону улицы. Потом зашел в подворотню и скрылся за углом. Старшина-охранник, привычно внимательным взглядом проводил благообразного мужчину и, когда тот растаял в подворотне дома напротив, отвернулся и забыл о нем.

А Медведь, зайдя в глубь дворика, раскрыл портфель и достал оттуда черный морской бинокль. Теперь ему предстояло ждать. Сколько, он не знал. Может быть, стоять тут и караулить придется еще не один вечер…

Сегодня он заступал на свою вахту в третий раз. И в этот вечер он наконец дождался.

Ровно в двадцать один ноль-ноль тяжелая застекленная дверь распахнулась и из подъезда пружинистым шагом вышел рослый мужчина, одетый в мундир генерала милиции. Медведь стал крутить колесико, наводя резкость.

Он узнал его. Лицо, хоть и немного раздобревшее, по-прежнему имело сходство с заостренной крысиной мордой. Золотопогонный милиционер, выйдя на крыльцо, торопливо мотнул головой вправо, влево… До генерал-лейтенанта дослужился, курва, усмехнулся про себя Медведь, а повадки как были, так и остались повадками дешевого жигана, — ишь как вертит башкой, точно по старой привычке боится мусорной слежки. Он навел бинокль на лицо. Глаза узнал сразу — хитрые, тревожные, бегающие. Волосы светлые, зачесанные назад. Вон и родинка под носом — что капля вишневого варенья. Тот самый… Женька Калистратов, Женька Копейка… Попался!

Теперь осталось дело за малым. Генерал Калистратов сел в тут же подкатившую к нему служебную «Волгу», а Медведь, сунув бинокль в портфель, вышел на Огарева и подал знак водителю, ожидавшему в припаркованной неподалеку кремовой «Волге». Толян газанул вперед, на ходу распахнув правую дверцу, Медведь запрыгнул на сиденье рядом с ним, и «Волга», развернувшись, рванула следом за машиной Калистратова.

— Держись на расстоянии, — сквозь зубы процедил Медведь, — не хватало, чтобы он заметил хвост.

Две «Волги» неслись по улице Горького. Скоро слева промелькнул Белорусский вокзал, потом справа показался Петровский парк.

— Видно, на Соколе живет, — высказал предположение Толян. — Ментовские там целый дом занимают на Песчаной.

Медведь не отвечал, а только следил не отрываясь за черным пятном впереди. Эмвэдэшная машина свернула направо перед самым метро и остановилась у каменного восьмиэтажного дома. Калистратов вышел из машины и нырнул в подъезд.

— Все, Толян, свободен. — Медведь стал вылезать из салона. — Стой на Ленинградском, где условились, и жди. Сколько ждать — не знаю. Но гляди не засни.

— Может, с вами пойти, а, Георгий Иванович? — предложил услужливо Толян. Этот двадцатипятилетний пацан относился к авторитетному вору с сыновним почтением.

— Нет, Толик, я сам справлюсь… Этот мой. Я его делить ни с кем не хочу…

В подъезде оказалась будка со старухой сторожихой, и Медведю невольно вспомнилась молодость — набеги на правительственный дом на набережной. Он продемонстрировал тетке загодя заготовленное картонное приглашение для генерала Калистратова на торжественное заседание в актовом зале МГУ. И старуха, ничего не заподозрив, простодушно назвала этому вполне солидному гражданину нужную квартиру.

Он позвонил в звонок и замер в ожидании, прислушиваясь. Дверь открылась, и Медведь… не поверил своим глазам: перед ним стоял тот самый Женька Калистратов, какого Медведь знал в молодости, — высокий, белобрысый, с крысиным острым лицом и такой же молодой. Медведь от неожиданности даже стушевался на мгновение.

— Вам кого? — спросил парень тонким высоким голосом у пришедшего.

— Мне бы Евгения Сысоевича повидать, — после секундного замешательства произнес Георгий Иванович.

— Папа! К тебе пришли! — крикнул белобрысый и исчез в глубине просторной квартиры.

И тут Медведь увидел того, за кем, собственно, явился. Евгений Сысоевич уже успел снять китель и теперь стоял в белой рубашке без галстука, с удивлением глядя на благообразного мужчину с портфелем.

— Мне кажется, я вас видел… — пробормотал Калистратов. — На Огарева. На улице. Вы сели в кремовую «Волгу»…

— Что ж, глаз у тебя острый, как и подобает опытному вору, — недобро усмехнулся Медведь и с радостью заметил, как побледнело от внезапного узнавания лицо Калистратова, как покрылся липкой испариной большой выпуклый лоб.

— Гера… — еле слышно промямлил тот. — Ты жив…

— А что ж ты думал, Копейка, что меня твои… боевые товарищи… — Медведь с издевкой выделил эти слова, — в лагерную пыль сотрут? Видишь, не стерли. Хоть и мечтали твои хозяева нас, честных урок, выскрести всех до одного с лица земли, да не вышло. А вот гэпэушных да энкавэдэшных гнид немало следом за нами по этапу побрели да к стенке встали. Ты вот, смотрю, один из немногих выжил. Да хорошую биографию себе выслужил. Вон, даже в университет тебя зовут в президиуме позаседать! — И с этими словами Медведь швырнул в лицо Калистратову пахнущий типографской краской пригласительный билет. — Это кто, сынок твой? — Он кивнул в сторону двери, за которой скрылся отпрыск генерал-лейтенанта.

— Да, Женя, его, как и меня, зовут… — внезапно осипшим голосом выдавил Калистратов. — В милицейском училище. Курсант…

— Значит, по стопам папаши пойдет? Станет перенимать опыт? — ухмыльнулся Медведь. И вдруг его взгляд потяжелел, сделался страшным. В глубине потемневших зрачков полыхнули недобрые искры. — А мне вот некому свой опыт передать. Нету у меня сына. И жены нет.

— Так ведь ты, Медведь, вор в законе, какая у тебя жена… — попытался было отшутиться Калистратов и попятился в глубь коридора под тяжелым взглядом своего бывшего сокамерника.

— Пошли, потолкуем, Копейка! Где у тебя здесь своя конура? — И Медведь ткнул кулаком первую дверь налево, почему-то угадав, что именно там и должен находиться генеральский рабочий кабинет. Калистратов покорно пошел туда за ним. Медведь плотно затворил дверь, встал посреди кабинета и раскрыл портфель. Рука генерала дернулась было к объемистой табакерке на письменном столе, но под суровым взглядом гостя повисла в воздухе.

— Не сметь! — тихо выдохнул Медведь и запустил руку в портфель. — Одно движение, гад, и я тебя в упор расстреляю. А потолковать я с тобой хочу про Катерину мою и сына Макарку, которых по твоей милости жизни лишили, да про тайничок тот… И кстати, не скажешь ли, Копейка… дело-то уж давнишнее… как же ты меня вычислил на той хате-то?

— А Наина… ну, Нинель тебя сдала… — с кривой испуганной ухмылочкой ответил Калистратов. — Ты что ж, не допетрил, Гера, что она была нашей сексоткой? Тебе ж ее Рогожкин не случайно подложил в койку тогда в Измайлове… И квартирка та в Ленинграде, куда она тебя устроила, тоже была паленая.

— Ясно, — кивнул Медведь. Что ж, для него это не стало неожиданностью: то, что сисястая Нинель была энкавэдэшной стукачкой, он давно уже скумекал, еще в воркутинском лагере, куда попал прямиком из Ленинграда. — А что с моим тайником?

Калистратов сел за стол и шумно сглотнул слюну.

— А что тайник? Ничего с тайником… Тайник по акту сдали в У НКВД… — У него сорвался голос.

— Врешь, падла! Не верю я тебе! — рявкнул грозно Медведь и, рванувшись вперед, тяжело перегнулся через стол. — Там же цацки были, золотишко, камушки… Да не мог ты, подлая твоя душонка, их так запросто сдать государству, хоть бы и под страхом смерти! Ручонка бы твоя загребущая не поднялась! Я теперь думаю, Копейка, что ты и Катю с Макаркой на смерть послал только потому, что твердо знал: на хате у медвежатника есть чем поживиться. И поживился, сволочуга…

Георгий брызнул взглядом по сторонам и заметил на книжной полке за пыльным стеклом небольшую квадратную иконку в золотом окладе. Его сердце вздрогнуло. Эту иконку он бы узнал из тысячи: именно ее, этот образок с. Георгием Победоносцем, вручил ему после крещения на Соловках архимандрит Феодосий. Этот образок Медведь всегда носил с собой как верный талисман, но накануне неудачного налета на кассу «Речфлота» заложил в коробку вместе с деньгами и драгоценностями в подполе той проклятой ленинградской квартиры.

— Ах ты сучара! — зарычал он, бросился к книжной полке и ударил кулаком по стеклу. Осколки со звоном разлетелись по паркетному полу. Медведь бережно взял с полки иконку.

Когда он обернулся к Калистратову, тот сразу все понял.

— Прошу об одном, Гера… — загундосил он. — Ты же вор в авторитете… Ты же человек серьезный, уважаемый… Меня — ладно, режь, твоя воля… Но сына не тронь…

В это время в дверь энергично постучали.

— Папа, у вас там все в порядке? — тревожным фальцетом спросил Калистратов-младший. — Что разбилось?

— Ничего, все нормально… Упала ваза… Иди к себе! — Женька Копейка тщетно пытался говорить ровным, спокойным голосом. Но вдруг исподтишка, незаметно схватил со стола увесистую малахитовую табакерку и, швырнув ее Медведю в голову, завопил. — Женя, сынок, звони в милицию! Вызывай опергруппу! Это убийца! Это вор-рецидивист! Это опасный преступник!..

Георгий с трудом увернулся от тяжелого предмета и не дав Калистратову договорить, подхватил табакерку с пола, прыгнул вперед и, размахнувшись, ударил острым ребром табакерки Калистратова по голове. Он услышал, как хрустнула пробитая черепная кость. И тут его обуяло остервенение, слепая звериная жажда мести, вся накопившаяся за долгие годы лишений боль, ненависть, злоба. Он бил и бил уронившего лицо на стол Калистратова тяжелой табакеркой по затылку, пока голова не превратилась в кровавое месиво, пока кровь не залила все вокруг.

До его слуха донесся сбивчивый фальцет из-за двери. Генеральский сын по телефону вызывал мусоров на подмогу. Медведь выбежал в коридор, вырвал из рук юнца черную трубку и шваркнул ею по полу. Калистратов-младший вжался в стенку.

— Не бзди, щенок! Тебя не трону, — с ненавистью пророкотал Медведь. — Ты тут ни при чем. Это наши с твоим папашей дела стародавние. Не по совести он поступил когда-то, но теперь все стало на свои места, все разрешилось.

Медведь, аккуратно обтерев окровавленные руки о висящий на вешалке дождевик, не торопясь спустился на первый этаж, вежливо попрощался со старухой сторожихой, добрался до условленного места, сел в машину рядом с Толяном. В кармане рука нащупала иконку в золотом окладе…

Тем же вечером Медведь, находясь под впечатлением произошедшего, заехал в известный среди московской богемы катран, подпольно работающий в подвале ресторана «Якорь» на Тверской. Сюда собиралась довольно разношерстная публика: были и профессиональные катаны; крутились и подводчики, которые хитростью заманивали в игорный дом цеховиков; появлялись тут и представители творческой интеллигенции, посещающие такого рода заведения в поисках острых ощущений. Вся эта братия ошивалась возле нескольких столов, крытых по старой привычке зеленым сукном, делала ставки на субботние скачки на ипподроме и просаживала рублики на рулетке.

В соседней комнате собиралась самая респектабельная категория этого подпольного клуба — здесь играли в покер, крэпс и блэкджек. Медведь сначала проиграл соточку рублей в рулетку, делая ставки только на черное. Когда освободилось место за карточным столом, администратор игорного зала, называемый здесь на американский манер «питбоссом», учтиво пригласил его перейти в другой кабинет.

Через три часа Медведь вышел из-за покерного стола в пух и прах проигравшим. Он спустил без малого пять тысяч!

— Что ж, — без всякого сожаления сказал он партнерам. — Нужно уметь проигрывать! — Настроение его, несмотря на проигрыш, не испортилось, хотя все заметили, что сегодня Медведь был в некотором оцепенении. Никто не знал, что мысленно он все еще был в генеральской квартире на Соколе…

Через полчаса, выпив несколько рюмочек коньяку, Медведь сел играть в двадцать одно и довольно быстро вернул все проигранное. Он играл с таким азартом, с каким не играл, пожалуй, с тех далеких времен на зоне. Двадцать одно была его любимая игра, в которую он никогда не проигрывал. А эта победа нужна ему была сегодня для восстановления душевного равновесия. Уж слишком нелегко далась Медведю разборка с Калистратовым. Не шел из головы и парнишка, его ни в чем не виноватый сын. Но что же делать? Как быть? Кто может ответить? Кто подскажет?

Георгий хотел уже было покинуть заведение, но напоследок, решив пропустить еще одну рюмочку коньяку, прошел прямо к стойке бара. Здесь, устроившись на высоком табурете, Медведь пил свой коньяк, оглядывал суетящуюся возле игровых столов публику. Почти все были одеты очень дорого и по последней моде, как будто были приглашены на дипломатический прием. Многие мужчины щеголяли в двубортных «клубных» пиджаках с яркими эмблемами английских футбольных команд. Здесь, в подпольном казино, это считалось высшей маркой, такие пиджаки носили, как правило, завсегдатаи заведения. Порой, даже не зная друг друга в лицо, они чинно раскланивались, признавая незнакомца за «своего». Настоящие же, «местные», каталы выглядели куда скромней. Эти, как заметил Медведь, косили под простецких, хотя и носили очень дорогие костюмы. «Ребята работают под катранщиком, — подумал он, разглядывая остановившихся перед плотно занавешенными окнами двух шулеров, — решают, кто в следующей игре должен идти в подмастерья». Он даже заинтересовался этими двумя, которые явно решали «производственный» вопрос: кто из них будет «заряжающим», то есть кто будет подтасовывать карты в определенном порядке, а кто — «стрингером» и «центровым». От этого расклада многое зависело. Хоть работа заряжающего и считается не основной, в отличие от банкера, но именно от заряжающего зачастую и зависит весь ход игры.

Медведь взглянул за рулеточный стол. Там особо выделялись дамы. Некоторые женщины были одеты в вечерние платья из тяжелого атласа, некоторые щеголяли в новомодных французских платьях с аппликациями. И все блистали цацками различных форм и размеров…

«Высшее общество! — усмехнулся про себя Георгий. — Теплое место для щипачей всех мастей. Практически рай для карманника!» Хотя он прекрасно знал, что никакого щипача сюда за километр не подпустят, а те, что по глупости сюда ввинчивались, уже давно с поломанными ребрами тусуются по вокзалам да второсортным курортам, радуясь тому, что отделались так легко. В этом заведении наказывали умело, но без чрезмерности. Щипачу поломанное ребро — не самая большая беда. Ведь могли бы поломать и пальцы. А без цепких тонких пальцев щипачу только на пенсию.

Увлеченный своими наблюдениями, Медведь не заметил, как к нему подошла стройная красивая женщина лет тридцати.

— Уважаемый, не угостите ли леди коньяком? — услышал он довольно приятный воркующий голосок и, обернувшись, увидел элегантную даму, легко вспорхнувшую рядом с ним на высокий вертящийся барный табурет.

— Извольте! — привстал, приветствуя ее, Медведь. — Выбирайте коньяк на ваш вкус.

Дама была дорого одета, обильно накрашена и глядела на него ироничным, вызывающе-надменным взглядом. «Похоже, она здесь завсегдатай», — подумал Медведь.

— Мне кажется, я вас здесь вижу впервые, — кокетливо спросила женщина. — Это так? Я наблюдала вас за столом. Вы игрок? Или просто пришли сюда немного развлечься?

Медведь заглянул в ее черные бездонные глаза. Было в них что-то чарующее и манящее. Он невольно вспомнил последний разговор с Калистратовым, вспомнил про Нинель… «Да нет, меня же тут никто не знает, — успокоил он сам себя. — Даже если она и сексотка, то явно не конкретно по мою душу».

И Медведь принял предложенную игру.

— Был. Но, видно, уж не судьба отыграться, поэтому будем считать, что я просто зашел на огонек, — любезно улыбнулся Медведь.

Потом он вызвался проводить ее домой. Толяна он отпустил, и они поехали на такси. Жанна жила в Марьиной Роще. Она пригласила его зайти. У нее еще немного выпили коньяку для продолжения знакомства, и потом, уже не скрывая возникшего друг к другу влечения, прошли в спальню.

Женщина без лишнего жеманства сбросила на пол вечернее платье, высвобождаясь из него, как проснувшаяся бабочка от опостылевшего кокона, и осталась в шелковом полупрозрачном белье. Однако и белье так же быстро было сброшено на пол. Переступив через одежду, Жанна прильнула к мускулистой груди Медведя, нетерпеливо сама распуская ремень на его брюках и нежно проводя рукой по бедрам, расстегивая пуговицы на рубашке…

— Я хочу стоя и сразу, — прошептала она и, изгибаясь, обвила его шею руками.

Медведь прижал ее к стене, приподнял одну ногу и, слегка присев, вошел в нее, так что Жанна затрепетала, вздрогнув всем телом, а потом, застонав, крепко пальцами впилась ему в спину. Удивительно, но эта женщина возбуждалась, как и Нинель, с полоборота. Она сразу же впала в прострацию, потеряв контроль над собой, страстно отдаваясь сильному мужчине.

Медведь напористо двигал внутри нее, все больше и больше возбуждаясь, и когда почувствовал, что Жанна достигла предела возбуждения, стал увеличивать темп, доведя ее и себя до полного исступления. Жанна громко всхлипывала от захлестнувшего ее наслаждения, выкрикивала бессвязные слова. Вслед за Жанной кончил и он, а Жанна вновь хотела, она тянулась к нему, требовала, молила, взывала:

— Еще! Еще! Еще!

И они повторили это еще и еще.

Медведю казалась, что ее ненасытность не имеет границ. Он и так уже боялся, что в какой-то момент вдруг нечаянно выронит ее из объятий, а она, извиваясь от жгучего желания, бесчувственно упадет к его ногам. Оно так и произошло, но по ее собственной воле: обмякнув в его руках, Жанна медленно сползла на пол, встала на колени и, припав губами к его члену, стала целовать и ласкать его до тех пор, пока опять не пробудила к жизни. И они вновь закружились в новом совокуплении, но уже на полу, на мягком ковре.

«Было бы обидно сдохнуть от упадка сил в объятиях стервы из катрана, — подумал Медведь. — Но какая же это счастливая и мучительная смерть!» И он вновь насаживал эту страстную женщину на свое такое сегодня невероятно стойкое орудие. Забыв обо всем на свете, они оба еще долго доводили себя до полного опустошения. А потом, истомленные сладкой болью, заснули в объятиях друг друга, уносясь в призрачные, хотя порой и доступные для смертного высоты…

Больше он с Жанной не встречался. В вечер следующего дня Медведь уехал в Ленинград — думал, ненадолго, на месяц-два, переждать, пока утихнет в столице суматоха с убийством генерала Калистратова, а как оказалось, на долгих десять лет.

 

Глава 20

Кавалькада из пяти черных лимузинов выстроилась в узком переулке в центре Москвы перед зданием недавно открытого Института проблем мирового экономического развития АН СССР, руководимого новоиспеченным академикам Егором Сергеевичем Нестеренко. Высоких гостей директор института в сопровождении членов ученого совета вышел встречать на улицу. Из похожего на черную торпеду «ЗИЛа» с трудом вылез мужчина с густой шевелюрой и такими же густыми седеющими бровями. Он расцеловался с Нестеренко и, взяв академика под руку, двинулся с ним к крыльцу.

— Неплохой особнячок ты себе отхватил, Егор! — добродушно смеясь, заметил высокий гость.

— Вашими стараниями, Леонид Ильич! — учтиво, но без подобострастия отреагировал Нестеренко.

— Ладно, чего уж там… Давай, пошли! Показывай свои владения. — И гость потянул за собой Егора Сергеевича.

Естественно, к встрече высокопоставленных гостей был организован фуршет с холодными закусками, доставленными специально из кремлевской столовой. После трех рюмок армянского коньяка и бутербродов с белужьей икрой высокопоставленный благодетель Нестеренко потребовал показать ему директорский кабинет.

Они уединились за двойными дверями и расположились в глубоких кожаных креслах у окна.

— Ну что, Егорушка, скоро ли мировая система социализма победит во всем мире? — не то шутя, не то серьезно осведомился Леонид Ильич. — Все же как-никак ты мой советник по экономике и должен знать такие вещи!

— Ну, Леонид Ильич, как писал еще Маркс… — издалека начал осторожный Егор Сергеевич.

— Ты, Егор, это брось, — одернул его собеседник. — Я отродясь Маркса не читал… Ты давай этой мутью меня не пугай, а говори по-простому. И скажи мне не как на секретариате ЦК, а как на духу. Ведь тебе мы институт дали, чтобы ты занимался как раз этими разработками. Вот и скажи мне, как ускорить процесс, чего нам еще не хватает? А то вон Михал Андреич только и талдычит про неслаженность экономических связей социалистического лагеря да ослабление трудовой дисциплины в нашей стране!

Он вздернул лицо к потолку и многозначительно обвел рукой вокруг своей головы:

— Тут у тебя ушей нет? А то ляпнешь чего не то, потом разговоры пойдут… — и, понизив голос, продолжал: — Нам вот недавно на политбюро Юрий Владимирович докладывал, что у нас в стране подпольные капиталисты завелись. Представляешь себе! Строили-строили социализм — и на тебе: частные предприниматели, эксплуататоры. От чего уходили, к тому и пришли. Как с этим бороться? Вот что непонятно. Неужели все дело в этих… инакомыслящих? Так мы их уже всех, кажется, обезвредили. А инакомыслящие не переводятся, и капиталисты берутся непонятно откуда.

— Да, Леонид Ильич, — склонил седеющую голову Нестеренко, — и я краем уха слышал про какие-то подпольные цеха и даже целые фабрики. Мне думается, это происходит оттого, что советские люди не очень-то верят в построение коммунизма, как им в свое время обещали, а Никита Сергеевич, так тот обещал за двадцать лет управиться. Многим хочется жить хорошо — и сейчас. Формация общества меняется, Леонид Ильич, в годы революции люди думали о счастье грядущих поколений, а грядущее поколение — вот оно, и оно как раз начинает думать не о другом грядущем поколении, а о себе…

— Да-а! — задумчиво протянул гость. — Ну что с этим делать? Как ты себе это представляешь?

— Надо дать людям определенную свободу экономической деятельности, предпринимательства, тогда и экономика государства резвее будет развиваться.

— Дать, говоришь! Вон в Чехословакии дали, и что с того вышло? Им только палец в рот положи — они всю руку оттяпают. Нет, Андропов прав — тут нельзя идти на послабления. Иначе получим югославский вариант, а это уже будет другой режим! О построении социализма придется забыть. Этого допустить нельзя!

Нестеренко согласно кивал и поддакивал, но, воспользовавшись секундной паузой, продолжал гнуть свое:

— Вы знаете, Леонид Ильич, у меня тут идея одна возникла по этому вопросу. Вот взять подпольные предприятия, с которыми мы так боремся, а все без толку… Но ведь можно посмотреть на проблему с другой стороны — это бесконтрольное производство, не приносящее государству никакой прибыли, а одни лишь убытки, но… если представить это только теоретически…. всю эту подпольную индустрию можно взять под жесткий контроль.

— Так мы же их ловим, судим, сажаем!

Нестеренко мягко улыбнулся.

— Вот в этом соль моего… размышления, — продолжил он свою мысль. — Не сажать цеховиков поголовно на скамью подсудимых, а поставить над ними проверенного, надежного специалиста, который бы занимался надзором за этим производством и за отчислением налогов в госказну… Он бы также наказывал наиболее зарвавшихся хапуг.

— Может быть, может быть, — задумался Брежнев. — А как ты эту структуру под контроль-то возьмешь? Да и где таких людей взять, которые смогли бы этих цеховиков держать в узде…

— Россия — страна, богатая талантами… — хитро усмехнувшись, заметил Егор Сергеевич. — Есть у меня, Леонид Ильич, один кандидат на примете. Старый мой знакомый…

— Давай ближе к делу, Егор, — поторопил гость, глянув на часы. — У меня через час встреча с послами в Кремле. И кто он такой?

— Он, как раньше говорили, в законе. То есть вор, который, скажем так, хоть и ворует, но придерживается традиционных принципов морали и этики. Сейчас не буду вас утомлять пространными разговорами, но я долго изучал этот вопрос… Воровская идея, воровская община, с одной стороны, очень глубоко укоренена в русском общинном духе, а с другой стороны, является как бы прообразом социалистического общества…

— Э-эх! Ладно, что-то ты загибаешь, Егор. Слишком для меня все это мудрено. — Леонид Ильич крякнул и, звонко хлопнув ладонями по кожаным подлокотникам, встал с кресла. — И что, твой вор до сих пор ворует?

— Нет, ну что вы! Он давно отошел от дел. Но он по-прежнему пользуется громадным авторитетом в уголовной среде — в том числе и среди цеховиков. Если ему, негласно конечно, поручить на первых порах это щекотливое дело, я уверен, он с ним справится!

— Ты вот что… Изложи все это Алексееву, пусть он с твоим человеком встретится, потолкует, прощупает его… А там поглядим… Это дело надо продумать в тонкостях!

Через полгода в Колонном зале Дома союзов проходил большой праздничный концерт по случаю Дня милиции. Там, по замыслу Нестеренко, и должна была пройти приватная встреча Медведя с Алексеем Николаевичем Алексеевым, одним из референтов секретаря ЦК, недавно посетившим его в институте. Нестеренко возлагал на эту встречу огромные надежды. При всем его немалом житейском опыте и колоссальном аналитическом уме, в этом почтенном пожилом ученом все еще угадывался горячий студентик, с которым Медведь повстречался холодной осенью тридцать второго года в Соловецком лагере… Пригласительный билет на концерт Медведь раздобыл через популярного эстрадного певца и в назначенный ноябрьский вечер, одевшись с иголочки, смешался с гомонящей толпой именитых зрителей. Впервые в жизни он оказался в круговерти парадных милицейских мундиров, полковничьих и генеральских погон и даже посмеялся про себя: знали бы все эти сытые мусора, что в их честную компанию затесался вор в законе, то-то они бы встрепенулись!

Вдруг в толпе мелькнуло очень знакомое лицо: высокий худощавый майор с гладко зачесанными назад светлыми волосами. У Георгия сердце так и екнуло. Вылитый Женька Копейка! Нет, не может того быть… Он двинулся за майором и, приблизившись к нему на приличное расстояние, сразу признал в нем повзрослевшего сына генерал-лейтенанта Калистратова, бывшего вора по кличке Копейка… А сына-то его тоже Женькой звали. Значит, Евгений Евгеньевич Калистратов — тоже мент. Не дай бог, узнает. Только этого ему не хватало. Насколько знал Медведь, убийство генерала Калистратова так и оставалось одним из самых позорных для МУРа висяков, и напоминать о себе Калистратову-младшему ему очень не хотелось. Правда, калистратовский отпрыск вряд ли мог теперь узнать убийцу отца в этом благообразном седом старике: все-таки десять лет прошло… Но и рисковать по-глупому тоже не хотелось.

Он растворился в толпе и пошел искать свое кресло в зале. Но пока шел, затылком почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Медведь даже сбавил шаг, решая, оглянуться или нет… Любопытство взяло верх над осторожностью, и он чуть повернул голову, кося глазом через плечо. Надменно поджав губы, прямо на него пристально глядел сквозь массивные очки безобразно обрюзгший толстяк в поношенной, давно не сменявшейся, генеральской форме. Старик опирался на палку, которую сжимал так крепко, точно собирался сейчас кинуться с ней на Медведя.

Георгий Иванович отвернул лицо и напряг память, чтобы вспомнить, где он мог видеть этого престарелого мужчину. И не вспомнил… Может, генерал обознался или так просто засмотрелся на него, решил Медведь.

А в антракте он, как и было заранее уговорено, отправился в курилку и встал у окна. Он прождал пятнадцать минут, уже прозвенел последний звонок, но Алексеев так и не появился. Не понимая, что могло произойти, Медведь вернулся в зал и стал взглядом искать референта. Нашел — тот, угодливо изогнувшись, стоял перед сидящим в первом ряду молодым заместителем министра внутренних дел Юрием Чурбановым. А по правую руку от красавчика замминистра сидел… тот самый обрюзгший старик-генерал с палкой.

И только через несколько месяцев, под самый Новый год, стало понятно, почему встреча, которую Нестеренко с таким трудом готовил, так и не состоялась…

* * *

Медведь вернулся из Ленинграда в Москву в начале семьдесят второго. Через верных людей он получил себе надежные документы, обеспечивавшие ему положение добропорядочного советского пенсионера. Медведь выправил пенсию по старости, обзавелся массой справок из отделов кадров несуществующих предприятий, справкой об утере трудовой книжки… Словом, эти документы позволяли ему спокойно заниматься своим делом, не беспокоясь о возможных трениях с властями. На первых порах он снял квартиру — по старой привычке на Сретенке, но потом решил обосноваться на даче в Кусковском парке, на той самой даче, которую до войны по случаю снял для них с Катей. За это время дом пришел в полную негодность и, к счастью, не представлял никакой ценности ни для Министерства культуры, ни для московских властей. За небольшую взятку Медведю удалось перевести дом на себя, в собственность.

Став хозяином дома в Кускове, Георгий Иванович сразу же приступил к капитальному ремонту, постепенно вылившемуся в крупную перестройку здания. Ремонт шел три года и обошелся Медведю в огромные деньги. Но дом вышел на славу: с виду скромный, двухэтажный особнячок за высоким неказистым глухим забором. Но под землей, еще на двух этажах, располагались основные помещения: помимо комнат, тут были три спальни, сауна, бильярдная, отделанные богато и с вычурностью. Уж коль Медведь пришел к решению призвать своих собратьев по воровскому делу покончить со старозаветным аскетичным образом жизни, так ему первому и пристало подать достойный пример новомодной роскоши!

Новоселье, которое Медведь справлял в узком кругу самых верных своих людей, приурочив его к Новому году, было омрачено появлением днем первого января строгой почтальонши, которая вручила гражданину Медведеву повестку из московской прокуратуры. Георгий Иванович как прочитал, так и ахнул: его вызывали свидетелем по уголовному делу о серии ограблений квартир в доме по улице Серафимовича в 1937 году.

Он показал повестку Нестеренко. Тот только руками развел: хочешь не хочешь, а пойти придется.

И Медведя, как сорок с лишком лет назад, начали таскать по следователям, которые вежливо, но с тупым упорством долбили ему одними и теми же вопросами о его прошлых, но не позабытых грехах. Медведь, понятное дело, все отрицал, изображая полное непонимание, да и лет-то уж сколько прошло, с чего это вдруг опять занялись таинственными московскими грабежами конца тридцатых годов! А ему вкрадчиво поясняли, что родственники таких-то реабилитированных граждан требуют вернуть или компенсировать стоимость похищенного. В архивах КГБ, мол, нашлись, какие-то бумаги, протоколы, показания очевидцев. А он пока привлечен в качестве свидетеля, но его статус может и измениться… И только чистосердечное признание… В общем, все эти романсы Медведю пели уже не раз.

— Посадить тебя, конечно, не посадят, — говорил Егор Нестеренко по этому поводу, — нет такого закона, чтоб за грабеж сорокалетней давности, хотя бы даже и доказанный, человека так запросто могли осудить. А тут еще доказать надо… Но то, что тебя допекут, — уж будь уверен! Не дадут покоя… Я, кстати, пытался провентилировать ситуацию с Алексеевым. Он намекнул, что у Леонида Ильича изменилось настроение. Зятек его, заместитель министра внутренних дел, что-то такое про тебя наплел, отчего у тестя сразу отпала охота с тобой иметь дело. И более того, дали сигнал с тобой разобраться. А органам, сам понимаешь, все равно, кого в разработку взять — тебя или академика Сахарова Приказ дан, вот верные псы и засуетились.

— Наверное, ты прав, — согласился Медведь и спросил: — Ну, какой дашь совет? Что делать дальше?

— Ты говоришь, тебя в Колонном зале старичок генерал признал, который потом вокруг Чурбанова крутился? Ну вот тебе и разгадка. И кто же такой есть этот старичок-боровичок? Какие соображения?

Медведь кивнул с усмешкой:

— Да, Егор, я его потом вспомнил. Вспоминал-вспоминал и вспомнил. Это Федя Красновский. Замначальника по воспитательной работе воркутинского ИТЛ номер шестнадцать двадцать пять, где я в сорок пятом получил пятерик сверху. С его, кстати, наущения… Он на меня зуб имеет вот такой!

— Так чем это ты так насолил этому своему куму, что он через столько лет на тебя полкана спустил? Не расскажешь ли?

— Хорошо, слушай, история там такая была, — начал рассказ Медведь, — Решили мы с урками поставить на «место нашего молодого замначальника Федьку Красновского… — Был он не в меру заносчив и зэков презирал, как мясник палача. А я ему и помог еще больше закрепиться в своем тупом презрении, но и в страхе. Вместе со мной тогда на строгаче сидел один блинопек. Звали его, кажется, Андрей Емельянов, кликуха у него была знатная — Емеля. Держался он особняком, всех сторонился, к воровской элите и к мужикам относился во многом с подозрением, но и тихушником не был. Так, как говорится, гулял сам по себе, как тот кот на хозяйской крыше. Дохаживал он свой срок в сорок пятом в расконвоированных и работал в кочегарке в бане, там же и ночевал. Он подхалтуривал, плакатики для комсостава пописывал, знаешь, такие в красном уголке типа: «На свободу — с чистой совестью!» В общем, знатный был гравер! Он и меня научил, представляешь, своему мастерству, и мы с ним потом на пару эти плакаты клепали. И вот аккурат в конце мая, уже Победу отпраздновали, на зону присылают нового кума по политической работе майора Федора Красновского, только что дембельнувшегося из войск тыловой связи или чего-то там еще. Он, чтобы служебное рвение выказать, так и насел на нас с Емелей — давайте, мол, плакаты делайте. В общем, прицепился как банный лист. А я тогда сорвался, говорю, ты, гражданин начальник, меня рожей в банку с краской не тычь, я вообще вор в законе и чихать хотел на эти плакатики и на ваши праздники! Он меня в карцер — бац, на десять суток. Ну и я затаил на него. Вышел — он меня вызывает, говорит: ну как, будешь рисовать плакат к празднику Великого Октября? Буду, отвечаю, гони краски и кумач. А Емеля мой тогда в лазарете отлеживался. И наляпал я ему плакат из центра: «Все дороги ведут к коммунизму!» Федьке это очень понравилось. А под этим изречением я еще и поставил подпись: «Вождь Октябрьской Революции — В. И. Ленин». Вывесили этот плакат на всеобщее, как обычно, обозрение, а когда хозяин водил по территории высокую комиссию из областного центра, его чуть инфаркт не хватил. Ведь над территорией лагеря реяло полотнище и издалека читалась надпись: «ВОР — В. И. Ленин»! Меня на месяц запихали в ШИЗО, но досталось, конечно, и нашему куму по первое число, выговор ему влепили, представление на очередное звание отозвали… В общем, нервишки я этому горе-герою потрепал… Я ему, можно сказать, тогда карьеру-то подпортил.

Медведь умолк и взглянул на Нестеренко.

— Да… — протянул Егор. — Видно, тот выговор ему до сих пор душу гложет. Я думаю, надо все сделать честь по чести. Нанять очень толкового адвоката — а вдруг до суда дойдет? Пусть он разбирается с прокуратурой… В любом случае у тебя же алиби — ты действовал по указанию и с ведома НКВД. Хоть ты никаких бумаг не подписывал, но все равно, считай, был у них в нештатных сотрудниках.

— Как скажешь, академик! — воодушевился Медведь. — Ты уж, будь добр, пособи мне с адвокатом, а мне надо еще одного товарища найти. Этот товарищ, я уверен, мне будет защитник хоть куда!

 

Глава 21

Ветеран КГБ СССР, персональный пенсионер Андрей Андреевич Рогожкин жил на Таганке, в большом кирпичном доме над валютным магазином «Березка». Как и все бывшие сотрудники карательных органов эпохи культа личности^ жил он бедновато и таил страшную обиду на нынешнюю власть. Жена его Агриппина Даниловна, свихнувшаяся в старости от неумеренной тяги к спиртному, доводила его до белого каления, да и к тому же еще его сынок, сорокалетний обалдуй, был записным тунеядцем и тянул из дома бывшего опера хрусталь да серебро не хуже иного вора-домушника.

Рогожкин, уже не будучи в состоянии справиться с бездельником-сынком и супругой-алкоголичкой, писал во все, какие только возможно, инстанции жалобы и требовал оградить его от докучных родственников. Но общественность не помогала и отмалчивалась. Наконец ему пришла идея вынести свои печали на газетные страницы. И старик Рогожкин пригласил для проживания в одной из своих почти пустующих четырех комнат молодого журналиста, чтобы тот в цветах и красках расписал неустроенность жизни заслуженного работника славных органов. Что тот по-честному и сделал…

Так по чистой случайности узнал Медведь, что его бывший энкавэдэшный куратор жив-здоров. Выяснить его адрес было делом техники. И Георгий Иванович решил, не откладывая, навестить своего давнишнего «работодателя», вербовавшего его в суровые сталинские довоенные на работу для органов.

Георгий Иванович позвонил в звонок, и через пару минут за дверью кто-то завозился, тщательно рассматривая его в глазок.

— Кого надо? — спросил надломленный старушечий голос.

— Рогожкин Андрей Андреевич здесь проживает? — спросил Медведь строгим официальным тоном.

— А вы кто такой? — все так же дребезжа, продолжал допытываться голос за дверью.

— Я с его… прежней работы. Коллега. У нас к нему важное поручение!

Дверь тихонько приоткрылась. Здесь, у входа в квартиру, в сумерках прихожей, освещенной одной тусклой маленькой лампочкой, стояла низенькая старушка.

— Андрей Андреевич дома?

— Ну, если же я вам открыла — значит, он дома, — проворчала старушка.

Георгий пригляделся к ней повнимательнее. Боже мой! Неужели? Неужели Агриппина Даниловна? И Медведь вспомнил сведения, полученные в «Мосгорсправке». Батюшки, да это же жутко постаревшая и увядшая Гриппа, подружка сексотки Нинель, одна из тех разбитных бабенок, которых Рогожкин приволок в Измайлово встречать тот памятный Новый год… Ну дела…

— Я могу его увидеть?

— Сейчас я вам его вызову, — тряхнула старушка головой и, не узнав гостя, зашаркала по коридору, но, остановившись, добавила вновь с подозрением: — Только вы тут стойте и отсюда не уходите. И ничего, пожалуйста, не трогайте.

— Все будет, как вы скажете, — уверил старуху Медведь.

Агриппина Даниловна скрылась за дальней дверью. Он оглядел стоящие вдоль стены шкафы — штуки три одинаковых двустворчатых замызганных шкафа. Медведя обуяло любопытство, что мог хранить в этих гробах бывший энкавэдэшник. Он тихо приоткрыл одну створку и поразился: весь огромный шкаф под самую завязку был забит холщовыми мешками и целлофановыми пакетами, заполненными различными крупами, сахарным песком, солью. Из некоторых, пожелтевших от времени пакетов через прогрызенные мышами щели при прикосновении тихими струйками вытекало содержимое.

— Я же вас просила ничего здесь не трогать! — Старушка появилась перед ним неожиданно и беззвучно, как привидение.

— Извините. Оно само открылось, и я невольно… — спокойно объяснил Медведь и как ни в чем не бывало уточнил: — Так где же Андрей Андреевич?

— Идет! — ответила Агриппа обиженно.

Из дальней двери вышел постаревший, сгорбленный и, видимо, иссушенный какой-то внутренней болезнью Рогожкин. Он тщетно пытался изображать былую выправку и стать. Но ему это плохо удавалось.

— Я вас слушаю! — не предложив ни пройти, ни присесть, сказал Рогожкин.

— Во-первых, здравствуйте, Андрей Андреевич! — сказал Медведь, стараясь сразу же сбить с Рогожкина спесь и взять разговор в свои руки. — Я думаю, вы меня не помните. Но я решил…

Рогожкин ввинтил удивленный взгляд на солидно одетого представительного седого мужчину и сразу все вспомнил. Его изумлению не было предела.

— Медведев, ты? Живой! Как же так… я же точно знаю, что тебя подвели под расстрел! Этого не может быть!

За дверью, куда юркнула старуха, послышался шорох.

— Вот сука старая! Все подслушивает да подсматривает! Всю жизнь мою наперекосяк пустила, стерва! — выругался старик и уже мягче обратился к Медведю: — Значит, все-таки жив?! Ну-ну! И даже, вижу, неплохо себя чувствуешь.

— Да, пока бог миловал, Андрей Андреевич, — кивнул Медведь в ответ. — Вот зашел тебя проведать. Расспросить о том о сем, если не возражаешь.

Рогожкин, приходя в себя от неожиданной встречи и продолжая разглядывать гостя, долго молчал. Потом как бы нехотя спросил:

— Ну и чего ж тебе надо, Георгий? Зачем меня нашел? Столько времени прошло-то… — В глазах бывшего энкавэдэшника мелькнуло недоброе выражение. Он был явно не в восторге от сегодняшней встречи.

— Мне-то нужна сущая безделица, — ответил Георгий Иванович. — А вот тебе от меня, я думаю, может перепасть немало. Судя по всему… — он махнул рукой на заставленный шкафами убогий коридор, — под тобой внизу «Березка» стоит. Рубашки английские, ботинки австрийские, сигареты американские, пиво голландское, эквадорские бананы, финская колбаса, швейцарские часы… Да мало ли там добра!

— Только чтобы купить там хоть что-то, нужны чеки серии «Д» или хреновая туча валюта, — злобно, ненавидяще проскрипел сквозь зубы Рогожкин.

— Верно. Про это и разговор. Ты, я смотрю, бедновато живешь…

— Я тебе скажу, Георгий, враги народа, которых мы разоблачали, и те сейчас живут лучше меня! А некоторые отщепенцы и вовсе как сыр в масле катаются! Ре-а-би-ли-ти-ро-ва-лись… Тьфу! Мать их!..

— Ну так что, Андреич, обговорим дела? — перебил его Медведь. — Давай зайдем куда-нибудь, присядем, потолкуем…

Рогожкин согласно кивнул. Они пошли по длинному коридору, и хозяин квартиры уже немного даже заискивающе спросил на ходу:

— А ты-то, Медведь, сам как сейчас живешь? Небось при бабках? Небось все промышляешь?

А когда они сели в тесной комнатушке на продавленные стулья, веско заметил:

— Не беспокойся, Андреич, бабки у меня есть. И если ты мне поможешь, я помогу тебе. По этому делу и пришел. Нс с условием: как ты меня в тридцать мохнатом году в оборот взял, так я хочу тебя сейчас использовать. Баш на баш. Многого от тебя я не потребую. А за труды получишь сполна. — Медведь сделал многозначительную паузу. — А там уж сам решай: выгодное это дело для тебя или нет. — По загоревшимся глазам бывшего энкавэдэшника Медведь понял, что тот счел дело явно выгодным и возможным.

Придвинувшись к Рогожкину, Георгий Иванович заговорил уже шепотом…

* * *

На следующий день после второй, куда более плодотворной встречи с Рогожкиным, получив у него десятка два крайне интересных копий документов, таких же, какие хранились в архивах НКВД, Медведь позвонил одному очень известному московскому адвокату, специализирующемуся на серьезных уголовных делах, Сергею Варфоломеевичу Коставе, и условился с ним о встрече. На Коставу, через длинную цепочку посредников, вышел Егор Нестеренко: ему рекомендовали Коставу в президиуме Академии наук, дав высочайшую рекомендацию этому талантливому адвокату, способному вести переговоры с прокурорскими работниками любых рангов.

Пригласив Сергея Варфоломеевича к себе в Кусково, Медведь изложил ему суть возникшей щекотливой ситуации и показал добытые через Рогожкина копии актов приемки документов, извлеченных из личных сейфов обитателей «дома на набережной», а также собственноручное письменное подтверждение Рогожкина о том, что Георгий Иванович Медведев в 1936–1938 годах привлекался к сотрудничеству с органами НКВД в качестве технического инструктора.

— Эту бумагу можно будет пустить в дело только в самом крайнем случае, — уточнил Медведь.

— Я вас панимаю, дарагой Гэоргий Иванович, — с легким грузинским акцентом произнес адвокат, с интересом оглядывая роскошный интерьер кабинета, в котором его принимал загадочный клиент. — Нэ каждый саветский челавек, тем более вашего, извините, палажения, желал бы абнародовать такой, скажем так, нелицеприятный кампромат. Я и сам нэ пэрвый год за рулем… Вы поймите: меня савершенно нэ интересуют ваши атнашения с товарищем… — Костава заглянул в блокнот, — …Рогожкиным. Но это харошо, что такая бумага имеется. И я ее все же пущу в ход незамедлительно, чтобы сразу выбить у абвинения почву. Ведь если дэло дайдет до суда, то будьем выводить на то, что в тридцать девьятом году вы палучили срок по уголовной статье для сокрытия савершенных в условиях культа личности преступлений против государства и советского народа… Вас же асудили за попытку аграблэния бухгалтерии ленинградского Речфлота? Будьем придерживаться версии, чта вы палучити от этого самого Рогожкина приказ взъерошить Речфлот на предмет выявления тайных связей его руководства с германской разведкой… И тогда ваше асуждение можно будет квалифицировать как нэзаконное и, более того, можно потребовать вашей полной реабилитации как жертвы ежовщины… В смысле бериевщины… Вот примерно так.

— Да, Сергей Варфоломеевич, — уважительно качнул головой Медведь, — теперь я вижу, что вы и впрямь ас своего дела. Но тут есть одна небольшая загвоздка. Я ведь действительно вор, медвежатник. И в Казани в тридцать седьмом меня этот самый Рогожкин взял на банальном грабеже. Я вскрыл сейф на оборонном заводе и выкрал большое количество промышленного золота.

Адвокат улыбнулся и снова огляделся по сторонам. Было ясно, что роскошная обстановка особняка Медведя его сильно поразила. Помолчав немного и делая вид, что любуется дорогими картинами в золоченых рамах, он продолжал:

— Все это я прекрасно панимаю… Вор, медвежатник… Но ведь пасмотрим на это с другой стараны: нэ пойман — нэ вор, как гаварится. В юриспруденции нэ существует панятий правды и лжи. Есть только установленный факт и подтвержденное свидетельство! В ряде стран даже самооговор нэ принимается судом во внимание. Мало что-то сказать — надо еще доказать сказанное, подтвердить вескими материальными уликами. Вот к этим понятиям мы и будем с вами апеллировать. Но, кроме них, нам нужны еще и улики, пусть косвенные… Вы, как человек, в уголовном кодексе разбирающийся, поймете, что ни адно из доказательств нэ имеет преимущественного значения, но это ведь только в теории. Важен психологический фактор.

— Я понимаю вас, Сергей Варфоломеевич, — сказал Медведь, молча и внимательно слушая адвоката, — Что конкретно еще вам для этого дела будет нужно? Спрашивайте!

После того как в дело включился адвокат Костава, на все допросы в прокуратуру Медведь приходил только в его сопровождении и на все задаваемые следователями вопросы величаво отвечал:

— Обращайтесь к моему адвокату!

А в конце допроса, прощаясь, добавлял:

— Если у вас возникнут какие-то дополнительные вопросы, мой адвокат даст на них полный и исчерпывающий ответ.

Поняв, что имеют дело с сильным противником, способным дать серьезный, юридически чистый отпор, прокурорские опера маленько поумерили свой пыл, а когда Костава предъявил им справку от Рогожкина, и вовсе сникли. В конце концов дело сошло на нет и гражданина Медведева перестали тревожить повестками.

Медведь приготовился торжествовать окончательную победу и уже обдумывал, чем бы щедро отблагодарить адвоката за труды, как вдруг Костава позвонил ему поздним вечером — и голос у него был весьма встревоженный.

— Георгий Иванович, здравствуйте… Узнали? Очень харошо… Вернее, все очень даже плохо… Я уезжал на процесс в Калугу, вернулся только сегодня утром… Меня ограбили! Вскрыли дверной замок и унесли массу ценностей, в том числе документы. То есть, можно сказать, подчистую вынесли!

Медведь спросил у Коставы, заявил ли тот уже в уголовный розыск, и, когда услышал, что еще нет, посоветовал пока на Петровку не звонить, а дождаться его приезда. Через час Медведь подъехал к дому адвоката в Большом Палашевском переулке в сопровождении высокого молодого парня.

— …Значит так, Сергей Варфоломеевич, — деловито начал Медведь, войдя в квартиру. — Вы, надеюсь, понимаете, что наша работа будет несколько отличаться от работы оперов, но вопросы мы вам будем задавать примерно те же самые. А вы постарайтесь ответить на них полно и откровенно.

Он представил адвокату своего спутника:

— Знакомьтесь, отныне это ваш ангел-хранитель. Настоящего имени его вам знать, думаю, и не надо. А звать вы его так и будете — Ангел. Он будет, скажем так, решать ваши нештатные проблемы, а сейчас по случившемуся вести свое особое следствие, постарается все вам вернуть. Передайте ему, пожалуйста, список похищенного.

Сергей Варфоломеевич законы уголовного мира знал не понаслышке. И сразу же все прекрасно понял. Он понял, что этот молодой человек по кличке Ангел отныне будет отвечать собственной головой за исполнение приказа хозяина. Адвокат, хоть и был в расстроенных чувствах, удовлетворенно улыбнулся и даже пошутил:

— Вот ведь как бывает в жизни — теперь я ваш подзащитный…

— Всякое бывает! Хуже подследственным оказаться… — хмыкнул Медведь и, настраиваясь на серьезный лад, добавил: — Вы пока побеседуйте с Ангелом. Пусть он вам позадает вопросы, а я сам свежим глазом огляжу ваши комнаты и двери.

Медведь вернулся к входной двери и, осмотрев внимательно замки, встал в прихожей, замерев на несколько долгих секунд. Память возвращала былое. Когда-то в старых московских домах, в просторных «профессорских» квартирах салажонок Гришка Медведев стоял в прихожей и тщательно принюхивался перед тем, как приняться за работу…

Медленными неслышными шагами Медведь стал двигаться по квартире, так что когда он появился в гостиной, где Сергей Варфоломеевич с Ангелом обсуждали список похищенных вещей, оба замолкли, с интересом наблюдая за манипуляциями старого опытного вора. Ничего не трогая, лишь пару раз поглядев в список, Медведь как бы воспроизводил маршрут движения воров по квартире, и движения эти были не беспорядочны, а профессионально точны, словно Медведь наверняка знал, где что лежало у адвоката. Наконец он вернулся в гостиную и, встряв в тихую беседу адвоката и Ангела, спросил:

— А сейф вон в том простенке, что за тем пейзажем в тяжелой раме, тоже ломанули?

— Не-ет! — удивленно пробормотал адвокат. — А аткуда вы, Гэоргий Иванович, про мой сейф за картиной узнали?

— Профессиональная тайна! — без тени улыбки отмахнулся Медведь. — Я ведь профессионал не хуже вашего, но в своем деле.

Он взглянул на Ангела:

— Работали тоже профессионалы. — И усмехнулся, вспомнив о предстоящем завтра вечером хоккейном матче. — Канадские… Входной замок не взломан, хотя долотом очень старательно имитировали взлом, а открыли ключом или очень тонкой отмычкой. Так, еще… — Он огляделся по сторонам. — По квартире шастали двое — один, который на подхвате был, мел всякое барахло, а другой, специалист, разбирался с ценностями. Работали несколько в спешке, потому и сейф не стали трогать за вашим Айвазовским, некогда было — и этот тайничок ваш проворонили…

С этими словами Медведь присел на корточки перед массивным буковым столом и постучал ногтем указательного пальца по внутренней поверхности столешницы.

Угольно-черные глаза Коставы от изумления и невольного восхищения округлились:

— Эта просто фэноменально! Вы — иллюзионист! Как вам эта удается? Я ничего нэ магу панять! За насколько минут вы узнали все май секреты!

Медведь довольно усмехнулся и заметил тоном умудренного опытом актера-фокусника, решившего раскрыть секреты самых примитивных из своих трюков:

— Это довольно-таки легко. Есть достаточно много всяких видимых острому глазу примет. Вот, например, возьмем сейф ваш внутристенный — угадать его элементарно. Дом типовой, блочно-панельный, несущие стены не бог весть какие толстые, не говоря уж о внутренних стенках. А вот этот простенок прочему-то толще прочих, значит, наращивали сами, да еще картину крупногабаритную повесили, которая явно нарушает… мм… ритм интерьера этой комнаты… По всему выходит, что в этом наросте на стене что-то такое находится, что вы прячете от чужих глаз под картиной… Вот и все.

— Фэноменально! А как вы узнали, что у меня в рабочем столе имеется тайник? — не переставал изумляться Костава.

— Дилетант, глядя на ваш стол, будет разглядывать его с внешней стороны, пытаясь по положению предметов на нем понять, что из себя представляет хозяин. Профессионал же, в отличие от наивного наблюдателя, обращает внимание на совсем другие вещи. Он прикидывает, к примеру, из какого материала этот стол изготовлен, когда и кем… Стол ваш очень старый, буковый, сделан, вероятно, в конце девятнадцатого века… Вероятно… на петербургской фабрике Бенкендорфа… Так?

— Та-ак… — уже совсем теряясь, пробормотал Костава.

— Ну вот… — как сытый довольный кот, улыбнулся Медведь. — А Бенкендорф всегда делал свои столы с секретом. С тайничком под столешницей. Так что дело не в вашем конкретном столе, Сергей Варфоломеевич, а в моей, извините, высокой профессиональной квалификации. Квалифицированный медвежатник, он вам и швец, и жнец, и на дуде игрец… Я вам и подлинного Фаберже от современной подделки отличу в два счета, и настоящего Айвазовского — от мосховской копии. Так-то!

Медведь повернулся к Ангелу:

— Поработали тут явно гастролеры. Потому что московские домушники все прошли мою школу — и уж всякие чайнички в письменных столиках давно научились с первого взгляда определять. А эти лопухнулись. Значит, не московские, а залетные. Надо выяснить, кто в последние две-три недели наезжал в Москву с гастролями. Не удивлюсь, если окажутся казанские… — Медведь уехал, оставив своего помощника прояснять с Сергеем Варфоломеевичем вопрос о возможных наводчиках на его квартиру.

Ангел с особой тщательностью опросил его по поводу приходящей домработницы Клавы, которая два раза в неделю убирала квартиру и готовила обед. Ограбление было совершено именно в тот день, когда Костава уехал на выездное заседание в Калугу и Клавы дома не оказалось.

— Придется Клаву навестить, — будничным тоном сказал Ангел. — Предупредите ее, Сергей Варфоломеевич, что я не из милиции, а просто знакомый, который хочет вам помочь найти похищенное. Хотя мне у нее нужно выяснить практически то же самое, что бы заинтересовало следователей из МУРа: приходил ли кто-то в квартиру во время вашего отсутствия и не могла ли Клава впустить кого-то без вашего ведома…

— Что вы! — разволновался адвокат. — Эта женщина у меня уже пять лет работает! Я знаю всю ее родню, знаю и внуков, она ни за что на такое не пошла бы — я ей доверяю…

— А я и не говорю, Сергей Варфоломеевич, что она наводчица. Я говорю, что она могла по незнанию или недоразумению подыграть наводчику.

Ангел записал адресок добропорядочной старушки-домработницы и, не откладывая, сразу же поехал к ней в Химки-Ховрино.

— А в каком вы звании? — только и спросила Клава, открыв дверь на звонок.

— Я старший оперуполномоченный следственного отдела, — не моргнув глазом выпалил Ангел.

Пожилая женщина уважительно закивала головой.

— Я вас не задержу, — добавил Ангел.

После двадцатиминутного разговора, в течение которого он терпеливо задавал вопросы, а старушка сбивчиво на них отвечала, выяснилось, что буквально на следующий день после отъезда Коставы в квартиру приходил сантехник из жэка, которого Клава, кстати, сама же и вызвала.

— Холодный кран разболтался, не закрывал воду — вот я и вызвала слесаря.

— А слесарь этот, которого вы вызывали, он что делал?

— Ну, откуда мне знать! Ковырялся он там под раковиной в кухне, Кран разобрал, собрал, а потом взял рупь и ушел.

— Как вы это сказали? — встрепенулся Ангел.

— Рупь! — не поняла старушка.

— Да нет, вы сказали: он ушел. А что, воду не перекрывал? Когда кран разбирал?

Старушка опять задумалась.

— Не знаю. Я в кабинете прибиралась, пыль вытирала, пол подметала, а за ним не следила. Что следить? Да и на кухне что у Варфоломеича брать — кастрюлю, сковородку? А, точно! — Клава даже подпрыгнула на стуле. — Он же сказал, что дело дрянь, надо воду перекрыть в подвале. И еще позвонил в жэк.

— Кому?

— Не знаю… — пожала плечами Клава. И тут ее морщинистое лицо скривилось. — А что, я что-то не то сделала? Так ведь он кран-то починил! Вода больше не капала!

— То есть он позвонил, потом пошел в подвал перекрывать воду, а фактически этого уже не надо было делать, потому что кран перестал течь? — как заправский муровец напирал Ангел.

— Нуда… — совсем потерялась старушка.

— А ключи? — вдруг огорошил Ангел ее неожиданным вопросом. — Где вы держите ключи от квартиры Коставы?

— Так это… они в корзиночке лежат всегда, в прихожей на столике у двери…

Вечером Ангел доложил Медведю, что к Коставе, видимо, приходил под видом слесаря наводчик воровской бригады. Кран-то на кухне он починил, но заодно ухитрился снять слепок с обоих ключей от двери и произвел из прихожей первичный осмотр богатой адвокатской квартиры, которая, скорее всего, уже несколько недель стояла у воров на «наружке». Бригада отследила, что хозяин квартиры уехал в командировку, выбрала момент, когда домработница убралась восвояси, и совершила свой налет. Однако они не сумели как следует обшмонать хату, так как старушка, вспомнив, что забыла выключить свет в ванной, вернулась с полдороги. Ее приближение с улицы кто-то отследил и предупредил подельников, и те успели уйти из квартиры, пока старушка поднималась по лестнице. Хорошо, что так, а то ведь и сама могла бы пострадать, застав налетчиков на месте преступления.

Георгий Иванович, поставив всех московских домушников на уши, за три дня получил интересующую его информацию: в прошлом месяце в Москву и впрямь наведывались гастролеры из Казани и, славно пошерстив московских «интеллигентов», к каковым относились, помимо известных адвокатов, профессора престижных институтов и главврачи хозрасчетных поликлиник, отчалили на берега Волги с изрядным уловом.

Туг, видно, сама судьба приготовила для Медведя долгожданный подарок. Разобраться с казанскими ворами у него давно уже чесались руки — потому что именно казанские, под предводительством тамошнего строптивого смотрящего Дяди Васи, уже несколько лет гнули свою политику и ни за что не хотели ложиться под московских, под власть Медведя и его людей. Это была давняя история, и конфликт между Москвой и Казанью угрожающе тлел, грозя в один прекрасный момент раздуться в большой пожар.

Но теперь вот у Медведя появился веский повод обострить ситуацию и разрубить гордиев узел.

Все тщательно обдумав, Медведь вызвал к себе Ангела, долго с ним шептался. А расставаясь, сказал:

— Остальное, Ангел, на твое усмотрение. Но чтобы вопрос раз и навсегда был решен.

 

Глава 22

Ангел отправился в Казань фирменным поездом «Советская Татария». С собой он прихватил троих боевых ребятишек — Лешку Штыря, Петюню Рыбака и Колюню Битого. Эта троица, совсем еще недавно проходившая школу жизни на малолетке, откинулась оттуда в прошлом году, успела надышаться воздухом воли и уже рвалась в бой, на дело: а силы, энергии и лихости у этих троих крутых пацанов было хоть отбавляй. Ангел в шутку называл эту троицу «мои ангелочки», прекрасно зная, какими отчаянными считались они на малолетке и до нее. Он считал, что пришло время «ангелочкам» устроить серьезное боевое крещение. А тут и маза подвалила.

Выезжая из столицы, Ангел уже твердо знал, что именно казанские позволили себе внаглую, без разрешения рвануть на Москву и что именно они обчистили квартиру адвоката Коставы. Не знал он только конкретных имен гастролеров, хотя верные люди в Уфе шепнули Георгию Ивановичу, что Дядя Вася всячески поощряет набеги на столицу и что, скорее всего, на дело сподобились трое самых лихих казанских домушника: Шамиль Маленький, Руслан Крот да Димка Тыря. Только пойди докажи, что это именно те самые ребятишки, что увели добро адвоката Коставы, которое теперь надлежало найти и вернуть хозяину.

Сейчас больше всего Ангела заботило стремительно утекающее время. Воров-то он все равно рано или поздно найдет — это даже не столь принципиально в данной ситуации. А вот то, что со дня ограбления прошло уже шесть дней! Вот это было действительно нехорошо. За это время воры наверняка успели скинуть перекупщикам награбленное: и золотишко, и фарфор, и меховые вещи. Ну, допустим, денежки — двенадцать тысяч рубликов — они вернут по любому, а вот что с вещичками делать? Гастролеры никогда не станут вещички долго при себе держать, скинут их по барыгам, а те сразу же дальше толкнут — так что вернуть назад проданное будет уже намного сложней.

Конечно, у Ангела и на этот счет был продуман кое-какой план действий. Однако время утекало, как песок сквозь пальцы, и он беспокоился все больше и больше, наблюдая, как неторопливо катит к столице Татарской республики его фирменный поезд.

Прибыв в Казань, Ангел, чтобы вернуть все вещи разом, не пускаясь на поиски по всем городским барыгам, развесил на столбах около крупных универмагов и комиссионок объявления, что готов купить ту или иную вещь (и далее по полученному у Коставы списку). Ангел был уверен, что барыги должны клюнуть на эту простенькую наживку. А чтобы «мероприятие» могло пройти без сучка и задоринки, боевая тройка Ангела, его верные «ангелочки», тут же у вокзала сняли три квартиры с телефонами.

Итак, наживка была брошена. Оставалось ждать, находясь в пренеприятнейшем положении неведения.

Но какой же Ангел — и без удачи! Буквально на следующий день в центральном комиссионном магазине города на проспекте Ленина был выставлен на продажу стереомагнитофон «Грундиг», присмотревшись к которому ребятки Ангела установили, что вещица проходит под тем же самым серийным номером, который Ангел списал из сохранившегося у Коставы техпаспорта. В отделе приема вещей на комиссию московский гость без труда выяснил, что «Грундиг» сдал вчера вечером Семен Ильич Вертушкин. В тот же день поздно вечером Ангел с напарником обложил хату барыги, оказавшегося известным в Казани скупщиком краденого по кличке Вертухай. Его деревянный частный домик, казалось, чудом уцелел среди новостроек, окруживших его со всех сторон. Предварительно отрубив идущий к дому телефонный, а заодно и электрический провод, Ангел со своими спутниками навестил скупщика.

— Привет, любезный, что света нет? — поинтересовался Ангел через палисадник у вышедшего на двор хозяина. — Убери собачушку-то, а то она без толку лает… Надорвется.

— А че надо? — с опасливым подозрением отозвался Вертухай, поправляя сползшие с живота штаны на растрепанных подтяжках. Громадная, размером с доброго теленка, мохнатая псина, помесь дворняги с кавказской овчаркой, надрывно лаяла низким протяжным басом, норовя порвать короткую стальную цепку, закрепленную к будке.

— И что это у вас тут в Казани все разговоры так начинаются? — вспьиил Ангел. — К кому ни обратишься, все твердят «че надо», как будто других слов нет. Я к тебе, Семен Ильич, по делу, не видишь, мы люди солидные, зря из одного только любопытства к тебе приставать не стали бы. Убери собаку-то! И угомони… Чего внимание лишнее привлекать.

— А ты не ори, говори потише. Я ведь тоже не глухой. Все, что надо, услышу! — недовольно забубнил в ответ хозяин дома и демонстративно подошел к псу, отстегнул цепку и, вцепившись рукой в кожаный ремень ошейника, сдавивший могучую мохнатую шею, с трудом удерживал зверя.

— Да что ты? — продолжил сначала Ангел в том же лживо-елейным тоне, но тут же, оценив обстановку и оглядевшись по сторонам, сменил его на более привычный. — Слышь ты, дупло вонючее, даю тебе минуту, чтобы ты убрал пса.

— А что иначе? — ничуть не испугался Вертухай. — Я вот сейчас в милицию позвоню, чтобы тебя с дружками забрали куда следует. Они тут недалеко — живо прикатят и всех повяжут…

Вертухай не договорил. Он и впрямь никого здесь не боялся, потому что все местные урки и милиция знали его как облупленного: он им платил, они его прикрывали. Но то, что он увидел сейчас, заставило его пожалеть о сказанном: между реек штакетника протиснулась то ли палка, то ли монтировка — в сумерках он сначала не разобрал — и в обезумевшую от ярости собаку впились две или три огненных харкотины, пущенные из автоматического пистолета с глушителем. Пес взвизгнул, дернулся в последний раз и рухнул на землю, засучив в предсмертной судороге огромными лапами, не понимая, что такое с ним произошло.

— Ну что, мудила, теперь, надеюсь, ты понял, что нам с тобой надо переговорить? — ровным тоном, как будто ничего не случилось, продолжил Ангел.

Не удосужившись выслушать ответ, Ангел перешагнул через штакетник. Вертухай, с ужасом глядя на кровавую лужицу, образовавшуюся на земле вокруг умирающего пса, обреченно процедил сквозь зубы:

— Что ж вы творите, сволочи.

— Сам виноват, дядя, мы тебя предупреждали, а ты уперся как баран. Вот и получил. Теперь нечего на нас кивать. Пошли лучше к тебе в хату, там поговорим. — И Ангел подтолкнул Вертухая тычком пистолетного ствола к дому.

Семен Ильич, которому «ангелочки» прямо с порога надавали по печени, кочевряжился недолго и уже через двадцать минут, вздыхая, он выволок из тайного подполья два чемодана с вещами адвоката Коставы — все было на месте и точно соответствовало имеющемуся при Ангеле списку. На свою беду, барыга, получив товар и желая на нем заработать побольше, решил специально выждать несколько недель, чтобы потом потихоньку и задорого начинать сдавать добро в прикормленные комиссионки. А вот «Грундиг» решил сбагрить сразу. На том его бизнес и лопнул. Вертухай признался, что товар ему приволокли местные домушники Диман с Русланом, вернувшиеся на той неделе с очередных столичных «гастролей», — у них он уже давно брал вещи, причем оптом, и на этот раз скупил все скопом. Сбрасывать же по дешевке товар он не торопился, хотелось получить побольше навару — вот и получил… «Старый козел», — добавил барыга не самые лестные слова в свой собственный адрес.

На прощание гости настойчиво посоветовали Вертухаю держать язык за зубами и о случившемся не пылить по городу.

Но на том казанская миссия Ангела не кончилось. Было у него специальное поручение от Медведя — примерно наказать Дяди-Васиных соколов…

В кафе-«стекляшку» на улице Мусы Джалиля Ангел зашел во время обеда на другой день после посещения барыги. Сюда он со своими «ангелочками» подвалил не наобум: насмерть перепуганный Вертухай навел их на эту кафешку, намекнув, что именно здесь обычно собирались выпить, закусить любители московских гастролей Дима, Руслан и Шамиль. Здесь за бутылочкой беленькой нравилось им потолковать о том о сем, обсудить прошлые подвиги, побазарить о планах на будущее.

Ангел легким кивком головы приказал одному из своих пацанов занять очередь к пивному кранчику, а сам с двумя другими пристроился за свободным столиком в уголочке и принялся внимательно оглядывать заведение. Он довольно скоро заметил троицу, по описанию очень похожую на ту, о которой говорил Вертухай: один коренастый полноватый татарин, его звали Шамилем, другой долговязый, чернявый, в потертой кожаной куртке, наверное Диман. И Руслан — самый навороченный из всех, в темных очках, с длиннющими патлами на голове под битлов, узкие брючата песочного цвета и большое кольцо на мизинце. Так и есть — тройка налетчиков, они занимали столик посреди зала.

Подошел, крепко пошатываясь, Лешка Штырь с четырьмя кружками пива, неся их по две в каждой руке. Он мастерски изображал пьяного и, войдя в роль, даже слегка расплескал пиво, со стуком ставя его на столик.

— Ну че, вздрогнем, ребятушки, по четвертой! А! Может, еще водочки по чуть-чуть? — нарочито громко обратился он к своим за столом.

— Так почему бы и нет, — подыграл Лехе Колюня. — Щас махнем по пивку, а потом водочкой заполируем.

— Вон они сидят слева, — вполголоса сообщил свои наблюдения Ангел. — Давай, Леха, доставай свою игрушку! И изображай так, чтобы они заметили!

Лешка Штырь полез в карман и достал золотые часы «Вашрон-Константэн» на золотом браслете — одну из самых дорогих побрякушек, вынесенных казанскими налетчиками из квартиры адвоката Коставы.

— Видал, какие часики, Петюня! — громко, хвастливо заявил Штырь, демонстративно тряся тяжелым хронометром в воздухе. — Представляешь, я этому толстому говорю: валяй, мужик, все показывай! У меня с собой отпускные за три месяца и годовая премия — итого шесть кусков, не повезу же я эти башли обратно в Якутск! Показывай, говорю, все свои сокровища, я их у тебя оптом схаваю! Ну и барыга этот сраный забегал, засуетился, выволок на свет божий чемоданишко, а там добра видимо-невидимо… — И Леха начал аккуратно перечислять вещи из списка Коставы: перстень с изумрудом, шапка норковая, медальон золотой в виде стрельца с бриллиантом… То да се…

За соседним столиком, где расположились казанские гастролеры, повисло напряженное молчание. Было ясно, что пацаны навострили слух. А толстый Шамиль исподтишка вылупился на часы, болтающиеся между пальцев пьяного фраера за соседним столиком в углу забегаловки. Узнал, сука, узнал краденые часики!

— Ну и куда ты счас с этим барахлишком? — громко спросил у Штыря Ангел. Пока все точно шло по заранее продуманному сценарию.

— Да как куда, к себе на хату, — пьяным, заплетающимся языком проинформировал всех собравшихся Штырь. — У меня ж там еще много чего запасено. Красотища необыкновенная. Моя Клавка будет довольна, — пьяненько хихикнул Леха, чокаясь пивной кружкой со своими собеседниками за столом.

— Так ты завтра к себе в Якутск отчаливаешь? — с расстановкой спросил Петюня. — Не боишься везти с собой это добро? Один-то?

— Да хрен ли мне бояться? — осклабился Штырь и пошатнулся на как бы нетвердых ногах. — Жалко, конечно, ребятки, что вы со мной не едете, ну да ладно…

Они быстро допили пивко и вывалились на улицу.

Немного погодя из кафе выскочили казанцы и двинулись следом.

На перекрестке московские шумно распрощались, и Леха Штырь не торопясь, пошатываясь, потопал в сторону пассажирского речного вокзала. А Ангел с двумя другими пацанами заранее изученным маршрутом, дворами и переулками рванули туда же. Около речного порта, где Штырь снимал комнатушку, и было решено устроить засаду. Как и уговаривались, они опередили Лешку, зашли в квартирку на первом этаже, плотно задернули оконные шторы и затаились по углам, в полумраке, ожидая незваных гостей.

— Лишь бы не взяли Леху на гоп-стоп, — высказал опасение Колян

— Не, — покачал головой Ангел. — Не посмеют. Да и зачем? Ну снимут они с него часы, а остальное? Им остальное надо взять. Они цену товару знают. Нет, уверен, они нашего подсадного доведут до самого места — и уж тут постараются прихлопнуть.

Ангел был готов в Казани ко всему, в том числе и к поножовщине, и к стрельбе. Поэтому, отправляясь из Москвы, взял с собой не только «тэтэшник» с глушителем, но и свой любимый немецкий «вальтер». Медведь, напутствуя его на дорожку, разъяснял, что многие казанские бандиты давно уже наплевали на все старые воровские принципы и правила, докатились до самого отвязного беспредела и чуть что пускают в ход не только «перья», но и стволы:

— Так что смотри там, Ангел, в оба: с волками жить — по-волчьи выть. Себя в обиду не дай, упакуйся как следует. — Георгий Иваныч ценил Ангела, а потому очень внимательно и заботливо его опекал, отправляя на непростое дело в Татарию.

Ждать пришлось недолго. Минут через десять лязгнул замок входной двери. В коридоре послышалось неверное шарканье. Дверь в комнатушку с грохотом распахнулась и ввалился Штырь. Едва оказавшись один, он тут же смахнул с себя напускной хмель и шепнул в темноту комнаты:

— Братва, вы тут?

— Туточки! — прошипел из-за шкафа Ангел. — Ждем, Леха. Думаю, эти ханурики счас подвалят. Ты им только зубы заговори… А дальше мы вступим в дело…

Буквально через минуту в оконное стекло с улицы тихо так, вкрадчиво постучали. Штырь подошел к окну и выглянул, отодвинув занавеску. За окном никого, конечно, не оказалось. Но в комнату тут же, с грохотом распахнув дверь, ворвались две темные фигуры — те самые казанские домушники. Все-таки клюнули хлопчики! «Жадность взяла верх над рассудком», — подумал про себя Ангел, сидя в засаде. В комнату через несколько секунд, запыхавшись, вбежал и третий.

— У тебя, парень, я видал, голдовня интересная имеется! — угрожающе процедил один из ворвавшихся, держа в руке нож. Это был тот, в кожанке, кажется Руслан Крот. В забегаловке он все отмалчивался, а тут, гляди-ка, взялся верховодить.

— Может, покажешь цацки? — продолжал шипеть он, поигрывая пером. — И башли, привезенные из Якутска, не забудь доложить… Вдруг что осталось после твоего удачного гешефта с Вертухаем… То-то я смотрю, он второй день на люди не появляется, пропал куда-то. Дома нет, собачка не лает… Не знаешь, куда он мог задеваться? Или тоже в Якутск смотался?

— Вы че, товарищи… — испуганно пошатнулся Штырь, отступая к цветастой занавеске в углу комнаты. — Это… какой еще Вертухай?.. Нет у меня ничего. Ни денег, ни якутских алмазов… Я простой советский рабочий. Вы меня, наверное, с кем-то путаете, — пьяно заплакал, запричитал Штырь, продолжая свою роль.

— Ты че нам очки втираешь, паря? Ты знаешь, кто я такой? — Крот передернул кожанку на плечах. — Слышь, пьянчуга, я главный таможенник в этом городе. Понимаешь. Вот ты приехал из Якутска в солнечный Татарстан, — должен мне платить таможенную пошлину. Иначе можешь перо схлопотать. Димыч, глянь-ка у него под кроватью… Да поглубже залезь! А ты, чукча якутская, покажь-ка мне свои фартовые часики, а то чой-то они мне показались больно знакомыми…

— Еще чего! — вдруг преобразившись, абсолютно трезвым голосом насмешливо огрызнулся Штырь.

— Ну, елки-палки! — вперед выдвинулся Шамиль и угрожающе махнул кулаком у Лехи перед самым носом. — Ты, мудила, приезжий? Ты не понял, че те говорено? Хочешь, чтобы тебе уши прочистили? Или глаза разули?!

Троица загоготала: нестройно, вымученно.

— Если я разую глаза, ты, хрячина, обуешь свои свиные копыта в белые тапки! — вполголоса рявкнул Штырь. Он больше не корчил из себя бухого.

От этого непрошеные гости будто онемели на полуслове, удивленно уставившись на внезапно протрезвевшего фраерка, который явно не был настроен дальше шутки шутить. Стиляга Руслан снял черные очки. В полумраке комнаты сверкнули черные злые бусины его глаз.

— Ах ты потрох, — мрачно произнес он и кивнул головой, давая знак своим подельникам. — Тебя, видно, мама в детстве не научила правилам хорошего тона. Придется мамину недоработку компенсировать…

Домушники уже собрались было наброситься на несговорчивого якутского гостя, но тот, ни слова не говоря, сделал резкий выпад и обрушил на одного из налетчиков удар страшной силы. Не повезло Диману. Схватившись за нос, он стал заваливаться навзничь, завывая от боли. Одновременно с этим из разных углов комнаты, покинув свое нехитрое укрытие, на остолбеневших от неожиданности домушников набросились еще двое. И Крот, и Шамиль в две секунды оказались на грязном полу, получив град ударов по голове, ребрам, позвоночнику. Харкая кровью, они никак не могли понять, что же произошло. Ангел, поправляя после стычки свою одежду и достав из-под мышки свой «тэтэшник» с глушителем, вкладчиво произнес:

— Ну что, теперь потолкуем о правилах хорошего тона.

Казанские так и не поняли, что же такое произошло в следующую минуту-две. На них снова обрушился град глухих смачных ударов. Потом им всем, теряющим сознание, на головы были нахлобучены вонючие холщовые мешки, крепко связаны руки и ноги.

А наутро по столице Татарстана пронесся страшный слушок о том, что банда неизвестных преступников совершила дерзкое нападение на трех сотрудников центральной казанской автобазы… Причем двоих из них, Шамиля Исмаилова и Дмитрия Борисова, нашли в лесу в пригороде голыми, подвешенными за ноги на дереве. А третьего, Руслана Зязикова, обнаружили неподалеку с завязанными руками, торчащего по горло в болотной жиже. Все они были живы. Но никто из пострадавших почему-то ничего не помнил: у всех случился необъяснимый приступ амнезии…

Но многие, кому надо, в Казани все поняли и сделали необходимые выводы.

Медведь в сопровождении Ангела доставил два тяжеленных чемодана с вещами Сергею Варфлоломеевичу и, проверив содержимое по списку, передал адвокату.

— Вот только, извините, купюры не того достоинства, что у вас взяли. Возвращаю мелкими, — вежливо пояснил Георгий Иванович. И добавил: — Знаете, в старое время у воров было такое железное правило: если у вора ограбили родственника или хорошего знакомого и вор знал, чьих это рук дело, он не имел права пойти и потребовать украденное назад. Если уж он хотел вернуть похищенные вещи, ему полагалось их выкупить!

— Не хотите же вы сказать, что… — начал Сергей Варфоломеевич.

— Не хочу, — усмехнулся невесело Медведь. — Времена изменились. Это раньше говорили: вор вору глаз не выклюет. Нынче не так. Но я понятия уважаю. Мне и не надо было ничего выкупать. Я просто взял то, что они присвоили не по праву. Это же не воры, а… — тут старый медвежатник повернулся к Ангелу и, нажимая на слова, завершил свою мысль: — Это волки позорные! Крысы! Зверюги безмозглые! Этих беспредельщиков мы будем давить без жалости! Пока они не поймут, что значит жить в законе. И что вор должен быть в законе.

 

Глава 23

Зимой семьдесят четвертого, чтобы не светиться в Москве, где за мной давно уже был азотный пригляд, я собрал сход в Ялте, куда позвали самых авторитетных нэпмановских воров, и предложил всем обсудить один важный вопрос: о запрете ворам грабить адвокатов. Такие вещи еще ни разу не обсуждались ни на одном сходе — ведь вор живет, чтобы воровать и чтить воровские законы, а не было такого закона, запрещавшего наезжать на советских служащих.

Поэтому я знал заранее, что многие из урок старой закалки, особенно вожаки, не понимая, в чем тут суть, будут категорически против такого новшества. Но после случая с Коставой я считал, что все равно надо когда-то начинать об этом говорить, даже если с первого раза будет полный облом.

Собрались в доме отдыха писателей в уютном банкетном зале, который по договоренности с директором дома отдыха я снял на свое имя как бы для проведения моего юбилея. Людей собралось немало — человек пятьдесят. Уже тогда воровские сходки больше были похожи на съезд партии — новые, в основном «пиковые», воры приезжали на роскошных по тем временам тачках, с государственными номерами, часто под охраной из переодетых в штатское ментов. Немыслимое для воров старой закалки дело! Но для моих целей это было даже выгодно…

— Люди, — взяв первое слово, начал я. — Хочу вынести на ваш суд, может, и необычное предложение, но в будущем, я уверен, оно принесет нашему делу большую пользу. В последние годы у нас наладились какие-то взаимные договоренности, худо-бедно мы поделили, как говорится, сферы влияния, чтобы не мешать друг другу, не топтаться друг у друга под ногами, не путать карты. Самодеятельных гастролеров пытаемся окоротить, чтобы не ломали заведенный на наших территориях порядок — особенно там, где у нас налажено новое дело. Мы ведь в последние годы стали активно заниматься, как теперь принято говорить, «разведением кроликов», барыг всяких цеховых, партийных, хозяйственных работников… Ребята заколачивают копейку, а мы предлагаем им с нами красиво делиться. Вежливо предлагаем. Дело это хоть и новое, но очень перспективное. На Западе бизнесом называется. Но тут есть одна закавыка. Адвокаты. — Медведь помолчал, давая собравшимся переварить сказанное. — Я предлагаю уговориться, люди, о том, чтобы адвокатов не трогать.

В зале зашумели, и из левого крыла большого стола кто-то сиплым басом вставил несогласное слово:

— Может, еще включим в твой список льготников судей с прокурорами, секретарей обкомов, а, Медведь? А гаишников? Как же ты забыл про госавтоинспекцию, Медведь?

Не обращая внимания на ехидные реплики, я спокойно продолжал:

— …Когда мы идем под суд или на этап, адвокаты — единственные, от кого нам можно ждать понимания и защиты. Когда вор попадает в лапы к мусорам или прокурорским, адвокат наш единственный союзник. Так почему же мы, воры, должны идти против них? Можно сказать, против своих. Да, зона для многих из вас — дом родной. И многие из вас идут туда без опаски и сожаления. Но для многих молодых, скажу вам честно, уже не по кайфу торчать в тюрьме лишние года. Люди хотят хорошо есть и сладко пить, комфортно жить. И этого им не запретишь…

— Так они и не идут на зону, откупаются, суки! В душистых парфюмах ходят, вместо нар покупают себе дома на морских курортах! — занегодовал Порфирий Петрович, один из старейших в Крыму нэпмановских воров.

— Что ж, может быть! — кивнул я, обращаясь именно к этому вору. — И откупаются. Только вот я скажу тебе, Порфирий, все мы воры, но никому из нас идти на зону по несправедливой статье и по несправедливому приговору никогда не хотелось, и адвокаты наши в том помощники, чтоб нас от несправедливости и произвола оградить.

— Так ведь не за спасибо они нас защищают — денежки-то эти махеры гребут лопатой! — вновь раздался сиплый бас слева.

Я наконец-то рассмотрел говорившего: голос принадлежал казанскому смотрящему, вору по кличке Дядя Вася. Мало того, что этот нэпмановский вор упрямо стоял на защите старых уркаганских законов, так он еще затаил на московских воров зуб из-за того, что на вверенной ему территории да без его ведома московские расправились с тремя его не последними пацанами, грабанувшими известного московского адвоката. Так что Дяде Васе сам бог велел упорствовать.

— Гребут! — согласился я. — Так ведь есть за что. А сколько найдется среди нас таких, кто не готов будет заплатить хорошие лавэ за то, чтобы вместо десятки париться на зоне пятерик? Кто ж откажется от такой скидки? И вообще, люди, давайте взглянем правде в глаза — в старое время, когда житуха на воле была зачастую не лучше, а много хуже, чем в лагерях, особенно в голодные годы, особенно по краям нашей матушки-России, я говорю не про крупные города, а про глушь — оттуда мужики с радостью шли на зону, потому как на зоне, хоть и под винтарями вертухаев да на сибирском лютом морозце, им была обеспечена какая-никакая работа, жратва да порядок. Там был их дом родной. Но это все в прошлом. Жизнь при товарище Брежневе, что ни говори, стала налаживаться. Кому ж теперь захочется оторваться от хороших бабок, да сытной жрачки, да теплых телок на сочинском пляже и топать на этап? Да только таким старикам, как я да Дядя Вася… — Я сделал паузу и с удовольствием заметил, как в глазах присутствующих заиграли насмешливые огоньки. Моя речь, видно, начинала многих пронимать и заставляла задуматься и согласиться со мной. — Теперь об адвокатах, — продолжал я. — Да, многие живут богато. Но ведь богатство свое они заработали честным трудом. Мы сами им платим за работу, по договору, все, как положено у нормальных людей. Так что считаю, грабить адвоката — это все равно что залезть в карман к самому себе. Или к своему родственнику. Вот о чем я толкую!

Я опять на секунду умолк и отпил воды из стакана. В эти секунды все молчали, ожидая, что дальше скажет смотрящий.

— В общем, предлагаю договориться и взять адвокатов под свою защиту…

— Построить им надежную крышу? — вырвалось у кого-то из молодых. Новое словечко показалось многим удачным — и все одобрительно загомонили.

— Да, крышу, — говорю. — Кто не согласится, ну что ж, на то воля божья и его решение, но… Но вот еще предложение: если мы большинством решим, как я предлагаю, тогда будет распространено среди адвокатов такое наше правило: кто работает по совести и без рвачества — тот будет всегда прикрыт нами от посягательств всякой бандитской швали. Это я могу гарантировать по Москве. А вы у себя. Мы постараемся их всех прикрыть, а потом посмотрим, что из этого может выйти. Уж нам хуже не будет — это точно!

— Так ты что, хочешь решение схода вынести на волю? Чтобы адвокатишки-фраера нашим словом прикрывались? Ты в своем уме, Медведь? Такого на Руси сроду не было! — возмутился Дядя Вася.

— Ну не было. Так ведь в наших силах, чтобы было.

— Так это ж только твое решение, Медведь? — не мог угомониться Дядя Вася.

— А кто тебе сказал, что я твое решение буду выносить на решение схода! — Я уже начинал слегка злиться на упрямство казанского вора. — Да, я выношу свое, но каждый по нему примет свое решение. Ты принимаешь свое, я свое! Я не навязываю своего мнения. Я лишь предлагаю, как обустроить нашу жизнь воровскую. И если уж говорить о том, что, мол, у старых воров этого нет и не будет, так я вам на это так скажу: я сам старый вор. Вы меня все знаете. Начинал карманником, потом стал домушником, потом в медвежатники выбился. Гастролировал по всему Союзу и всю мусорню на уши ставил. И если уж говорить, то я постарше здесь многих, не только по возрасту, но и по опыту. Может, кто сомневается?

Все промолчали. И Дядя Вася даже согласно буркнул:

— Давай к делу. Никто в этом не сомневается.

— Так вот у старых воров, скажу я вам, до революции был такой закон, к которому я и предлагаю вернуться: когда в острог шел истинный вор, вор по жизни, адвокаты брали с него по минимуму, а то и вовсе защищали его бесплатно, и костили ему срок до самого малого, зная, что через год-два тот вернется и вновь обратится к нему, — в том и была определенная взаимовыручка. И это было по понятиям. А позднее Советы постановили адвокатов отменить и учредили особые тройки, вот тогда и покатило: понятия умерли, беспредел начался — воры стали грабить адвокатов. Так я и предлагаю именно то, с чего начинались многие воровские законы, — понятие!

После моей горячей речи среди воров начались жаркие споры. Кто-то доказывал, что это все туфта на постном масле, что адвокаты как гребли деньги в две руки, так и будут это делать дальше и им на нас, воров, — начхать! Кто-то соглашался с моими доводами, приняв мою сторону. Наконец решили проголосовать.

— Кто за и кто против, давайте решим здесь и сейчас, а там посмотрим, время покажет, кто из нас прав. Согласны? — предложил краснодарский вор Федор Липскеров по кличке Липа. — Лишних хлопот это никому не принесет: хотите заключать полюбовный договор с адвокатами, валяйте. А нет — так никто не будет лезть к вам со своими указами. Так что давайте решать!

На том и порешили.

— И кто против? — спросил я.

Против был Дядя Вася, за ним послышались и другие голоса — все больше старых воров, никогда толком не знавших, что такое адвокат и зачем он нужен:

— Саратовские против! И астраханские! Воронежские тоже не поддерживают!

В общем, с того схода наметился глубокий раскол в воровских рядах. То, за что отчаянно боролась советская власть, начиная еще с товарища Берии, развязавшего по лагерям «сучьи войны», а потом при хрущевском правлении, когда гэбэ постаралось истребить законных воров как класс, продолжилось руками сторонников нэпмановского закона. Этот раскол рано или поздно должен был привести к открытой войне между двумя воровскими лагерями.

И привел.

* * *

Егор представил мне своеобразный отчет о проделанной им работе за два года. Мы, по обыкновению, сидели с ним в ресторане гостиницы «Националь», где в последнее время частенько виделись. Нестеренко стал большим человеком, членом президиума Академии наук, уважаемым ученым с мировым именем, советником высших кремлевских чиновников, и ему было негоже принимать у себя в институте вора в законе. Вот мы и встречались с ним в стороне от чужих глаз, либо у него на даче, либо затерявшись в толпе респектабельных господ-интуристов, за ширмочкой отдельного кабинета.

— Смотри, Гера, — говорил Егор, — вот что выходит по моим прикидкам. Самые для вас перспективные на сегодня направления работы — это подпольный бизнес, теневики, или цеховики, называй их как хочешь… От мелочовки вроде частных машинисток-надомниц до крупняка — ателье индпошива, дома бытовых услуг, прачечные вплоть до мелких фабричек в провинции. Спичечные фабрики, электроламповые заводики, фабрики по производству упаковочных материалов, авторемонтные предприятия, обувные фабрики и прочая и прочая…

— Слушай, Егор, это же хренотень какая-то: дома быта, прачечные, авторемонтные предприятия, какие-то фабрики со спичечную головку, коробки — полный бред! — скривился я. — Расскажи кому из наших — засмеют! Ну что мы там поимеем… Надо искать что-то более-менее крупное, доходное, а тут… спички!

— Ничего ты, Гера, не понимаешь, — терпеливо внушал Егор. — Именно вот на таких малюсеньких производствах и делаются миллионы! Здесь перспектива в будущем. А из гигантов советской индустрии с большими объемами производства и ресурсов ты сможешь выдавить гроши, которые в сравнении со стабильным и незаметным производством маленького рентабельного предприятия просто пустая трата сил! Все самые крупные воротилы теневого бизнеса сидят сейчас вот на таких спичечных фабриках да на городских свалках, Гера, я уж не говорю об этих самых прачечных, химчистках и ателье. Гы не можешь себе даже и представить, сколько таких маленьких предприятий разбросано по стране, и все эти фитюльки, или большинство из них, работают в сфере непланового производства, то есть вне жесткого контроля со стороны советской власти. Ты хоть представляешь, какие тут перспективы?

— Ну, ладно, давай дальше показывай, что ты там надумал. Нечего интриговать, — нехотя согласился я.

— Хорошо. Возьмем все ту же фабрику по производству картонных коробок. Состоит такая производственная единица, скажем, из одного-двух цехов, склада и администрации, и работают на таком производстве люди в основном ущербные: инвалиды, калеки, бывшие зэки и так далее и официально имеют мизерные зарплаты. Это норма для всей страны. А придет на такое предприятие умный, оборотистый делец и увидит… Что он увидит, а, Гера?

— Не делай из меня дурака! — буркнул я.

— Он увидит, что деньги валяются кучами на бесхозном дворе этой самой фабрики — только не поленись, подними… Он, не стесняясь, и поднимает их. Налаживает связи с покупателями, поставщиками, снижает издержки… Естественно, накидывает работягам премиальные, чаще всего это деньги, не проходящие через бухгалтерию, и все — этот завод фактически становится его собственностью! От уборщицы до бухгалтера, все будут на него молиться. И он может развернуться как полноправный хозяин. В отличие от генерального директора металлургического гиганта или машиностроительного комбината, он полноправный хозяин.

— На фитюлечном предприятии? — опять не выдержал я.

— Да это только кажется, в том числе и всяким проверяльщикам, что на таком несерьезном производстве заработать большие деньги нельзя. Но именно из копеечек, льющихся беспрерывным потоком, и складываются стабильные капиталы. А таких потоков по стране великое множество. Вот и представь, что лучше — хапать кусками или клевать по зернышку…

— Знаешь, хапнуть все же дело поприятней!

— Я такого подхода не одобряю, — покачал головой Нестеренко. — Типично советский подход — неумение или нежелание мыслить стратегически. Но ты же сам должен понимать, что сегодня хапнул раз, а после полгода сидишь на голодном пайке до следующего хапка, да еще и следствие за тобой бегает, так как заметно это очень со стороны органов, а я тебе толкую про предсказуемую стабильную безопасную прибыль.

— И что ты конкретно предлагаешь?

— Вам надо взять это море мелких предприятий под свой контроль и брать с них своего рода оборотный налог, примерно от десяти до двадцати процентов с прибыли — в зависимости от спроса на продукцию этого предприятия.

— Говори проще! Как нам определять наш процент? Как определяется оборот и прибыль — вот что ты мне скажи!

— Просто! Вам надо на каждом подконтрольном вам предприятии иметь надежного бухгалтера-финансиста. Они будут вести для вас всю отчетность. Их самих тоже надо поставить на контроль — со стороны тех, кого они контролируют. Если что — ревизия, проверка.

— То есть повязать всех одной цепью… — усмехнулся я. — Неплохо придумано. Точно так, как и везде в воровском мире… Но вот зачем мне эти бухгалтера-финансисты, Егор, если я могу просто прийти к директору этого предприятия и сказать ему: вот что, товарищ дорогой, я знаю, что ты производишь тысячу пар обуви в месяц налево, так что давай делись со мной черными доходами…

— Надо, Гера, думать уже о будущем. Надо стратегически мыслить. Сегодня ты внедрился в бухгалтерию «черного» производства, а завтра, глядишь, все это самое производство полностью перейдет под твой контроль… И так потихоньку-полегоньку будешь контролировать целые звенья в экономике страны. А придет время, может быть, и на большую экономику сможешь влиять, возьмешь под себя…

— Под свою крышу… — вспомнил я брошенное на ялтинском сходе лихое словечко молодого вора.

— Ну да! — рассмеялся Егор. — Под свою крышу. Будешь следить за тем, что творится под крышей дома твоего. Над этим много надо работать.

— Ну не знаю… Где это видано, чтоб вор работал… Да не станет он ни в жисть руки об это марать.

— Руками, Гера, может, и не придется, а вот головой обязательно. А тут тоже еще потрудиться придется, образование получить. А это ох как непросто. Будущее, оно покажет, научитесь вы работать головой или все по старинке будете руками ловчить, — спокойно возразил академик. — Знаешь, литературная богема Петербурга в начале века спор вела, кто настоящий писатель — тот, кто при свече гусиным пером по бумаге марает, или тот, кто на «ундервуде» печатает… Спор бессмысленный, скажу я тебе. Времена, они меняются, как поет один модный американский певец. В воровском деле все тоже меняется, и я так думаю: вору иметь в руках собственное производство куда выгоднее, чем срезать трехрублевые кошельки в вокзальной давке. К тому же он еще и пользу принесет многим.

— Ах! Вон ты куда метишь! Значит, буржуями-капиталистами призываешь стать?!

— Пред-при-ни-ма-те-лями! — поправил серьезно Егор. — До этого еще далеко, еще кремлевская гвардия не осмелела настолько, чтобы руки всей стране развязать. Но рано или поздно произойдет смена номенклатурных поколений и вместо хрущевско-брежневских тугодумов придут оборотистые карьеристы, нюхнувшие вольного воздуха сладкой западной жизни… вот тогда у нас и начнет все меняться. Перестройка системы случится если не завтра, так послезавтра. Но думать об этом надо сегодня. Если уже сейчас ты возьмешь под свое крыло… под свою крышу… цеховиков, потом захватишь и цеха, и заводы!

Так поучал меня умник Нестеренко. И жизнь показала: не очень-то мой друг, мой дорогой академик ошибался.

 

Глава 24

28 сентября

15:10

И опять все повторилось как в многократно виденном кинофильме: громко зазвонил городской телефон. Варяг, как условливались, переждал два звонка и, только когда после паузы старенькая «Тесла» разразилась очередной трелью, снял трубку.

— Слушай, Владик, куда ты запропастился? Я уж думал, с тобой что случилось… Третий раз тебе звоню… — голос Сержанта звучал тревожно.

— Все нормально, выходил подышать свежим воздухом, — не став вдаваться в подробности, ответил Варяг. — Давай, что у тебя? Раскопал что-то?

— Раскопал! Хотя без ребят Чижевского ни хрена бы не получилось… Словом, один из них — Абрамов, помнишь его? — установил через знакомых ментов в центральном паспортном столе, что, оказывается, у Александра Сухарева в Москве две квартиры…

Оказалось также, что бывший боец внутренних войск МВД Александр Сухарев в последние пять лет был трижды задержан дорожно-патрульной службой с сомнительными грузами — то в его машине нашли пять коробок с патронами для «Калашникова», то мешок с гексогеном, то еще какую-то дрянь, но всякий раз ему удавалось отбрехаться: мол, товар не мой, попросили перевезти с места на место, дали бабок… В общем, Сухарев фигурировал в оперативных материалах, но уголовное дело против него так и не завели. И похоже, кто-то за него осторожно хлопотал. Были данные, что Сухарев выполняет разовые поручения людей московского вора в законе Максима Шубина по кличке Кайзер, но опять же никакого конкретного криминала на Сухареве не висело, конкретной связи с Шубиным не установлено. По прописке Сухарев жил в квартире на Шаболовке и по тому же адресу была зарегистрирована его «Газель». Реально же он проживал в другом месте, в районе Сокольников, на Русаковской улице… Я как только это выяснил, ну, про вторую его квартиру, сразу же в Сокольники рванул и сейчас на Русаковской кручусь… — рапортовал Сержант. — Но тут вот какая петрушка… Тут ментов понаехала тьма-тьмущая, говорят, вроде, в подъезде не то убили девушку, не то ограбили… Есть и еще трупы. Погоди-ка…

Варяг услышал тоненькое пиликанье сотового телефона: наверное, у Степана мобильник прорезался… И точно, через несколько секунд в трубке загудел радостный басок Сержанта:

— Слушай, мне только что позвонил Фарид Усманов… Это еще один ценный кадр Валерьяныча… Я его утром на Шаболовке оставил на наружке. Так вот он, говорит, только что видел «Газель» Сухарева с надписью «Московская телефонная…». Только что подъехала к дому. Пока неясно, кто там в ней приехал — Усманов же нашего клиента в лицо не знает… В общем, я сейчас рву туда…

— Погоди, Степа, — тревожно оборвал его Варяг. — А ты этому бойцу Чижевского случаем не проговорился, что я…

— Ты что, Владик! За кого ты меня принимаешь? — В голосе Сержанта зазвучали металлические нотки. — Тебя же вообще не существует: ты остался за кадром! Все поиски господина Сухарева ведутся по моей личной инициативе и под моим личным контролем.

В середине семидесятых, как раз когда Медведь, по подсказке Нестеренко, начал вести линию на решительное взятие «теневых» производителей под жесткий воровской контроль, дряхлеющее государство снова пошло в контратаку, поставив себе цель выкорчевать воров в законе на корню. Закоперщиком в этой войне, как всегда, выступил КГБ. Медведь не знал, повлияла ли на это решение его едва не состоявшаяся встреча с руководителем ЦК КПСС, но то, что кремлевские обитатели были весьма напуганы возможностью захвата криминальными кругами большого сегмента экономики страны, — это он понимал.

Могучая безжалостная машина развернула работу по методичному устранению наиболее авторитетных воров в законе. Параллельно был организован широкомасштабный наезд на теневой, подпольный бизнес, или, как говорится, развязалась война с экономической преступностью. Начались громкие аресты «расхитителей социалистической собственности». На телеэкраны страны вышел популярный сериал о «знатоках», которые лихо вели следствие против всякого рода теневиков и воров. И хотя лавры телевизионных побед над экономической преступностью приписывались московскому уголовному розыску, эту телевизионную акцию лично курировал всесильный владыка Комитета государственной безопасности. Кое-какие плоды в деле борьбы с преступностью эта кампания приносила и позволяла отдельным товарищам выступать на секретных заседаниях Политбюро с победными докладами, но все равно война с ворами не спасала страну от зловредного вируса нелегального предпринимательства, потому что «цеховики» и «расхитители социалистической собственности» зачастую находились под прикрытием местных органов власти, и бравые опера из центра то и дело напарывались на непробиваемые стены, или, как стало модно выражаться, крыши. Причем самого разного толка и происхождения.

Почти через полтора года после ялтинского сходняка, осенью семьдесят пятого, приехал Медведь на большую сходку в Кисловодск, которую сам и созвал. Здесь помимо воров в законе впервые в советской истории присутствовали и многие крупные цеховики. Но вначале воры обсудили между собой свои проблемы, оставив уважаемых воротил теневой промышленности дожидаться своей очереди в баре ресторана.

На этот раз Медведь вынес на сход очередное предложение:

— … Вот что, люди, пришла пора подумать о том, что осталось нас на воле не так уж и много. Кого органы поприжали, рассовав по зонам, кто спит уже вечным сном. Вы знаете, что сейчас на воле творится полный бардак — все перегрызлись! В иных регионах смотрящие бабки в общак собрать уже не в состоянии. Ментам да комитетам это только на руку, они радуются, что мы не можем между собой найти общий язык… Я думаю, многие давно уже поняли, что чем больше мы топим друг друга, тем легче ментам с нами порознь разобраться. Почему на зоне мы все равны и делить нам там нечего? А на воле все иначе: все норовят растащить общее по своим норам? Потому что мы должны иметь что-то общее, пусть одно, но не затрагивающее интересы других — общак. Так вот пополнять общак я предлагаю так: мы будем вносить до шестидесяти процентов на пай, а остальное… — и тут Медведь посмотрел в ту сторону, где сидели несогласные, во главе с вором по кличке Дядя Вася, — а остальное в общак, то есть меньшую часть будете вносить — вы.

И Медведь еще раз выразительно зыркнул в сторону нэпмановских воров, которые по-прежнему сурово и с недоверием глядели на смотрящего.

— Я вижу, не все в восторге, — медленно продолжил Медведь, — что ж, для того чтобы прекратить все наши трения, я предлагаю сделать так: с нас в общак будут отчисляться до восьмидесяти процентов всех сборов!

По залу прошелестел удивленный шепот и раздались недоверчивые выкрики:

— А где ты все это возьмешь, Георгий Иванович? Где та корова, от которой ты хочешь выдоить молока чрез меру!

А кое-кто даже засмеялся.

— Корова есть, и не одна, а целое стадо — вон там за дверью кучкуется, — спокойно отрезал Медведь. — Но это стадо требуется правильно кормить и поить, да оберегать. Не дело это — резать стельную с потрохами, коли можно от нее получить и жирного молока, и тучный приплод…

— Не было такого, чтобы воры работали в пастухах! Может, ты нас еще и в платежках заставишь расписываться! А там, глядишь, и на работу к тебе в твой коровник заставишь устроиться… — загудел с презрением и брезгливостью старый вор Дядя Вася.

— Я уже в Ялте сказал: не хотите, чтобы был у нас большой сход и большой общак, — не надо, но нам не мешайте. Хотите рвать свои копейки — рвите! Но не там и не у тех, кого мы берем под опеку, — уже грозно продолжал Медведь. — Мы этого только и хотим — не трогайте наших, тех, кто у нас под крышей сидит, и тогда мы готовы общак на восемьдесят процентов обеспечивать. Чем не выгодная сделка, а, Дядя Вася? Как ты думаешь, Порфирий? Я к вам, крымчанам, обращаюсь. Я говорю это не для того, чтобы сказать, что кто-то кого-то здесь боится, а для того, чтобы все поняли: хоть понятия у нас сейчас стали разные, все мы из одного теста выпечены. Все мы воры, ворами и останемся! И мы должны держаться вместе, что бы ни случилось! Даже если у нас есть разногласия на отдельные вещи.

Многие нэпмановские, даже казанские сторонники Дяди Васи заметно смягчили свое отношение, обдумывая слова Медведя. А когда в зал впустили слегка робеющих, хотя и державшихся надменно, теневиков, подпольных советских «капиталистов», все вопросы о процентах отчислений с их прибыли вел Медведь, а нэпмановскце угрюмо молчали, делая вид, что не вникают в суть беседы. В итоге порешили: брать с подпольных цехов за все про все по двадцать пять процентов с прибыли за охрану от ментуры и залетных гастролеров, защиту от безмозглых отморозков и беспредельщиков, за решение вопросов с наездами властей и всяких инстанций.

Но не все согласились с решением схода. Так, смотрящие из крупных городов европейской части отнеслись к новой воровской идее с пониманием, зато воры Поволжья, а особенно «пиковые» из Закавказья и Кавказа были категорически против. Конечно же, яростнее всех выступал прошв предложений Медведя казанский смотрящий Дядя Вася, так и не простивший Медведю, что тот через своих посланцев вмешался в его казанские дела, в его городское хозяйство, проучил его людей, да так, что другим стало неповадно соваться в столицу. А после Кисловодска Дядя Вася и вообще взъелся на московских пуще прежнего. Скоро по многим зонам прошла никем не подписанная поносная малява с осуждением «скурвившихся сук» из Москвы.

Всем прочитавшим эту ксивку было ясно, что надиктовал ее озлобившийся казанский пахан, и было вполне понятно, в кого конкретно он метил.

* * *

Первыми безоговорочно поддержали Медведя московские воры — и тут отдельное спасибо надо было сказать Захару Роще.

Скорешились они с Медведем еще в Тобольском централе, незадолго до амнистии. В пятьдесят третьем там много парилось московских законников, а Захар запомнился тем, как со слезой в голосе вспоминал о своем детстве, проведенном в Марьиной Роще, в честь которой он и имел погоняло. Обычно для вора в законе зона становится домом родным — не зря же кололи себе воры на тыльных сторонах ладони лозунг «Не забуду мать родную», имея в виду при этом вовсе не кровную свою мамашу, а тюрьму. Захар не был исключением, но это не мешало ему, сидя на зоне, тосковать о своей малой родине Марьиной Роще. Был он высокий, худой, вечно сутулый. Кашлял гулко, но это был не туберкулез, а просто хронический бронхит. Впрочем, и легкие у него были обкурены достаточно. Однако, несмотря на тщедушный внешний вид, был он крепок на удивление. А иначе бы просто не выдержал годы, проведенные по самым жутким советским зонам. Освободился Захар в середине шестидесятых, когда Медведь после убийства Женьки Калистратова уже отсиживался в Ленинграде. Вернувшись в свою родимую Марьину Рощу, Захар стал собирать вокруг себя молодняк да учить зеленых юнцов «уму-разуму». Крестников у старого вора было человек двадцать, — за что он в Москве почитался среди воров за «папу». Авторитетнее его вора не было. Но вот вернулся в столицу Медведь и начал агитировать уркачей за новый воровской закон да за новые идеи. И Захар был тем, кто его в этих новых начинаниях сразу и крепко поддержал. Потом Захар внезапно исчез на несколько месяцев из Москвы, вроде как его повязали в Южном порту, продержали в КПЗ, да у него адвокат оказался башковитый, вытянул клиента из-под руда и очередного срока. И так же внезапно он вдруг объявился в начале семьдесят пятого, позвонил в Кусково. Медведь обрадовался звонку старого приятеля, позвал к себе: друганам было о чем побазарить — да не просто языком почесать, а за дело потолковать.

Но Медведь пригласил старого уркагана к себе в особняк не просто по старой дружбе. Если удастся переманить Захара на свою сторону, это будет большой победой. Захар Роща — вор очень авторитетный, к нему прислушиваются многие законники и из нэпманов, и из новых. А станет Захар сообщником Медведя — тогда и строительство новой воровской империи пойдет веселее…

Для Захара Медведь всегда оставался загадкой. Особенно в последнее время, когда вокруг него стали кучковаться молодые воры. Во всем этом Захару хотелось разобраться самому лично, тем более что его авторитетное слово веско прозвучало бы на большой сходке. А то, что многие из старых законников давно уже косо смотрели на непонятную деятельность Медведя, — то был не секрет.

Захар, попивая водочку и аппетитно закусывая выставленными на стол яствами, вспоминал былое и их общее с Медведем прошлое. В те давние времена, до войны, урка был своего рода святым, к которому тянулись простые блатари, — он служил примером благочестия всей своей непростой жизнью вечного зэка, аскетическими привычками, отказом от фраерских понтов.

Но время идет, жизнь в стране меняется, и воровской мир тоже изменился, рассуждал вслух Захар. Воры уже явно поделились на старых и новых. Старыми ворами были законники, следовавшие ветхим заветам далекой нэповской поры, поэтому за ними устойчиво и закрепилось прозвание «нэпмановские воры». Они свято верили в воровскую романтику двадцатых годов, когда преданность воровской идее ставилась превыше денег. Сами воры в законе, являясь высшей кастой, и друг к другу относились подчеркнуто уважительно. Урка не смел равного себе не то что ударить, но даже обругать поганым словом. За неосторожное поносное слово оскорбленный мог и расписать — и признавался правым…

Захар, подцепив вилкой соленый грибок, ловко бросил его в рот. Медведь снова налил, предлагая выпить за старые добрые времена. Захар, опрокидывая стопку, сказал, что как раз сейчас тост своевременный, ибо для воровской идеи наступила не лучшая пора. Мусорня всерьез занялась старыми урками, их становится все меньше, многие погибли на зонах, многие умерли от застарелых болезней.

Медведь, словно бы читая мысли Захара и зная наперед, что он скажет, стал делиться с ним, в общем-то, известным. Подвижники-одиночки, за которыми никто не идет, обречены на вымирание. Власть сегодня все больше оттягивают те, кто ворочает большими деньгами или способен увлечь за собой молодняк. Но главная беда для всех — в беспредельщиках, или «польских» ворах, тех, кто ни во что не ставит ни воровскую идею, ни воровские понятия чести и справедливости. Потому он, Медведь, и решил сколотить и возглавить сообщество новых воров, чтобы отвратить молодежь от беспредела. Настоящих законников старой закалки сейчас слишком мало, не имеющие ни средств, ни власти нэпмановские воры рано или поздно все равно сойдут со сцены. Но заменить их должна достойная смена.

Захар, глядя на Медведя, который увлеченно расписывал новые возможности и перспективы, оценивал его трезво. Медведь был вором старой закалки. Он свято соблюдал традиции, поэтому и оттянул свои восемнадцать лет. И он был много умнее остальных урок. Захар понимал, что воры в законе, в общем-то, люди простые. Их сила не столько в уме, сколько в слепой вере в справедливость воровских законов, ради которых каждый из них может проявлять чудеса храбрости и стойкости. Их мужество как раз и является примером для других, заставляет уважать всю систему воровских ценностей. Но они не могут предвидеть реалии новой жизни после развала ГУЛАГа. Многие из них будут до конца цепляться за старое…

Медведь — другое. Кроме блестящего ума, он имеет и поразительную волю, чувство справедливости. Уже давно ходят слухи о его стремлении объединить всех крепких воров в своеобразную артель, имеющую в своем активе не только идеи, но и финансовое могущество. В этом зерно его размолвки с нэпмановскими ворами старой закалки. Еще десять — пятнадцать лет назад воры представляли из себя единое целое, не придавая значения конфликтам, случающимся в воровской среде, но теперь блатной мир раскололся на два лагеря.

Раньше за один только разговор с кумом вора могли лишить всех прав. Сейчас же воры все охотнее идут на сговор с администрацией, выклянчивая себе и сокамерникам дополнительные поблажки. Теперь в рядах законников появились и такие, кто не хочет больше ютиться в тесных бараках, не желает ходить на зону до скончания жизни. Они попирают один из незыблемых принципов старых урок — не иметь своего имущества. Вот в этом море «отказников» Медведь и искал молодую кровь: новые воры становились самыми верными его союзниками и именно за их счет ширилась его растущая империя…

Но старая воровская элита не думала так легко сдаваться без боя. Тем более что у нэпманов вдруг появились сильные союзники в борьбе с новыми ворами и их лидером…

 

Глава 25

С самого утра в тот памятный весенний день восемьдесят первого года было Медведю что-то не по себе: то ли предчувствие какое тревожное возникло, то ли затаенное опасение не давало ему покоя. А тут еще после вчерашнего голова разламывалась и печень тупо ныла. Вчера с обеда до позднего вечера просидели они с Егором Нестеренко у того на дачке в поселке Никитина Гора, где под коньячок обсуждали валютные и прочие дела, а сегодня встал с больной после сильного перепоя головой и приходить в хорошее расположение духа начал только после обеда, когда пора пришла собираться в Лужники на хоккей.

…И вот теперь сидел он с верным Ангелом на заполненной гостевой трибуне Дворца спорта в ожидании начала решающего матча ЦСКА с московским «Спартаком» за чемпионское звание в первенстве Союза. Вокруг волновалось и гудело людское море. Директор стадиона, который сам ему еще на прошлой неделе передал два билета, долго извинялся, что не смог обеспечить места на престижной правительственной трибуне. Игра, мол, обещает стать такой интересной, что все места уже распределены между генералами МВД и КГБ, причем не исключено, что сам Леонид Ильич пожалует — так что, мол, извините, Георгий Иванович… Справа от Медведя на трибуне оказался высокий улыбчивый мужчина с курчавой шевелюрой, который вежливо поприветствовал Медведя и красивым баритоном поинтересовался прогнозом на предстоящий матч. Потом он представился… Но Медведь и так его узнал — тому не было нужды называть себя: популярного эстрадного певца, лауреата многих премий и заслуженного артиста одной из северокавказских автономных республик многие знали в лицо. Нельзя сказать, чтобы Медведю от этого знакомства было горячо или холодно, но ему Эдик — так звали певца — сразу понравился. Медведь таких уважал еще с воркутинских зон: не воры и не фраера, не выпендрежники, не прилипалы, но себе на уме и с понятиями… С такими легко всегда было договориться.

К хоккею Медведь пристрастился много лет назад, когда в Ленинграде по телевизору увидел первый матч нашей сборной с канадцами. Вот это была рубка! И с тех пор он выборочно ходил смотреть азартную игру вживую. Ему нравилось ощущать себя в гуще разгоряченной толпы на переполненном стадионе, потому что этот накал ненаигранных страстей, охватывающих время от времени огромную коробку под крышей, был ему невыразимо приятен. Кроме того, Медведь всегда нуждался в дозе адреналина. А стадион, многократно умножающий отчаяние и радость тысяч людей, был лучшим лекарством от скуки.

Правда, Медведю скука и так не грозила: его лихая жизнь чем-чем, а скукой не отличалась. Морщась от приливов головной боли, которая так до конца и не прошла даже после двух банок холодного голландского пива, которым его снабжал Ангел, он думал о той непонятной тревоге, которая грызла его все сегодняшнее утро. Обладая тончайшей, почти сверхъестественной интуицией, он привык доверять своим тревожным предчувствиям. И наблюдая, как, сопровождаемые восторженными криками с трибун, на лужниковский лед выезжают две вереницы хоккеистов, он машинально прокручивал в голове недельной давности разговор с Ангелом, молодым законником, его крестником в воровской жизни, и последовавшее после того жестокое разбирательство с непокорным Зурабом Ираклиевичем…

В начале месяца Медведь отправил Ангела прощупать настроение братвы в регионах по поводу своих предложений о сколачивании крупных воровских объединений и создании обобщенной воровской казны — большого общака, что ему давно уже советовал сделать Егор. Заранее было известно, что новости Ангел привез не больно хорошие, и они решили встретиться днем в «Славянском базаре», где работал давний кореш Медведя еще по Колыме — хотя и не коронованный, но из авторитетных блатарей. Погоняло у него было Аристарх, сейчас он сухарился под именем Ивана Иваныча Любезнова и занимал должность замдиректора ресторана по снабжению.

Сели с Ангелом в отдельном кабинете. Чтобы не скучали, Аристарх прислал им двух крепко сбитых официанток, которых, видно, здорово проинструктировал, потому как те изо всех сил старались ублажить дорогих гостей. Гостям же брито не до них. Но для приличия выпили с девками шампанского, посудачили о том о сем, пощупали их за сиськи да и отослали на время, чтобы не мешали серьезному разговору.

Когда с приветствиями было покончено, Ацгел, выпивая и аппетитно закусывая, начал рассказывать подробности СЕоей командировки. Если авторитеты в крупных городах Урала и Сибири с пониманием отнеслись к новым идеям Медведя, то урки Поволжья и особенно Кавказа все приняли в штыки. Отставив тарелку, Ангел поведал о том, как он не на шутку сцепился в Пятигорске с лаврушниками — кавказскими законниками. Особую досаду его вызывали строптивые дагестанцы.

— Да они нас, московских, вообще ни в грош не ставят, Георгий Иванович! Заур Кизлярский, их вожак, прямо мне в глаза так и ляпнул: у вас, мол, свои понятия, а у нас, у горцев, свои.

Ангел гневно плеснул себе в рюмку коньяку, залпом выпил и продолжил:

— Я ему возражаю: что вы одни сможете сделать, коли мы все объединимся? А он отвечает, что, мол, это мы еще посмотрим, как вы объединитесь. Мол, время покажет, кто сильнее. А кто сильнее, тот и будет прав. Заур, конечно, уверен, что пиковые станут сильнее. Не нынче, так через двадцать лет. Они уже на наше Черноморское побережье губищи раскатали — от Туапсе до Сочей…

Медведь не слушал дальше. Вести, конечно, неприятные, но не такие уж и страшные. А лаврушники, или пиковые воры, — словом, вся эта кавказская братия обычно берет нахрапом, но против упорного давления слаба. Заур тоже хоть вор и известный, но больше славен нахрапом да куражом.

— Погоди, — Медведь насупился вдруг, прервав гневную речь Ангела, — так кто там что конкретно говорил?

— Да уже перед самым моим отъездом из Пятигорска, — горячась, по новой стал объяснять Ангел, — мне передали маляву от Заура. Мол, если вы, московские, не успокоитесь, мы вам житья не дадим. Сила, мол, все равно на нашей стороне!.. Мы, кавказские, вас, русских, одолеем… На вашей же территории!

— Ах, вот оно что! — осенило Медведя. — А я-то все в толк не возьму, с чего это вдруг наш батоно Зураб стал таким несговорчивым? Не исключаю, что ему сигнальчик от Заура поступил. Он же его давний корешок, хоть и не дагестанец, а грузин!

История с Зурабом была давняя, начавшаяся после кисловодского схода, где согласные с Медведем законные воры порешили взять под свой учет и контроль подпольных цеховиков. Многим, кто просек фишку, это дело и впрямь показалось интересным. Все знали, что по всему Союзу там и сям, как грибы после дождя, возникают нелегальные цеха, в которых гонят разномастный ширпотреб — от ботинок и рубашек до радиоприемников и холодильников. Причем эти подпольные предприятия выглядели вполне законно: там трудились рабочие, отрабатывая свою восьмичасовую смену, там устраивали даже соцсоревнование с переходящими знаменами, там передовикам вручали значки «Ударник коммунистического труда», но только несколько человек знали, что реальные финансовые дела предприятия имеют мало общего с официальными показателями. В основном это была заслуга опытных бухгалтеров, которые так преуспели в своем искусстве, что в их книгах черт ногу мог бы сломать, не то что проверочные комиссии из ОБХСС…

Медведю пришлось проявить всю свою находчивость и немалую изобретательность, чтобы выявить такие предприятия по всей стране, — в этом как раз и состояла основная трудность. Зато все дальнейшее было делом техники. Сначала он посылал туда своих людей, которые нанимались на «черные» предприятия рабочими или, если удавалось, инженерами да бухгалтерами. А когда у него собиралась вся полнота информации о легальном и нелегальном производстве, Медведь лично выходил на директора и проводил с ним беседу. Как правило, после некоторого препирательства «теневые воротилы» соглашались выплачивать пятнадцать — двадцать процентов чуть ли не с охотой. Ведь им гарантировалось мощное прикрытие и от местных властей, где у Медведя уже работали свои прикормленные люди, и от беспредельщиков-бандитов, наводивших ужас на теневых предпринимателей.

До поры до времени все шло гладко. Но вот в начале этого месяца случился облом: директор подмосковной обувной фабрики Зураб Ираклиевич Гогочкория, в преступном мире известный как Зураб, на протяжении двух лет исправно плативший московским за крышу, вдруг наотрез отказался иметь с ними дело. Медведь терялся в догадках, с чегоэто Зураб стал такой смелый. Но теперь после отчета Ангела, похоже, стало ясно, кто стоит за спиной строптивого грузина и кто дергает за невидимые ниточки. Скорее всего, это был Заур Кизлярский или кто-то из его пиковой братии. Но тогда тем более нельзя было бросать дело, потому как тут все упиралось в принцип, — и уже наутро, угрюмо слушая веселые анекдотцы, что травил Ангел, Медведь поехал разбираться с Зурабом. Дело это было непростое, щепетильное.

Фабричка Гогочкория стояла в Марьино, недалеко от очистных сооружений — огромных колодцев, где бултыхалось московское дерьмо.

— Вот достойное место для нашего Зураба, — не то в шутку, не то всерьез неожиданно сказал Ангел. — Может помакаем обнаглевшего пройдоху головой в это дерьмо, да и все дела. Будет в общак платить, как миленький.

Эта мысль показалась Медведю забавной. Он какое-то время молча смотрел на колодцы очистных сооружений, вспоминая те дела, которые водились за Зурабом.

Потом он резко хлопнул водителя по плечу, попросив остановить «Волгу».

Они вышли из машины и минут пять о чем-то разговаривали с Ангелом.

Получив надлежащие инструкции, Ангел сразу же пересел в «Москвич», следовавший за их «Волгой», и укатил. Медведь приказал ему уложиться в час, не больше, и тут же перезвонить прямо в кабинет Гогочкория.

Зураб Ираклиевич Гогочкория был сорокалетним грузином, с младых ногтей живущим не в ладах с законом. Свой первый срок он получил еще совсем пацаном — лет восемнадцати. Но уже тогда он был весьма ловок и жаден.

По профессии сапожник, Зураб сколотил на Черноморском побережье сеть мелких сапожных мастерских, но кому-то перебежал дорогу, потом кого-то подставил, но сам на том и погорел…

Ему дали пять лет за хищения, но убитая горем мать кинулась к двоюродному брату покойного мужа, служившему замминистра легкой промышленности Грузии, и уговорила помочь безалаберному сынку. Тот сжалился над бедной женщиной, позвонил кому надо, и Зураб смог отбыть срок на родине и всего за два года. На зоне его талант великого махинатора расцвел во всей красе: он, несмотря на свой юный возраст, организовал в колонии настоящую сапожную фабрику, которую прикрывал сам барин, причем фабрика настолько успешно функционировала, что в дело пришлось брать дядю-замминистра.

Выйдя на свободу, Гогочкория вошел во вкус. Теперь он строил свой бизнес умнее, не рискуя по мелочам, причем убирая с дороги всех и вся, кто ему мешал в его прибыльном деле. Повзрослев и заматерев, обзаведясь паутиной нужных связей и женой, он перебрался в Москву, где тоже довольно быстро стал процветать. Росло дело Гогочкория, росла и его семья. Пять лет назад к двум старшим дочкам прибавился сынок, гордость и надежда отца. Этот добродушный с виду грузин, в компании добрейший товарищ, нежнейший отец, любящий муж, во всем, что касалось денег, был щепетилен до помешательства, упрям и безжалостен. Многие знали о том, что никто из партнеров Гогочкория не смог устоять перед его напором. Кого-то он невзначай подставил и отодвинул от дел, от кого-то избавился, прибегнув к помощи своих дагестанских боевиков. Все об этом знали, но никаких доказательств никогда ни у кого не было.

А Зураб Ираклиевич на людях всегда талантливо играл роль убитого горем друга или товарища, безвременно потерявшего очередного партнера.

…По легкому сероводородному смраду, пахнувшему в открытое окно, Медведь понял, что они почти приехали. Машина миновала длинный кирпичный забор, за которым видны были колоссальные бетонные башни очистных колодцев, и скоро въехала в ворота обувной фабрики, делавшей по плану кожаные тапочки-«чешки», а вне плана «итальянские» женские сапоги по итальянским лекалам.

Георгий Иванович ухмыльнулся и отбросил посторонние мысли — пора было настраиваться на непростой разговор. Зураб Ираклиевич, усатый коротышка, был явно недоволен его прибытием. Но держался нарочито вежливо и предупредительно. Он проводил Медведя в свой кабинет, отдал распоряжение молоденькой секретарше принести чаю с печеньками и отлучился ненадолго, мол, по срочному делу.

Медведь слышал, как в соседней комнате жужжал, вращаясь, телефонный диск, а потом Зураб Ираклиевич стал торопливо говорить приглушенным голосом. Наверное, звонил разлюбезному Зауру или кому другому из своей новой кавказской крыши. Но Медведя это не беспокоило. Его и предстоящий разговор не беспокоил: он знал, что будет дальше, и предвидел итог.

Когда Гогочкория вернулся, они завели беседу сначала не о делах, а так, о пустяках. О здоровье, о погоде, о курортах Крыма и Кавказа. Потом перешли к делам. О росте цен на кожу, об ужесточении борьбы с расхитителями, о новом замминистра внутренних дел… Медведь вяло слушал и просто ждал. Так прошел час, и Зураб, видя, что вор в законе больше помалкивает, занервничал, а потом вдруг не выдержав, сердито брякнул:

— Зря ты, Георгий Иваныч, приехал ко мне. Я тебе уже говорил, что охрана твоя мне больше не нужна, у меня теперь свои охранники появились. Так что лучше давай разойдемся… по-хорошему. А надумаешь меня пугать, то ведь сомнут и тебя… Не обижайся, но это жизнь. Миграция центров силы…

Медведь, не отвечая, сверлил взглядом коротышку, потом поглядел в открытое окно на фабричный двор, через который торопливо шли к зданию управления трое одинаковых, как близнецы, крепких кавказцев. Медведь снова скучающим взглядом посмотрел на хозяина кабинета. Нервничал Гогочкория сильно, хоть внешне и храбрился.

Когда в распахнувшуюся дверь директорского кабинета ввалились те самые пиковые, что только что были видны в окно, Гогочкория шумно вздохнул с видимым облегчением, вытер вспотевший лоб платком и, уже более уверенно, развалился в кресле за столом. Вошедшие лаврушники с грозным видом выстроились вдоль стены. Медведь всматривался в лица, пытаясь понять, кто такие пожаловали. Он хоть и общался всю жизнь с кавказцами, но так и не научился отличать по внешним признакам, кто к какой национальности относится. Вроде дагестанцы, решил он, тогда наверняка Заурова крыша.

Медведь почти не вслушивался в то, что ему громко начал втолковывать осмелевший при лаврушниках Зураб: он требовал, причем довольно нагло, чтобы москвичи вообще отстали от него. «Мы, кавказцы, сами по себе — славяне сами по себе», — говорил Гогочкория, размахивая короткими ручонками.

«Будто бы не пиковые приехали в Россию в гости, а мы — к ним», — подумал зло Медведь, внутренне удивляясь такому непониманию простых, ясных вопросов.

Он ждал телефонного звонка.

В конце концов телефонная трель разорвала напряженную тишину, воцарившуюся в кабинете директора обувной фабрики. Зураб подошел, послушал, побледнел как полотно и передал трубку Медведю.

А тот, едва услышав четкий голос Ангела и два коротких слова: «Дело сделано», — передал трубку обратно Гогочкория.

— Это тебя, — сказал он.

Медведь с интересом наблюдал, как менялось выражение лица подпольного обувщика и тайного убийцы по мере того, как услышанное доходило до его сознания: сначала удивление, потом непонимание и вдруг — ужас, отчаяние и ярость, которые он не мог, да и не пытался скрыть. А Георгий Иванович точно своими ушами слышал вместе с Зурабом доносящийся из телефонной трубки сбивчивый, перепуганный гулеж пятилетнего Давидика Гогочкория, объяснявшего папе, что дядя, который недавно забрал его из детского садика, привез к очень вонючему пруду и говорит, что если нырнуть туда, на шестиметровую глубину, то можно на дне найти мешок конфет для папы и мамы. Конечно, Медведь в жизни не поднял бы руку на невинного младенца, но он решил просто взять грузина на понт, зная, что тот обязательно Купится на шантаж, потому как и сам был искусным шантажистом, не останавливающимся ни перед чем ради достижения своих целей.

— Что с Давидом? Где он? С кем? — тихо хрипел Зураб.

— Я бы хотел поговорить с тобой с глазу на глаз, — металлическим голосом заявил Медведь.

Зураб Ираклиевич взглядом приказал лаврушникам выйти из кабинета. Те без звука испарились за дверью.

— Зураб, не я эту кашу заварил — ты! — жестко продолжал Медведь. — Я не говорю о всех твоих поступках, Бог еще рассудит. Сейчас мы говорим о твоем последнем предательстве. Не надо было тебе упрямиться и идти против меня. Ты вот даже своих черных быков кликнул со мной разбираться — ты что ж, пугать меня решил? Ты говорил, что у тебя появились сильные друзья. Но видишь, как оно обернулось. Сильные не всегда помогают. А сейчас придется тебе делать выбор — или сильные друзья непонятно откуда, или твой малыш захлебнется в московском говне. Мой человек не станет разводить базар: мочканет твоего пацаненка башкой вон в то болото, и поминай как звали! Выбирай… Сейчас мне выбирать методы в борьбе с тобой не хочется. Я даже задумываться не хочу над тем, поступаю я по понятиям или нет. Вроде бы малый твой и ни при чем? Но и ты зашел недопустимо далеко… Еще раз говорю: выбирай. Но теперь ты будешь платить вдвое больше.

Зураб долго причитал, всплескивая руками. Но в конце концов довольно быстро согласился со всеми условиями Медведя, клянясь, что вторично не допустит никаких шагов против смотрящего. Так же безропотно он согласился отстегивать в общак половину прибыли от всех своих махинаций.

Когда ехали с Ангелом обратно, Георгий Иванович думал о том, как круто переменилась жизнь в последнее время и на какое черное дело ему пришлось сегодня пойти, чтобы уломать этого негодяя. Хотя он с Ангелом и уговорился подстроить этот спектакль с похищением малолетнего ребенка, на душе было пакостно. Но что же делать, если другого языка эти отморозки не понимают…

* * *

…Медведь вздрогнул вместе с десятитысячным стадионом: Харламов скользнул между двумя защитниками и словно превратился в снаряд, пронзающий пространство, — у всех перехватило дыхание, стадион едиными легкими выдохнул, замер… И неистовый, торжествующий взрыв ликования расколол бетонный купол Дворца спорта — шайба затрепыхалась в воротах «красно-белых»!

Вскочил со своего сиденья Ангел, с криком восторга подхватился певец Эдик, болельщики ЦСКА ликовали стоя. И вдруг в самый разгар ликования Медведь сник. Точно иголкой кольнуло ему под сердце, и он почувствовал себя сдутым, как воздушный шарик, к которому поднесли горящую сигарету.

«Что такое?» — недоумевал Медведь, оглядываясь на восторженно орущего рядом с ним певца, на ликующих людей вокруг. Ангел, не понимая тревоги Медведя, скользнул по его лицу горящими от восторга глазами, продолжая по инерции вопить: «Мо-лод-цы!»

«Что случилось?» — думал Медведь, быстро обшаривая глазами пространство вокруг, ряд за рядом. Вдруг его взгляд обо что-то споткнулся. Среди улыбающихся, смеющихся лиц Медведь заметил вверху, на уровне двадцатого ряда, в проходе, сосредоточенные черные глаза. Два холодных зрачка под черной копной волос глядели прямо на него в упор. Чеченские глаза. Или дагестанские… Или грузинские. Черт их разберет…

«Вот оно!» — понял Медведь, осознав причину смутной тревоги, гнетущей его сегодня с самого раннего утра.

Пиковый, поймав его взгляд, резко спохватился и быстро выхватил из-под куртки что-то темное. Медведь хлопнул Ангела по плечу. Тот, все еще восторженно размахивая недопитой бутылкой пива, громко радуясь великолепному голу, отреагировал молниеносно: повернулся к Медведю, потом тут же проследил направление его взгляда…

И мгновенно все понял. Ангел хотел было ринуться туда, к двадцатому ряду, но осознав, что не успеет, изо всех сил метнул пивную бутылку в сторону киллера. Расплескивая пенное пиво, бутылка ударилась о перила, горлышко отбилось и попало в лоб лысому толстяку, находившемуся в шаге от кавказца.

А дальше, как потом показали десятки свидетелей происшествия, все завертелось, замелькало как во сне — кавказец успел навести ствол на изящно одетого седого старика, сидящего рядом с заслуженным артистом, прозвучал приглушенный выстрел, точно штопор вырвал пробку из винной бутылки, старик схватился за плечо и повалился на бок, на него, загораживая от новых выстрелов, сверху прыгнул высокий крепкий парень лет тридцати, и сразу раздались нестройные вопли болельщиков, народ опять повскакал с мест, но уже не от радости, а в страхе и панике, сидящие рядом с раненым стариком рванулись, толкая друг друга, падая и топча ногами упавших, к проходу. Мгновенно появилась милиция с озабоченными лицами и какие-то одинаково стриженные мрачнолицые ребята в темных плащах-болоньях… В спорткомплексе поднялась неимоверная суматоха. Но когда милиционеры и мрачные ребята в штатском протиснулись наконец-то к месту происшествия, то обнаружили лишь несколько капель крови, застывающей на бетонном полу.

Ни раненого, ни его молодого спутника на трибуне уже не оказалось.

Стрелявшего также задержать не удалось. Пока Дворец спорта был взят в оцепление, стрелявший, видимо, успел покинуть территорию Лужников или сбросить ствол в туалете…

 

Глава 26

28 сентября

16:45

Увлекшись чтением, Варяг все равно не мог отвлечься от тревожащих его мыслей: кто и зачем задумал устроить дерзкое покушение на высокопоставленного государственного чиновника в самом центре столицы?.. Кто?.. С какой целью?.. Уже перебрав в уме разные варианты ответов на эту загадку, он в конце концов остановился на двух наиболее вероятных. Первое — мишенью покушения был вовсе не Анатолий Мартынов, а он, смотрящий России. В таком случае, рассуждал Варяг, за этим покушением, возможно, стоит новая гвардия рвущихся к власти кремлевских чиновников, стремящихся сорвать мировое соглашение между Мартыновым и Варягом. Тех самых, кто с помощью московской и подмосковной милиции устроил на него облаву в начале этой недели… Зачем? Чтобы выбить Варяга из игры, попытаться дискредитировать смотрящего в глазах его потенциальных партнеров в Кремле, а также в глазах тех авторитетных людей, кто его поддерживал. Второе — покушались именно на Мартынова… Зачем? А чтобы убрать влиятельного чиновника с дороги, занять его высокое кресло и попутно свалить всю вину на господина Игнатова, а это еще один повод для его нейтрализации… В любом случае, выводя его, Варяга, из большой финансово-политической игры, они получают возможность поставить на вакантное место смотрящего своего выдвиженца, который станет играть на их стороне, будет послушной марионеткой. А в таком случае, претендентом на роль смотрящего взамен Варяга мог быть не кто иной, как Максим Шубин, известный в воровском мире по кличке Кайзер, некогда правая рука, а теперь душеприказчик покойного Шоты Черноморского…

Сведения о Кайзере у Варяга были довольно отрывочные. Он знал, что Максим — выходец из ментовской среды, сам никогда не сидел, а воровскую корону, как и многие из нынешних <апельсинов», судя по всему, получил за немалые бабки на каком-то региональном сходняке в начале девяностых — как раз в то самое время, когда Варяг в очередной раз парился на воркутинском «курорте»… Сблизившись с лидером грузинской криминальной группировки Шотой Черноморским, все последние годы Максим как послушный пес бегал за ним, четко выполняя его указания и прихоти. Кайзер пытался играть первую скрипку во всех концертах, которыми дирижировал Шота, в том числе и в дерзком похищении Варяга с большого сходняка в позапрошлом году. После того как Закир Большой, доведенный до крайней точки кипения, в конце концов не выдержал беспредела и грохнул Шоту в самом центре Москвы, Кайзер ловко подмял под себя все Шотины дела и, похоже, стал претендентом на трон всероссийского смотрящего…

Кайзер… Неужели Кайзер?.. Варяг давно уже понял, что лобового столкновения с этим проходимцем ему не миновать. Но он не мог представить себе, что дело будет развиваться столь стремительно и что ему так скоро придется вплотную столкнуться с Кайзером. Но как бы то ни было, Варяг не мог позволить себе сделать по отношению к Шубину какие-либо резкие шаги, которые вызовут возмущение или неудовольствие у серьезных авторитетных воров.

Варяг-то не мог. Но вот Кайзер?! Кайзер, находясь в тени, похоже, не утруждал себя излишней щепетильностью и действовал в излюбленной манере: подло, исподтишка, подстерегая противника в тихом переулке, норовя сунуть ему перо в бок под покровом тьмы, — это был излюбленный прием новоиспеченного главаря, рвущегося к воровской власти. Нет, Варяг жил по другим принципам, он хотел сыграть против своего врага по старым воровским понятиям — в открытую, на глазах у всех уважаемых людей, на большом сходе. Дело оставалось за малым — надо расчистить поле для битвы, надо собрать неопровержимые доказательства того, что Кайзер давно ссучился и вступил в сговор с ментами и гэбухой, чтобы устранить смотрящего.

Этого Кайзеру ни один уважающий себя законный вор не простит. Такое подлое дело пахнет смертным приговором… Но как найти, выражаясь современной феней, компромат на Кайзера?

Варяг, конечно, отлично понимал, что не мог Кайзер за все эти годы нигде не наследить… Где-то что-то должно быть зафиксировано — тайная стрелка с каким-нибудь ментовским генералом, неосторожный телефонный разговор с Лубянским куратором. Но Максим Шубин не какой-то там фраерок дешевый и не желторотый воробей, а хитрый, осторожный, коварный и безжалостный хищник. Такой просто так, по дури, следов не оставит. Его на испуг не возьмешь и на мякине не проведешь.

Размышляя над всем этим, Варяг расхаживал по комнате, куря сигареты одну за другой. И вдруг его точно иглой кольнуло от неожиданной догадки. А что, если именно Кайзер искал что-то в доме Медведя? Что, если у Медведя была какая-то информация о Шубине? Почему бы и нет? На других воров есть информация, может быть и на Кайзера. Что, если Кайзер каким-то образом узнал о существовании тайного архива Медведя и, смертельно боясь, что у того припрятана некая важная информация о нем — информация, которую Кайзеру надо скрыть от посторонних глаз, — решил пошуровать в особняке?

Значит, именно Кайзер мог отдать приказ о налете на особняк Медведя в Кусковском парке…

«Нет человека — нет проблемы» — эту любимую поговорку хитрого «отца народов» я прекрасно помнил и никогда не сомневался в ее справедливости. На меня много раз покушались, но мне до сих пор везло. А раз был человек, то оставались и проблемы. В какой-то момент я впервые серьезно задумался об усилении собственной безопасности. Однажды пару лет назад, в конце семьдесят девятого, при подъезде к дому в Кусковском лесопарке под «Волгой», в которой я ехал, сработала противотанковая мина. Единственное, чего не приняли в расчет самопальные саперы, установившие эту мину, так это то, что рассчитана она была на подрыв медленно движущегося танка, в его самом уязвимом месте — под днищем, но откуда ребятишкам это было знать… Мина взорвалась, но поздновато, когда моя «Волга» с белыми занавесочками на окнах на скорости уже проскочила мимо. В двух метрах позади машины полыхнул в небо черный столб огня и дыма. Машина со свистом вкатилась во двор, проломив ворота. Меня и моего шофера спасло именно то, что машину резко отбросило взрывной волной вперед, а не подкинуло вверх. Правда, потом я несколько недель не мог повернуть голову и ходил в шейном бандаже. Но все этим и обошлось.

На меня покушались и раньше. Как было, например, в пору начатой мною в пятидесятые годы войны с беспредельщиками. Так, в конце пятьдесят пятого, ко мне заслали «торпеду» — недавно освободившегося мелкого карманника, который вдрызг проигрался в очко на зоне. По выходе на волю, за расплату, он должен был выполнить поставленное перед ним задание: пойти на мокрое дело, убить, пускай даже ценой своей жалкой жизни, некоего Медведя, то есть меня, иначе ему все равно ничего бы не светило: кроме страшных унижений и мучительной смерти с позором, его в этой жизни уже ничего не ждало.

Так вот, я со своим подельником Маратом подъезжал на недавно купленной новенькой «Победе» к дому на Сретенке, где снимал хорошую трехкомнатную квартиру. Вдруг нам наперерез из подворотни выбежал человечек и со страшным криком: «Вот те, бля, подарочек от наших!», — вырвав зубами чеку из гранаты-«лимонки», бросил ее прямо в лобовое стекло. Только не знал малый, что у моей «Победы» стояли толстые пуленепробиваемые лобовые стекла, да и сама эта грузная, мощная машина была изготовлена по правительственному заказу из прочного усиленного железа! Граната отскочила от стекла, как теннисный шарик, и оказалась прямо в ногах у этого незадачливого малого. После взрыва тело бедолаги оказалось нашпиговано мелкими рваными осколками, как курица чесноком. А машина была лишь слегка помята с правой стороны.

— Тоже мне Александр Матросов, — сплюнул Марат через форточку, не моргнув глазом.

Я промолчал. Через месяц на ту зону на Верхней Каме, откуда вышел «торпеда»-убийца, прибыл новый этап. А еще через два эту зону раскачали, и во время общей бузы порезали целую бригаду беспредельщиков, не желавших подчиниться воровской воле и задумавших уничтожить одного за другим десятка два законников.

Но то было дело давнее. Последние годы вот так запросто подкатиться на улице к авторитетному человеку, и тем более к смотрящему по Москве, было делом неслыханным, к тоиу же в последние годы я практически совсем перестал появляться на людях. А вся территория вокруг дома в парке Кусково, огражденная высоким двойным забором, тщательно охранялась и фактически превратилась в неприступную крепость. И видимо, тогда мои недруги решили достать меня не в логове, а на людях, не побоявшись устроить мочилово в самом людном месте во Дворце спорта, который кишмя кишел ментами и переодетыми гэбэшными операми…

Конечно, прямых доказательств того, кто именно меня заказал, я не имел, но спустя месяца полтора после едва не ставшего фатальным для меня инцидента до меня докатился слух, что прошлой зимой в Сочи пиковые оказывается, собирали тайный сход, куда позвали и нэпманов во главе с Дядей Васей. И вроде как порешили круто разобраться с несговорчивым московским смотрящим.

«Там, где собирается больше трех, — даже самых тайных замыслов не утаить». Как опытный медвежатник, я хорошо знал цену воровским тайнам. Важные новости по уркам от Мурманска до Владивостока бегут быстрее телеграфа. А я ощущал себя правым в споре со своими противниками и считал, что придет время — и мой взгляд на воровскую идею все же возьмет верх и показная «воровская демократия», когда все решения принимаются или отменяются только на большом сходняке, где собирается до сотни воров, если и не отомрет, то будет лишь совещательной, а вся полнота реальной власти перейдет к узкому кругу самых авторитетных, самых деятельных и самых сильных лидеров, можно сказать, воровскому «политбюро», возглавляемому самым авторитетным и самым сильным лидером — смотрящим по России.

Но терпеливо сидеть и ждать естественного развития событий я не желал, да и не мог. Старуха с косой все настойчивее стучалась ко мне в ворота, а я еще полагал, что свое не отжил на этом свете и всего пока не успел сделать, что отпущено судьбой. Так что и отворять безносой свои двери пока не имел намерения.

— Не хотите мира, будет вам война! — так решил я, сидя в своем кабинете-бункере в подвальном этаже кусковского особняка. Передо мной лежала газета. Я только что прочитал в «Правде» большую статью об аресте в Краснодаре банды воров, орудовавших на местной табачной фабрике «Кубаньтабак». И хотя в статье никто из арестованных поименно назван не был, я знал, что погорели мои люди. И еще знал, что наводку ментам на бухгалтерию «Кубаньтабака» дал не кто иной, как Заур Кизлярский, давно уже приглядывавшийся к этому лакомому куску.

Я нажал на кнопочку звонка, еле заметную на полированной столешнице. В дверь через несколько секунд заглянул молодой чернявый парень и вопросительно посмотрел на меня.

— Заходи, заходи, Алек! Садись, поговорить нам надо! И серьезно поговорить. Может, от этого нашего с тобой разговора будет многое зависеть. Так что садись и слушай! Речь пойдет о Зауре Кизлярском. Я тут поговорил кое с кем — люди говорят, стрелка в Лужники послал Заур, хотя, конечно, прямых улик нет. Но и это не все. На прошлой неделе к нему в Махачкалу послали курьера. Я предлагал дагестанским договориться и свою долю в общак наш отстегивать… Но ответа от Заура я так и не получил, потому что моего курьера нашли утопленным в Каспийском море, километрах в пяти от города. Словом, пришла пора с Зауром разобраться по-серьезному…

Долговязый Алек у меня появился совсем недавно. Еще до покушения во время хоккейного матча Захар Роща замолвил передо мной словечко за своего крестника, смышленого паренька лет двадцати трех, с которым скорешился на воле в Астрахани и который пару лет назад влип в нехорошую историю и попал на пермскую зону. Этот паренек, отличавшийся строптивым характером, мог запросто сгинуть: докатиться «до балки» или провести на зоне всю свою молодость и годы золотые и выйти на волю беззубым и болезненным, озлобившимся сорокалетним мужиком, с букетом болезней и немощностью дряхлого старика. Ведь зона ломает многих, а особенно вот таких — упрямых и негнущихся. Воры и мужики живут на зонах по своим законам, они могут ухитриться если и не прогнуться, то уж по крайней мере обмануть администрацию или уйти от ответа. Единственно, от чего воры никогда не уходили, так это от собственного понятия чести. А у таких молодых, как Алек, это понятие стояло выше всего, хотя он и не был вором: сидел-то по 126-й, часть вторая — за хулиганку.

Нa больших зонах залетевшими по хулиганке был в основном молодняк, даже не нюхавший «малолетки». Многие становились «бойцами» или «быками»; кто-то шел в «пристяж»; кто-то шестерил, но большинство верно держались воровских понятий и чтили воровской закон. Одним из таких, по уверениям Захара, и был Алек. И его надо было вытащить с той проклятой зоны, чтобы не пропал парень по подлянке вертухаев или по злобе подлого барина.

Послушавшись совета старого друга, в общем, решил я помочь пареньку, взять его к себе, приручить, сделать из него бойца и личного охранника. Поэтому в ИТУ, где сидел Алек и ходил на правах «положенца», то есть считался приближенным к ворам, сначала заслали нескольких «гусей», груженных по малой, чтобы те проследили за Алеком и в случае чего помогли свалить от хозяина.

Через полгода прилетела ко мне в Кусковский парк малявка от одного из «гусей», где сообщалось, что да, мол, Алек парень и впрямь стоящий, крепкий и честный. Это и стало решающим для меня доводом.

Чтобы помочь Алеку уйти с зоны, было решено, что лучше всего это сделать с больнички. На той пермской зоне не было лагерного лазарета и тяжелобольных отправляли в районную тюремную больницу. Алек, правда, ничем не болел, отличаясь от рождения отменным здоровьем, но это дело было поправимым: для того и существуют различные «рецепты», которые разрабатывались русскими острожниками столетиями — еще со времен царской каторги. И по моему поручению послали на зону профессионального «хирущд», чтобы слепить Алеку подходящую мостырку или, того проще, помочь с симуляцией болезни.

…Подговоренного к побегу Алека «хирург» посадил перед собой, разложив на табурете, накрытом стерильным носовым платком, шприц с длинной тонкой иглой, пузырек с зеленовато-мутной жидкостью, столовую мельхиоровую ложку и жестянку, в которой лежала круглая таблетка сухого спирта.

— Значит, так! Слушай сюда, сейчас мы тебе сделаем множественный перелом… Не бзди! Это не в натуре, но все будет выглядеть даже лучше, чем при настоящем переломе: рука искривится, опухнет, посинеет, ну и все такое. — И с этими словами он поджег спирт и начал нагревать в ложке мутную жидкость.

— Что там? — только и спросил Алек.

— Керосин, — глухо ответил мастер. Потом принялся ощупывать левую руку Алека и, найдя нужное ему место, стерилизовал кожу куском материи, смоченным водкой. — Ну, с богом! — выдохнул «хирург» и одним точным ударом сделал Алеку в руку повыше локтя укол из шприца, предварительно начиненного горячим керосином.

— Ну вот! Все в ажуре? — поинтересовался после операции «хирург» и добавил: — Запомни: дней пять будет болеть, жечь — хоть вой! Ты и вой… А завтра перелом тебе обеспечен.

На следующий день Алек во время утреннего построения подвернул ногу, грохнулся на стальную чушку — локоть разом разбух и пошел синими пятнами на месте предполагаемого перелома. Лагерный врач сразу же определил опасный перелом предплечья со смещением и сказал, что нужна срочная операция для вправления кости. Все произошло как нельзя удачно.

Везли Алека в городской лазарет в зеленом армейском «рафике». В машине кроме водителя сидели фельдшер и сонный охранник. В нескольких километрах от ворот ИТУ, при самом выезде на трассу, у «рафика» неожиданно пробило колесо, и фургончик, сбавляя скорость, откатился к обочине.

— Сидеть! Не двигаться! — скомандовал молодой ефрейтор, направляя на Алека автомат. Было видно, что этот салажонок, хоть и дослужившийся до черпака, очень напряжен и готов выстрелить в него в любую минуту.

— Убери игрушку-то, а то шмальнешь ненароком! — спокойно отвечал ему Алек, глядя прямо в глаза.

Ефрейтор несколько поартачился, но под свирепым взглядом отвел в сторону автомат. Водила, обозленно матерясь, выскочил из машины и стал пинать по спущенному колесу.

— Только вчера новую запаску поставил! Какие суки тут гвоздей накидали, будь оно все неладно!

И впрямь вся дорога была усеяна искривленными длинными гвоздями.

— Выйдите — все легче будет мне домкратить! — попросил он фельдшера.

— Не положено! — ответил за того ефрейтор и вновь напряженно уставился на Алека.

Фельдшер вышел из «рафика» и огляделся: кругом были поля, а до ближайшего леска за полем было достаточно далеко.

— Выводи, — не то скомандовал, не то посоветовал конвоиру фельдшер. — Куда он тут денется, ему даже бежать некуда, кругом поля, он же будет как на ладони…

Ефрейтор несколько поломался, но, пробубнив что-то «про ваше дело и свое», все же вывел закованного в наручники арестанта на воздух.

То, что произошло в следующие несколько минут, не понял никто из стоящих возле «рафика» — никто, разумеется, кроме Алека.

Внезапно со стороны дальнего леска по дороге к «рафику» подкатила серая «Волга».

— Что произошло? — высунув голову из окна «Волги», спросил моложавый, с пронзительными черными глазами генерал-майор авиации. — Может, чем помочь?

Ефрейтор вытянулся по струнке и от неожиданности проглотил язык, потому как, если сказать честно, генерала он видел впервые в своей жизни: в его саратовской деревушке генералы отродясь не водились, а в этой гнилой зоне старше полковника никого и не увидишь. Фельдшер же был толковый малый, не первый год ходил в прапорах и генералов на своем веку повидал немало.

— Никак нет, товарищ генерал, ничего не случилось, колесо спустило! Сейчас водитель все наладит и мы поедем… Конвоированного везем в больницу.

Но генерал все же вышел из «Волги» и подошел. Усмехнувшись чему-то своему, он похлопал ефрейтора по плечу и спросил, просверлив его черными глазами:

— Какой год службы?

Смущенный солдатик не знал, что ответить генералу: вроде как не положено ни в разговоры вступать с посторонними, ни подпускать их к конвою, да тут такое обстоятельство — генерал как-никак интересуется…

— Второй! — отрапортовал ефрейтор и в ту же секунду увидел, как генеральская рука вздернулась и зажатый в ней пистолет нацелился ему точно в лоб.

— Не вздумай дергаться, сынок, шлепну не задумываясь! — спокойно сказал чернявый «генерал».

Все от неожиданности замерли.

— Автомат на землю! И три шага назад! — жестко скомандовал генерал. Из «Волги» выскочили еще двое — оба с автоматами Калашникова и в цивильном.

Ефрейтор, как на учениях, положил оружие под ноги и, выпрямляясь, четким строевым шагом отошел на положенное расстояние.

— Я этих беру, а ты пацаном займись! — крикнул генералу один из тех, кто выскочил из «Волги».

За все это время замерший у боковых дверей «рафика» Алек даже не шевельнулся.

Ангел, ухмыльнувшись, взглянул на него и тихо сказал:

— Подними «калаш» и отходи к машине, а я этим пупкарям скажу последние напутственные слова.

Он прошил ефрейтора и фельдшера таким взглядом, что у тех по телу пробежали мурашки. На водилу, который окаменел у спущенного колеса, он даже не взглянул.

— Мы сейчас отъедем. У нас тут с вашим раненым кой-какой базар есть, а вы пока посидите… И не вздумайте дернуться следом…

И «Волга», оставив за собой клубы пыли и выброшенный на дорогу «калаш» без магазина, помчалась в сторону шоссе…

Глядя сейчас на Алека, я вспомнил ту лихую, как в старых американских ковбойских кинофильмах, операцию по освобождению молодого пацана. И напряженно думал, сдюжит ли… Должен сдюжить. Полгода он уже служил при мне личным помощником и посыльным, ни разу не заставив меня усомниться в его преданности, отваге и бесстрашии.

В конце концов, когда-то же надо парню настоящую проверку устроить. Вот его черед и настал.

— Вот какое дело, Алек… — начал я тихо. — Придется тебе съездить ненадолго в Дагестан…

 

Глава 27

В Махачкалу Алек приехал один, по-тихому. Вопрос с Зауром Кизлярским был решен на малом сходе, который Медведь собрал в экстренном порядке сразу после событий в спорткомплексе и убийства его посыльного, совершенного людьми Заура.

Теперь устранение дагестанского пахана стало для воров делом чести.

Вместе с Алеком Медведь продумал операцию во всех мельчайших деталях. Его не смущало то, что по старым воровским понятиям без согласия большого схода вопрос о жизни или смерти законного вора, а Заур числился в законных, никто не имел права решать самочинно. За это сход мог сурово наказать зарвавшегося, расправившись с ним самым жестоким образом.

Медведь теперь точно знал о причастности Заура к событиям во время хоккейного матча. Это дагестанский авторитет, нарушив все воровские принципы, поднял руку на смотрящего и его людей, замутил воду с общаком, пытаясь прибрать его к своим рукам. Причем действовать он стал внаглую и очень спешно, а значит, дров мог наломать немерено.

На дело в солнечный Дагестан был направлен молодой, подающий серьезные надежды парень, которому Медведь доверял и в котором был уверен. Он знал, что Алек выполнит все точно так, как он задумал. И никаких проколов тут не могло быть. К тому же Заур, как и все пиковые воры старой закалки, был по натуре фаталистом и не держал возле себя постоянной профессиональной охраны, как в последнее время стало модно у новых воров. Чувствуя себя полновластным хозяином в своей обширной вотчине, Заур принимал гостей званых и незваных без особых опасений. Самой надежной охраной для себя считал принадлежавшее ему звание вора в законе. Отсутствие хлопотной охраны, конечно, упрощало дело, хотя и не отменяло определенных проблем: Заур был не просто авторитетом, а смотрящим всего Дагестана и почти половины Северного Кавказа, то есть настоящим воровским генералом…

Резиденция Заура располагалась на окраине Махачкалы, в частном доме с расписными резными колоннами по фасаду, в котором он и жил бобылем. Баб Заур не привечал, а порой даже и сторонился, так как почти всю жизнь протянул по этапам и зонам, да и возраст его почтенный уже почти подошел к критическому, как говорят, пенсионному. Сам он из дому выезжал довольно редко, в основном по делу, объезжая своих сатрапов, промышляющих на Кавказе. Изредка приходилось ему сниматься с насиженного места и ехать совсем далеко, в Москву, или Питер, или еще куда, но лишь по случаю большого воровского схода или какой-нибудь очень серьезной разборки.

Как истый вор, по домашним делам он никогда не отвлекался, и жратву и всякое житейское барахло ему доставляли прямо на дом пару раз в неделю его верные помощники. В быту Заур был неприхотлив, потому как два десятка лет, проведенных за колючей проволокой, приучили его к спартанскому житью-бытью, ел мало и скромно. А вот в куреве себя никогда не ограничивал — безустанно смолил папиросы «Беломор» да баловался среднеазиатской дурью.

Хозяйство у Заура вела старая русская тетка, похожая на подгорелый колобок: толстуха эта и убиралась в доме, и готовила еду. Заур ее и за женщину не принимал: может, она и была когда-то его марухой, а может, и нет, этого уже никто не знал, а сам Заур давно об этом забыл. Просто находилась эта баба в его доме всегда, а кто она и как здесь очутилась, того никто не ведал, да в обьцем-то никого это и не интересовало.

Дня за два до приезда Алека в Махачкалу Заур укатил в Волжск, где на открывшейся недавно выставке достижений народного хозяйства Горьковской области, как и в былые времена, гуляла вся шушера разных мастей, где все покупалось и продавалось не хуже, чем в Одессе на Привозе и где по привычке собирались покутить «купцы» да воры со всех концов России.

«Какая же ярмарка без настоящих воров — это же нонсенс!» — говаривал Медведю еще в пору юности его интеллигентствующий кореш, подельник и наставник — Славик Самуйлов. А значит, Заур Кизлярский не мог пропустить такое знаменательное событие. Потому именно на это время Георгий Иванович и запланировал разборку с зарвавшимся законником.

— Этот хрен моржовый не пропустит ни за что такой воровской сабантуй, — наставлял он Алека перед отъездом. — Все, паренек мой, это глупости, что старые воры строят из себя бессребреников да монахов — и они любят друг перед другом покрасоваться да хвосты распушить, как мартовские коты. Вот и этот гордец туда же! Заур в Волжск непременно свалит! Там все пиковые, да нэпмановские соберутся на сходку; покочевряжатся друг перед другом, будто вопросы какие решают; потрясут золотником да брюликами; повспоминают о крутых прежних временах; побазарят о беспутной молодежи, как старухи на завалинке, посетуют на новую власть и разбегутся снова каждый по своим норам, цепляясь за лохмотья прежнего воровского закона!

— Вот ты его прямо у него в логове возьмешь тепленьким, и прищучишь! И никому в голову даже не придет, что случилось. Небось неделю никто и не кинется: ни местная ментура купленная, ни свои пацаны, — добавил он уже спокойнее, даже с усмешкой, объясняя свое решение Алеку, как приходский священник растолковывает молитву набожному прихожанину. — Может, этот мой ход конем не больно-то по старым понятиям — зато «руци Божьей»… «Кака рука крест кладет, та и нож точит» — не до щепетильности сейчас, а то он нас всех перемочит, пока мы тут будем в понятия играть.

Но и высовываться с громким убийством мы не будем. Все решим по-тихому, все ж лучше без осложнений разрубить этот узел и успеть свалить из города, когда дружки Заура кинутся искать по всем углам исполнителя. Одним словом, аминь!

Алек, вспоминая этот недавний разговор и зная, что хозяин действительно укатил на «воровской фестиваль», открыто подошел к самому крыльцу с резными перильцами и громко, постучавшись, спросил:

— Эй, дома кто есть?

— Чего надо? — буркнула, высовываясь из приоткрытой дверной щелки, дородная тетка с круглым лицом. — Хозяина нет. Приходи завтра. Вернется, поговоришь о своем деле…

— Да я не по своему делу, — простодушно усмехнулся Алек, — а по его. Тут кореша ему «дачку» подослали, куда деть-то?

— Что там у тебя? — спросила по-хозяйски тетка, потому что к таким посылкам давно уже привыкла.

— Шмали с кило, — ответил ей Алек, помахав в воздухе толстым пакетом, где были завернуты пять пачек гашиша. — А здесь вот еще целая сумчонка с ленинградскими папиросками «Беломор». Их куда?

Отлично зная про великую любовь хозяина дома именно к ленинградскому «Беломору», который он регулярно курил вперемешку с таджикской дурью, тетка тут же оживилась и, сбросив дверную цепочку, пригласила гостя зайти в дом.

— Ну тогда заходи!

Алек был заранее предупрежден, что домохозяйка Заура сама обожала втихаря, на халяву покурить дурь, набивая смешанный с таджикским гашишем табак в древнюю трубку из вишневого корня. Возможно, поэтому и жила она столь безропотной рабыней в доме с молчаливым, неприветливым вором-затворником, не обращающим на нее месяцами никакого внимания, словно греясь у чужого костра и перехватывая крохи дармового удовольствия на склоне своих лет.

У каждого человека есть слабости: один любит обильно поесть, другой от природы соня, третий пьяница. Кто-то не может жить без прелюбодеяний, а кто-то без потасовок, все люди слабы на свой лад, каждый имеет свои особые пристрастия. Вот Заур предпочитал курить ленинградский «Беломор», и только его. К дури пристрастился еще со времен первой ходки в Караганду в пятьдесят восьмом. Казалось бы, мелочь, но об этой его привычке не знал разве только тот, кто об этом старом воре вовсе не слыхал.

На этом простеньком обстоятельстве Медведь и сыграл.

В Ленинграде, где у него многие местные воры ходили в добрых знакомцах, тамошний смотрящий Дима Стреляный добыл на табачной фабрике целую коробку «Беломора» — дефицитная, надо сказать, вещь по тем временам. В подвале особняка в Кусковском парке Алек под приглядом Георгия Ивановича самолично «зарядил» каждую папиросину специальным ядовитым веществом длительного действия.

Войдя в дом Заура, Алек мельком огляделся. И правда, скромно жил дагестанский смотрящий. Стол, несколько стульев, буфет у стены. На буфете вскрытая пачка «Беломора». Рассохшаяся дверка буфета чуть приотворена. Хозяйка горящими глазками алчно пялилась на него сквозь очочки на тонких дужках.

— Вы это… — с деланной опаской произнес Алек, — сховали бы куда подальше гостинец. Это паленый товар, из… Самарканда. Там ща спохватятся, хозяева крутить начнут — и докрутят до этого адреса.

— Да ты не бойся, тут искать будут хоть тыщу лет — не найдут! — заметила сварливо тетка, не отрывая взгляда от пакета с гашишем. — Давай свой гостинец-то, милок, я сховаю… — тетка нервно выхватила у Алека из рук сверток и живо унесла в соседнюю комнату.

Он тем временем подошел к буфету, тихонько приоткрыл дверку и обнаружил на верхней полке пачки с папиросами, целую стопку, видать «стратегический запас» заядлого курильщика. В яблочко! Алек быстренько достал из сумки свои «фирменные» папироски и в два приема произвел замену, баш на баш: зауровские к себе в сумочку, а своих восемь пачек — в шкафчик, на полку, теперь хозяин не заметит перемен в папиросном своем резерве. Когда хозяйка вернулась, довольная гостинцем, из соседней комнаты, Алек скромно так уточнил, есть ли у хозяина нужда в папиросах. Одновременно он дал хозяйке понять, что за папиросы нужно платить, так как дурь — подарок от его пахана, а вот «Беломор» — его, Алека, маленький бизнес.

Не желая расставаться с деньгами, хозяйка отказала гостю, не став покупать «Беломор».

— Вон их сколько у Заура, — ткнула она рукой в приоткрытый шкафчик.

На том и распрощались.

А примерно два месяца спустя дагестанского вора хоронили на городском кладбище со всеми почестями. Под мелким противным дождичком длинной процессией по мокрому зеркальному асфальту плыли черные «Волги» вслед за крытым, пышно убранным катафалком — грузовиком ГАЗ-51, где в темно-малиновом, с бархатным подбоем и с рюшками в оторочке, гробу упокоенно лежал иссохший, съеденный какой-то диковинной нутряной хворью Заур Хамзаев по кличке Кизлярский.

Ни в одной из черных «Волг», скорбным караваном двигавшиеся от центра Махачкалы к кладбищу, не было авторитетного московского вора в законе по кличке Медведь. Его многозначительное отсутствие служило для региональных паханов сигналом о так и не рассосавшихся трениях между покойным и его могущественным московским соперником, и потому, когда воры собрались тесной молчаливой толпой у свежевырытой могилы, над ней разносился тихий шепоток о возможных причинах смерти и о незавершившейся вражде.

Не похоронах присутствовал и Джавдет Якубов, известный в народе и в воровской среде как Якуб Болгарин. Кликуха Болгарин к нему прилипла как производное от его настоящей национальности — происходил он из булгарских татар, хотя по паспорту был дагестанец. А теперь, после смерти Заура, ему, скорее всего, суждено было стать смотрящим по Дагестану. Надолго ли, этого никто не знал, но устраивал он пока всех. Характера Болгарин был мягкого, обходительного; умел поддержать деловой разговор, хитростью обладал немалой и в отличие от резкого, непримиримого Заура никогда не лез на рожон и слово умел держать. Потому его кандидатуру и одобрили местные воры: в Дагестане, издавна раздираемом клановыми конфликтами, именно такой смотрящий и был сейчас нужен: ибо, как говорит Коран, «Аялах на небе всегда поправит наместника на земле».

Но было также известно, что Болгарин в неплохих отношениях с Медведем, и одно это уже обещало не конец, а, скорее, продолжение войны между Медведем и пиковыми ворами, в которой наступила только краткая передышка. Теперь у Медведя и на юге появился союзник в этой битве.

* * *

Со дня похорон Заура прошло полгода. Догадка о смерти Заура обрела свое подтверждение: пиковые воры прознали, как примерно помогли Зауру Кизлярскому уйти в мир иной. Причем известно это стало по чистой случайности. После его безвременного ухода кой-какие вещички перешли в собственность к его корешам и родственникам, в том числе и оставшиеся невыкуренными две пачки «Беломора». У Заура в Махачкале был крестник, молодой пацан — карманник по прозвищу Махач. Этот Махач Заура почитал за отца родного, искренне уважал, просто преклонялся перед ним, во всем подражал и норовил перенять чуть ли не все его привычки. И вот ему-то пачки ленинградского «Беломора» и перепали. Сам-то Махач не курил. Но зная, что его кумир, его учитель всю жизнь дымил только этими, в начале восьмидесятых годов уже совсем вышедшими из моды папиросами, решил попробовать. Буквально через две недели Махач почувствовал себя совсем неважно, хотя постеснялся поделиться своими ощущениями с корешами. А когда прошла еще неделя, он однажды, находясь в компании дружков, ни с того ни с сего не выдержал, сблевал от очередной цигарки. И тут вдруг Махач понял, что зауровский «Беломор» — дурной. Отдал парень две пачки этих чудных папирос на проверку в местный университет, на химический факультет, где у него друган работал техником-лаборантом. А этот друганок упросил какого-то аспиранта сделать анализ табака — и выяснилось, что в «беломорины» подмешаны особые ядовитые вещества.

Словом, в скором времени прознал про этот смертельный «Беломор» смотрящий Сухуми Шота Черноморский, молодой грузинский вор, и направил в Махачкалу своих джигитов на разборку. Те сразу к тетке, что с Зауром последние двадцать лет под одной крышей жила. Толстуха сильно испугалась и быстренько припомнила, что как раз летом, когда Заур уезжал в Волжск на выставку, приезжал к ним в дом некий чернявый парень с гостинцем. Что за гостинец? От кого? Да гостинец-то — таджикский гашиш, который хитрая баба сховала так далеко, что хозяин о том гостинце и прознать не успел. Тут уж в дело вмешался Шота лично, потому что именно он и никто другой прямиком из Душанбе поставлял Зауру отменную дурь. Шота точно знал, что с таджикскими барыгами Заур сам никаких дел никогда не имел. Тогда зачем приезжал этот самозваный гонец? Уж не затем ли, чтобы отравленные папиросы подкинуть в дом?

И начал Шота методично распутывать этот клубок. Кто-то вспомнил, что видел у дома Заура незнакомого чернявого парня. Еще кто-то вспомнил, что молодой чернявый парень с полиэтиленовой сумкой вышел из дома дагестанского смотрящего и почему-то содержимое той сумки высыпать в придорожную канаву. А потом соседские мальчишки припомнили, что вроде как да, полгода назад нашли в канаве несколько нераспечатанных пачек «Беломор-канала» и потом весь месяц курили халявные папиросы…

В общем, картина для Шоты вырисовалась более или менее ясная.

Летом 1983 года собрались пиковые воры на сепаратный сход и подтвердили свое нежелание платить на единый общак и подчиняться воле одного смотрящего, кем бы он ни был. А за желание навязать всем свою волю и за смерть своего другана Заура Кизлярского приговорили Медведя большинством голосов к смерти, о чем в Москву срочно сообщил Якуб Болгарин, на том же сходе мирно лишенный места смотрящего по Дагестану… Своих полномочий на том сходе лишились многие, кто был несогласен с позицией Шоты Черноморского. Никакие их доводы о том, что не Медведь развязал войну, а именно Заур затеял кровавые разборки, что не в разобщенности сила воровского сообщества, а в едином управляемом братстве, никакие доводы не повлияли на алчных, малообразованных, отставших от новой жизни авторитетов, которых на сходе оказалось большинство. Так сумел организовать сход Шота.

И вот теперь Георгий Иванович Медведь впервые в жизни задумался о том, что смерть приблизилась к нему как никогда вплотную. Теперь любой залетный бандюк из молодых да ранних, прослышав о суровом решении воровского сходняка и решив по дурости заделаться героем, вполне способен был безнаказанно свершить над ним расправу. Что тут поделать? Бороться с этим было нелегко. И чтобы все расставить по местам, требовалось немало времени и сил, видно не рассчитал он все возможности, не смог противостоять такому развитию событий.

А может, и не было другого пути. Кто-то все равно должен был сделать этот первый шаг.

Сейчас Медведю нужно было как-то обезопасить себя. Но как? Бежать из Москвы? Но куда? Это раньше, пол века назад, когда он был молодым вольным вором, не обремененным ни семьей, ни имуществом, он мог запросто сняться с места и махнуть в любой город Союза, хоть в Ленинград, хоть в Куйбышев, хоть во Владик… Сейчас другое дело. Годы… Силы не те… А может, изменить внешность, как бывало не раз: сбрить усы, отрастить бороду, покрасить волосы, надеть на нос толстые очки — и тебя никто не узнает. Нет, теперь все не так просто, теперь не исчезнешь в людском океане — ведь он не один из тысячи никому не ведомых домушников-гастролеров, а легендарный смотрящий Москвы, крупнейший, авторитетнейший вор в законе, командующий целой армией московских урок. Тут придется принимать нестандартное решение, думал Медведь, уединившись в своем доме-крепости в Кусковском парке…

Найденный им к утру выход оказался простым, вопреки всем сложностям, с которыми его задумка была сопряжена.

Через неделю ему должно исполниться семьдесят пять. Круглая дата, юбилей. И хотя Медведь никогда не справлял день рождения и даже не любил получать в этот день поздравления, он вызвал к себе Ангела и огорошил его неожиданным известием: отметить юбилей в узком кругу в одном из ресторанов гостиницы «Интурист». Кого пригласить? Да кого угодно, но только не старых друзей — ни Захара, ни Федула, ни Лиса не надо… А вот региональных смотрящих оповестить всех: кто не сдрейфит прибыть в столицу, под ясны очи эмвэдэшных ищеек — милости просим, а кто смалодушничает, так Георгий Иванович в обиде не останется. Но всех воров широко оповести, наказал Медведь на прощание Ангелу, чтобы все знали…

Народу в ресторан собралось человек тридцать. Стол ломился от изысканных яств и импортных напитков. Официанты сновали меж столиков, поднося все новые и новые блюда. Через час Медведь, сославшись на внезапную головную боль, встал из-за стола и в сопровождении трех крепких охранников покинул банкетный зал.

Вскоре он вышел из стеклянных дверей «Интуриста» и в сопровождении троицы охранников неторопливой походкой двинулся к тротуару. Он дошел до края площадки под полотняным навесом, окинул цепким взглядом улицу и шагнул вперед.

Медведь заметил, как справа подкатила «Волга» с черно-белыми шашечками на борту и из нее выпрыгнул высокий парень — его крестник, имевший погоняло Коля Длинный. Он дернулся к багажнику, открыл его и стал вытаскивать чемоданы. Пока все шло по заранее им разработанному плану. Выгрузив из багажника второй чемодан, пассажир «Волги» вдруг резко развернулся и не целясь, с двух рук, произвел три выстрела Медведю в грудь. Занеся ногу над последней ступенькой, тот выгнулся назад, сквозь клочья расстегнутого пиджака брызнула кровь, белоснежная рубашка тотчас окрасилась багрянцем, и обмякшее тело повалилось на красную ковровую дорожку, бегущую от стеклянных дверей гостиницы. Раздался громкий женский визг.

* * *

…В дверь осторожно постучали. Медведь вздрогнул, и вставшая перед его мысленным взором картинка — улица Горького, гостиница «Интурист», подкатившее такси, стреляющий из двух стволов холостыми патронами пассажир, крики очевидцев — вмиг растаяла. Он открыл глаза и выпрямился в кресле:

— Да!

Дверь тихо скрипнула.

— Георгий Иванович, — это был Алек. — Извините, вы просили сообщить. Ну вот, схоронили вас на Ваганьковском. Уж и не знаю, как сказать… Примите искренние соболезнования, что ли…

— Скорее уж поздравления, — усмехнулся Георгий Иванович. — Ладно, Алек, иди… У нас с тобой завтра очень много дел… Так что выпей за упокой моей души и ложись хорошенько выспись.

Со дня собственных «похорон» Медведь стал вести жизнь затворника, оставаясь, впрочем, невидимым сердцем воровского сообщества, незаметно для всех решая все крупные дела и верша справедливый суд от имени большого сходняка — пятнадцати авторитетных воров в законе, то есть того самого «политбюро», которое он создал и на которое возлагал теперь все свои надежды. И еще он понимал, что на смену старым ворам неумолимо идет новое племя бойцов — умных, прагматичных, упрямых, безжалостных, признающих только аргумент силы. Кого-то из них тянуло в стаю «беспредельщиков» и «отморозков». Но были среди них и те, у кого понятия, честь, совесть стояли на первом месте, и они тоже готовы были подминать под себя остальных, кто с ними был не согласен и кто жил как животное, попирая вокруг все святое и доброе.

Если таких направить на верный путь, рассуждал Медведь, то из них может получиться толк. Вот из таких и надо готовить себе достойную смену…

Потому как хоть и устроили Медведю пышные похороны со всеми почестями, но ведь и настоящий жизненный финал не за горами. А оставлять без присмотра на разграбление беспредельщикам созданную им гигантскую империю уж больно не хотелось.

 

Глава 28

28 сентября

17:20

В шестом часу вечера, когда за окнами уже начали сгущаться ранние сумерки, в квартирке на Таллинской улице в Строгино появилась Людмила.

— Ну здравствуй, моя хорошая, — встретил ее ласково Варяг. — Ты что так поздно? Обещала же приехать к обеду… Я уже начал волноваться…

Варяг помог ей снять плащ. Он заметил, что молодая женщина сильно взволнована, и тут же понял причину, услышав тревожное объяснение:

— За мной следили, Владик! От самого госпиталя за мной увязались двое… — Людмила говорила отрывочно, как будто пыталась перевести дыхание после тяжелой работы.

— А ну-ка давай рассказывай поподробнее, — нахмурился Варяг, усаживая Людмилу за стол.

…В госпиталь Главспецстроя приехали какие-то люди — несколько хмурых мужчин в штатском, как потом выяснилось, сотрудники милиции. В кабинете главного врача госпиталя с ней с глазу на глаз встретился старший группы, который назвался майором Одинцовым и сразу в лоб спросил, не привозили ли вчера вечером в госпиталь раненого или раненых.

— Что ты ему сказала? — перебил Владислав.

— Все отрицала, — со слабой усмешкой ответила Люда. — Никого, говорю, не было. В хирургии у нас сейчас пусто, больных нет, — я ведь знала, что тебя никто не мог видеть там, на третьем этаже.

— И что, вот так просто поверили и даже не допытывались? — удивился Варяг.

— Нет, конечно. Они долго о чем-то шептались между собой. Потом прошлись по хирургическому отделению, во все палаты заглянули. Хорошо я вчера ночью после вашего отъезда успела все в боксе прибрать и белье перестелить… Кстати, в твой бокс, Владик, они тоже зашли, кровать осмотрели, матрас потрясли. Но ничего подозрительного нигде не обнаружили и уехали. Минут через десять после того, как майор Одинцов со своими бойцами уехал, я пошла на автобусную остановку. А когда уже садилась в автобус, увидела двух рослых парней в спортивных костюмах, точь-в-точь таких же, какие были на помощниках майора Одинцова. Они держались особняком, не смешиваясь с толпой в автобусе. А дальше все происходило как в шпионском кино…

В этом месте Людмила от волнения прервала на секунду рассказ, сжимая в руках ладонь Варяга.

— Я решила проверить свои предчувствия и сошла перед кольцевой, чтобы пересесть на другой автобус, до метро «Планерная». Я даже не сильно удивилась, когда заметила, что оба парня в спортивных костюмах тоже выскочили из автобуса, чтобы потом зайти следом за мной в другой автобус. Это была слежка! Майор Одинцов мне все-таки не поверил и послал своих людей — проследить, куда я отправлюсь из госпиталя…

— И что же ты сделала дальше?

— Ну что дальше… Выскочила на «Планерной», смешалась с толпой, шмыгнула в метро. Проехала остановку, поменяла вагон — шла вперед по ходу поезда и уже перед самым закрытием дверей прыгала в вагон. Так доехала до центра, потом сделала пересадку — от «Пушкинской» на «Чеховскую», доехала до «Менделеевской», потом по кольцу… Ну, в общем, петляла до тех пор, пока те парни не отстали. И потом, убедившись, что слежки больше нет, отправилась по магазинам и, накупив еды, вот только что добралась сюда.

Выслушав сбивчивый рассказ молодой женщины, Варяг обнял ее и привлек к себе, успокаивая:

— Все никак не пойму, Людочка: и почему ты только мне помогаешь?

— Не знаю… Может, оттого, что… ты… — Она не договорила, горячо и страстно прижавшись к нему. Варяг ощутил, как и сегодня утром, мощный прилив желания. Он положил обе ладони ей на груди и легонько сжал, ощущая биение ее сердца. Людмила закрыла глаза. Ее тело чуть подрагивало под сильными руками. Он поднял ее и осторожно уложил на кушетку. Людмила ждала и хотела его. Варяг расстегнул блузку и, рывком сорвав мягкие чашечки ажурного бюстгальтера, обнаружил упругую, возбужденно вздымающуюся грудь. Люда застонала от ощущения мужского прикосновения. Ее губы жадно и горячо отвечали на его поцелуи, а ее руки нетерпеливо срывали юбку, чтобы освободить дорогу к тому, без чего женщина сейчас уже не могла прожить и мгновения.

И вот они уже лежали обнаженные на узкой кушетке, сплетясь руками и ногами. Первая разрядка — как освежающий ливень в знойный летний день. Варяг, тяжело дыша, сжимал ее в своих объятиях, продолжая инстинктивные толчки. А она чувствовала в экстазе, как могучий мужской инструмент наливается новой силой. Через пару минут он снова овладел ею, войдя в нее так глубоко, что женщина тихо вскрикнула и, застонав, задергавшись под ним, стала в ответ ритмично и безудержно работать бедрами. Это был великий шаманский танец двух жаждущих тел. Два космоса сливались в один пронзительный вопль, в одну любовную судорогу, в один восторг. Людмила кончила, впиваясь сильными пальцами ему в спину, кусая его губы.

Потом они лежали, бессильно раскинув по сторонам руки и прикрыв глаза. Варяг накинул на нее тоненькое одеяльце, и от тут же крепко уснула. Глядя на спокойное лицо спящей, Владислав думал о великой загадке, которую таила в себе женщина. Ему было непонятно, почему Людмила так страстно взялась помогать ему.

Варяг вспомнил, сколько незнакомых людей за последние трое суток пришли к нему на выручку в сложной ситуации — и водитель «КамАЗа» Славик, царствие ему небесное, и старик-егерь Иван Васильевич Миронов, и даже бабка-грибница в подмосковной электричке… Не иначе прав был Егор Сергеевич Нестеренко, когда говорил когда-то: «Ты, Владислав, Богом меченный, не иначе. Ты любишь людей. Потому Господь тебя и выручает».

Ну, пусть Людмила маленько поспит, подумал Варяг, день у нее был тяжелый, и еще неизвестно, какие сюрпризы ждут впереди.

Открыв чемодан Медведя, Владислав снова перерыл и пересмотрел все имеющиеся там папки. Но никаких бумаг, касающихся Максима Кайзера, среди них не было. Варяг открыл зеленую папку с рукописью дяди Семы, сел за стол и снова погрузился в чтение.

И все же наступил день, когда с Медведем произошло то, чего он давно ждал и — опасался. Он тяжело заболел. То есть физически чувствовал себя старый вор не так уж и плохо, будь он на зоне, на такую хворь, может, и внимания бы не обратил. Но тут было что-то другое, серьезное. Врач, сосватанный ему Егором Нестеренко, определил у него целый букет болезней печени. Камни, дистрофия левой доли, киста… Эти болезни подтачивали его уже давно. И хотя много лет он храбрился, стараясь не замечать своих недугов, однако пренебрежение болезнью не означало, что она сама собой исчезнет…

Вначале он чаще всего списывал преследующие его острые боли на возраст, на простую усталость. Тем более что работал он много и активно и в отдельные дни выматывался действительно по полной программе. Иногда свою хворь Медведь списывал на лишнюю дозу спиртного, которое употреблял довольно регулярно, хорохорясь и не желая менять привычки с возрастом. И водочка действительно была несовместима с его недугом, хотя за всю жизнь она служила Медведю, еще со времен первой ходки, и «горючим», и «смазкой» при деловых встречах и переговорах, которыми он и был преимущественно занят после ухода в кусковское «подполье».

Так или иначе, на сей раз Медведя припекло по-серьезному.

Накануне он лег рано. Хотел выспаться. И вдруг среди ночи проснулся в каком-то почти детском паническом ужасе. Ему снилась Соловецкая зона, колючая проволока, собственный неудачный побег, хотя он в жизни никогда в побегушниках не ходил, и пронзительный вопль сирены…

Лежа в темноте, ничего не понимая, он чувствовал лишь, как душа его на миг задохнулась, — и сразу же отпустило. В желтом свете садового фонаря он узнал свою комнату и понял, что находится в своем кусковском особняке, в котором постоянно жил последние пятнадцать лет, а вместо сирены уныло свиристит телефон на тумбочке у изголовья кровати.

Трясущейся рукой, еще не совсем обретя ясность мыслей после тяжелого сна, он сорвал трубку. Потом посмотрел на часы — было всего без четверти одиннадцать. Этот номер знали лишь несколько человек, самых близких доверенных лиц, и если звонил сюда кто-то из этих немногих людей, то дело могло оказаться и впрямь важным.

Он сразу узнал знакомый властный голос Артамонова и мгновенно полностью проснулся. Полковник милиции Кирилл Владимирович Артамонов был старым приятелем Егора Нестеренко и его единомышленником. Этим и объяснялись на первый взгляд странные, немыслимые, невозможные отношения сотрудника центрального аппарата Министерства внутренних дел и старого вора в законе, лидера крупнейшей криминальной группировки Георгия Медведева. Медведь водил это странное знакомство уже лет десять, и на первых порах, хотя Егор ручался за то, что полковник Артамонов не готовит для бывшего медвежатника никакой подлянки, их отношения были далеки от доверительных. Но время лечит, как говорится, и после долгих лет общения, после многих случаев реальной помощи, которую оказал Медведю и его людям высокопоставленный милиционер, Георгий Иванович постепенно проникся к Артамонову доверием. Особенно это доверие оказалось ему полезным в последние месяцы, когда не кто иной, как Кирилл Владимирович, обратил внимание Медведя на молодого законного вора Владислава Смурова по кличке Варяг…

О выборе такого, молодого и перспективного, вора, как Владик Смуров, Георгий Иванович задумался после очередной тайной встречи с Егором Нестеренко в ресторане «Националь». Академик предложил Медведю подыскать надежного парня, сильного, умного, авторитетного, который со временем смог бы стать смотрящим всего Союза и держать под своим жестким контролем все дела. Для этого, считал Егор, такой кандидат из воров должен покончить со своим воровским прошлым, стать законопослушным советским гражданином, получить хорошее образование, сделать завидную карьеру и утвердиться в обществе… «Стать своим во фраерском мире», — недоверчиво усмехнулся тогда Георгий Иванович. «Стать нашим человеком в этом сложном мире», — поправил его седой академик.

Медведь понял, что и сейчас Артамонов позвонил ему, скорее всего, по поводу Варяга. Он извинился, положил трубку на одеяло, встал с кровати, надел халат и глотнул холодного чая из стакана, который ставили ему на ночь на тумбочку. Потом сел в глубокое кресло рядом с кроватью, включил настольную лампу и только после этого снова поднес трубку к уху.

— Да, слушаю тебя, Кирилл Владимирович!

— Это я тебя слушаю, Георгий Иванович, — раздраженно отозвался Артамонов. — Ты же меня в прошлый раз попросил, чтобы я порылся в его досье. Я порылся. На мой взгляд, многообещающий кандидат. Очень даже. Я ведь тоже в этом деле заинтересованная сторона. И опыт мой хоть и противоположный твоему, Георгий Иванович, но тоже меня кое-чему научил. Во всяком случае, в людях… то есть вашего круга людях… — Артамонов слегка усмехнулся, — умею разбираться. Этот Варяг умен, силен, строптив, но в меру, умеет подчинять себе людей, авторитетен, честен. Талант имеет к точным наукам, много читает, интересуется иностранными языками. Словом, то, что надо, и к тому же вундеркинд. Таких умников и среди интеллигентной публики по пальцам перечесть, а уж среди уркаганов он и вовсе уникум!

— И я кое-чему научился за свою жизнь, — отпарировал звонившему Медведь. Хоть они с Кириллом были давние знакомцы, ему по старой воровской привычке не нравилось выслушивать поучения и подколки от мента.

— Ну и как сейчас? Ты определился наконец?

— Куда ты торопишься? — недовольно вздохнул Медведь. — Сам знаешь, что торопливость в нашем деле до добра не доводит.

— Но и излишняя медлительность тоже. Смотри, Георгий Иванович, опередят тебя. Ведь не мне тебе говорить, что война между криминальными кланами сейчас пойдет острее, чем прежде. Видал, какую активность Михаил Сергеевич развел со своей «перестройкой» да «ускорением»! Не сегодня-завтра Кремль легализует частную собственность — и тогда только держись! Эти волки рвать начнут все вокруг и друг дружку, подгребать под себя все, что плохо лежит. Но ведь сейчас не одни только волки подрастают. Появляются и львята. На таких особенный спрос. Так что смотри, не опоздай… Думаешь, это я один такой шустрый, что Варяга приметил? Не сомневайся — его досье уже не раз и не два в разных кабинетах мусолили… Вон гут недавно генерал Калистратов подкатывался ко мне…

— Да все я понимаю… — уже мягче огрызнулся Медведь и вдруг переспросил: — Калистратов, говоришь? Что-то фамилия знакомая… Уж не тот ли? — Но смутное воспоминание уже растаяло под грузом иных, тревожащих его мыслей. — Я тут на днях получил маляву от моего старого приятеля Муллы… С последними новостями про Варяга. Он полгода как освободился. Парился в Печорских краях. Теперь вроде как в Казани осел. Это же его родной город… Верно?..

— Верно. Но это я и без тебя знаю, Георгий Иванович. Вчера только читал последние рапорта из ГУИТУ. На этого Владислава Смурова во-от такое дело собрали! Ну просто герой, а не зэк! А что в маляве-то еще прописал Мулла?

— Как ты и предсказывал, Кирилл Владимирович, Мулла меня благословляет. Он сам-то лично Варяга не знает, но много хорошего слышал о нем от верных людей…

— Ну и добро, Георгий Иванович. Ну и добро. Значит, я его дело истребую к себе как бы на проверку, и тут оно в наших канцелярских коридорах благополучно затеряется… Чтобы никому было неповадно с ним какие-нибудь дела пытаться строить. Так что можешь располагать Варягом самолично!

В трубке раздались отрывистые гудки.

Сон улетел окончательно. Спать не хотелось, но и отдохнуть Медведь толком не успел. А еще эта ноющая, хоть и слабая пока, но противная боль в правом боку. Хотелось выпить не чаю, а, как еще недавно, с аппетитом хватануть стопку водки, занюхать рукавом и ощутить, как жгучая влага растекается по жилам.

Увы, он знал, что после первых же минут удовольствия наступит неминуемая расплата. Печень даст о себе знать дикой болью и не позволит больше ни о чем помыслить.

А Медведю надо было серьезно подумать. Он протопал в коридор, а потом, мимо комнаты охраны, откуда его проводил внимательный взгляд здоровенного как бык псины-трехлетки по кличке Рябой, вышел в сад.

Здесь было хорошо, ночью дышалось особенно легко. Начало лета — прекрасная пора. Медведь медленно прошел по усыпанной гравием дорожке и сел на лавочку. Сквозь резные листья клена светила яркая луна. А тут еще, словно бы приход слушателя стал сигналом, громко, заливисто-заливисто засвистал соловей.

Может быть, подумал Медведь, это и есть рай, о котором мечтает каждый человек? Может быть, это закономерная плата за все невзгоды его жизни, и он теперь принимает заслуженную плату от Судьбы?

Незаметно мысли его перешли к старому татарину Мулле, от которого он получил на прошлой неделе маляву. Мулла сейчас гниет на зоне у полковника Беспалого. Хотя сильно сказано — гниет, для Муллы зона — мать родная, даже если зона и сучья. Он и там сможет не только выжить, но и других подмять. Звали старого вора Заки Юсупович Зайдулла. Но его настоящее имя было известно немногим. Гораздо больше знали его под кличкой Мулла. О себе он говорил, что происходит из знатного казанского рода, на чьих плечах держалась ханская власть, и будто бы в его жилах течет и капля крови самого хана Батыя. Он был правоверным мусульманином, и даже тюремный режим не отучил его от каждодневного намаза. Заки не уставал повторять, что истинное его призвание быть муллой: и отец его, и дед, и даже прадед были священнослужителями. Если бы не воля Аллаха, и он, возможно, легкой походкой зашагал бы по истинному пути, и не было бы для него большей благости, как наделять новорожденных божественными именами, а усопшего отправлять в последнее пристанище. Мулла твердо держался веры и никогда не изменял своим принципам. Для молодых зэков, особенно в последнее время всеобщего раскола, подобный человек мог бы стать отменным объектом для шуток. Но только не Мулла. Мало того что даже его тюремный стаж превысил пятьдесят лет, но Мулла еще был и одним из первых коронованных воров России и сумел взрастить не одно поколение законников. Даже такие крупные авторитеты уголовного мира, как Ангел и Дядя Вася, царствие ему небесное, гордились тем, что он дал им рекомендацию в «законники».

Мулла не представлял себе иной жизни, чем жизнь за колючей проволокой. Здесь он жил, здесь он состарился, просидел три войны, пережил несколько кремлевских переворотов, о воле знал только по рассказам вновь поступавшего контингента, а также по книгам и газетам, до которых был большой охотник. Зато не было другого такого знатока зэковского мира.

Воля его не тянула. Она его даже пугала. Он выходил после окончания очередного срока за ворота зоны, осматривался, словно турист в чужой стране, и вот уже тянет домой, нет ничего лучше матери-зоны.

Обратный же билет всегда был у него под рукой. Домой, не в пример другим, было вернуться проще всего. Однажды он воротился в тюрьму уже на следующий день после освобождения, когда на глазах у десятка свидетелей на рынке вытащил у нерасторопной бабули кошелек с мелочью. Просто на зоне у него еще оставались неоконченные важные дела…

Вспоминая о том странном фортеле Муллы, Медведь ухмыльнулся. Ухмылка вышла слишком кислая, ведь его мысль перескочила на печально известного в воровских кругах полковника Беспалого. Североуральскую зону, возглавляемую Беспалым, воры всего Севера называли «плавилкой», потому что во время пребывания там даже самый стойкий человек превращался в шлак или, в лучшем случае, в оплавленный комок нервов.

Все началось, когда власти решили открыть беспощадную борьбу с воровской элитой. В шестидесятых годах просуществовавшая десятилетия система ГУЛАГа расформировалась, и на ее основе были организованы лагеря, имевшие и разные названия и назначения: общего режима, строгого, особого и… В последних преимущественно помещались законники и авторитеты, которых решено было изолировать от общего контингента. Предполагалось, что новички будут освобождены от влияния закоренелых преступников, и это поможет им быстрее вступить на путь истинный.

Получилось как раз наоборот. Воры, десятилетиями правившие железной рукой, внезапно были удалены из общих зон. Но свято место пусто не бывает; немедленно власть взяли в свои руки самые активные из бандитов, гоп-стопники и прочие отморозки. Кроме того, ряды отщепенцев пополняли ссученные законники, которые, предав старые идеалы, жили по принципу — чем хуже, тем лучше.

Начался беспредел. Особенно доставалось в сучьих зонах блатным. Санкции по отношению к ним поощрялись администрацией. Власти же ввели в зонах позорный обычай опускать провинившихся. Если в лагерях с особым режимом процент опущенных редко превышал полтора года и пополнялся обычно «голубыми» и получившими срок за насилие малолеток, то в обычных зонах количество петухов доходило до двадцати процентов.

Наконец была проведена исправительно-трудовая реформа, поделившая места лишения свободы по режимам. До этого события для всех зэков существовал один тип лагерей. Исключение составляли лишь экспериментальные зоны. Колонии разбили на общий, усиленный, строгий и особый режимы. Рецидивистов изолировали от первоходок, дабы они не оказывали тлетворного влияния на случайно оступившегося человека. Зоны общего и усиленного режима лишились опыта принудительной коллективной жизни, которая вырабатывалась десятилетиями. Все блатные законы и традиции вместе с ворами в законе перекочевали в строгий и особый режим содержания.

Избавившись от блатного авторитета, администрация лагерей быстро сформировала отряды активистов — секцию профилактики правонарушений. В секцию вошли зэки, решившие трудом и наушничеством заслужить досрочное освобождение. Таких продолжали называть суками, но вскоре им дали новое имя — козлы. А суки, надев красные повязки, принялись кулаками направлять мужиков на трудовые подвиги, а также собирать по зоне дань. Но теперь остановить сучьи отряды уже никто не мог. В козлиные, или красные, зоны пришел беспредел.

Именно здесь стали зэков наказывать изнасилованием. В прежние годы в лагерях воров опускали очень редко. Как правило, в петухах ходили пассивные гомосексуалисты и целкарики, но теперь петушиный угол стал усиленно пополняться новыми кадрами. В козлятниках насиловали и за отказ работать, и за воровство, и за карточный долг, да и просто за красивые глаза…

Медведь зло ухмыльнулся. Ночной соловей продолжал накручивать свои рулады, охмуряя немую самочку. С неба вместе с лунными лучами падала прохлада. Боль в боку немного отпустила. Наверное, воспоминания отвлекли. Дышалось легко, чисто. Где-то недалеко хрустнул сучок. Кто-то из охранников вышел проверить, куда делся хозяин.

Совсем как на зоне… Только там вертухаи ловят мысли и желания барина да кума, а тут его быки стараются уловить флюиды настроения старого хозяина…

Неожиданно думы о старом законнике-татарине помогли. Медведь почувствовал, что решение, которое, хоть и назревало, — особенно после благоприятного отзыва Муллы о Варяге, — окончательно оформилось в его мозгу только сейчас. Варяг?! Почему бы и нет? Надо попробовать. Особенно сейчас это важно, когда неожиданно все стало так круто меняться. Егор в последнее время на коне. Пользуясь близостью к советникам Горбачева, его старым приятелям еще по президиуму Академии наук, он настойчиво внушает им мысль о необходимости разрешить мелкое предпринимательство, также широко возродить кооперативы, а там на их базе создать крупные частные предприятия. Начинать двигаться к рыночной экономике. Он говорит, в Кремле готовятся очень важные решения на этот счет, советует взять под свой контроль, или, как сейчас принято говорить, под свою «крышу», новые кооперативы, от ресторанов до парикмахерских, от домов моды до мастерских по ремонту автомобилей… И так потихоньку, мало-помалу объединить всю эту мелочь в одну гигантскую империю… В русскую мафию… В настоящую сильную мафию.

Но он, больной старик, уже этого всего не потянет. Пока тянет, надежные помощники есть, но пройдет три года — пять лет, законники войдут во вкус новой жизни, богатой жизни, когда начнут ворочать миллионами и миллиардами долларов, — вот тогда и настанет самый страшный, самый опасный час — испытание большими деньгами. Не все его сумеют пройти достойно. Понадобится очень сильный, очень авторитетный, очень крутой смотрящий. И остановить свой выбор на подходящем кандидате надо уже сейчас. Пока есть в запасе еще несколько лет. И ошибиться в выборе нельзя. Ошибка может стоить большой крови. А большего кровопролития, чем было все эти десятилетия, Медведь допустить не мог.

Он встал со скамейки и решительно двинулся к дому. Не будем до утра откладывать дело, звонить нужно прямо сейчас.

 

Глава 29

Георгий Иванович позвонил Лису немедля, хотя времени уже было около двух ночи, но коли важное решение принято, то промедление только повредит. Лис отозвался сразу. В трубке громко звучала музыка, слышался отдаленный звон бокалов и женские веселые визги, и Медведь — не с завистью, но просто с сожалением — понял, что его молодой соратник гуляет на всю катушку.

Медведь и впрямь не завидовал. Прошло уже то время, когда атмосфера буйного веселья вызывала в его жилах бурление крови. Увы, не только болезнь мешала наслаждаться тем, что раньше было самым привлекательным. Годы не оставили иллюзий, а простую истину, что жить надо не для того, чтобы есть и пить, а пить и есть надо для того, чтобы жить, — понимание этого наконец-то пришло.

Но сожаление об утрате простых житейских радостей оставалось.

Медведь, стараясь, чтобы его голос четче пробивался сквозь какофонию бурного веселья на том конце провода, объяснил Лису задачу. Тот заверил, что завтра же с самого ранья займется этим делом.

Но Лис безнадежно проспал — продрал зенки в двенадцатом часу дня в незнакомой квартире. День стоял ясный. Долго пялясь на солнечную муть сквозь тонкие занавески, в первые секунды он не мог понять, что такое находится рядом с ним на подушке. Потом мутная пелена спала с глаз, и он ясно увидел лицо спящей рядом с ним незнакомой телки.

Он сел на край кровати, ощутив тут же болезненные толчки в висках. Череп был словно налит свинцом, сердце ныло. Он подумал было о таблетки валидола, но тут же отбросил дурную мысль. Валидолом хорошо было закусывать на зоне, сейчас нужны не таблетки, а стопочка ледяной водки. Или, на худой конец, стакан пивка.

Он снова посмотрел на лежавшую рядом девицу. Кажется, ее звали Люськой, и что-то еще такое она ему лепила ночью?.. Ах да, нализалась до чертиков и все убеждала, что она инопланетянка и залетела на Землю только на неделю погостить и попробовать на ощупь местных аборигенов мужского рода. И он дал ей попробовать себя. И не раз.

Лис ухмыльнулся и пересохшим языком облизал губы. Инопланетянка спала беспробудным сном. Лис толкнул ее в плечо, но пробудить ее было, кажется, невозможно. Тогда он напряг силы, встал на ноги, надел брюки и побрел искать холодильник.

Через десять минут он был уже другим человеком. В холодильнике нашлась бутылка «Московской», там же обнаружились какие-то недоеденные салаты, нарезанная сырокопченая колбаса, «сом в томате». Он открыл «сома», плеснул себе сто грамм в стакашок, выпил и, подхватив толсто отрезанный ломоть вареной колбасы, стал с аппетитом есть, с усмешкой вспоминая, как вчера кувыркался в койке с инопланетянкой, у которой проявились вполне земные сиськи размером с две добрые дыни-«колхозницы» и ненасытная, бездонная, вполне земная манька.

Вдруг раздался звонок в дверь, и одновременно с этим пронзительным металлическим взвизгом будто какие-то клеммы соединились у него в проясняющейся голове: он вспомнил о ночном звонке Георгия Ивановича и своем твердом ему обещании за два дня найти Варяга в Казани.

Мимо кухни, как сомнамбула, проплыла голая Люська, качая своими «дынями». Нет, подумал Лис, разглядев ее получше, не как «колхозницы», поменьше. Он вышел в коридор и, стоя у девушки за спиной, смотрел, как она нетвердой ручонкой открывает дверь. К его удивлению, за дверью стоял улыбающийся Славка Рославлев по кличке Роспись, с которым они вчера так хорошо начали веселый вечерок.

— Ну вы даете, — с порога весело закричал Роспись. — Так и думал, что еще дрыхнете. Я уже три раза звонил, а вы трубку не поднимали.

Люська сонно выслушала его, потом повернулась и, как ни в чем не бывало, играя голыми ягодицами, ушла в спальню досыпать.

Лис был удивлен неожиданному появлению другана. А Роспись, при виде его помятой физиономии, расхохотался и охотно объяснил, что Лис ему позвонил среди ночи, упросил зайти утром разбудить на случай, если сам не проснется. Вместе, мол, поедем в Казань искать молодого законника с погонялом Варяг — Георгий Иванович попросил.

Жестом фокусника Роспись вытащил из-за спины бутылку шампанского и, продолжая скалить в улыбке желтые зубы, решительно прошел в коридор, а потом на кухню. По пути заглянул в спальню, где, раскинув поверх одеяла руки-ноги, крестом лежала опять отключившаяся инопланетянка, цокнул, крякнул и стал разливать пузырящееся вино.

— Ну тебе и баба попалась. Чего это она вчера только не городила? То ведьму из себя изображала, то вампиршу?

Они выпили, и Лису совсем полегчало.

— Так я тебе, значит, ночью звонил?

— Ну да. Как расстались мы, я ее подругу к себе и того, — показал Роспись хорошо известный жест руками с прихлопом и кивнул в сторону спальни, — а ты, я вижу, эту без шурупов тоже оттрахал. Ну, я только по второму разу свою отодрал, а тут ты звонишь. Так, мол, и так, приезжай утром. И адрес дал.

— Ничего не помню, — помотал головой Лис.

— А это неудивительно, — снова оскалился Роспись, — с кем поведешься… — и вновь кивнул в сторону спальни.

Однако Роспись не просто приехал, он уже успел навести кое-какие справки и выяснил, где сейчас мог находиться Варяг. Это хорошо. Это просто прекрасно, учитывая, что первая половина дня вылетела напрочь.

— Я, знаешь, где его нашел? — ухмылялся Роспись. — Ни за что не поверишь. Он записался на тренировки по самбо. Представляешь? Но это еще не самое главное. Догадаешься с трех раз?

— Давай, не томи. Мне только сейчас в отгадки играть.

— Так вот, этот самый Варяг с казанской ментурой в одном зале тренируется.

Новость была из ряда вон. На что уж Лис привык ко всяким неожиданностям, особенно когда десять лет назад прибился к бригаде Медведя… Но известие о Варяге и ментовском спортзале его почти отрезвило. Выходит, зря Медведь все это затеял с Варягом. Самый молодой вор в законе! Самый перспективный!.. Где это видано, чтобы законный вор с ментам ручкался? С мусорней, сучара, снюхался! Да такому не то что доверить общак пополнять — ему свою бабу довести до дому вечером не позволишь!

Лис хотел было уже отзвонить Медведю да доложить о Варяге, но потом вдруг опомнился. Да что это с ним? Вот и Медведь его учил, учил, да, видно, мало научил. Главное — польза воровскому делу. Вор, если это полезно для дела, может не только с ментами, а хоть с секретарем обкома дело иметь.

— А я тут подумал, — зло осклабился Роспись, — не едем ли мы в Казань этого Варяга мочить?

— На то приказа не было, — оборвал его Лис. — Кто он, а кто ты? Варяг — вор в законе, а законником зазря не признают. Это же не из новых апельсинников, которые за большие бабки себе корону покупают. За него авторитетные люди поручались, которые теперь за него головой отвечают. Так что сиди и помалкивай…

— Да я что, я ничего, — пошел на попятную Роспись и вновь оскалил желтые крупные зубы. — Медведю виднее.

— Еще бы, — мотнул головой, успокаиваясь, Лис.

В Казань прибыли на следующее утро. И сразу пошли по заранее известному адресу искать спорткомплекс республиканского управления внутренних дел, где проводили свои тренировки местные менты и где, по непонятным пока им причинам, видели в последние две недели и Варяга.

Вход оказался свободный, и вообще спорткомплекс производил впечатление обычного общедоступного заведения. Только подростков не было видно, а попадались преимущественно мужики крупные и сильно битые. В полутемном фойе за гардеробной стойкой застыл древний старик в очках с толстыми линзами. Возможно, зимой или осенью он и в самом деле принимал у приходящих людей верхнюю одежду, но сейчас просто являл собой отстраненного от мира созерцателя. Лис на всякий случай, хотя и без всякой надежды, спросил у гардеробщика, не знает ли тот молодого парня по фамилии Смуров. И, к удивлению своему, получил исчерпывающую информацию.

— Славик-то? А где же ему быть, как не в зале? Вон видишь, народ туда идет? Иди за ними, попадешь в зал. Там в середке все собираются. В общем, там его и найдешь, милок.

Лис переглянулся с Росписью. Тот оскалил зубы и уважительно цокнул языком. Когда они вошли в зал, Лис в первый момент не обратил внимание на то, что делалось в центре. Нет, конечно, заметил кучу тел, мельтешащих посреди пустого пространства, но больше его заинтересовали зрители. Ведь он понимал, что находится в месте скопления людей ему особенно ненавистных. Кругом были одни менты, все в форме, причем в таком количестве, что от осознания собственной незащищенности Лис вдруг ощутил пробежавший по хребту холодок ненависти и затаенного страха.

Лис поймал себя на чувстве нереальности происходящего. Осматриваясь вокруг, изучая лица своих потенциальных врагов, он видел, что они ничем не отличаются от привычных Лису урок. Ну, может быть, посвежее на вид, посытее. Но сами лица были вполне человеческие. И эти вот самые мужики, обладающие вполне нормальными человеческими лицами, в других обстоятельствах, в другом помещении — не в спортзале, а в лагерном бараке — были способны хладнокровно и беспощадно-жестоко унижать себе подобных, чья вина состояла лишь в том, что волею хитрой судьбы и равнодушных судей они попали за колючую проволоку…

Роспись толкнул Лиса в бок и отвлек от невеселых мыслей. Посреди зала как раз в этот момент что-то случилось. Клубок тел внезапно распался, во все стороны брызнули бойцы в белых самбистских куртках. А на ковре остался один, настороженно, но как-то уж слишком спокойно оглядываясь вокруг.

Это был Варяг. Лис узнал его сразу, потому что Медведь передал ему фотографию парня. Правда, вид у него сейчас был совсем непривычный: щеки горели, серо-зеленые глаза кинжалами кололи окружающих, мускулистые плечи подняты, цепкие руки готовы отразить любую внезапную атаку сзади или сбоку. Наверное, таким этот Варяг бывает в настоящем бою, подумал Лис и невольно поежился: «Не хотел бы я оказаться врагом этого парня, ни за что не хотел бы!»

— Что тут происходит? — спросил он совсем юного милиционерика, как и все, завороженно смотрящего на поле боя.

Тот скосил на него невидящий взгляд и буркнул хрипловато:

— Групповая схватка. Смуров против пятерых…

Вдруг стоявшие в неподвижности мужики в белых куртках качнулись, словно кто-то дал команду, и все пришло в стремительное движение, завопили не только люди в центре и в креслах вокруг, сами стены, кажется, подняли крик.

Варяг сделал короткий замах чуть согнутой ладонью, выбросил руку вперед, легко коснулся груди одного из нападавших, потом вздернул ногу — попал второму в бок, а третий лицом врезался ему в локоть… Раздался глухой тычок, словно с третьего этажа на асфальт упал мясная туша, — и вновь в зале наступила пугающая тишина.

Оставшиеся на ногах два противника Варяга внезапно тоже рухнули на пол, тишина опрокинулась, сменившись диким воем, и сам Лис восторженно вопил вместе со всеми, радуясь неизвестно чему, — в этот момент забыл, что кругом менты, он торжествовал, словно дикий зверь.

Оказалось, в зале только один спокойным и остался — сам Варяг.

Лис не стал на виду у ментов подваливать к Варягу. Не стоило так рисковать. Они с Росписью просто пошли за молодым вором и довели его от спорткомплекса до хаты, в которой он обретался на окраине города.

Тем же вечером Лис и Роспись навестили Смурова — и провели с ним за бутыльком полночи в душевных и серьезных беседах…

А вечером следующего дня Лис уже отчитывался Медведю. Они сидели на веранде кусковского особняка, в открытое окно вползал душистый аромат сада, и беспокойная мошкара билась в тонкие занавески.

— Ну что, Георгий Иванович, — деловито говорил Лис. — Отдал я ему билет на самолет, ксиву, все проверил, описал ему маршрут, дал имена людей, записал адреса. Хотя это уже было лишнее: у него память, как у магнитофона. В общем, все сделал, как вы и сказали…

— Что ж, — раздумчиво протянул Медведь, — будем теперь ждать результатов. Проверим, как он по жизни…

 

Глава 30

28 сентября

19:10

— Владислав! Ты не поверишь! Мы его взяли! — голос Сержанта тонул в жутком шуме помех на линии.

— Ты где сейчас? — спросил Варяг, с волнением прижав трубку к уху.

— Я в Сокольниках. У телефонной будки вот остановился, на Лучевой просеке, чтоб тебе звякнуть. В общем, Фарид его выследил! Нам сильно повезло: Сухарев вернулся домой ненадолго. Вещички собирал. Как я и предполагал, он решил срочно линять из Москвы, падла! Даже рюкзачок приготовил, турист хренов! Чудом мы его накрыли… Этот хмырь практически не успел оказать никакого сопротивления. Меня увидел — сразу опознал. И я его тоже узнал — тот самый оказался, гнида, который в Кусково от меня вчера ушел…

— Где он сейчас? — Варяг ощутил на языке медный привкус ненависти. Сердце колотилось как после стометровки.

— В багажнике моей «тойоты» отдыхает. С кляпом в глотке.

— Вези его сюда, Степа! Только не к дому, а у лесочка тормозни. И поезжай обходными маршрутами… Покрутись по Строгино, покатайся, чтобы за тобой не было хвоста…

— А что, есть опасения? — перебил его Сержант.

— Есть. За моей докторшей сегодня слежку установили… Так что давай встретимся на берегу водохранилища. Там у лодочной станции есть шашлычная палатка. Она из моего окна видна. Подъезжай прямо туда. Найдешь меня в рощице около автостоянки. И вот, что Степа… — добавил Варяг, — срочно позвони Закиру Большому и сообщи ему, что я исчез из госпиталя в Химках. Скажи, что вчера ты меня туда привез, а сегодня утром я бесследно пропал.

— Не понял…

— Так надо. Потом все поймешь. Выполняй! Ты с клиентом когда сможешь сюда подъехать?

— Да путь неблизкий. Тем более ты говоришь, помотаться надо… Ну давай через час!

Варяг бросил трубку и стал будить Люду. Она встрепенулась, как испуганная птица.

— Людочка, — мягко зашептал Варяг ей на ухо. — Скоро мне придется отлучиться — не знаю, надолго ми. Тебе надо уехать. Я не знаю, что может произойти, но я не хочу, чтобы ты оказалась в это дело замешанной.

Молодая женщина принялась было бурно возражать: мол, она не может оставить больного одного в таком состоянии. Но Владислав настоял на своем, и Людмила впервые увидела его таким — решительным, жестким, даже грубоватым. Она не осмелилась вступать с ним в перепалку и стала торопливо одеваться, с неподдельным почтением глядя на него.

— Что ты собираешься делать? — срывающимся голосом спросила Люда. — У тебя же рана на ноге загноилась, Владик! Это очень опасно: тебе показан постельный режим… Малейшая инфекция — и… может дойти до гангрены…

— Ну, если гангрена — то, значит, ты мне ногу ампутируешь! — хмуро отшутился Варяг.

— Вот все вы, мужики, не хотите себя беречь. Хорохоритесь, рискуете собой, — не обращая внимания на шутливый тон, обиженно сказала Людмила.

— Ты права, милая. Но сейчас мне нельзя возлежать на больничном ложе. Я тебе обещаю, что буду очень осторожен. А ты сейчас поезжай домой, а когда все кончится, видимо, уже завтра с утра, я с тобой свяжусь. А еще лучше, ты мне сюда позвони — через наш условный сигнал. Надеюсь, с завтрашнего утра я буду очень дисциплинированным больным до выздоровления. Если, конечно, ты будешь меня каждый день лечить, как сегодня. — Варяг улыбнулся и поцеловал Людмилу. — Несли, конечно, все пойдет так, как я рассчитываю… — добавил он.

Он еще раз, прощаясь, поцеловал Люду и тихо закрыл за ней дверь.

Варягом овладело нервное возбуждение. Итак, буквально через час одна тайна будет раскрыта. Он не сомневался, что заставит долговязого разговориться и выяснит, кто отдал ему приказ совершить налет на особняк в Кусковском парке…

Чтобы как-то скоротать время, Владислав опять взялся за рукопись«Гастролера».

Криминальное чтиво дяди Семы становилось все интереснее и интереснее: ведь теперь в рукописи речь шла о нем…

Это была последняя часть задания, которое Варягу через Лиса поручил Медведь. В основном все деньги в общак были собраны. Роль посыльного Варягу оказалась вполне по плечу. Из списка остался один только уральский город, но именно он встретил Владислава как-то неприветливо. В аэропорту его никто не встретил. По приезде в город он позвонил по телефону, который ему дал Лис, и попросил Азиза. В трубке долго висело молчание, а потом тот же мужской голос, с явным кавказским акцентом, поинтересовался, кто спрашивает Азиза. Варяг назвался, зная, что о его прибытии загодя известили местных авторитетов. Тот же голос, опять после некоторой паузы, попросил его позвонить попозже, вечером или даже утром следующего дня.

Варяга насторожило и удивило то, что его не только не встретили, как полагается, в аэропорту, хотя он об этом отбил необходимую телеграмму, но даже саму встречу перенесли на неопределенное время следующего дня. «Ну нет, так нет. Не встретили — значит, не выказали должного уважения к посланцу. Ладно, запишем вам этот должок, любезные», — подумал Варяг. За время своего двухнедельного турне по городам Урала и Сибири он навидался всякого, сталкивался и с неуступчивостью местных паханов, и даже с откровенной бузой, но в общем-то дело двигалось, не говоря уже о минимальной дани уважения к гостю. Четко выполняя данные ему Лисом инструкции, Варяг упрямо гнул свое, дескать, в стране ситуация резко и быстро меняется, власти вон потихоньку позволяют открывать частные предприятия и кооперативы, а скоро этих кооперативов будет пруд пруди — и если дело поставить хорошо, то бабки польются в общак широкой рекой! А чтобы влиять на новую экономическую ситуацию, надо проводить большую работу и в политических, и в экономических сферах. Опять же нельзя обойтись без «психологической обработки» чиновничества и в Москве, и на местах. А для этого нужны немалые средства: ведь, как известно, на Руси не подмажешь — не поедешь. И сходняку нужны большие бабки для всех этих грандиозных дел перестройки: и для бизнеса, и для обильной подмазки власть имущих.

— Зачем нам все это надо, Варяг? — неизменно задавали ему вопросы блатные постарше. — Можно ведь по старинке без хлопот работать — разводить фраеров на бабки.

— «Перестройщиков» так просто не разведешь, — доказывал Варяг, — это ж не прежние, всего боявшиеся цеховики. С этими придется договариваться, здесь ни силой, ни нахрапом не возьмешь, здесь придется полюбовно договариваться, как «делиться», с кем делиться.

— Ты че говоришь, Варяг, они же через одного все бывшие коммуняки или комсомольцы?!

«Дележка» с коммуняками — это для всех было что-то новенькое. Но в большинстве своем региональные смотрящие, вздыхая, соглашались, по привычке доверяя принятие важных решений большому воровскому сходу — там же все ушлые, опытные урки, им, наверное, виднее… Так что большой общак пополнялся. Хотя и не больно резво. Ведь кому понравится отдавать немалые бабки, которые хоть и не твои личные, но вроде бы уже прилипли к рукам, да тем более что до поры до времени можно ими бесконтрольно распоряжаться. А теперь вот сходняк порешил подоить региональную воровскую кассу, и новый гонец Варяг вершил волю сходняка круто и решительно, даже не допуская каких-либо возражений или сомнений.

В общем, Азиза Уральского ему с ходу не удалось добыть. Так или иначе, но Варягу пришлось искать себе пристанище. Ксивы, которые передал ему перед отъездом Лис, были вполне надежны, но береженого бог бережет: и Варяг предпочел не маячить на улице, раз малину для него не приготовили, а сел в такси и попросил отвезти его в гостиницу получше.

Он взял себе отдельный номер и прилег отдохнуть у телевизора. Выходить никуда не хотелось — городок показался ему неласковым и хмурым. Незаметно для себя Варяг задремал. Сквозь сон ему все время казалось, будто кто-то скребется в дверь, будто он вскакивает, прислушивается, но, никого не обнаруживая, снова проваливается в сон.

Проснулся Варяг, когда уже начало темнеть. Был десятый час вечера, но июньские ночи коротки, темнеет поздно. Он постоял у окна, глядя с высоты третьего этажа на освещенную тусклым вечерним светом улицу, на прогуливающихся прохожих. Мимо гостиницы прогрохотал самосвал, с тремя работягами в железном корыте кузова, разлегшимися на пустых мешках. Пробежала дворняга, отметилась у столба и потрусила дальше. Варяг набрал номер еще раз.

Позвонил Азизу. Никто не отозвался. Варяг, отлично помня все данные ему телефонные номера, набрал два других. Там тоже молчание, либо, если трубку брали, нужных людей не оказывалось дома.

Варяг еще немного послонялся по гостиничному номеру, все же решил пройтись по городу: не часто ему в жизни приходилось ощущать себя простым туристом, обычно он видел новые города лишь из зарешеченных окон столыпинского вагона. Варяг по лестнице спустился вниз к выходу из гостиницы.

В вестибюле, заставленном кадками с пыльными фикусами, стояло несколько кресел. В одном из них сидел мужчина кавказской национальности в светлом костюме и сосредоточенно читал газету. От стойки дежурного администратора отделились два невзрачно одетых парня, по внешнему виду напоминавших колхозников-трактористов. Им явно было не место в этом заведении, с чем была согласна и отказавшая им администраторша, полная дама бальзаковского возраста. При появлении Варяга дама подняла глаза и кокетливо улыбнулась зеленоглазому красавцу.

— Товарищ Семенов, вы довольны своим номером? — спросила она у Владислава, зардевшись и обращаясь к нему по фамилии, под которой Варяг поселился в гостинице.

Владислав ответил администраторше столь же любезно и, склонившись за стойку, даже немного поболтал с ней. Когда же он повернулся, чтобы пройти к выходу, то краем глаза поймал на себе, как ему показалось, настороженный взгляд мужчины с газетой. Но тот сразу же отвел глаза и продолжил свое интеллигентское занятие. А может, парень является поклонником пышнотелой администраторши. Сидит сторожит свою любовь, волнуется.

Варяг шел не спеша, глядя себе под ноги, только изредка осматриваясь по сторонам. На улице Красных Партизан он едва не столкнулся с высоким улыбчивым белобородым стариком и шедшей вместе с ним симпатичной девушкой, почти девочкой, лет шестнадцати. Но было в ее детском лице уже что-то очень взрослое: как-то чересчур внимательно, чересчур изучающе, пристально мазнула она по нему своими большими пронзительными глазами, в которых был вызов и что-то влекующее.

Варяг проводил взглядом странную пару, свернувшую, не доходя до угла, в ресторан под вывеской «Метелица». Поколебавшись, Варяг решил тоже заглянуть в заведение.

Свободный столик нашелся сразу же, как только новый посетитель махнул сотенной баксов. Метрдотель сразу же сориентировался, почувствовав в госте денежного клиента, и, угодливо скрючившись, повел его через зал к отдельному столику.

Официанты не заставили себя ждать, тут же забегав и закрутившись вокруг многообещающего клиента. Минут через десять, немного оглядевшись, Варяг был немало удивлен тем, что обнаружил в зале того самого мужчину-кавказца, который с таким интересом читал газету в гостинице. В этот момент уже знакомая Варягу юная особа, встреченная им на улице в сопровождении старика, прошла мимо его столика, аппетитно поводя бедрами и кому-то улыбаясь издали.

Варяг проследил ее взгляд: она шла прямиком к столику, за которым пировала шумная компания кавказцев, восторженно приветствовавших ее возгласами и рукоплесканиями. Лаврушники, видать, гуляли от души. Среди них выделялся, пожалуй, только тот, с газетой, как внутренне окрестил его Варяг. Поймав взгляд Варяга, пиковый нахмурился, потом криво ухмыльнулся и что-то сказал соседу. Оба поднялись и двинулись прямо к столику Варяга. Это уже становилось интересным.

«Похоже, вечер удался», — пошутил про себя Владислав.

— Ты, чмо, хули пялишься на нашу девку, — наклонившись к Варягу, процокал один из подошедших кавказцев.

Девчонка уже сидела за столиком среди лаврушников и издали приветствовала Варяга бокалом шампанского.

— Слушай, дорогой, — спокойно отреагировал на неосторожные слова кавказца Варяг, — лучше отойди от стола, ты мне хороший вид на эту девушку закрываешь. А если ты этого не сделаешь, то мне придется тебе за «чмо» пасть порвать. Понял, нет? — медленно уточнил Варяг.

Лаврушник, не ожидая такого отпора, сузил злобные глаза:

— Выйдешь сам или тебя вынести?

Варяг внимательно посмотрел на наглеца и неторопливо встал, чувствуя, как закипает злоба изнутри, как она грозит ударить горячей волной в голову, словно пар в крышку чайника. Но в совпадения он не верил: на случайный скандал в кабаке все это не было похоже. Значит, пасли его от самой гостиницы. Хотя почему же от гостиницы — от самого аэропорта.

Втроем пошли к дверям. У входа как бы невзначай к ним прилепились еще двое. Оставили одну промокашку за столом, зло подумал Варяг, оглянувшись на глазастую девицу. Когда вся «представительная» компания проходила мимо швейцара, тот демонстративно отвернулся, делая вид, что занят своим важным делом.

На улице, не сговариваясь, все пошли вдоль фасадной стены до угла здания и оказались на хоздворе ресторана.

Шедший впереди процессии «любитель» газет вдруг резко развернулся и с чрезвычайной резвостью взмахнул рукой в сторону Варяга. Лезвие бритвы едва не задело шею вовремя отпрянувшего Варяга. Не раздумывая, без подготовки, Владик выбросил навстречу пиковому раскрытую ладонь. Удар в грудь получился настолько тяжелым, что грудная клетка нападающего не выдержала и с треском провалилась во внутренности. Ошеломленный страшной болью, пиковый даже охнуть не успел и, закатив глаза, стал беззвучно сползать по стене на замызганный асфальт.

В ту же секунду со спины на Варяга кинулись сразу двое. Но Варяг стремительно развернулся на месте и молниеносным ударом ноги, взметнувшейся вверх, словно косой, по очереди срезал двух нападавших, одного за другим. Двое оставшихся кавказцев, еще не принявших участие в битье, стояли метрах в трех от происходящего, тупо смотрели на своих поверженных приятелей и ничего не могли понять: и Гарик, и Давид слыли в городе как самые крутые бойцы. Не говоря уже о Шалве, который своим лезвием и владением им наводил ужас на самых умелых, самых отчаянных пацанов. А тут какой-то лох в одно мгновение уложил всех троих, как снопы на пашне. Варяг приготовился было добить двух оставшихся храбрецов, но в этот момент из-за угла вывалилась целая свора пацанов, человек пятнадцать.

Толпа на секунду запнулась, обозревая поле сражения, и все тут же с воем и визгами ринулись на Варяга. В руках многих были колья, цепи, ножи. Замкнутое пространство ресторанного дворика не оставляло никакого выбора.

Варяг, недолго думая, кинулся к единственной двери, ведущей, как оказалось, на кухню ресторана, пышущую ароматным жаром. Преследуемый целой толпой озверевших юнцов, Варяг помчался мимо огромных дымящихся котлов, слыша, как за его спиной раздается топот десятка резвых ног. Он пробежал кухню насквозь, вылетел в темный коридор, потом в какой-то тамбур, а оттуда — прямо в зал ресторана, где гремела музыка, беспечно кружились танцующие пары, люди за столиками мирно разговаривали, жевали, пили… Нарушив всю эту идиллию, Варяг, увлекая за собой толпу преследователей, пронесся через зал к выходу, мимо остолбеневшего швейцара на улицу. Но там его ждал неприятный сюрприз: слева, справа — целая стая лаврушников — значит, обошли его «с флангов», наперерез. Будто Свердловск не на Урале стоит, а среди Кавказских хребтов… Что за хрень?!

А ведь загнали, падлы!» — подумал Варяг, ощущая, как начинает терять силы и как от бессильной злобы мутится сознание.

Он выбежал на проезжую часть улицы, чтобы толпа с цепями и кольями его не смела сразу. И тут вдруг, громко сигналя и визжа тормозами, рядом остановилась серая «Волга». Дверца водителя распахнулась. Из полутемного салона что-то крикнул Варягу незнакомый мужчина. Конечно, это тоже могло быть ловушкой, но, цепляясь за эту спасительную соломинку, Варяг, преследуемый воинственными воплями пиковых, запрыгнул в салон. Машина, взревев, рванулась с места, едва не раздавив кого-то из налетевшей толпы.

Незнакомый мужчина за рулем, напряженно через лобовое стекло вглядываясь в темноту, энергично крутил баранкой вправо-влево. Варяг, едва переводя дыхание, внимательно изучал своего спасителя. Ощущая на себе вопросительный взгляд, мужчина повернулся и, широко улыбнувшись, громко сообщил:

— Ничего, бродяга, выберемся. И будем давить этих сук!

Они еще минут двадцать, пытаясь уйти от двух преследующих их машин, носились по городу. В конце концов водитель резко, с визгом, развернул «Волгу» и сквозь мрак ночи ринулся куда-то в темный переулок. Мелькнула освещенная одинокой лампочкой вывеска над весьма приметной дверью, и Варяг с удивлением понял, что они сворачивают во двор отделения милиции. Водитель повернулся к Варягу и громко скомандовал:

— А ну, вылазь, быстро!

Сам он уже выскакивал из машины. Варяг, ничего не понимая, тоже выбрался из кабины. И увидел, как его попутчик вместо того, чтобы угрожать ему оружием или тащить в помещение отделения, быстро побежал через двор и перелез через бетонный забор. Варяг, больше не раздумывая, последовал за ним, одним махом перепрыгнув через забор. Заглянув в щель, он увидел, как во двор въехал темный «газик». Каково же было удивление Варяга, когда он в свете фонаря различил на кузове «газика» ментовские знаки. «Так кто же за нами гонится?» — подумал он, ничего не понимая. Но в это время его попутчик тронул Варяга за рукав и шепнул:

— Нам надо уходить, здесь становится опасно. К тому же нам пора. Седой ждет.

В устной инструкции Лиса Седой упоминался как вариант связи на крайний случай, если с Азизом, смотрящим Свердловска, Варягу не удастся по какой-либо причине встретиться.

Седой был личностью известной, хотя и противоречивой, в последнее время он все больше чалился на зонах, но с урками Свердловска имел постоянный контакт. У Лиса были какие-то свои причины не иметь дела с Седым. Но все же, на крайний случай, Седой был в списке.

Ну что же, раз нынешний смотрящий предпочитает войну вместо справедливого дележа общака, тем более надо было искать хоть каких-то союзников. К тому же Лис дал понять Варягу, что отчисления в общак со свердловских надо снять в обязательном порядке. Варяг так и понял, что здесь будут заморочки, но решил для себя сделать дело по-любому. Показалось ему, что это для него тест: как он этот экзамен сдаст, такова будет и его судьба.

Его спасителя звали Вовчиком. Он при ближайшем рассмотрении оказался невысоким, но очень широкоплечим мужиком. Вовчик быстро шагал впереди, ведя Варяга за собой по похожим на коридоры узким проходам между домами, гаражами, сараями. Один раз они вошли в подъезд, прошли дом насквозь и вышли на другую улицу — ярко освещенную, заполненную прохожими и машинами. Потом Вовчик остановил такси. В машине можно было наконец-то расслабиться и передохнуть.

Всю дорогу молчали. Варяг думал о том, как он сегодня не почуял опасности. Он никак не мог себе этого простить: наверное, усыпило бдительность то, что командировка его проходила до сегодняшнего дня без особых хлопот, успешно. И беспечность взяла верх над природной осторожностью и подозрительностью Варяга.

Скоро машина выехала за город. А еще через полчаса, когда машина остановилась у железных ворот, на которых четко читались буквы, написанные явно силами зэковского контингента, — ИТК-17, у Варяга кольнуло внутри. С ним в жизни случались разные истории: плохие, хорошие — всякие. Он привык ко всему, к любым неожиданностям. Но все равно глубоко сидящий инстинкт, который в душе каждого постоянно сигналит об опасности, и сейчас не давал ему покоя, заставляя думать о возможной подставе. Но все же на сей раз Варяг отбросил сомнения. И оказался прав.

Вовчик расплатился с водителем и, отпустив такси, совершено спокойно начал дубасить в железные ворота так называемой колонии. Долго никто не отзывался, наконец загремело железное оконце на дверце в углу ворот, оттуда высунулся нос и глаз, и сонный голос грубо поинтересовался, что надо поздним посетителям, а если они ошиблись, то пусть идут с миром.

Варяг воспринимал все происходящее как сон или диковинный спектакль. Но старался ничему не удивляться. Чутье подсказывало ему: раз Вовчик привез его сюда, значит, так надо. Страж лагерных ворот хотел уже было перейти на крик, не получая вразумительной отповеди, но тут же заткнулся, когда узнал, к кому пожаловали гости: Вовчик сказал, чтобы об их приезде было доложено дежурному и начальнику колонии, а лучше самому Седому.

Упоминание погоняла. Седого возымело действие. Правда, вначале им еще пришлось несколько минут проторчать перед запертыми воротами, но потом загремели засовы, тяжелая калитка отворилась, и по длинному крытому коридору их провели на территорию, а потом и в комнатушку для свиданий с родственниками.

«Ну ни дать ни взять — тюряга», — думал Варяг, но не решался что-либо спрашивать. Что за чертовщина? Оказавшись за железным забором и вдохнув неистребимый запах неволи, Варяг на какое-то мгновение едва не поверил в то, что все происходящее с ним сегодня — приснившийся кошмарный сон. Через некоторое время вертухай привел заключенного. Вернее, он просто сопроводил его. И был снисходительно отпущен приведенным, оказавшимся тем самым Седым, к которому они и ехали.

Этот крепкий ладный мужчина лет пятидесяти и был знаменитый вор в законе Виталий Седов по кличке Седой, который уже второй год обитал в здешнем ИТК. Седой, в отличие от Варяга, кажется, знал о приезжем все. Они сели за стол, на котором через минуту появились ветчина, мясо, сыр, соленья, дымилась только что сваренная картошка, в общем, нехреновые зэковские деликатесы. И ко всему пара охлажденных бутылок «Столичной» московского разлива. Так, с водочкой, они провели первые полчаса, и, когда приступили уже ко второй бутылке, Седой, все это время внимательно слушавший о приключениях Варяга, решительно стукнул кулаком по столу:

— Ну, бродяга, пора и тебе кое-что узнать о нашем житье-бытье. Тем более что Лис за тебя ручается.

И вот что он рассказал…

Лет пять назад, как раз когда советская власть при Андропове стала особенно притеснять законников, лагерные паханы решили разыграть свою карту. По колониям строгого и особого режимов, по тюрьмам и СИЗО прокатилась волна мятежей. Отрицалы заставили мужиков прекратить работу, зоны вовсю стали греться спиртным и наркотой. Один за другим все уральские лагеря размораживались. Власть, привычная к послушанию или если бунту, то стихийному и быстро усмиряемому, оказалась совершенно не готова к беспорядкам такого размаха.

И вот тут-то законники предложили новому руководству МВД свой план. Конечно, общение с властью уже считалось отступлением от чистой воровской линии, но затеявшие поразительную комбинацию воры сами уже были не те, что старые. То были люди умные, идущие в ногу со временем, единомышленники Медведя, понимавшие, что в современную эпоху надо опережать прогресс, а не ползти в его хвосте.

Воры предложили барину свои услуги по усмирению мятежных лагерей. Не способная своими силами справиться с беспорядками, лагерная администрация приняла условия воров в законе. По линии ГУИТУ МВД была разослана секретная инструкция, запрещавшая администрации вмешиваться в деятельность командированных авторитетов. Больше того, вокруг вновь прибывших стали спешно сворачивать оперативную деятельность, гасить агентурную активность и полностью сняли контроль.

Седой принялся за усмирение отрицал со всей необходимой для того жестокостью. Нужно было со всей очевидностью дать понять властям, кто в зоне хозяин. Задача осложнялась тем, что основная масса зэков, уже вкусивших сладость беспредела, не хотела вновь втискиваться в жесткие рамки подчинения авторитету власти.

Но Седому в его начинании помогли кавказские воры, которых было особенно много на Урале, как в лагерях, так и на зонах. Седой и его пиковые из помощников расправлялись со злостными отрицалами особенно решительно, но порядок сумели навести. Администрация приготовилась платить за помощь и была готова к серьезным уступкам, но Седой обратился к барину с такими словами: «Теперь здесь будет порядок. Если кто начнет бухать или отлынивать от работы, мои расправятся с ним без вашей помощи». И только тут администрация, только что расписавшаяся в собственном бессилии, поняла, что хотел сказать Седой. Он дал понять, что в его руках уже имеется грозное оружие и он в любой момент может вновь разморозить уральские лагеря…

Как только все страсти на зоне улеглись, Седой занялся внешней средой. В комнате для свиданий он короновал своего старого друга Азиза Муталибова и поставил его смотрящим на всей территории Свердловска и области. К тому времени Азиз Свердловский, уже считавшийся тут старожилом, контролировал городские рынки и первые разрешенные «прорабами перестройки» кооперативы. После этого Азиз и его кавказские земляки пожаловали воровской титул еще трем местным авторитетам — мингрелу Тимуру и двум русским, ходившим под пиковыми: Петру Смолянову по кличке Смола и Леониду Тагеру по кличке Леня Смирный. Азиз стоял над ними, но под ним полной властью обладали эти трое. Постепенно влияние Седого стало чисто номинальным, а когда он договорился с Лисом и согласился принять Варяга как полномочного представителя большого схода, Азиз, судя по всему, решил крутануть собственное динамо…

Слушая Седого и раздумывая над его рассказом, гости совсем расслабились. Потом неожиданно повеселели. Седой громыхнул в дверь и приказал явившемуся вертухаю послать быстренько человека в город да привезти сюда кого надо… Он было запнулся, перебирая в уме нужные кандидатуры, но тут же стал давать четкие указания. Варяг даже подивился, насколько продуманными были его действия.

А в следующие несколько дней, пока в городе шла война, их штаб-квартира находилась здесь, на территории ИТК. Люди Седого настигли Азиза на следующий день к вечеру: когда он вылез из роскошной тачки и пошел к своему подъезду, сверху, с крыши, кто-то обронил чугунный лом, очень умело обронил — лом вошел точно в темя свердловскому смотрящему, возжелавшему стать выше воровской организации и посчитавшему, что теперь ему чихать на правила, установленные каким-то там Медведем. Лом, проткнув череп незадачливого авторитета, прошел вдоль позвоночника, разорвал сердце и кишечник. Азиз рухнул навзничь, изо рта у него толчками шла розовая кровь, он даже согнуться не смог, так и умер в корчах — как животное на вертеле, как «живой шашлык», так потом острословили местные урки.

Были и еще жертвы. В один день погибли двое его сатрапов — Смола и Леня Смирный. Смирного закололи заточкой, а вот Смола, отличавшийся особой жестокостью в усмирении местных кооператоров и прочих запуганных плательщиков, кончил жизнь особенно плохо: кличка ли подсказала или обстоятельства так сложились, но он каким-то непонятным образом попал на стройплощадку, где оступился и упал в котел с расплавленным битумом.

Варяг в конце концов получил причитающиеся в большой общак отчисления из Свердловска и благополучно отбыл обратно в столицу.

Похоже, он с успехом выдержал первое, важное испытание.

 

Глава 31

«Волга» выехала на широкую просторную улицу, застроенную сплошь новыми жилыми домами. Москву Варяг знал плохо, бывал здесь всего два раза, поэтому сейчас с интересом осматривался по сторонам, привыкая к столичному размаху и суете. Рядом с Варягом на заднем сиденье мирно дремал, привалившись к окну, Ангел. С переднего сиденья, развернувшись вполоборота, за казанским гостем дружелюбно наблюдал Алек. Машина долго петляла по бесконечным московским улицам. По пути Алеку понадобилось куда-то заехать, он выскочил из машины возле сталинской высотки, но буквально через минуту уже вернулся, и они вновь понеслись по столичным улицам, потом пошли то ли лесные, то ли парковые трассы.

Будущее законного вора по кличке Варяг решалось сегодня в одном укромном местечке зеленой зоны Москвы, в Кусково. В старом уютном особняке за высоким зеленым забором вершить серьезные дела было не в новинку. Здесь за последние годы были приняты решения, повлиявшие на развитие всей страны, и не только ее. Многим лидерам советского государства именно здесь дали добро, а некоторым было отказано в поддержке, и они завершали свою карьеру послами в третьестепенных затрапезных странах. Варяг осознавал, что его будущее напрямую теперь связано с сегодняшним разговором. Но он не испытывал волнения перед встречей с Медведем. Наоборот, ему очень хотелось увидеть легендарного вора в законе, которым восхищались серьезные люди, с кем Владиславу приходилось встречаться на зоне. Многие боялись Медведя, но при этом считали его справедливым и честным.

О Медведе ходили самые невероятные слухи. Было время, когда его считали погибшим. Так многие считают и по сей день. Но особо доверенным ворам скоро стало ясно, что Медведь жив и продолжает управлять огромным воровским сообществом, вникает в дела, происходящие в стране, по мере возможностей влияя на них своим огромным авторитетом и всей мощью воровского братства. Варяг был вор молодой, пожалуй, самый молодой из тех, кого когда-нибудь короновали. Но он уже стоял высоко в воровской иерархии, его ценили и уважали. Те законники, кто поверил в него, кто дал ему рекомендации, тогда еще, до коронации, когда он еще только начал заявлять о себе. Сейчас, по прошествии нескольких лет, он уже начал доказывать всем, и сомневающимся, и верящим в него, что высокое доверие было оказано ему не зря. Он не затерялся среди других, а шел своей дорогой, набирая силу и авторитет.

Участвовать в воровских сходках регионального масштаба Варягу уже приходилось не раз. Чаще всего собиралось людей не так много. Иной раз на сходку могли прийти три-четыре вора, иногда больше. Не в количестве дело. Важно, что за этими людьми стояли сотни других урок, часть из которых парилась по тюрьмам и законам, а часть отбывала свой срок на свободе. Влияние каждого из собравшихся на сходняке, как правило, распространялось на многие сферы жизни того или иного города, области, края.

Но разве можно сравнивать те толковища с большим сходняком, на который сейчас позвали Варяга, где полтора десятка самых авторитетных в Советском Союзе воров в законе собираются для того, чтобы порешать самые серьезные вопросы жизни.

«Волга», снизив скорость, свернула на грунтовую дорогу, миновала шлагбаум и, мягко перекатываясь на кочках, стала тихо пробираться среди мощных высоких деревьев и густых кустарников в глубь Кусковского парка.

— Настоящие медвежьи дебри, — ухмыльнулся Варяг, — пустынно, народу никого.

— Вот-вот, — закивал Алек, — это ты правильно сказал: этот медвежий уголок Москвы Медведем потому и был облюбован. А то, что людей не видно, так охрана никого сюда и не пускает.

В этот момент машина остановилась, будто чего-то ожидая.

— А здесь, в лесу, что, и охрана имеется? — удивленно переспросил Варяг.

— Ну да. У нас тут вдоль просеки посты расставлены. По случаю мероприятия мы их усилили вторым кольцом.

«Организация тут у Медведя и впрямь неплохая…» — отметил про себя Варяг. Хотя, как ни пытался, не мог никого разглядеть среди деревьев и кустарников. Но так и должно быть: охрана обязана быть незаметной для посторонних.

Алек повернулся и подмигнул казанскому гостю.

Ну вот теперь все, просигналили, дорога свободна, можно ехать дальше.

Варяг ничего и на сей раз не заметил. Видно, ребята из охраны и впрямь были хорошо обучены и дело свое знали туго.

По мере того как цель их сегодняшней поездки становилась все ближе и ближе, Варяг становился все собранней и сосредоточенней.

Петляя по лесной дороге, примерно через километр «Волга» остановилась у высокого дощатого зеленого забора. За забором виднелась такая же неброская невысокая зеленая крыша дома, почти полностью скрытого лесными зарослями. Над калиткой виднелась камера наблюдения.

Варяг усмехнулся. Сочетание электронной игрушки и простеньких дощатых ворот, не говоря уже о скромном, больше смахивающем на летнюю дачку, доме, казалось довольно забавным.

Ангел кивком пригласил Варяга. Они вышли из машины и направились к калитке. Водитель «Волги» остался в машине, дожидаясь, когда откроют большие ворота. Они открылись быстрее, чем калитка.

Варяг присвистнул. Такого он не ожидал: за дощатым забором оказался второй — мощный кирпичный забор. С внешней стороны это внушительное сооружение было вообще незаметно. На самом же деле все, оказывается, здесь было выполнено весьма и весьма основательно. Варяг заметил даже колючую проволоку, протянутую по верху кирпичного забора, и целую систему световой сигнализации. Как и на строгой зоне, колючка находится под высоким напряжением, подумал он. А почему бы и нет? Медведь не один год своей жизни провел за подобным ограждением, может не столь элегантным, но не менее укрепленным.

Распахнулись вторые железные ворота, «Волга» вползла на территорию усадьбы вслед за людьми. Варяг с любопытством смотрел по сторонам. Теперь ему стало понятно и то, каким обманчивым казался с внешней стороны простенький фасад дома. Весь огромный двор был заставлен крутейшими тачками: «медседесами», «вольво» и «бээмвэшками» самых последних моделей. «Волга», на которой сюда доставили Варяга, сразу показалась ему жалкой фальшивой подделкой.

Со всех сторон как по команде возникли дюжие парни с автоматами наперевес и с засученными по локоть рукавами. Быки настороженно осматривали вновь прибывших. Но увидев, что незнакомец прибыл в сопровождении Ангела и Алека, сразу же расслабились и вернулись на свои места.

Теперь Варяг мог убедиться, что этот надежно охраняемый дом даже приступом так просто не взять: он довольно легко обнаружил места, где были размещены бойцы со стволами гранатометов и тяжелых пулеметов в руках. Все было тщательно продумано. Сразу была видна рука профессионала, который определил и расположение огневых точек, и вооружение.

— Конечно, мы тут воевать не собираемся, — усмехнулся Алек, поймав взгляд Варяга, — но, сам понимаешь, береженного бог бережет. В случае чего, мы дорого отдадим свою свободу, и никто из нас не поколеблется. Но думаю, до стрельбы не дойдет. Я же сказал: весь лес кишит нашими людьми. Если что — нас заранее предупредят. А уйти отсюда можно не только стандартным путем. Есть здесь специальные маршруты. В общем, нас не то что врасплох взять нельзя, к нам-то и близко подойти невозможно. А кроме того, что ты видел, здесь есть еще несколько сюрпризов, но о них лучше не распространяться. Чувствуй себя в безопасности, — сказал он, подводя Варяга к дверям.

Дом внутри поразил Владислава строгостью и одновременно великолепием убранства. Конечно же Варяг ожидал увидеть нечто необыкновенное: все-таки это была резиденция самого Медведя… Но все равно он не смог себе даже представить, что испытает от увиденного такой благоговейный восторг. Казалось, он попал не в обычный загородный дом, а в королевские апартаменты. Коридоры были устланы изысканными коврами, стены увешаны дорогими картинами в золоченых рамах, весь дом был уставлен старинной резной мебелью — словом, обстановка указывала на то, что хозяин не только чрезвычайно богат, но и знает толк в дорогих вещах. Особняк располагался в четырех этажах, два самых больших из которых находились полностью под землей.

Проходя через просторные залы и анфилады комнат, Варяг поражался тому, каким образом все это великолепие можно было укрыть за столь невзрачным фасадом. Взгляд его скользнул по гигантской чеканке на стене: на огромном панно была изображена Богородица с младенцем Иисусом. Из-за спины Богородицы виднелся большой осиянный лучами крест с парящими вокруг него двумя ангелами. Такая же картинка была наколота и у Варяга на груди. Повторялись даже отдельные детали, завитки кудряшек у божественного младенца были такими же. И глядя на эту великолепную чеканку, Варяг ощутил, не вполне это осознавая, свое глубокое родство не только с хозяином этого скрытого от посторонних глаз бастиона, но и со всей той тайной «артелью», которая незаметно вершила российскую судьбу и историю в конце двадцатого века…

Чтобы выколоть у себя на груди эту Богородицу, ему, помнится, пришлось искать искусного татуировщика в далеком Тбилиси. Его звали Зураб. Он как раз делал тогда портрет секретаря ЦК компартии Грузии. И был весьма удивлен, когда услышал предложение, поступившее ему с северной зоны. Предложение было сделано в таком тоне, что Зураб не смог от него отказаться и на время прервал свои сеансы с лидером кавказской республики. Варяг отлично помнил, как впервые ввели к нему Зураба — ошеломленного, пришибленного, с виноватой улыбочкой на пухлых губах. Но после трех сеансов Варяг приобрел еще одного друга, пускай этот друг и принадлежал фраерскому миру искусства.

Они с Алеком, путешествуя по удивительному дворцу, по-другому и невозможно было назвать этот дом, спустились вниз, в подвальный этаж, потом по крутой лестнице еще ниже. Здесь все было украшено ценным поделочным камнем: стены выложены яшмой, пол — розовыми мраморными плитами. Дом казался пустынным. Съехавшиеся гости явно заседали где-то в одной из многочисленных комнат этого огромного дома.

Совершив удивительную экскурсию, Алек вместе с Варягом опять поднялся наверх, в небольшую комнату на втором этаже, и предложил Варягу подождать.

Когда Медведь вошел в гостевую, отведенную специально для Варяга, тот стоял у окна, глядя во двор. Из окна было хорошо видно, как во двор одна за другой въехали еще несколько иномарок. Из машин вышли несколько богато одетых мужчин. На их фоне выбравшийся из шикарного «мерседеса» задрипанный мужичонка выглядел довольно экзотично, по своему убранству и виду он больше подошел бы к слету механизаторов, чем к компании этих крутых людей. Но когда за мужичонкой из машины сразу же выросла стена быков, то, даже глядя отсюда, издалека, становилось понятно, что под видом простачка скрывается фигура очень и очень авторитетная.

Варяг, все еще будучи погружен в свои мысли, обернулся на звук шагов. Седой мужчина с благообразной внешностью и внимательными колючими глазами, сопровождаемый предупредительным Алеком, вошел в комнату.

Конечно же Медведь. Варяг все понял с первого взгляда: столько в этом невысоком крепком старике было достоинства и мощи.

— Меня зовут Георгий Иванович, — просто представился вошедший. — Наверное, ты обо мне кое-что слышал. Но ты должен знать, что ничего не имеешь права говорить обо мне. Никому и никогда. Для остального мира я не существую.

Старику на вид было лет семьдесят пять: обветренная темная кожа, глубокие морщины, усталый, но очень пристальный взгляд. Глядя ему в глаза, Варяг чувствовал всю силу этого человека, осознавал, что перед ним человек, намного превосходящий умом, влиянием и властью многих. Подобное чувство его посещало очень редко. Но сейчас он просто нутром, всем своим существом ощущал это. Но главное, Варягу показалось, что Медведь, глядя на него, читает все его мысли, как строчки в раскрытой книге.

Старик усмехнулся:

— Хоть мы пока не знакомы с тобой, Варяг, но я знаю о тебе все. Ты самый молодой вор в законе, ты хорошо проявил себя, выполняя мое поручение. Твоими усилиями большой общак стал аккуратно пополняться средствами из регионов. Это твоя заслуга. Проверку ты прошел, хотя мы о тебе и так знали немало. Но это еще не все.

Он повернулся к своему помощнику:

— Дай-ка мне, милок, мой портфель!

Алек немедленно протянул хозяину пухлый коричневый портфель, который принес с собой. Медведь, прежде чем передать портфель Варягу, взвесил его в руке:

— Здесь полмиллиона долларов. Они твои. Это твой первоначальный капитал. Мы готовимся к большим делам, и в наших планах тебе отводится значительная роль. Я уверен, ты сможешь успешно влиться в наше дело. Все в твоих руках. Я могу тебе помочь лишь в начале пути. А путь ты пройдешь сам.

— Что мне придется делать? — осторожно спросил Варяг.

Медведь словно и не расслышал вопроса.

— Ты знаешь, сколько воров в законе во всем бывшем Союзе? Пять тысяч, но только пятнадцать из них стоят на высшей ступени пирамиды. Только эти пятнадцать контролируют миллиарды, которые стекаются со всех концов страны. Они коллективный мозг нашей организации, они наше политбюро, которое определяет стратегическое направление нашей политики и экономики. И мы хотели бы видеть тебя среди нас. Нас пятнадцать, но с тобой будет шестнадцать. Надеюсь, что ты не подведешь меня…

Медведь умолк и ненадолго задумался. Он снова вспомнил то, о чем думал все последние месяцы, то, о чем ему уже много лет талдычит Егор Нестеренко, — что в новых условиях законникам понадобится сильный и авторитетный молодой лидер нового типа, не связанный ограничениями и предрассудками традиционных воровских правил и понятий. И сейчас в этом предварительном разговоре с Варягом он был готов повторить доводы своего старинного друга и наставника.

— Сейчас политика меняется, меняется мир, наступает новая эпоха, — ровно вещал старик. — Создаются новые структуры: экономические, политические, социальные. Нам важно не остаться в стороне и глубоко проникнуть в политику и бизнес, в новые органы власти. Тебе придется взять на себя важную роль. Но надо будет пойти и на жертву. Ты четырежды сидел, у тебя толстое досье в органах… Ты коронованный вор. Многие могут только мечтать о таком. Но сейчас для тебя… для нас… это помеха. У тебя будет новая биография: Мы изменим твою внешность, наши врачи сделают тебе пластическую операцию, с кожи выведут воровские наколки, ты научишься хорошим манерам, получишь отличное образование — и станешь одним из тех, кто сейчас правит страной

Портфель, который Варяг уже держал в руке, показался ему вдруг слишком тяжелым — неподъемным.

— Но зачем все это? — удивился молодой вор в законе. — Не проще ли просто купить нужных людей в правительстве? За хорошие бабки любой министр будет плясать под нашу дудку как ярмарочный мишка…

— Кого легко купить, того так же легко и перекупить, — возразил твердо старик, — Нам нужны кристально честные и преданные нашему делу люди. Мы к тебе давно присматриваемся, Варяг, мы тебя проверили, среди воров ты один из немногих, кто соответствует нужным требованиям.

Варяг был ошеломлен. Тем более что все предложенное этим стариком представлялось настолько нереальным и настолько не укладывалось в голове, что Варяг не мог сразу осознать суть сделанного ему предложения.

— Ты согласен пойти вместе с нами до конца? — требовательно спросил Медведь.

Его глаза вспыхнули, стали строже — и взгляд словно бы прожег молодого человека насквозь. Надо было что-то отвечать.

— Я согласен, — уверенно начал Варяг, — согласен на все, что бы вы мне ни предложили. Я же вор в законе, и решение большого схода для меня — закон. Я соглашаюсь даже притом, что мне пока еще многое не ясно. Но я постараюсь разобраться во всем. Можете мною располагать, Георгий Иванович!

 

Глава 32

28 сентября

19:50

Выслушав утренний рапорт обескураженного майора Одинцова, доложившего о проваленной операции наружного наблюдения за «объектом», генерал Урусов не разгневался и даже не огорчился. Напротив, он, выскочив из-за стола, стремительно сделал круг по кабинету, потирая от удовольствия руки. Ну кто бы мог ожидать такого поворота событий: молоденькая врачиха обвела вокруг пальца ушлых спецназовцев майора Одинцова и скрылась в неизвестном направлении!

Сейчас генерал-полковника интересовало даже не то, что какая-то там хирургичка из подмосковной больницы облапошила двух опытных оперативников из спецбатальона особого назначения, а то, что она заметила за собой хвост и приложила все усилия, чтобы оторваться от него! Раз заметила — значит, готовилась… А раз готовилась, то, значит, у нее точно рыльце в пушку. Выходит, она впрямую замешана в исчезновении господина Игнатова.

Когда сегодня рано утром Евгений Николаевич позвонил в госпиталь Главспецстроя и невинным тоном поинтересовался о здоровье Владислава Игнатова, он ничуть не надеялся услышать в ответ что-то вроде «состояние стабильное». Естественно, даже если бы Игнатов там и скрывался, он бы уж позаботился, чтобы о его пребывании в госпитале никому из персонала не было известно. Но позвонил Урусов в Химки с другой целью. Это была хитрая уловка, давно проверенный психологический прием. Если «объект» был в больнице, значит, есть врачи или хотя бы один, кто с ним общался. А значит, можно вспугнуть. И вспугнул!

Сразу же после того, как майор Одинцов виновато поведал ему о постигшей его бойцов неудаче, Урусов дал команду проверить Людмилу Сергеевну Степанову, хирурга химкинского госпиталя Главспецстроя. И вот теперь, спустя почти час, майор Одинцов снова позвонил и доложил о первых полученных данных. Домашний адрес: Бусиновская, сорок восемь, квартира сто шесть… Но дома она не появлялась. Сведения о ближайших родственниках… Отец умер десять лет назад, мать работает в Нахабинском центре пульмонологии. Ну, об этом Евгений Николаевич и так знает…

— На Степанову есть еще что-то конкретное? — нетерпеливо рявкнул он. — Другие родственники?

— Никого у нее нет, одинокая дама, товарищ генерал. Да и данных никаких особых нет… Только вот бабка по материнской пинии…

— Ну и что с бабкой?

— Она умерла пять лет назад.

Евгений Николаевич чертыхнулся: неужели так ни одной зацепки и не будет? Потом, немного поразмыслив, он уточнил:

— А где жила бабка, в Москве?

— Да, в Москве, — подтвердил майор Одинцов.

— Если старуха умерла пять лет назад, а квартира у нее, скорее всего, была муниципальная, то там давно уже живут другие люди. Не так ли, майор? Опять никакой зацепки.

— Товарищ генерал, прописана она была одна в своей квартире, — стал докладывать детали майор. — Сначала эта бабка на Преображенке жила в коммуналке, а потом их дом расселили и дали старушке «однушку» в Строгино. Но она в ней пожить так и не успела.

Урусов насторожился. «Однушка» в Строгино? Совсем новая квартирка.

— Диктуй, майор, мне адрес этой бабкиной квартирки! Нужно копнуть поглубже.

— Нет у меня адреса, товарищ генерал… — у майора Одинцова упал голос. — Не узнавал… А в деле не числится.

— Так узнай! Р-работнички, мать вашу! Девку упустили. Адресов не знаете. Оперативнички хреновые!

Генерал Урусов свирепо швырнул телефонную трубку и исподлобья взглянул на стенные часы: скоро два. Два часа! Подходят к концу вторые сутки поисков Игнатова — и пока ни хрена нет! Хотя почему нет — есть одно: с Варягом в одной связке работает докторша… Это уже что-то. Ну что ж, надо будет тихо взять ее в разработку. Может, она такая умная, что умудрилась уйти от хвоста, но от генерала Урусова не спрячешься…

Через полчаса майор Одинцов снова дозвонился до генерала Урусова по внутренней связи.

— Вот адрес, товарищ генерал, — на сей раз бодро доложил майор. — Таллинская улица. Дом тридцать шесть, квартира шестнадцать. Телефон…

— Живет-то там кто? — нетерпеливо заорал Урусов.

— Пустует квартира, никто не живет…

— А на кого записана?

— На Степанову Людмилу…

— Опана! Молодец, Одинцов! — Прервав доклад, Евгений Николаевич взвизгнул от радости тонким, почти бабьим фальцетом и хищно захохотал. Он бросил трубку на рычаг, повернулся к длинной тумбе слева от письменного стола. На тумбе располагалось несколько спецтелефонов. Он снял трубку с неприметного серого аппарата без кнопок. Соединение произошло мгновенно.

— Капитан! Говорит генерал-полковник Урусов… — вкрадчивым тоном, почти шепотом заговорил Евгений Николаевич, на ходу продумывая обоснования для своего приказа. — Надо срочно послать две спецгруппы по адресам: Бусиновская, дом сорок восемь, квартира сто шесть. И Таллинская, тридцать шесть, квартира шестнадцать… Только что получена ориентировка… Есть сведения, что либо в Бусиново, либо в Строгино засел опасный преступник. Надо тихо, не привлекая внимания соседей, проверить, кто там сейчас находится. Если квартира пустует — оставить засаду. Если же он там — будете брать. И скажи своим бульдогам: пусть ушами не хлопают, а то по ушам же и получат… Преступник очень серьезный, может оказать вооруженное сопротивление. С собой взять спецсредства. Вести огонь на поражение только в самом крайнем случае. Понял? Об исполнении доложить…

Урусов бросил трубку на рычаг и блаженно потянулся. Ну, похоже, охота на Варяга вступила в финальную стадию.

Судьбу Варяга, приглашенного на дачу к Медведю в Кусковский парк, воры решали за столом в большом зале. Но помимо приема в круг пятнадцати нового члена у законных было и много других наболевших вопросов, которые стоило обсудить именно сейчас, пока Медведь беседовал с приглашенным наверху.

— Так что у тебя там стряслось? — будто невзначай начал разговор Ангел, обращаясь к Лису.

Лис сидел почти напротив Ангела и неторопливо ковырялся вилкой в горке обжаренных пельменей, выуживая их по одному и обмакивая в сметане. Перед ним стояла большая трехлитровая бутыль американской «смирновки», из которой он через сифон время от времени нацеживал в маленькую рюмку водку, отпивая до этого из нее чуть меньше половины. Был он тонок, долговяз и почти лыс, и только у самых его висков кое-где торчали хилые кусты рыжих волос. Его длинные загрубевшие от времени руки казались красными от многочисленных веснушек и родинок, будто все время были в каплях крови. Лис получил отличное образование: закончил в свое время филологический факультет, но долго это скрывал от воров. По молодости он занимался аферами с организацией похорон, и если ему это и забылось, то, в основном, часто всплывало в тот момент, когда надо было кого-либо убрать из этого мира. Год назад его поставили смотрящим Смоленской области, а это сейчас был один из самых трудных участков.

— Да тут такое дело, — начал издалека Лис. — Совсем распоясалась кое-какая шваль. Бандитствуют ребятки, надо бы приструнить, факт. Но у нас уговор ведь, законных без решения схода трогать нельзя. А какие они, блин, законные, простые «апельсины», а позволяют себе черт знает что. Я бы, ей-богу, вырезал их всех под корень, да без вашего общего согласия не могу, не имею права. Вот и приходится сквозь пальцы на беспредельщиков смотреть.

В это время Лис мельком глянул на Гуро, который совсем недавно на общем сходе купил себе за два «лимона зеленых» звание вора в законе, и, немного замявшись, чтобы загладить шероховатость, рассказал историю про одного лихого законника из Смоленска.

* * *

Звали его Дмитрий Николаевич Гапанин, а кликуха Поп Гапон, или просто Гапон, это был бывший семинарист, выгнанный из Загорской духовной семинарии за драку и отсидевший в общей сложности три года по хулиганке. Он обладал недюжинными организаторскими способностями, к тому же был хитер, и перенятые им в семинарии способы словесного воздействия и на зоне очень ему помогли — так же, как потом и на воле, уже в эпоху горбачевской перестройки, в родном Смоленске. Обладая неуемным темпераментом, кипучей энергией и гигантской предпринимательской жилой, он сумел собрать вокруг себя самое отъявленное отребье из пэтэушников и спившихся спортсменов и «застроил» практически весь город, где почти уже десять лет был полновластным хозяином наравне с первым секретарем горкома партии. Его имя приводило в трепет всех местных кооператоров и предпринимателей, кого он поставил «под крышу»…

— Я с вами еще по-божески, — говорил Гапон им, усмехаясь и даже без угроз. — Братва вааще хочет вам костыли приделать. Так что, кто пискнет — и на кладбище появляется новый крест. Вам это надо?

Гапон контролировал восемьдесят процентов всей территории города и примерно половину всех финансовых поступлений с торговых и мелкопроизводственных точек.

Вором в законе он стал на сходняке в Туле, где его коронация носила чисто условный характер. Гапона короновали фактически за бабки, потому как тюремный стаж для полновесного законника был у него явно недостаточным. Он сидел всего два раза, да и сроки мотал плевые. Но зона, похоже, произвела на него неизгладимое впечатление, потому как впоследствии он откатывал в тюремный общак суммы со многими нулями. Мощь империи Гапона строилась на костях смоленских бизнесменов и банкиров. Благодаря активности самого пахана и его братвы лопались как мыльные пузыри крупнейшие и, казалось бы, самые респектабельные банки города.

Но скоро гапоновский беспредел всех достал. Время от времени на Гапона готовились покушения — в основном молодыми волчатами-гастролерами, науськанными местными толстосумами, но его собственная служба безопасности вовремя просчитывала все ходы его врагов наперед и быстро устраняла организаторов. Но всему воля божья! Последнее же покушение, случившееся полгода назад, не смогли просчитать даже ушлые гэбэшники-отставники из гапоновской службы безопасности.

Убили Гапона на окраине нового микрорайона — во время ею вечерней прогулки. Гулял он там не просто так, а в сопровождении пяти телохранителей. Стреляли в него из заброшенного недостроенного здания, находящегося по другую сторону дороги, метрах в ста пятидесяти. Сработал профессионал экстракласса: первая пуля пробила голову, две другие вошли в спину. Все три пули были выпущены из винтаря с глушаком, и перерыва между выстрелами практически не было. Все три ранения оказались смертельными.

Умер Гапон мгновенно…

По одной из версий, убийство Гапона заказали коммерсанты или бандиты из Прибалтики. Тому стало мало места на родной земле, и он решил «гастрольнуть» в Эстонии. Причем и на чужбине стиль своей работы он не менял — рвал подряд всех бизнесменов, которые не хотели находить с ним общего языка. В результате порвал очень многих. Причем в регионе, где коммерсанты традиционно пользовались уважением даже у воров в законе.

По другой версии, следы убийства Гапона вели к местным ворам. Когда Гапона короновали в Туле, свое неудовольствие легкой победой очередного «апельсина» в открытой форме выразил один из местных и самых авторитетных воров в законе — Камал, много лет безвылазно проживавший за городом, в своем небольшом доме. Ему с гапоновского общака скидывались крохи на житье. Может, обида какая в нем зародилась, а может, и зависть, что вот, мол, я вор з законе с двадцатилетним стажем, а питаюсь с подачек молодого штыря. Через полтора месяца после этих публично высказанных слов Камала убрали. А через два с половиной положили и самого Гапона.

Сразу же после смерти смоленского «крестного отца» созданная им империя затрещала по всем швам. Ближайшие соратники Гапона тут же вспомнили о своих претензиях друг к другу. Братва рассыпалась на сорок или пятьдесят бригад и группочек, каждая из которых насчитывала от пятнадцати до пятидесяти человек. И Смоленск в одночасье, после тихих сорока дней поминок, превратился в кровавый Чикаго тридцатых годов. Бывшие соратники начали азартно, с воодушевлением мочить друг друга. Подняли голову и их конкуренты, те, кого в свое время обделили при дележе общего пирога. В очередной раз активизировались и молодые волчата. Город захлестнули кровавые разборки и заказные убийства.

Началась война всех против всех.

После смерти Гапона не только бандиты ложились один за другим в сыру землю, но и стали исчезать их подопечные — торговцы и предприниматели. Так, вскоре после смерти патрона бесследно исчез владелец самых крупных супермаркетов, гастрономов и торговых центров города Геннадий Мельников по кличке Геня. Еще спустя несколько месяцев был расстрелян в упор из автомата Жора Стоков, бывший бригадир самой крупной криминальной группировки города. Его убили как собаку, нашпиговав свинцом под завязку. Вскоре бесследно исчез еще один закадычный друг и сподвижник Гапона — Миша Винт…

— В общем, веселуха пошла! — продолжал рассказывать Лис. — Кое-как мне их удалось обломать, заставить пойти на мировую и договориться, забили стрелку за городом…

Тачки съехались на пустырь перед лесом с двух сторон и остановились метрах в пятидесяти друг от друга.

— Ну, рассказывай, как город делить будем, — обратился к одному из основных смоленских предпринимателей, Дмитрию Немцу, гапоновский бригадир по кличке Барон.

— Чего нам делить, Барон? — начал разговор Немец, будто не поняв вопроса, но с ехидцей добавил: — Ты вон после Гапона какой лакомый кусочек себе отхватил, а нам один авторынок и остался. Это тебе делиться бы следовало… Я не против того, что ты владеешь «Станкостроем», но скинь четверть акций, Барон, и моей братве, они же тоже там работали…

— А больше ты ничего не хочешь? — грубо, но без напряга оборвал бывшего другана Барон и стал перечислять все, что ему задолжали. — Ну, так че, в натуре! Мы тут друг друга пилить будем? Или дела обсуждать? Так у нас с тобой разговора не получится, Дема. Я же знаю, что это твои Винта замочили, потому и борзеешь сейчас. Но я что, был тогда против? Нет! Мне было его не жаль: меньше грязи — шире дорога. Да и сейчас я не собираюсь барахтаться в этом дерьме под названием разборки. Не хочешь мировой — не надо! Бояться мне нечего. А если ничего конкретно мы с тобой сейчас не обговорим, то и базлать нам больше не о чем…

В общем, разговора не получилось. Разошлись, так и не договорившись. А мочиловка, как и во многих таких случаях, возникла сразу и из ничего. Кому-то показалось, что передернули затвор, кто-то что-то крикнул, и тут же вспыхнула перестрелка. Стреляли много, но хаотично и неприцельно, лишь бы побольше слить свинца. Хотя группировка Барона и была более многочисленной, его самого и его корешей все же нашпиговали железом под завязку, так как «немцы» оказались хитрее и захватили с собой ящик прикупленных по случаю гранат.

Сразу же после разборки Немца арестовали, и полтора года он, словивший несколько пуль в той перестрелке, поправлял свое здоровье на нарах.

Его адвокаты сотворили чудо, и вскоре Дима Немец, за недостатком улик, вышел на свободу с чистой совестью и высоким бандитским рейтингом. Правда, пока он сидел на нарах, оставшиеся в живых «бароновские» уже отправили к праотцам многих из его братвы. К тому же рейтинг Немца был не политический, а тухлый — от молвы, потому-то и на него после освобождения тоже покушались бесчисленное количество раз.

Непрерывные бандитские войны ослабили в Смоленске всех. Или почти всех. Кто-то выиграл. Одним из наиболее влиятельных преступных сообществ в городе оставались духоборы. Они происходили от издревле проживающей в городе старой секты самых натуральных духоборов, отвергающих духовенство, церкви и многие православные обряды и верящих в воплощение святого духа в живых людях.

Внешне духоборы ничем не отличаются от других россиян, фамилии носят такие же — исконно русские. Бандиты, вышедшие из духоборов, так же строго придерживаются своей веры, соблюдают посты, стараются не грешить без повода. Что, кстати, не мешает им отстреливать несговорчивых конкурентов.

При советской власти в теневой бизнес духоборы, как и цыгане, ушли раньше всех. Они арендовали трейлеры-морозильники, скупали в местных совхозах мясо и выгодно сбывали его в Прибалтику. Этот бизнес приносил им астрономическую прибыль. База для этого у них была отменная. Исторически сложилось так, что на руководящих постах многих промышленных и торговых предприятий города оказались именно выходцы из семей духоборов. Они обеспечили себе крепкую поддержку и во властных структурах города. Руководство смоленского отделения Газпрома, например, состояло исключительно из духоборов. Первые частные коттеджи в духоборском микрорайоне появились задолго до перестройки. И с «Запорожцев» и «Москвичей» на «девятки» и дорогие иномарки духоборы тоже пересели первыми, привозя их в Россию из той же Эстонии.

С перестройкой у мирных ранее духоборов возникла потребность в защите собственных капиталов. Из своей же среды были рекрутированы волонтеры в бандиты. На фоне других группировок духоборы отличались высокой дисциплиной и абсолютной круговой порукой и редко шли на объединения с другими бандитами. По тревоге они тут же могли выставить на любую разборку более полутысячи «штыков». А на допросах в милиции молчали как рыбы, потому что знали, что при аресте длинный язык у духобора — прямой путь с нар на кладбище.

Во время безраздельного царствования в городе Попа Гапона только духоборы и смогли отстоять свой суверенитет. Хотя поводов для глобальной гангстерской войны у них было более чем достаточно, духоборы, насмерть присосавшиеся к перекачке нефти и газа в Прибалтику, повели себя очень разумно. Они пошли на компромисс. Пожертвовали частью своих интересов, что, надо сказать, нисколько не ослабило их финансового могущества. После смерти Гапона, а затем и Немца реальных конкурентов в Смоленске у духоборов не осталось. Но при этом у них хватило ума не претендовать на чужие лакомые куски, и их лидеры быстро поняли, что на дележе богатого пирога вспыхнут новые войны, вот они и не захотели участвовать в общей сваре.

* * *

Кто-то из сидящих за столом воров грустно посмеялся над историей, рассказанной Лисом, но многие понурили головы. Они-то помнили, как сами втянулись в передел воровского имущества и как им тяжело приходилось в нескончаемых битвах и со старыми нэпмановскими, и с новыми «польскими» ворами.

Но Лис продолжал рассказывать о своих трудностях, связанных с его регионом, где он был смотрящим.

— Еще одна особенность есть у этих местных отморозков, — говорил он, все так же с ленцой, накручивая в сметане уже остывшие пельмени. — В их среде существует сильное предубеждение, что состояться на воровском поприще можно, только мочканув какого-нибудь влиятельного авторитета. Чем крупнее будет убитая тобою птица, тем больше у тебя шансов подняться. Причем убивать надо собственными руками. Нанимать киллеров со стороны — дурной тон. Любой авторитет из новых должен уметь убивать сам. В крайнем случае с подручными. Шмаляют они своих конкурентов чаще всего в упор, из ТТ, в подъездах собственных домов. А после расстрела хорошо еще и ножом убитого искромсать, чтоб все знали, с кем вскоре они будут иметь дело…

— Это что-то японское, в духе ихней якудзы, — вставил свое словцо простоватый, с крестьянской внешностью, вор в законе Федул, но Лис ему не ответил.

— …Весть о том, что такой-то замочил такого-то и в такой-то форме, мгновенно доходит до всех городских авторитетов. И те, кто раньше ходил под крышей убитого, идут на поклон к новоиспеченному «крестному отцу», — продолжал Лис. — И еще особенность — ни у одной местной группировки, кроме духоборов, нет исконной территории. Кто где успел крышу построить — тот там и сидит. Так и идет эта нескончаемая война. И нет никакой силы, чтобы усмирить это распоясавшееся быдло. А под этим соусом наступление ментов продолжается… — сказал Лис и подытожил: — Может, только это их всех к уму приведет. Что, мало я знаю городов, где ментовская мафия захапала в свои руки все. Да взять хотя бы Мурманскую область, там в небольших городах все под ментовской крышей сидят и все им платят. А сколько еще таких городков по России перешло под «красную» крышу! А там поборы и никакого порядку! Пора кончать с этим, люди!

— Правильно говоришь! — поддержал его Семен Рябов по кличке Рябой, под чьим контролем стояли многие рынки Москвы. — Мусорня на всех оптовках, как у себя дома, поборы устраивает! А куда в таком разе честной братве деваться? Как бизнесом заниматься?

Все посмотрели на задумавшегося Ангела, который в отсутствие Медведя был его как бы заместителем.

Наконец, когда волнение за столом успокоилось, он произнес, обращаясь к Лису:

— Так ты, Лис, договорись с этими своими «духоборами», пусть берут город под свой контроль. А мы им поддержку сделаем, кого надо уберем, остальных предупредим. И тебе жизнь облегчим. Они же, как я понимаю, в общак не отказываются платить, духоборы-то? Пора, в натуре, кончать с этим бардаком. Нам с духоборами делить нечего, у нас нет дележа на касты и религии. Перед нами, как перед Иисусом Христом, все равны: русские ли, грузины ли или азербайджанцы… Московские, сибирские или черноморские… — с улыбкой обратил Ангел взгляд на Шоту Черноморского, влиятельного законного вора из Сухуми. — Главное, пусть только в общак откатывают все сполна.

Сидящие за столом единодушно согласились с таким мудрым выводом.

 

Глава 33

Как и всякий настоящий вор в законе, пускай и глубоко законспирированный, пускай и не имеющий ни малейших внешних признаков матерого урки и тем не менее остающийся блатарем до мозга костей, Варяг и в мыслях не мог представить себе, что он настолько тесно свяжет свою судьбу с женщиной! Это было наваждение, но настолько сладостное. что за право переживать его снова и снова он готов был перегрызть горло любому.

И в минуту полного счастья, когда он с тайным стыдом признавался самому себе в своей совершенной беззащитности перед этой красивой, мягкой, но по-своему властной девушкой, когда он ненадолго забывал о том, что является одним из главных законников страны, Владислав пугался: а что, если кто посягнет на нее? Что, если кому-то из урок взбредет в голову поставить вопрос на сходе: чего это, мол, Варяг вконец обабился? Как это так, мол, живет с этой Светкой как семейный, а для вора его жена и семья — это зона да тюрьма?

Но его успокаивало только одно: Медведь ни разу за все то время, что они общались после первой сходки в Кусково, не укорил его за связь со Светланой. Воровской патриарх, разумеется, знал о ее существовании, не мог не знать, потому что каждый шаг нового участника большого сходняка рассматривался точно под микроскопом. Варяг в разных городах открывал коммерческие фирмы и кооперативные банки, с головой окунулся в университетскую науку, не забывая о том, зачем и с какими целями сход перекроил ему биографию, лицо и дальнейшую судьбу. Вот только Светланы в первоначальных планах Медведя не было — она просто не была предусмотрена, хотя появилась в жизни Варяга задолго до его вхождения в ближний круг старого воровского вожака. И если кое-кто из воров посматривал на «семейного» Варяга косо, сам Георгий Иванович хранил молчание.

Однажды осенью Варяг получил официальное приглашение на прием, устраивавшийся Георгием Ивановичем в загородном ресторане «Изба». Алек, который известил его лично о приглашении, сообщил с ленивой усмешкой, что ожидаются кое-какие большие люди, будут и из правительства — мол, куда же без них! — будут и из столичной богемы: знаменитый вокально-инструментальный ансамбль, певец — всенародный любимец и народный артист да молодые ногастые певички. Причем Медведь особенно подчеркнул, чтобы и Светлана тоже присутствовала. Хочет с ней познакомиться, наверное, ответил Алек на невысказанный вопрос Варяга.

Конечно, ничего странного в подобном приглашении ехать вдвоем не было. К Медведю как раз все его приближенные ездили с женами или, в крайнем случае, с любовницами. Если бы Варяг прихватил с собой какую-нибудь шалаву, никто бы и слова не сказал. Однако здесь другое. Варяг — вор в законе, и приглашение его с дамой, как выразился Алек, имело важный смысл. Светлана тоже уловила необычность события и весь день бродила по дому как во сне. Потом и Варяг начал испытывать беспокойство…

Но вот время подошло. Варяг встал и отправился надевать костюм. Светлана, выйдя в гостиную, застыла на месте, задумалась, не в силах сделать и шага. Варяг вышел из спальни, и они спустились вниз.

В специально присланной за ними от Медведя «ауди» ехали вдвоем. Варяг отпустил шофера и сел за руль, зная, что тяжелый джип с охраной все равно будет следовать за ними — это было недавнее распоряжение Медведя. Отныне Варяга опекали и охраняли ну просто как члена политбюро…

Теплый день начал сереть, скоро сумерки опустятся на землю. Светлана утонула в мягком кожаном сиденье, и за городом, когда уже свернули на дорогу к ресторану, машина мягко подскакивала на колдобинах. Светлане стало страшно, словно ее везли на тайную казнь, о которой боялись высказаться вслух.

— Что с тобой? — спросил Варяг, заметив, как она вздрогнула.

— Мне страшно, Владик!

— И чего ты боишься? — усмехнулся он.

— Этот человек нас погубит.

— Какой? — спросил Варяг, зная, кого Светлана имеет в виду.

— Сам знаешь! К кому мы едем…

— Он мой наставник и благодетель, Света.

— В первую очередь он твой хозяин… И хозяин властный, жестокий… Ты будешь вынужден жить по его прихоти!

— Перестань! — осерчал Варяг.

— Не перестану!

— Пойми ты раз и навсегда… — начал он, но тут же умолк Светлана судорожно прижалась к нему. — Хватит! — жестко подытожил он и затормозил перед шлагбаумом.

Завернутый с ног до головы в камуфляж, растолстевший от пухлого бронежилета, с автоматом на груди, охранник направился к ним. Нагнулся, чтобы заглянуть в окно, Варяга не узнал, но, чиркнув взглядом по сопровождающему их джипу охраны, поднял полосатый брус с «кирпичом» и махнул рукой, разрешая следовать дальше.

Не проехали и трехсот метров, как новый шлагбаум. С двух сторон к «ауди» приблизились вооруженные быки, но Варягу даже не пришлось на этот раз притормаживать — номер узнали сразу и чинно расступились. У самого ресторана к ним подошли еще трое, на этот раз одетые в черные костюмы — хотя под белыми рубашками и цветными галстуками все равно угадывались бронежилеты. Старший сверил имена гостей по записной книжке.

Варяг со Светланой вошли в большой светлый зал, где стоял ровный гул десятков одновременно говорящих людей. Негромко играл оркестр, и музыка тонула в круговерти разных голосов и смеха.

Две пожилые дамы беседовали у самых дверей зала.

— Да-да, — громко шептала одна из них, поправляя бриллиантовую брошь на ослепительно белом пышном платье, — я ему говорю, Николай Иваныч, с вашим-то опытом вы непременно должны стать президентом компании.

— А он? Что он ответил? — возбужденно интересовалась ее собеседница.

— Ничего он не ответил. Сказал…

Варяг недослушал, потому что до его ушей донеслись другие голоса. Мимо лениво прошел известный сатирик, каркающим фальцетом тараторя собеседнику на ухо так, чтобы слышали все окружающие:

— Три наемных убийцы — американец, француз и русский — попали на необитаемый остров…

— Георгий Иванович о вас справлялся, — кивая направо и налево, учтиво бросал Алек, появившийся среди гостей в смокинге. — Георгий Иванович о вас справлялся… Георгий Иванович спрашивал о вас…

— Как его здоровье? Сам-то где? — скроив озабоченную мину, поинтересовался сатирик.

— Какой молодец! В его-то годы и такой бодрячок! — чуть не хором воскликнули дамы.

И вдруг за спиной Варяга послышался знакомый мужской голос, вещавший громко и уверенно:

— У нас в правительстве мало уделяют внимания проблемам Общего рынка, все сводится по большому счету к пустой болтовне!

Варяг обернулся и с удивлением узнал своего научного руководителя Егора Сергеевича Нестеренко. Академик был сед, величав, благороден и красив. Вот уж кого он не ожидал увидеть здесь, так это старого академика!

— Мне бы хотелось, — продолжал Нестеренко, — чтобы и у нас нашлись умные головы, способные нащупать путь развития не столько вширь, чего нам никто ни за что не позволит, а вглубь… Ты понимаешь, Абел, что я имею в виду? Пора дать дорогу людям молодым, нетривиально мыслящим, энергичным… Пора им сменить нас, стариков…

— Ну ты, дорогой мой Егор, еще дашь фору всем этим молодым, — смеясь, возразил собеседник академика — тучный чернявый господин с круглым пухлым лицом.

Варяг, таща за собой Светлану, протискивался сквозь плотную толпу гостей к Медведю, за чьей спиной стояли двое — веселый Ангел и скучающий Граф. Варяг представил Светлану. Хозяин протянул ей крепкую сухощавую руку и приветливо улыбнулся:

— Я другого и не ожидал, Светочка. Твой… муж в очередной раз убеждает меня, что у него очень неплохой вкус.

Официанты, бесшумно скользя по паркету разносили шампанское, конфеты, соленые орешки, сигареты. Спиртное разожгло огонь в телах приглашенных по списку гостей, и словно по волшебству люди задвигались резвее и заговорили оживленнее, музыка заиграла веселее, и на небольшую сцену вспрыгнула юная певица-блондинка, о которой шла слава большой распутницы как в койке, так и в гримерке.

Петом все перешли в банкетный зал и расселись. Нестеренко, только теперь заметивший Варяга и Светлану, шумно поприветствовал их через стол:

— Владислав Геннадьевич! Что же это вы так далеко от меня сели? Боитесь, уведу от вас вашу очаровательную подругу? — Он повернулся к даме-соседке. — Это мой ученик, — с гордостью произнес академик, кивая на Варяга. — Моя научная смена. Такую кандидатскую отгрохал — и в фантастически короткие сроют. Просто уму непостижимо, как это ему удалось. Ведь Владислав еще и работает… Блестящий ученый! Завидую его способностям.

— Не перехвалите, Егор Сергеевич, — сказала дама, бросившая подозрительно-благожелательный взгляд на Варяга и — мельком — на Светлану.

Как Варяг и ожидал, академик оседлал своего любимого конька — перспективы развития Общего рынка. И незаметно втянул в беседу своего ученика.

— Россию в Общий рынок никогда не пустят, — согласился Варяг с доводами Егора Сергеевича. — Даже если у нас падет советская власть и в Кремль въедет поклонник Кейнса и Генри Форда. Экономический передел мира сейчас ускоряется. Скоро вся экономика планеты будет представлять собой единое целое, но в этом едином целом разным регионам будет уготована разная роль. Думаю, помимо Африки и Среднего Востока, особо лакомый кусок представляет собой Россия. И именно поэтому ей не дадут подняться, как Малайзии или Тайваню, а будут стараться подмять под себя.

— И что же нам, новым русским и старым евреям, делать? — ехидно бросил импозантный мужчина с черными как смоль волосами, торчащими на его большой гладкой голове точно птичье гнездо. Это был всенародный любимец-певец, давнишний приятель Медведя.

— Постараться их опередить! — без тени иронии ответил Варяг и заметил, как в глазах сидящего напротив Медведя блеснули искорки довольного одобрения.

— Вот-вот, дружище! — подхватил Нестеренко с хитроватым прищуром. — Они там, на Западе, прекрасно знают, кто есть кто и что почем. К примеру, договор о создании Общего рынка был подписан в пятьдесят седьмом году, а вступил в силу только через год, и все потому, что страны-участницы долго не могли договориться о провозглашенных целях. И если Франция, ФРГ, Италия, Бельгия, Нидерланды и Люксембург в этом союзе пребывают с момента создания, то Великобритания, Дания, Ирландия вступили туда с большим опозданием. О чем это говорит?

— О главном законе жизни — о законе джунглей, который ни одна марксистско-ленинская идеология не отменит…

Варяг взял блюдо и собрался было уже положить Светлане в тарелку салат, но сзади тут же проворно подскочил официант, словно бы Варяг сделал ему выговор своим жестом. Официант заглянул в пустую Светланину тарелку, в тарелку Варяга и ловко подложил что-то из закусок… Разговор за столом увял так же внезапно, как и вспыхнул. Гости уже потеряли интерес к экономической проблематике и стали наперебой обсуждать туалеты Аллы Пугачевой.

С каждой минутой веселье в зале набирало силу. Хотя присутствие известных политиков, ученых и артистов несколько сдерживало общее стремление расслабиться, но вскоре и самые чопорные пустились весело отплясывать на танцевальном пятачке.

За спиной привидением возник Ангел — красивый и коварный как сатана. Улыбаясь, нагнулся к Варягу, а сам черным глазом, обжигая, косил на Светлану:

— Вас, Владислав Геннадьевич, хозяин требует на ковер. Просил прийти тебя одного. А чтобы твоей даме не было скучно, я, если позволишь, ее пока развлеку.

Светлана с тревогой взглянула на Варяга. Но он успокаивающе улыбнулся: все будет в порядке.

Сквозь гомонящую толпу гостей Владислав прошел в отдельный банкетный зальчик. Медведь был там один, без охраны, и встретил его стоя. Взял его под руку и провел к столу, где на подносе с легкими закусками возвышался хрустальный графин коньяка и пара рюмок.

— Знаешь, Владик, мне до смерти надоели эти приемы… Но положение обязывает. Прошли, понимаешь, времена, когда приходилось прятаться. Теперь сильные мира сего ищут возможности к нам, законным ворам, прислониться, припасть, так сказать, к ручке…

Говоря, он бледными худыми пальцами взял графин, разлил коньяк по рюмкам и продолжал, сменив тон:

— Все это приводит к тому, что если теперь нам начать почивать на лаврах, то эти же самые люди, что сейчас жрут и пьют за мой счет, накинуться на нас как стая шакалов. Нам нужно энергично действовать, нам нужно начинать новое наступление. Егор считает: пора разворачивать дела в Западной Европе.

Темные зрачки, как два копья, уперлись в лицо Варяга и тут же скользнули вниз. Медведь вздохнул и заговорил совсем о другом.

— Хочу тебе признаться, иногда мне жаль, что кое-что понял слишком поздно. Нет, нет, — словно испугался Медведь того, что будет неправильно понят, — жизнью я доволен и, если бы пришлось выбирать снова, другой бы не захотел. Мне только неприятно, что некоторые вещи я понял тогда, когда ничего изменить нельзя. Я понял это сегодня, когда смотрел на вас — тебя и твою Светлану, идущих ко мне через зал…

Медведь, погруженный в собственные мысли, медленно выпил коньяк и замолчал, словно забыв о Варяге. Так что тому пришлось выпить, не чокнувшись с Медведем.

— Быть законным вором почетно, не всякий этого звания достоин. Вор должен все свои силы отдавать на благо своей семьи — сообщества. Но только тебе, Варяг, как я сегодня понял, удалось совместить невозможное: привязанность к женщине и служение нашему общему делу.

Он вздохнул, сухими пальцами отбарабанил на столешнице какую-то мелодию.

— А твоя девочка мне понравилась. Уж поверь мне, людей я знаю, а женщин тем более. Твоя Светлана, сразу видно, верная, любящая, упрямая. Да-да, упрямая… Давай еще по одной? — неожиданно предложил он.

Варяг подумал, что Медведь чего-то не договаривает.

— Я тебя позвал сказать, что тебе надо будет выехать на Сицилию. Такая вот гастроль… Ты знаешь, с чего я начинал свой путь? — вдруг спросил Медведь. — Я был знатным медвежатником-гастролером. Да, гастроли… По полгода в разъездах… В этом есть своя прелесть. Так вот, и тебе придется съездить на гастроль, ты должен будешь разобраться в ситуации на месте и выявить те силы, которые могут воспрепятствовать нашей экспансии на европейский рынок.

— Вы имеете в виду мафиозные кланы? — неожиданно вырвалось у Варяга. Он вспомнил, как месяц назад академик Нестеренко вручил ему папку с рукописью об истории итальянской мафии. Варяг тогда подумал: академик заботится о его общем развитии. Ага, выходит, неспроста дал ему Егор Сергеевич ту папочку, а с умыслом. В памяти Варяга замелькали особо поразившие его фразы: «Семья возглавляется боссом, главная функция которого состоит в том, чтобы поддерживать жесткую дисциплину и способствовать получению максимальной прибыли… Глава семьи имеет заместителя, который собирает информацию и передает ее боссу. От него он получает приказы и доводит до сведения всех членов семьи. В целях конспирации отцы семейств избегают контактов с рядовыми членами… Ступенькой ниже в иерархии находятся лейтенанты… Лейтенант возглавляет команду из нескольких солдат, которые находятся на низшей ступени структурной лестницы преступного синдиката… С разрешения главы семьи солдаты могут заниматься любым незаконным бизнесом, куда относятся азартные игры, подпольная лотерея, ростовщичество, торговля наркотиками. Дозволяется иметь и собственное дело, но тогда они обязаны отдавать организации часть доходов».

Прочитав рукопись, Варяг подумал, что она вполне могла бы служить учебником для русских законников. То, что каждый вор в законе знал чисто интуитивно и старался применить в жизни, руководствуясь понятиями и правилами чести, в этой рукописи было представлено полно, в систематизированном виде. В принципе, если взять воровскую артель сторонников Медведя и объединить ее с организацией нэпмановских воров, то уже можно будет говорить о самой настоящей мафии в общероссийском масштабе…

— Да, — прервал его раздумья Медведь. — Разберись там, что к чему. Это очень серьезное и очень важное для нас задание. Настолько важное, что я вынужден напомнить тебе о нашей этике.

Варяг, не понимая, поднял брови.

— Тебе придется на время забыть про Светлану. Отправишься в Италию один, потому что она там будет тебе мешать Это не обсуждается… — строго добавил старик, видя, как уголки рта Варяга опустились и губы вытянулись в упрямую ниточку. — Тут нет ничего личного, и ты, я думаю, все поймешь. Там могут появиться другие женщины, итальянки, которых тебе гостеприимные хозяева будут подкладывать в койку. А отказаться нельзя — иначе сицилийцы заподозрят что-нибудь… Понимаешь?

Из-за плотно закрытой двери доносились звуки музыки, слышались поспешные шаги и звяканье посуды.

Где-то там, в зале, под надежной охраной Ангела находилась Светлана, объятая страхом тревожного предчувствия, причину которого она хоть и не понимала, но угадала точно.

 

Глава 34

— Что будем пить, бродяги?

— Пиво..

— Нет, мне не надо — мне бы родненькой водяры…

— Значит, водочки…

— Стакан пива…

— А я вот коньячку врежу…

— Колбаску передай и вон тех соленых огурчиков…

— А я прэдпочитаю, Медведь, нашего грузинского вина, — послышался сочный, с грузинским акцентом, голос Гуро.

Я усмехнулся, глянув на него. На этот раз я воров собрал не у себя в Кусково, как всегда, а в новом коттедже на Мичуринском проспекте. Этот трехэтажный особняк на Мичуринском когда-то числился на балансе Управления делами МИД СССР под номером 1213. Полтора года назад его передали в аренду совместного предприятия «СИБ-Интернэшнл», а то уже переуступило его в «бессрочное пользование» созданной Варягом фирме «Росторгсоюз».

Я с невольным удовольствием вспомнил ту уже давнюю хитроумную операцию. Дело было так. Варяг случайно узнал, что «СИБ-Интернэшнл» предлагает в аренду этот особняк за двадцать пять тысяч рублей в год. По тем временам, еще до павловской реформы, пена казалась крутоватой, так что стоимость аренды особнячка вылилась в кругленькую сумму. Но уж больно приглянулся мне этот аккуратный кирпичный домик, утопающий в кронах могучих лип.

И тогда Варяг все устроил в своем фирменном стиле: быстро, решительно, красиво. В представительство СП «СИБ-Интернэшнл» приехал некий очень важный господин, предъявил необходимые документы, свидетельствующие о состоятельности представляемой им организации, гарантийные письма из нескольких влиятельных банков и быстро переоформил особняк в субаренду. Все остались довольны. Но потом, когда настал час перевода арендного платежа, фирма «СИБ-Интернэшнл» никак не могла получить денег. А когда генеральный директор СП господин Джеймс Росси только заикнулся о желании обратиться в суд, буквально через два дня все руководство фирмы, включая и генерального директора, исчезло. То есть просто все сотрудники пропали — точно испарились в воздухе. Но через неделю все уже сидели на своих рабочих местах — но совсем в другом микрорайоне Москвы, где-то в Ховрино, в здании бывшего детского сада. Причем все сибинтернэшнловцы напрочь забыли о существовании некогда принадлежавшего им особняка на Мичуринском…

В наше беспокойное время такое иногда случается, подумал я. Такое всегда случается, если за дело берется Варяг. Благодаря ему в апреле девяносто первого удалось пригнать во двор этого коттеджа крытый «КамАЗ» со сторублевыми купюрами — на два с половиной миллиарда! — уже после их изъятия из обращения. Я в то время сильно прихворнул, и у меня не было никаких сил заниматься обменом старых банкнот, но благодаря связям Варяга деньги, вывезенные нашими гонцами из Узбекистана, Казахстана, Ингушетии и Чечни, удалось-таки обменять по очень выгодному курсу — с десятипроцентной потерей.

Я мотнул головой, вспомнив о своей болезни. Болезнь едва не подкосила меня. Три месяца я балансировал на грани жизни и смерти, и все мои интересы и заботы сфокусировались на правом боку, где глубоко в печени угнездилась адская боль…

Я украдкой оглядывал участников малого схода — сегодня пришло семь человек — и размышлял, кому из них в свое Бремя достанется первый приз. Хотя какой там приз! Тяжкая шапка Мономаха лидера воровского сообщества — награда не слишком лакомая, не всякий с таким бременем совладает. Не всякий даже из этих пятнадцати…

Вот взять того же Гуро. Он отличался от прочих законников хотя бы уж тем, что был единственным, кто четыре года назад купил свой воровской титул за большие деньги.

Конечно, он и без этого был бы коронован, но это случилось бы позже. Гуро решил поторопить события, и это ему удалось — только благодаря мне. Гуро многим обязан мне и не пойдет против меня на большом сходе. А ведь в иной ситуации он был бы очень опасен. Гуро так же сладок в речах и поведении, как сладко так любимое им грузинское вино. Но так же неожиданно может ударить, как и вино ударяет в голову тому, кто неумеренно перепьет и не заметит вовремя, когда нужно остановиться.

Я невольно усмехнулся, вспомнив, что за свою коронацию Гуро пришлось выложить два миллиона долларов. Я пошел на это только потому, что у Гуро и впрямь были большие заслуги перед воровским миром. Свою лагерную карьеру он начал с отрицаловки, быстро стал известен и много натерпелся от хозяев зон. Гуро вел свою родословную от Багратиона, говорил, что в жилах его течет кровь и русских царей. Что-то даже он имел из реликвий, которые указывали на его княжеское происхождение. Впрочем, в воровском мире все эго не имело особого значения, и собравшиеся сегодня в особняке «Росторгсоюза» все воры в законе были совершенно равны друг перед другом.

А кто-то из них чуть «равнее» прочих. То есть в том смысле, что вынашивал в своей башке коварный план. Так бывает всегда — когда самый хитрый в стане волков почует, что вожак ослаб и постарел… Я прекрасно понимал, интуитивно чувствовал это. Пятнадцать законников, бывших некогда моим оплотом и защитой, внезапно превратились в угрозу. Я, разумеется, мог бы ударить первым, направить бригаду бойцов — и любой мой приказ был бы исполнен мгновенно. Но вопрос вопросов: кто представляет сейчас и в ближайшем будущем опасность? Не станешь же расстреливать всех соратников в подвале этого особняка или, по примеру сицилийских мафиози, закатывать в бетонные блоки…

Ничего этого делать я и не мог. Все-таки я был вор, причем вор старой формации, впитавший в плоть и кровь законы блатного мира. Зона, вернее, та атмосфера, которая окружала воровской мир, была мне жизненно необходима. Она была частью моего естества, моей лучшей частью. А законники были моей семьей. В любой, даже самой дружной семье бывают размолвки, ссоры между братьями, но стоит возникнуть внешней угрозе — и семья воссоединяется вновь.

Рядом со мной, отодвинув кресло, присел Федул — добродушный дядька лет сорока, спина — с железнодорожную колею, кулаки — точно пара молотов, и багровый косой бугор шрама между белесыми бровями.

— Можно, Медведь, присесть рядом с тобой?

— Честь окажешь, Федул… Присядь!

— Я с тобой, Георгий Иванович, выпью, мне этого и достаточно. Пускай они там свое пиво тянут, а я водочки, я — как всегда.

Федул казался всем добродушным увальнем — улыбался широко и беззащитно. Он походил на крестьянина, которого только что оторвали от сохи, затянули в отутюженный костюм, который был ему мал, посадили за обильный от яств стол, и он, ошалев от внезапной перемены в жизни, пошел прикладываться то к одной бутылке, то к другой, стал хватать с каждой тарелки, пересаживаться с места на место, словно бы рассчитывая найти еще что-то посытнее. Он и вел себя, как неотесанный крестьянин. — громко смеялся, шумно ел, чавкал и рыгал, был неумерен в проявлениях радости и довольства, — словом, выглядел совершеннейшим дурачком, которого приглашают за стол лишь для тою, чтобы в нужный момент развлечь им гостей. Однако никто из сидевших за столом воров не осмелился бы развлечься за счет этой деревенщины. За внешней безобидностью и веселым добродушием прятались изворотливый ум, упрямство и неукротимая железная воля.

Большую часть жизни Федул провел в тюрьме, в том числе и в одиночке. На его неуемную натуру и добродушный нрав, казалось, не могли подействовать ни толстые стены тюрем, ни мрачные рожи окружавших его начальников. Наоборот, чем безрадостней было его окружение, тем громче гремел его смех.

Я, когда чокался с Федулом, невольно ощутил холодок на спине. Федул не боялся ни милиции, ни тюремной администрации, ни самого черта. Он вообще отличался от других людей хотя бы уж тем, что жил по законам, понятным только лично ему. Например, смертоубийство по молодости лет он вообще не считал грехом и в мокрухе чуть было не достиг совершенства. Но как-то вовремя остановился, перебродил, взгляды резко поменял.

Несмотря на свою причастность к убийствам, он не попадался ни разу и потому, наверное, внутренне чувствовал себя совершенно безгрешным. Когда же он стал вором и принял законы блатарей, запрещавших убивать, он зарекся убивать так же естественно, как раньше отправлял на тот свет… При всей мрачности его прошлого, Федул в общении оставался легким и веселым. Однако это его добродушие могло в одно мгновение обратиться в необузданную ярость, если он замечал неуважение или пренебрежение к собственной персоне.

Меня он уважал и пользовался моим уважением, хотя и признавал мое полное превосходство над собой. Сам будучи раза в два шире и выше меня, старика, он внутренне трепетал передо мной — это чувствовалось в каждом его взгляде и жесте. Это было тем более удивительно, что и мне было рядом с ним неуютно. Подобно природной стихии, Федул не был подвластен никакой узде. С ним требовались тонкость и осторожность, как в обращении с динамитом.

Чокнувшись с Федулом, я пригубил рюмку, а тот одним махом, не моргнув глазом, опорожнил стакан водки, словно проглотил воду; потом сунул сигарету в рот и стал доставать зажигалку из кармана. Федул не представлял для меня опасности, потому что принадлежал к тем людям, которые не умеют скрывать свои симпатии и антипатии. Он любил до самозабвения и так же неистово мог ненавидеть. Если он и был хитер, то той простодушной деревенской хитростью, которая не могла перерасти в коварство беспричинно.

— Федул, а сколько ты за раз можешь стаканов глушануть? — перегнулся к нему через стол Граф.

— Шесть! Но под закусь! — ответил Федул, не вынимая изо рта сигареты; один глаз его сощурился, а другой, голубой-голубой, уставился на желтый огонек горящей зажигалки.

— Полтора литра? — весело удивился Граф. — А сколько ты уже выпил?

— Три стакана.

— Может, еще водочки?

— Нет, Граф, меня развезет, и я пойду спать. А у нас еще базар есть.

— Наверное, ты хотел бы, чтобы из водопроводного крана лилась водка, а, Федул? — хитро сощурился Граф, оглядывая сидящих за столом урок, словно приглашая и их поучаствовать в веселье.

— Нет, — простодушно ответил Федул. И добавил после короткой паузы, пока остальные смеялись: — А вот за здоровье Георгия Иваныча выпью. Ему скоро понадобится немалое здоровье.

Я заметил, как Граф так и вспыхнул при этих словах, которые, кажется, не имели адресата. Да, Граф! Вот этот вполне мог претендовать на место главного смотрящего. Это Граф, с холодной улыбкой на тонких губах, хладнокровный и расчетливый. Он многим внушал ужас. Да и кличка, которую он получил еще подростком в колонии, очень подходила к его внешности: рослый, худощавый, с правильным смазливым лицом, с высокомерной манерой разговаривать. Даже походка у него была барственно неторопливая, ноги он переставлял вальяжно, даже в стати его было видно, что цену себе он знает… И голову Граф тоже держал по-особенному, откинув назад, словно нащупывал жесткими глазами очередную фраерскую жертву. Ходили неподтвержденные слухи, что на его совести кровь двух воров в законе, которые в свое время выступили против его коронации. Многие этим слухам верили, но некоторые считали полной глупостью. Но, как известно, даже в шутке есть доля шутки, а все остальное — правда. То же можно сказать и о слухах…

Мне подумалось, что никто никогда не слышал, чтобы Граф говорил с кем-то на повышенных тонах. Ровным, почти равнодушным голосом он миловал и отпускал грехи, таким же тусклым тоном взыскивал должки. Он всегда вещал точно вполголоса, но слова, сказанные им, всегда были услышаны. Да, Граф был одним из тех, кого приходилось опасаться всерьез.

Несколько месяцев назад, когда рецидив прошел и болезнь отступила, я вызвал Алека и приказал собрать малый сход на Мичуринском. Я просто решил опередить законников, у которых в последнее время накопилась ко мне масса вопросов. Ангел уже давно говорил, что все не прочь собраться вместе большим кругом. А это означало, что, если не у всех, то у некоторых возникло желание попытать своего счастья и попробовать вскарабкаться на вершину… Возможно, если бы среди членов большого сходняка нашелся человек, который уже сейчас смог бы заменить меня, то я, может, и смирился бы.

Во всяком случае, мне так казалось. Ведь они все были для меня семьей, братьями, детьми. Каждого я ценил так, как может только любящий отец ценить своих детей. Я негласно охранял каждого, в нужные моменты удваивая и утраивая охрану, даже не сообщая им об этом. Да если бы среди них нашелся бы достойный уже сегодня взяться за дело, я бы ни на минуту не задумался.

Вот Алек, которому я доверял больше, чем кому бы то ни было. В его глазах я всегда видел только преданность и беспокойство. Особенно после обострения моей проклятой болезни. И Алек не смог скрыть надежды, когда заметил улучшение здоровья хозяина. Нет, Алек совсем не то. Алек слишком еще молод и наивен, да и дел крупных за ним нет. К тому же он еще без короны. Сходняк за ним не пойдет, это очевидно. Ангел? Славный парень. Но Ангел тоже не подходит на место главного смотрящего. Ангел был признанным третейским судьей на воровских сходках, обладал недюжинным умом и пользовался авторитетом в регионах. Ангел имел и другие достоинства, немаловажные в среде урок: он был смел, честен и обладал тем обаянием, которое нравится ворам. Такого бы они были бы не прочь иметь своим хозяином. У Ангела был тот своеобразный кураж, который так редко встречается у людей и который так нравился и мне в Ангеле. Но Ангел не сможет противостоять коварству и грубой неотесанной силе. У него не поднимется рука убрать с дороги оборзевшего, зарвавшегося. А потому он эту власть не удержит.

Федул? Нет, слишком простоват… Граф? Этот уж больно опасен. Да и окажись он на самом верху, как знать, не пустится ли в пляс его загребущая рука?

Остальные законники, те, кого сегодня не было за столом, хоть и хороши каждый на своем месте, вряд ли имеют шанс удержаться на престоле. Однако и их тоже приходилось опасаться. Тем более что от их голоса зависело многое, — большой сходняк представляло большинство.

И простоватый Леха Тверской, поддерживающий Федула, и истеричный горлопан Петя Дуче, явно тяготеющий к Графу, и жадный до денег Дед Мазай, и проштрафившийся недавно конфликтом с южанами Яшка Поляк — все они, хоть и сиживали всегда за моим гостеприимным столом, нет-нет да и поглядывали на осунувшееся от болезни, пожелтевшее лицо хозяина, явно ища в нем признаки надвигающейся смерти. Это я заметил уже давно, еще с того памятного схода, когда представлял ворам Варяга…

Нет, всероссийский пахан должен обладать умом, совершенно отличным от других. Он должен обладать парадоксальной способностью видеть в знакомом и привычном ростки нового и непредсказуемого. Следовать дедовским обычаям — похвальное качество, обычаи дают возможность выживать во все времена, столетиями эта верность традициям спасала общество. Но теперь настали новые времена. Такие, которых раньше на Руси не было и не могло быть.

В новых условиях становился ценным тот человек, чей опыт и ум позволял, отвергнув старое, искать ценное даже в том, что кажется враждебным. Держаться обычаев — дело достойное, нужное, но перестроить саму систему ценностей доступно лишь выдающемуся уму. Бороться с карательной системой — что может быть достойнее, но попытаться заставить структуру органов работать на благо урок — сама такая идея могла бы вызвать смех у всех присутствующих. А ведь я, Медведь, уже так и сделал — втайне от всех. У меня есть надежный подельник в ментуре — генерал-майор Артамонов…И советник во всех делах Егор Нестеренко. Есть еще кое-кто и в гэбэ…

Я ненароком оглядел присутствующих. Нет и еще раз нет. Лишь один человек сегодня смог бы стать во главе империи после моего ухода.

И это — Варяг.

Только Варяг мгновенно воспринял идею превращения законного вора в обычного законопослушного гражданина, идею вхождения во власть для того, чтобы заставить всю систему служить созданной мною артели воров в законе. Более того, сама власть в государстве должна будет органично перейти в руки урок, и тогда само государство станет карательным орудием для тех, кто не согласен жить по людскому закону, кто против воровской справедливости, воровских понятий и чести — словом, всего того, что несет в себе воровская идея.

Гуро снова взял слово и заговорил со своим кавказским акцентом:

— Мэдведь, ты, как я панимаю, пазвал нас абсудить дэла. Что ж, давай абсудим. В паследнее времья наши дэла шли не самым лучшим образом. Мы патерьяли десятки миллионов при абмене старых дэнег на новые. И эти, и многие другие неприятности праизашли и праисходят из-за тваей болезни. Многие панэсли убытки. Кто нам кампенсирует потьери?

Итак, бой начался. Значит, Гуро все-таки решил воспользоваться слабостью вожака. Ну что же, это можно было предвидеть.

— Не хочешь же ты сказать, что это я придумал реформу с обменом денег? — удивился я.

— Нэт, канечно, — мягко возразил Гуро. — Но твая больезнь не дала нам вазможности дэйствовать рэшительно и ваткнуться со старыми бабками прямо в Центральный банк.

— А два миллиарда, которые пригнал сюда Варяг? Ты о них забыл?

— Это ведь заслуга Варяга, но никак не твоя, Медведь, — с ледяным спокойствием произнес Граф. — Слава богу, что Варяг смог подстраховать тебя, а иначе наши потери были бы гораздо более весомы. Но Варяга среди нас нет, и спросить нам не у кого. Если твое здоровье так расшатано, то мы обязаны позаботиться о твоем благе. Тебе надо отдохнуть и подлечиться. Лучшие врачи будут в твоем распоряжении.

Старая уловка, подумал я. С почетом отправят лечиться, а потом — если не залечат до смерти — как-нибудь все утрясется, и новый руководитель станет привычным. В общем, меня в любом случае отстранят.

— Если ты, канечно, нэ сагласен, то скажи нам, дарагой батоно Медведь, — вмешался Гуро. — Нам ведь надо мало: чтобы дэньги шли и беспакойства не было. Падскажи, как нам паступить?

— А я слыхал, пацаны базарили, что кое-где в тюрьмах воры старыми деньгами стены оклеивали, — угрюмо встрял в беседу Федул. — А еще Керя с Колымы предлагал начальнику тюрьмы сто тонн «зеленых», чтобы успеть обменять денежки из общака, но все зря. Не хватило лишь звонка из Москвы. Но ведь ты тогда болел, Медведь. Потому бабки и превратились в фантики для сортиров!

— Абъясни, Мэдведь, как ты сабираешься вернуть наши дэнежки? — не унимался Гуро. — Мы год гатовились к этой ситуации, пачему же ты вовремя нэ спас наши миллионы? Навэрняка сейчас вся ментура патэшается над нами…

На самом деле я понимал, что движет моими соратниками не только глухое недовольство из-за потери денег. Каждый из них, будучи законным вором, достигшим вершины, давно привык ощущать себя избранным. Каждый из них верил, что и сам может при желании и удачном стечении обстоятельств заменить главного пахана, но в глубине души каждый боялся взвалить на себя такой груз ответственности, как руководство воровской империей.

И я, глядя на сосредоточенные и недобрые лица законников, внутренне усмехнулся.

— Верно, моя болезнь принесла нам убытки. Да, мне необходимо было заранее согласовать с Центробанком операции по обмену. Получилось все не так, как я рассчитывал… Что касается моего здоровья, то, может быть, моя болезнь усугубится еще более. Может быть. Я не хочу вредить нашему общему делу. Артель кормит вас, кормит зону, позволяет вам и сотням воров держать в руках чуть не половину экономики страны. Но все это сделал я. Я создал эту огромную артель. Но если нужно, я готов сложить с себя ответственность за собственные решения. Вы недовольны — тогда управляйте, как хотите. Решение схода — закон и для меня.

Все молчали после этих решительных слов. Все мысленно прокручивали возможные последствия. Законники собрались, чтобы высказать мне свое недовольство. Может быть, предложить другую кандидатуру на смотрящего? Все готовились, более того, знали, что Медведь еще силен и без борьбы не уйдет. Скорее всего, останется так же, как и было. но только я теперь буду более послушен и зависим от воли большого схода.

Но моя готовность уйти хоть сейчас на покой их ошеломила. В глубине души каждый осознавал ужасные последствия моего ухода: единая артель рано или поздно рухнет под гнетом междоусобиц… С уходом воровского патриарха растает громадный опыт тонкого взаимодействия с властями, который копился десятилетия, сгниет паутина личных связей с армией сговорчивых чиновников, а ведь эти связи даже ценнее многомиллионного общака, имеющегося в распоражении сходняка. Возможно, в моих словах сквозила стариковская обида. Возможно… Но для них моя обида означала, что я не поделюсь своими знаниями и опытом с новым паханом, которого мятежные урки выберут помимо моей воли и без моего участия. Как ни поверни, все плохо.

В зале повисло тягостное молчание.

Вышло ровно так, как я и рассчитывал.

— Георгий Иванович, — кашлянул Ангел, — это не выход. Мы же понимаем, насколько ты полезен нашему делу. Если ты уйдешь на покой, новому человеку потребуется несколько лет, чтобы только вникнуть во все проблемы. А чтоб порешать их — не меньше десятилетия. Просто надо нам всем хорошо все обмозговать и исключить любые случайности.

Потом заговорили и другие, но повторяли одно и то же — соглашаясь с Ангелом.

А я их уже не слушал. Я думал о своем, о том, что выбрал правильный путь, не сделав ставку ни на ком из присутствующих. Слабаки! Стоило мне их пугнуть — как они хвосты поджали, приползли лизать руку. Да, моей артели нужна новая кровь, новая сила и… как там выражается Михаил Сергеевич… новое мышление.

Вот Варяг подойдет. Варяг не такой, как они. Я вздохнул и подумал мельком, как там сейчас Владислав на Сицилии, все ли у него нормально, удалось ли ему встретиться, поговорить и договориться с кем нужно. Ничего, скоро наш гастролер вернется и сам все расскажет…

— Хорошо, — произнес я твердо. — Пусть будет так, как вы говорите. Пока. Пока у меня хватит сил, я буду стоять во главе нашего дела. А ты, Федул, передай своим корешам, чтоб те посоветовали уркам на зонах содрать старые сторублевки со стен — они еще пригодятся, еще не все ходы перекрыты. Есть на примете один человек, который знает, как вернуть наши деньги. И не просто вернуть, а приумножить. Я болел, но не бездельничал, братва. Теперь все будет, как мы хотим.

Откинувшись в кресле, молча сидел Ангел и торжествующе наблюдал, как настроение схода разворачивается на сто восемьдесят градусов. И когда наши глаза встретились, мои губы сами собой сложились в довольную улыбку.

Я снова победил! Как это было уже много раз в этой жизни.

 

Глава 35

28 сентября 2000

Варяг отложил рукопись. Пора!

Он спустился вниз и вышел на улицу, незаметно огляделся по сторонам: ничего подозрительного. Вечером прохожих на улице стало больше, увеличился поток машин.

Прихрамывая, Варяг не спеша перешел через дорогу и направился по тропинке к рощице, разросшейся у самой поймы реки. Там он углубился в заросли ивняка и стал наблюдать за автостоянкой перед шашлычной. Машины Сержанта там не было. Чтобы не привлекать лишний раз внимание случайных прохожих, Варяг медленно, изо всех сил стараясь не хромать, стал прогуливаться по тропинке вдоль рощи.

И тут он заметили, как подкатила синяя «тойота». Варяг вышел на открытое пространство и подал знак рукой. Сержант его заметил и подъехал прямо к нему.

Усевшись на переднее сиденье, Варяг бросил Степану:

— Давай куда-нибудь поглубже в рощицу заберемся. Там за поворотом слева есть овражек, заросший сиренью. Вот там и поговорим с этим уродом.

Овраг располагался прямо за бетонным забором и, видимо, предназначался для какой-то стройки. Место оказалось тихим. Прогуливающиеся сюда не забредали. Сержант свернул с дороги и проехал с полсотни метров в заросли.

Выйдя из «тойоты», Владислав огляделся по сторонам. Никого. Тишина. Тем временем Сержант открыл багажник и выволок оттуда рослого детину с бледным, испуганным лицом. Он был туго связан металлическим тросиком. Во рту торчала тряпка, служившая кляпом. Правая рука долговязого была перевязана. Вглядевшись в лицо стоявшего перед ним раненого хмыря, Варяг подумал, что где-то уже встречал этот туманный взгляд и эту кривую неприятную рожу. Но где?

— Пошли, — коротко бросил он длинному и молча направился в глубь зарослей, где у бетонного забора виднелась заброшенная трансформаторная будка. Варяг прижал пленника к бетонной стенке.

— Вот здесь и поговорим, — глухо начал он. — Я — Варяг!

Сержант стоял рядом, молча наблюдая за происходящим.

Он заметил, как при этих словах нервно дернулось лицо хмыря. Тому погоняло воровского вожака было явно знакомо!

Варяг решил идти напролом:

— Ты, я вижу, знаешь меня. Ну раз так, то скажу тебе вот что. Уж не знаю, предупреждали вас заказчики или нет, но особняк Медведя в Кусковском парке уже десять лет является местом неприкосновенным, так как принадлежит смотрящему по России. А смотрящий — это я. И ты вчера вечером ломанул мой дом. Это первое. Теперь второе — и главное. Вчера ты пытал и убил там моего человека, который верой и правдой служил и Медведю, и мне вот уже многие годы.

Долговязый не имел возможности говорить, поскольку кляп ему так и не вынули изо рта, делал большие глаза, отрицательно замотал головой.

— Степан, ну-ка вынь ему эту затычку, — обратился к Сержанту Варяг.

— Это не я! — срывающимся голосом стал объяснять Сухарь. — Я здесь ни при чем. Я только на стреме стоял да чемодан нес! Клянусь! Я этого старичка даже в глаза не видел! Клянусь!

— Не клянись, крыса. Веры тебе все равно нет. Ты, падаль, к тому же поднял свою грязную лапу на то, что принадлежит смотрящему по России! И тебе по всем законам положена смерть. Ты ее заслужил! — Варяг сделал паузу.

Этот урод не вызывал в нем никакой жалости, но обстоятельства требовали сдержанности и хладнокровия.

— У тебя нет выбора, Сухарь. И ты это понимаешь. Но я предлагаю тебе сделку. Ты скажешь, кто вас послал в Кусково, и, если будешь со мной откровенен, возможно, я тебя отпущу.

Глаза долговязого сейчас выражали отчаянный страх: ему явно хотелось жить, и он готов был цепляться за любую соломинку, но что-то его останавливало в откровениях, и он, с трудом разлепив пересохшие губы, промямлил:

— Нас люди послали. Мы их даже не знаем. А меня и вовсе позвали на стреме постоять, я ж говорю.

Варяг чувствовал, что Сухарь темнит. Что-то его останавливало. С ненавистью взглянув на него, Варяг мрачно процедил сквозь зубы:

— Играть со мной вздумал, сука! Ну-ну. Думаешь, только ты пыткой умеешь заставить человека заговорить? Ошибаешься. Я этим хоть и не грешу, но навык, поверь мне, имею. Я таких сук, как ты, всю жизнь давил и давить буду — и на зоне, и на воле! Везде.

В интонации голоса и во взгляде Варяга было нечто такое, что подействовало на Сухаря как гипноз: он даже зажмурился от ужаса и, заикаясь, выдавил:

— Ма-аксим… П-п-петрович… Шубин… меня… нас… направил… А старика я и пальцем не трогал… Я ж говорю, даже не видел его.

Варяг внешне ничем не выдал своих чувств. Но с души как будто сняли тяжелый камень, и он вдруг ощутил невероятное облегчение. Туман неясности рассеялся, из бессвязных осколков отрывочной информации сложилась цельная четкая картина. Выходит, он не ошибся в своих догадках насчет Макса Шубина по кличке Кайзер. И только теперь Владислав вспомнил, где видел рожу долговязого. Точно! Этот ханурик сидел за рулем того черного джипа, в котором его, смотрящего России, год назад похитили прямо с большого схода в ресторане на Дмитровском шоссе и закрыли в подземелье в Измайловском парке… Значит, эта гнида давно работает на Шоту и на Кайзера.

— Зачем Кайзеру понадобилось посылать вас в Кусково? — продожил он свой допрос.

— Точно не знаю… — Сухарь сглотнул слюну, но в глазах у него заплескалась надежда, что, может, все еще обойдется и ему удастся выкарабкаться из этой истории живым, и он с готовностью решил сообщить Варягу и его суровому помощнику все, что знал. Тем более что по этому поведу особо скрывать ему было нечего. — Варяг, поверь мне, как на духу говорю, нам сказали, что в доме есть потайной сейф и что код сейфа знает старик-сторож. Больше ничего… Мы просто должны были взять из сейфа все, что там есть. Даже деньги не должны были трогать.

Варяг быстро сопоставлял в памяти все детали произошедшего. Все-таки его первоначальная догадка была верна: в этом архиве наверняка есть что-то такое на Кайзера, что он очень хочет заполучить.

Варяг повернулся к Сержанту, который молча стоял и наблюдал за допросом, готовый в любую секунду подстраховать Владислава.

— Ну, что скажешь, Степа?

— Не знаю, Владислав. По мне, так я бы шлепнул гада. Зачем ему жить? Он этой роскоши не заслуживает.

Сержант умышленно напустил дополнительного страху на и так находящегося в полуобморочном состоянии Сухаря.

— Значит, говоришь, лучше шлепнуть, — подыграл ему Варяг, как бы раздумывая над поступившим предложением. Потом, будто вспомнив что-то, уточнил: — А ты, Степан, обшмонал карманы у этого красавца?

— Да, обыскал всего. Ничего особенного, вот только это нашел, — Сержант протянул Владиславу старенький «Эрикссон» в изрядно потертом кожаном чехле. Телефон был включен. Варяг задумчиво повертел его в руках, потом вошел в список входящих звонков, просмотрел их. Далее стал просматривать исходящие звонки и вдруг неожиданно увидел, что в их числе находится номер его мобильника. Варяга словно прошибло электрическим разрядом. Звонок был сделан сегодня рано утром. Ага, Сухарев позвонил ему утром на мобильник, видимо, попал на службу голосовой почты и отключился. Теперь ясно, что это был пустой звонок к нему на автоответчик. Но Варяг еще больше удивился, увидев, что с этого же «Эрикссона» на его мобильник звонили прошлым вечером часов в девять. Черт, но вчера вечером его мобильник был включен — и никакой Сухарев ему явно не звонил! И тут Варяга осенило: как же он сразу не догадался! Да это же мобильник дяди Семы! Ну точно: именно около девяти вечера ему позвонил старик и сообщил о нападении на особняк.

— Так говоришь, сука, ты дядю Сему в глаза не видел? — прохрипел Варяг, тряся в руке стареньким «Эрикссоном», ощущая, как кровь ударила ему в лицо.

Тут все поняв, Сухарь, зверски вращая глазами, с глухим завыванием развернулся и со связанными руками бросился бежать напролом через кусты. Вслед беглецу дважды сухо крякнул пистолет. Бегущий дернулся, споткнулся и со всего маху рухнул ничком на траву. Владислав обернулся. Сержант держал в вытянутой руке еще дымящуюся «беретту» с глушителем.

— Я сразу понял, что гад все врет, — бросил Степан и сплюнул, — это он, падла, был у них за основного.

Труп Сухаря загрузили на прежнее место в багажник «тойоты». Сержант, криво улыбнувшись, пошутил:

— Владислав, у меня такое впечатление, что это место в транспорте достойно своего пассажира.

— Да, видно, ему понравилось здесь путешествовать. Жаль, что теперь в последний раз. Ты, Степа, скинь труп подальше от города. Отвези эту мразь куда-нибудь в глушь, на свалку. Тачку свою засвеченную сожги в другом месте, не стоит с ней больше рисковать. И вот еще что… — Он достал из-под подушки свой сотовый телефон. — Брось там мой мобильник. Когда обгорелое тело найдут — пусть решат, что это Игнатов сгорел…

Сержант уехал, а Варяг через рощу доковылял до дома, в котором размещалась его новая тайная резиденция.

…Вернувшись в квартиру, Варяг еще раз перерыл в чемодане все папки с досье законных воров. Все архивные «дела» были надписаны известными ему кликухами. Михалыч. Лис. Федул. Гуро. Ангел. В глаза бросилась синяя папочка с наклеенным бумажным квадратиком. На квадратике было выведено размашистым почерком: «Варяг». Но собственное досье сейчас не больно его интересовало… А папки с надписью «Кайзер» он в чемодане так и не нашел. Может, Кайзер охотился за чьими-то секретами, искал папки с компроматом на кого-то из законников. Но стоило ли ради этого так рисковать, ведь Кайзер послал своих громил в Кусково, прекрасно понимая, что налет на дачу смотрящего — это не просто крысятничество, а грех чудовищный, смертельный… Но Максим тем не менее решился на этот шаг, а значит, у него была на то очень веская причина.

Ладно, подумал Варяг, утро вечера мудренее, а сейчас надо дочитать эту рукопись до конца.

Месяц пролетел, как одна неделя. Варяг, вернувшись из Рима, прямо из аэропорта позвонил в Кусково и доложился Медведю о возвращении, пообещав старому вору подробно обо всем рассказать при личной встрече сегодня вечером.

— Ну заходи, заходи, Владислав! — Медведь с трудом поднялся из мягкого кожаного кресла и сделал навстречу Варягу два нетвердых шага. — Рад тебя видеть… С приездом! А я вот что-то опять прихворнул… Как там погода в Италии?

Медведь так ни разу в жизни и не выезжал за пределы России. Раньше, в сталинское время, да и позже, при Хрущеве или Брежневе, вору в законе о поездке за бугор и думать не полагалось. Когда же при Горбачеве замки на границе проржавели, железный занавес расплавился и советский народ потянулся жадно вдыхать воздух свободы, Медведь был уже слишком стар, чтобы менять свои привычки. Да и прижился он в своей кусковской глуши, где жил точно на вольном острове вдали от забот и горестей цивилизации. Он знал, что многие из его многочисленных знакомых выезжают за границу не только отдыхать, но и обзаводятся там домами и землей, открывают бизнес и даже банки, предприятия, но у него не возникало даже и намека на зависть или сожаление. Ему было хорошо в России. Хотя он прекрасно понимал, что гастроли в Европе и Америке должны стать частью его стратегической программы. Потому Медведь и направил Варяга с миссией в Италию.

— Принимали меня там как русского предпринимателя, а не как ученого-экономиста, — начал Варяг, усевшись в кресло и подмигнув Ангелу, которого Медведь тоже пригласил послушать.

— Что собой представляет этот Валаччини? — сразу перебил его Медведь.

— Синьор Валаччини — бодрый старик, в прошлом боксер-тяжеловес, пришел в бизнес прямо с ринга, не утеряв старые связи, которыми время от времени пользовался.

— Это мне знакомо, — усмехнулся Медведь. — У нас в России многие сделали воровскую карьеру таким же образом. Ведь спорт, особенно бокс, борьба, формирует бойцовский характер, что очень пригождается и в русском бизнесе… Извини, Владик, продолжай…

— Итак, Валаччини, — учтиво нагнул голову Варяг. — Его очень интересовала Восточная Европа, в том числе и Россия. Рынок Восточной Европы, оголенный после внезапного развала Союза, как он мне говорил, — это перекресток важнейших торговых маршрутов. Кто уверенно себя будет там чувствовать, тому легко будет охватить своим влиянием и Запад.

— Да, тут он совершенно прав, — подтвердил задумчиво Медведь, вспомнив свой недавний разговор с академиком Нестеренко. — В Восточной Европе любого бизнесмена ожидает большое будущее. Надо только поглубже там укорениться.

— Именно! — просиял Варяг, обрадовавшись, что старый вор мгновенно ухватил самую суть дела. — И я ему говорю: мол, мы согласны отдать под ваш контроль часть Восточной Европы. Тот обрадовался. Закричал, что, мол, русские — ребята щедрые. Они готовы бескорыстно помочь своим западным друзьям. Только я сразу осадил его. Говорю, мы готовы отдать немало, но и взамен просим не крошки со стола. Мы хотим, говорю, воспользоваться вашими каналами и связями для переправки нашего товара в Западную Европу. Естественно, за определенный процент с прибыли. Я думал, он сразу уцепится за мое предложение, а он руками замахал: нет, мол, и нет, никаких цифр, пока вопрос не будет решен принципиально. Так что же вам мешает? — спрашиваю. А он мне: я же не один в бизнесе, мне надо посоветоваться с друзьями. Я же не всесилен. Когда затрагиваются вопросы столь крупных масштабов, всегда лучше советоваться с друзьями.

— А ты? — нетерпеливо спросил Медведь, и глаза его заблестели.

— А я спрашиваю: но вы-то лично, синьор Валаччини, вы лично согласны с моим предложением? Вас устраивают такие перспективы? Ведь мы приглашаем вас к сотрудничеству на всей территории России. Тут он совсем впал в раж. Что касается меня лично, говорит, то я руками и ногами «за». Ваше предложение чрезвычайно интересно! Но, говорит, повторяю, я не все решаю один. Потребуется время, чтобы убедить моих друзей.

— И что, по-твоему, скажут его друзья? — задумчиво спросил Медведь.

— А у них, мне кажется, ответ будет один: свои рынки надо расширять, но не подпускать к ним чужих. Их может заинтересовать наше предложение платить им лично небольшие комиссионные за поддержку наших интересов, но не более того. На прощание синьор Валаччини предложил мне помощь в устранении любых препятствий.

— В каком это смысле? — насторожился Медведь.

— Я не сразу сам понял, — криво усмехнулся Варяг. — А потом он мне такую байку поведал. Рассказал один эпизод из древнеримской истории. Юлий Цезарь уже в финале своего противостояния с Помпеем однажды встретился с ним. Никто не знает, о чем они говорили с глазу на глаз, но только через некоторое время Помпей сдался. То есть Цезарь навязал свою волю противнику, а случилось это потому, что просто его желание победить врага оказалось сильнее, чем желание его врага противостоять. После этого говорить мне было не о чем. Только я так думаю, Георгий Иванович, что этот сицилийский старикашка решил, будто это он Юлий Цезарь, а я — трусливый Помпей. И понимание его позиции у меня созрело сразу же, еще до того, как он пригласил меня остаться у него в доме переночевать. А уж наутро он мне открытым текстом все выложил. Они будут против наших… гастролей в Европе. Что вы по этому поводу думаете, Георгий Иванович?

Но Медведь молчал. Он откинулся на мягкую высокую кожаную спинку и прикрыл глаза, точно задремал. Варяг в последний раз видел Медведя несколько недель назад, когда тот благословил его на поездку в Италию. Но тогда он выглядел куда лучше. «Да, сдает Медведь», — подумал Варяг. Сейчас было особенно заметно, как пожелтела у старика кожа, впали щеки, осунулось лицо. Все знали, что в последние годы у него часто болела печень, и многие подозревали, хоть и не высказывали этого вслух, что у Медведя рак.

То ли от болезненной слабости, то ли просто задумавшись над сказанным, но Медведь долго сидел с закрытыми глазами. Ангел с Варягом его не беспокоили. Прошло минут пять. Медведь зашевелился и приоткрыл морщинистые веки.

— Что-то я не совсем понимаю, Владик, — пробурчал он сердито, так, как будто разговор и не прерывался. — Ты говоришь, что Валаччини против нашего внедрения на западные рынки, да еще и намекать тебе стал, чтоб мы туда не лезли… Но ведь это он сам вышел на меня со своим предложением. Ты-то все правильно ему доложил? Он правильно тебя понял? — Медведь насупился и продолжал, все более раздражаясь: — И что же он тебе конкретно сказал?

— Сказал, что против выступят главы всех семи семей Сицилии, но он лично — не возражает.

— Ну вот видишь!

— Да не это главное, — покачал головой Варяг.

— А что?

— С его стороны все это тонкая игра. Он затеял эту игру, чтобы с нашей помощью подмять под себя конкурентов в Западной Европе, чтобы нашими руками, точнее, стволами наших киллеров убрать неугодных. А нас они и не думают пускать к себе. В общем, я предлагаю сыграть на опережение и самим послать в Италию команду гастролеров, пусть во всем по-честному разберутся и с несогласными поговорят по-серьезному. И делать это надо не откладывая, пока они не взялись за нас. Россия — лакомый кусок, если мы время упустим, они нам здесь точно устроят отстрел и кровавую бойню.

— Неужели ты думаешь, они на это пойдут? — изумился Ангел, впервые вступивший в разговор.

Варяг кивнул:

— Уверен. И нам нужно разобраться быстро со всеми несогласными. Пока что я предлагаю не трогать только одного — Валаччини. Хотя впоследствии и с ним придется поговорить по полной программе обязательно — слишком он хитер, с таким опасно вести любые дела, такой предаст при любом удобном случае.

— Нет, это слишком уж не по понятиям, — возразил Медведь. — Мы же не отморозки какие, не беспредельщики. Мы — воры, а уважающий себя вор не станет первым пускать кровь, да еще бить из-за угла, в спину. Надо с итальяшками разобраться по чести — в открытом разговоре. Надо их убедить. Показать свою силу, возможности, но перья и тем более стволы не пускать в ход до крайнего случая.

— Послушай, Георгий Иванович, — твердо сказал Варяг и сам не заметив, что впервые на словах перешел тонкую грань беспрекословного подчинения патриарху. — По понятиям — не получится. Они не знают, что такое понятия. А крайний случай не наступил для них лишь потому, что их парни еще не успели почистить свои стволы. Билеты же до России у них уже в карманах, и кровь наших законных польется уже через месяц-другой. А потом все как по маслу: чиновников скупят за две копейки. И хана России. Сегодня мы Валаччини нужны лишь для одного: тут же все очень просто. Валаччини завтра пустит нас на свой итальянский рынок, пустит обязательно. Но мы ему нужны, чтобы очистить этот рынок от его конкурентов, которые ему мешают. Но это будет быстрая игра. Как только мы сделаем свое дело, он нас уберет и не чихнет. Побьют всех и там, и тут. Вот это по его понятиям. Я в этом уже успел убедиться. Так давайте с ним играть по его понятиям — не по нашим. Почему, когда мы в силе, мы не можем опередить его? Я считаю, Георгий Иванович, что это наш шанс. Нельзя просить, когда есть возможность взять самому. Слабых не уважают, слабых используют. Нам надо заставить этих мафиози на Западе потесниться и дать нам дорогу, иначе мы ничего не добьемся. Так и будем стоять с протянутой рукой.

Похоже, Варяг нашел правильные слова. Медведь задумался крепко. Такие доводы были более понятны и близки старому вору. Он неожиданно осознал, насколько все в последние годы изменилось. Изменения произошли не только с его дряхлеющим организмом — изменилось все и вся: и квинтэссенцией перемен стал этот молодой, сильный и решительный мужчина, сидящий сейчас перед ним, Варяг, который еще несколько лет назад был уркой и зэком и находился в его полном подчинении. А теперь так глубоко и тонко вникает в самую суть сложных процессов, происходящих в мире. Пожалуй, Варягу уже пора доверить самому принимать важнейшие решения.

— И что же ты предлагаешь конкретно, — как бы соглашаясь, ворчливо переспросил Медведь, внимательно глядя в глаза Владиславу.

— Мы должны действовать энергично, — решительно повторил Варяг. — Нас никто не желает приглашать в Восточную Европу? Однако мы там имеем позиции. И это правильно. Мы к ним дорогу нашли. Дали возможность работать у нас. В Чехии, в Польше, в Венгрии у нас есть друзья, есть бизнес. А почему бы нам его не иметь в Западной Европе? Думаю, и Западную Европу сумеем подмять под себя, если они тупо нас будут сдерживать и не пускать. Они ведь губы раскатали на Россию. От нашего пирога хотят покормиться. Ну тогда пусть делиться научатся.

И Медведь сдался. Внутренне он с самого начала был согласен с Варягом. Просто тот приехал и огорошил его своими суровыми предложениями, слишком жесткими и молниеносными. Но в этом и была сила Варяга, сила его современного взгляда.

— Так сколько людей ты планируешь сделать нашими союзниками? — дипломатично уточнил Медведь.

— Считая с Валаччини — восемь. Но если союз не получится, мы им закажем всем по катафалку. Уж извини, Медведь, — мрачно пошутил Варяг.

— Валаччини все-таки тоже в списке.

— Если его оставить в живых, вся наша операция пойдет насмарку, — убежденно подтвердил Варяг.

Медведь еще с минуту сидел в раздумьях, а потом, словно сбросив тяжесть с плеч, выдохнул:

— Ладно, Варяг. Я, пожалуй, с тобой соглашусь. Действуй Пора браться за большие дела. Пора Россию выводить из тупика. Открыть ей дорогу для свободной торговли в Европе. Хоть нас туда и не хотят пускать. С шашками наголо нам, пожалуй, не удастся. А вот тихой сапой влезть во все гешефты западных мафиози, взять часть дела под свою крышу, а потом развести на бабки, как в семидесятые и восьмидесятые мы разводили подпольных цеховиков, чтобы в конечном счете добиться своего, — это мы должны сделать.

— Это именно то, о чем я вам, Георгий Иванович, и говорю, — вежливо, но твердо подчеркнул Варяг.

— Значит, мы единомышленники, мой дорогой. И как думаешь действовать?

— Наметки есть. В Европе сейчас действует один крутой парень, серьезный профессионал экстракласса. Он умеет сколачивать убойные бригады, натаскивает отставных спецназовцев, повоевавших в горячих точках, тренирует их, а потом они под его надзором действуют в автономном режиме в разных странах.

— Кто такой? — Теперь, когда все было решено и разговор пошел о конкретном плане действий, Медведь был прежним — решительным, быстрым, схватывающим все с полуслова.

— Степан Юрьев. Кличка Сержант. Русский, из Ленинграда. Тайно бежал на Запад в середине семидесятых. Служил наемником во французском Иностранном легионе, потом стал действовать самостоятельно, выполнял особые задания чуть ли не на всех континентах. Сейчас один из лучших в своей профессии. Его и гэбэшники привлекали к своим делам, и бизнесмены не брезговали. Но Юрьев сам себе на уме. Трудно понять, почему он стал на этот путь. Но нам он подойдет, мы в его философию сейчас вдаваться не планируем.

— И ты хочешь зафрахтовать этого киллера? — вопросительно посмотрел на Варяга Медведь.

Варяг кивнул.

— А кто же будет подбирать людей?

— Группой займусь я сам, — твердо сказал Варяг. — У меня есть на примете кое-кто из людей. Нужно будет подобрать для учений очень надежное укромное место, где Сержант сможет спокойно работать с группой!

— А вот этим, пожалуй, займусь я, Георгий Иванович! — широко улыбнулся Ангел, до самого последнего момента не вмешивавшийся в разговор. — Я поддерживаю Варяга, Медведь. Он дело говорит. Хоть с методами я и не совсем согласен.

— Потому ты у нас и называешься Ангелом, — не то в шутку, не то всерьез ответил ему Медведь.

 

Глава 36

Двадцатое октября.

Среда. День как день.

Но Медведь проснулся с волнующим предчувствием, что сегодня его ожидает что-то необычное…

В семь часов ровно, зная, что хозяин уже не спит, в спальню вошел с подносом дядя Сема. Еще в начале семидесятых, только обосновавшись на старой даче в Кусковском парке, Медведь взял его приглядывать за домом. Семен был лет на двенадцать моложе Медведя, из интеллигентов, когда-то работал в школе учителем литературы, а потом за какую-то ерунду сел, отмотал срок, а освободившись, пошел в сторожа — кстати, сторожил сначала какое-то здание института Академии наук, и взял его к себе на хозяйство Медведь по рекомендации Егора Нестеренко. За без малого двадцать лет службы в Кусково, а особенно в последние годы болезни Медведя, стал Сема для него ближайшим другом и чуть ли не духовником, которому старый вор поверял самые потаенные свои душевные секреты.

Молодые охранники относились к старику с большим почтением и любовью и называли его не иначе как дядя Сема. Так и пошло: дядя Сема да дядя Сема. Медведь сам не заметил, как тоже стал называть своего друга так же.

Дядя Сема прошел к кровате Медведя и поставил поднос с чашкой горячего чая на столик возле изголовья. Потом привычно прошаркал к окну и отдернул шторы. За окном стоял пасмурный, сырой день.

Последние дни Медведь почти не разговаривал с дядей Семой, хотя тот неотлучно находился рядом с ним. Два старика перекидывались словами только по делу. Происходило это потому, что оба, не сговариваясь, понимали: дни Медведя сочтены; болезнь, подтачивавшая силы хозяина на протяжении последних лет, обострилась, и дядя Сема боялся ненароком каким-нибудь нетактичным словом задеть обессиленного больного.

Медведь взял чашку, немного отхлебнул из нее, с наслаждением ощущая тепло, разливающееся по телу, потом включил пультом телевизор и стал, хмурясь, смотреть последние известия.

Дядя Сема тем временем пошел готовить для больного теплую расслабляющую ванну, выверять температуру воды, добавлять в нее целебные травы. Допив чай, Медведь привычно поворчал на свою «сиделку» за то, что Сема не позволяет ему с утра «хлопнуть водочки», которая, по его мнению, «только одна и придает ему сил», надел халат и подошел к окну.

За последние месяцы он привык к заведенному им самим порядку. Ворчание на дядю Сему и осмотр сада из окна особняка как раз и составляли часть этого утреннего стариковского ритуала. Он задумчиво любовался парковой лужайкой, видневшейся за высоким забором, ограждавшим территорию особняка осенним убранством деревьев и кустов, следил за тем, как ползут по оконному стеклу ручейки, возникшие от мелкого осеннего дождя, наблюдал, как, ежась от осенней мороси, прохаживается перед крыльцом охранник в армейской плащ-палатке и с автоматом под мышкой.

Черный асфальт аллеи вдоль дачного забора блестел как лакированный. Почти невидимый дождь сыпал на пожухший травяной ковер. Деревья во дворе, не успевшие сбросить последние листья, трепыхались на ветру. Вот уже несколько дней подряд дует пронизывающий холодный ветер. Наверное, деревья тоже не хотят умирать и оттягивают как можно дольше последний момент. Медведю сейчас казалось, что деревья во дворе умирают вместе с ним и, прощаясь напоследок, машут ветвями всем, кому они дороги.

«Да, сегодня решающий день» — эта простая и ясная мысль возникла сама собой. И Георгию Ивановичу стало вдруг спокойно и светло на душе. Ну, конечно же, все дело в определенности — самое высокое человеческое состояние. Оно дает душевное равновесие и уверенность. Оно возвышает.

В следующие полчаса Медведь с помощью дяди Семы принял душ, побрился и, аккуратно одевшись, вышел в столовую, где всегда завтракал по утрам. Дом уже просыпался. В гараже возился с машиной шофер, садовник сметал палую листву, по двору, разминаясь со сна, слонялись трое пацанов — охранники, постоянно живущие в доме. Сейчас придут две уборщицы, которые будут заниматься вечной проблемой: пылесосить и протирать все комнаты, ухитряясь за несколько часов своей работы так и не попасться никому на глаза. Дядя Сема уверял, что обе дамы с высшим образованием, одна даже кандидат исторических наук. Чудная жизнь пошла на Руси: кандидаты наук подрабатывают уборкой комнат в доме у старого уголовника…

Медведь ухмыльнулся, и тут же ироническая улыбка переросла в гримасу боли. Он постарался ее скрыть, потому что пришел Алек и начал доклад. Алек каждое утро докладывал Медведю о текущих делах, напоминал о намеченном распорядке дня, о тех многочисленных вопросах, которые, несмотря на тяжелую болезнь и слабость, этот немощный старик вынужден был делать каждый день невзирая ни на что. Потому что он все еще оставался смотрящим по России.

Но именно это и поддерживало еще силы Медведя. Заботы, да еще, может быть, регулярная рюмка водки давали некоторое успокоение и отвлекали от нескончаемой грызущей боли в правом боку.

Последние месяцы жизнь Медведя вошла в определенную колею и катилась по ней, как электричка по рельсам: ни влево, ни вправо, только вперед.

Медведь никогда не признавал над собой никакой власти. Тем более власти хворей, которые он всегда попросту игнорировал. Но в последнее время он стал, невероятно быстро уставать, а потому чаще уступал дяде Семе, когда тот настаивал на вызове врача. А потом дал согласие поселить его в свободной комнате на верхнем этаже.

Слушая доклад Алека краем уха, Медведь думал о своем.

После смерти он оставлял огромную, выстроенную его руками империю. Медведь отлично понимал, что с его смертью отлаженный порядок сразу и неизбежно будет нарушен. Все пятнадцать урок, стоявших во главе этой могучей воровской организации, наверняка сразу же перегрызутся между собой, ввязавшись в жестокую борьбу за первенство, это неизбежно, это всегда случалось, вся история человечества пестрит подобными междоусобицами.

А чтобы дело его жизни не умерло вместе с ним, необходимо еще при жизни решить вопрос с будущим лидером, будущим смотрящим всея Руси…

Медведь тянул с решением, думая, что, если вот так жить, ходить, говорить и действовать, не думая о грядущем, все как-нибудь само собой рассосется. Тем более что у него есть непререкаемая власть, контроль над огромными деньгами, рядом всегда несколько верных людей. Есть и те, кто может позаботиться о нем, о его здоровье: верный дядя Сема, дежурный врач, ночующий в особняке на экстренный случай. В подвале дома имелось германское реанимационное оборудование, закупленное по случаю в кремлевском управлении делами…

Не вышло. Третьего дня, когда он шел на кухню к аптечке, чтобы накапать себе пятнадцать капель той коричневой горькой дряни, в глазах вдруг потемнело, стены опрокинулись, и стал он приходить в себя лишь через час с появлением Алека, обеспокоенного тем, что Георгий Иванович давно его не кликал.

Алек подхватил на руки иссушенное болезнью тело и уложил на постель. Медведь очнулся, посмотрел на встревоженное лицо верного своего помощника-телохранителя и задал себе самому простой житейский вопрос: «Сколько я еще смогу прожить?» Он спросил себя об этом совершенно спокойно. Нет, умереть он никогда не боялся. Дело было в другом. Пугала мысль, что он может стать беспомощным, прикованным к постели и все, что ему останется, так это безучастно наблюдать развал собственного могучего дела.

Его просто ошеломила мысль, что ему уже почти восемьдесят пять и что сегодня он старейший в России вор в законе. Он ясно осознал, что в любое мгновение может умереть, унеся с собой возможность что-либо исправить.

А потому Медведь сказал себе: «Пора, Георгий, сделать свой выбор. Пора определиться». Он приказал Ангелу сообщить всем законным о срочном созыве большого схода. Последний раз собирались год тому назад.

Алек уточнил:

— Звать будем всех, Георгий Иванович?

Медведь кивнул утвердительно.

— И Варяга тоже?

— Всех! Я же сказал — будет большой сход. И проследи, чтобы все собрались: и Гуро, и Граф, и Лис, и Федул — все… Я хочу сообщить нечто важное, может, самое важное для всех нас. А сейчас дай-ка мне, братец, водки, что-то мне опять поплохело.

— Не могу, Георгий Иванович. Доктор же предупреждал, что пить вам — верная смерть.

— Снявши голову, по волосам не плачут, — ухмыльнулся Медведь, — неси рюмку, милый, сегодня одну мне точно можно.

Перед сном зашел врач, оставил таблетки. И сейчас, утром, Медведь чувствовал себя почти как прежде: почти энергичным, почти бодрым, почти здоровым. Жаль, что это почти никак нельзя было отнести к его возрасту.

К полудню собрались все. Медведь распорядился принять смотрящих в гостиной за огромным круглым столом. Последним приехал Варяг, одетый, как всегда, в шикарный английский костюм. Яркий бордовый галстук подчеркивал дорогую темно-серую ткань пиджака.

Прежде чем выйти к гостям, Медведь в последний раз проинспектировал свой архив в стенном сейфе за большой картиной в золоченой резной раме. Еще раз проверил папки с досье на каждого законного вора, аккуратно уложенные в объемистом коричневом фибровом чемодане. Задумчиво провел рукой по зеленой папке, в которой хранил кое-какие личные записи. Потом решительно защелкнул замки чемодана, с трудом поставил его на нижнюю полку сейфа и, захлопнув тяжелую дверку, крутанул диск кодового замка.

Ну что же, время пришло. Настал черед Медведя выйти к своим братьям, к своей семье. Он облачился в старый серый костюм, надеванный в последний раз в семьдесят седьмом году, нацепил вместо галстука бабочку (день памяти славной нэпманской молодости) и прошел в гостиную, где вокруг длинного овального стола из красного дерева собрались все самые авторитетные, самые уважаемые, самые главные урки страны. Войдя, Медведь пригласил всех собравшихся садиться, неожиданно для присутствующих указав Варягу место рядом с собой, по правую руку. Все переглянулись, но смолчали. Если Медведю надо сажать выше всех этого гладкого фраера — значит, на то его воля. Тем более еще никому не было ясно, зачем собран сход.

На столе уже были расставлены закуски, спиртное. К ним никто не притрагивался, все ждали появления хозяина. И теперь Медведь пригласил всех для начала перекусить. Урки сначала нехотя, с ленцой, а потом все охотнее принялись за еду и питье. Лишь один Медведь не притрагивался к еде. Выпил только рюмку коньяка, и все.

Он больше присматривался к своим соратникам, которым собирался сегодня навязать свою последнюю волю. Лис, не прекращая поглощать мясной салат, успевал обсуждать со своими соседями по столу недавно случившийся казус на границе с Польшей. Федул, никогда не признающий костюмов, и сейчас остался верен себе, приехав на сход в байковой рубашке и мятых штанах. Граф недовольно косился на Варяга, сидящего подле Медведя, при этом изо всех сил старался придать лицу отсутствующее выражение. Гуро удавалось казаться безразличным, — нервная система у грузина была непробиваемой, — ковырялся вилкой в закуске, делая вид, что окружающее его совершенно не интересует, что он выше этого. Да, все собрались, все пятнадцать, и все ждут.

Федул первым нарушил молчание. Откинулся на спинку стула и, вытирая руки прямо о скатерть, спросил:

— Зачем нас созвал, Георгий Иванович?

Медведь еще раз оглядел всех, заново оценивая каждого. Не должно быть случайностей, все необходимо предусмотреть.

— Я позвал вас вот для чего… — Медведь налил себе еще рюмку коньяка и выпил. Все напряженно ждали. Хоть и сровнялось месяц назад Медведю восемьдесят пять годков, но внешне он не выглядел дряхлым, скорее усталым, в глазах его еще горел азарт настоящего вора, и все понимали, что свое слово, последнее решающее слово вора, он не собирался никому уступать. Свою речь Варяг тем не менее начал неожиданно.

— Я уже не жилец, люди. Не сегодня-завтра я могу с койки не встать. Костлявая никого не минует, тут уж ничего не поделаешь. Я же хорошо пожил, грех жаловаться, каждому бы такую жизнь. Хочу и уйти достойно. Я собрал вас для того, чтобы вы все, главные урки страны, приняли решение, от которого, по моему мнению, зависит судьба нашего дела…

Все переглянулись. Начало было интригующим, всем хотелось услышать продолжение. И все в глубине души понимали, что срочный созыв большого схода связан с резким ухудшением здоровья патриарха. Конечно, Медведь был не жилец, это все знали, но каждый надеялся на то, что существующее положение вещей как-нибудь еще продлится. Последнее время все так хорошо шло, никто не желал изменений. Сегодняшнее равновесие всех устраивало как нельзя лучше. Смерти смотрящего по России все ждали, но никто не хотел. Опытные по жизни люди, каковыми являлись собравшиеся воры в законе, прекрасно понимали, чем чреваты любые изменения в существующем миропорядке и тем более смерть смотрящего.

Граф обвел взглядом братву и впрямую спросил Медведя о том, о чем думали все:

— Георгий Иванович, наверное, ты созвал нас для того, чтобы сказать нам, кто останется после тебя? — Он обвел глазами всех и неопределенно махнул головой. — Конечно, мы и сами можем решить это дело. Свято место пусто не бывает. Но, не дай бог, придет вместо тебя какой-нибудь варяг со стороны, тогда могут начаться жестокие разборки. Так что за тобой слово: скажи нам сам, кого хочешь оставить после себя.

Вопрос был в самую точку, а потому в гостиной повисла гробовая тишина. Каждый прикидывал себя на это место, думал о других, сопоставлял. И потому неожиданным оказались слова Медведя, сказанные слабым, но твердым голосом:

— Раз вы сами спросили, я отвечу. Но прошу обдумать, прежде чем возражать. Я решил оставить после себя вот этого парня.

Он указал на Варяга. В гостиной наступила мертвая тишина. Все смотрели на Варяга.

— Что же это такое?! — крякнул Федул.

— Да, Медведь, разъясни. Что-то мы не понимаем тебя. Зачем нам нужен этот варяг? Мы же говорили, давайте без пришлых. Или среди нас нет достойного? — загалдели все наперебой.

— А ведь ты угадал, Граф, — слабо усмехнулся Медведь. — Не я, а ты упомянул про варягов. Я и хочу оставить после себя Варяга. Но что важнее всего — дело или самолюбие наше потешить?

Владислав почувствовал на себе взгляд пятнадцати пронзительных пар глаз. Лишь Медведь смотрел не на него, а на остальных. Он думал, что если сейчас ситуация не переломится в пользу Варяга, то дело закончится кровью. Нет, не сегодня. Может быть, даже не сразу после его смерти. Но закончится кровью обязательно. И очень-очень скоро. Кто-кто, а он, Медведь, это отлично знал. Не раз и не два, а десятки раз случался в его присутствии подобный передел власти, покуда он сам не стал во главе смотрящих. За время его правления все отвыкли от разборок. Но время копило злобу — тем кровавее будет следующая разборка, чем дольше копились противоречия и обиды. Этого надо было избежать во что бы то ни стало. И сегодня его святая обязанность сделать все от него зависящее.

— Бродяги, все вы хорошо знаете Варяга. Он нам не чужой. Все вы принимали его в наш круг на сходе семь лет назад. После того с его лицом поработали умелые хирурги, сделали ему пластическую операцию. Мы готовили своего законника для работы совсем в других сферах, чем раньше. Семь долгих лет он работал на нас с вами, на общак. Но никто из вас с ним не виделся за эти годы. Кроме некоторых. И вот Варяг перед вами. Алек и Ангел могут это подтвердить.

— Ну не знаю, — засомневался Федул. — Мало ли что!.. Подумаешь, операция! А если мне рожу скособочить и сделать из меня Бельмондо — дык, может, я сразу и забуду свою воровскую масть и стану фраером записным… А фраер он и есть фраер!

— Пусть Варяг сам о себе расскажет, — подал голос Лис. — Про ту операцию с обменом сторублевок мы-то наслышаны. Но чем ты все это время занимался вообще? — Почему не бывал на сходах. И чем можешь стать полезен нашему делу?

— Я директор научно-исследовательского института. Доктор юридических наук, занимаюсь международной экономикой, — спокойно начал Варяг. — Параллельно у меня крупный бизнес — производство, банки, торговля нефтью, бензином, строю казино… Все легально. Я не «крышую», а сам занимаюсь бизнесом. А чем могу быть полезен уважаемому сходу? Думаю, многим. Во-первых, предлагаю сменить приоритеты и перестроить нашу работу с внутреннего рынка на внешний. Я имею в виду Европу. Нам надо уже подумать о том, чтобы потеснить окопавшиеся там мафиозные кланы. Восточная и Южная Европа ухе созрели принять нас, особенно Польша, Чехословакия, Греция, Кипр… Но нам надо шевелиться. Хватит быть простыми гастролерами — надо там укореняться и много с ними работать. Что же касается самой России, то тут сейчас главное — взять под контроль банковскую систему. Много банков России уже под нашим контролем. Но я один не могу их все одолеть. Мне нужны партнеры…

— Да что ты несешь, Варяг! — недовольно рявкнул Паша Сибирский, сидящий на противоположной стороне стола. — У меня в Красноярске под крышей местные отделения СБС-Агро уже стоят!

— Я же о том и толкую! — в голосе Варяга зазвучали стальные нотки. — Крышевать — дело прошлое. Теперь надо не крышевать банки, а самим их создавать, самим ими владеть и управлять. И то же самое надо сделать и в Восточной Европе. А впоследствии — и в Западной.

— Ну и на какого хрена? — уже поспокойнее брякнул Паша.

— А на такого, что мы через свои банки сможем крутить миллиарды… не рублей, а баксов, и получим возможность легально прокручивать крупные сделки! Я не исключаю, что наступит тот день, когда крупнейшие банки мира перейдут под наш контроль. Есть в Америке такой банк — «Бэнк оф Нью-Йорк». Я вот, к примеру, хочу его взять на кошт… А это уже другая экономика! Это, Паша, не у банкира Смоленского от жопы отщипывать жирные куски, а самому диктовать банковскую политику в какой-нибудь Бельгии или Голландии!

Воры заржали, и даже Паша ощерился во всю пасть. Медведь позволил себе немного расслабиться. Кажется, лед тронулся, подумал он, и с усмешкой посмотрел на Варяга.

— Так, ну с этим понятно, — нетерпеливо сказал Граф. — Но ты не сказал, что надо нам сделать, чтобы пробиться в эту твою сраную Европу?

— Граф, она не моя и не такая уж сраная. И надеюсь, когда-то будет наша, — совершенно серьезно возразил Варяг. — А как пробиться? Ну что ж, есть кое-какие наметки. Не в смысле того, чтобы ее подмять под себя, как когда-то Гитлер или Сталин хотели, а в том смысле, чтобы полноценно с ней работать, бабки колотить на равных с их нынешней финансовой братвой. Ну а если какие уроды нас не будут пускать туда, ну тогда другой разговор с ними будет. По моему заданию некоторое время назад на территорию Западной Европы была переброшена группа чистильщиков. В задание группы входило уничтожение восьми крупнейших мафиозных донов Италии, они наложили лапу на многие дела в Европе, а делиться не хотят. Ну так вот, семь донов уже приказали долго жить. Возможно, уже и восьмой к ним присоединился. Сейчас там начнется хаос. Мы должны воспользоваться этой неразберихой и быстро занять свою нишу. Для начала достаточно просто закрепиться. Казино, наркотики, девочки на улицах… Потом перейдем в настоящее наступление, по всему экономическому фронту. И это будет только начало. Повторяю: нам надо легализовать свою деятельность. Эпоха мелкого криминалитета прошла. Мы должны быть не просто занозой в заднице у власти, мы должны поставить перед собой задачу стать самой этой властью. Внедриться в саму ее суть, в саму кровь, занять места нынешних ленивых, бездарных, корыстолюбивых чиновников. Прежняя власть — спасибо ей — создала нам сторонников среди миллионов сидельцев ГУЛАГа. Они, конечно, не воры, не урки, но и с ними работать можно. Да и нынешняя власть недалеко от прежней ушла: наверху остались те же самые. Мы должны прежде всего сколотить собственную политическую партию и провести ее в парламент… Сейчас, когда Ельцин после расстрела Белого дома объявил новые выборы, нам нужно будет провести своих людей в Государственную Думу, создать группы лоббирования наших интересов во внутренней и внешней политике. Всем известно, что там, где урки, — там закон и порядок. Лишь кумы всех мастей творят беззаконие и бардак.

Заметив по глазам Медведя, что увлекся, Варяг закруглился. Но сидящих за столом его речь захватила. Наконец кто-то звякнул вилкой. Кто-то лихо опрокинул рюмку в рот. Зашевелились, стали переглядываться.

— Сладко поешь, — одобрительно кивнул Граф. — Я вижу, сам ты здорово перестроился. Братва! — обратился он к сидящим рядом. — Да ведь от него за версту фраером тянет. Такие речи мы и по ящику каждый день теперь слушаем. Что ему наши интересы, если он стал нам чужой?

— Подожди, Граф, — вмешался Ангел.

— Нет, Ангел, — осадил друга Варяг. — Братве нужны доказательства моей преданности воровскому делу. Ну так смотрите. Мне изменили внешность, перекроили лицо, дали новую биографию — все у меня теперь новое. Кроме одного: я так и не решился свести одну-единственную наколку. Наколку законника. И все эти годы она мне грудь грела. Вор всегда остается вором, будь он даже депутатом парламента, будь он даже членом или главой правительства. И если теперь кто скажет, что я перестал быть вором, тот будет иметь дело лично со мной!

— А мне вот не нравится твой прикид, Варяг, — недовольно буркнул Федул. — Че ты галстук нацепил? Не знал, что ли, куда идешь?

Все прятали ухмылки. Патологическую ненависть Федула к галстукам знали все. Но его замечание как-то разрядило напряженную обстановку. Один Варяг остался серьезен.

— Ты, Федул, не прав! Нам тоже надо привыкать к смокингам и галстукам. Если надо, мы сможем и фрак носить не хуже, чем парижские аристократы. Мы просто обязаны переродиться — стать бизнесменами, банкирами, политиками… А вот байковые рубашки и холщовые штаны будем носить дома, у себя на дачке где-нибудь.

Все присутствующие одобрительно засмеялись на шутку Варяга.

— А все же я против, — заупрямился Граф. — По-моему, Варяг сильно… переродился. Почему бы ему не пойти еще дальше и не начать заниматься собственными интересами в обход сходняка?

— Э-ах! Генацвали! А я вот за Варьяга, — вмешался Гуро. — Я о нем много и раньше слышал и всэгда только харошее. Если бы было что плахое, ему бы припомнили. А так — базарили только харошее. Раньше он был самым маладым законником России. Тэпэр пэрвый среди нас доктор наук. Чего нам еще? Тэпэр я его в пэрвый раз увидел. И он мнье нравится. Он, я уверен, потянет.

Последним высказался Лис. Самый осторожный, самый хитрый среди всех, он долго молча взвешивал «за» и «против». Тем более что мнения законников за столом разделились почти поровну. Получалось, что решающее слово было за ним, за Лисом. Если бы решался не такой важный вопрос, он, может быть, увильнул бы, как часто бывало, от ответа. Но не сейчас. Все ждали, что он скажет.

— А я за Варяга, — помедлив, наконец-то, провозгласил Лис, — я сам тут недавно поездил по Европе — на Кипре был, в Греции, в Италии… Хорошо там. Сытно живут, богато. И лохов, и фраеров до хрена. А мы почему в таком дерьме живем? Прав Варяг: нам и впрямь пора Европу окучивать. Работать с ними: кое-чему научиться, а кое-чему учить. А кто лучше всех знает, как за нее взяться? Может, ты, Паша? Или ты Федул? Нет, конечно. А вот он, Варяг, знает! Не потому, что он сидит в этом своем фраерском костюме. А потому что без этого костюма его бы в Европе никуда не пустили. Здесь важно не то, в чем ты одет, и даже, извините, братья, не то, что у тебя на груди. Здесь важно, что у тебя внутри: в сердце и в голове. А у Варяга все это есть и внутри, и снаружи. Так чего ж нам в нем сомневаться? А устроит нам кидалово, так и мы ж не лыком шиты. Знаем, где его найти и как на перо поставить… Сход и не таким давал окорот: от большого сходняка никуда не спрячешься.

Последнее замечание было истиной. Воры одобрительно зашумели. Выбор Варяга смотрящим по России ничем сходняку не грозил, а вот выгоды были налицо. А «дать по ушам», лишить воровского звания — это всегда нетрудно. Любой вор тысячу раз подумает, прежде чем сделает что-либо неугодное сходу.

Собравшиеся как по команде все дружно повернулись к Варягу. И тот, понимая, что от него ждут слов, встал и коротко сказал:

— Я сам к власти над вами не рвусь. Но готов к ней и уверяю вас, люди, никто не пожалеет, мне есть, что вам предложить. Только поддержите.

— Ну и лады, — подытожил довольный Медведь. — Голосовать не станем — мы же не на съезде. Но решение будем считать принятым — Владислав Геннадьевич Щербатов по кличке Варяг отныне вместо меня будет главным смотрящим по России.

Сказал Медведь как припечатал. Определенность — самое высокое человеческое состояние, оно всех возвышает, дает надежду и уверенность в своих силах.

Когда все разъехались, Медведь долго в одиночестве бродил по аллеям своей усадьбы. Еще не начало темнеть, но день уже явно клонился к вечеру. Дождь давно кончился, небо посветлело, и оранжевые лучи вечернего солнца косо ложились поверх деревьев. Он был счастлив. Может быть, впервые за многие-многие годы. Дело его жизни теперь не умрет.

Давно у него на душе не было так легко.

Двадцатое октября. Среда.

День как день…