Глава 1

Каменно-стеклянная глыба Центрального телеграфа мрачным треугольником нависла над улицей Горького. Вдоль обеих стен его углового фасада, прикрывая огромные окна третьего этажа, красовался длинный иконостас рисованных лиц членов Политбюро ЦК КПСС с главной иконой в центре — портретом Юрия Владимировича Андропова, видного мужчины в интеллигентских очках и со смутной полуулыбкой Джоконды на тонко очерченных губах. В этот предпраздничный майский день Москва, как всегда, рапортовала стране о славных трудовых успехах и деловито готовилась отметить очередной День Победы. По главной магистрали советской столицы сплошным потоком двигались легковушки, автобусы и троллейбусы. Праздные иностранные туристы, обвешанные фотоаппаратами, маленькими стайками двигались по тротуарам, избегая спешащих по улице приезжих из ближних и дальних городов и из всех союзных республик. Вооруженные объемистыми сумками и чемоданами, гости столицы торопились к «Елисеевскому» гастроному купить сырокопченой колбаски, а те, кто уже отоварился этой самой сырокопченой, спешили обратным курсом прямехонько к ЦУМу в надежде не пропустить там свою очередь — номер триста восьмой, написанный на ладони чернильным карандашом, — за югославскими зимними сапогами на «манной каше».

В основном люди роились только на одной стороне улицы, где вереницей выстроились крупные магазины от «Подарков» до «Елисеевского». На противоположной же стороне, где находились иного рода заведения, начиная от помпезного особняка Мосгорисполкома и до приземистой гостиницы «Националь», суровые патрульные милиционеры пристальным взглядом просеивали людской поток и ненавязчиво, но упрямо предлагали иногородним мешочникам перейти на другую сторону и не марать своим затрапезным видом блестящий московский фасад.

На этом маленьком отрезке улицы Горького, а точнее, на пяточке, зажатом между гостиницами «Националь», «Интурист», «Москва» и «Метрополь», издавна, еще с двадцатых годов, возник заповедник несоветской жизни — с лоснящимися лимузинами, щеголеватыми джентльменами и чопорными леди, окутанными дурманом дорогих параномии и пьянящим ароматом заморских сигарет… Вроде как выдрали где-нибудь на Елисейских Полях или на Оксфордстрит краюшечку сытой красивой жизни, да и присобачили в самом центре серой Москвы — под надзор зорких милиционеров да сумрачных пешеходов в штатском. И простой озабоченный народец с потертыми портфелями и туго набитыми авоськами, торопливо минуя этот островок чужеземного лоска и богатства, бросал удивленные в ид яды на статных красавцев и красоток, вальяжно выходящих из дверей гостиниц, дивился невиданным нарядам п запахам и воровато бежал дальше. И лишь только вездесущие пацанята, от которых, как ни старались, не могли избавиться ретивые «мильтоны», крутились возле дверей гостиниц, предлагая иноземным туристам то значки с Лениным, то солдатские погоны и офицерские фуражки н жадно выпрашивая джинсы или «грины», а то и просто навязчиво клянча: «Дядь, дай жвачку! Гив ми чуинг-гам! Пли-из!» Швейцары гоняли их, норовя ухватить за длинные волосищи, но те убегали, а потом, немного погодя, возвращались и снова лезли к выпрыгивающим из туристического «Икаруса» «штатникам» или англичанам…

Из стеклянных дверей «Интуриста» вышел невысокий седой мужчина лет семидесяти с лишком. Его сопровождали три высоких мускулистых парня, с виду годящиеся ему во внуки. Троица охранников молча шагала следом за седым господином, который неторопливой походкой двинулся по лестнице к тротуару.

— Быстро убрать всех мальцов! — бросил он глухо, почти шепотом, через плечо.

Сопровождающие тут же выдвинулись далеко вперед и незлобно, но быстрыми и точными взмахами крепких рук разогнали стайку юных фарцовщиков. Правда, один из попрошаек все же прошмыгнул между ними и, присев перед седым на корточки, так чтобы охрана не сразу сумела его ухватить за локоть и убрать с дороги, затянул привычную песню:

— Сэр, дай жувачку! Дай, чуинг-гам, бабл-гам! «Риглиз»-пеперминт чуинг-гам…

Кто-то из охранников нагнулся было отшвырнуть мальчонку с дороги, но седой сделал предупредительный жест, и охранник отступил.

— Какой я тебе сэр, малыш…

— О! Да он по-нашему говорит! — ничуть не испугавшись ни охранников, ни щеголевато одетого дядьки, изумился подросток. — А я думал, интурист…

— Попрошайничаешь? — благодушно осведомился седой господин, в то же время постреливая по сторонам внимательными глазами.

— Фарцую! — обиженно огрызнулся малец.

— А я в твои годы не стоял на паперти с протянутой рукой, хоть и была голодуха, — продолжал седой, и его благодушное настроение вмиг улетучилось. Поймав себя на мысли, что не ему читать сейчас этому щенку мораль и осекшись на слове «голодуха», он все же усмехнулся про себя: «А может, из тебя еще тот лихач вырастет — вон какой нахрапистый».

Он глянул на охранника:

— Дай ему руль — пусть купит себе конфет.

Малец презрительно усмехнулся:

— Тогда уж дай три, чтобы и моим друганам хватило.

Седого даже развеселила такая наглость.

— Дай ему червончик, — сказал он охраннику и, повернувшись к пацану, почти в приказном тоне добавил: — И чтоб тебя и твоих друганов здесь не было. Чтоб целый час сюда нос не казали. Понял?

— Так точно, товарищ турист! — вытянулся с самодовольной улыбочкой мальчуган и радостно кивнул головой.

Седой господин тут же забыл о мальце. Он бросил из-под густых бровей хмурый взгляд на стоянку такси у обочины тротуара и увидел, как из багажника только что подъехавшей «Волги» пассажир выгружает довольно объемистый чемодан. Чуть в стороне два мента-сержанта отгоняли свору коротконогих цыганок, пытающихся погадать на счастье какому-нибудь иностранцу.

Он пошел до края площадки под навесом, окинул еще раз цепким взглядом улицу, мимоходом встретился глазами с невзрачным мужичком у Театра Ермоловой, бросил быстрый взгляд на цыганок, которые будто по немой команде прекратили перебранку с милиционерами и рассеялись в толпе, и шагнул вперед. При этом он быстро сунул руку и карман пиджака и нащупал там что-то.

В это время пассажир «Волги», выгрузив из багажника шорой чемодан, резко развернулся и, не целясь, с двух рук произвел но три выстрела в грудь седому господину. Занеся ногу над последней ступенькой, тот выгнулся назад, сквозь клочья расстегнутого пиджака брызнула кровь, белоснежная рубашка тотчас окрасилась багрянцем, и обмякшее голо повалилось на красную ковровую дорожку, бегущую от стеклянных дверей гостиницы. Раздался громкий женский визг.

Все произошло в какие-то две-три секунды.

Убийца, не разворачиваясь, спиной ввалился в багажник такси, и «Волга», визгнув протекторами по асфальту, рванула с места наперерез встречному потоку машин, развернулась перед затормозившим троллейбусом и, виляя, понеслась в сторону Советской площади.

Троица, сопровождавшая седого господина, среагировала на стрельбу мгновенно — один из охранников ринулся было за впрыгнувшим в багажник убийцей и почти ухватил его за штанину, но в последний момент споткнулся об упавший ему под ноги чемодан. Растерявшиеся патрульные, на чьих глазах произошло чрезвычайное происшествие, не понимая, что им делать, зачем-то бросились вслед за удаляющейся машиной. Из распахнутого багажника «Волги» хлопнули два выстрела, но пули прошли явно мимо, хотя и заставили обоих сержантов прекратить бесполезную погоню и вернуться к лежащей на ступеньках «Интуриста» жертве.

Такси, беспрерывно сигналя, на полной скорости свернуло перед памятником Юрию Долгорукому направо, возле ресторана «Арагви» и чуть не столкнулось с отъезжающей со стоянки белой «Волгой», из которой выскочил чернявый коротышка и начал материться, но такси объехало живую преграду и, проскочив в Столешников переулок, юркнуло в проходной дворик, где водитель и пассажир бросили машину и со всех ног припустили подворотнями в сторону Большого театра.

— Слушай, — шумно сопя, крикнул на бегу таксист. — Я уж думал, этот амбал тебя поймает за ногу и выудит из багажника…

— Вряд ли… Георгий Иванович все хорошо продумал, — мотнул головой второй. — Да я знаю этого хмыря — это ж Коля Длинный. Конечно, он был в курсах…

Оба выскочили на Петровку и, оглянувшись, быстрым шагом вошли в «Петровский пассаж», чтобы смешаться там с толпой покупателей.

…Седой господин лежал в луже крови на холодном асфальте, нелепо раскинув руки и поджав под себя обе ноги. На сплошь красной от крови рубашке отчетливо просматривались шесть пулевых ранений в левой части груди и на животе. Пули проделали в тонкой ткани крошечные кратеры, из которых обильно сочилась алая жидкость. Вокруг упавшего тотчас собралась большая толпа галдящих на разные лады зевак. Трое крепких парней, сопровождавших седого господина, даже не пытались разогнать людей. Смущенные милиционеры стояли тут же, не подпуская никого к телу. Некоторые шустрые иностранцы защелкали фотоаппаратами в надежде рассказать потом у себя на родине, как они стали свидетелями хладнокровного убийства в самом центре советской столицы.

Один из милиционеров нерешительно осадил было доморощенного фотографа, но тот вдруг на приличном русском языке огрызнулся:

— Что, фотографировать нельзя? Это записано в вашей конституции семьдесят седьмого года?

Вконец опешившие менты бубнили как заведенные, что надо получить разрешение на съемку… Тут наконец один из охранников убитого, выйдя из ступора, догадался снять пиджак и прикрыть им окровавленное тело.

Минуты через три, отчаянно воя сиреной, примчался белый фургон «РАФ» с красным крестом на молочном матовом стекле, и выскочивший из «скорой помощи» молодой врач сжал в руке секундомер и, схватив безвольное запястье седого, тихо констатировал: «Мертв» — хотя это и так всем было ясно.

Врач деловито осмотрел лежащего на асфальте, выпрыгнувшие из «рафика» два санитара прикрыли тело белой простынёй и уложили на носилки. Потом врач запустил пятерню во внутренний карман пиджака убитого и выудил оттуда потрепанный паспорт. Раскрыл и продемонстрировал его стоящему рядом сержанту.

Наверно, вам надо зафиксировать, — озабоченно заметил врач.

Патрульный закивал и, достав записную книжку, торопливо черкнул в ней имя, отчество и фамилию пострадавшего. После чего дверцы «рафика» захлопнулись, и покойника повезли в морг.

Па ковровую дорожку из «Интуриста» высыпало человек пять в темных пиджаках и галстуках, которые стали деловито разгонять зевак.

А еще через пять минут подкатила серая «Волга» с синей полосой на боку и надписью «Специальная».

— Где труп? — тихо спросил у патрульного милиционера выпрыгнувший из «Волги» полковник милиции.

— Только что увезли в морг, — четко отрапортовал тот.

— Кто приказал? — На лице полковника отразилось недоумение, сразу же переросшее в недовольство.

— Я не знаю, — смутился тот. — «Скорая» была… Врач, санитары… Они и увезли.

— Бардак! — мотнул головой полковник и, нагнувшись, крикнул в салон: — Лебедев, разузнай, кто выслал труповозку! Позвони в Склифософского — может, туда уже вызов поступил! Кто это был? — обратился он снова к патрульному.

— Кто? — не понял милиционер.

— Убитый, — нервно повысил голос полковник. — Кого убили-то? Выяснили?

— Так точно! — Патрульный полез в карман и вытащил записную книжку. — Вот я тут зафиксировал. Медведев. Георгий Иванович. Тысяча девятьсот десятого года рождения… И еще… — Он стал энергично крутить головой во все стороны. — Тут с ним были какие-то люди. Трое.

Но полковник его уже не слушал. Он залез на переднее сиденье серой «Волги», сорвал трубку радиотелефонной связи и вполголоса начал докладывать. Потом несколько секунд выслушивал ответ собеседника.

— Я не знаю… — тихим извиняющимся тоном произнес он. — Сейчас постараюсь их опросить.

Бросив трубку на рычаг, полковник вылез из машины и повернулся к милиционеру, стоящему перед ним навытяжку:

— Старшина! Ты сказал, что с ним еще кто-то был. Где эти ребята?

Старшина оглянулся на своего напарника и что-то спросил у него. Тот покачал головой.

— Нет, они ушли…

— И этих упустили! — Полковник сокрушенно рубанул кулаком воздух. — Ну уж коли не заладилось с самого утра, так не заладилось. Старшина, ты из местного отделения? На дежурстве?

— Так точно. Мы с сержантом Федорчуком… — он мотнул в сторону безмолвного напарника, — производили обход территории. И с нами тут еще два дружинника из…

— Ты хоть знаешь, кого тут сейчас грохнули? — перебил его полковник. — Георгий Иванович Медведев — это же крупнейший воровской авторитет, главный пахан московских, и не только московских, уголовников… Ни хрена себе покушение, парень! Кому рассказать — не поверят: у «Интуриста» завалили Медведя!

Через три дня, как и полагается по русскому православному обычаю, в церквушке, что на Ваганьковском кладбище, отпевали новопреставленного раба Божия Георгия. По этому случаю вход на территорию кладбища для обычных посетителей был временно закрыт и у запертых ворот дежурили два рослых парня в черных пальто. В тесный храм, впрочем, набилось народу немного, исключительно мужчины с очень похожими лицами: обветренными, изборожденными морщинами, а то и с застарелыми рваными ранами на щеках или подбородке; со стороны могло показаться, что это какая-то неправдоподобно большая семья, сплошь состоящая из великого множества братьев, которые пришли хоронить своего старшего брата или даже отца. Все стояли плотно вокруг гроба, молча, ни о чем друг дружку не спрашивая, и было понятно, что присутствующие прекрасно осведомлены о причине смерти усопшего.

Открытый красного дерева гроб стоял перед алтарем. Лица покойного не было видно из-за обилия цветов, горой наваленныx поверх кумачового покрывала.

Снаружи, у самой прикрытой двери в храм топтался человек, совсем не похожий на остальных: он был в темной куртке на «молнии», в низко надвинутой на глаза шляпе и в больших дымчатых очках, скрывавших половину лица. Он ни с кем не вступал в беседу, и с ним никто не заговаривал, и, дождавшись, когда батюшка отчитал отходную и попросил закрыть гроб крышкой, торопливо зашагал по центральной аллее к свежевырытой могиле.

Люди вышли из церкви, шесть человек вынесли гроб. Подогнанную ко входу в храм железную тележку отвергли и, возложив гроб на плечи, двинулись туда же, куда отправился мужчина в шляпе и дымчатых очках.

Он же остановился неподалеку от пахнущей сыростью зияющей ямы и стал пристально рассматривать соседние надгробия. Только когда гроб опустили в яму, сверху насыпали земляной холм и толпа быстро рассосалась, человек и дымчатых очках подошел поближе и прочитал надпись на воткнутой в холм деревянной табличке: «Георгий Иванович Медведев. 1907–1983».

Минут через пятнадцать этот же человек стоял в будке телефона-автомата напротив кладбищенских ворот и говорил вполголоса:

— Да, товарищ генерал, до конца дождался. Все были. Прошло без эксцессов. Отданы последние почести, все как полагается. Правда, близко к гробу подойти мне не удалось, но лицо я видел… По приметам, вроде бы он. И могилу видел. Да, стоит, с его фамилией. Так что, думаю, дело можно закрывать…

Повесив трубку на рычаг, мужчина в шляпе вышел из будки и с сомнением глянул в сторону кладбища.

— Странно все это, — пробурчал он себе под нос. — Как-то очень ненатурально. Ну да ладно — нет человека, нет проблемы…

 

Глава 2

Жизнь — как море. Заходишь в воду у самого бережка, вода по колено, потом начинаешь плыть, и плывешь без оглядки, покуда хватает силенок, под конец нырнешь, все глубже, глубже… И спохватываешься, когда разбирает страх, что нырнул слишком глубоко и уже не сумеешь выплыть… Бремя прожитых лет давит на грудь, тяжким камнем навалившись на сердце, с годами его все сильней и сильней тянет ко дну… Тяжелее дышать, тяжелее двигаться. Слабеют руки, разжижаются мысли, тает память, и остается только мелочная жажда жизни, или стариковские капризы, или жгучее желание разорвать узел существования разом — и уйти.

Но когда у тебя за спиной громоздится созданный тобой, твоей упрямой волей и твоими руками огромный мир, который ты, одряхлевший и умирающий, уже не можешь объять, но чувствуешь его всей душой, — ты не имеешь права уйти просто так, не сказав напутственного слова. Это даже не подло… Это преступно!

Медведь пригубил рюмку и стал пить горькую микстуру мелкими глоточками, как ликер, не морщась. Кому нужна она, эта микстура? Как мертвому припарки! Он понимал, что осталось ему жить на этом свете уже совсем недолго. В последние месяцы все сильнее донимала печень, особенно по утрам, точно в ней поселился прожорливый червяк, грызущий его изнутри. Все труднее с каждым днем становилось дышать, особенно бессонными ночами. Уколы не избавляли старика от изнуряющей нутряной боли. Он знал, что беспощадная хворь сжирает его медленно, но верно, приближая смерть…

«Что ж, рано или поздно этот день должен будет наступить, — думал Медведь без печали, — и надо быть ко всему готовым, особенно к визиту дрянной старухи с ржавой косой»,

Но ему не хотелось, чтобы после его ухода построенная им империя разом рухнула и развалилась. Он давно уже озаботился мыслью о том, как бы передать свое дело в надёжные руки, чтобы его начинания были подхвачены и продолжены, а не растасканы по углам матерыми волчарами — криминальными авторитетами, которые в одночасье раздерут все по клочкам.

Быбрав еще семь лет назад себе молодого преемника, Теории! Иванович негласно наблюдал за ним и пока ни разу в нем не был разочарован… Владик Смуров. Он же Владислав Щербатов. Он же Владислав Игнатов. Он же коронованнвй вор в законе по кличке Варяг. Достойный продолжатель дела Медведя.

Свое окончательное решение старик принял уже давно и знал, что еще сможет за него побороться, если вдруг кто-то из уважаемых авторитетных людей сегодня вздумает встать на дыбы и возмутиться — иначе бы и не стоило зазевать столь долгую игру с возведением Варяга на такие высоты.

И вот этот день настал. Решающий день, о котором знати только Егор Нестеренко и он, Медведь. «Сегодня в представлю Варяга большому сходу как нового смотрящего, — размышлял Медведь у себя в кабинете на втором этаже. — День коронации настал. Решающий для меня и для него день, определяющий. На что еще ты способен, Медведь, стоящий на краю разверстой могилы?»

«Лучший вожак в стае людей — это не всегда самый сильный, не всегда самый умный, не всегда самый хитрый или жестокий, но всегда бескомпромиссный в своем знании нужного пути — так думал Медведь, тяжело ворочаясь в глубоком кожаном кресле. — И здесь я не пойду ни на какие им уступки. Даже если придется их всех сломать через колено. А время на это, надеюсь, мне еще Бог отпустил».

— Алек! — дрогнувшим голосом слабо позвал он и нажал кнопочку звонка.

Тот явился сразу же, будто стоял за дверью кабинета и ждал вызова.

— Слушаю, Георгий Иванович!

— Все прибыли?

— Все, Георгий Иванович!

— Ты извинился перед ними, что я не смог их встретить?

— Да! Я сказал, что у вас небольшая температура и вы встретитесь со всеми в банкетном зале.

— Хорошо! Иди!

Алек так же неслышно исчез, как и появился.

«Пусть наговорятся, и думают, что старик уже совсем сдал и даже встретить не может гостей, как положено, у входа в свой дом. Но мы их разочаруем!» Он остановился у зеркала и почти машинально, даже не вглядываясь в свое отражение, поправил галстук.

Из темной бездны на него глянул усталый древний старик и позвал: «Постой! А ты в себе-то уверен?»

Медведь вгляделся в зеркало, заглянул в глаза этому давно знакомому, но сейчас чужому, усмехнувшемуся хитрой улыбкой знания вечности старцу.

— Уверен! — тихо, но твердо ответил ему Медведь.

«А я вот нет! Я не уверен! Знаю, что все то, что ты так долго складывал по кирпичику, — не будет стоять вечно. Так тогда чего же стоит эта твоя уверенность?»

— Ты забываешь, что я лишь уверен в себе и для вечности ничего не строил. Я тебя не пойму. К чему ты ведешь в своем пустом разговоре о вечности?

«Правда? — усмехнулся всезнающий старец. — А может, ты все же хочешь, желаешь узнать, что будет?»

— Ну, говори! — бросил в зеркало Медведь. — Интересно послушать!

«Боже мой! — засмеялся беззвучно и с сожалением старец. — Вор, ты, видно, много последнее время стал читать! Не Шекспира ли ты начитался? Слыхал о таком?»

— Короче!

«Ну что ж! Скажу!.. Собранные тобой в стаю волки рано или поздно все равно загрызут твоего последыша. Они не поспевают за тобой. Они с годами становятся послушными рабами своих первобытных инстинктов. Алчность, зависть и злоба — вот что ими движет. Это когда-то, очень давно они были новыми ворами, объявившими войну «нэпманам», ворам старой закалки, а сейчас и они в свой черед постарели — и все позабыли. И тот, кто идет вослед тебе, обречен на кровавые разборки с ними! И пусть он будет даже сильнее, умнее и изворотливее, ему все равно придется все выстраивать заново! И пройти сквозь немалую кровь! Так скажи, к чему весь этот твой спектакль с представлением преемника и его коронацией? Как тот спектакль в восемьдесят третьем с похоронами на Ваганьково и с поминками Восемь лет прошло, а ты все играешь в бирюльки…

Да сдюжит ли Варяг взять в свои руки эти вожжи? Не дрогнет ли, не сорвется ли? Не заблуждаешься ли ты, старик, в своей уверенности!»

Но это мы еще посмотрим! — зло бросил в зеркало Медведь, отходя.

«Я-то что… Ты сам смотри!» — буркнул старец в зеркале и растаял…

Медведь подошел к громадному морскому пейзажу в золоченой резной раме, натужно сдвинул его вбок. За картиной в глубокой нише обнаружился массивный темно-серый сейф, вмурованный в стену. Старик набрал несложный код, отворил тяжелую стальную дверь и уверенно нажал четыре кнопки на крошечном, размером с карманный калькулятор, пульте — тайный код дезактивации системы самоуничтожения. Любой человек, кроме самого Медведя, попытавшийся вскрыть этот несложный для опытного медвежатника сейф, был бы в ту же секунду уничтожен, убит, разметан в клочья мощным взрывом. Признаться, стареющему Медведю и самому порой бывало немного жутковато открывать этот сейф: он живо чувствовал, как за спиной, с другого конца комнаты, за ним следит бездушный зоркий зрачок инфракрасной системы сигнализации. Малейшая неточность — и по хозяину этой дачи и этого сейфа пришлось бы собирать самые настоящие поминки…

В сейфе лежали пачками деньги — сотенными купюрами, которые, по слухам, очень скоро станут фантиками, потому что после двухлетней давности краха советской власти свежеиспеченные российские правители самонадеянно провозгласили новый курс и начало «экономических реформ». Но уж Медведь-то точно знал, что в России всякий новый курс и всякие «экономические реформы» всегда чреваты только новыми потрясениями, новым хаосом, а значит, полной неразберихой во всем — и в первую очередь и финансовых делах страны. Да так оно и стало — не прошло и двух лет после гайдаровской революции, как рублевые купюры стали стоить меньше, чем бумага, на которой они напечатаны, а количество нулей на них все увеличивалось и увеличивалось. Пока эта лавина «нового курса» не сорвалась и не понеслась вниз, сметая все, что ни попадается у нее на пути, надо поторопиться найти полезное применение и этим обесценивающимся бумажкам, и тем миллионам, что невидимо разбросаны по всей Руси. Кстати, и об этом тоже сегодня надо будет поговорить со сходом…

Рука потянулась на нижнюю полку, к коричневому фибровому чемодану, с которым сорок пять лет назад Георгий Медведев прибыл в Москву после очередной отсидки. Тогда, в сорок шестом, в этом полупустом чемоданчике лежала смена белья, да пара рубашек, да черные брюки, да американский бритвенный набор — складное лезвие, помазок и зеркальце. Все скудное богатство уже тогда знатного вора в законе по кличке Медведь.

Теперь же здесь хранилось имущество и впрямь бесценное. Открыв чемодан, он увидел аккуратно сложенные пластиковые папки. Это был его личный архив. Здесь Георгий Иванович держал досье на всех воров, кто собрался сегодня внизу на последний в его жизни большой сход. Были тут и интересные бумаги, касающиеся многих чиновных людей из самых верхов, и даже письменные договора кое с кем из них.

«Сможет ли Варяг выстоять? Верно ли сдернута карта?» — подумал сейчас Медведь.

— Что ж! Уж коли играть, то со всеми козырями на руках! — пробурчал он, раскладывая папки на рабочем столе.

Этими документами он не собирался стращать авторитетных воров — пустить в ход некоторые из собранных им документов он был готов лишь только в крайнем случае, если его решение не будет кем-то поддержано или кто-то вознамерится поставить под удар его хитроумную, возможно, последнюю в жизни, кадровую операцию.

Важнейшую тайную часть своего архива Медведь собирался потом, когда воры выберут нового пахана, передать Варягу. Он считал, что одной ритуальной передачи власти над воровским общаком будет недостаточно. Уважение к опыту и авторитету патриарха воровского мира еще не повод для слепой веры и преданности равных тебе, сидящих с тобой за одним столом… Веру и преданность надо подпоить самым верным снадобьем — страхом. Пусть Варяг получит в свои руки компромат на самых авторитетных законников… Тогда ему легче будет сделать их сговорчивее и покладистее.

Медведь стал внимательно пересматривать папки и складывать их обратно в объемистый чемодан. На последней папке Медведь задержал взгляд. Это было досье казанского вора в законе по кличке Варяг, заведенное им еще в середине восьмидесятых.

Георгий Иванович развязал тесемки, пролистал несколько страниц… За эти годы он выучил содержимое папки почти наизусть. Варяг… Откуда же у тебя такая кликуха лихая, а, Владик? Варяг… Сильный. Решительный. Беспощадный. Пять лет назад для Варяга, по воле Медведя, началась новая жизнь — точно так же, как для самого Медведя новая жизнь наступила в мае восемьдесят третьего, когда воры схоронили на Ваганьковском кладбище гроб с «куклой» и поставили над свежим могильным холмом простую гранитную плиту с надписью «Здесь лежит Медведь». Сам он на свои похороны не поехал — сидел на этой даче в Кусковском парке и ждал известий от верного Ангела. Вот уже десять лет как сидит он безвылазно тут, в Кускове, за крепкими зелеными стенами своей двухэтажной крепости, крепко удерживая в дряхлеющих старческих руках сотни и тысячи невидимых ниточек, тянущихся во все концы России и далеко за ее рубежи.

Но теперь-то, видать, настоящая смерть не за горами. Хватит, пожил… Сколько ему натикало? Восемьдесят шесть. Ух! Ну и довольно, отжил свое. Сегодня ему предстоит важный разговор со сходом… Да и Егорушка одобрил его выбор. Если бы не могучий ум и кипучая энергия Егора — еще неизвестно, сложилась бы судьба Медведя так, как сложилась. Мог ли он шесть десятилетий назад представить себе, как все закрутится в его жизни после того случайного знакомства с Егором на Соловках… Впрочем, и до Соловков не добрался бы он, коли бы не еще одйа случайность — знакомство в Москве со Славиком… Вот так вся жизнь складывается из цепочки случайностей… Когда же его и Славика пути-то скрестились? Черт знает когда, еще до нэпа, в лихую годину военного коммунизма, в голодном и холодном восемнадцатом…

Да, много лет прошло с тех пор. Много воды и крови утекло… Прикрыв глаза и отставив пустую рюмку, Медведь откинулся на мягкую кожаную подушку древнего кресла. И поддавшись причудливому пируэту памяти, враз вернулся в почти уже позабытое детство…

* * *

Шел голодный восемнадцатый год. Гришка Медведев с приятелями пробирался в Москву. Хотя нет, до Москвы еще было далеко, потому что задержался он в Рыбинске, потом в Угличе… Его кругозор, тогда одиннадцатилетнего беспризорника, ограничивался базарной площадью в Вологде, где он родился и вскоре после рождения осиротел. Просто уж так судьбе удалось над ним посмеяться: спасаясь от облавы городовых, он запрятался в бочку из-под селедки, что стояла на подводе в рыбном обозе на Волгу. Там, на Волге, при перегрузке на баржу его и вытянули полумертвого из бочки, пропахшего тухлятиной. И уж совсем хотели бросить прямо на берегу на песок, но кто-то посчитал, что он еще, может, жив. Прополоскали его забортной водой, и остался Гришка Медведев при барже. А осенью сдали его в богадельню в Рыбинске. Но и оттуда, перекантовавшись холодную и голодную зиму, по ранней весне, едва только лед сошел с реки, он сбежал в Углич с ватагой таких же, как он, беспризорников и пошел промышлять на пассажирских пароходах мелким воришкой-обезьянкой… Пацаны постарше забрасывали его, шустрого мальца, с пристани на корму парохода, и Гришка, затаившись на нижней палубе между бухтами канатов и мешков с углем, высматривал добычу, а потом, улучив момент, при самом отходе парохода от причала хватал чужую сумчонку или узелок и прыгал с ним бесстрашно за борт на пристань, где «ловилы» должны были его поймать на лету, чтобы он не разбился. Хоть и обзывали его тогда «обезьянка Чи-чи-чи продавала кирпичи», но уважали за бесстрашие. При всем при том одет из всей пацанвы он был всегда лучше всех, чтобы боцман не усмотрел в нем бездомного оборванца и не вышвырнул за борт.

…Медведю припомнился один из его неудавшихся прыжков: его раскачали и забросили на пароход, и он незаметной мышкой проскочил на палубу. Дали последний гудок, швартовый отдал концы, и пароход стал медленно отплывать от причала. Гришка стремительно выхватил, под гудок, у зазевавшейся бабы лукошко полное грибов, и, заскочив на бортик, прыгнул на пристань. Он опоздал, пароход почти на метр отошел от пристани. И уже чувствуя, что он летит в пропасть, Гришка по отработанной привычке бросил лукошко «ловилам», а сам упал в воду между пристанью и пароходом, сильно ударившись о бетонную стену причала. Весь народ ахнул и кинулся смотреть, кто-то бросил даже спасательный круг, но Гришка не тронул его, а, стиснув зубы, барахтаясь в холодной воде, упрямо, рассекая воду цепкими гребками, поплыл к каменной стенке…

Из больницы, куда он попал с двумя переломами правой ноги, Гришка снова сбежал. Болячки заживали на нем как на собаке. За это его даже прозвали «живчиком».

…Вспомнилась голодная зима девятнадцатого. Со своей ватагой портовых воришек Гришка тогда уже перебрался из Углича в Самару, там Покрутился-покрутился и рванул оттуда в Москву. Здесь оказалось тоже жутко голодно, но зато возможностей не подохнуть с голодухи было куда больше. Жили все вместе, кагалом, в подвале где-то на Серпуховке, вместе и на улицах работали — воровали.

В Москве Гришке сильно подфартило — он попался под руку знаменитейшему московскому домушнику Ростиславу Самуйлову. Произошло это вполне случайно, в самом начале нэпа, когда живот его тощий малость поднабился хлебушком да сальцем. Гришка тогда работал мелким форточником: лазил по водосточным трубам и крал с подоконников все, что ни подвернется под руку, а потом пацаны сдавали краденые вещички барыгам на толкучке. Так вот он и угодил в лапы к Славику: когда он уже спрыгнул на землю, сбросив барахло поджидавшим внизу пацанам, какой-то мужик, прилично одетый и вполне интеллигентной наружности, крепко ухватил его за шиворот. Братва-мелюзга тут же разбежалась, но Гришка не стал орать на всю Ивановскую, что, мол, «дяденька, отпустите меня, я больше так делать не буду, меня мамка ждет, умирает она…». Раньше он так делал, когда ловили его милиционеры, после чего раз пять его сдавали в детприемник, да он оттуда неизменно сбегал. Теперь же, повиснув на руке этого дылды, он попытался извернуться и укусить держащую его за рубаху руку, одновременно брыкаясь во все стороны ногами.

Мужик долго удерживал Гришку на вытянутой руке и, рассматривая его, как механическую игрушку, у которой скоро должен был кончиться завод пружинки, молчал. А когда силы у «заводной игрушки» иссякли, он наконец спросил:

— Как зовут?

Малец молчал.

— Глухонемой, значится. Ну-ну.

— А я хотел предложить тебе работенку, — продолжал интеллигентный. — Мне как раз такой махонечкий верхолаз нужен. Ну, так как, пойдешь со мной?

— Опусти, — пробурчал обиженно пацан. — Не убегу.

— Что ж, верю. Ну так будем знакомиться?

— Гришка, — все еще насупливо сдвинув брови, буркнул в ответ мальчуган.

— Ну, а фамилия есть?

— Медведев.

— Ну вот и прекрасно, — дружелюбно сказал мужчина и, подумав о чем-то своем, добавил: — Фамилия у тебя самая подходящая для воровского ремесла. Не все ж тебе с такой фамилией да в босяках ходить, пора в люди выходить. Как думаешь?

Гришка молчал. Он был уже ученый кот, кумекал, когда говорить надо, а когда лучше и промолчать.

— Ну вот и хорошо, — будто бы услышав положительный ответ, сказал долговязый и представился: — А меня кличут Славик. Иначе Ростислав Самуйлов. Ну вот мы с тобой и познакомились, Григорий Медведев. А у тебя кликуха-то есть?

— Медведь… — еле слышно шепнул мальчуган, боясь признаться, что воровское погоняло придумал только что.

— И из какой же берлоги ты выполз, Медведь? — важно спросил Славик.

— Вологодские мы! — гордо брякнул Гришка.

— А, значит, в Москву на гастроли? — усмехнулся знаменитый вор. — Выходит, ты, Медведь, гастролер…

Об ту пору Гришка еще не ведал, что это за диковинное такое словцо, но оно ему на слух сразу понравилось и запало в память. И в дальнейшем ему суждено было стать — гастролером. Но это случилось потом, а первое время Славик стал брать Гришку-малявку себе на подхват. И довольно скоро привык к мальчонке со звучной кликухой Медведь и даже его полюбил и от себя уже не отпускал…

 

Глава 3

28 сентября

07:05

В замке тихо клацнул и дважды повернулся ключ. Входная дверь беззвучно раскрылась, и в крохотный коридорчик вошла Людмила. В руке у нее был туго набитый полиэтиленовый пакет, из которого торчало горлышко пластиковой двухлитровой бутылки с водой.

Она вошла в комнату и увидела спящего на кушетке Владислава. Рядом на полу лежала раскрытая зеленая папка с машинописными листами. Варяг, словно почувствовав сквозь тяжелый сон чье-то присутствие, тут же проснулся и попытался резко встать — его лицо исказилось от пронзившей раненую ногу острой боли.

— Привет, Людочка! — улыбнулся он с усилием. — Не рановато ли решила мне осмотр устроить?

Она села на стул рядом с кушеткой и кивнула на пакет с торчащей из него пластиковой бутылкой:

— Тут для вас немного еды… Я, Владислав, не на осмотр пришла! — Людмила посерьезнела. — Мне надо с вами поговорить. Я ведь так и не знаю, кто вы, чем занимаетесь и почему уже во второй раз за последний месяц оказываетесь у нас в госпитале с ранениями… Но я врач, хирург, и мой долг — лечить любого, кто ко мне обратится.

— Послушай, Люда, мы уже давно на «ты», — поморщился Владислав. — Меня твой официальный тон нервирует. Что-нибудь случилось?

— Да, я смотрела новости. Вы… ты и твои приятели… Вы же были там вчера вечером? У Торгово-промышленной палаты? Это вы… вас… — Она сбилась и замолчала.

Варяг нахмурился, с трудом встал с кушетки и обнял ее за плечи.

— Люда, я не могу тебе всего рассказать. Да и не хочу. Для лечения это ведь не так уж и важно. Зачем тебе знать, кто я?

Молодая женщина опустила голову и порывисто прижалась к его плечу лбом.

— Не знаю почему… но я о вас… о тебе… беспокоюсь. Я сегодня утром смотрела новости. Там сказали, что Владислава Игнатова подозревают в организации покушения на представителя президентской администрации…

— Уже затрезвонили, сволочи! Но это вранье, Люда! — вырвалось у Варяга. — Это провокация… Как-нибудь я тебе все объясню…

Он обнял ее и опять вдруг испытал к ней то же чувство благодарности и прилив нежности, которые ощутил вчера вечером. Людмила откинула голову назад и закрыла глаза. У нее было смуглое, чуть вытянутое лицо с широкими скулами, густые арочки бровей над широко поставленными глазами, большой рот с плотно сжатыми полными губами. Варяг ощутил прилив горячего желания и крепче сжал эту хрупкую, но такую решительную женщину в своих объятиях. Она затрепетала всем телом и доверчиво подалась к нему. Их губы слились в долгом жарком поцелуе, переросшем во взаимное любовное проникновение друг в друга. Ее горячий скользкий язык сначала робко, а потом все настойчивее искал ответной взаимности, стремясь ласкать все, к чему можно было прикоснуться: к губам, небу, языку.

Варяг подхватил Людмилу на руки и, не обращая внимания на боль от своих ран, отнес ее на кушетку, лег рядом и стал, глядя на женщину, расстегивать белые пуговки на блузке, высвобождая из плена ажурного бюстгальтера ее высоко вздымающуюся грудь. Людмила, благодарно реагируя в ответ, тем не менее остановила его и тихо прошептала:

— Не сейчас, ты же еще болен… У нас еще будет время, потом… Много времени…

Но Варяг уже не слушал. Волна возбуждения охватила все его существо, передалось партнерше, и через минуту их тела, освободившиеся от одежды, уже извивались в объятиях друг друга. Полчаса безумия, страсти и восторга. Полчаса взаимного восхищения, закончившегося конвульсией плоти и тихим умиротворением, нежными ласками и трепетными поцелуями.

Утомленная сладкой любовной борьбой и приятно опустошенная, Людмила незаметно задремала. А Владислав подошел к стоявшему в углу комнаты пыльному старенькому «Рекорду», занавешенному выцветшим цветастым платком. Включив телевизор, он придвинул стул поближе к экрану.

Успел как раз вовремя: диктор новостей с наигранной тревогой сообщил, что некто Владислав Игнатов объявлен в федеральный розыск — вторично за последние три недели. Потом пошли кадры утренней пресс-конференции заместителя генерального прокурора: толстомордый дядька с потными проплешинами на темени, в сдвинутых на кончик мясистого носа очках, самодовольно вещал о том, что наказание неотвратимо настигнет всех, кто в течение многих лет разворовывал народное богатство и считал себя некоронованными королями России. А кое-кто из них, добавил он с саркастической усмешкой, и коронованный…

Варяг нахмурился. Итак, его уже в розыск успели объявить и по этому делу. Торопятся, суки! Значит, решили вчерашнее покушение на Мартынова у Торговой пшюты однозначно повесить на него. Но зачем? Кому это нужно? Что-то слишком много «зачем» и «почему» в последнее время. Голова идет кругом. Почему им понадобилось шить мне этот взрыв у Торговой палаты? А кто заказал налет на дом Медведя? Кто приехал на той «Газели» в Кусковский парк? И не связаны ли действительно эти события, случившиеся в один и тот же день чуть ли не одновременно, между собой?

Варяг дослушал новости до конца. О перестрелке в Кусковском парке ни слова. Что это значит? Не заметили, не услышали? Или не захотели замечать, шум лишний поднимать. А тогда этому может быть несколько объяснений: замешан кто-то, кому реклама такая не нужна; либо это была тайная операция ментов — допустим, по наводке генерала Урусова, которому известно об этой усадьбе и которому сверху из ментовских кругов приказано искать… Но что искать? Что они надеялись там найти? Компромат на смотрящего по России? Но какой еще компромат им нужен, если у них на руках самый убийственный компромат — якобы участие Варяга в громком покушении на кремлевского чиновника… Да и до этого на Варяга собак немало понавешали.

Владислав задумался, мысленно зацепившись за слово «компромат». Популярное нынче слово, ничего не скажешь.

Но на кого же ищут компромат? А если их интересовал вовсе не смотрящий? И если это были не менты? Тогда кто же?

Людмила тихо вздохнула и зашевелтась, просыпаясь. Владислав отвлекся от своих мыслей, повернулся к ней и стал гладить волосы этой преданной, любящей его женщины.

Взглянув на часы, Людмила вдруг спохватилась и стала торопливо собираться.

— Поеду, Владик… Я же к тебе сразу из госпиталя прискакала, даже дома еще не была, — словно оправдываясь, объяснила она. — Нужно обязательно появиться там, чтобы никто ничего не заподозрил. К тому же мне кошку надо покормить, рыбок… У меня дома целый зоопарк! Я к тебе днем, после обеда приеду! Ты только обещай, что уж отсюда-то никуда не исчезнешь… А то я без тебя теперь не смогу…

Владислав, прощаясь, поцеловал женщину и у двери условился, как они должны связываться по телефону — ни в коем случае не звонить со служебного или домашнего, а только из автомата через два «холостых» прозвона. Точно такие же инструкции о связи с ним он дал вчера ночью и Степану Юрьеву. Сейчас никакие предосторожности лишними не будут.

Когда за Людой захлопнулась дверь, Владислав наскоро перекусил бутербродами, принесенными ею, и снова сел за рукопись…

Ростилав Самуйлов по жизни был человеком общительным, имел много приятелей, но на дело всегда ходил один. На Дмитровке еще с дореволюционных времен трудился не покладая рук профессиональный попрошайка Ванька Жуков, который был заядлым корешем Славки и частенько наводил своего приятеля на «жирных» клиентов, а уж дальше с клиентами Славик работал исключительно сам. Когда же у него в подмастерьях появился Гришка Медведь, он стал ходить на дело только с ним в паре.

Как-то в двадцать третьем, когда уже Гришка к нему, можно сказать, накрепко прикипел, Славику верный случай подвернулся: подкинул ему наводчик с Дмитровки одну заманчивую квартирку рядом со Сретенкой, в которой проживал богатенький профессор физиологии господин Рождественский.

— Этот «физик» еще и до революции неплохо жил, — увещевал Славика наводчик, когда они сидели в трактире Сапронова у трех вокзалов. — Почитай, полдома ему принадлежало. А после октябрьского переворота профессора уплотнили, и сейчас он только одну квартирку о пяти комнатках там занимает, но барахла, я тебе скажу, у него что в твоем антикварном салоне на Мясницкой… Я к нему свою троюродную сестру два месяца назад подослал — она там у него кухаркой служит, и я знаю точно, что у него и золотишко имеется. Как уж он его добывает, не знаю, но точно имеется. У него дома и лаболатория есть. Колбочки, скляночки всякие, точно там что-то химичит энтот «физик». Может, там золотишко и гонит. Я в журнале «Нива» про «философский камень» читал. Умная штуковина, ей-бо! С помощью этого камушка, говорят, золотишко из ртути выгонять можно. Да вот только больно неудачно квартирка-то эта расположена. Почитай, как раз насупротив отделения милиции. Мусора у входа постоянно крутятся. Оно бы и это ничего, войти в дом можно, да вот вынести ничего нельзя, там, в этом доме, оказывацца, еще и советский начальник какой-то живет. Кажную ночь подъезд красноармейцы охраняют, а днем… риск превеликий! А тут он моей сеструхе отпуск дал на неделю, сам уезжает, этот профессор-то, на несколько дней в Петроград лекции читать…

В общем, решил Самуйлов ломануть профессора аккурат на следующий день после отъезда ученого из Москвы…

Славик никогда, еще и в дореволюционные времена, не изменял своей привычке: на работу выходил всегда в белом накрахмаленном пластроне, проще говоря, манишке. Не потому, что ему больно хотелось корчить из себя эдакого джентльмена — просто он таковым и был по всем воровским понятиям: до мозга костей, вернее сказать, до кончиков пальцев Ростислав Самуйлов был вором. Когда-то на взлете своей карьеры в молодости Самуйлов жил в Харькове и считался там весьма признанным каталой, картежным шулером. Но так получилось, что, когда его в очередной раз взяли под стражу и он сидел в участке, жандарм, может, случайно, а может, и по чьей-то злой наводке ударил его шашкой в ножнах по правой руке, раздробив несколько фаланг и на всю жизнь лишив Славку доходного ремесла. Но Славик Самуйлов, русский крестьянин по происхождению, европеец по образованию и вечный бродяга по образу жизни, не унывал никогда, за что его уважал и ценил весь воровской мир. Уже через пару лет он обзавелся новой воровской профессией, требовавшей большой сноровки и ловкости рук, хотя и не такой виртуозной, как раньше, — Самуйлов стал уникальным квартирным вором и «ломщиком» сейфов.

Работал Славик, как всегда, один, подручных брал лишь только для того, чтобы было кому подгрести награбленное, сам же он забирал только деньги, облигации и драгоценности. Происходило все это так: Славик вскрывал квартиру, производил беглый осмотр, собирал все самое ценное — побрякушки да хрустящие бумажки — и удалялся, оставляя вскрытую хату своим подручным на разграбление. Предупрежденные заранее мелкие воришки-шакалы ждали только сигнала Славика, когда он небрежно запрыгивал в пролетку.

Итак, ближе к вечеру шестнадцатого мая двадцать третьего года Ростислав Самуйлов, статный мужчина запоминающейся наружности, легкой непринужденной походкой вошел в подъезд крепкого семиэтажного дома в Печатниковой переулке, где жил профессор физиологии гражданин Рождественский. Случись сие событие во времена «царской охранки», то все окрестные дворники знали бы по жандармским наводкам приметы этого известного в Москве господина и загодя пресекли бы дерзкое преступление, но пролетарская революция перечеркнула проклятое прошлое, и строители «нашего нового мира» по дурости уничтожили все дела городского полицейского департамента… Да и дворники все разбежались кто куда.

Славик только по одному взгляду на замок мог определить, какие отмычки здесь ему понадобятся. Поэтому посетил он намеченный дом заранее и тщательно обследовал замки на нужной двери, чтобы не утруждать себя сегодня лишней ношей.

В профессорскую квартиру на третьем этаже он проник довольно легко, без труда вскрыв оба швейцарских замка — он знал, что эти хитроумные по своей конструкции замки имеют один существенный заводской дефект и посему легко вскрывались длинным стальным шилом вкупе с женской шпилькой. Открытая дверь как-то странно щелкнула, но Славик не привык беспричинно волноваться по пустякам. Закрыв за собой дверь, он несколько минут стоял не шелохнувшись у гардероба. Затем по очереди осмотрел все комнаты. В лабораторию за плотной металлической дверью заглядывать не стал, а сразу зашел на кухню и, порывшись в буфете, обнаружил, к своему удивлению, невскрытую жестяную банку с голландским кофе. Порадовавшись редкому в разоренной Москве трофею, Славик направился в гостиную и подошел к окну, выходящему на Сретенку. Он залюбовался вечерней Москвой. Торопиться ему было некуда, так как его приход в эту квартиру остался незамеченным, и он собирался провести тут часа три. Тем более что путь отхода с украденными вещами был продуман загодя.

Обыскав первые две комнаты, Славик остался вполне удовлетворенным. В ящиках секретера нашлись золотые украшения и две нитки жемчуга, чудом сохранившиеся после революционных погромов. В шкафу были уложены шикарные шмотки: у профессора оказался отличный гардероб, и Славик, не удержавшись от искушения, вмиг переоделся в новый профессорский костюм-тройку, который почему-то не был взят хозяином в Петроград и оказался грабителю впору. Сложив вещи в саквояж и в припасенный холщовый мешок, Славик вернулся в кухню и, открыв окно во двор, тихонько свистнул.

Уже совсем стемнело, и мелкого Гришку, вскарабкавшегося до третьего этажа по водосточной трубе, было совсем не разглядеть в сгустившихся сумерках. Славик высунулся в окно, вцепился в широкий подоконник левой рукой, протянул правую к глухой боковой стене дома и спокойно произнес:

— Завязал веревку? Бросай конец!

Гришка кинул ему конец веревки, крепко привязанной к трубе водостока, и потом, снова услыхав тихую команду Ростислава «Давай руку!», вложил свою маленькую пятерню ему в ладонь. Мальчишка бесстрашно отпустил трубу, его качнуло словно маятник башенных часов над темнеющей бездной, и он благополучно приземлился на подоконнике.

— Нам бы с тобой, Гришка, только в цирке выступать на пару, — улыбнулся, шумно пыхтя, Славик и, глядя на невозмутимого партнера-малолетку, поинтересовался: — Ты был хоть когда-нибудь в цирке-то, Гришка?

— He-а! — равнодушно ответил паренек. Он, конечно, слыхал про умных слонов и ловких акробатов, видел «придурошных» клоунов на рынке, но ему это все не очень-то и нравилось.

— Глупышка ты, Гришка! Цирк — это самое замечательное, что есть на свете. Это самое удивительное развлечение, которое только и смог придумать человек. Знаешь такое слово — «иллюзия», а, Гришка?

— Не-а!

— Так вот… — Ростислав крепко привязал свободный конец веревки к радиатору парового отопления и присел рядом с Гришкой на подоконник. — Иллюзия — это обманчивая игра света, цвета, форм и слуха, это игра, которой может управлять человек. Иллюзия — это волшебство, превращающее, например, тебя, Гришка, в птицу. Хочешь летать?

— Не-а! — будто ему приделали «некалку», повторил Гришка.

Ростислав беззлобно дал ему подзатыльник.

— Эх ты, башка два уха! А я вот когда-то был иллюзионистом в цирке и картежным шулером. А после работы мог сутками напролет играть в карты в высшем обществе с вельможами, очищая их карманы. Обещаю, тебе, Григорий Медведев, мы обязательно сходим с тобой в настоящий цирк.

Славик встал с подоконника и вдруг, на несколько секунд посерьезнев и задумавшись, строгим голосом сказал:

— Теперь вот что. Я спущусь вниз, погляжу, как там мусора себя ведут, пройдусь для отвода глаз по переулку, потом вернусь и минут через десять — пятнадцать заскочу во двор и тебе свистну. И ты мне саквояж и мешок с вещичками скинешь вниз. А потом по веревке вылезешь наружу и спустишься по трубе. Я тебя там подхвачу. Ну, в общем, все как обычно…

И верно: все у них было сегодня запланировано и проходило по намеченному и уже не раз отработанному плану…

Вор выскользнул на лестничную площадку и затворил за собой входную дверь, тихо щелкнув замком. Оставшись один в огромной пустой квартире, Гришка испытал странное чувство легкости и спокойствия: точно он тут был единовластным хозяином. «Схожу загляну к профессору в кабинет — может, найдется там чем поживиться и мне… Пока время есть…» — подумал он и бросился в сторону лаборатории.

Железная дверь была закрыта на простой замок с защелкой, и Гришке, выудившему припасенное шильце с загнутым кончиком, не составило большого труда вскрыть дверь. Он вошел в темную комнатушку и сразу увидал большой стол с нагромождением пузатых бутылей и склянок диковинных форм. Одна, самая большая, бутыль стояла на металлической треноге, а под ней темнела спиртовая горелка с плоским обожженным фитилем. В бутыль была налита какая-то прозрачная жидкость вроде воды. Гришка заметил рядом с бутылью на треноге коробку. Он открыл коробку и увидел внутри сверкающий металлический порошок. Серебро! У Гришки сердце заколотилось: ему страсть как захотелось схватить этот порошок да рассовать по карманам… Столько серебра — да на него можно будет столько всего накупить в лавках у «нэпмачей»! Но тут ему в голову пришла еще более удивительная догадка: а вдруг это та самая ртуть, из которой, как Славик сказал, можно золото гнать?

У Гришки дух захватило от этой мысли. Он схватил горсть металлического порошка и сыпанул в бутыль с жидкостью. Упав в жидкость, порошок зашипел. Горелка! Не зря же эта бутыль стоит на горелке, сообразил Гришка. Он схватил коробку спичек, чиркнул и зажег фитиль. Через пару минут жидкость в колбе начала закипать. Он сыпанул еще пригоршню порошка в бутыль и стал ждать.

И вдруг из кухни послышался тонкий протяжный свист. Это свистел Славик: три длинных и один короткий. Вот черт. Надо бежать, пронеслось у Гришки в голове…

То, что произошло в дальнейшем, он потом помнил как во сне. Сначала ему в глаза полыхнуло яркое желтое пламя, кожу лица обожгло, а потом он услыхал страшный взрыв, отчего железная дверь лаборатории с грохотом распахнулась и всю лабораторию заволокло густым белым дымом. Гришка опрометью выскочил из лаборатории в коридор, а за его спиной прогремели сразу три или четыре новых взрыва, и клубы молочного дыма заволокли всю прихожую и белыми языками поползли по коридору.

Обезумев от страха и буквально ослепнув от боли, Гришка заметался по кухне, ища спасения. Глаза… Надо спасать глаза, из которых градом катились слезы от едкого дыма…

И тут его осенило! Он вспомнил, как на Волге разгружают мел с барж. Грузчики смачивали тряпки водой, и как только тряпка покрывалась мелом или высыхала, они снова бежали к сходням зачерпнуть воды из реки. Он сорвал висящее на крючке полотенце, подбежал к крану, пустил сильную струю воды, обильно намочил полотенце и плотно замотал себе голову.

Гришка добрался до распахнутого окна и свесился через подоконник. Глаза сильно болели и слезились, но он все же различил во тьме фигуру Славика. Тот тоже его заметил и сердито засвистел, уже не таясь. Мальчишка только теперь вспомнил про то, что ему еще надо скинуть во двор саквояж и мешок, и стал шарить руками по полу, потому что от белесого дыма, заполнившего кухню, уже ничего вокруг не было видно.

У Гришки в горле запершило, он закашлялся — ему стало тяжело дышать. Он наконец нащупал кожаную ручку саквояжа и лежащий рядом туго набитый холщовый мешок. Он подхватил саквояж и мешок в две руки, подволок их к окну и, крякнув, перебросил через подоконник, Раздался глухой удар, следом за нидо еще один. Так, теперь самому надо выбираться…

От ядовитого дыма кружилась и болела голова. Он ухватился рукой за туго натянутую веревку, вспрыгнул на подоконник и, отчаянно жмуря глаза, с силой вдохнул свежий ночной воздух…

Он не помнил, как по веревке добрался до водосточной трубы, а потом, обхватив шершавую жесть обеими руками, съехал, обжигая ладони, вниз.

Славик встретил его сурово:

— Ну ты где пропадал, а, паршивец? Что там за взрывы такие и что за дым? Сейчас сюда все мусора слетятся! Бежим! Бери мешок, че встал как статуя!

Он схватил Гришку за шкирку и поволок за собой. И только потом, когда они подворотнями выбежали на Рождественский бульвар, а позади лениво звенел колокол подъехавшей пожарной команды, Славик присмотрелся к малолетнему напарнику:

— Гришка, че это у тя с рожей-то?

А мальчишка стоял, сжимая в руках тяжелый холщовый мешок, и плакал в три ручья.

— Ревешь? — изумился Самуйлов. — Впервые вижу, брат, как ты разнюнился…

Гришка помотал головой и натужно рассмеялся.

— Я не плачу. Это от ртути… Я там у профессора хотел золото выгнать… Да не получилось, взорвалась банка…

Самуйлов не сдержался и рассмеялся заливисто:

— Ну и дурачок ты, Гришка! Знаешь народную пословицу: «Семь раз отмерь, а потом режь»? Так вот запомни еще пару моих: не зная броду, не лезь в воду! Это раз. И два — из ртути золота не выдавить, как из куска говна шоколадку не вылепить!

 

Глава 4

…В первый раз взяли меня в канун двенадцатой годовщины Октябрьской революции. Погорел я, как и многие московские воры в самом конце нэпа, на массовой облаве. Мусора устроили по Москве большой шмон, брали окраинные малины шумно, с перестрелкой, под визг марух и пьяные крики жиганов. На одной из таких поднятых малин в Сокольниках я заливал водочкой горе — поминая безвременно ушедшего моего учителя, ставшего мне и отцом родным, и подельником, и лучшим другом. Да, схоронил я три дня назад Славика Самуйлова…

В ту ночь я так и не понял, кто его выследил и пристрелил, а сам я, уж не знаю почему, по непонятной для меня причине остался целехонек. Только потом скумекал, что энкавэдэшные были стрелки…

За годы нэпа мы со Славиком немало поездили по Советской России, все больше по Поволжью и югам — от Углича и Рыбинска, знакомых мне сызмальства как пять пальцев, до Астрахани и Новочеркасска. Славик всегда меня брал на «гастроли» — поначалу я или просто на стреме стоял, или выполнял малую подготовительную работенку: в форточки лазал, открывая для него дверь или окно, куда он впрыгивал со всем своим инструментом — тяжеленным саквояжем с фомками, заточками да набором отмычек — и за час-полтора «разбивал» загодя намеченный сейф…

Деньжата, которые мы с ним таким вот образом добывали, тратили на жратву да на одежду. Славик любил вкусно поесть, сладко попить, одевался со вкусом и меня к сытой щегольской жизни приучал. А я и радовался — обрыдло мне мое сиротское голодное и чумазое детство, вот я, спасибо Славику, и с охотой восполнял недополученное. Он научил меня многому из того, что я потом воспринимал как данное мне от природы: если спать — то на чистой простынке, если есть и пить — то не на вчерашней газете, а за покрытым крахмальной скатертью столом, и если насморк, то сморкаться не в кулак, а в душистый носовой платок. Потом мне вся эта самуйловская наука сильно помогла в жизни, не позволила в лагерях да зонах оскотиниться, и благодаря этой его науке я сумел держать свое человеческое достоинство, а значит — и воровскую масть…

Отъездив со Славиком пару лет подмастерьем, я потом и сам втянулся в дело. Он сначала как бы сквозь зубы, а потом все охотнее мне это позволял — если, понятное дело, сейфик оказывался не больно заковыристый. Так я довольно скоро набил руку и впрямь стал заправским медвежатником — чуть не на зависть самому Самуйлову. Дошло до того, что где-то к двадцать седьмому году, когда здоровье Славика пошатнулось — ибо годков-то ему в ту пору было уже под шестьдесят, и его шебутная разгульная жизнь аукнулась вдруг ворохом нутряных хворей, — он разрешал мне гастролировать самостоятельно, без его сопровождения, хотя верный адресок я всегда получал по его наколке…

А в тот ноябрьский вечер двадцать девятого года мы по заведенной Славиком привычке вывалились из нашей хаты на Стромынке и рванули в центр пройтись по Страстному бульвару в сторону Никитской, а на обратном пути решили заскочить в ресторан-бильярдную «Англетер» возле сада «Эрмитаж». В этой бильярдной собиралась довольно разношерстная приблатненная компания, но Славик всегда имел там свой маленький отдельный кабинетик возле окна, занавешенный тяжелым кретоновым занавесом. В этом «номере» мы частенько с ним ужинали.

Славик, хоть и вор по жизни — или, как потом стали говорить, «в законе», — был образованный и интеллигентный, просто джентльмен, и, даже старея, он любил элегантно и красиво одеться, чтобы прогуляться по оживленным местам города, а потом плотно отобедать. Он умел заказать так, что официанты, которых он по старинке называл «половыми», подобострастно выслушивали его замысловатый заказ и спешили исполнить все очень быстро и аккуратно, млея от его щедрости. Славик знал толк в дорогих европейских винах, хотя предпочитал все же русскую водку — «хлебное вино», не признавая никаких других крепких напитков, — но водочки пил мало: одну рюмку ледяной под салатик оливье; затем еще одну под зернистую икорочку с расстегайчиками — для вкуса перед основными блюдами; и последнюю, как он выражался, «дижестивную», которую любил закусить соленым грибком. Особенно я любил бывать с ним тут после удачной «гастроли», когда Славик, празднуя успех, готов был спустить чуть не половину добычи: в эти вечера на стол нам всякий раз подавались обильные холодные закуски: то копченая осетрина с хреном, то розовая семга с кружками лимона, то буженина тонко нарезанными, бумажной толщины, ломтиками, янтарный, с отливом, осетровый балычок, после чего суп раковый или селянка рыбная, а в финале — жареный молочный поросенок с хрустящей корочкой…

Но с недавних пор мы вместе приходили сюда не только вкусно отужинать. Именно в этом укромном кабинетике «Англетера» Славик обучал меня многим воровским и житейским премудростям, от игры в шмендефер до умения наблюдать за окружающими людьми, да всего и не перечесть…

— Вот смотри на эту пару, видишь, у тротуара? — кивал мне Славик, глядя в окно. — Смотри внимательней — что о них скажешь?

— Ну, дама: статная, упитанная, лет эдак сорока с хвостиком, юбка из темно-синего атласа, вязаный жакет с меховой опушкой, вернее всего — крашеная кошка, а выглядит точно норка, бархатная шляпка с коротким павлиньим пером, браслетик на правой руке золотой… Вот браслетик явно с ней не вяжется, если это и впрямь золото, а не латунь самоварная… Теперь хахаль ейный: полтинник, хоть и молодящийся, в недешевом габардиновом пальто, возможно, днем ходит с тростью для форсу — вон как пустой правой рукой вытанцовывает… Похоже, пара оперившихся мелких совслужащих.

— Что ж, все хорошо тобой подмечено, — хвалил меня Славик. — Но ты, брат, лишь слегка коснулся истинной подоплеки их скромного, но все еще элегантного вида. А надо угадать всю их суть внутреннюю по их внешнему виду — как содержание души, так и, естественно, содержание их карманов. И поэтому, я думаю, эта парочка — не бухгалтера из Наркомата тяжмаша и не мелкие кооператоры, а как раз наш с тобой, Гриня, контингент — из бывших, оставшихся на плаву и затаившихся. И как бы ни хотелось им выглядеть сейчас поскромнее да незаметнее в толпе прогуливающихся москвичей, никакая дама из бывших не избежит искушения щегольнуть фамильными украшениями — так что браслетик-то, я думаю, все же старинный и настоящий, от бабушки Каролины Леопольдовны ей доставшийся…

Так же, гуляя по Москве, мы развлекались той же забавой. А порой эти развлечения приводили нас к зажиточному дому. И спустя какое-то время мы брали заваленные различным барахлом хаты кооператоров и совфункционеров. В двадцатых годах не было ни одного человека, который бы верил в то, что придуманный хитрыми большевиками нэп — всерьез и надолго, как клялся их лысый вождь. Был тогда такой Всероссийский совет народного хозяйства — ВСНХ сокращенно. Так ушлый наш российский народ придумал свою расшифровку этому сокращению: «Воруй смелее — нет хозяев!» И воровали… Многие воровали. Не только мы, воры, но и совслужащие, стараясь надуть начальство, друг дружку и пролетарское государство. Хотя понимали, что время всеобщего хапания и обмана не может длиться долго. Но об этом после…

Итак, благодаря нашему общему ремеслу, мы со Славиком всегда жили на широкую ногу, в деньгах никогда нужды не испытывали и часто после ужина в каком-нибудь роскошном коммерческом ресторане гуляли по ночной Москве, лениво и сыто рассуждая о жизни. Самуйлов любил в такие часы слегка пофилософствовать, наставить меня, хоть и опытного уже, но еще желторотого, напарника, на путь истинный.

Однажды вот так мы шли по ночному Каретному — стареющий философ и его молодой ученик, трепетно внимающий речам своего ментора, — и Славик Смуров сказал мне:

— Пора тебе, Гришка, самому браться за серьезное дело! И щипач из тебя неплохой, и ширмач ты ловкий, и форточник лихой, но, скажем честно, на фартового ты не тянешь — в толпе тебя всегда эмоции выдают. Но зато у тебя, Гришка, есть замечательное качество — острый слух, зоркое зрение, мгновенная реакция, и, главное, ловок ты, как цирковой гимнаст, ей-бо! Это великий дар! Скажу тебе честно, стать уличным вором может каждый! А вот сейфовый замок ломануть — это не всякому дано.

Такие всегда и везде в почете — и на малине, и на нарах. Медвежатник всегда вызывает уважение. Тебе, Гришка, на роду написано стать знатным «медвежатником». Да и фамилия велит. Мед-ве-дев! Только не иди в шнифера, а то талант свой загубишь! — Славик как-то печально усмехнулся про себя, а потом с грустцой бросил: — Чую, пришло мне время, Гришка, завязывать. Пора на покой уходить…

Мы прошли Каретный Ряд, спустились по Петровскому бульвару, и тут почти у самого перекрестка на Неглинной из темной подворотни навстречу нам вышмыгнули двое. Было там темно, и одинокий фонарь на перекрестке светил тускло. Лиц их я не разглядел.

Оба подвалили с двух сторон, и один с хрипотцой в голосе проскрежетал:

— Если не ошибаюсь, Ростислав Самуйлов?

Я почуял, как дернулся Славик.

— Он самый. Чего изволите? — Голос у него был спокойный, размеренный, но сам весь напрягся. Похоже, он сразу понял, в чем дело.

Спросивший молча вынул руку из кармана, поднял быстро — в руке блеснул наган — и трижды выстрелил Славику в грудь.

— Тебя же предупреждали, гнида воровская, чтоб ты не зарился на чужое! — злобно прохрипел он. Второй, тот, что с ним был, даже не шевельнулся. Убийца молча развернулся, и оба порысили в сторону Трубной. А на меня даже не взглянули.

Я присел на корточки, приподнял истекающего кровью Ростислава, а тот слабо улыбнулся и, будто извиняясь, прошептал:

— Вот ведь как бывает… — И уже еле слышно: — Может, оно и к лучшему… Старческих болезней избегу…

— Что с тобой, Славик? — вскрикнул я, разволновавшись. — Что он тебе сказал? Кто это такие?

Он захрипел, и горлом у него хлынула кровь.

— Это все грехи мои тяжкие… — прошелестел смертельно раненный вор. — После сам узнаешь, если Бог даст… Запомни, Гриша, не повторяй моей ошибки, с энкавэдэ не вздумай хороводиться… Этих не перешуткуешь… Я же тебе не раз повторял, помнишь: из куска говна конфетку не вылепишь!

И с этими словами Славик затих навсегда.

А после, уже спустя многие годы после выхода на волю, н докумекал, что же такое стряслось с Ростиславом Самуйювым, потому что и сам угодил в липкую паутину НКВД и с трудом из нее выбрался — к счастью, живым…

Но это было потом. А пока, значит, сижу я у себя на хате на Стромынке, пью горькую… Вдруг стук в дверь, потом сразу без предупреждения ввалились в коридор человек мять в сапогах да в форме, с винтарями да наганами наперевес — и прямехонько в мою каморку. Я и глазом не успел моргнуть, даже не успел спросить у молодцов, за что да по какому такому праву, — заломили руки за спину и повели. Затолкали меня в какой-то фургон типа хлебного, без окошек, на конной тяге. Я спьяну споткнулся, упал на какую-то вонючую мягкую кучу, которая издала злобный визг — то ли женский, то ли звериный, и фургон покатился, подпрыгивая на дорожных колдобинах.

А через час я уже сидел в камере предварительного заключения в компании галдящих гопников.

 

Глава 5

Тюрьмы пухли от прирастающего населения тесных камер. Бутырка и Лефортово были забиты под завязку. Чекисты и мусора широкой сетью залавливали «нэпманов» — кооператоров и единоличников, перекупщиков и лавочников, а также воров всех мастей, как будто торопились перевыполнить план к новому, 1930, году. Меня, как и многих других московских воров, повязанных в ходе суровой ноябрьской облавы, отправили в Пресненскую пересыльную тюрьму, перестроенную из старых Казарм инженерного полка.

Это была моя первая ходка за время почти что десятилетней воровской карьеры. За десять лет ни разу не попасться в руки угро — это, надо сказать, случай редкий и почти невероятный, чему многие мои тюремные и лагерные кореша отказывались верить…

Здесь, на пересылке, у меня обнаружилось немало знакомых. Хотя Пресненская и была плотно забита, и в камеру насовали уже сорок пять человек, для меня сразу же нашлось удобное место на нарах в дальнем конце камеры-казармы, где обитали урки.

Только лязгнул засов и скрежетнул ключ в замке, как из многоголосицы камеры раздалось:

— Опа! Еще одни шерстяные подштанники идут…

Но тот, кто это выкрикнул, ошибся. В камеру я вошел первым. Еще полупьяненький, взятый из-за стола тепленьким, но четко понимающий, куда я попал. За мной следом ввалились в камеру несколько мелких воров и жиганов. Встав у порога и оглядевшись, я повернулся к ворам и чинно со всеми поздоровался.

— Будьте здравы, люди. Примите земной поклон с воли, — сказал я, — приютите гостей не званых, но добрых…

— Оба-на! — услышал я вдруг знакомый голос. — Какие люди на верблюде! Так это ж Гришка Медведев! Привет, Медведь! Вали сюда! Мужики, это наш шниферок! Славика подельник! К тому же я Гриню еще с Волги знаю! Здорово, Гришуня!

Это орал с дальних нар бывший самарский беспризорник, а теперь знатный московский щипач Гешка Жмур, одновременно сгоняя с соседних нар какое-то мелкое «дупло», что ходило у него в шестерках. Никак нельзя было представить, что этот растолстевший и грузный битюг двадцати с небольшим лет был знаменитым на всю Москву карманником, да не простым, а экстра-класса, марвихером. Но именно его обманчивая внешность вкупе с артистичностью давала ему возможность разводить разгульных нэпманов и выглядеть этаким невинным увальнем-простачком перед мусорьем. Начинал он в годы военного коммунизма «прополи» вместе с рыночными трясунами, которые, ввинтившись в толпу у лотков, резкими и точными ударами выбивали бумажники из карманов зазевавшихся лохов и незаметно ему сбрасывали. Взяли его весной двадцать первого на кармане, при первой же — неудачной — попытке сработать самолично. Переодетые гэпэушники скрутили его и кинули Жмура по этапу, где прошел он за все начисленные ему три года всю хитрую школу воровского мастерства. Больше Жмур ни разу до конца двадцатых не попадался. Про него ходили слухи, будто он самого товарища Ягоду, нынешнего председателя ОГПУ, «ломанул» в фойе Большого театра, но сам он этот факт отрицал, хотя и был большой любитель потрепать языком да прихвастнуть. Впрочем, что правда, то правда: Жмур был заядлым театралом, не в смысле того, что любил ходить на спектакли, а в смысле работы по театральным фойе. Одевался он всегда хорошо, со вкусом, за что братва полушутя-полууважительно величала его «барчуком», и свистел, будто его мать была швеей вольных нравов и переспала со всеми городскими филерами, а те любили элегантно одеться.

— А ты-то как вмазался, браток? — удивился я, присаживаясь возле старого кореша.

— Да очень просто — как и эти вон гниды! — указал Жмур на молчаливую кучку кооператоров, тихо сидевших на нарах, — гэпэу гребло всех подряд. Прямо из ресторации взяли всех скопом, кто там был, и баб тоже! Представляешь! Я им, гадам, ору: за что, суки? А они мне прикладом в ухо, — продолжал он, показывая свое распухшее ухо с остатками запекшейся крови. — И тут я сразу все усек. Ха! Ну меня-то ладно, а этих толстомясых-то за что? Ужель кончилась эта лафа, обещанная Владимиром свет Ильичем всерьез и надолго? От, бля, как оно у нас на Руси бывает надолго — глазом моргнуть не успеешь, а уж то власть поменялась, то политиццкий курс сменился… Эх, масть шелупеневская? Смех, да и только! Ты знаешь, Гриня, а все ж таки жаль, сколько еще придется ждать, пока эта новая шваль наркомовская себе деньгу поднакопит. Хотя, — заключил он, — видно по всем статьям, срок подождать нам дадут. Эх! Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал!

Жмур веселился, как будто вовсе не в камеру попал, а был тамадой на похоронах у циркового клоуна.

Через час лязгнула амбразура, и коридорный пупкарь, упершись подбородком в крышку, пробасил:

— Принимай, народ, новый товар. Свежачок незалежалый!

Можно было подумать, что он купцует на рынке, а не трудится охранником в тюрьме. Пупкарь со скрипом открыл дверь, и в камеру пугливо втиснулись трое крупных деляг в солидных бобровых и волчьих шубах.

С дальних нар вскочил приблатненный жиган лет двадцати трех — двадцати пяти, со светлыми, гладко зачесанными назад длинными волосами:

— О! Еще «китайцев» привезли! — с придыхом выдавил он, продвигаясь развинченным пританцовывающим походнячком к скучившимся у входа арестантам. — Ну что сощурилась, китайса, а ну скидавай свои малахаи, чай, не у себя дома, а в гостях, — ерничал он и, достав из рукава обломок бритвы, уже грубо предлагал: — Да и шубейки подайте сюда, у нас тут натоплено.

Никто из обитателей камеры не стал вмешиваться в учиненный гопником расклад: видно было, что его очередь приспела крутить свежак. Жиганам было без разницы, где гоп-стопить и обувать советскую лямлю. Они хоть и умели владеть ножичком и бритвой, как королевские мушкетеры шпагой, но были вспыльчивы и азартны, а потому все ими награбленное легко перекочевывало к башковитым и рукастым ворам.

На воле воры считали западло якшаться с жиганами, но в тюрьме их объединяло взаимное презрение к делягам и рвачам из совслужащих и попутчиков, глубоко пропитавшимся тлетворным духом бюрократических нравов.

К тому же приблатненные жиганы в охотку соглашались перекинуться в картишки, и благодаря таким, как они, лихим каталам долгие дни в КПЗ тянулись не так тоскливо.

На второй день моего пребывания в Пресненской пересылке ко мне подвалил тот самый светловолосый жиган.

— Ну что, мелюзга, соорудим банчок? — деловито осведомился он, пятерней взъерошив свою соломенную копну волос и откидывая чуб со лба. — Больно мне твоя жилеточка по нраву пришлась! У меня и колотушки новенькие есть.

Эти колотушки оказались довольно примитивными картами, сляпанными из газетных и книжных листов, — точно такие же, изготовленные на мыле и по вырезным трафаретам, ходили по всей тюрьме. Я, памятуя об уроках карточной игры, взятых мной у покойного Славика, сразу согласился. Играли в стос, начав по маленькой — бросив на ставку по папироске. Стос игра быстрая, и вскоре наглый жиган проигрался подчистую. Спустив все экспроприированное у нэпманов, он не сдавался, в азарте трясясь над каждой картой и требуя продолжать игру «под ответ».

— Давай! Давай еще! Ща отыграюсь! — торопливо, будто опаздывая на поезд, залопотал жиган.

Но законы карточной игры для всех одинаковы. И через час жиган сидел на верхних нарах и кричал: «Ку-ка-ре-ку». И это ему было не западло. Таков закон: умей вовремя остановиться…

Я простил противнику остальное. А тому было не жаль проигрыша, и он вроде как даже обрадовался благородству и великодушию молодого урки, зная, что не каждый жиган пойдет на то, чтобы скостить долг.

— Знатный из тебя игрок, — восторгался жиган с деланым удовольствием. — Подучи меня малость — может, и я не хуже тебя смогу катать. Я наших тут всех обыгрываю. — Он сделал вид, что малость застеснялся, когда протянул пятерню. — Ну, будем знакомы: Калистратов моя фамилия, а звать Евгением. Кликуха у меня Копейка — это оттого, что по малолетке любил в трясучку играть по копеечке. Ну что, берешь меня в подмастерья?

Посмеялся я тогда и пожал плечами: мол, поглядим… Знал бы я, какой чудной фортель выкинет судьба и в какие азартные игры мне придется потом еще играть с Евгением Калистратовым!

* * *

Суда надо мной никакого не было. Тройка лобастых, в новеньких френчах с кубарями в петлицах огэпэушников прошлась по камерам, зачитала по списку напротив фамилий, кому по сколько назначено отсидки, — и весь сказ. Потом гноили осужденных в Пресненской пересылке до весны, а в первых числах марта загрузили всех в столыпинские вагоны и погнали состав на север.

— Куда везут-то? — тревожно спросил какой-то первоходок, едва вагон забили под завязку и замки щелкнули.

— А тебе не все равно? — ответили ему незлобиво из дальнего угла. — Привезут, тогда и узнаешь!

Хотя в приговоре скорого большевистского суда и не было четко определено, куда именно, я знал, что назначили нас в один из северных острогов, а по-новому выражаясь, концентрационных лагерей. Разгружали наш состав через трое суток под усиленной охраной мурманского конвоя. Потом вели пехом от Кеми через дамбу до самого Белого моря и погрузили на старые проржавленные баржи-лесовозы. Был март на исходе, но погода стояла по-зимнему морозная.

«Вот я, как в детстве, опять на барже, — с невеселой усмешкой подумал я, — и насовали нас как селедок в бочку. Все возвращается на круги своя…»

Соловецкий лагерь особого назначения, или сокращенно СЛОН, куда определили наш этап, находился на Соловецких островах. О далеком СЛОНе среди воров ходило множество сплетен, и трудно было понять, где в этих сплетнях правда, а где ложь. Одно знали точно: проклятое было место. Лагерь стоял на гигантском каменистом острове посреди бескрайнего угрюмого моря, на территории бывшего Соловецкого монастыря. Зэков селили большими смешанными ротами в бараках, наспех склоченных рядом с полуразвалившимися монастырскими постройками. Со всех сторон зона была ограждена несколькими рядами колючей проволоки, а сторожевые вышки, торчащие по углам, напоминали исполинских вертухаев, застывших в вечном карауле. Этим страшным лагерем пугали несознательных граждан Страны Советов с момента возникновения этой самой страны. На Соловках большевики учинили самый строгий режим, и именно сюда отправляли сначала наиболее вредоносных противников нового строя, а потом, когда коса репрессий пошла махать вовсю, сгребали всех подряд — антипартийцев, раскулаченных, простых воров и непокорных заключенных. Хватало проведенной здесь недели, чтобы понять: любой другой из сотен концлагерей, раскиданных по всей матушке-России, — просто курорт по сравнению с Соловками.

Разношерстная толпа зэков постоянно пополнялась, но население лагеря росло не шибко быстро: ведь в расход шло немало лагерников. Расстрелы были тут делом обыденным, которое исполнялось по-революционному решительно и споро. Малейшее неповиновение каралось смертью или долгой отсидкой в РУРе, без воды и хлеба, что было равносильно расстрелу.

Правил бал здесь Марк Кудряшов, бывший комиссар ВЧК, сосланный на Соловки за массовое изнасилование. Он любил похвастать, как весной 1918-го в Екатеринодаре, будучи комиссаром РККА, подписал декрет «о социализации девиц от 16 до 25 лет» и одним из первых получил на это дело мандат губернского ревкома. После дневных и ночных забав с беззащитными дворянскими и купеческими дочками красноармейцы сбрасывали под гогот и улюлюканье с высокого скалистого берега в реку Кубань изуродованные тела. Самых красивых привязывали голыми в раскорячку к «андреевским» крестам из двух досок и тыкали им внутрь штыками, замеряя глубину — у какой из девок глубже. А потом, забив прикладом между ног пустую бутылку, били по пузу, называя это артиллерией. От его рассказов у всех, не только у заключенного здесь духовенства, вставали дыбом волосы, а он смеялся. Смеялся весело, заливисто, как нашаливший маленький ребенок. Кудря, как прозвали его соловецкие зэки, в СЛОНе был царь и бог, «и Совнарком и НКВД, вместе взятые», как он любил шутить. А свою безраздельную вотчину Кудря называл Кремлем.

В конце 1928 года на Соловках поднялся бунт. Заключенные потребовали сокращения рабочего дня, нормального питания, еще просили убрать стукачей и дать гарантию, что не будет вертухаями обстрела с вышек без предупреждения. Поговаривали, что у восставших был план по зиме освободить лагерников, а потом двинуться через море на «материк». Возможно, из этой акции что-нибудь и получилось бы, если бы две враждующие группировки воров не вспомнили старые обиды и не принялись резать друг друга с хладнокровием мясников, разделывающих свиные туши.

И Кудря не остался в стороне от междоусобицы. По его приказу блоки и казармы были закрыты и вся орущая масса забузивших зэков вывалила на плац перед еще действующим монастырским собором. Не обращая внимания на брань, Кудря вывел на толстые стены соловецкого кремля всю свою псовую команду красноармейцев и приказал им открыть по толпе беглый огонь из «максимов». Скрыться было некуда, и вся орава зэков заметалась по лагерю, ища спасения. А Кудря, взяв в обе руки по нагану, стоял на крепостной стене и палил вниз, ни в кого конкретно не целясь. «Царь и бог» развлекался, как расшалившийся мальчишка, громко и весело смеясь.

Вскоре после того, как я в начале тридцатого года прибыл на острова, в СЛОНе уже начались кое-какие послабления. Летом, то есть уже при мне, на Соловки приезжал с инспекцией великий пролетарский писатель Максим Горький, горячо почитавшийся всеми ворами и зэками за то, что вышел сам из босяков. В большевистской России, во всех концентрационных лагерях, его почитали за страдальца и покровителя всех осужденных. Но что мог сделать для облегчения их участи этот согбенный жизнью и новой властью шестидесятилетний усатый старик, с глазами доброго, но не раз уже битого упрямого осла… Но все же его приезд бросил луч света на беломорские острова, правда, надолго ли, этого не ведал никто, окромя лишь Бога и Кудри… Но, Господь нашел управу на бывшего комиссара: в тридцать втором году его перевели из СЛОНа на материк, где он, как отстучал нам вскоре лагерный телеграф, был арестован и расстрелян за «перегибы».

 

Глава 6

Шел тридцать второй год. Медведю оставалось отсидеть два года три месяца — половину из пятилетнего срока, что он тянул на Соловках, как говорится, «от звонка до звонка». Чего только не пришлось повидать ему за эти два с половиной года: и тиф, скосивший в конце 1929-го половину лагпункта, и наделавшую шороху правительственную проверку 1930-го, когда сменили весь личный состав охранников, причем половину вертухаев-старожилов расстреляли на месте, а остальных разослали по соседним концентрационным лагерям, получившим новое название «исправительно-трудовые лагеря»…

Бараки были длинные, студеные, тепла в них было только от двух буржуек, что стояли по двум концам помещения. Медведь занимал самое удобное место — у раскаленной печурки, рядом с дверью.

Как-то утречком в барак влетел один из мужиков и проорал:

— Слыхали про баржу «Джурму»? Ее на Колыму тянули Ледовитым океаном, а она возьми да и застрянь во льдах! Так эти суки даже не пытались ее оттеда вытащить — концы срубили и бросили баржу посреди моря. Представляете! Две тысячи зэков кинули разом! Тут люди говорят, когда мимо «Джурмы» ледокол «Челюскин» проходил, так с него видели, что по всем бортам баржи обледенелые статуи стоят, руками машут. Жуть!

Какой-то монашек закрестился и зашептал в полутьме: «Спаси и сохрани…» А его сосед почесал пятерней грудь и, махнув рукой, равнодушно сказал:

— Жалко, конечно, бедолаг, ну а как вспомнишь себя, так и подумаешь: так и хрен с ними! — и заржал. — Сами, того и гляди, здесь копыта откинем. Вон наши попики-доходяги прямо на параше мрут. Пойдет посрать, а из жопы душа — фьюить! — Он присвистнул. — И поминай, как звали…

— Это все из-за этого нового пайка! Кажется, норму добавили, а людей все больше мрет, — пробурчал бородатый кривой мужичок болезненного вида.

— Скажешь тоже, — возмутился другой. — Раньше вон совсем не работали и жрать было нечего. Бывало, Кудря с утра прикажет с одного берега острова на другой валуны переносить — и таскаешь их с рассвета до вечера, а на следующий день волоки обратно. Или вон, что, не помнишь, как воду из колодца в колодец переливали? А еще Кудря приказывал, чтоб из него через край текло, — так воду носили в мисках сразу несколько сот зэков. Забыл? А я-то помню!

— Помнит он. Да чем сейчас лучше-то стало при новом начальнике? Хоть и шлепнули Кудрю по приказу самого товарища Ягоды, так ему и поделом, да только не вижу я улучшения: как был беспредел энкавэдэшный, так он и остался! Пайку ему, видите ли, накинули…

— А ты не ерепенься! Сейчас вон строить взялись бараки новые. Шестая рота почти вся рыбу ловит. А вон рота этих контриков, как их там, ну, те, которые по промпартийному делу шли, хотели заговор против партии устроить да власть в России захватить, так те собор взялись разбирать, а у него стены толщиной в два метра будут, да кирпичи замешаны на яйце — такие стены на века ставили, а на их месте, мужики говорят, новая тюрьма будет стоять.

Монашек опять опасливо перекрестился: «Свят, свят, свят…»

— Нашел чему радоваться, дяденька, тюрьмы они строят! Да ты пойми, дуралей, что ни ты, ни кто другой от этого свободы не получит… — вмешался в разговор долговязый хлипкий паренек в рваном бушлате и в шапке-ушанке, сшитой из солдатского шинельного сукна еще, видно, из старых царских запасов — по виду студентик из интеллигентов.

— А ты че, пацан, никак политический будешь? — буркнул подозрительно мужик. — Ты же никак тоже с этапом вместе с «промпартийцами» пришел. Эти заговорщики тоже по первой работать отказывались, все из себя политических строили…

— Да я такой же, как ты, политический! — с жаром возразил студентик, поправляя на носу очки в тонкой оправе. — Я что говорю: что так быстрее мы все тут перемрем, ведь с новым постановлением все больные, слабые и старики мгновенно обрекаются на верную смерть! Они просто не вытянут норму. А следом за ними и ты пойдешь. Простынешь, спину надорвешь, сломаешь ногу — и все! И никто тебе тогда не поможет. Ведь тут каждый сам за себя — закон джунглей какой-то. — Студент замолчал, оглядывая притихших зэков. Похоже, его взволнованная речь захватила сидельцев, и в их холодных головах шевельнулась смутная догадка, что паренек говорит дело. — Пора нам, граждане, забыть про волчьи законы. Пора выработать особый соловецкий закон. Надо бы учиться у здешних урок жить в лагере особого назначения. Они умеют, потому что держатся друг за друга, живут общиной, а вы все каждый за себя хотите, вот по отдельности и мрете здесь, как пчелы на морозе! Надо выработать общий закон для всех, а не быть разобщенными…

— Разобщенными, говоришь? — передразнил студента долговязый тощий парень по кличке Гусар, взятый еще в двадцать седьмом в Ленинграде вместе с каким-то кружком философов-богословов. — Это как же это я, православный крещеный дворянин, буду сообщаться-то с татарвой вонючей, или с этой эсеровской швалью, или с католиками! Вон у них, у иезуитов, и барак свой, и общак свой. И, говорят, даже вино у них имеется, им, гадинам, посланное из Кракова, и семужка вяленая, и ветчина копченая. Так что ж они со мной-то не поделятся, все в паству свою тащут! Соберутся в березнячке, будто на молитовку, а сами жуют ветчинку-то, словно псалмы читают!

— Так о чем я и говорю! Что надо выработать нам для всех обший закон, созвать сход со все бараков! — не сдаваясь, доказывал студент.

— И как же вы, юноша, представляете себе этот закон? — спросил серьезно студента сухой, важного вида старик, явно из бывших университетских профессоров.

— Поскольку мы тут все люди случайные, пришлые, чужие, здешним правилам не обученные, нам надо позаимствовать из житейской мудрости закоренелых воров их лучшие способы выживания в тюрьме и распространить эти правила на всех, вне зависимости от рода занятий и происхождения. Так мы и получим железный и непреложный для всех соловецкий закон…

Вертлявый мужичок крикнул из угла, где кучковались «раскулаченные» и резались в карты:

— Во-во, правильно Егорка говорит! Ты, Егорушка, поучи мужиков жизни! Они за пайку готовы своего брата в землю по уши закопать и обоссать ему темечко! Вон того рыжего, что с тобой спор затеял, я уже на Доске почета видел. Это ж Женька Калистратов! Висит болтается — за жизнь цепляется! Думает, что его товарищ Сталин переходящим красным знаменем задоблестный труд наградит или срок скостит — держи карман шире! Как говорится: «вот те лялю в одеялю»! — И кулачок показал соответствующий жест пальцами.

— Да им хоть ссы хоть в темя, хоть в глаза, все скажут: божья роса! — вставил свое слово однорукий коротышка по кличке Фомка.

С разных сторон раздался нестройный гогот. Ударников трудовой «перековки» в лагере не любили и побаивались, предпочитая с ними не цапаться: знали, что ударники, особенно те из них, чьи портреты иногда появлялись в канун красных праздников на Доске почета, являются тайными осведомителями лагерной администрации.

— Не богохульствуй, Фома! — вдруг внятным басом бросил седобородый архимандрит Феодосий, попавший в эти богом проклятые места еще с первой партией сосланных священников в двадцать втором году.

— Прости, отец родной, с языка сорвалось! — с неподдельной робостью повинился Фомка.

— А ты следи за метлой-то, да почаще язык на валик подкручивай! — невозмутимо отрезал старец.

И снова волна хохота прокатилась по казарме. И Медведь не удержался: и впрямь смешно слышать, как уважаемый архимандрит по фене ботает.

* * *

К этому архимандриту Медведь издавна испытывал уважение не меньшее, чем когда-то к Славику Самуйлову. Феодосий стал Медведю крестным отцом. Молодой урка не помнил своих родителей и тем более не знал, крещен или нет. На свободе все как-то до этого не доходило. А здесь, на далеком суровом севере, между небом и морем, где судьба человеческая решалась в мгновение и не стоила ни понюшки табака, ни корки черствого хлеба, ему вдруг захотелось стать по-настоящему русским — православным.

Было это два года назад. Медведь после работы зашел в кладбищенскую церковь, которая осталась на острове единственной открытой для богослужения, и его встретил почти у входа архимандрит Феодосий в блеклой монашеской рясе:

— С чем, сынок, к нам пожаловал?

— Покреститься я пришел, отче. Из беспризорников я, сирота, а там ведь не знаешь: крещен ты иль так на свет брошен нехристем…

— Ну что ж, это дело богоугодное! — довольно сощурился старик.

Они прошли к алтарю почти полностью разграбленной церкви. Все золотые и серебряные оклады на иконостасе исчезли, да и самих образов осталось раз-два и обчелся. Стены стояли голые, покрытые слоем вековой сажи, краска на давно уже не поновлявшихся росписях выцвела и облупилась. Перед иконой Святого Георгия Победоносца тлели две скудные свечушки.

— Как тебя звать-величать? — спросил старец, надев видавшую виды епитрахиль.

— Гришкой меня кличут.

— А по батюшке?

— Ивановичи мы!

Старик огляделся по сторонам, и взгляд его упал на тускло освещенную свечками алтарную икону.

— Ну, Григорий Иванович, тогда быть тебе крещенным во имя Георгия. В честь Великомученика Егория. Яко плененных освободитель и нищих защититель!

Архимандрит подвел Медведя к иконе Георгия Победоносца и стал читать молитву:

— Святый, славный и всехвальный великомученице Христов Георгие! Пред иконою твоею поклоняющийся людие молим тя, умоли Господа Бога, всея твари Создателя, избавити нас от вечнаго мучения. — Медведь не слишком внимательно прислушивался к читаемой молитве, лишь уловил ее начало и конец. — …Да всегда прославляем Отца и Сына и Святаго Духа, и твое исповедуем представительство, ныне и присно и во веки веков. Аминь!

Они подошли к алтарю. Феодосий обратился к стоявшему невдалеке монаху, одному из тех нескольких десятков, кого пришедшие сюда в двадцать втором новые начальники не расстреляли и не утопили. Соловецкие монахи, признавшие советскую власть, считались вольными и работали в лагере в качестве наемных инструкторов.

— Давай окропи, Матвей, молодца святой водицей. А я приму его, как и полагается крестному отцу…

И окропленного студеной колодезной водой новонареченного Георгия архимандрит перекрестил троекратно, что-то гулко и невнятно приговаривая, и закончил:

— А теперь вкуси тела Господня…

И подал Медведю слепленную из мякиша ржаного хлеба просвиру.

— Теперь выслушай напутствие мое! — Феодосий выпрямился, сразу став стройнее, выше, степеннее. — Знай, что в час твоего отчаяния Господь не оставит тебя. В минуту, когда ты станешь один и вокруг тебя сделается пустота кромешная, хотя бы и скорбно тебе было, всегда сердцем призывай Господа нашего Иисуса Христа, живущего в душе твоей. Прежде чем что-либо сделать или сказать небогоугодное, рассуди, не оскорбит ли слово или дело Господа или ближнего твоего. Не пренебрегай никаким средством, которым можно угодить Богу, а таких средств множество, как то: утешение печального, заступление за обиженного, подаяние неимущему, противостояние дурным помыслам, терпение, милосердие и справедливость. И будет тебе на то помощь Божья, и с нею одолеешь ты все трудности. Сторонись подозрительности, ибо это нехристианское дело, но имей мудрость и осторожность. В Писании сказано: «Будите мудри, яко змия, и цели, яко голубие». Всегда держись середины: крайности нигде ни в чем не похвальны. Злое побеждай добром: худое худым исправить нельзя. Не презирай слов моих и не считай их трудными к исполнению: для Господа и с Господом все трудное не трудно и все скорбное не скорбно. Иго бо Его благо и бремя Его легко есть!

Старец Феодосий торопливо сунул Медведю в ладонь что-то тяжеленькое и холодное, развернул за плечи к светящемуся в полутемной церкви выходу и, подтолкнув слегка, проговорил:

— Ступай, Георгий! Тебя ждут великие дела! Господь сидел и нам велел! Иди и будь прав!

Выйдя из церкви, Медведь разжал ладонь — в руке лежала крохотная иконка Георгия Победоносца в золотом окладе.

* * *

Сегодня Медведь держал банк. По правую руку от него сидел Женька Калистратов по прозвищу Копейка — тот самый жиган, с которым он познакомился в Москве на Пресненской пересылке и которого слепая судьба-злодейка тоже забросила в СЛОН, хотя и годом позже, чем сюда прибыл Медведь. Копейка во все глаза глядел, как ловко банкует опытный катала, пензенский вор-карманник Тропарь. Они играли, не особенно прислушиваясь к спору, все сильнее разгоравшемуся в бараке. Лишь на несколько мгновений Медведь отвлекался от карт, с интересом вслушиваясь в толковые речи хлипкого ленинградского студента, который в этот вечер, по своему обыкновению, втянул барачных горлодеров в шумный базар, как говорят в Одессе, «за жизнь».

Тропарь проиграл очередную партию и раззявил свой беззубый рот в кривой усмешке. Свое кликуху Тропарь получил вроде за то, что когда-то пел в церковном хоре, или за то, что любил почистить деревенские храмы, — «церковников» никогда не любили даже в воровской среде, а со времен большевистской кампании по «изъятию церковных ценностей» начала двадцатых годов и вовсе презирали, потому как знали, что такие воры, как Тропарь, сами записывались в отряды «по изъятию» и многое из реквизированного церковного имущества к их поганым ручонкам прилипло. Тропарь предложил сыграть на общак священнослужителей, но Медведь решительно отказался.

— Ты что нас на беспредел толкаешь? — строго спросил он у Тропаря. — На священные дары мы не играем. Предложи чего более стоящее.

Поскольку даже в стае волков должен был соблюдаться хоть какой-то порядок, зэки духовного звания в соловецком концлагере в основном заведовали каптерками, занимаясь выдачей инвентаря и продуктов — от утепленной робы до черствого пряника из пасхальной посылки. От попиков и монахов зависела справедливая раздача сухого пайка, поэтому никакой зэк, даже равнодушный к религии, не желал нажить на свой желудок врага.

— Да ты че, Медведь, я ж имею в виду общак католиков, — стал оправдываться беззубый. — Слыхал, что знающие мужики говорят: там у них и вино имеется, — при этом беззубый ухмыльнулся. — Ты вон сам крестился, а без вина. Значит, не испил крови Господней. Следует восстановить справедливость. Как ты считаешь?

Говорил Тропарь жадно, ежеминутно облизывая сухие губы. Он был поглощен азартной игрой, засосавшей все его мысли и чувства в коварную воронку. И еще упрямо верил в то, что обязательно отыграется. Главное сейчас — всех убедить, что для него это плевое дело.

Медведь переглянулся с рядом сидящими зрителями. Все ждали его ответа.

— Что ж, — медленно заговорил Медведь, — коли слово выплюнул да сам напросился, тебе и ответ держать. Сможешь взять банк — все твое. А нет, так заступы не будет! Как решат люди, так и сделаем, — сказал Медведь и спросил окруживших их зэков: — Верно я говорю?

Все согласились. И Медведь раздал по первой.

Между тем спор, в центре которого оказался ленинградский студент Егорушка, разгорался, как июльский пожар в некошеном поле после недельного зноя. Спорящие повысили голос, отстаивая каждый свою точку зрения, не желая ни в чем уступать несогласным.

Как в бараке началась буза, Медведь даже не заметил: ему пошла карта. Но поднявшийся шум, топот ног и нестройные крики да прокатившийся по бараку клич: «Каэры наших бьют!» — вывели его из прострации.

В проходе между нарами уже кружилась толпа урок, размахивающих во все стороны кулаками, а в кулаках были зажаты заточки да колья. Было непонятно, кто кого бьет, а многим из тех, кто врубился в потасовку, было уже все равно, где наши, а где чужие…

Сорвавшись с нар, Медведь на бегу заметил недавнего своего соперника по стосу Женьку Калистратова и бросил ему в ухо:

— Студента Егора надо оттуда выдернуть, а то порежут доходягу на ремни! Толковый парень, даром что интеллигент… Жалко его… — и тихо добавил, уже как бы про себя: — Много всякой падали развелось, вырезать бы надо всех этих сук. Масть воровскую позорят!

Бросившись в толпу, Медведь стал сыпать удары кулаками направо и налево, пробиваясь к полузадушенному, затоптанному Егору.

Кто-то из вбежавших в барак мужиков подбодрил дерущихся:

— Бей козлов! Они, суки, наши храмы рушат!

И тут пошла веселуха! Замелькали заточки, кто-то уже молодецки свистел раскрученной над головой цепью. Пошли в ход колья. Густой мат клубился под потолком. Зэки дрались и резались беззлобно, но с азартом, будто Бог им всем раздал по паре жизней, как по паре запасных калош.

А посередине барака на длинном столе, крытом кроильной жестью, бородатый бродяга звонко выпечатывал чечетку, блажа во всю глотку частушки:

— Моя баба без трусов, да только мне не хочется! А как нажрусь да подерусь — дык сразу бегу дрочиться! Иии-эх!

Медведь прорвался сквозь гущу дерущихся, раскидывая потные, вонючие тела по сторонам, и прямиком устремился к Егору. Тот с расквашенным носом стоял на четвереньках, пытаясь нащупать на полу потерянные очки и уворачиваясь от мелькающих возле его головы сапог. Медведь ухватил Егора за тощее плечо и поволок у двери. Тот поначалу стал отбиваться, вообразив, что это какой-то обезумевший от свежей крови и горячки рукопашной урка. Но как только узнал своего московского одногодка, сразу послушно за ним поспешил, продираясь сквозь частокол вонючих, разгоряченных тел.

Вечером, сидя в дальнем углу барака, Медведь завел с Егором разговор по душам. Узнал, что Нестеренко попал под горячую руку, когда ленинградское ОГПУ, перевыполняя план борьбы с контрреволюционными элементами, в конце тридцатого года повязало чуть не всех спецов по экономике, а заодно кое-кого из профессоров и даже студентов по громкому делу «Промпартии». На Соловках Егор Нестеренко времени даром не терял, не приуныл, как многие интеллигентные, а стал изучать быт и привычки воровского мира, даже накропал две статьи — одну про воровскую иерархию, другую про воровские наколки. Он мечтал после выхода на волю опубликовать обе в научных журналах.

Медведь только подивился наивности Нестеренко.

— Неужели, думаешь, совдепия тебя вчистую простит и восстановит обратно в правах? — недоумевал вор. — Ты же враг народа!

— Да какой я враг, — усмехнулся Егор, поправляя на носу очки. — Враги те, кто насаждает в народе всю эту ненависть, подозрительность и тупую озлобленность. И очень скоро те, кто сейчас охотится на врагов и рассовывает их по лагерям и тюрьмам, сами окажутся врагами, и их начнут клеймить позором и сажать по острогам. Это же замкнутый круг. Ты вот говоришь, что вместе с умелым вором-гастролером по стране катался, квартиры вскрывал, а ты хоть задумывался о том, как те, кого вы грабили, накопили свое имущество? Все эти нэпманы из бывших красногвардейцев, и ответработники из бывших батраков, и главначпупсы из бывших недоучившихся фэзэушников, по чьей милости многие в этом лагере — и я в том числе — гниют… Большинство из них в семнадцатом — восемнадцатом сами занимались чистой воды грабежами, напялив кожаные куртки да тряся маузерами. И вся эта новая власть на большой крови и жестоких грабежах строилась, хотя и слова для этого умные придумывались: экспроприация экспроприаторов… Хитро! А по сути — преступная демагогия, индульгенция на безнаказанный грабеж! Я в университете, незадолго до ареста, прочитал одну повесть, она нигде не была издана, потому что цензура ее не пропустила, и я читал по машинописному тексту, а написал ее один московский писатель. Называется «Собачье сердце». Умная книжка, очень тонко там описана Октябрьская революция и все, что во время и после нее в России творилось. Я вот думаю, что эта самая Октябрьская революция была восстанием сорняков. Представь себе, Гера, есть большое пшеничное поле. На нем из года в год всходят колосья доброй пшеницы. Но на этом поле, как на любом огороде, вырастают сорняки, и ежели поле от сорняков не очищать, то скоро на нем никакой пшеницы урождаться не станет — ее всю бесполезный репейник забьет. Так в России и случилось: восстали сорняки — и не стало больше пшеницы. Все эти бесконечные «красные терроры», экспроприации, реквизиции, изъятия, все эти грабежи и погромы, высылки русских философов и священников, суды над экономистами и хозяйственниками, все эти Соловки, придуманные дорвавшимися до власти полуграмотными Кудрями, — это ведь и есть восстание сорняков! Бог знает, сколько должно поколений пройти, прежде чем русское поле снова заколосится пшеницей!

Медведь слушал и дивился: ведь как верно этот студентик рассуждает, как точно распознал нутро советских начальников. Обо всех сказать трудно, но о тех, с кем Медведь в Москве сталкивался лично, он и сам мог сказать: сорняки! Уж про бывшего соловецкого начальника Кудрю точнее не скажешь. Да и те гэпэушники, что его торопливо допрашивали в Москве, — тоже будь здоров…

— Так ты, значит, надеешься на свободу отсюда выйти… И что же делать будешь? — допытывался Медведь у башковитого студента Егора.

— Буду продолжать свое дело, чем занимался до Соловков. Я же экономикой занимаюсь. Управлением производства. Рано или поздно, а эта власть поймет, что без нормальной организации хозяйственной и общественной жизни ни черта у нее не выйдет. Рухнет эта власть. А если завтра война — так тем более не устоит. Больно мне, Гера, русскому человеку, дворянину между прочим, видеть, как эти сорняки уничтожают тысячелетнюю Россию и пытаются построить «наш новый мир» на каких-то бредовых идейках третьесортных германских экономистов. Дурацкий лозунг пролетарского интернационала изобрели, идиоты, какую-то классовую борьбу выдумали, мечтают, видите ли, разжечь мировой пожар революции… Словно с Луны все эти теоретики свалились! Я знаешь, Гера, тут на Соловках увидел основу векового российского уклада жизни — в воровских законах и правилах общежития. Раньше я о русской общине только в книжках читал, у графа Толстого, а тут воочию наблюдаю. Ведь это только на поверхностный взгляд вы, урки, — сброд и анархическая масса, а на самом деле вы — община, которая подчиняется неписаным, но строго соблюдаемым законам. У вас четко усвоено, как можно поступать вору, а как нельзя, что достойно вора, а что нет. Вот если бы в России все жили по такому закону, который люди соблюдают по наказу совести, а не по декретам, вот тогда бы наступил справедливый порядок. Я вижу, Гера, ты тут вместе с другими сильными ворами один из главных верховодов, тебя уважают, слушаются, хотя ты не бог весть какой силач и совсем еще зеленый, уж ты прости мне… Зеленый — по годам, но не по статусу! Ты уже в свои двадцать четыре года завоевал доверие урок и их уважение. Тебе и таким же, как ты, почитаемым воровским вождям легко держать всю массу под своей властью. А советские комиссары, хоть у них наганы, да пулеметы, да ключи от карцеров, ничего, кроме злобной ненависти, в народе не вызывают.

— То есть ты к тому клонишь, что неплохо бы в России установить воровские законы? — усмехнулся Медведь. — А ну как простой народ, тот, что на воле, не поймет?

— Во-первых, если дело дальше пойдет так, как они начали, то скоро вся Россия от мала до велика через эти СЛОНы пройдет, — очень серьезно ответил Егор Нестеренко. — И тогда воровской закон утвердить в стране станет во сто крат легче… А во-вторых и в-главных, они — и те, кто тут нами руководит, и те, кто руководит наркоматами да стройками, — ведь ни черта не умеют. Ты только посмотри, как они в этом лагере порядок держат? Ружьем, да пулеметом, да карцером… Неужели других мер нельзя придумать? Или просто не знают других мер, потому как сами в жизни только и видели что жандармский кулак и комиссарский наган… А ведь с народом можно, как с медвежонком в цирке, — да за кусочек сахара или конфетку он тебе и камаринскую спляшет, и через голову кувыркаться будет… Знаешь, что такое капэдэ? Коэффициент полезного действия. Так в механике обозначается эффективность механизма на единицу истраченной на его работу энергии. Так вот, Гера, подозреваю, что капэдэ у этой советской власти очень мал, ничтожно мал. Много очень бестолковости, глупости, жадности, подлости, а сверх того, косорукости… Да по сравнению с этой советской властью власть воровского закона — что твоя Лига Наций!

После того разговора проникся Гера Медведев сочувствием к ленинградскому умнику, а уж когда тот дал ему прочитать свою статейку про воровские наколки — и вовсе зауважал. Дельная статейка оказалась, хотя много в ней было полно всяких умных и непонятных слов, и фразы строились, как товарный состав, — все слова, слова, слова, пока до конца дойдешь, забудешь, что в начале говорилось. Но зато выходило, по Нестеренке, что его, Герины, парящие в облаках ангелы сродни боевой раскраске вождей американских индейцев… Чудно!

А когда в середине тридцать пятого года пришла Медведю пора выходить на волю, взял он у Егорушки, которому еще предстояло досидеть два месяца до полного «перевоспитания», на всякий случай адресок: вдруг придется свидеться?

И не зря взял — свидеться им пришлось, да не просто свидеться, а их пути-дорожки в жизни так тесно переплелись, что потом оба едва не числили друг дружку единокровными братьями…

 

Глава 7

28 сентября

08:10

На обочине Боровского шоссе стоял рыжий, фургон «Газель». Водила спал, уронив голову на руль: с виду можно было подумать, что он гнал всю ночь из какого-то далекого города и вот, не доехав чуть-чуть до столицы, решил малость передохнуть… От резкого гудка промчавшегося мимо «Икаруса» спящий встрепенулся, рывком поднял голову и уткнулся ошалелым взглядом на свою окровавленную правую руку, со сна не понимая, откуда кровь и вообще что с ним стряслось прошлой ночью. Руку пронизывала страшная боль. Конечно, парень сразу же вспомнил все…

Шесть часов назад с простреленной рукой, преследуемый невесть откуда взявшимся крепышом с «узи», Сашка, таща тяжеленный чемодан и тяжело дыша, выбежал из дома в Кусковском парке. Но, услышав за спиной выстрелы, выпустил из рук свою ношу и, стремглав юркнув в заросли орешника, бросился вдоль забора к спасительной веревке. В голове у него крутилась единственная мысль — как спасти свою шкуру. Тогда он даже не подумал, что у машины его может поджидать засада. Но ему повезло. Он благополучно перебрался через забор, хотя кровоточащая рука дико болела и ему больших трудов стоило преодолеть эти три метра вверх по свисающему с ветки дуба тонкому натянутому тросу вниз за ограждение к своему фургону.

Машина завелась с полоборота. Уже выехав на дорожку, ведущую через парк, он заметил темный силуэт какой-то легковушки, стоявшей на обочине, недалеко от треклятой усадьбы. Он сразу понял, что это тачка того самого крепыша, который мало того что в два счета завалил обоих его подельников и его самого чуть не отправил на тот свет, так еще, сука, и чемодан отбил, из-за которого вся эта херомундия закрутилась… Чего ради, получается, жизнью рисковали.

Через двадцать минут, покинув Кусковский парк, Сашка уже несся по МКАД в сторону Западного округа, сам не зная, куда и зачем едет… Так, пер себе по трассе — лишь бы подальше от греха. Потом, как будто встрепенувшись во сне, он на автомате свернул на Боровское шоссе и рванул в сторону области, но тут им вдруг овладела смертельная усталость: глаза слипались, голова точно свинцом налилась. Простреленная рука болела невыносимо, ее надо было перевязать, остановить кровотечение. Но Сашка, еще долго находясь в шоке, не решался остановить машину. В конце концов он сделал усилие над собой, встал на обочине и, кое-как забинтовав руку, решил вздремнуть полчасика.

Вот тебе и полчасика… Солнце вовсю сияет! Сколько там натыкало? Уже семь пятьдесят. Гребаный калач, он же должен был сразу позвонить! Блин! Мудак! Вот так на свою задницу приключения и находят.

Через двадцать минут, стоя в замызганной, пахнущей застарелой мочой телефонной будке около станции метро «Юго-Западная» и набирая номер, раненый Сашка лихорадочно соображал, что же ему сказать в сложившейся ситуации.

— Это Сухарь… — хриплым шепотком представился он.

— Ты чего же, падла, не звонишь? — свирепо рявкнул голос на другом конце провода.

— Мог бы, позвонил, — слабо огрызнулся Сашка.

— Ты, умник, — продолжал строгий голос в трубке, — я тебя всю ночь прождал у телефона, а ты мне свою туфту втираешь про то, что мог или не мог.

Сашка молчал, понимая, что его собеседник прав. Хотя тот еще не знал о самом неприятном.

— Ну как там дела, рассказывай! — снова раздался строгий голос.

— Хреновые дела, все сорвалось… — прохрипел Сухарь, страшно разволновавшись. — Как вы и сказали, там был один дед. Деда мы быстро раскололи, правда, пришлось его покромсать малость, но потом он все нам вывалил — и место указал, и шифр сейфового замка продиктовал… Мы уже и сейф открыли, и достали…

— Что там было? — перебил его собеседник.

— Чемодан. Только один тяжеленный чемодан. И бабки еще. Баксы… Совсем немного… Но мы баксы не тронули… — При этих словах Сухарь пощупал внутренний карман кожанки, куда он тайком от своих спутников в последний момент засунул-таки пару пачек стодолларовых купюр. — А вот чемодан… С чемоданом облом вышел. Или сигнализация сработала, или старик успел кого-то из своих предупредить по сотовому… В общем, налетели на нас какие-то лоси… Стрельбу подняли… Мы тоже… В общем, едва ноги унесли…

— А что с твоими двумя корешами? — медленно и, как показалось Сухарю, угрожающе проговорил голос в трубке. — Ты должен был с ними разобраться.

— Ну да, — поспешно солгал Сашка, понимая, что если он признается еще и в этой своей оплошности, то ему точно крышка. — Все, как вы сказали… Примочил обоих, там же… Уходя. Оно даже и удачно вышло, поскольку там… это., мочилово началось… то вроде как пацанов в перестрелке угрохали… так выглядит…

— Ладно, с этим мы потом разберемся. Ну а с чемоданом-то что, Сухарь? Упустил? Как же так?

Сашка сглотнул слюну и почувствовал, как по спине пополз холодок страха. Скользкая трубка чуть не выпала из потной ладони. Он даже про боль в простреленной руке забыл.

— Я это… Ничего не мог поделать… — упавшим голосом стал врать Сухарь. — Там их столько набежало с пушками… Говорю же — едва ноги унес…

После долгой паузы, показавшейся перепуганному Сухарю вечностью, собеседник вдруг достаточно миролюбиво предложил:

— Ну тогда вот что… Ты сейчас давай двигай ко мне… Фургон-то свой, я надеюсь, ты не потерял?

— Нет, ну что вы… Я на «газельке»… Я мигом…

Повесив трубку, Сухарь не сразу вышел из будки на улицу.

Его бил страшный колотун. Зачем заказчик позвал его сейчас, с утра, к себе? Ведь чемодана у него все равно нет. Зачем же он ему понадобился? Уж не чаем ли напоить? В его растревоженном мозгу замелькали отрывочные мысли и воспоминания, которые на ходу склеивались в пугающие выводы.

Все в этом деле с самого начала выглядело как-то странно. Он не знал ни имени заказчика, ни имени хозяина той чертовой дачи в Кускове, ни даже того, что лежало в том гребаном чемодане — но явно не деньги. У Сашки невольно засосало под ложечкой. Что же теперь делать? Ехать к нему? Только зачем? Что ему от меня надо?

И тут только Сухарь допер. Как чего?! Да замочить его хотят, вот что! Не зря же ему заказано было обоих его подельников ликвидировать… Да, именно так и сказал ему заказчик: ликвидировать, бабки получишь хорошие, не пожалеешь. Но чтобы, значит, не осталось свидетелей, способных сболтнуть про этот налет. «Видно, — сообразил тут Сухарь, — дачка-то принадлежит какому-то шибко важному чмырю, раз заказчик так мандражирует…» Он вспомнил шикарный интерьер особняка, который ему удалось разглядеть. Да, блин, хозяин не прост: кругом в доме паркет да мрамор, картины развешаны, дорогая мебель стоит…

Он мысленно снова вернулся к только что состоявшемуся телефонному разговору. «Сейчас давай двигай ко мне…» Нет, шутишь, падла, никуда я к тебе не поеду! И Сухарь левой рукой истерично рубанул воздух. Не поеду, ищи других дураков, которые на верную смерть себя посылать будут. И тут он вдруг снова замер в ступоре. А как же можно туда не ехать? Если он не поедет туда сейчас, то завтра, самое позднее послезавтра его все равно вычислят. Вычислят как пить дать… Ведь нашел же этот хорь его каким-то образом, вышел по цепочке, сам позвонил ему на Русаковскую… А если им известен телефон, то вычислить адресок — все равно как два пальца… А коль скоро они знают адрес хаты, которую он снимает на Русаковской, значит, могут запросто знать и другой, на Шаболовке, где он официально прописан под своей фамилией Сухарев…

Не заметив, как вернулся к «газельке» и сел за баранку, Сашка медленно поехал в сторону Комсомольской площади. Мысли путались. Нет, надо рвать когти на хрен. Вообще из Москвы смотаться. А там пусть ищут… Можно на Кипр свалить к Лехе Пандыкину, у которого на далеком средиземноморском островке в курортной зоне есть пара гостиниц, где отдыхают российские туристы. А что, там и можно залечь. И еще Зинку с собой прихватить. Она телка клевая — хрен ли он будет там на Кипре один париться… Надо и Зинку с собой выписать, удовлетворенно подумал он. Бабки есть. Он снова с удовольствием похлопал себя по карману. Леха хоть парень и свой в доску, но за спасибо помогать не станет… Только вот нужно паспорта забрать. А заодно и бабульки припасенные тоже прихватить. Лишними не будут.

«Сейчас прямо и рвану на Русаковскую», — решил Сухарь, когда в голове у него окончательно сложился план действий, там возьму и то и другое из загашничка… Зинка об том загашнике и не знает… Там штук пятнадцать припасено. А потом вместе с Зинкой прямо в аэропорт и на первом же чартере в Лимассол…

Сашка остался доволен своим планом.

И тут его резанула новая страшная догадка. Кто бы ни был этот ухарь, который как ураган налетел на них в Кускове в самый неподходящий момент и сломал им весь кайф, он наверняка засек его фургон с надписью «Московская телефонная служба» на кабине… Да, блин, «газелька»-то засвеченная. И теперь от этой засвеченной тачки надо было срочно избавляться от греха подальше. Но вот так просто бросить фургон в первой попавшейся московской подворотне ему было жалко. И что же с ней делать? Продать! Он даже присвистнул от удачной придумки. Опять же бабки. Ну да, толкануть ее, родимую. На Кипр улететь можно и завтра — этих чартеров сейчас до хрена и больше, каждый час. Сейчас надо рвануть на «газельке» в Южный порт — и там какому-нибудь хмырю толкнуть фургон штук за пять баксов. Она ведь почти новая. «Как-никак, а лишние бабки не помешают», — снова подумал он и, немного повеселев, крепко вцепился в баранку.

Выйдя после пятилетней отсидки из СЛОНа живым и более или менее здоровым, Медведь с годик пошатался по русскому Северу, поскольку бывшему зэку путь в обе столицы и десяток больших городов Советского Союза был закрыт. Перво-наперво Георгий навестил Вологду, где у него почему-то не закололо сердце и не заболела душа, отчего скиталец быстро понял, что навсегда оторвался от корней и ничего его на малой родине не удерживает. Еще была у него слабая надежда получить хоть какие известия про давно сгинувших отца-мать или хотя бы найти их могилку, да все поиски оказались тщетными. Покрутился — покрутился Медведь по Вологодчине, встретился со старыми корешами, даже несколько раз с ними на дело сходил, но однажды чуть не замели их, а по этапу снова идти Медведю вовсе не улыбалось. Плюнул он на все и решил смотаться в более теплые края. Проехался от Казани до Астрахани и обратно, заделавшись каталой на волжских пароходах, и после года скитаний тайком вернулся в Москву, поселился на окраине, найдя себе на Лосином Острове укромный домишко со старухой хозяйкой и, как и предсказал ему когда-то Славик Самуйлов, стал вором-гастролером: уезжал подальше от столицы, по преимуществу на сытый Крым да Кавказ, предпочитая курортные Ялту, Сочи, Сухуми. Прибыв на очередную гастроль, Медведь селился на окраине, крутился в городе две-три недели, намечая себе очередную жертву — отделение ли госбанка, кассу ли крупного завода или большого промтоварного магазина, а потом, взяв себе в подручные пару местных шниферков, безлунной ночью ломал сейф и на следующий же день рвал когти, сев на скорый до Москвы…

Несколько дней назад Георгий вернулся с очередных гастролей в Ленинграде, где провернул очень удачное дело и решил на пару месяцев залечь на дно, пока мусора усиленно рыли носом чухонскую землю в поисках дерзкого медвежатника.

В ту гастроль Медведь возложил на себя, казалось бы, непосильную задачу: ломануть сейф ленинградского отдела милиции водного транспорта. Сейф был непростой. Вернее, вскрыть-то его опытному медвежатнику ничего не стоило: несгораемый шкаф был стандартный рычажковый, двухкамерный, с двумя замками, открывавшимися одновременно вставленными двумя ключами — такие железные гробы, крашенные в ярко-оранжевый цвет, стояли во многих участковых инспекциях да в ведомственных кассах.

Но что привлекло Медведя к этому именно рыжему гробу, так это должность и, главное, репутация его хозяина. Сейф стоял в кабинете начальника отдела водной милиции городского порта Виктора Ефимовича Усачева по прозвищу Ус. В портовых кругах про Уса давно уже ходили всякие байки одна хлеще другой: будто он хам и сквалыга, хапуга и взяточник, страшный завистник и склочник, да к тому же матерый бабник, который ни одной юбки не пропустит, особливо если эта юбка сидит на крепкой попке супруги портового главбуха, ну а самое главное — что дерет личную «десятину» со всего, что «сверх плана» приходит в порт, — от мурманской селедки до лососевой икры. Но селедку в кабинетном сейфе не больно-то сохранишь — вот и поговаривали портовые промеж себя, что Витька Ус с капитанов дальнего плавания мзду берет иностранной валютой. Да только вот что странно: зачем ему, советскому мусору, нужна эта самая валюта! Не собрался ли Усачев втихаря к мистеру Чемберлену податься!

В общем, стало Медведю интересно пощупать этот занятный сейфик. Как раз в середине тридцатых годов в Москве поднялся спрос на германские марки, французские франки да английские фунты. Товарищ Сталин решил развить бурную агитационную деятельность на мировой арене, запуская в логово империалистического врага десятки делегаций советской творческой интеллигенции, ударников труда и спортсменов. Артисты, писатели и журналисты, пачками отбывавшие за «железный занавес», с удовольствием выполняли ответственное задание партии и правительства, активно пропагандируя достижения первых пятилеток, но одновременно не забывали и свои скромные нужды, а равно и нужды своих родственников, знакомых и нужных людей. Словом, черный рынок валюты в Москве рос как на дрожжах, и московские воры немало тому содействовали. Была налажена надежная система сбора информации о тайных каналах скупки валюты, причем в этой разветвленной системе были задействованы десятки информаторов — от рядовых работников Наркомата по иностранным делам до домработниц и дворников, которые то ли по глупости, то ли по коварному умыслу были поставщиками интересных сведений. Таким макаром и Медведь получил от трех осведомителей наколку на Виктора Усачева.

Загодя нанявшись грузчиком на рыбную базу, произведя тщательный предварительный осмотр порта и проникнув даже в здание портовой милиции, Медведь, как всегда, — Славик учил, царствие ему небесное! — пошел на дело безлунной ночью. Надев привычную робу грузчика, он как ни в чем не бывало через проходную прошел на территорию, обогнул отделение милиции, заглянув в освещенное окошко дремавшего там дежурного, потом, зайдя с тыла, фомкой неторопливо повыдергивал ржавые гвозди из оконной решетки и впрыгнул внутрь.

…В сейфе действительно находилась валюта, мятые купюры разных стран, сложенные неровными горками и перевязанные бечевочками. Аккуратист был этот Ус!

Георгий аккуратно рассовал добычу себе под куртку, запер замок сейфа своей универсальной отмычкой, которую сам и смастерил года два назад для вскрытия дореволюционных банковских шкафов работы германского мастера Кноблаухера (а у Усачева именно «кноблаухер» и оказался!), и покинул место преступления тем же путем, что сюда пришел.

А в выпотрошенном сейфе, между прочим, оставил наглую записку следующего содержания:

«Здорово, Ус! Хотел бы я увидеть твою рожу завтра.

Неужели заявишь в Ленугро о пропаже?

С комприветом, М.»

Естественно, об этом инциденте Василий Усачев никому не вякнул — ни в газетах, ни по радио, ни даже по воровскому телеграфу про это дерзкое ограбление ничего сообщено не было. И Георгий мог только воображать себе, как в бессильной ярости метался по кабинету Васька Ус и изрыгал безадресные проклятия да топал сапогами.

Только полгода спустя, когда ленинградское УНКВД раскрутило Усачева по валютным делам, встыл этот инцидент с хваленым немецким сейфом, и слухи о таинственном чудо-медвежатнике, как ручейки талой воды, побежали по воровским малинам Союза, и многие бывалые уркаганы с уважением говорили, что, довелись им встретить этого мастера, поклонились бы ему в пояс и признали бы своим паханом. Кажется, именно тогда впервые и пустилось в обиход словечко «авторитет», которым наградили неведомого дерзкого вора.

* * *

После удачной ленинградской гастроли Медведь несколько месяцев ходил гоголем: обновил гардероб, ужинал только в «Национале» да в «Славянском базаре», где закадривал самых дорогих шлюх, даривших ему бесстыдную продажную любовь. Но скоро в его жизни произошел перелом…

Как-то, прогуливаясь по Тверской, вернее, уже по улице Горького, как ее переименовали в честь недавно почившего пролетарского писателя, Медведь увидел отходящий от остановки битком набитый трамвай и вспомнил, что пора бы заехать на Белорусский вокзал, перевезти чемоданишко с ленинградской и кое-какой иной добычей из камеры хранения на Казанский. Хоть жизнь вора и не предусматривает накопление имущества и богатства, но совсем уж отказаться от сбережений никак нельзя: на ворованное медвежатник живет, а иначе что ж ему, побираться идти?.. Свою нехитрую «казну» он держал в фибровом чемоданчике, который сдавал в вокзальные камеры хранения и раз в неделю перекладывал с места на место. Между прочим, тоже Славик его надоумил…

Медведь догнал переполненный трамвай и, запрыгнув на подножку, протиснулся в вагон. Он давно не ездил в трамваях и потому сейчас особенно остро ощущал июльскую духоту и теснотищу в раскачивающемся на стыках рельс вагоне и поначалу даже решил на следующей остановке соскочить. И вдруг увидел, нет, почувствовал, как при очередном толчке к нему, не удержавшись за ременный поручень, прильнула девушка в тоненьком ситцевом платьишке. Потерявшей равновесие, ей ничего не оставалось, как непроизвольно ухватить Георгия за руку. Ее упругие груди ткнулись ему в бок и, соблазнительно спружинив, так и приклеились к нему, источая манящее тепло. Девушка трепыхнулась, смущенно отведя глаза, но толпа еще сильнее надавила, и она, принимая безысходность ситуации, не отстранилась, а словно вся влилась в него. Не зная, что и сказать, но ощутив, как где-то внизу тела назревает опьяненное близостью желание, Медведь чуть иронично, но мягко, не нагло, пошутил, чтобы сгладить неловкость:

— Ничто так не сближает людей, как общественный транспорт!

И, улыбнувшись, свободной рукой обнял девушку, защищая ее от напирающей толпы. Он чувствовал ее всю, от теплых грудей до горячих бедер, ощущал даже лобок, в который уперлась его набухающая напряженная плоть, он даже почувствовал, как она слегка развела колени, еще теснее прижимаясь всем телом к нему. Рука Медведя скользнула по ее бедру, потом двинулась дальше и словно большой чашей накрыла ее округлую ягодицу и слегка ее придавила. Девушка, поддавшись и в ней проснувшемуся инстинкту, несколько раз качнулась на носочках, напрягая мышцы, ее рот слегка приоткрылся, дыхание участилось, и казалось, она вся поплыла в него тонкими струйками. Медведь отпустил поручень и медленно провел второй рукой вдоль тела девушки. Миновав ладонью изгиб спины, он нежно, но настойчиво сжал ее ягодицы обеими руками. Но девушка, словно вынырнув из минутного забытья, порывисто отстранилась и легонько ударила его маленьким кулачком в грудь, глянув укоризненно исподлобья.

Медведь ощутил всю глупость этой ситуации, когда переполняющее их обоих желание готово было выплеснуться через край. Он заговорщицки перемигнулся с девушкой, дернув плечом, — теперь у них двоих была одна общая тайна — и, слегка наклонившись к ее розовому ушку под завитками душистых льняных волос, тихо и прошептал:

— Я даже не представляю, как мне теперь выйти из трамвая. Придется прикрыть моего гусара руками, — как бы невзначай добавил Медведь. — Мне ведь действительно сейчас выходить.

Девушка, зардевшись, смущенно потупила глаза.

Они вышли на Садовой-Триумфальной, и Георгий, посмеиваясь над комичностью ситуации, стал махать проезжающим мимо извозчикам: ему захотелось прокатить новую знакомую с ветерком.

Девушка не стала отнекиваться и ловко заскочила в пролетку. В дороге разговорились. Катя — так ее звали — жила с мамой в тесной коммуналке на Преображенке и работала счетоводом на обувной фабрике где-то в районе Сокольников. По ее сияющим глазам Медведь понял, что привлекло ее в нем: нагловатая, но без хамства галантность и беззастенчивая, но без пошлости откровенная манера общения с привлекательной особой. А он был не только польщен тем, что приличная девушка, а не какая-то шалава из Марьиной Рощи легко встретила его нахрапистый наезд и не подняла хай на весь трамвай. И чем больше он разглядывал ее открытое лицо с большими серыми глазами, ее длинные, гладко расчесанные русые волосы, аппетитную, с четко очерченными выпуклостями, фигуру, тем горячее разгорался полыхающий в нем пожар — чувство было незнакомое, потому что Катя вызывала у него не просто горячую похоть, которую, как многодневный голод, хотелось поскорее утолить, но некое доселе неведомое чувство теплой нежности и даже жалости…

Покатавшись по Москве с полчаса, они поехали на квартиру к Медведю.

Он снимал большую комнату в коммуналке на Сретенке, в одном из переулков ближе к Сухаревской, или по-новому Колхозной, площади. Едва затворив за собой дверь, Медведь, ни слова не говоря, стал покрывать лицо Катерины горячими поцелуями. Они кружились по комнате, словно в танце, сдергивая с себя одежду. Девушка запуталась в длинном легком платье и рассмеялась. Он помог ей стянуть с себя и платье, и комбинацию, и чулки, а потом резким решительным движением сдернув с нее розовый бюстгальтер и трусики, прижал ее, дрожащую и тающую, к себе. Затем пустил правую руку по ее животу вниз и проник во влажную тесноту ее лона. Она застонала и вся раскрылась ему навстречу.

Он положил ее на кровать. Губы их слились в долгом и страстном до боли поцелуе. Они катались по простыне, точно обезумев от взаимной страсти, то и дело меняя позы. Никогда еще Медведь не испытывал такого острого желания. Он встал на колени, крепко сжал девушку за талию, опрокинул на спину, так что ее полные груди раскинулись по сторонам, и, выгнувшись, уверенным сильным толчком вошел в нее, а она, всхлипнув, застонала от удовольствия, вцепившись пальцами ему в плечи и начав медленно извиваться всем телом.

«Не целочка», — мелькнуло у Медведя в голове. Он невольно обрадовался этому открытию и, не в силах больше сдерживать возбуждение, стал увеличивать темп. Девушка сначала тихо вздрагивала, что-то бессознательно бормотала, потом вдруг тонко застонала, перейдя на визг, и забилась под ним, хватая ртом воздух и причитая: «Ма-а-а-а, ой ма-а-а, ой мамочка…» Он вложил в финальный удар своего члена всю силу неуемной похоти и ощутил горячее освободительное извержение…

Потом они лежали, утомленные, в измятой постели и тихо беседовали ни о чем, рассказывая друг дружке про себя всякие истории. Катерина обожала литературу, историю, обожала стихи, мечтала стать школьной учительницей.

Георгий, понятное дело, не шибко был с ней откровенен. Он поведал ей о голодном сиротском детстве, о беспризорничестве и о пяти годах, проведенных в СЛОНе. Осторожно, точно боясь спугнуть девушку, упомянул и про свои воровские подвиги — времен нэпа. Сейчас, уклончиво сказал он ей, перебиваюсь случайными заработками, потому как, мол, бывшего урку на постоянную работу не берут. Нет, он не стеснялся того, что промышляет воровским ремеслом, просто с этой девушкой ему было хорошо и не хотелось в самом начале их знакомства осложнять отношения. У него пока что не было постоянной полюбовницы, попадались одни только бесстыжие марухи с шалманов, а хотелось настоящего чувства близости душевной и сердечной привязанности. И вот, казалось, он нашел чудесную подругу, но тут же побоялся ее сразу потерять….

Почему-то Медведю вдруг припомнилось, как он в первый раз оказался с женщиной в койке — тогда Славик Самуйлов привел его, шкета-четырнадцатилетку, в притон к проституткам на Серпуховке и, заплатив сверх всего положенного, попросил девок обучить его неопытного ученика премудростям плотской любви. Смешно было вспоминать, как Гришка, раздевшись наспех и жутко стесняясь своей тощей наготы, неуклюже оседлал развалившуюся на жестком тюфяке пухлую деваху, чуть ли не ему ровесницу, и пошел тыркаться горячим концом в нее, а она, хохоча, его сдерживала и поучала, как первоклашку, когда и как кончить, и показывала, что ей больше нравится. А потом взяла его член губами и, продолжая что-то приговаривать, тихонько лизала, точно леденец. Там же по соседству, за тонкой дощатой стенкой, сопел какой-то толстый битюг, усиленно работая на взрослой проститутке, что до невозможности отвлекало «первоходку» от дела.

Медведю вспомнилось, как, уже несколько раз торопливо спустив и чувствуя в себе полную опустошенность, он лежал на спине рядом с Нюркой, мял ладонью ее торчащий бурый сосок и слушал смешные истории, которые она травила без умолку про бывших у ней до него клиентов. Они еще полежали рядышком маленько, пока он набирался сил, а потом Нюра перевернулась на живот и выпятила ягодицы.

— Зайди-ка в меня сзади, — томно предложила она. — А? Как тебе нравится вид? Мне все мужики говорят, что у меня задница самая лучшая в городе. Ну, что ты лежишь бревном, пристраивайся — я научу тебя скакать, как всадника без головы. Слыхал о таком? Это английский мужик был такой. Говорят, он мог выстроить дюжину баб в рядок и пройтись по всем, доводя их до полного умиротворения. Может, из-за того что головы у него не было, а может, силу имел невиданную. Меня вот трудно завести, но с тобой мне, Гриня, хорошо. Счас ты, парень, просто улетишь! Я знаешь как хорошо умею подкручивать, не пожалеешь!

И она завертелась, задрыгала обеими ягодицами, словно жерновами, и от этого юному наезднику стало жарко и приятно.

— Ну как? — постанывала Нюрка. — Я же тебе говорила, тебе понравится. А сейчас я тебе еще кое-что покажу — так потом у тебя от баб отбоя не будет!

…Вспоминая то свое первое любовное свидание, Медведь улыбнулся: «Все женщины по сути своей порочны и похотливы, ну так и что, без их порочности и похотливости жизнь была бы просто полная скучища!»

…Он очнулся от своих мыслей, чувствуя рядом бархатное дыхание уснувшей Кати. Она задремала на минуту, но тут же, почувствовав прикосновение его руки, повернулась к нему лицом, уткнулась носом ему под мышку и совсем по-детски наивно и шутливо лизнув его язычком, прошептала:

— Еще хочу!

И заглянув снизу вверх ему в глаза, тут же перекатилась на него верхом и обхватив ногами его бедра, стала кататься на нем, как настоящая наездница. Георгий чуть не задохнулся от вновь нахлынувшего желания. А когда она завела правую руку за спину, нащупала его разгоряченный член и, привстав, направила в себя, а потом медленно опустилась сверху, он испытал невероятное блаженство, от которого закружилась голова, и он стал терять контроль над собой, обнимая руками ее тело, страстно хватая ладонями ее полные упругие груди с возбужденными, затвердевшими сосками. Катя, забывшись, вовсю работала бедрами, зажмурившись от восторга и откинув голову назад.

Они кончили одновременно и, даже не сдерживаясь, кричали от охватившего их сладко-болезненного удовольствия и волны озноба, которая прокатилась по их телам.

Медведь с Катей стали встречаться почти каждый вечер. Но воскресеньям они иногда ездили в Останкино на открывшуюся совсем недавно Всесоюзную сельскохозяйственную выставку, где перед входом была установлена доставленная из Парижа огромная скульптура рабочего и колхозницы. Несколько раз ходили в знаменитый кинотеатр «Арс» на музыкальную комедию «Веселые ребята». А через месяц Катя, объяснившись с матерью, переехала к Медведю на Сретенку.

К своей воровской компании он Катю не подпускал и ни с кем из своих корешей не знакомил. Правда, она очень быстро поняла, чем занимается Георгий, хотя, похоже, это открытие ее не остановило и не изменило интереса к нему.

— Ну и что, — серьезно сказала ему как-то Катя. — Я, Гера, давно об этом догадывалась. У тебя по всему телу вон сколько наколок. Я, когда увидела тебя еще в первый раз голым, подумала, что ты из поповских. Наколки твои — все кресты да ангелы… Ну а потом догадалась… Знаешь, тебе надо найти работу. Хорошую работу. Хочешь, я попрошу маму — у нее есть знакомые, за тебя поручиться можно, тебя возьмут. Да хотя бы в органы. Там много сотрудников из бывших… заключенных, из перекованных… Ты там приживешься… Главное, что мы вместе и что мы любим друг друга, я верю тебе. Правда?

Медведь молчал. Ну что он мог возразить этой наивной девочке? Что для него, вора по призванию, работа в НКВД столь же немыслимое дело, как если бы святой Петр служил привратником у дверей ада. Но и спорить с ней ему не хотелось. И он делал вид, что согласен, да просил повременить пока с этим…

Они никогда не заводили разговора о семье. Катя об этом помалкивала, потому что явно не хотела загонять своего любимого в угол, навязывая ему какие-то обязательства. А Медведь — тем более, потому как накрепко усвоил внушенную ему Славиком истину, что жизнь вора принадлежит не одному ему, а воровскому делу и что перво-наперво вор держит ответ не перед своей семьей, а перед воровским сходом.

Но текли недели и месяцы. И в его отношении к ней что-то менялось — он это чувствовал. Поначалу Медведь не мог понять, что же с ним произошло, а потом наконец понял: Катя была для него не просто любовницей, а дорогой, близкой, даже родной женщиной. Нуда, они не сходили в ЗАГС, не оформились. Но она была ему женой, как ни крути. И похоже, она чутко ощущала, что он прикипел к ней всем сердцем, всей душой.

Засыпая, Катя стала часто повторять ему:

— Я всегда, всегда буду с тобой, что бы ни случилось… И Медведь улыбался в темноте и гладил ее рукой по волосам, проникаясь покоем и нежностью.

 

Глава 8

Не самое плохое в жизни вора время, когда кончаются деньги. Хуже, когда теряешь свободу. Хотя и эта беда поправима. Не зря же говорят воры: «Тюрьма — мать родна». И в тюрьме вор живет, а не чахнет. Но если вор работает головой столь же умело, как руками, то волей и деньгами будет всегда обеспечен…

В тридцать седьмом году, в конце августа, Медведь выехал на рисковую, а оттого для его азартной воровской души более желанную гастроль — в Казань, где один из оборонных заводов снабжался листовым золотом с Алдана. Об этом мало кто знал даже и на самом заводе, так как выпускали тут, еще с начала тридцатых, противогазы и другие резиновые изделия, вплоть до калош для бойцов РККА и «изделий номер 2», проще говоря — презервативов. Но с недавних пор стали применять тут золото при производстве каких-то очень хитрых приборов для кораблей советского морского флота и особых гидрокостюмов.

Наводку на этот завод Медведь получил в Москве совершенно случайно — можно сказать, дуриком. Три месяца назад, в апреле, он с Катей поселился на даче на территории Кусковского парка. Дом был старой постройки, конца прошлого века, слегка покосившийся, но еще крепкий, с большой застеленной верандой, выступающей в глубь заросшего сада. Дача некогда принадлежала известному московскому врачу, а после революции ее реквизировали под госпиталь для раненых красногвардейцев. С конца двадцатых тут обосновался важный большевистский начальник, то ли ответработник ГПУ, то ли начальник крупного главка. Сам хозяин дачи здесь бывал редко. Во-первых, дом стоял на отдаленной московской окраине, куда трудно было добраться даже на казенной легковушке, а во-вторых, потому, что в тридцать четвертом, сразу после убийства Кирова, хозяин дачи сгинул в кровавом водовороте… Дача по причине невыгодного расположения осталась пустовать и отошла в жилой фонд Наркомата здравоохранения. Ее стали сдавать, и некий работник медсанчасти Наркомата обороны прошлой зимой снял этот дом для своей семьи аж на три года вперед. А Катя как раз незадолго до того устроилась к нему в семью приходящей домработницей. Но судьба рассудила по-своему: январской ночью нынешнего, тридцать седьмого, военного медика забрали молодые люди в синих фуражках, и «семье врага народа» уже было не до летней дачи… Но не пропадать же добру: Катя, по подсказке Медведя, предложила своей хозяйке возместить расходы, что и было сделано — под расписку о праве гражданки Екатерины Провоторовой пользоваться дачей. Но вскоре и жена арестованного тоже куда-то пропала, так что кусковская дача фактически осталась в полном распоряжении домработницы…

В один из теплых майских дней Георгий с Катей сидели с самого утра на веранде, пили чай из медного самовара и крутили германский патефон с пластинками Утесова.

— Скажи, Гер, а ты смог бы выпить весь этот самовар? — спрашивала со смехом Катя, наблюдая за тем, как Георгий наливает себе уже третий стакан. Накануне вечером они выпили изрядно шампанского, поэтому сегодня его слегка мутило: похмелья как такового не было, но ужасно мучила жажда.

— Я же говорил тебе, милочка, что не терплю шампанского, — отвечал Медведь, вдруг вспомнив любимую присказку Славика Самуйлова, не любившего шипучий напиток. — Теперь видишь, во что превращаются мужики после того, как долго гусарят…

— А мне нравятся пьяные гусары, — с хитрецой и с намеком пошутила Катерина, прищуривая, будто от солнца, один глаз. — Они по ночам такие «кренделя выписывают», шпорами гремя, что просто диву даешься…

Катя встала и, обойдя стол, подошла сзади к Георгию. Положив руки ему на плечи, приласкалась, как мурлыкающая кошечка, а потом вдруг звонко поцеловала его в ухо. Он вскрикнул от неожиданности и, развернувшись, попытался ухватить ее за подол, но она резко отпрыгнула и отбежала, став по другую сторону стола.

— Ну погоди, подруга! — проговорил он громогласно и неторопливо, как бы нехотя, поднялся из-за стола.

Девушка закрутилась лисицей, убегая от него. Он догнал ее у двери и, прижав к косяку, поцеловал в губы, нежно пробежал по всему ее телу ладонями, стал приподнимать подол платья, оголяя ее мягкие теплые бедра, ощущая, как вся она напряглась в ожидании.

И тут их любовный пыл охладил внезапно раздавшийся голос из сада:

— Эй, хозяева, дома есть кто?

Они не услышали стука в дверь, заглушенного громкой музыкой. Оба сконфузились, будто их застукали на месте преступления, Катя, засмеявшись, одернула платье и побежала открывать.

На веранду вкатился толстенький лысоватый мужчина шестидесяти с небольшим лет. С круглым брюшком, торчащим из-под тренировочных штанов, в стоптанных шлепанцах, этот колобок был похож на добродушного гоголевского персонажа.

— Присаживайтесь, Савва Милорадович, — преувеличенно радушно защебетала Катерина, корча у него за спиной кислую рожицу Георгию, — у нас как раз чай горячий. С лимончиком.

— Спасибо, Катенька, — поблагодарил колобок, присаживаясь за стол и подавая Медведю пухлую ручку. — Савва Ильич! Милорадович — не отчество, а фамилия.

Катя так и прыснула, закрыв рот рукой. Она опять перепутала фамилию с отчеством и, чтобы загладить неловкость, стала сбивчиво представлять Медведю соседа.

Савва Ильич всю свою долгую жизнь был снабженцем и начинал свою славную карьеру еще в градостроительном комитете московской городской думы незадолго до Первой мировой войны. Он почти ничем не выделялся из массы таких же, как он, деловитых и легко адаптирующихся к любому политическому режиму, оборотистых людей. Секрет его долголетия был прост: Савва считался виртуозом своего дела — мог достать что угодно и где угодно, хоть на территории необъятной Советской России, хоть за ее пределами. В последние пять лет он трудился в хозотделе Наркомата внутренних дел. Однажды, как поведала Медведю Катя уже вечером, для дачи наркома Николая Ивановича Ежова вездесущий Савва раздобыл набор бильярдных шаров, изготовленных из розового бивня индийского слона, весьма редкого материала даже в самой Индии. Ко всему прочему он обладал завидным нюхом, умел в меру польстить, но не лебезил перед начальством, не заносился перед сослуживцами низшего ранга. В общем, это был феноменальный талант. Савва Ильич по роду своей деятельности и благодаря обширным контактам в хозяйственных и политических кругах был необъятным кладезем информации, по большей части мусорной, но порой и весьма ценной — для определенного рода ушей.

— Что-то я вас давненько здесь не видел, Катенька, — отхлебывая горячий чай, говорил Савва Ильич. — С прошлого лета…

Они пили уже третий или четвертый стакан, и Катя, изредка бросая взгляд на Георгия, замечала, что тот очень внимательно с добродушной усмешечкой на губах слушает, не скучая, нескончаемый монолог Милорадовича. А колобок травил разные байки и истории из своей бурной жизни. Видно, и по части занимательного рассказа он был большой дока, а тут как раз слушатель прекрасный попался: молчаливый, заинтересованный, умный. И вот уже ближе к сумеркам, когда Савва Ильич почти было собрался уходить, разговор вдруг сам собою переместился на тему самовара, стоящего на подносе посреди стола. Стали спорить, что за медь такая, из которого этот самовар сделан. Георгий осторожно заметил, что медь старинная, тонкая, а бывают самовары из чистого золота, только то золото совсем тонюсенькое, не такое, конечно, как сусальное, но все же…

— Э, да что вы в золоте понимаете, молодой человек! — перебил его Савва Ильич, и глазки его блеснули азартом. А дальше опытный хозяйственник поведал своим соседям очередную историю: — Недавно я был в командировке в Казани. Красивейший город на Волге. Кремль старинный в центре, по окраинам дымят заводы, трубы, знаете ли, как в Замоскворечье, — да и вообще там почти все, как в Москве, только в миниатюре и наизнанку. У нас тут татары в дворниках служат, а там татары в местном правительстве заседают… Хи-хи-хи… — Он осекся и слегка смутился, утратив нить сюжета. — Так о чем это я? А! Вот, значит, приезжаю я на один их тамошний завод, «Резинотрест»… ну это не столь важно, но… тшшшш… военная тайна! — При этих словах он скроил страшную гримасу. — Этот завод как раз по нашему ведомству проходит, точнее, по Наркомату государственной безопасности, ну да все это одно под Николаем Ивановичем… Мне надо было там у них приобрести партию одного товара… изделия… ну, неважно… В общем, директору товарищу Шарипову привез я бумаги, самим Николаем Ивановичем подписанные… Ну, сами понимаете, суета сразу вокруг меня поднялась, все забегали, повели показывать новые образцы противогазов для войск химзащиты… Ну, это неважно… В общем, улей загудел. Потом сидим мы с Шариповым в кабинете, толкуем о том о сем, как вдруг к нему входят трое молодцов со шпалами в петлицах, при наганах… Что за штука? Я попервоначалу струхнул — думал, за Шариповым пришли, а тут я так некстати… Но потом гляжу: двое из них держат за ушки патронный ящик, да под его тяжестью прогибаются на сторону. Тут я и смекнул, что предприятие-то оборонное, почему бы военным при наганах на нем не быть, да и директор, смотрю, сидит, не волнуется. А носильщики сробели при виде меня. Шарипов им кивает и говорит, мол, это наш товарищ, из Москвы, от Николая Ивановича Ежова, при нем можно…

Савва Ильич неторопливо отпил чаю, будто наживку бросил, заинтересовывая слушателя.

— Так вот, один из вошедших, старший, посмотрел на меня подозрительно, но ничего не сказал. А директор подошел к швейцарскому сейфу в углу кабинета. Я сразу на этот сейф обратил внимание, как вошел, — вначале подумал наш, тульский, только перекрашенный, а потом пригляделся: нет — новенький, швейцарский, от «Бреге». Вы думаете, «Бреге» — это хронометры? Правильно думаете, молодой человек, «Бреге» — знаменитые часы. Еще Пушкиным воспетые. Но фирма «Бреге» с начала нынешнего века выпускает банковские сейфы с хитрыми кодовыми замками, устроенными по типу часовых механизмов. На наших-то старых банковских сейфах замки простые, ключные… А вы, кстати, знаете, почему банковских взломщиков медвежатниками называют? — вдруг перескочил он на новую тему. — На Руси все емкости для хранения денег раньше всегда украшали изображения медведя. Вот отсюда и пошло…

Савва Ильич, слегка прокашлявшись, как будто в горло у него пересохло, снова пригубил стакан.

— Открыли военные ящик-то этот патронный… А там, мать честная! Золото! Не монетами, не в слитках или самородками, а тонкими пластинами размером с тетрадный лист. И много, много! Килограмм тридцать — не меньше! Переложили военные эти золотые листы из ящика в сейф, расписались и ушли. А мы с Шариповым сидим, лясы точим. Он и рассказал мне, что совсем недавно ему новый сейф привезли, из самой Швейцарии, они только что поступили в Союз по спецзаказу, а до этого листовое золото приходилось в заводском подвале хранить под усиленной охраной. А сейчас, говорит, моя душа спокойна: поди попробуй вскрой этот хитрый сейф, он на шести замках да с цифровым кодом, под тонну весом… Жизни не хватит взломать его.

Катерина заметила, как напрягся Георгий, как вздулись жилы у него на лбу, и уже хотела было перебить говорливого Савву Ильича, потому как в ее душе сработал чисто женский инстинкт защиты своего милого дружочка от лиха… Но Медведь коротко бросил в ее сторону грозный взгляд: «помалкивай!», так что она обиженно прикусила губу и опустила голову.

Савва Ильич еще посидел какое-то время в гостях, рассказав несколько забавных историй про свою жену, преподавательницу консерватории, про тещу из витебских выкрестов, про сына-оболтуса, а потом вдруг замер, прислушиваясь. Со стороны соседней дачи донесся женский голос:

— Саввушка! Где ты?

— Ну вот, мои домашние заявились не запылились, теперь до полуночи будут мне мозги полоскать, — засобирался сосед. — Пойду я. Извините, ребятки, что, может, и помешал вам маленько, засиделся, но уж больно с вами хорошо, никто по ушам не утюжит…

И он зашаркал стоптанными тапками по половицам веранды, покатившись как настоящий колобок, к своему дому.

…Медведь крепко намотал на ус простодушный рассказ Саввы Ильича. Вычислить точное название «резинотрестовского» завода, его местоположение в городе Казани для него большого труда не составило. Скоро он отправился в Казань на разведку и пару недель прожил там, наблюдая снаружи за заводской проходной. Так он засек прибытие крытого грузовика, из которого двое дюжих энкавэдэшников вытаскивали тяжелый зеленый ящик. Произошло это дважды за две недели и по пятницам.

Завод чем-то напоминал зону. Вся территория была опоясана глухим трехметровым забором с пропущенной по верху колючей проволокой и проводами под током высокого напряжения. Через каждые сто метров и по углам торчала вышка с вооруженным охранником. Ему нужно было точно вызнать все подходы к административному зданию и к директорскому кабинету, определить загодя модель швейцарского чудо-сейфа, да где-то раздобыть точно такой же, чтобы потренироваться в укромном месте, руку набить…

Как проникнуть незамеченным в здание заводоуправления да как подступиться к сейфу, Георгий пока не знал. Главная закавыка состояла в том, чтобы попасть на территорию завода. Идти напрямки через охраняемую проходную было бы верхом глупости. Устроиться на секретное предприятие он, бывший зэк с пятилетним стажем отсидки в СЛОНе, не имел никакой возможности, а морочиться с добыванием краденого паспорта ему сейчас не хотелось, да и задумка у него была совсем иная: в Казань он решил заехать не таясь — как Георгий Иванович Медведев, ранее судимый.

Общаясь в ближайшей пивной с рабочими «Резинотреста», Медведь с первых же дней уяснил, что директорский кабинет находится на самом последнем, четвертом этаже и окна его выходят на бывший склад, ныне превращенный в сватку. С одной стороны, это было неплохо: со стороны свалки вряд ли кто из охраны станет слишком пристально следить за начальственными окнами, с другой же стороны, добраться снаружи до этого кабинета было тяжело: здание правления завода стояло рядом с проходной. Ни с земли, ни с крыши незамеченным подступиться к нему было невозможно.

Поэтому он решил оставить этот маршрут как запасной, а пробираться на завод по канализационному туннелю, идущему от очистной станции на окраине города прямо под здание заводоуправления.

Понимая, что с уникальным швейцарским сейфом в одиночку ему никак не управиться, с собой на дело Медведь позвал знаменитого казанского шнифера Гвоздя, с которым сидел какое-то время на Соловках. Шнифера этого Медведь знал плоховато, больше по блатным слухам, в СЛОНе они жили в разных бараках, а потому полного доверия к Гвоздю у Медведя не было, опасаясь какой-либо подставы, он многих деталей будущему подельнику не сообщил.

Гвоздь, а в миру Петька Емельянов, был в своем деле настоящий профессионал. «Отменный шнифер», — говорила о нем вся казанская блатота. Таких фанатов своего дела надо еще поискать. Весь собственный инструмент Гвоздь изготовил для себя сам и владел им как пианист-виртуоз.

А воровская карьера в его жизни началась с семейной беды — надо было спасать отца, арестованного в Казани в двадцать третьем году как саботажника и организатора взрыва в сталелитейном цеху, которого, кстати, в Казани сроду не было. Емельянов-старший был инженером-технологом и ни слухом ни духом не ведал, что такая напасть случится с ним. Жена умерла в голодном восемнадцатом, единственный сын Петр поступил в Казанский университет на математический факультет, был известным в городе спортсменом, заядлым скалолазом, не раз ходившим на Памир покорять снежные вершины… Словом, приличная была интеллигентная семья, и тут на тебе — контрреволюционер-саботажник! Следственный отдел ОГПУ, где лежало дело отца, находился в старом здании губернского отделения полиции, на пятом этаже. Ночью Петька тихо проскользнул по сонным улицам города с тяжелым ранцем, полным различных инструментов для занятий альпинизмом, к глухой стене пустынного здания ОГПУ.

Достав самодельный стальной альпийский штырь, он вбил его на уровне пояса в кирпичную стену двумя короткими, с промежутком в несколько секунд, ударами. Выпрямившись, на уровне головы вбил еще один. Удары раздавались глухо, почти неслышно, потому что Петька раздобыл для этого дня коническую кувалдочку, которая глушила звук. Ступив правой ногой на первый штырь, альпинист-самоучка выпрямился, ящерицей прилепился к стене и, зацепившись за другой штырь карабином, висевшим у него па широком поясе, нащупал ладонью гладкую стену над головой…

Словом, он так, по-паучьи, преодолел всю стену до пятого этажа, сиганул через окно прямо в нужный кабинет, легко вскрыл сейф, расколов его каленой фомкой, как грецкий орех, так что вырванный из гнезда с корнем замок остался болтаться на одной заклепке. Все документы из сейфа унес с собой и уничтожил в костре.

Таков был первый подвиг Петьки Емельянова. Он даже не догадывался, как ему подфартило, какой великой случайностью было то, что двое дежурных офицеров ОГПУ, напившись, уснули и не услыхали тот шум, который сопровождал всю Петькину операцию. И тем не менее дело было сделано. Но его отца это не спасло, и инженера Емельянова все равно расстреляли как «контру». А весть о подвигах Петьки Емельянова облетела всю Казань, и в воровских кругах про него заговорили, заинтересовались, особенно прознав про лютую его злобу на советскую власть. Они быстренько подбили клинья и втянули Петьку в свои ряды, наградив кликухой Гвоздь…

— Нужен еще один «прицепщик», здоровый, но не плотный, иначе в трубу не пройдет, — говорил Медведь Гвоздю. — И желательно, чтобы был не разгульный балдобей, нам такой не нужен. И еще подбери водилу толкового. Понадобится грузовик, лучше, если крытый. Я сейчас в Москву рвану, вернусь через месяц.

Гвоздь пообещал пацана достать — был у него на примете начинающий базарный ширмач Володька Спиридонов.

Вернувшись в столицу, Медведь принялся за подготовку дела. Словоохотливый Савва Ильич, сам не ведая о том, кинул Медведю одну дельную идею: чтобы добыть любую информацию о советском предприятии на периферии, не нужно быть иностранным шпионом — стоит только прикинуться снабженцем из Москвы, и тогда двери директорских кабинетов и главков можно открыть левой ногой, шелестя на все стороны поддельными командировочными мандатами за подписью известных наркомов.

Поступившие в Союз новые модели швейцарских сейфов, как без особого труда выяснил Медведь, хранились на централизованном складе банковского оборудования в Лефортове. В несколько дней через верных людей Георгий выправил себе наркоматскую ксиву, по которой был оформлен пропуск на склад, и через пару дней дотошный «снабженец наркомтяжмаша» Иван Георгиевич Зайцев (так он именовался по поддельному документу) уже самолично проверял надежность запора шестизамкового сейфа «Бреге», имел точный список поставок данной модели и схему-инструкцию пользования.

Подходящего случая пришлось ждать довольно долго, только через месяц с небольшим на завод была доставлена новая партия листового золота.

Нанятый Гвоздем старенький грузовичок «АМО» остановился за квартал от завода у небольшого сквера, будто нарочно засаженного по всему периметру кустистой акацией. Прямо в центре жухло зеленеющей лужайки высился насыпной забетонированный холм с канализационным люком на макушке.

Первым в люк спустился Гвоздь. Он должен был проползти по всему туннелю до здания заводоуправления, попутно снять все замки и решетки, а потом дернуть три раза за привязанную к его поясу веревку — подать сигнал, что путь свободен.

Строительство туннелей, в том числе и канализационных, в Стране Советов было делом привычным. Но почему-то все эти подземные путепроводы строители тянули по середине шоссе или по городским паркам — с выходом на центральную клумбу. Так же было и в этом случае.

Гвоздь нырнул в люк и двинулся по сырому зловонному лазу вперед, снял по пути две уже изрядно проржавевшие решетки и в конце пути, выбравшись из канализации прямо под стеной заводоуправления, дал условный сигнал. Пока Медведь и Вовка Спиридонов выбирались наружу, Гвоздь по глухой стене, на которую выходили лишь окна коридоров, добрался с помощью своих нехитрых альпинистских приспособлений до окна второго этажа. Открыв его неслышно, он закрепил крюком за подоконник веревку, сбросил ее вниз и тут же сам стал спускаться, легко выдирая фомкой из кирпичной стены вбитые штыри. Потом по веревке все трое через окно забрались на второй этаж и по темной лестнице, стараясь не шуметь, поднялись на третий.

Перед кабинетом директора остановились.

— Остаешься пока здесь, — приказал Медведь Вовке испросил: — Все помнишь на случай шухера?

Тот молча мотнул головой,

— Смотри внимательней в лестничный пролет, но не высовывайся — вдруг кто из охраны здания надумает сделать обход, — продолжил инструктаж Медведь. — Мы будем в конце коридора в бухгалтерии. Если что — беги сразу туда. И сними ботинки, чтоб не топать. Все.

Они с Гвоздем поспешили по темному коридору в сторону бухгалтерии. У Медведя была еще одна задумка на сегодняшнюю ночь… Он подгадал выемку золотого запаса из директорского кабинета на день выдачи получки на заводе и потому решил забрать все сразу. Раньше он подобных «дуплетов» никогда не проворачивал, но тут особый случай: Медведь решил замаскировать кражу золота, чтобы товарищ Шарипов не сразу обнаружил основную пропажу и призвал бы на подмогу не лютых энкавэдэшных ищеек, а обленившихся казанских мусоров из угро.

Дверь бухгалтерии вскрыли тихо, но специально небрежно, вывернув нутро замка наизнанку — чтоб сразу в глаза бросалось. Пока Медведь разбрасывал по всему кабинету бумаги, словно бы вор наобум искал, чем поживиться, Гвоздь в это время шутя, будто готовился вскрыть банку тушенки, уродовал дверцу сейфа. Наконец, натешившись вволю, он открыл изувеченный сейф и весело пискнул, увидев аккуратно уложенные на полках стопки банкнот с Ильичем в анфас.

— Железо не бери, — коротко бросил Медведь, имея в виду сваленные на дне сейфа узкие банковские мешочки с рублевыми монетами.

— Так зачем тогда Вовика брали на подмогу? — удивленно спросил Гвоздь, — Тут рублей тыщ на десять, а то и на двадцать потянет. Где-то пийсят кило будет точно.

Он попробовал на вес один мешочек.

— Точно будет!

— Все — уходим! — без объяснений коротко бросил Медведь.

Гвоздь с сожалением отшвырнул мешок — уж он-то точно ничего бы не оставил в этом сейфе, ни копеечки. И не из жадности, а из принципа, из-за того, что, когда его отца арестовали, никто из заводских коллег отца, мастеров или рабочих, за него не вступился, хотя все его хорошо знали как исключительно порядочного человека и уважали.

— Я бы выгрыз у этих сук все их поганые деньги, — идя к выходу, бубнил Гвоздь, но прекословить главарю было не в его привычке, здесь он был на второй роли.

Медведь с Гвоздем торопливо покинули бухгалтерию, но расслабляться им было еще не время. Предстояла куда более трудная операция: вскрыть швейцарский сейф в директорском кабинете была задача куда посложней. Причем сделать это нужно было, не оставив никаких следов.

В коридоре Георгий коротким шипящим звуком дал знать стоящему у лестницы на стреме подельнику, что пора уходить. Шипение, как и свист, слышится на большом расстоянии, чем и пользовались многие опытные воры еще с нэпмановских времен, а может, и того раньше: свист или шипение для постороннего уха неприметен и улавливается только сообщником, который его дожидается.

— Держи прихват! — прошептал Гвоздь, передавая Вовику набитый деньгами мешок. У того от волнения слегка дрогнули руки и от радости загорелись глаза, что было видно даже в полумраке. Пацан в первый раз участвовал в таком крупном деле и старался не ударить в грязь лицом перед матерыми взломщиками.

— Это еще не все, — остудил радостное возбуждение своих подельников Медведь. — Сейчас начнется самое трудное. Идем наверх, будем брать сейф директора.

— Так чего там брать-то, мы вроде уж все взяли… — начал было Гвоздь, не знавший всей программы до конца, но тут же осекся и, примирительно выставив вперед руки, добавил торопливо: — Все понял. Идем.

Они поднялись по лестнице на четвертый этаж. Медведь схватил за руку рванувшегося было к двери со своей фомкой Гвоздя.

— Здесь буду работать я один! — И чтобы ненароком не оскорбить воровскую гордость Гвоздя, добавил: — Тут может стоять хитрая сигнализация, не то что в бухгалтерии. Так что надо поберечься…

Гвоздь с пониманием кивнул, молчаливо согласившись, что у этих дверей его работа заканчивается и дальнейшие трудности должен взять на себя настоящий медвежатник, а не «хлопец с консервным ножом», как в шутку называли шниферов. Тихонько ткнув в плечо замешкавшегося «довеска», он поторопился к наблюдательному пункту у лестничных перил.

Медведь внимательно осмотрел дверь, ведущую в приемную директора, и, не найдя никаких признаков сигнализации, легко вскрыл замок отмычкой. За дубовой дверью с табличкой «Дирекция» находилось сразу три кабинета. Две двери с надписями «Зам. зав.» и «Пом.» Медведь оставил без внимания. Третью же обследовал неспешно и внимательно. За массивной, обитой черным пухлым дерматином дверью с внушительной краткой надписью «Директор» обнаружилась еще одна дверь из лакированного бука. Обе Медведь легко, с ювелирной точностью открыл отмычками.

Кабинет директора купался в тишине. Неслышно ступая по ковру, Медведь обследовал сначала кабинет и лишь потом стал внимательно изучать стоящий в углу сейф. И опять не нашел никаких намеков на потайную сигнализацию.

«Припухла, борзота!» — злобно подумал он, делая ударение на вторую «о», как и все старые урки. И тем не менее Медведь был рад столь беспечной недальновидности красного директора, уверенного в «неприступности» патентованных швейцарских сейфов и его режимного предприятия.

Работать Медведю можно было еще часа два до первого проблеска зари.

Приставив поближе к сейфу один из стульев, Медведь устроился на нем поудобнее, достал флакончик со спиртом, растер душистой летучей жидкостью кончики пальцев. Потом выудил из другого кармана фонендоскоп, вставил слуховые трубки в уши и приложил чуткую мембрану к металлической дверце чуть пониже первого замка. Только набрав на вращающемся диске правильную последовательность всех шести цифр кода, можно было открыть замок. Чуткое ухо медвежатника улавливало тончайшую разницу в тембре щелчков, которые издавало колесико кодового замка при остановке на каждой цифре. Только единственная правильно набранная цифра отзывалась особым, чуть более громким, «сочным», как говаривали знающие воры, отзвуком.

Как показывала практика, открыть шесть столь сложных, замысловатых замков за два часа было делом нереальным, но Медведь об этом сейчас не думал. Зажмурившись, он сосредоточенно слушал металлический клекот титановых шестеренок.

К истечению двух часов четыре замка были вскрыты. Но с каждой минутой страшная физическая усталость и нервное напряжение брали свое. Все труднее удавалось ему распознавать нужный по звонкости щелчок, в ушах стоял тихий ватный звон. Пот катил градом по лицу, Медведь не успевал стирать его носовым платком.

Оставалось еще целых два замка! Время утекало как вода в песок. Начало светать. А силы были уже на исходе.

«Не расслабляться! Только не расслабляться! У тебя все получится, Гриша. Не может не получиться», — успокаивал себя Медведь.

Через пятнадцать минут изнуряющей по сосредоточенности работы ему вдруг показалось, что он услышал нужный щелчок. Но он уже настолько устал, что перестал доверять себе, и, находясь в сомнениях, несколько минут просидел, размышляя над тем, был ли нужный звук или это ему лишь показалось. Но в следующий момент Медведь взял себя в руки, отбросив свою минутную нерешительность, и тихо произнес сам себе: «Георгий! Ты всегда доверял себе, так не валяй дурака в этот важный для тебя миг. Ты же слышал щелчок, это не галлюцинации, и ты еще не сумасшедший. Вперед, брат!» И он снова с удвоенной энергией взялся за последний замок.

Уже буквально минут через десять раздался последний едва слышный долгожданный щелчок замка! Поворот тяжелого рычага-рукоятки… И, о боже, дверь сейфа мягко, почти беззвучно, поддалась.

«Открыл! Смог! Черт возьми, я это сделал!» — устало радовался Медведь своей победе, поглаживая покорившийся ему сейф, как верного прирученного пса, виляющего хвостом у ног хозяина.

Медвежатник с трудом собрат в себе остатки сил, поднялся со стула и, слегка пошатываясь от головокружения, вышел в коридор.

Зайдя в роскошный директорский кабинет и увидев потрясающую работу, проделанную Медведем, Гвоздь чуть не свистнул от зависти: такой сейф ломануть уникальный! Это ж кому рассказать — не поверят. Чудеса, да и только.

А Вову Спиридонова интересовало совсем другое. Он тупо уставился на стоявший на нижней полке деревянный зеленый ящик, доверху набитый золотыми пластинами.

— Ну, чего уставились, берем ящик и уходим, — грубо поторопил своих подельников Медведь. — Бумаги не трогать! У нас времени в обрез!

Гвоздь счастливо заулыбался, точно объевшийся сметаны кот. А Вовка только и промычал, взявшись за железное ушко ящика:

— Е-мое! Ну и тяжелина!

Схватив зеленый ящик, он взвалил его на плечо и, словно вдруг что-то вспомнив, выдохнул:

— В таких в Красной армии патроны раздают. Я сам видал… Такое впечатление, как будто мы за патронами ходили.

— Давай топай! Вояка! — толкнул его в спину довольный таким результатом их вылазки Гвоздь. Он себе и представить не мог, на какую добычу, оказывается, их нацеливал Медведь.

«Ну ты, брат Гришка, даешь!!! Какой же ты, оказывается, крутой пацан. Офигеть просто!» — хмыкнул про себя Медведь.

Втроем дотащив добычу до распахнутого окна на втором этаже, воры тихо по одному соскользнули по веревке на землю и, сгибаясь под тяжестью груза, в утренней тишине никем не замеченные юркнули в канализационный туннель у глухой стены заводоуправления, не забыв плотно надвинуть на лаз чугунную крышку.

 

Глава 9

28 сентября

09:46

Древний телефонный аппарат «Тесла» на обшарпанном комодике у окна издал протяжный вопль. Владислав встрепенулся и стал ждать. Пластмассовый мастодонт снова взвыл и на половине такта осекся. Так! Варяг поднялся с кушетки и присел к столу, выжидательно уставившись на телефон. Ну давай же, родимый, вякай! И точно, через минуту неприятный, резкий телефонный звонок снова прорезал тишину малогабаритной квартирки. Он снял трубку и, ни слова не говоря, прижал к уху. Как и уговорились, Людмила заговорила первая:

— Владик, это я…

— Ты откуда звонишь? — тревожно спросил Варяг.

— Я около своего дома, из автомата. Послушай, мне только что позвонила старшая медсестра Таля Рюмина, сказала, что меня вызывают срочно в госпиталь… Не понимаю, что там могло случиться… У меня же сегодня отгул после ночного дежурства…

— А что слышно про меня… Там у вас все тихо?

— Не очень… — ответила Люда, и ее голос задрожал. — Таля сказала, сегодня рано утром, часов в шесть, звонили в ординаторскую, справлялись о здоровье Владислава Игнатова.

— Прямо так и спросили? — напрягся Владислав.

— Да, назвали тебя полностью — имя, отчество, фамилию.

— Кто звонил?

— Я не знаю, Галя сказала, что человек не представился. Странно то, что я никому ничего не сказала и в журнал тебя не вписывала. Галя о тебе ничего не знала, а потому ответила, что это ошибка, и у нас такого больного нет…

— А он?

— Повесил трубку — и все.

Варяг нахмурился:

— Вот видишь, Люда, хорошо, что я вовремя сменил дислокацию… В любом случае запомни: тебе обо мне ничего не известно. На всякий случай — вдруг нас кто-то из ваших пациентов заметил или дежурный… В общем, если будут допытываться, то можешь сказать вот что… Вчера вечером, мол, да, привозили с Ленинградки какого-то больного, дали денег, просили осмотреть, ты осмотрела, почистила рану, перевязала, сделала все, что нужно, все, что должен сделать любой врач на твоем месте. Все.

Помолчав, Люда вздохнула:

— Владик, я все же за тебя боюсь…

— Не бойся. Все будет хорошо. Будем надеяться, что тебя вызывают не из-за меня. Постарайся приехать в госпиталь поскорее. Пусть видят, что тебе бояться нечего. А потом ко мне, а то я тут в одиночестве с ума сойду, — добавил он с улыбкой.

Положив трубку, Варяг крепко задумался. Кто-то очень шустрый уже пронюхал о его местонахождении. Надо же, здоровьем интересовался! Кому же могло стать известно о его вчерашнем пребывании в химкинском госпитале? Неужели за ними тащился хвост от самой Ильинки?

Варяг стал восстанавливать в памяти события вчерашнего вечера на Ильинке возле Торгово-промышленной палаты. Он шел на встречу с Мартыновым, и тут под каким-то черным лимузином раздался страшной силы взрыв. Для верности неизвестные тут же запустили по тому же адресу снарядом из гранатомета. После взрыва под черным лимузином около здания Торгово-промышленной палаты и прогремевшего затем выстрела Чижевский увез их с места кровавых событий на своем «москвичонке», простоявшем в ожидании минут сорок в одном из переулков, прилегающих к Ильинке. Чижевский приехал на нем из… И тут Варяг вспомнил: ну точно, Николай Валерьянович держал этот неприметный старенький синий драндулет на стоянке возле той злополучной квартиры в Большом Андроньевском переулке, где в середине прошлой недели киллеры из «таинственного эскадрона смерти» учинили кровавую разборку, убрав двух телохранителей Чижевского. Предположим, приехавшие в ту квартиру менты выяснили, что синий «москвичек» принадлежит разыскиваемому гражданину Чижевскому, установили за машиной наблюдение или посадили на него радиомаячок. Это, конечно, маловероятно, но исключать такой возможности нельзя. И тогда выходит что же, что Валерьяныч разъезжал по городу с радиомаяком? А менты спокойненько отслеживали все перемещения: и на Ильинку, и приезд в госпиталь Главспецстроя в Химках?! Вот те и хрен с редькой! Вот тебе и конспирация. Но тогда почему же они не примчались в госпиталь сразу? Два варианта ответа: не было никакого радиомаячка и наблюдения или — не было команды.

А Кусково? Неужели это просто странное совпадение, или все-таки покушение на кремлевского чиновника и налет на особняк Медведя связаны между собой? Н что же — и, главное, кому! — вдруг понадобилось заполучить в пустующем доме?.. Поисками улизнувшего налетчика сейчас занят Сержант. Но в одиночку ему вряд ли удастся справиться с этим непростым делом…

Внезапно ожил мобильник, едва слышно затренькав откуда-то из угла. Варяг даже не сразу сообразил, откуда раздается звонок. Он и забыл, что вчера перед сном положил «Нокию» под подушку. Владислав достал трубку и посмотрел на высветившийся на дисплее номер. Чижевский! Молодец! Весьма кстати! Сейчас очень важно было бы подключить опытного отставного разведчика к поискам налетчика… Но к мобильнику подходить нельзя — уж если ментура выследила синий «москвичок» Чижевского, то к его мобильнику они присосались вне всяких сомнений. И проследить звонок для серьезных спецслужб ничего не стоит… Что же? Придется затаиться даже от своего начальника охраны. Варяг выключил мобильный и снова убрал его под подушку.

Остается ждать. Тупо сидеть и ждать дальнейшего развития событий. Такое положение для привыкшего действовать Варяга было самой невыносимой пыткой. Но сейчас сохранить в тайне свое местонахождение было самым важным. Владислав вздохнул и, проклиная свое вынужденное бездействие, опять взял в руки зеленую папку с рукописью.

После того успешного налета на «золотой» сейф в Казани меня взяли через три дня. Я сам был виноват. Решил — по глупости, — что все равно с меня взятки гладки, наколок на меня у местных мусоров никаких нет, так почему бы не гульнуть по привольным волжским берегам — тем паче что я удачно скинул казанским барыгам листовое золотишко и, разжившись кучей душистых и аппетитно хрустящих червонцев, мог прокутить их на славу. Я никогда не любил играть в догонялки с мусорами: «Приходи, народ законный, я вас чаем угощу, а придет козел казенный — хреном по столу стучу». Пусть сами доказывают мою вину, им за это деньги платят, а коли нет ни хрена — так и покедова!

Я даже загодя, за неделю до ночного посещения оборонного завода, закрутил одну незатейливую комбинацию с устройством на работу на казанскую мебельную фабрику. Сделал все как положено: отнес заявление, честно и благородно расписал свою трудовую биографию, не поскупившись на подробное описание всех своих подвигов: по какой статье был взят, сколько мне накинули и где отбыл — и, естественно, получил в отделе кадров полный отлуп. Но все равно теперь у меня для мусоров была припасена отговорочка. Ежели даже меня повяжут и спросят: мол, зачем оказался в Казани, что делал, так это и коту понятно: работу искал, мне ж не запрещено. До того я аккуратно каждые три месяца оформлялся на новую работу, чтобы не получить срок за бродяжничество и тунеядство, на чем чаще всего советская власть и косила почти всех воров в законе. Странную систему установили большевики в России: вроде бы все должны были работать, иначе — тюрьма, и вроде бы треть населения страны уже сидела, а на работу все равно не брали. Что ж, бродягам легче: день-два шатания по конторам — три месяца вольной жизни.

Но тут моя теория дала осечку. Взяли на пристани как раз после сытного обеда в тамошней столовке. Неделю продержали меня в одиночке, редко вызывая на допрос. На допросе лениво задавали наиглупейшие вопросы, строчили протоколы, протягивая на подпись. Я хладнокровно отвечал на все вопросы, но бумажки их не подписывал. Все шло как обычно — контора работала. Но через десять дней меня вызвали в следственный кабинет, и туда явился офицер НКВД с двумя шпалами в петлицах. Тщедушный, малорослый, с вострым лисьим личиком, ни дать ни взять железный нарком Ежов собственной персоной — сразу видать, перед зеркалом долго репетировал… Вошел он в кабинет неспешной походкой обожравшегося мышами кота, скрипя новенькой портупеей с кожаной кобурой у пупка, как у заезжих немецких офицеров, обучавшихся в ту пору в Казанском танковом училище.

«Вот и «перепоясанный» к нам пожаловал, видно кража «рыжих» их тоже заинтересовала, — смекнул я, увидев офицера НКВД и ничуть тому не удивившись, потому как давно уже этого ждал. — Этот будет прессовать по полной программе. Что ж, будем изворачиваться и хитрить! Не впервой мух гонять по потолку. На каждую жопу есть винт с резьбой».

— Здравствуй, Медведь! — усаживаясь на стул, осклабился энкавэдэшный опер.

Следак местного угро уже скрылся за дверью, и я с опером остался в кабинете нос к носу.

— Мы, кажется, с вами не знакомы, — спокойно ответствовал я. — Меня Георгий Иванович зовут.

— Правда? — усмехнулся опер. — И верно, не знакомы. Не буду спорить. Да вот только я про тебя все знаю, Медведь. Все до последнего твоего чиха. Но для начала познакомиться нам действительно не мешает. Я Андрей Андреевич, а фамилия Рогожкин, — представился он, слегка наклонив голову, но потом вновь выпрямился, как примерный ученик, разложив на столе руки бантиком. — Вот и познакомились, Георгий Иванович. Видишь, у нас все как по-простецки.

Рогожкин сдвинул кобуру по ремню назад, за спину, потому что она мешала ему поудобней устроиться за стулом, вдавившись в пах.

— Знаю, мил человек, что ты в конце прошлого месяца ночью совершил с двумя подельниками успешный налет на кабинет директора оборонного завода товарища Шарипова, вскрыл шесть замков патентованного швейцарского сейфа и выкрал ящик с листовым золотом. Я знаю, что в ту ночь с тобой был твой старый знакомый Петр Емельянов по кличке Гвоздь и еще сопляк у вас стоял на подхвате Владимир Спиридонов. Удивлен? — Рогожкин снова мерзко осклабился. — Я даже знаю, какие чудеса ты выказывал в стос и в очко, когда в СЛОНе перековывался, да с какой девахой ты в Москве лямуры крутишь, — бросил он будто небрежно, но, как говорят кавалеристы, бросившись с места в карьер.

Я слегка заволновался, но постарался не подать вида, что эта новость меня потрясла. «Как? Откуда? Почему? — больно ударили в голову вопросы. — Неужели Катька меня предала? А про стос на Соловках ему откуда ведомо? Это уж точно не Катька… И про Гвоздя тоже знает… Кто же сдал меня?! Кто?»

— Вашу девушку зовут Екатерина Провоторова — не так ли? — ехидненько лыбясь, продолжал опер и непроизвольно, но многозначительно тронул скрипучую портупею, расправляя под ремнем складки гимнастерки: вот, мол, какие мы бравые!

— А при чем здесь моя девушка? — будто не понимая, о чем речь, буркнул я и сделал попытку отшутиться: — У меня их, этих девах, может, не один десяток по всему Союзу раскидано, всех по имени и не упомнить.

— Ну уж не-ет! — расплывшись хищной улыбкой, перебил опер. — Может, конечно, в Казани успел за это время какую прошмандовку подцепить, но про Катьку не надо заливать! Вот что, Медведь, я не буду с тобой тут играть ни в дурака, ни в поддавки. Скажу прямо: когда я читал твое дело, а оно — во-она какое толстенное… со всеми твоими подвигами… то, поверишь ли, сразу тебя зауважал. Шутка ли сказать, десять лет в Москве работал, нэпмачей ощипывал, да по всей стране гастролировал со своим подельником Ростиславом Самуиловым, а сел только в двадцать девятом… И отделался-то пятерочкой, хотя мог схлопотать и червонец, и четвертной. Таких ловких воров, как ты, на дешевый понт не возьмешь. И я не стану силиться.

Рогожкин сделал паузу и закурил ароматную папироску.

— И учти: то, что я всю твою подноготную знаю, — это факт, тут я тебе мозги не кручу. И про Москву, и про сейфы, которые ты ломал в Воронеже, Харькове и Таганроге, про твое житье-бытье на Соловках все мне доподлинно известно, из первых рук, и про твой последний подвиг с этим швейцарским сейфом тоже мне ведомо из самых что ни на есть первых. Я знаю, Георгий, что ты знатный катала, хотя картишки — не твое ремесло, а так, просто забава. Так вот давай сыграем нашу партию по-честному.

Я молчал, уже смутно догадываясь, куда клонит этот махер.

— Вот, выкладываю свои карты на стол! Я не буду касаться кассы заводской бухгалтерии, которую ты походя в ту же ночь грабанул… Это дело местного угро — пусть эти пинкертоны и крутят педали. Я не стану брать тебя на испуг и грозить очными ставками. Про Гвоздя, и про Спиридонова, и про Екатерину твою московскую я упомянул просто так, чтобы ты понял, что я не лыком шит и приехал сюда из столицы не для того, чтобы впаять тебе очередной срок… — Энкавэдэшный опер сделал многозначительную паузу и заговорил тише, делая особое ударение на каждой фразе: — Мне про тебя подробно доложено и приказано взять на короткий поводок. Ты меня крайне интересуешь. Ты, Медведь, лично! А вернее, твои золотые руки, твои мозги и несравненные таланты, понимаешь? Я хочу тебе… работу предложить!

И, тонко улыбнувшись, он откинулся на спинку стула, оценивая по моему лицу произведенный его последней фразой эффект. Но я сидел как египетский сфинкс на невской набережной — молча и прямо.

— Ну вот, а теперь поглядим на твои карты. Прямо скажем, ни тузов, ни козырей у тебя, Медведь, нетути. За взлом заводской кассы тебе, учитывая твои прошлые концерты, светит минимум десятка! А за листовое золото, похищенное из сейфа секретного военного завода, милый ты мой, грозит кое-что посерьезнее. Поскольку наша партия отменила смертную казнь, то ждет тебя по меньшей мере четвертной на никелевых рудниках в Норильске, а это, как ты сам понимаешь, чахотка года через три, кровохарканье и бесславная смерть в муках адских. Скажу честно, Медведь, ведь никто не станет себя утруждать проводить дотошное следствие, доказывать твою вину… Подельник твой Гвоздь, правда, из города скрылся. Но письменное признание Владимира Спиридонова, полученное не без усилий, правда, у нас уже имеется, приколото к делу. Так что не то что следствия — даже суда не будет. Понял? Особая тройка рассмотрит твое дело, впаяют тебе двадцать пять в Норильске — это стопроцентная гарантия!

Я сижу молчу, хотя скрежещу зубами. Так вот ведь, что имел в виду умирающий Славик Самуйлов. Вот оно, подкатило. Андрей Андреевич перегнулся через стол и почти зашептал:

— Время ты выбрал довольно неудачное, Георгий Иванович, для своей казанской гастроли. Да оно и понятно: откуда вам, ворам, людям свободной, беззаботной профессии, знать про колебания партийной линии в стране. Так вот что я тебе скажу, Медведь, это раньше ты свободно куролесил по недогляду Генриха Ягоды, а нынче у нас наркомвнудел Николай Иванович Ежов, о чем тебе, должно быть, известно… С товарищем Ежовым шутки плохи! По его секретному постановлению всю гнилую «ягодовщину» приказано из наших рядов искоренить. И хотя товарищ нарком объявил новый этап борьбы с политическими врагами советской власти, про вас, бывших зэков, никто не забыл: как косили вас раньше, так и будут косить и табунами гнать по этапу… — И он снова отклонился назад, хрустнув суставами сцепленных пальцев. — А тебе, гляди-ка, предлагается не лагерь, а сотрудничество с органами и свобода!

Я криво усмехнулся, представив, как бы мои кореша отреагировали на такую шутку, что ко мне лубянский опер в друганы записывается. Но тем не менее откровения Рогожкина про моих казанских подельников, да еще и про стос на Соловках сильно меня озадачили. Выходит, энкавэдэ за мной и впрямь пристальный пригляд установил, да не со вчерашнего дня!

— Молчишь? — надувшись, точно обиженный школьник, заговорил лубянский опер: мол, я-то к тебе со всей душой, дружбу предлагаю, а ты, вор поганый, еще и выкобениваешься. — Не хочешь по-хорошему, да? Неужели же ты так ничего и не понял, а, Георгий?

Я решил не раздражать Рогожкина молчанием, так как хотел поподробнее вызнать у него, что же такое ему про меня известно и, главное, от каких шептунов. Да и чего же, собственно, в деталях, ему от меня нужно.

— Так я действительно, — говорю, — не понял, гражданин начальник, в чем твоя дружба-то заключается? А то мы с тобой как хер да рукомойник — только и общего, что не ссым кипятком.

Рогожкин сразу подобрел, услышав «речь не мальчика, но мужа».

— Вот это по-нашему! А то я уж решил, ты молчун и смехуенчика не ловишь! Да, действительно, мы с тобой не из одной тарелки щи хлебали. И пути у нас разные. Но заметь: нам с тобой делить нечего! Вот где наша дружба-то может состояться. Ты — мне, я — тебе, баш на баш — и разошлись!

— А разошлись ли? — без подозрения, но с равнодушным недоверием перебил я.

— Что ж, молодец, что сомневаешься. Вижу — не дурак ты. Но полную гарантию может только… Политбюро дать… И то — только до очередной партконференции. Я ж тебе могу обещать, что все от меня зависящее я выполню. И не буду хитрить: если я отсюда сейчас выйду один, то завтра ты уже будешь трястись в «Столыпине» курсом на Норильск. А если мы договоримся, то у тебя есть шанс остаться чистым и перед местным утро, и, главное, перед своими подельниками, и всем воровским миром. Я даю тебе слово, что ни в одной официальной бумаге не будет о тебе ни слова сказано и нигде не будет стоять твоей подписи. Ну что, согласен?

Я призадумался. Конечно, этот Рогожкин меня вовсе не напугал. Срать я хотел на его угрозы. Но я понимал, что отказ мой чреват немедленным задержанием, осуждением и Норильском… А сгинуть вот так, ни за понюх табаку, в никелевых рудниках у меня, здорового тридцатилетнего мужика, который привык к вольной жизни, никакого желания не было.

— Слушай, начальник, я, конечно, не дурак и все понимаю, но, может, перестанем ходить вокруг да около. Чего конкретно от меня ты хочешь? Я же медвежатник, а не сыскарь, по мне что «ягодовщина», что другая канитель — все едино… Меня дела московские-кремлевские не касаются… Так что не вижу той баши, которая могла бы тебе пригодиться.

Опер просиял, смекнув, что я начал колоться, вскочил со стула, забегал по кабинету и вдруг, остановившись передо мной, выложил единым махом все, что ему было трудно выговорить с самого начала.

— Ты мне, Медведь, нужен как опытный медвежатник. Мы… Нам может потребоваться втихаря заполучить документы, изобличающие предателей нашей советской родины… Они, гниды мерзкие, таятся и маскируются, соблюдают строгую конспирацию… Это разветвленная сеть шпионов и предателей, снюхавшихся с социал-демократической сволочью и троцкистами…

— Ты, начальник, только мне про предателей родины песен не пой, — грубо перебиваю я опера, поняв наконец, куда тот клонит, — давай ближе к делу.

— Хорошо! — Рогожкин как-то неуверенно помялся, пытаясь сформулировать предложение без политического словоблудия, — В Москве есть правительственный дом. Ты, может, его видал — на Берсеневской набережной, большой, серый такой, напротив Кремля недавно отстроенный. Надо, чтобы ты в этом доме на набережной расколол пару-тройку личных сейфов. Все, что в них найдешь в смысле побрякушек и денег, — твое! Нас интересуют только припрятанные там документы. Все бумаги будешь передавать мне. Больше от тебя ничего не требуется. Но учти: мы тебе только будем наводку давать, и больше никакой помощи не окажем. Все остальное изволь проворачивать сам. А засыплешься по собственной нерадивости, попадешь в руки муровцев — пеняй на себя: мы тебя знать не знаем, отмываться будешь сам…

Он уставился немигающим взглядом в мое лицо.

— Вот и весь мой расклад, Георгий. А теперь решай: остаешься тут и ждешь посадки на литерный до Норильска, или мы выезжаем отсюда вместе в Москву…

Я задумался. Как по жизни, так и по воровскому закону ни один уважающий себя вор не может идти на сотрудничество с властями, иначе ославится по всем зонам и малинам как ссученный и получит перо где-нибудь в глухой подворотне. Но тут был особый случай: объегорить не то что казанское утро, а ответственного работника Лубянки — да какой же вор откажется так поиграться с судьбою. Тем более я твердо знал, что ни на какой подлый сговор против моих друганов-корешей и подельников с энкавэдэшниками я ни за что не пойду. А поводить Чека за нос да еще пошерстить с их помощью совслужащих — это всегда пожалуйста!

— Хорошо! Я согласен! — говорю наконец со вздохом, как бы через силу. — Но только никаких бумаг я подписывать не стану…

— И не надо! — почти радостно перебил меня опер. — Все бумаги буду подписывать я. Что ж, Георгий Иваныч, очень рад, что мы поняли друг друга! Вот увидишь, мы с тобой таких дел наворочаем — ого-го! Мне третью шпалу дадут, да там, глядишь, и сам ты фуражку с синим околышем на темя наденешь! — И Рогожкин приятельски мне подмигнул.

«Далеко пойдет, сучара, ишь как стучит копытом, — подумал я, ехидно глядя на опера. — Тоже мне проводник великих идей. Ну а коли он проводник, то ведь должен быть и инициатор, а может быть, он этот самый инициатор и есть, и тогда, кроме него и какого-нибудь самого верхнего начальства, об этой идее больше никто и не знает. Так что, если дело пойдет не так, — виноватым окажусь не только я, но и Рогожкин. А это мне как раз на руку, потому как Андрей Андреич, чтобы самому голову не потерять, должен меня беречь как зеницу ока».

И словно в подтверждение моих мыслей энкавэдэшник достал из кожаной папки подписанное прокурором Казани постановление об освобождении Георгия Ивановича Медведева за отсутствием состава преступления.

— Это мой самый веский аргумент за то, что я с тобой играю в открытую, — заметил Рогожкин. — Если бы ты заартачился, эту бумажку мне пришлось бы разорвать у тебя на глазах. И тогда обратного хода уже не было бы. А мне, поверь, этого совсем не хотелось.

В Москву ехали в купе мягкого вагона. Рогожкин спрятал свою форму в чемодан и, переодетый в цивильное, держался без всякого апломба, скромно и как-то даже робко. В четырехместном купе мы оказались вдвоем — он, кажется, до отправления сходил к начальнику поезда и в приватном порядке попросил его никого к нам не подсаживать. Мы тронулись, и через полчаса он разложил на столике колбаску сырокопченую, лоснящуюся, со слезой, буженинку, выставил бутылочку коньяка, нарезал дольками лимончик. Я слюну сглотнул, потому как после почти двухнедельного сидения на скудной пайке в КПЗ казанской тюряги от вида таких яств у меня желудок свело, и, не став кочевряжиться, в охотку принял его угощение.

Опер разлил коньячок по стаканам, мы чокнулись, выпили. Но в купе стояла тягостная тишина. Пару раз он пытался меня разговорить, да я отвечал ему коротко, и разговор совсем не клеился. Так, почти не разговаривая, доехали до Нижнего. В Нижнем Новгороде, то есть по-новому уже в Горьком, когда состав тронулся, к нам в купе зашел проводник и, склонившись к уху Рогожкина, стал извиняющимся тоном торопливо ему объяснять, что у одной пассажирки как раз билет в мягкий вагон, а мест свободных уже нет и не могли бы мы немного потесниться.

Я повеселел, думаю: ну, что удумает мой Рогожкин? А тот уже было насупился, видно, пожелав возмутиться столь бесцеремонному отношению, как вдруг из-за плеча проводника выглянуло румяное личико и довольно-таки пышненькая фигурка миловидной брюнетки лет двадцати пяти, и я чуть не расхохотался от наступившей перемены в голосе моего попутчика.

— Конечно, в тесноте да не в обиде, милости прошу к нашему шалашу! — быстро заговорил он, пожирая жадным взглядом выступающие формы дамы, и, строго глянув на проводника, отрезал: — Только больше никого! У нас… — Он на мгновение задумался. — Мы с товарищем обсуждаем ответственное правительственное задание и хотели бы, чтобы нам никто не мешал.

Меня нашей новой соседке Рогожкин представил своим другом и сослуживцем, отчего я чуть скривился. «Ладно, думаю, пусть развлекается, простота! Сам из себя воробьишка, а все метит в петухи». Я уже давно раскусил этого опера: этот только по службе такой напомидоренный ухарь, а по жизни — сопля соплей.

Рогожкин галантно предложил даме:

— Вы, наверное, хотите спать на нижней полке. Это без проблем! Георгий Иванович ляжет наверху… — И он как ни в чем не бывало обратился ко мне: — Правда ведь, Георгий?

Я только молча махнул рукой.

— Вот видите! — затараторил Рогожкин, впиваясь замаслившимися глазами в ее пышную грудь, аппетитно выпиравшую из-под цветастенького платьишка с низким декольте. — Он у нас не шибко разговорчивый, так что вы не обращайте на него внимания. У Георгия Иваныча свои проблемы, семейные. Позвольте представиться: сотрудник Наркомата… мм… иностранных дел Рогожкин Андрей Андреевич…

И они разговорились — о том о сем и ни о чем конкретно. Толстушка оказалась из Москвы, тоже важная шишка — инспектор Наркомпроса, ездила по поволжским городам проверяла школы рабочей молодежи.

Как и все пышнотелые молодушки, Нина — так она скромно представилась — быстро влилась в заведенный Рогожкиным разговор и, бросив взгляд на остатки нашего пира, стала вываливать из своей объемистой сумки на столик дорожные припасы: курочку запеченную, вареную колбаску, порезанную ровными лоснящимися овальчиками, огурчики солененькие, помидорчики моченые, сальце — все как и полагается хлебосольной хозяюшке, любящей вовремя вкусно покушать и щедро угостить.

Рогожкин засуетился, глянув многозначительно на меня: мол, что сидишь, не отставай!

«За водкой не побегу, пусть сам, сучара, прет на полусогнутых. Тоже нашел шестерку!» — подумал я, с нагловатой усмешкой глядя в глаза разволновавшемуся оперу.

Интуиция в этом случае Рогожкина не подвела: он понял, что бежать за выпивкой ему придется самому.

— Что это мы так всухаря сидим! Вот видите, коньячок начали, да уже почти уполовинили пол-литра… — начал он, словно внезапно ему в голову ударила гениальная идея. — Пойду-ка я схожу к проводнику за коньячком!

— Ой! Да не надо! — будто застеснявшись, отмахнулась толстушка.

— Ну, как же это не надо! — пошел в атаку опер, почуяв, что отнекивается Нина как-то не слишком настойчиво. — Да под вашу богатую закусочку сам Бог велел по махонькой для аппетиту пропустить!

— Не надо коньяк, он же дорогой, наверное, да и не люблю я. Тем более что у меня наливочка есть своя. Можжевеловая! Три стаканчика пропустишь — а голова ясная, как небо после апрельского дождичка, — добродушно улыбнулась толстушка и выудила из сумки темную бутылку из-под какого-то иностранного напитка, плотно закупоренную пробкой.

Рогожкин просто расцвел от удовольствия и, похоже, от зароившегося в его похотливой душонке предвкушения ночного продолжения банкета. Он самолично сходил к проводнику за третьим стаканом, разлил можжевеловую, и мы выпили. Я только отпил глоточек для приличия, потому что с малых лет терпеть не могу можжевелового вкуса — меня от него мутит. Нина тоже много не пила, то есть вообще пить не стала, а лишь пригубила стакан и отставила в сторону…

Потом я вижу: Рогожкин мой захмелел, головой заклевал, язык у него начал заплетаться — то ли от смеси коньяка с можжевеловой, то ли от усталости, то ли от присутствия аппетитной бабенки. Словом, я полез на верхнюю полку, отвернулся к стенке и быстро заснул.

Наутро я проснулся от длинной матерной фиоритуры Рогожкина. Свешиваю голову вниз. Вижу: бравый опер трясет свой пиджак да из брюк выворачивает карманы. Аппетитная Нинка, прихватив портмоне с деньгами, исчезла. Рогожкин, удостоверившись, что хоть на документы его Нинка не позарилась, уже хотел поднять скандал, но я все же его остановил, уговорив не устраивать балаган с общим посмешищем всего вагона.

— Ксива твоя цела, — говорю, — чего тебе еще надо! Денег все равно уже не вернуть. Взгляни на ситуацию здраво! Эта Нинка такая же инспекторша Наркомпроса, как я японский император. Она опытная поездушница — и свое дело провернула как по прописям. Подсела в мягкий вагон, нашла двух ухарей — или, может, ее к нам проводник специально направил, — завела беседу, сиськами потрясла, сальцем угостила, потом своей дурной можжевеловой опоила, дождалась, когда ты захрапишь, обчистила карманы и на ночной остановке соскочила с поезда. Ищи ее теперь!

— Ну какие ж гады вы, воры! Развелось вас, как собак нерезаных, по всей стране — шагу ступить нельзя… — начал было обиженный опер, но потом остыл и всю дорогу до Москвы сидел, надувшись, как хомяк, у окна и на проводника глядел волком.

 

Глава 10

Всякий опытный домушник знает, что клиент по своей психологии делится на пять категорий: «интеллигент», «баба», «пьяница», «хитрец» и «барыга». Исходя из этого, вор чаще всего и работает на хате, не хватая все, что подвернется под руку, а делая аккуратный осмотр помещения и уж потом намечая себе маршрут поиска.

«Интеллигент» — самый простой вариант — прячет самые ценные, по его мнению, вещички в серванте с посудой и в книжных полках, надеясь на то, что у вора не хватит терпения перетряхивать каждую вазу или каждый том по очереди.

«Баба» ховает деньги в шкафу среди пластов постельного или среди нижнего белья: по ее разумению, вор постесняется копаться в женском белье. Более умудренная «баба», становившаяся не раз жертвой квартирных краж, придумывает всякие каверзы, рассовывая денежные сбережения по банкам с вареньями да пряча кое-что на кухне — в жестянку из-под кофе или монпансье и оставляя какую-то мелочишку на самом виду в шкатулке на комоде — в надежде перехитрить еще не посетившего ее вора: вот, мол, чем богаты, тем и рады, бери!

«Пьяница», в отличие от простодушного «заначника», частенько забывающего места своих многочисленных тайников, всегда четко помнит, куда он припрятал кровные — и ему не грозит обнаружить ворох ненужных купюр через год после очередной денежной реформы. Он имеет склонность к технологическому мышлению, поэтому больше тяготеет устроить свой потайной сейф внутри всякого рода электроагрегатов, появляющихся у него дома, например в радиоприемнике или, что еще лучше, в патефоне.

«Хитрец» закладывает завернутые в целлофан пачки денег в вытяжной трубе, или в сливном бачке в туалете, или за настенным ковром, наконец, долбит выемку в стене, прикрывая ее свежепоклеенными обоями.

Самый бестолковый изобретатель способов утаивания материальных ценностей — «барыга». Его фантазии нет предела, он, как и «баба», прячет оборотный капитал на кухне, но основной хоронит глубоко и основательно: если живет на даче или в собственном доме, то в фундаменте, но ни в коем случае не в саду. А если проживает в городской квартире, то деньги, золото и побрякушки укладывает под паркет. Но самый умный деляга устраивает свой тайник под входной дверью в прихожей или над люстрой за алебастровым кругом потолочной лепнины.

…Медведь уже в который раз внимательно рассматривал принесенную ему Рогожкиным подробную схему дома на Берсеневской набережной и расположение квартир во всех его двадцати пяти подъездах. В этом гигантском сером доме-острове, в котором проживали члены советского правительства, орденоносцы, крупные ученые и родственники первых вождей советского государства, ему предстояло взять не одну квартиру и не две. Рогожкин наметил на ближайший месяц пять, принадлежавших высокопоставленным начальникам одного крупного наркомата.

Этот домина, по замыслу его строителей, должен был стать коммуной советской руководящей головки: почти полтысячи просторных четырех- и пятикомнатных квартир с газовыми плитами, горячим водоснабжением, мусоропроводами и телефонами, тут же размещался кинотеатр, огромный магазин, прачечная, пищеблок, детский сад. Поговаривали, что идея собрать всех руководящих чиновников и их семьи под одну крышу возникла у товарища Сталина, чтобы в случае надобности не надо было долго искать того или иного члена правительства — особенно это удобство оказалось ценным с началом крупных перетрясок в высшей большевистской касте в середине тридцатых. Когда-то здесь, на острове между Москвой-рекой и Обводным каналом под Большим Каменным мостом, располагались многочисленные воровские притоны, и Медведь по малолетке бывал тут частенько. В этих же местах некогда совершенствовал свое мастерство знаменитый московский вор Ванька Каин.

Медведь задумался, вспоминая заречные улицы и переулки, вспомнил и незавидную судьбу Ваньки Каина. Это был талантливый вор — проникал в императорские дворцы, гулял атаманом с вольницей по Волге, — словом, гремел на всю Россию… А потом вдруг исчез, как в воду канул, и выплыл некоторое время спустя в Москве, в обличье сыщика полицейского департамента, охотящегося за бывшими своими подельниками. Нет, Медведь не хотел бы такой судьбы. Да и вряд ли такая ему была уготована. Он прекрасно понимал, что после того, как пройдет по всем указанным на поэтажном плане жирными кружками квартирам и выполнит по указке НКВД тайную работу, его непременно уберут. Как убрали в свое время Славика Самуйлова — теперь Медведь понимал причину его загадочного убийства на пустынной московской улице осенью двадцать девятого года и страшный смысл сказанных им напоследок перед смертью слов: «Из куска говна конфетку не слепишь». Похоже, Славик тайком снюхался с ГПУ, на свою беду, и поплатился за это… То же ждет и его, Геру Медведева, и даже вроде бы дружески относящийся к нему Рогожкин ничем не сможет ему помочь: неумолимая мясорубка энкавэдэшного террора перемелет всех, кто в нее попал. Ибо свидетелей в серьезных делах оставлять ей ни к чему.

Но пока что Медведь собирался поиграть в эту смертельную рулетку…

— Ты начни с последнего этажа в первом подъезде, с двадцать пятой квартиры, — наставлял его Рогожкин, сам внимательно разглядывая лист хрустящей папиросной бумаги, будто тоже собирался идти на дело на пару с опытным медвежатником. — Или с двести шестой, но это уже в тринадцатом подъезде… Как ты насчет дурных примет и суеверий?

— Мне мой боженька не велит в такие глупости верить, — не то всерьез, не то в шутку ответил Медведь.

— А я, вот поверишь ли, ужасно суеверный! — всколыхнулся Рогожкин. — Кошка дорогу перебежит — так ни за что тем путем в этот день не пойду. Или вот вчерась вызывают к начальству, к самому высокому, вошел к нему в кабинет, сел, то да се, вроде хороший разговор состоялся, а стал выходить — гляжу, на подоконник снаружи ворона села. Вот тут и думай, чем завтра для меня этот задушевный разговор обернется!

— А ты не думай! К тому же вам, партийным, нельзя такими глупостями голову забивать. Вас же уму-разуму учит товарищ Сталин и первый маршал в бой вас поведет, — снова пошутил Медведь.

— Да что ты смеешься! — всерьез разозлился Рогожкин. — Тут не разберешь, кто первый маршал, а кто первый враг народа. Помнишь, как тут с Тухачевским дело обернулось? Тоже ведь был маршал, герой Гражданской войны, а оказалось — вражеский наймит, который всю жизнь маскировался. Вот то-то…

Тогда Георгий не знал, да и откуда было знать ему, что не по сшей личной инициативе товарищ Рогожкин нашел в Казани знатного вора-медвежатника Георгия Медведева. Навел ретивого энкавэдэшника на след Медведя знающий человек, о чем Рогожкин упомянул при первой встрече с вором, но развивать эту тему не стал, осознав, что сболтнул лишку. Звали этого человека Евгений Сысоевич Калистратов, а по-простому говоря, Женька Копейка, и был он старинный знакомый Медведя еще по Соловкам, который еще у первого начальника СЛОНа Кудри ходил в негласных соглядатаях и сексотах и присматривал за авторитетными урками, в коих числу принадлежал и Гера Медведь… После окончательной «перековки», когда высокое гэпэушное начальство решило, что пора бы Калистратову делом доказать свою преданность делу партии большевиков и пролетарской революции, надели на Женьку военную форму и отправили в Калугу в секретную школу НКВД. А как закончил Калистратов эту школу через два года, бросили его на борьбу с уголовным элементом, учитывая его прежние заслуги и немалый опыт в этом деле: ведь сам он вышел из уголовной среды.

Выказывая немалое усердие и собачью преданность новым хозяевам, Калистратов быстро приглянулся начальству и вскоре был переведен в Ленинградское УКВД, где и занялся крупными воровскими делами. Прознав про многие подвиги своего знакомца Медведя, а потом еще и прослышав о хитроумном замысле Николая Ивановича Ежова использовать какого-нибудь опытного медвежатника для изобличения советских военачальников, запродавшихся иностранным разведкам, он вышел в соответствующие инстанции с инициативой, поддержанной на самом верху…

Так Андрей Рогожкин, сам того не ведая, стал глазами и ушами Евгения Калистратова, который негласно курировал опасные гастроли Георгия Медведева в большом сером доме-острове в Москве…

Медведь ломанул уже четыре квартиры на Берсеневской набережной. И сегодня шел на пятое дело. В основном, по его разумению, хозяева взломанных им квартир представляли собой помесь «интеллигента» с «хитрым пьяницей», хотя, как уверял Рогожкин, все были крупными партийными начальниками. Их миниатюрные и до смешного плохо замаскированные сейфы прятались в основном за рядами пыльных томов Ленина и Сталина. В сейфах они держали кое-какую наличность, наградное оружие и бумаги. Он никогда не читал этих бумажек и, как они уговаривались с Рогожкиным, сразу же передавал Андрею Андреевичу лично в руки.

Кто были эти бедолаги, которых он грабил, Медведь понятия не имел, да и не особливо интересовался. Занимало его только одно: как бы побыстрее найти и раскурочить сейф с бумагами, чтобы потом осталось как можно больше времени пошмонать по комнатам…

Естественно, дом на Берсеневской находился под спецохраной и так запросто В него было не попасть — ни днем, ни ночью. Во всех подъездах, в застекленных каморках, восседали строгого вида тетки, четко регистрируя, кто к кому идет, а перед подъездами прогуливались как бы просто так ладные ребята в неприметных пальтецах и зыркали на всех проходящих мимо. Но Медведю пособляли в нужный день: вдруг ни с того ни с сего сторожиха внезапно заболевала и ее некем было сразу заменить, так что подъезд на несколько часов оказывался безнадзорным. Медведь юркал в дверь и мчался по лестнице вверх, на самый последний этаж. Воспользоваться лифтом он не мог, чтобы не столкнуться, не дай бог, с личным охранником или ординарцем какого-нибудь важного начальника или маршала. Добравшись до чердачной лестницы, он там затаивался, дожидаясь, когда стихнут голоса в гулком подъезде и ничего не подозревающие его обитатели отправятся ко сну, и только тогда он осторожно направлялся к намеченной заранее квартире, где, как он знал заранее, жильцы точно в эту ночь отсутствовали.

Как и во все прочие разы, этой ночью он проник в нужный подъезд, выждал необходимое время и, легко отомкнув входную дверь сто тридцать седьмой квартиры, как обычно, по старой привычке опытного домушника, замер на пороге, прислушиваясь к тихим шелестящим звукам квартиры, принюхиваясь к ее тонким невесомым запахам. Он всегда уже на пороге интуитивно настраивался на поиск тайника: как матерый волк, чуя близкую добычу, не сразу бросается резать баранов, так и Медведь спокойно выжидал, внутренне собираясь для атаки. И сейчас он прошел по комнатам, внимательно осматривая обстановку, но ничего не трогая руками, и сразу зашел в кабинет хозяина.

В кабинете, как обычно, напротив застекленной двери стоял рабочий стол с литой бронзовой лампой под зеленым абажуром; кожаный диван с наброшенным на него бархатным покрывалом, обшитым желтой бахромой; а на стенах все пространство до потолка занимали стеллажи с книгами — в центре уставленное трудами Ленина и Сталина. На одном из стеллажей лежали в навал несколько оставшихся, возможно после ремонта, рулонов обоев. Ни патефона, ни радиоприемника в кабинете не оказалось. Значит, и искать там не придется, время терять…

Его взгляд остановился на большом фотографическом портрете, висящем между двумя книжными полками. На фотографии был изображен улыбающийся товарищ Сталин, с ним рядом какой-то статный мужик в военной форме с четырьмя ромбами в петлицах и девочка лет шести. Товарищ Сталин положил девочке руку на плечо. Военный, лысоватый и в круглых очках, глядел в объектив фотоаппарата прямо, с важным прихмуром. Потом Медведь скользнул взглядом на письменный стол. Там он обратил внимание на фотокарточку в рамке: тот же самый мужик, только уже не в военной форме, а в цивильном пиджаке, был изображен в обнимку с молодой кудрявой девкой, склонившей ему голову на плечо. Только тут до него дошло, что этот мужик в очках и есть хозяин квартиры… Четыре ромба — это тебе не баран пукнул! Он вгляделся в лицо статного мужика и, узнавая, аж дернулся от внезапной догадки про его фамилию…

«Черт возьми, на какие подвиги ты нарываешься, Георгий!» — подумал он про себя, ощутив волнение, приливающее к груди. Но потом, отбросив дурные мысли, продолжил поиски. Прошло полчаса. Он уже пробежался по всем местам закладки возможного тайника, но ничего подозрительного нигде не обнаружилось — ни в спальне, ни на кухне, ни в дымоходе, ни даже под половицами в коридоре, зато в сливном бачке сортира он нашел завернутый в промасленную тряпицу смазанный парабеллум, хотя точно такой же, с дарственной надписью от наркома Ворошилова, спокойно себе лежал в прикроватной тумбочке. Как же это понимать? Но ни времени, ни желания забивать себе башку дурацкими вопросами не было. Медведь кружил по квартире уже минут сорок и все никак не мог определить, где же хозяин хранит личные бумаги. Деньги-то — и немалые! — он нашел довольно быстро. Но где же сейф!

Сейфа не было. А такого просто не могло быть, должен быть, Медведь доверял своему чутью. Он еще раз прошелся по всем комнатам и остановился в просторной гостиной. Здесь его что-то останавливало, но что, пока понять не мог. Скользящий по стенам взгляд уперся в угол. Угол как угол. Одна стена с окном во двор, другая — общая с кабинетом хозяина. «Что же странного в этой гостиной?» — подумал Медведь. У него в голове зашевелилось смутное подозрение, что именно тут и заключена главная тайна этой большой маршальской квартиры. Он отошел к застекленной двери и вновь окинул взглядом всю комнату. И тут он понял!

Угловая стена между гостиной и кабинетом! Эта стена казалась толще прочих межкомнатных перегородок — и все встало на свои места.

«Выходит, двойная стена!» — обрадовался Медведь и улыбнулся находчивости владельца квартиры. Он вышел в коридор и внимательно осмотрел простенок между дверями в кабинет и в гостиную. На первый взгляд в этой стене не было ничего интересного: такие же обои, как те, что валяются на стеллаже в кабинете.

Он ощупал стену и внутренне почувствовал: здесь! Медведь бритвой вырезал квадратный кусок обоев в простенке и содрал слой наклеенных старых газет. Под газетной подложкой блеснула чугунная дверка с утопленным кольцом. Даже замка не было! Дернув за кольцо, Медведь распахнул дверку.

За дверкой на полочке одиноко лежал старый потертый портфель. Щелкнув замочком, Медведь откинул клапан и заглянул внутрь. В портфеле лежало несколько тонких машинописных листков. Глянув на них, Георгий сразу увидел, что вверху стоит заголовок: «Письмо Ф. Раскольникова», а сам текст напечатан очень плотно, без пробелов между строчками, и, чтобы его прочитать, надо сильно напрячь зрение. Но разглядывать трофей Медведь не стал, а сунул в припасенный специально мешочек, который и сховал на груди нод рубахой.

Обычно после удачного налета на квартиру в доме на Берсеневской Медведь пару недель отдыхал, с ведома Рогожкина: прокучивал деньжата, покупал Катьке обновки в ЦУМе, водил ее по ресторанам да в кино. Но на этот раз Андрей Андреевич дал Георгию вольную на целый месяц, радостно сообщив, что последний улов оказался слишком крупным и теперь у него внеочередной отпуск.

А через три недели Георгий прочитал в «Правде», что доблестные работники НКВД разоблачили подлый заговор агентов японской разведки, окопавшихся в Наркомате обороны. Среди разоблаченных врагов народа, чьи фотографии были помещены на первой странице, он сразу признал мужика в круглых очках и в военной форме с четырьмя ромбами в петлицах. Это был тот самый, к кому он наведался в последний раз и у кого в тайнике нашел странное письмо, но больше там ничего не было — о каком же тогда шпионском заговоре речь? Не было у того мужика никаких шпионских документов. Выходит, он, Медведь, поучаствовал в осуждении невинного человека…

Только сейчас до лихого медвежатника дошло, что его используют как ярмарочную обезьянку, заставляя проделывать дешевые фокусы на радость толпе зевак. И что его свободой и жизнью подлый энкавэдэшный опер Рогожкин играет точно так же, как грозное НКВД — судьбой славных советских маршалов.

И впервые за все недели этих ночных вылазок в «большой дом» стало Медведю тошно до отвращения.

 

Глава 11

Короткое московское лето кончилось. С дачи Катерина съехала в конце августа, потому что на обувной фабрике началась какая-то мощная ревизия, и ей приходилось проводить там все дни без выходных и засиживаться допоздна. И теперь с Катей Медведь виделся мало, о чем не сильно горевал, так как не хотел, чтобы она прознала про его новую опасную работу под зорким приглядом НКВД.

Чтобы не навлечь на своих корешей беды, Медведь старался как можно меньше бывать на людях, старался ни с кем не общаться. При случае он подбросил маляву у будки чистильщика обуви на Кузнецком, предупредив в ней самых близких своих корешей, что если встретят его на Лубянке поблизости от «большого дома», то чтоб не удивлялись и не пытались бы с ним вступить в разговор… И еще сообщал, что наклевываются несколько верных дел, в которых они могут хороший куш снять, о чем он в свое время точно скажет. Многие из его старых подельников, с кем он еще в конце двадцатых «ерошил» московских нэпманов и кто успел отсидеть за грехи да вернуться к старому ремеслу, теперь знали, что Медведя поддернула Чека, хотя мало кто понимал до конца, что же в самом деле стряслось со знаменитым авторитным медвежатником. А он, понятное дело, помалкивал. Стали московские воры поговаривать меж собой, что, мол, Герка Медведев отошел от дел, перестал «гастролить» и сидит сиднем в столице, якобы даже завязал. Правда, барыги, которые еще со времен военного коммунизма брали пропуль, то есть скупали и перепродавали краденое, знали точно, что Медведь в деле: ибо им он регулярно, раз в две-три недели, подкидывал изрядный товарец. И золотишко, и побрякушки старинные, и меховые манто с шапками европейской выделки. Эти видели, что Медведь не только не ушел на покой, но даже в последнее время развернулся на широкую ногу. Но настоящий барыга никогда никому даже туманным намеком не выдаст, откуда им такие роскошные трофеи добыты.

Ходили про Медведя и такие разговоры, будто он снюхался с «конторой», но не в том смысле, что ссучился, а задумал какую-то больно хитроумную операцию, которую без этих в одиночку не решить.

Медведю все эти слушочки, конечно, были известны, но смутные наветы его не шибко беспокоили. Он знал, что покуда чист перед урками, а оправдываться за какие-то глупые домыслы и сплетни, распускаемые за его спиной, не имел обыкновения. Самых же верных своих людей, с кем не раз вместе хаживал на дело, накануне каждого очередного своего «налета» на правительственный дом он извещал о временном отсутствии охраны, скажем, в пятом подъезде с полуночи до двух ночи. И уркаганы этой его информацией стали пользоваться себе во благо, так что, случалось, одновременно на Берсеневской совершались сразу три грабежа в одном и том же подъезде, и по Москве поползли разговоры о деятельности крайне опасной и неуловимой банды грабителей…

Обитал Медведь все там же, в районе Сретенки, где в проходных дворах и темных переулках можно всегда было скрыться в нужный момент от любой погони. Хотя никуда убегать Медведь пока не собирался, как ни осточертело ему его положение подневольного. Жаловаться на житуху, правда, пока не приходилось: НКВД обеспечивал ему прикрытие, позволяя безнаказанно заниматься своим воровским ремеслом, сытный кусок хлеба с маслом для себя и Катерины Медведь имел всегда. Но в то же время он понимал, что такая жизнь под чекистским «колпаком» ни к чему хорошему привести не может. Рано или поздно все это выплеснется наружу, и тогда добра не жди. Но думать об этой далекой перспективе Медведю пока не хотелось. Он пользовался имеющимися возможностями, а далее, думал, — как Бог пошлет.

Тридцатого декабря под самый вечер неожиданно в гости нагрянул Андрей Рогожкин — возбужденный и слегка навеселе.

— Георгий, собирайся! Сейчас поедем кое-куда! Я тебе не говорил: у меня завтра день рождения! — сразу с порога заговорил он, поставив на пол у дверей тяжело звякнувший стеклом портфель. — Ну да, под Новый год угораздило вылезти из мамки на белый свет. Жаль, на Октябрьские не поспел, так хоть под Новый год сподобился.

«И то вылез на день раньше, — подумал про себя Медведь. — Все торопишься, парень, не в свой черед пробиться — и там ты не сподобился, боюсь, и тут и не сподобишься».

В последние месяцы, особенно после трех очень успешных «выемок» в октябре, когда, как потом шепнул ему Рогожкин, добытых компрометирующих материалов хватило для разоблачения крупного заговора врагов народа, энкавэдэшный опер заметно потеплел к Медведю и даже как бы стал с ним приятельствовать. Георгий его дружбу в открытую не отвергал, но сам на откровенное сближение с лубянским фраером не нарывался.

В ноябре Рогожкин вдруг дал отбой — вылазки на Берсеньевскую прервались, и в последнее время они виделись довольно редко, а в декабре встретились только разок на специальной конспиративной квартире в районе улицы Дзержинского. Рогожкин сообщил, что операция временно приостанавливается, но скоро появятся новые адреса для «работы».

— Так вот, Георгий Иванович, приглашаю тебя отметить со мной мой день рождения, ну а заодно и Новый год встретить в веселой компании моих ближайших приятелей и… прекрасных приятельниц! — Рогожкин хитро подмигнул. — Или ты от своей Катьки Провоторовой ни на шаг?

Медведь насупился: обижаешь, начальник! Его вдруг как-то неприятно покоробило от этих слов Рогожкина. Неужели он, вор, человек свободолюбивый, и впрямь так к своей бабенке прикипел, что и налево сходить робеет? А почему бы и нет? Да к тому же у Катьки мать заболела, и она, извиняясь, сообщила Георгию, что Новый год встретит с ней вдвоем, как у них издавна, еще со смерти отца в тридцать третьем, заведено: семейный праздник… Тогда это Медведя по уху так и резануло. И теперь, когда вспомнил, обида с новой силой всколыхнулась в душе. Ну ладно, Катюха, обихаживай мамашу, а я уж как-нибудь без тебя повеселюсь в новогоднюю ночь.

— Да ты не думай, это не сослуживцы, а так, знакомые по Ялте. В прошлом году вместе отдыхали, на пляже разговорились, в картишки перекинулись. Ты не представляешь даже, какие кралечки! Девки одна лучше другой — лицом пригожие, попки крепенькие, буфера — во! Все при них! Я уже тебя им представил, они млеют от перспективы знакомства с тобой! Так что никаких отказов! — настаивал Рогожкин. — Для них ты Георгий Иванович Медвецкий, наш технический инструктор. Что недалеко от истины… — Он криво усмехнулся. — Поедем в Измайлово, там на одной укромной дачке и гульнем… Но для начала сюрприз! — Рогожкин полез в карман и выудил оттуда две серые с красной косой полосой ксивки вроде ведомственных пропусков. — Мне выдали по случаю праздника две цумовские лимитные книжки. Одну мне, а вторую — тебе! Отоваривайся — до самого не хочу!

Медведь сразу узнал эти специальные лимитные книжки, которые выдавались высшим партийным работникам, руководящим сотрудникам наркоматов и передовикам производства, чтобы они могли в знаменитом универмаге Москвы покупать в счет государственного кредита, а фактически с колоссальной скидкой любые товары, как продукты питания, так и промышленные. Такие же книжки он находил в доме на Берсеневской набережной…

— Это что же, Андрей Андреевич, меня причислили к передовикам производства? Или к руководящим работникам государства? — съехидничал Медведь, принимая ксиву из рук энкавэдэшника.

— Ладно, парень, не ерничай. Просто знай мою доброту — отпарировал Рогожкин. — Ты лучше собирайся! Да поедем, на месте все обсудим, прямо в магазине! Я себе недавно там такой английский твидовый костюмчик присмотрел, — продолжал он, возбужденно размахивая серым пропуском. — Качество такое, что в нем впору жениться! Не костюмчик, а обсоси гвоздок!

— Ну а я-то жениться не собираюсь, что мне в этом ЦУМе делать-то? — хмуро мотнул головой Медведь. Ему совсем не нравилась идея показаться на публике с энкавэдэшником.

— Это ты брось — жениться он не собирается, — не понял юмора Рогожкин. — А как же твоя Катька? Мы тебе там часики для нее настоящие швейцарские прикупим…

Он вдруг хлопнул себя ладонью по лбу:

— Да и что это я несу? Какое там купим… Все ж бесплатно! Бери что хочешь — запишут в книжечку, проведут через кассу платеж, и точка! — шумно восторгался Рогожкин перспективой отовариться на халяву. — Эх! Жаль, машину нельзя по этим книжечкам приобрести… Машину хочу. Как у Женьки Калистратова… Не наша — иностранная. «Студебекер»!

Медведя тут точно по затылку обухом огрели. Он импульсивно Рогожкина за руку схватил.

— Погоди! Что за Калистратов такой? — напрягся Георгий. — Женька, говоришь? Откуда его знаешь? Он, случаем, в начале тридцатых на Соловках не сидел?

Андрей Андреевич прикусил губу, да было поздно. По его лицу пробежала тень: доперло до него, что сболтнул лишку.

— Да, брат, не надо было тебе про это говорить, да уж теперь что. Слово не воробей… Ты верно говоришь, Женька Калистратов — тот самый шнырь, что с тобой в СЛОНе на «перековке» сидел. Вот, понимаешь, в отличие от тебя перековался, человеком стал, да не просто человеком — большим начальником заделался. Мой, между прочим, командир. — Рогожкин цыкнул зубом как бы с досады или от зависти и перешел вдруг на доверительный шепот. — Помнишь, я тебе в Казани всю твою анкету пересказал? Так вот он мне про тебя целую политинформацию прочитал. Он же тебя по тайному указанию пас с самых Соловков. И за гастролями твоими ленинградскими, и казанскими, и прочими следил в сильный бинокль. У него на крючке ты, парень, как с Соловков был, так и остаешься… Эх, нельзя мне тебе это рассказывать — служебная тайна. Но мы ж с тобой вроде как кореша теперь…

— И кем же у вас Женька Калистратов служит? — тихо, врастяжечку поинтересовался Медведь.

Рогожкин замахал руками и прикрыл глазенки:

— Все, все, больше ни слова. Я тебе ничего не говорил! Идем!

Они вышли на улицу, и Рогожкин двинулся в сторону трамвайной линии.

— Может, пехом пройдемся, — предложил хмуро Медведь. — Чего по трамваям толкаться. Тут же недалеко.

— Что ты! Пешком в ЦУМ? Мороз такой! — воскликнул Рогожкин так, как будто Медведь произнес что-то кощунственное, но, заглянув ему в глаза, сразу же и согласился. Было в глазах Медведя нечто пугающее, чего раньше там энкавэдэшный опер не замечал — лютая злоба, слепыми зрачками выглянувшая из мрачной бездны адского морока. — Ну, пешком так пешком, — пробурчал Рогожкин и, поплотнее завернув шарфом шею и подняв воротник драпового пальто, крепко задумался над внезапной переменой в настроении вора. С этим лучше в друганах оставаться, подумал Андрей Андреевич с легким содроганием, потому что недругов своих он голыми руками порвет — не смотри, что с виду невысок да не крепок особливо. Видать, чем-то сильно не угодил ему Евгений Сысоич.

А Медведь размашисто шагал, вонзив взгляд в тротуар, и думал о Калистратове по кличке Копейка. Ишь как высоко взлетел босяк… Сколько ж они знались? Года три, пожалуй. Женька Копейка за время своей «перековки» на Соловках никогда ему лично дорогу не перебегал, слова дурного не сказал — ни в глаза, ни за спиной — и никакой подлянки не учинил. Но прекрасно помнил Георгий, что угадывался в Копейке какой-то затаенный изъянчик, как бы малозаметная червоточинка — а что это было: то ли его неприкрытая жадность и взрывной азарт, то ли обостренная обидчивость и хитрющая угодливость, которой он даже как-то бравировал, когда общался с признанными вожаками урок, к каковым относился Медведь, один из самых молодых волчар в соловецкой стае?..

Вот, выходит, какие загогулины жизнь выписывает… Сам не зная почему, Медведь вдруг сильно обозлился — и на себя, и на Рогожкина, и больше всего на Копейку. Ишь как дело обернулось: в СЛОНе Женька ему чуть не задницу лизал, чуть не портянки на ноги наматывал, все вился услужливой собачонкой да в рот заглядывал, а тут вона — начальником гэпэушным заделался, да еще стал поводырем и негласным покровителем знаменитого на всю уркаганскую Россию медвежатника…

И тут Медведю снова вспомнился наказ умирающего Славика Самуйлова, который лежал, истекая кровью, на холодном асфальте… Он вообще частенько Славика поминал, но все чаще по другому поводу. «Не повторяй моей ошибки, с НКВД не вздумай хороводиться» — вот какие слова тогда сказал ему верный его друг.

Пора с этим хороводом кончать, а то не миновать беды, подумал Георгий и втянул голову в воротник ароматно пахнущего овечьей шерстью короткого казанского тулупа, которым он недавно по случаю разжился на Тишинском рынке.

Когда они подходили к ЦУМу, Рогожкин ускорил шаг, через плечо буркнув, что, наверное, Медведь прав и лучше бы их тут не видели вместе и что будет его ждать на третьем этаже у двери с табличкой «Служебное помещение». Медведь, лишившись, к своей радости, малоприятного спутника, поднял глаза к козырьку крыши над тремя недавно достроенными к старому зданию этажами, где подсвеченная электричеством рекламная женщина с крепкими ногами и руками выбрасывала из короба разноцветные буковки, сложившиеся в полукруглую надпись: «Рабочий кредит». Как тогда писала газета «Правда», в ассортименте товаров центрального универмага было все — от патефонной иголки до песцового манто. Москвичи еще продолжали называть этот знаменитый магазин по старинке: «Мюр и Мерилиз» или даже проще: «…сходи в «ММ», туда, говорят, барашковые шапки завезли».

При одном взгляде на ногастую тетку в синей спецовке на рекламном щите у Медведя в голове сразу же зашевелилась дерзкая идея грабануть богатенький магазин. Он внимательным, цепким взглядом скользнул по фасаду здания, словно оценивал, как подступиться к нему. Но в это время Рогожкин сделал ему знак рукой и поторопил: видимо, не терпелось энкавэдэшнику проникнуть в закрома родины. Медведь вынужден был поторопиться, и потому он с ходу решил, что если и впрямь брать этот магазин, то надо залезать сверху, с самой крыши.

Ценные идеи у опытного вора всегда возникают после самого первого, брошенного как бы случайно взгляда на будущий объект — уж это Медведь по своему опыту знал точно. Идея — всему голова. А потом, когда идея вспыхнула и дала толчок неодолимому воровскому азарту, можно приступать к серьезной проработке операции, поиску надежных путей подхода и отхода, отбору подельников и подручных, найму транспорта и прочая, прочая…

В спрятавшемся за дверкой «Служебного помещения» спецраспределителе ЦУМа Андрей Андреевич Рогожкин, по-хозяйски прохаживаясь между полок, доверху забитых всякой мануфактурой, обувью, тканями, шапками, постельным бельем и прочим барахлом, затарился по полной программе, не забывая и Медведю присоветовать что-нибудь с важным видом завсегдатая этой партийной кормушки, скрытой от посторонних глаз простых советских тружеников.

— Смотри какие боцыки, ой ты боже мой, я себе давно такие хотел! — умилялся, как большой ребенок, Рогожкин. — Ты глянь, как блестят лаком! Их и чистить не надо — тряпочкой протер, и снова блестят. Давай возьмем по паре на брата!

Но Медведь ничего не взял, а подыскал только для себя наручные швейцарские часы с тонким циферблатом и фосфоресцирующими циферками. Выбрав причитающуюся ему норму товаров по кредиту, Рогожкин вернулся в общий зал. Георгий вышел следом за Рогожкиным и, продолжив обход универсального магазина, все примечал, особливо внимательно осматривая большие окна, широкие лестничные переходы между этажами да служебные дверки. Больше всего он заинтересовался работой касс. «Да, — размышлял он про себя, — если учесть, что в магазине бойкая торговля идет на четырех этажах, то ежедневная выручка ЦУМа составляет… хренову тучу рупчиков. Тыщ сто, а может, и двести». Он не глядел на разложенные по полкам иприлавкам товары — ему сейчас главное было определиться с выбором правильного маршрута по этажам огромного здания.

Наконец, обалдев от толчеи и товарного изобилия, они порознь вышли из магазина и остановились у замерзшего фонтана на площади перед Большим театром. Довольный удачными покупками, Рогожкин даже не взглянул на весело гомонящих девушек вокруг.

— Ну, ты куда? — спросил он Медведя, кивнув на прощанье. — Домой? Тогда так. Завтра приезжай в Измайлово, я на даче одного репрессированного гада устраиваю небольшой междусобойчик по поводу дня рождения. Будут наши ребята и наши девчата, как я и обещал. Доедешь до парка, там сразу у входа стоит отделение милиции, спроси у дежурного, как пройти к даче Скуратова. Тебе покажут! Мурашки-то тебя не прошибут к мусоркам с вопросиком подкатиться? — напоследок подколол Рогожкин.

* * *

В Измайлове, на даче недавно снятого с должности партийного работника собрались вшестером. Помимо Рогожкина был еще смурной парень, на котором цивильный пиджак висел как на спинке стула. Трех приглашенных девушек звали по-диковинному: Агриппина, Ефросинья и Наина. Еще диковиннее были кликухи, на которые они отзывались: Ефросинья — на Синьку, Агриппина — на Гриппу, а Наина — на Нинель. Все три были явно из рабоче-крестьянских кровей, почти неотличимы друг от друга — крепенькие, ладненькие, с крутыми бедрами, покатыми плечами, налитыми щечками и пухлыми губами. Все носили одинаковые прически, и праздничные платья на них были одного фасона, и даже недавно вошедшие в моду наручные часики величиной с небольшую луковицу явно сделаны на одном заводе. В общем, все в них было одинаковое, даже смех и улыбки, но различались они по масти. Синька была рыжая, Гриппа — темная шатенка, а Нинель — крашеная блондинка. Девки неустанно смеялись на любую мало-мальски веселую шутку, брошенную мужчинами. Медведю, хоть и не очень-то понравилась эта странная компашка, но он все же старался поддерживать разговор, а потом стал показывать незатейливые карточные фокусы, которыми владел в совершенстве.

Вино и водка лились рекой, подогревая застолье. Ровно в полночь, сверив часы, троекратно крикнули «ура» в честь наступившего тридцать девятого года и распили принесенную кем-то бутылку шампанского «Абрау-Дюрсо». Скоро загремел патефон и начались танцы. Медведь пригласил блондинку Нинель. Она быстро размякла и тесно прильнула к его груди, пыша жаром желания, которым сразу проникся и Медведь. Умело вальсируя, он то прижимал к себе девушку, то, слегка отстраняясь, проводил рукой по ее спине, чувствуя пуговки на сильно стянутом лифчике. Он сосчитал пуговки, не зная сам зачем.

Рогожкин, танцуя с шатенкой, встречаясь взглядом с Медведем, заговорщицки подмигивал ему, слегка мотая головой в направлении спальни. Наконец, утанцевавшись и закусив последнюю рюмку, три пары, ни слова не говоря, будто по заранее отрепетированному ритуалу, разошлись по разным комнатам.

Медведь попытался нащупать выключатель, но девушка попросила не включать свет, и они в темноте, обнявшись, тихонько прошли к кровати. Георгий в нетерпении стал целовать Нинель в шею и мять ладонями ее пышные груди, скрытые под нарядами, а потом, подхватив подол ее платья, стал решительно тащить его вверх через голову девушки. Та не сопротивлялась, а, наоборот, покорно подняла руки, освобождаясь от дорогого праздничного наряда, явно мешавшего ей в этот исторический момент уединения. И пока Медведь снимал одежду с себя, девушка молча сняла трусики, аккуратно повесила все белье на спинку стула, а платье на спинку кровати. Медведь при свете яркой луны наблюдал, как она, стоя к нему спиной, стала нагибаться, чтобы задвинуть туфли под кровать. От этой соблазнительной картины его с удвоенной силой охватило сильнейшее желание. Он взял ее сзади, не говоря ни слова, почти грубо обхватив за талию, нагнув еще больше и мощно, но аккуратно вонзив свое восставшее разгоряченное орудие в заветное лоно. В этот миг в нем проснулся какой-то темный животный инстинкт. А Нинель ждала его решительных действий, она сама была уже возбуждена до крайности, и его могучее прикосновение встретила тем, что умело схватила в свою маленькую теплую ладошку его жезл и направила точно по курсу. Он тут же с силой и благодарностью вошел в нее максимально, будто желая пробуравить насквозь. Нинель всхлипнула несколько раз, потом тихонько застонала, а когда Медведь стал работать в ритме, словно вбивая гвозди в податливый материал, все мощнее и мощнее стал насаживать ее на себя, она стала терять контроль над собой и заголосила на всю дачу, в унисон крикам раскачивая ягодицами и головой взад-вперед, взад-вперед…

«Технический инструктор, говоришь! — трудясь вовсю над девушкой в возбуждении вспомнил слова Рогожкина Медведь. — Ну, вот теперь, Нинель, я тебя проинструктирую!» И он с удвоенной энергией взялся за работу. На сей раз сдернув с девушки последний элемент ее наряда — лифчик, который она так и не стала снимать. Он держал ее за пышные груди, нависающие как две спелые груши над разметанной кроватью. Потом он подхватил блондинку, развернул и бросил ее на кровать спиной, навалившись на нее сверху с похотливым рычанием, как дикий зверь, впиваясь в ее плоть. Нинель металась и стонала от удовольствия. Она была потрясающая любовница, возбуждающаяся с полоборота и кончающая каждые полминуты. Дрожа, хватая его изо всех сил, вцепившись в кожу ногтями и тонко-тонко крича на одной ноте. Этот сладостный крик пронзал весь дом и доводил Медведя до животной похоти, заставляя его тоже непрерывно кончать несколько раз подряд. Такого с ним не случалось еще никогда. Это исступление продолжалось до тех пор, пока они оба бессильно не упали на жалобно попискивающую кровать, которая чудом осталась цела после дикой, необузданной оргии.

Нинель уснула. Она была вполне удовлетворена и счастлива. Ей не каждый день попадался такой потрясающий мужчина. Да, не обманул ее Андрюша, обещая знакомство с уникальным товарищем. Товарищ не подвел: засыпая, Нинель с благодарностью поглаживала все еще вздрагивающий член ее любовника. А Медведь, едва придя в себя после яростного штурма, лежал на спине, глядя в темноту, и размышлял о своей Катерине. Странное дело. Ему почему-то стало стыдно за то, что он провел новогоднюю ночь с малознакомой блондинкой. Он пытался оправдаться тем, что он — вор, а у вора нет и не может быть семьи, постоянных привязанностей, иных обязательств, кроме как перед своими братьями-уркашами.

Но все равно на душе скребли кошки…

Наутро Рогожкин, с похмелья выйдя на заснеженное крыльцо, наткнулся на курящего там Медведя, и с затаенным восторгом в голосе заметил:

— Ну ты, уркач, даешь! Не знал, что Нинель так блажить может под мужиком. Мы сначала подумали, она рожает… Минут десять голосила баба, не меньше. Уж хотели спасать ее от тебя, кобеля. Да слава богу, моя Агриппинушка меня не отпустила. За это самое удержала. Говорит, не отпущу, я так тоже хочу. Но куда ей до Нинки. Та ураган. А эта так — нежная, правда.

И Рогожкин, кхекая, отбежал несколько метров по тропинке к сортиру, но с похмелья не устоял на ногах, пошатнулся и с матюками провалился в сугроб. Решив, что до маленького домика не добежит, отлил прямо на снег перед окном и вернулся к Медведю. Теперь он явно подобрел:

— Эх, Гоша! Что-то принесет нам этот год? Я вот чую: мы с тобой еще больших дел натворим! Слыхал небось что тут нам на коллегии говорили… — И, спохватившись, добавил: — Хотя что ты можешь знать! Я, представляешь, совсем забыл, что ты не нашего крута… Да, брат, у нас такие дела завариваются — аж дух захватывает…

 

Глава 12

28 сентября

10:05

Генерал-полковник Урусов с самого раннего утра, сидя в своем рабочем кабинете в Министерстве внутренних дел, нервно перебирал фотоматериалы на Владислава Игнатова, которые ему наконец-то раздобыли в особом архиве. Два последних снимка в пачке привлекли внимание Евгения Николаевича. На одном из них смотрящий по России был запечатлен вместе со своим шефом службы безопасности Чижевским во дворе нахабинского центра пульмонологии, где Игнатов в течение трех недель скрывался после тяжелого огнестрельного ранения. Снимок был скверного качества: его сделали из салона «жигуленка» агенты «наружки», посланные Урусовым в Нахабино как раз накануне внезапного бегства Варяга. Второе фото бьшо сделано вчера у Торгово-промышленной палаты: Игнатов в бутафорской бороде и темных очках изображает представителя московской прессы… Интересно, задумался Урусов, что ему там было нужно? Почему столь серьезный авторитет прячется под гримом, что он там забыл как раз в тот момент, когда к зданию подъехал кортеж правительственных машин? Неужели и впрямь готовил покушение на высокопоставленного кремлевского чиновника?

Сразу же после взрыва на Ильинке, когда ретивые следаки нашли паспорт Владислава Игнатова, якобы случайно оброненный на месте преступления, в кабинете генерала Урусова раздался телефонный звонок, и хорошо знакомый голос жестко произнес: «Ну, теперь-то, я надеюсь, все пройдет гладко, без сучка и задоринки и вы его сумеете нейтрализовать?» Урусов пообещал все сделать в лучшем виде: а как он еще мог отреагировать на фактически отданный ему приказ добить господина Игнатова, известного всей стране вора в законе, ставшего главным подозреваемым в покушении на руководителя президентской администрации? Генерал и сам был бы рад иметь убойный компромат на неуловимого Варяга — у него к смотрящему был личный счет: злопамятный Урусов не забыл тех унижений, которым подверг его Игнатов, выдернув из теплой домашней постели и две недели продержав в сыром подвале заброшенного дома в глухом московском парке как пацана, как последнего лоха, как какого-то чумазого зачуханного, затрапезного заложника… Обида генерал-полковнику Урусову была нанесена страшная, и таких обид он никому не прощал! Поэтому полученный им секретный приказ найти и обезвредить Варяга он воспринял с воодушевлением. Но когда Урусову вчера передали паспорт Владислава Геннадьевича Игнатова, найденный на чердаке ремонтируемого дома, откуда был произведен выстрел из гранатомета, хитрюга-генерал сразу смекнул, чем пахнет это дельце. Пахло оно дурненько. Во-первых, ясно, что такой важный, можно сказать убойный, вещдок на чердак подбросили. Отлично зная повадки и психологию смотрящего, Урусов понимал: не стал бы Варяг сам мараться с «мокрухой», не полез бы куда-то на чердак с гранатометом… У большого воровского авторитета всегда найдется тот, кто сможет за него выполнить любое дело, тем более столь деликатное. А коли так, то, во-вторых, понятно, что покушение на Ильинке готовилось вовсе не Варягом, а, скорее, в одном из больших кабинетов и что целью покушения, вероятно, был не столько кремлевский чиновник, сколько сам Варяг.

И, анализируя состоявшийся телефонный разговор, Урусов вдруг поймал себя на догадке, что звонивший не только прекрасно осведомлен о личности исполнителя вчерашнего покушения, но и твердо знает о полной непричастности к нему Игнатова. И тем не менее он приказал нейтрализовать смотрящего. «Что ж, им виднее», — хищно усмехнулся Евгений Николаевич, вертя в руках фотографии. Видать, у них там пошла игра по-крупному — и ставки в этой игре настолько высоки, что они уже не гнушаются ничем и готовы пойти на все. Ладно, генерал-полковник Урусов им с радостью подыграет, поелику возможно, а если игра окажется успешной, то он еще и себе урвет шматочек выигрыша…

Но до выигрыша было еще далековато. Вот Варяг в очередной раз исчез, сначала чудом выскользнув из кольца облавы, развернутой на него по всему Подмосковью, а вчера еще и скрывшись с места взрыва у Торгово-промышленной палаты. Куда же он подевался? Его, грешного, ведь обложили уже со всех сторон. Большие силы против него бросили. Вариантов у него почти не осталось. Явка на Большом Андроньевском, где прятался его начальник службы безопасности Чижевский, провалена, все квартиры господина Игнатова в Москве находятся под неусыпным и неустанным наблюдением. Каналы электронной связи прослушиваются. Что же остается?.. Урусов взглянул на фотографию Игнатова, сделанную во дворе нахабинского лечебного центра, куда его перевезли из госпиталя «Главспецстроя»… Ну не идиот же он, в самом деле, чтобы во второй раз соваться в тот же самый госпиталь… Хотя… Чем черт не шутит… И Евгений Николаевич по селектору попросил секретаршу Дашу прислать к нему майора Одинцова, начальника отдела спецопераций.

Мечтам Андрея Рогожкина, от которых у него под Новый год дух захватывало, не суждено было сбыться. Как и любой порядочный российский вор, я редко читал советские газеты, а радио если и включал, то чтобы послушать сводку погоды: политическая жизнь советской страны и международная обстановка меня нисколько не интересовали. Но где-то в феврале тридцать девятого и без читки газет я почуял: начинается что-то новое. Еще в прошлом, то есть тридцать восьмом, году железного наркома Ежова внезапно сняли с должности и перевели на другую работу, а вместо него самым главным начальником спецорганов безопасности стал Лаврентий Палыч Берия, растолстевший на партийных харчах грузин с похотливо изогнутыми губами и блестящими глазками, хищно посверкивающими из-под стеклышек пенсне. Поначалу Рогожкин радовался смене начальства: он, видно, надеялся, что тут его звезда взлетит выше крыши, но после Нового года настроение у него вдруг резко испортилось. Никаких больше заданий он мне не давал, а потом вдруг вызвал на встречу на явочную квартирку возле Моховой и почему-то шепотом настрого запретил мне кому-нибудь упоминать про наши с ним «делишки» в сером доме на Берсеневской. И напоследок крайне неодобрительно отозвался о Евгении Сысоиче Калистратове, своем начальнике и моем бывшем кореше по Соловкам. Мол, Калистратыч подвел его под монастырь, и чем дело кончится, один бог ведает…

А в феврале Рогожкин исчез. Сгинул — как не было. Тогда-то я и стал каждый день просматривать «Правду» в надежде найти там какое-нибудь известие про моего «куратора». И нашел! Коротенькое сообщение о разоблачении в системе наркомата внутренних дел заговора с целью опорочить честное имя достойных советских партийных работников и военачальников. А в конце приписка: виновные понесли заслуженное наказание.

Мне сразу было понятно, кто в числе этих «виновных» оказался. И я решил пока под шумок мотануть из Москвы и залечь на дно, чтобы и меня, не дай бог, не притянули следом за Рогожкиным как пособника и главного фигуранта этого самого «заговора». Адрес будущего местожительства я выбрал почти не колеблясь: Ленинград. Катерине я сначала осторожно предложил уехать из Москвы куда-нибудь в другой город, но она отказалась, сославшись на невозможность бросить одну мамашу, да и с работы ей не захотелось увольняться. А вот Нинель согласилась. С той самой новогодней ночи, когда мы с ней так сладко покувыркались в постели на измайловской даче, я с ней стал встречаться — уж больно горячая оказалась бабенка, ничего не скажешь, — и как-то раз брякнул ей: мол, собираюсь поменять московский климат, рвануть севернее, к родным местам поближе. А она мне: у меня, говорит, в Ленинграде тетка, можешь у нее снять комнату, и я к тебе туда в гости буду наезжать. Я и подумал: Ленинград? Что ж, город хороший, хтебный, для вора — не хуже Москвы. Затеряться легко. К тому же я помнил, что в Ленинграде живет мой старинный знакомец умница Егор Нестеренко, который освободился еще в конце тридцать пятого, устроился на работу по специальности, и мы с ним изредка переписывались — я ему слал записочки на домашний адрес, а он мне на центральный почтамт, что тогда был на улице Кирова. Я во время своих кратких «командировок» в город на Неве с ним не встречался — в целях его же безопасности, а повидаться с ним хотелось, уж больно мне в душу запали его философии за жизнь, за воровские законы да за крепкую воровскую общину.

Что ж, решено — еду в Ленинград. Но перед дальней дорогой у меня оставалось еще одно дельце — последняя гастроль в столице, которая должна была стать моим приветом Андрюхе Рогожкину и всей его партийно-правительственной братии…

На площадке перед ЦУМом, на стыке Кузнецкого Моста и Петровки, играл духовой оркестр. Вестибюль московского универмага заполнился приглашенными и зеваками. К празднику Первомая готовили торжественное открытие нового торгового отдела. Представители Мосторга, важно шествуя клином, двинулись к ступеням эскалатора, а возглавлял процессию председатель, несущий на красной бархатной подушечке специальные ножницы. И вот он перерезал алую ленточку, и бурлящая толпа нетерпеливых покупателей бросилась осваивать новые торговые секции на четвертом этаже. Я стоял в толпе под длиннющим плакатом на красном кумаче:

Торговля — вот то звено в исторической цепи событий… за которое надо всеми силами ухватиться нам, пролетарской государственной власти, нам, руководящей коммунистической партии.

В. И. Ленин

Я пришел сюда в праздничный день, чтобы, затерявшись в толпе, в последний раз прокрутить в голове свой дерзкий план. Сегодня в кассах универмага должны были осесть немалые деньги. Я загодя навел справки о цумовской бухгалтерии и выяснил, что в госбанк выручку сдают только по рабочим дням. А 1 Мая — праздник, банк закрыт, значит, выручка будет париться в сейфе до завтрашнего утра всю ночь. Наметанным глазом я наблюдал, как шныряют в толпе покупателей юркие фигурки карманников. Среди них попадались и хорошо знакомые мне лица — Витька Лихой, Армен по кличке Арарат, Вася Рябой… Эти-то щипачи явно газетки регулярно почитывают, усмехнулся я про себя. Интеллигентный народец — они заранее вызнают, где и когда в городе большое событие с большим наплывом народа. Но и я не лыком шит, хоть газетки читаю редко и нерегулярно — удачной вам торговли, товарищи!

В тот же день, чуть за полночь, старенький грузовичок «АМО», фырча, проехал по тускло освещенной Петровке, обогнул здание ЦУМа и остановился на подъеме Пушечной улицы. Из крытого кузова выпрыгнула компания из четырех человек, один из которых тут же отделился от остальных и порысил к темнеющей стене универмага со стороны Неглинной. Все были обуты, несмотря на морозную еще мартовскую ночь, в легкие фетровые тапочки.

— По этажам двигаться крайне осторожно. Малейший шум — и охрана нас засветит, — давал я своим троим подельникам последние инструкции. — Мы с Электриком вдвоем работаем, ты, Леха, как и уговорено, следишь за коридором. А Шамиль будет стоять на стреме у главной лестницы — понятно? Работать начинаем с третьего этажа, с директорского кабинета, потом переходим на второй — в бухгалтерию. У всех есть часы?

Я глянул на свои швейцарские с фосфорной подсветкой, купленные три месяца назад здесь же, в ЦУМе.

— Так, сейчас ночная охрана должна уже закончить обход. Они где-то этаже на четвертом. Еще дадим им время спуститься на первый — и начинаем. Давай, электрик, готовь инструмент…

Я хотел отыскать для такого непростого дела своего казанского кореша Гвоздя, с которым мы два года назад вместе брали сейф на оборонном заводе, да, припомнив обстоятельства знакомства с Рогожкиным, решил не рисковать — шут его знает, может, и Гвоздь уже тоже энкавэдэшную гимнастерку носит под своим кожаным бушлатом… К тому же, внимательно изучив добытый через верных людей поэтажный инженерный план ЦУМа и выяснив, дто здание построено по американской технологии, не имеет кирпичной кладки, а целиком вылито из бетона, я решил, что Гвоздь с его альпинистскими крючками все равно для такой работы не подошел бы. В общем-то не было смысла самому все усложнять. К тому же я с удивлением заметил, что на плане из подвала к бухгалтерии был проложен отдельный электрокабель, что свидетельствовало только об одном: в бухгалтерии стоял некий специальный электроприбор, требующий автономного питания. Не веря ни в какие приметы, но внутренне надеясь на милость моего небесного покровителя, в чью честь я был крещен на Соловках, я решил взять с собой Юру Прошкина, молодого, но уже опытного в воровском ремесле специалиста, который отмотал пять лет за кражу и умудрился в лагере даже получить профессию электрика, что в данном случае оказалось чрезвычайно ценным его преимуществом. Кстати, и кликуха у него была подходящая — Электрик. Я ему заранее показал план ЦУМа, и Юра, едва глянув на пунктир, обозначающий кабель из подвала к бухгалтерии, сразу сообразил:

— Там не простой сейф… Этот провод явно тянется к сейфовому замку. А это значит, что в замке кроме обычного механического кода, который надо набирать вращением циферблата, стоит электромагнитная сигнализация… — Он сделал паузу. — Ты хоть представляешь, что это такое?

— Нет, — говорю честно, — но только понимаю, что эта система работает от электросети, а электричество у нас иногда отключают…

Юра только хмыкнул… Но по его хитрому взгляду я понял, что он уже придумал что-то заковыристое.

Всю операцию, я ко всему прочему подгадал на тот момент, когда со стороны Неглинной еще не убрали строительные леса с отремонтированного цумовского «небоскреба» и оставили сторожа-старичка с ружьем для охраны от уличных хулиганов. Этого сторожа мой татарчонок Шамиль и положил аккуратно под лесами, оглушив его деревянной колотушкой по затылку.

По лесам мы влезли на уровень третьего этажа, и там я, орудуя острым как бритва алмазом-стеклорезом, подаренным мне пару лет назад опытнейшим ленинградским форточником Мишей Седым, вырезал квадрат в новом, только что поставленном огромном окне. Через вырез в окне мы по очереди влезли внутрь и оказались, как и было запланировано, в длинном служебном коридоре.

Юра Электрик, оставив мне аккумулятор, сразу направился вниз по лестнице, в подвал, искать распределительную коробку подвода электропитания, чтобы в нужный момент вырубить свет в здании. Пока он отсутствовал, мы сидели тихо как мышки под окном, чтобы в случае опасности тут же выбраться наружу.

Минут через пятнадцать Электрик крадучись вернулся назад, весь радостный и довольный. Сверяясь с инженерным планом здания, он быстро нашел распределительную коробку и отключил сигнализацию прилавков и кабинетов. Теперь можно было заняться делом.

На стреме остался долговязый Лешка Толубеев по кличке Штык. Он не был ни домушником, ни щипачом — он был никем, и его всегда брали только для одного — стоять на стреме. На первый взгляд могло показаться, зачем ворам профессиональный стремщик, кажется, что крикнуть «Атас!» может любой подельник, почувствовав опасность. Но вот именно почувствовать эту опасность оказывается труднее всего. Штыка брали на дело все серьезные московские воры, и если иногда он вдруг отказывался, то, бывало, на такое дело никто не соглашался пойти. Воры верили чутью этого опытного атасника.

Третий, татарин Шамиль, был из фраеров. Нет, конечно, Шамиль был вор, но вор фраерский, показушный, любивший пустить пыль в глаза. Его я взял по старому знакомству — мне Шамиля в свое время рекомендовал его единоверец татарин Заки Зайдулла по кличке Мулла, который был знаменит тем, что почти всю свою жизнь просидел по тюрьмам и лагерям и считался признанным третейским судьей, разрешая споры и ссоры урок и предупреждая бессмысленное кровопролитие. Про Шамиля мне Мулла в маляве написал, что тот никогда не подведет и не сдаст, хотя и закидонов у парня всегда через край. Шамиль любил хорошо приодеться, разбирался во всех новинках последней моды, мог на глаз сразу определить, из какой ткани пошит этот пиджак, и отличал золото от латуни, а бриллиант от полированного стекла. Для этого я и взял его в ЦУМ — чтобы из кучи универмаговского барахла Шамиль смог выхватить только самые дорогие, самые ценные вещички.

Эти молодые пацаны знали, что я, именно я «брал Казань» — а этот мой подвиг прогремел на всю Волгу, докатившись до Москвы и даже до Ленинграда. Поэтому вся эта честная компания с превеликим удовольствием подвизалась со мной на дело. Со знаменитым вором этим пацанам не западло было даже вместе погореть и на нары сесть.

Играючи ломанув дверку в кабинет цумовского директора, я так же легко вскрыл директорский сейф, где в специальных коробочках и бархатных мешочках хранились самые дорогие цацки из золота и бриллиантов. Все драгоценности и деньги из сейфа мы с Электриком свалили в мешок и, выскользнув обратно в служебный коридор, тихо позвали пацанов:

— Все! Уходим!

Никто из моих молодых подельников не сказал ни слова против того, что я оставил без внимания развешенный по торговым залам дорогой товар. И Штык и Шамиль тихо, без звука, подчинились моему приказу и потопали за мной, понимая неписаный закон: вор должен знать меру, иначе это не вор, а хапуга. «Больше своего веса только муравей к себе в нору тащит, — шутили в таком случае опытные воры, — да и тот обосрется, пока доволочет».

А в бухгалтерии, куда мы вошли вдвоем с Электриком, нас ждал обещанный сюрприз. У дальней стены, рядом с обычными несгораемыми шкафами для документации, стоял, сверкая матовым окрасом, внушительный стальной монстр. От его задней стенки по плинтусу тянулся черный толстый провод, исчезая под деревянными шкафами, выстроившимися вдоль стены. Юра Электрик лег на пол, вполз под первый шкаф и удовлетворенно крякнул:

— Уходит в стену, как я и предполагал.

Он позвал Лешку Штыка и, тыча пальцем в план ЦУМа, стал ему объяснять, как добраться до подвала и как вырубить главный рубильник.

— На минуту — не больше, понял? — строго шептал Юрка. — Ровно через минуту врубай снова.

Я подивился его смекалке: среди ночи временное прекращение подачи электричества в универмаг могло остаться незамеченным для ночных сторожей, которые, даже если бы и не спали, отнеслись бы к короткому сбою как к досадному недоразумению и вряд ли стали бы вызывать наряд милиции.

Выждав минут десять после исчезновения Лешки, Электрик включил настольную лампу и стал ждать. И вот она потухла. Электрик положил принесенный фонарь на пол, направив луч на черный провод. В полутьме я увидел, как он выудил из-за пазухи короткую стамеску и молоток. Он приставил острое жало стамески к проводу и с силой ударил молотком по рукоятке. Он рванул отрубленный кончик провода — и в это мгновение настольная лампа вновь вспыхнула.

— Тихо? — спросил он, оборачивая ко мне вспотевшее лицо.

— Да. А что? — не понял я.

— А то, что я отрубил сигнализацию сейфа!

И тут только до меня дошло, что разрубить провод сигнализации можно было только при отключенном электропитании сразу во всем здании, когда система сигнализации не срабатывала на локальное повреждение проводов.

Теперь обесточенный замок можно было вскрывать обычным порядком, хотя это и требовало немалых усилий и времени. Это только в приключенческих романах знаменитые воры способны вскрывать сложные сейфы в считанные минуты. Настоящий медвежатник знает, что сейфовые замки никогда не сдаются без боя. Любой сейф требует осторожного и даже уважительного подхода. Знающие люди в таких случаях говорят, что сейф надо уметь «уговорить». Малейший сбой — пальцы дрогнули или с дыхания сбился, — и начинай все сначала. А ведь времени у вора всегда в обрез, силы и внимание на пределе. Поэтому работа медвежатника предполагает изнуряющую точность и концентрацию движений, что быстро высасывает запас энергии. Предупрежденный об этом загодя, мой подельник боялся не то что пошевелиться — дышать!

Спустя сорок минут сейф сдался нам на милость. Тяжелая массивная дверка плавно отошла, и мы с Электриком, обомлев, увидели высокие столбики банкнот, туго перетянутых бумажными банковскими бинтами в аккуратные пачки… Такой удачи даже я не ожидал.

На следующий день, с самого раннего утра, я отправился в Сандуновские бани. Перед отъездом из столицы решил в последний раз хорошо попариться в отдельном номере и смыть с себя грязь былого. Ведь у меня начиналась новая жизнь. И что меня ждало в Ленинграде, можно было только гадать. В Сандунах у меня работал знакомый пространщик Виктор Матвеевич, бывший театральный гример. Я у него частенько стригся и брился. Кроме того, он предлагал мне на выбор, когда требовалось, различных цветов и форм парики, накладные усы и бороды. На этот раз Виктору Матвеевичу с моей внешностью предстояло изрядно потрудиться…

Железнодорожный билет на Ленинград и новая ксивка на имя Владимира Георгиевича Постнова, видного товарища с коротко стриженными рыжеватыми волосами, такими же густыми рыжеватыми усами и бороденкой, уже лежала у меня в кармане.

И ощущение полной, ничем не ограниченной свободы переполняло мое сердце…

 

Глава 13

Егор Нестеренко стоял на платформе Московского вокзала и утюжил внимательным взглядом толпу пассажиров, вывалившихся из московского поезда.

— Извините, уважаемый, — обратился к нему кто-то сзади. — Как мне выйти к Невскому проспекту. Я в Ленинграде в первый раз…

— Идите прямо на выход. Там будет площадь, а от нее Невский сразу и увидите, — почти не поворачивая головы, ответил Нестеренко.

— Ты что, Егор, не узнаешь?

Тот резко обернулся и увидел перед собой невысокого прилично одетого рыжебородого мужчину с небольшим аккуратным чемоданчиком в руке, всем своим видом смахивающего на вольного художника откуда-нибудь с периферии, впервые вырвавшегося взглянуть на красоты и достопримечательности северной столицы.

— Ну, Егор Сергеевич, видно, сильно я изменился… — усмехнулся Медведь, и Нестеренко по широкой белозубой улыбке тут же узнал своего давнишнего друга по Соловецкому лагерю особого назначения Геру Медведева, с которым они не виделись четыре года.

— Так ты что же рыжий-то весь такой стал? — только и успел выговорить удивленно Егор, и они душевно обнялись.

Последний раз они виделись больше четырех лет назад, когда Медведь, забросив за плечо узел со своими скудными пожитками, в лагерной серой телогреечке и заломленной на затылок ушаночке махнул ему на прощание рукой и низко севшая в воду соловецкая баржа с освобождаемыми дернулась на волне и нехотя поплыла к материку.

Хотя у Медведя и был адресок на Васильевском острове да в кармане лежало письмишко от Нинели для будущей квартирной хозяйки, Егор зазвал Геру к себе домой.

Жил Нестеренко вблизи Невского, в переулке у Аничкова моста, в старом доме, который когда-то весь занимала семья его отца. Сели за накрытый стол, почаевничали, побалакали о том о сем. Больше рассказывал о себе Егор. Он успел за эти годы наверстать упущенное время, защитил кандидатскую диссертацию по экономике, как и мечтал еще на зоне, преподавал в педагогическом институте имени Герцена. Правда, пошутил, что работает в женской гимназии, так как институт этот до революции был женским педагогическим. И еще собирал материал для докторской, задуманной все там же, на Соловках.

Егор не стал пытать Медведя о его московском житье-бытье, только и спросил: мол, живешь прежним ремеслом? И, услышав утвердительный ответ, все, кажется, и так понял с полуслова.

Хоть Нестеренко и был сильно загружен в институте, они виделись почти через день, то вечерами прогуливаясь по Невскому, то сидя за чаепитием у Нестеренко дома.

* * *

— Ну и что думаешь дальше делать? Все сейфы ломать? Так ведь рано или поздно зашухаришься и снова сядешь. Дадут тебе десять, в лучшем случае выйдешь через восемь, а там опять сядешь! И уж четвертного не миновать! Неужели, Гера, не жалко тебе так жизнь профукивать? Это же как белка в колесе — бег без цели!

В эти минуты Егор так горячился, как будто они обсуждали его собственную судьбу.

— Но я другой жизни для себя, кроме воровской, не представляю, — степенно говорил Медведь. — А для вора жизнь что на воле, что на зоне — все едино. Да, на Соловках тяжко было, но ведь не подох, выжил. А вот есть такой молодой вор — татарин Мулла. Так он с пятнадцати лет по зонам живет. Выйдет на полгодика — и обратно в дом родной. Хоть и татарин, а среди урок в большом авторитете, как сейчас принято говорить. Он на зоне и прокурор, и судья, и адвокат. Он наведет порядок на любой зоне лучше, чем рота красноармейцев с «максимами».

— Так ведь было бы больше пользы для вас, воров, — возражал Егор, — если бы такой авторитетный, как ты говоришь, вор не за колючей проволокой в тьмутаракани сидел, а на воле был, ездил бы по стране да наводил этот самый порядок. Или взять тебя — я же помню, каким ты на Соловках был… Тоже все порядок старался установить. За это тебя, мальчишку двадцатидвухлетнего, даже старые урки уважали! Так если ты сам такой правильный вор, дай пример другим. Я тут интереснейшую книжку раздобыл… — Егор в возбуждении встал от стола, подошел к книжному стеллажу, поковырялся там и выудил из-за батареи стареньких потрепанных томов толстенный фолиант в коричневом переплете. — Это по-итальянски. История сицилийской мафии. Есть на юге Италии такая тайная организация. В начале нынешнего века мафия пустила корни и в Америке, ее туда привезли итальянские эмигранты. Вот, скажу тебе, Гера, идеальная модель организации.

— Они тоже воры? — заинтересовался Медведь.

— Не только. Не просто воры. То есть начинали-то все они как простые уличные карманники. Но это долгая история. Как-нибудь при более удобном случае я тебе про сицилийскую мафию много чего расскажу. Но поверь мне: в наших условиях мафия — это оптимальный вариант наведения порядка сначала в воровском мире, а потом, возможно, и в масштабах всей страны.

— А куда же ты денешь молодых красивых пацанов в синих милицейских фуражках? — усмехнулся Медведь.

— За ними дело не станет. В Сицилии местной мафии удалось подмять под себя полицию, городские власти, суды… Все, дорогой мой Гера, можно купить. Неподкупными чиновники бывают только тогда, когда их пытаются купить задешево. Купить можно кого угодно — хоть председателя Совнаркома. Была бы цена настоящая! Вот у нас сейчас что при Ягоде, что при Ежове, что при этом нынешнем товарище Берии людей ломают, надеясь таким образом что-то выжать из общества полезное. А людей не надо ломать, не надо расстреливать, не надо сажать в СЛОН. Их можно тихо купить — и тогда все будут делать то, что от них требуется…

— А несогласных? — серьезно спросил Медведь.

— Несогласных, вернее, отмороженных, конечно, надо устранять. Даже не потому, что они не согласны. А для того, чтобы они не мутили воду, не сбивали с панталыку других, более сговорчивых.

— Что ж, тактика неплохая, — поразмыслив, согласился Медведь. — Но ведь на это уйдут годы.

— Рим не сразу построили, — улыбнулся Нестеренко. — История сицилийской мафии насчитывает пять веков. Но… — поспешно добавил он, заметив, как Медведь закатил глаза. — В Североамериканских Соединенных Штатах итальянцы сколотили эффективную мафию за двадцать лег. И кстати, опробовать эту тактику в России следует прежде всего на вас, на ворах. Вы более или менее объединены — воровским законом, воровской идеей, назови это как хочешь. У вас есть признанные авторитетные лидеры — тот же Мулла, о котором ты мне тут говорил. И ты, я знаю, тоже в авторитете. Так начинайте действовать! Под лозунгом «Воры всего Советского Союза, объединяйтесь!» — Нестеренко засмеялся, но продолжал уже на полном серьезе: — У вас есть жесткий тюремный и лагерный закон, но нужно, чтобы эти законы работали и на свободе. Но этим законам не хватает гибкости… Вот смотри… Вору нельзя жениться! Глупость полная! Вор что же, католический священник или черный монах? Нельзя иметь свой дом, свое имущество — тоже полная чушь, какая-то коммунистическая утопия. Человек по своей биологической психологии не отличается от любого животного — ведь даже мышка роет себе норку, даже ворона строит себе гнездо. Нельзя ломать заложенного природой!

Потом они еще много раз говорили на эту тему. Но Медведь мотал на ус доводы Нестеренко, а сам делал по-своему. Хотя, надо сказать, мало-помалу убеждался в правоте этого ученого умника, мечтавшего сколотить русскую мафию…

Нинель приехала проведать Медведя, как и обещала, на майские. Была она свеженькая и аппетитная, как обычно, вот только глаза ее смотрели как-то тревожно и все бегали по сторонам. Георгий насторожился, хотя не мог понять произошедшей в ней перемены. Нинель переночевала, подарив ему, как всегда, долгие минуты сладостного наслаждения, разбудив своими страстными стонами и криками половину дома, и наутро торопливо укатила в Москву, сославшись на неотложные дела.

А потом он вдруг стал замечать по утрам около дома грузовик с надписью «ХЛЕБ» на серой стенке фургона. Рядом с домом находилась ночная булочная, и появление хлебного фургона под окнами не слишком удивило его сначала. Но сомнение заскреблось в душе опытного чуткого вора.

А в июне объявилась Катерина. В последние два месяца еще до отъезда в Ленинград между ними произошло некоторое охлаждение — то ли вследствие той ссоры под Новый год, из-за которой он загулял с Наиной, то ли оттого, что он так долго был погружен в свои проблемы с Рогожкиным. Словом, за эти несколько месяцев он ей черкнул всего одно письмецо, она сухо ответила. И все. А две недели назад вдруг прислала длинное послание, в котором писала, что мама внезапно скончалась от неизвестной скоротечной болезни, что осталась она в Москве совсем одна, и просила разрешения к нему приехать, добавив, что у нее для него есть важное сообщение.

Он сразу почему-то понял, о чем речь. И, странное дело, не огорчился, не обозлился, а, наоборот, сильно обрадовался такой новости.

На вокзал поехал задолго до прибытия поезда, все ходил по перрону с цветами, нервно курил. А когда увидал Катю с уже довольно заметным животом, бросился к ней, обнял, расцеловал.

— Который уже месяц?

— Пятый на исходе, — со счастливой улыбкой ответила Катя и прижалась к нему прямо при всем честном вокзальном народе. — В декабре, перед Новым годом зачали…

Приезд Кати и ее уже не столь отдаленные роды заставили Медведя крепко задуматься о своем будущем. Он по-прежнему продолжал заниматься своим привычным делом: выезжал «гастролировать» в Красное Село или в Комарове — шерстил местную зажиточную публику из состоятельных дачников из Ленсовета, новый советский директорат. Но делал это как-то без настроения, автоматически. После рождения сына, которого они с Катей назвали Макаром, решил провернуть что-то посерьезнее да понаваристее. Что называется, оторваться в честь новорожденного.

Но тут-то у него и случился облом.

Фаршманулся Медведь на пустяке, когда задумал, после долгой и тщательной подготовки, взять кассу Речфлота накануне выдачи очередной получки, после того как в сейф завезли несколько мешков с наличностью.

Работал в ту ноябрьскую морозную ночь тридцать девятого года он один, не взяв в помощь никого, даже стоять на стреме. И казалось бы, все предусмотрел заранее, а вот такого пустяка, как освещенное окно на третьем этаже в здании «Лентрансинжстроя» напротив, где в конструкторском бюро допоздна работал какой-то недобитый стахановец-чертежник, Медведь предусмотреть не смог. Зоркий инженеришка знал, что, сидя за своей чертежной доской, он взглядом упирается аккурат в окна бухгалтерии управления речного пароходства города, ну и заметил, что там среди ночи происходит что-то подозрительное. И сразу позвонил куда следует.

Взяли ничего не подозревавшего Медведя на выходе из здания — прямо у канализационного люка, которым он по привычке воспользовался для проникновения в подвал. Повезли в «следственную» на Гороховой, что рядом с управлением НКВД. Всю ночь его допрашивали, а под утро оформили. В камеру он вошел и, как полагается, со всеми с порога поздоровался, представился Володей Постновым. Ему не было смысла ломать из себя опытного урку, тем более он уже знал, что эта камера «крашеная» и в ней в основном сидели записные энкавэдэшные стукачи, и ему не имело смысла представляться своим настоящим именем.

— Слыхали, ты наш торговый флот кинул на десять тыщ, — не то спросил, не то сообщил кто-то из сокамерников. — Иль брешут все?

— Собаки брешут, птички На хвосте носят, а истина ровно посередине. Да только кто знает, где она, эта середина? — отшутился хмуро Медведь, складывая вещи на свободную шконку. — Были деньги под рукой… да только звон от них и остался. Все в Азовском банке заложено…

Ему сразу не понравился смахивающий на прижимистого кулачка крепкий мужик, засевший в этой камере паханом, но он решил занять выжидательную позицию в надежде получить позднее более полную информацию о своей камере.

— А ты, видать, из прикинутых… Полтавой нас кормишь, — наседал мужичок. — Чего стрематься-то, ясное дело, что покатишь от «семь восьмых». Червонцем пахнет, не меньше.

Смолчать — значит накликать беду, решил Медведь. А лишний хипиш ему был не нужен, особенно сейчас.

— Почему же червонец? — просто, но со знанием дела ответил Медведь. — Мне если и дадут десяточку, то пятак сразу и сбросят. Денежки-то все в целости и сохранности, а подельников у меня не было. Самое большее, моя фаршма лет на пяток и тянет, а то и три протрем… — Он сплюнул. — Тьфу, чтоб не сглазить!

— Да ты, видать, из блатняка, коли заливаешь о своем деле со знанием! — продолжал наезжать любознательный мужик.

— Из блатняка, не из блатняка, это прокурор скажет, — закруглил разговор с мужиком Медведь. — Да только я мир повидать успел.

— И сколько же у тебя, блатной, ходок? — все донимал расспросами пахан, видно, ему очень хотелось сразу же выяснить, с кем он имеет дело: с опытным медвежатником или с приблатненным фраерком, сдуру решившим взять серьезную кассу.

— Сколько было, все мои, — ответил Медведь и, сбросив на нары тюремную тужурку, просто выдохнул: — На, читай!

На груди у него еще со времен Соловков была набита Богородица с младенцем среди облаков, а из-за спины ее выглядывали лучи огромного православного креста с парящими над ним ангелами; на правом плече вышагивал большой лиловый медведь со связкой ключей в зубах, а под ключицей лучилась восьмиконечная воровская звезда.

Кто-то от удивления присвистнул, кто-то взялся считать «луковки» на спине, а кто-то вперился в связку ключей и со знанием дела и удивленно заметил:

— Во те на! Братва, так это ж медвежатник! Одних ключей не меньше двух десятков!

Конечно, Медведь наколками не хотел бравировать, но, подумав, решил все же своих регалий не скрывать: все равно ведь узнают; сидеть ему тут предстоит долго, заголяться пред любопытными зенками все равно придется.

Мужик, затеявший Медведю допрос, сразу как-то сник и замолк. А через пару дней на прогулке Георгий поговорил с ним, как говорят, «по душам, без дураков». И предложил тому оставаться паханом, но с условием: чтобы тот помог ему перебраться в другую хату.

— Я знаю, что ваша камера «крашеная», — сразу ляпнул Медведь, огорошив мужика. — Поэтому, если кто под меня будет здесь рыть… скажу прямо, без угроз, отвечать придется и тебе лично. Поэтому давай так: ты мне — я тебе… и разбежались. Ну, как расклад? Устраивает?

…На вскорости состоявшемся суде Медведь шел по своему нынешнему паспорту — как Владимир Георгиевич Постнов. Во всяком случае, опера, проводившие с ним допросы, почему-то не настаивали, чтобы он сообщил свое подлинное «фио». Может, в Ленинграде про московского медвежатника по кличке Медведь мало что слышали, а может, не признали во Владимире Постнове Георгия Медведева. А может, и не хотели по каким причинам признавать.

В зале суда среди многочисленных присутствующих сидела незаметно Катерина, с бледным, осунувшимся от долгих бессонных ночей, заплаканным лицом.

После объявления приговора — десять лет лагерей строгого режима — Медведь в последний раз бросил в ее сторону прощальный взгляд, прикрыл на секунду глаза, будто запечатлевая ее черты в своей памяти. С трудом он, уже через неделю после суда, накануне отправки по этапу, сумел сбросить Кате маляву, в которой просил у нее прощения, просил ждать его и растить Макарку. В конце приписал адрес Нестеренко и наказал обратиться к нему за помощью, назвавшись его, Геры Медведева, женой. И еще три словечка важных добавил: «Поищи под половиком». Там, в общей прихожей, под стоптанным старым ковриком одна половица была отодрана и под ней вырыта им собственноручно изрядная дыра, в которой он хранил свой неприкосновенный запас — царские золотые десятирублевые монеты да два бриллиантовых кольца, добытых еще в Москве в двадцать седьмом году, во время одной особо удачной ходки вместе со Славиком. Если с умом эти цацки толкнуть, можно было на вырученные деньги прожить целый год, а там уж и он сумеет ей что-то с зоны передать…

Перед тем как его вывели под конвоем из зала судебных заседаний, Медведь глянул на людей, и ему почудилось, что в толпе мелькнуло знакомое лицо мужика в энкавэдэшной форме. Волосы светлые, гладко зачесанные назад, глазки маленькие, черненькие… У него аж сердце захолонуло — никак Женька Калистратов! Но мозг упрямо отказывался верить в это. Наверное, почудилось, подумал Медведь и снова вонзил взгляд в толпу, чтобы получше рассмотреть светловолосого. Да два дюжих охранника уже тыкали кулаками в спину, подталкивая осужденного к двери.

Медведя отправили по этапу в старые знакомые места в Кемперраспредпункт, что под Кемью, где он уже в январе тридцатого ошивался. А там вписали «по рябой» в полосатые, и пошел он в особняк.

Во время войны пришлось Медведю не сладко, хоть и ходил он в авторитетах, потому что, оказавшись в лагере, уже не стал таиться и раскрылся перед урками, кто он есть на самом деле. Весть о том, что в Кемь доставлен знаменитый московский медвежатник, тут же облетела зону и по воровскому телеграфу была разнесена во все концы бескрайнего лагерного архипелага. На работы Медведь не выходил, поэтому его частенько крутили через матрас, регулярно через неделю сажая в ШИЗО, но он не сдавался, стойко держал воровскую масть. В конец лета сорок первого несколько раз по лагерю прокатывалось известие, что всех блатных скоро заберут в штрафной батальон и перебросят на передовую. Но всякий раз выходило так, что с переброской запаздывали, а в это время наши оставляли то Харьков, то Смоленск, то Псков. А потом его с самыми упрямыми отрицалами отправили на Северный Урал, на страшную зону, где лютовал начальничек Тимофей Беспалый, сам из бывших урок, зверь в человечьем облике, мечтавший перековать воров своими собственными изуверскими методами. Одна радость для Медведя была там — он встретился наконец лично и сильно закорешился со знаменитым Муллой, который тянул на зоне у Беспалого двадцатипятилетний срок.

Но лагерные испытания, о которых Медведь впоследствии не любил вспоминать, только закаляли его душу. Единственно, о чем он тогда жалел, так это о том, что совсем потерял связь с внешним миром, с милой его женой Катериной, с другом своим Егором Нестеренко, а больше всего печалился о невозможности увидеть сына Макарку, потрогать его атласные ручонки, услышать его цыплячье гульканье. На зоне известно стало зэкам что-то о блокаде Ленинграда, и о Дороге жизни, проложенной по замерзшему Ладожскому озеру, и о том, что на пустых улицах оголодавшие собирают трупы, а дома едят человечину… Но все это были какие-то невнятные слухи, пересказы с чужих слов, потому как во время войны отказывала даже надежная воровская почта.

Нет ничего хуже неведения, оно изнуряет и изматывает душу, с годами съедая память, высасывая, выгладывая досуха воспоминания даже о самых светлых днях жизни, оставляя немую пустоту тупого равнодушия. Жизнь тает во мраке беспамятства, и кажется, что все это было так давно — так давно, что и не стоит об этом помнить.