Глава 14

28 сентября

10:10

Варяг прикрыл усталые глаза, помассировал веки кончиками пальцев и посмотрел на старенький будильник «Слава» на колченогой тумбочке около кушетки: десять минут одиннадцатого. Как же медленно тянется время! И тут противно заголосил квартирный телефон. Владислав спокойно дождался, когда после второго звонка аппарат умолк, и потом после нового сигнала снял трубку.

В трубке послышался долгожданный голос Сержанта. Не дожидаясь доклада, Варяг встретил Юрьева вопросом:

— Степа, ты в Кусково направил людей?

— Обижаешь, начальник! — с притворной досадой отрезал Сержант. — Ребята Чижевского там порядок навели по полной…

— Они обыскали убитых? — нетерпеливо спросил Владислав.

— Опять обижаешь. Первое, что сделали, обшмонали их с ног до головы. Но на тех двух пацанах документов при себе никаких не обнаружено.

— Что с Семеном Павловичем?

— Да Семеном Палычем уже люди Закира занимаются… — Степан сделал многозначительное ударение на слове «занимаются», давая понять Варягу, что Закир Большой выполнил просьбу смотрящего и все хлопоты с похоронами дяди Семы взял на себя.

— Хорошо, Степа, давай ближе к делу… Что с третьим? Как идут поиски?

— Мне удалось кое-что узнать, — устало докладывал Степан. — Хорошо, зрение вчера не подвело. Я ведь номер той «газелыси» запомнил. В общем, сегодня удалось установить владельца… Не знаю, который из трех: тот ли, что сбежал, или один из этих двух, которых я там завалил.

— Неужели фургон приписан к автобазе какой-то телефонной компании? — Варяг вспомнил вчерашний короткий рассказ Сержанта: он говорил, что на борту у «Газели» была надпись «Московская телефонная сеть» или что-то в таком духе.

— Хрен-то! Это все липа, Влад! Списанная «Газель», которая якобы работала на одну из коммерческих телефонных компаний, в настоящее время находится в частном владении гражданина Сухарева Александра Дмитриевича. Навел я справки про этого Сухарева — за что отдельное спасибо бойцам Чижевского. Так вот, Сухарев — бывший боец внутренних войск. Сейчас частный предприниматель, на своей «газельке» занимается грузоперевозками… Установили его домашний адрес. Прописан по улице Шаболовка, дом номер… ну и так далее… все известно. Представляешь? Был я там, порасспрашивал соседей под видом следователя по особо важным… Народ наш очень разговорчивым становится при виде красненькой книжечки… Так вот, по словам его соседки снизу, вчера ночевать гражданин Сухарев не приходил. И «газельку» его, которая, по ее же словам, часто стоит во дворе около дома, тоже ни вчера, ни сегодня утром никто не видел. Правда, пока не ясно, то ли этот Сухарев — один из тех двоих, кого я вчера в коридорчике там завалил, и тогда нет ничего удивительного, что он не ночевал дома, то ли это тот самый долговязый, которого я ранил в руку и который чемодан бросил. Судя по описаниям соседки, вроде он, долговязый. А коли так — то он-то уж точно жив. А коли жив, значит, будем искать… Это пока все.

— Ладно, Степан, молодец, действуй. Теперь только на тебя одна надежда!

— Теперь одна надежда на то, что в Кускове действовали московские домушники, а не какие-нибудь гастролеры из солнечного Магадана! — буркнул Сержант. — Если, не дай бог, гастролеры, хрен мы их возьмем!

Положив трубку, Варяг усмехнулся. Гастролеры… Степан будто ему через плечо заглядывал в рукопись дяди Семы.

Слов «завязал» или «отошел от дел» у настоящего вора не существует. Но Георгий Медведев и не собирался ни с чем завязывать — не в его правилах было ставить осла в стойло. Не помышлял он об этом, когда в августе пятьдесят третьего откинулся с зоны, просидев по разным лагерям ровно тринадцать лет, потому как к той десяточке, что дали ему в Ленинграде за кассу Речфлота, в колонии накинули еще пятерик да по амнистии Лаврентия Палыча Берии скостили два годика — вот и получилась чертова дюжина.

Весной пятьдесят третьего, уже когда вышел указ об амнистии, Медведя перевели в Тобольский централ — настоящую кузницу воровской элиты. В своей последней ходке Медведь повстречался со многими знакомцами, кого знал и на воле, и по лагерям. Вообще, в год амнистии в Тобольском централе урожай на законников был богатый. Можно сказать, собрался воровской высший свет. Здесь обретались Кирза из Новосибирска и Гром из Кемерово, Саша Уральский. Были люди со Ставрополья и Кубани, из Грузии и Армении. Но особенно запало ему в душу знакомство с сибирскими ворами. Задушевные разговоры с ними снова навели его на мысль о пользе крепкой сплоченной организации по типу той, о которой толковал Егор Нестеренко, — о крепкой «всесоюзной воровской артели», чтобы можно было держать в узде отпетых и внести порядок в нестройные уркаганские ряды. Не раз сталкиваясь на зоне с коварством и подлостью осоветившихся, или, как принято было говорить, ссучившихся, воров, Медведь внутренне принимал правоту Егора, в нем крепло убеждение, что пришло время серьезного разговора, пришла пора провести в среде российских воров серьезный шмон, большую чистку: кого на место поставить, кому указать на несоответствие, кого наказать по заслугам, а кого-то поддержать и оценить по достоинству. Смутно, в наметках, эта мысль у Медведя появилась еще до войны, продолжая все эти тринадцать лет заключения точить его душу. А перед скорым выходом на волю вновь всколыхнулись воспоминания о Егоре, об их долгих беседах в тихой ленинградской квартире да во время долгих прогулок по вечернему городу.

Администрация Тобольского централа, наслышанная о похождениях и подвигах Медведя, долго присматриваться к нему не стала: буквально через два дня после его прибытия загремел новоприбывший вор в карцер на десять суток за неподчинение начальнику отряда (а вернее, за непокорный взгляд, косо брошенный в его сторону). Подобная процедура здесь была не внове, а повод для наказания мог быть легко высосан из пальца. Но на этот раз дежурный по карцеру, имея негласное разрешение начальства, намеренно и весьма существенно превысил штрафную дозу: здоровенный мордатый вертухай, которому до коликов в животе не понравился новый вор, решил проучить этого степенного, уверенного в себе, гордого зэка, ведущего себя так, будто он здесь главный, а охрана не более чем его прислуга.

По истечении десяти суток Медведь потребовал воли, но на его сдержанное: «А ну, начальник, открывай калитку, пора сматывать удочки!» — вертухай ничего не ответил, а лишь ухмыльнулся и продержал вора в голоде и холоде на одном хлебе и воде, в нечеловеческих условиях еще неделю.

Когда Медведя стали выводить из карцера, он не скрывал своего возмущения произволом, а потому тут же был определен на новые, еще более суровые испытания карцером. И так в общей сложности продолжалось несколько раз, пока непрерывный карцерный срок Медведя не перевалил за сто двадцать дней — абсолютный рекорд, о котором долго помнили потом заключенные централа, удивляясь, как этот невзрачный с виду, сухощавый, неброский, тщедушный человек мог выдержать все муки, лишения, пытки, издевательства, сохранив себя, свой человеческий облик, достоинство.

Тобольский централ, имевший на своем веку огромный опыт содержания заключенных, славившийся особенно жестоким режимом содержания, умевший сломить волю любого непокорного, на сей раз не смог противопоставить ничего упорству одного человека. Медведь вернулся в общую камеру. Его авторитет в глазах зэков вырос невероятно, а администрация централа, находясь в крайнем раздражении, стала изощренно свирепствовать: запрещался громкий разговор, лежать разрешалось только после отбоя, ночью и по несколько раз в день вертухаи врывались в камеры и учиняли тотальный шмон. Охранники постоянно менялись в коридорах и на этажах, затрудняя таким образом любые контакты с блатарями. Борьба велась и с воровской почтой — единственным каналом связи между заключенными. В карцер стали бросать за самые ничтожные провинности: за накорябанную ногтем надпись на кирпичной стене, за выкрик в окно или шепоток во время прогулки.

Однако такие в общем-то ничтожные невзгоды тюрзака Медведя не задевали. Наоборот, он стал замечать, что они лишь сплачивают зэков между собой. Так, у Медведя в этих условиях появились новые верные товарищи, настоящие крепкие воры, на которых он всегда мог положиться. Конечно, если бы тогда он не встретил столько надежных людей среди законников-сибиряков, он бы, конечно, все равно пошел бы своим путем, которым вела его воровская судьба, да только был бы этот путь куда извилистее и длиннее.

Сблизился он за эти годы и с московскими ворами, среди которых были такие серьезные люди, как Захар, не устававший восхвалять свою родную Марьину Рощу — колыбель чести, мужества и справедливости, Михалыч с Арбата, не раз выручавший Медведя в дальнейшем. А еще Тимофей Веревка, Башмак, Бабай, Горбатый — всех и не перечислишь…

Хотя по выходе определили освободившемуся гражданину Медведеву города проживания за восточным склоном Урала, настрого запретив появляться в сорока городах европейской части Союза, он, понятное дело, запретом тут же пренебрег. Пересидев пару месяцев в крохотном поселке Малоуралец, втихаря отправился окольным путем в северную столицу, где его с радостью приняли и дали кров верные люди. А еще через несколько дней он с корабля на бал, как говорится, попал на большой воровской сходняк, на котором должны были решаться важные вопросы, накопившиеся у ленинградских воров.

Уважаемые люди собрались в полуразрушенном здании разбомбленной во время блокады и до сих пор не восстановленной аптеки, оставив шестерок и подручных на шухере снаружи. В центре комнатушки из ящиков был наспех сооружен импровизированный стол. — Сидели вокруг кто на чем: кому достался колченогий стул, кому табуреты, принесенные из разоренных квартир, кто примостился на ящике из-под водки, а кто просто так присел на корточках. Как обычно, разговор о наболевшем не начинали, прежде чем предварительно не выпили для бодрости по одной-две рюмке и хорошо не закусили. За столом сидели питерские и ленинградские воры в законе. Именно так: питерские и ленинградские, потому как питерскими считались те, кто успел летом сорок первого смотаться вовремя из города, а те, кто здесь провел, голодая, всю блокаду — а их осталось достаточно мало, — считались ленинградскими. Они сидели отдельно.

— Вот что, люди, мы попросили вас здесь собраться, чтобы дельно потолковать о том, как жить теперь, при новой жизни, — взял при общем молчании слово один из ленинградских воров. — Есть и еще вопрос, довольно щекотливый… — начал говоривший и остановился, подбирая правильные слова, ибо в воровской среде необдуманно сказанное слово могло обернуться для говоруна серьезными неприятностями, а порой и пером под сердце.

— А ты вываливай! — бросил кто-то, видя, что вор слегка замялся. — Мы, чай, не девочки, от щекотки не заверещим!

Воры заулыбались. Послышались подбадривающие голоса.

— Давай! Вали! Выкладывай!

— Тут такое дело, люди, все мы здесь в основном питерские. Многие здесь родились и выросли… — Вор опять остановился.

— Да ты резину не тяни, не на партийном собрании, чай, — помог своему один из ленинградцев.

— Хорошо! В общем, братва, надо что-то делать с ширмачами да форточниками, из молодых да ранних, кто хапает последнее у переживших блокаду и лагеря людей. Я знаю тройку таких шакалов, которые еще во время блокады крали у стариков продкарточки, да и теперь шакалят, не имея ни чести, ни совести, отнимают порой даже последнюю, как говорится, рубаху. С такими крысами нужно разбираться.

Воры сидели понурив головы. Нет, не из-за того, что они сами были к этому причастны, а из-за того, что многие знали тех, о ком сейчас им толкует этот старый блокадник, но закрывали глаза на их подлые дела.

— Есть же у нас воровская совесть, — тихо закончил свою речь ленинградец. — Надо что-то делать. Вот мы и обратились к вам, к сходу.

Все молчали, никто не хотел высказаться по этому поводу первым, так как вопрос был очень серьезный. Все же никогда еще воры не наказывали своих же за… воровство.

— Рвать этих гнид надо! — тихо, но чтобы слышали все, нарушил гробовое молчание Медведь.

Многие обернулись в его сторону.

— Таких надо рвать беспощадно. Я на таких гнид по зонам сибирским насмотрелся! — жестко говорил Георгий. — Всех, кто бомбит «по легкой», урыть. А остальных отрихтовать как следует, чтоб неповадно было.

— Это кто еще такой? — пронеслось тихо среди собравшихся. Кое-кто уточнил для себя расклад и масть говорившего.

После минутной паузы неловкую тишину нарушил вор по кличке Цыган. Кашлянув, он сказал:

— А что, Медведь прав. Цацкаться с этими крысами нечего, они ведь голодуху с блокадниками не проживали, не прорубают, как и что кому досталось. Последнее тащат у ленинградцев, хапуги. Они же хрен на блюде, а не люди! Свернуть им шею — меньше вони…

— Так это что ж, мы за мусоров будем работу делать, пахать за них, порядки наводить? — возмутился Кока Васильевский — Я — пас! Мне нет нужды строить из себя праведника. Я — вор, а не ментяра!

Тут заговорили почти все разом, высказывая каждый свое мнение, но потом немного успокоились и кто-то предложил:

— А вот пусть Медведь, коли он такой умный, всем этим и займется. Он рвать шакалов предложил — пусть он их и порвет! А мы поглядим…

— Что ж, люди… — Георгий даже встал со своего стула. — Я от своих слов не привык отказываться. И если есть такое предложение, то прятаться за спины я не буду. Но есть одно «но»! Я же только недавно откинулся… Гол как сокол, и так жрать хочется, что и переспать негде… — Он усмехнулся. — А если без шуток, то не сам же я буду этих шакалов на перо сажать…

— Не боись, Медведь, денег с общака тебе скинем: сколько надо, столько и будет, — размеренно выговаривая каждое слово, отчеканил старый питерский вор Путята Стриженый. — И людей тебе подберем половчее. Я сам парочку ушлых подкину, им все равно деваться некуда — подрасстрельные.

— На это дело и я своих ребят дам, — подал голос кто-то сбоку. — Пусть опыта наберутся.

На том и порешили.

Конечно, удержать в тайне решение воровского схода было практически невозможно. Кто-то все равно в глубине души выступал против самосуда над ворами, кто-то мог проболтаться и просто так: ни вашим — ни нашим.

Мелкая шантрапа карманников резко ломанулась из города. Уходили даже те, кто не чувствовал за собой никакой вины. Но гопники и более мощные банды налетчиков и не подумывали драпать: они были неплохо организованы и вооружены и не собирались принимать решение воровского схода всерьез, потому как давно отвыкли считаться с ним. Война поломала многие понятия, разделив воровскую среду на группы, мало отличающиеся между собой, а именно: на воров, на автоматчиков, на ссученных и шакалов. Автоматчиков не любили и на фронте, и на зоне, называя их фашистами, ибо они на фронте считали западло идти в бой по команде комиссаров и воевать, как полагается. На зоне за такое били по ушам, лишая воровского титула, но, бывало, порой и отпускали с миром. Многие из ссученных прошли фронт, хоть и не всегда участвуя в боях, а служа в обозе или греясь самострелами при лазарете.

Вот против таких ленинградских воров и начинал свою войну с беспределом Медведь. Одним из них и был самый известный в городе ссученный вор со странной кличкой Катя.

* * *

Когда Медведь шагнул в неприкрытую дверь хибары на Петроградской стороне, он сразу понял, что его ждали. За столом одиноко восседал Катя. Неблагозвучную кликуху эту он получил довольно давно и означала она вовсе не бабье имя, а государственные облигации, которые так и называли в народе «кальками» со времен Екатерины Второй, впервые введшей в России эти бумажки в обращение. Перед ним на столе стояли два граненых стакана, бутыль мутноватого самогона да нехитрая закусь: полбуханки черного хлеба и штуки три чищеных луковиц. Рядышком лежал новенький, будто только что с завода, автомат ППШ, и не с барабанным, а с облегченным коробчатым магазином.

— Ну, присаживайся, раз пришел, потолкуем, — просипел Катя, с трудом сдерживая клокочущую внутри него злобную обиду. — Ты, как я понимаю, Медведь! Что ж, слыхал о тебе…

Он разлил самогон по стаканам. Не предлагая гостю, опрокинул резко свой в глотку и, занюхав ржаной коркой, с хрустом впился зубами в головку лука. Медведь молча выпил свой стакан.

— Так с чем пришел? — спросил с напускным равнодушием Катя.

— Слышал я, что прикрываешь ты многих шакалов, — спокойно начал Медведь, пристально глядя на Катю. — Шайку самых отъявленных собрал под свое крыло. Не брезгуешь ничем. А был ведь когда-то неплохим вором.

— Ну уж это не твоего ума дело, — огрызнулся Катя. — Много ты понимаешь в наших питерских делах! Ты ж московский, гастролер! А туда же, в прокуроры записался! У тебя ж самого роба засранная! Так что не хрена на меня пенять!

— Не скажи! Я по воровскому закону живу, — желая указать ссученному его место, спокойно сказал Медведь, не вдаваясь в подробности, ибо не пристало вору выяснять отношения со ссученным. И тем не менее он решил не перегибать палку: сюда он пришел пока лишь договориться с Катей, а не воевать.

— Где же это записан такой закон, который вора на вора натравливает? — с ехидцей в голосе бросил Катя и снова вгрызся в луковицу, свирепо зачавкав. — Коли так, то у меня на этот счет свой закон имеется: кто сильнее — тот и прав.

Под наглым взглядом ссученного Медведь побагровел от гнева. Катя явно намекал на то, что Медведь был ростом на голову ниже и явно похлипчее хрумкающего луковкой здоровяка.

— А не звериный ли у тебя закон, Катя?

— Какой есть, тем и живу! — отрезал вор, насупившись. — В общем, выкладывай, зачем пожаловал, и мотай отсюда подобру-поздорову. Мне не с руки тут с тобой посольства разводить…

В этот момент за стенкой послышался какой-то шум и в комнату быстро ввалились трое бандюков, сжимающих в руках трофейные немецкие автоматы «шмайсеры». Медведь косо глянул на них, угадав в хмурых лицах тупую ненависть и уверенность в последующих своих действиях. «Эти готовы на все. И свою шкуру задешево не отдадут, — подумал Георгий. — Им терять нечего».

— Что ж, — помедлив, проговорил Медведь, пропуская угрозу мимо ушей и исподлобья в упор глядя на развалившегося на стуле самодовольного Катю. — Твои ребята в прошлом месяце налет совершили, троих стариков охранников порезали… Склад «Пищепрома» взяли, а там продукты были для городских детских домов…

— Я не МОПР и не Красный Крест, — снова огрызнулся Катя. — Ты что ж предлагаешь, мне на венок им скинуться?

— Ну да не это главное… — не обратив внимания на грубость, продолжал Медведь. — Главное, ты весь Питер поставил на уши, Катя. Мочишь всех без разбору — и стариков, и детей, и женщин. Безоружных и безответных. Вот в чем проблема…

Медведь говорил спокойно, не повышая голоса. Катя молчал, слушал.

— У тебя на хвосте уже тонна мусоров. Те тоже, суки, стреляют без разбора всех, кто под руку попадется… В общем, Катя, развязал ты кровавую бойню в городе, вот что я тебе скажу. Сход предлагает тебе сбросить отходные и мотать из Питера под афишей. СССР — страна большая, места тебе и твоей братве везде хватит. Но не здесь.

— А коли я не соглашусь? — усмехнулся Катя. — Что тогда — товарищам мусорам сдадите? Или нас, как щипачей вокзальных и рыночных, порвете?

Один из стоящих у дверей автоматчиков направил ствол в лицо Медведю и картинно передернул затвор, с ненавистью сжав рукоятку автомата.

— Спокойно, Прохор! — скомандовал Катя, не шевельнувшись и даже не повернув головы к своим гладиаторам. Он все так же зло смотрел на Медведя.

— Не мне тебя учить. Ты все знаешь сам, — продолжил тот, будто не обратив никакого внимания на то, что нервный «шакаленок» мог его сейчас запросто шлепнуть. — Решение схода окончательное и обжалованию не подлежит!

Георгий встал из-за стола и, не прощаясь, пошел к выходу.

— Не жди санкций! — бросил он по ходу. — Вот мой тебе совет!

Он уже почти вышел за порог и вдруг каким-то внутренним чутьем понял, что сейчас произойдет. С разворотом пригибаясь, Медведь отпрыгнул вбок, за спасительную стену, и тут же длинная автоматная очередь с треском прошила коридор и дерматин входной двери. Присев у входа в чулан, Медведь успел выдернуть свой «тэтэшник» и, не высовываясь, сделал наугад два сквозных выстрела по коридору. Потом в два прыжка оказался в конце коридора, выбил нотой входную дверь и вырвался на воздух, тут же метнувшись влево.

— Гаси его! — услышал он за спиной хриплый истошный крик Кати. — Сучара не должен уйти!

По коридору с топотом, веером стреляя на ходу, ко входной двери неслись мордовороты Кати. Они ошалели от упущенной возможности завалить Медведя, и теперь старались достать его беспорядочной стрельбой. И вдруг с улицы, разбивая в щепы косяк входной двери, ударил крупнокалиберный станковый пулемет, разорвав в клочья выскочившего за Медведем пацана. В следующую секунду пулеметная очередь насквозь прорезала дощатую стену пристроенного коридорчика, точно острый нож раскромсав его на куски.

Все кончилось в считаные секунды. Георгий прислушался к внезапно наступившей тишине, и в сопровождении своих помощников, выделенных на эту операцию ленинградским сходом воров, вошел в заполыхавший дом. Окровавленное, бездыханное тело Кати валялось, скрючившись, на полу в коридоре. Рядом темнели трупы двух других его корешей, получивших изрядную дозу свинца, так и не успевших понять, что же произошло.

— Видно, заранее почувствовал Катя, что так просто я от него не отстану… Но понадеялся на своих головорезов напрасно, — тихо проговорил Георгий. — Вот теперь и определились, кто из нас сильнее и кто прав…

После ряда суровых разборок авторитет Медведя вырос как на дрожжах. Теперь о Гере Медведеве пошла весть не только по воровским малинам, но и по всем зонам. И не просто как об умелом, удачливом медвежатнике, но как о твердом, крутом вершителе воровской воли, воровского закона, безжалостно выкорчевывающем всех, кто этот закон не чтит. Из лагерей ему прилетело немало ободряющих маляв с поддержкой. Многие авторитетные воры разделяли его позиции. Получил он письмецо и от авторитетного вора Заки Зайдуллы по прозвищу Мулла, который целиком и полностью поддержал войну Медведя против беспредельщиков и обещал на всех заполярных зонах поддержать его масть.

Очухавшись маленько после столь стремительного возвращения в воровской круг Ленинграда, Медведь решил заняться делом, о котором в последние перед освобождением месяцы думал неотступно и о котором так много рассуждал вместе с Егором Нестеренко.

Но именно тут неожиданно вышел полный облом: по прежнему адресу найти Егора не удалось. И о его судьбе долго узнать ничего не удавалось. Медведь уж было совсем отчаялся найти Егора живым, как вдруг обнаружился один старый общий знакомец, который сообщил, что Нестеренко уже два года как переехал жить и работать в Москву. Что ж, решил Медведь, значит, есть Бог на свете. Видно, судьба ему опять вернуться в столицу. Там он скорее найдет и Катерину, и сына своего Макарку, которого в последний раз видел годовалым — теперь уж, должно быть, совсем взрослый пацан стал, четырнадцать годков как-никак, можно сказать, мужик уже…

И в декабре пятьдесят третьего года Медведь вернулся в Москву.

 

Глава 15

Выйдя из здания Ленинградского вокзала и вдохнув морозного московского воздуха, я заметил на привокзальной площади маленькую будочку с надписью «Справка». Эти будочки появились в Москве вскоре после войны, и я таких не видал никогда — может, потому она сразу и бросилась в глаза. Я, конечно, сильно сомневался, что эта «Справка» поможет мне в поисках недавнего переселенца Егора Сергеевича Нестеренко и моих родных Катю с сыном Макаркой. Но тем не менее решил проверить нововведение советских властей.

— Можно у вас взять справочку? — обратился я к симпатичной девушке в окошечке.

— Да, пожалуйста! — ответила она, мило улыбнувшись мне, как старому знакомому. И через пять минут выдала бумажечку с адресом и телефоном, чем поразила меня необыкновенно. Информация, правда, имелась только о Егоре Сергеевиче Нестеренко: он, оказывается, работал доцентом на кафедре экономики в Московском университете. Сведений же о Екатерине Ивановне Провоторовой в Мосгорсправке не оказалось. Что меня несколько и огорчило, и сильно обеспокоило. Ну ладно, думаю, встречусь с Нестеренко — может, от него что узнаю.

С Егором я лицом к лицу столкнулся прямо у ворот университетского здания на Моховой, когда тот торопливо направлялся к метро.

— Здравствуйте, Егор Сергеич! — просто обратился я к высокому сухощавому мужчине в пышной лисьей шапке.

Услыхав оклик, Нестеренко повернулся ко мне и сразу же радушно бросился меня обнимать.

— Гера… Ты?! — воскликнул он с таким облегчением, будто сбросил с плеч тяжелую ношу. — Ну вот ты и вернулся! Теперь мы можем продолжить с тобой наши беседы, — добавил он так, словно мы расстались только неделю назад и словно не было этих долгих тринадцати лет.

Мы сидели в небольшом кабинете просторной профессорской квартиры в старом доме на улице Семашко, сплошь заставленном книжными полками, и то радостно, то печально вспоминали довоенную жизнь… Пили водку и закусывали закупленной тут же по соседству в гастрономе докторской колбасой, нарезая ее толстыми ломтями. Я сначала предложил заехать и отметить встречу где-нибудь в хорошем ресторане, но Нестеренко отказался, сказав, что в его «конуре» это будет уютнее. Он оказался прав: тут и впрямь было уютно и покойно. В какой-то момент Егор, помолчав, очень серьезно спросил меня:

— Скажи, Георгий, ты получал мои письма? Я ведь накануне войны отослал тебе на зону… около двух десятков. Ты получил?

— Нет, Егор! — напрягся я. — Ни одного. Ни от тебя, ни от кого другого. Видно, не сработала лагерная почта, боюсь, пошли все твои письма в лучшем случае на самокрутки, а скорее всего, в лапы к операм. Я ведь и сам писал тебе окольными путями, но, вижу, и ты ничего не получал.

Егор кивнул и, мрачно глядя исподлобья, добавил:

— Я ведь, Гера, решил, что тебя уже нет в живых. Потому и перестал писать.

Мы помолчали. После долгой паузы Нестеренко, глядя мне прямо в глаза, сурово спросил:

— Значит, не знаешь ничего?

Меня резанули его слова, и я молча, насупившись, приготовился узнать то, что могло быть для меня самым страшным. Но Нестеренко тянул, видно не решаясь сказать мне все напрямую:

— Я сообщал тебе, что в Москву перебираюсь, что меня пригласили в МГУ читать курс лекций на факультете. Если бы тогда не согласился, как знать, может, уже и не было бы меня в живых — многие наши университетские в блокаду полегли. Такие люди, светила науки, умницы, ученые мирового масштаба. По милости товарища Жданова были забыты и брошены на голодную смерть. Хотя, конечно, война…

В кабинете вновь повисло тягостное молчание. Я чуял, что Нестеренко тяжело и мучительно готовится выложить мне самую главную новость.

Мы закурили. Егор как-то отрывочно продолжал рассказывать, как бедствовал во время войны. Как ему приходилось жечь самые толстые книги, чтобы топить буржуйку. Жалко теперь тех редких книг… Ну да…

Выпили еще. Немного помолчали…

— А я, знаешь, верил, что мы свидимся, — вдруг окрепшим твердым голосом произнес Нестеренко. Не говоря больше ни слова, он встал, подошел к книжной полке и достал с полки перетянутый резинкой пакет. — Это тебе, — только и сказал Егор и вышел из кабинета.

Я осторожно распечатал пакет — и сразу узнал почерк Кати. Сверху стояла дата: 23 ноября 1940 года.

Я стал читать, внутренне сжавшись от недоброго предчувствия:

«Любимый! Гера! Ко мне вчера приходили с обыском. Офицер госбезопасности или милиции — я не поняла. Судя по его вопросам, он тебя хорошо знает. Его фамилия Калистратов. Звать Евгением Сысоевичем. Очень плохо о тебе отзывался, называл врагом народа. Во время обыска перевернули всю квартиру, хозяйка была очень недовольна. Вскрыли пол у входа, нашли какой-то тайник. Что-то оттуда взяли. У меня, Гера, предчувствие, что это не последняя наша встреча с Калистратовым. Поэтому я тебе и пишу это письмо. Егор пообещал нам с Макаркой помочь побыстрее из Ленинграда выехать обратно в Москву. Но только с билетами сейчас очень трудно. Я боюсь ареста.

Целую тебя крепко. Люблю. Мы с Макаркой будем ждать тебя, когда бы ты ни вернулся. Будь счастлив.

Твоя Катенька».

Ниже была приписка, уже сделанная карандашом.

«Если ты сейчас читаешь это письмо, значит, меня уже больше нет на этом свете. Так мы договорились с Егором: когда тебя выпустят из тюрьмы и мы с тобой встретимся, Егор это письмо мне вернет».

Мне стало тяжело дышать. Я сжал кулаки и с силой зажмурился, словно боясь дать слезам пролиться на этот клочок бумаги, на эти последние слова самого родного, самого близкого мне человека. Чудно: но я уже давно забыл, что такое слезы. Я, пожалуй, не плакал со времен голодного вологодского детства.

— Сволочи! — только и смог я выговорить, чувствуя, как удушающий ком подступил к самому горлу и как слезы неумолимо заволакивают глаза и весь мир вокруг.

В комнату тихо вошел Нестеренко, присел рядом и обнял меня за плечи.

— Катя погибла в сорок первом. Ее с Макаркой взяли через два месяца после твоего осуждения. Некий Евгений Калистратов из «большого дома» руководил. Посадили их с малышом в «Кресты». А потом ей дали срок за недоносительство. Пять лет. Но в лагерь переправить не успели — война началась. И зимой, когда город уже был окружен, позезли спецконвоем на пересылку. Макарка при ней оставался. А на Ладожском озере в их грузовик ударила немецкая бомба. Вот и все, Гера…

Я уронил лицо в ладони и в открытую, не таясь и не стесняясь посторонних глаз, тяжело и горько заплакал, впервые за долгие-долгие годы.

Потом мы с Егором выпили уже серьезно, точнее, пил я один, а Егор только компанию поддерживал, отпивая из рюмочки. Я жахнул два полных граненых стакана. Не захмелел, а только сильно озверел.

— Клянусь, Егор, клянусь тебе всем святым, что у меня, грешника, еще в душе осталось, я найду эту сволочь, я его вот этими руками порву…. Ты хоть знаешь, кто это?

— Откуда? — искренне удивился Егор. — Мне с этим гэпэушником, слава богу, не довелось встречаться!

— Довелось, Егорушка, еще как довелось! — закричал я с остервенением. — Это же бывший наш с тобой кореш-жиган из восьмого барака. Женька Копейка! Ну гнида продажная! Падаль! Да я его, суку, порешу и за это в любой острог сяду, на плаху пойду, — тихим страшным голосом чеканил я. — Ну, не жить ему на этом свете: пока я его не найду и не сгублю — не успокоюсь!

Узнав о том, кто такой этот Калистратов, Нестеренко тоже долго и мрачно сидел в раздумьях, видимо вспоминая и соображая что-то свое.

Потом, к утру, когда слетело тяжелое похмелье, я расспросил Егора про обыск, учиненный перекрасившимся вором в моей ленинградской комнате, и узнал, что налетели энкавэдэшники внезапно, среди ночи, и, как потом Катя успела сказать Егору, до этого никакой за ней слежки не было. Но я-то вспомнил, что задолго до моего неудачного налета на «Речфлот», задолго до моего ареста под окнами моей съемной комнаты маячил фургон «ХЛЕБ» — выходит, хвост мне прицепили загодя. Но как узнали?

Это была загадка.

Я отвлекался от тяжелых раздумий о потерянных Кате и Макарке, надеясь залить черную тоску водкой и утопить ее в воровском кураже. Но неудачно. Попробовал на первых порах, разыскав своих подельников, вернуться к старому ремеслу, да пару раз после долгой подготовки верное дело срывалось. А тут как раз подвалили новые заботы. Все чаще обращались ко мне авторитетные воры за подмогой. Относительная стабильность в отношениях между урками и советской властью просуществовала считаные годы. Резкие перемены в политической сфере сильно влияли на жизнь уголовной среды. После амнистии пятьдесят третьего настала короткая пора расцвета законников, да потом, когда Берию, как говорится, раскороновали и расстреляли и власть захватили обиженные сталинским режимом партаппаратчики, государство осознало, что прежнее благостное отношение к уркам как к «социально близкому элементу» отдачи никакой не дает. Уголовных авторитетов объявили врагами народа. И началась чистка лидеров блатного мира. Окончательно разуверившись в трудовом перевоспитании, органы решили физически истребить законных воров. Были созданы так называемые ТОНы — тюрьмы особого назначения, куда стали массово сгонять влиятельных уголовных лидеров. До этого в сибирских лагерях содержались прежние враги народа — политические осужденные. Теперь авторитетные вожаки уголовного мира вновь стали пополнять собой контингент зон.

Насколько крепка была решимость властей искоренить законников, видно по тому, что силовые ведомства, то есть и милиция, и спецорганы безопасности, стали с одобрения руководства страны — негласно, правда, — воздействовать на воров особыми методами, не предусмотренными законодательством.

Теперь государство уже не пыталось заигрывать с ворами в законе. Им давали максимальные сроки. Кроме физического давления, законников пытались опорочить и в их собственной среде: уголовный розыск фабриковал компру, которая через стукачей и провокаторов распространялась по зонам. Законникам надо было напрягать все силы, чтобы просто выжить. В этой ситуации, когда влияние законников несколько ослабло, наверх полезли бандиты и гопники-грабители разных мастей, называемые беспредельщиками. Этим беспредельщикам сразу захотелось власти. В лагерях появились «красные шапочки», «анархисты», «чугунки», «ломом подпоясанные» и прочие группировки, относящиеся к фраерам и не имеющие отношения к старой воровской гвардии. Они быстро оценили преимущества поощряемого лагерными властями беспредела, и с ними воры старой закалки тоже повели беспощадную войну. Но об этом как-нибудь в другой раз…

Не лучше обстояло дело и на воле. Из-за ослабления контроля со стороны авторитетных воров в городах развелось множество мелких бандитских стай, которые никому не подчинялись и частенько становились рассадниками того же самого беспредела.

Все эти новые веяния вновь заставили самых дальновидных урок прийти к простому, в общем-то, решению: сплотить всех истинных воров в законе, создать всеобщий, как бы всесоюзный, общак, передав всю власть над воровским сообществом большому сходу.

Идея-то принадлежала старым волкам вроде Муллы, который по привычке парился на зоне и оттуда рассылал свои зажигательные малявы по всей стране, но и я ее поддержал. Ведь я давно взял на вооружение байку Егора про итальянскую мафию, все преимущества которой он мне так детально живописал еще до войны. Но протолкнуть идею оказалось непросто. Сама необычность затеи требовала немалых усилий, чтобы убедить авторитетных воров во всех концах Союза — равных среди равных, — выстроить четкую вертикальную структуру власти в уголовном сообществе и самим добровольно подчиниться верхушке узкого круга доверенных лиц. Последнее-то и было самым сложным.

* * *

С этим я и решил, оказавшись в Москве, собрать всех знакомых воров. Повод нашелся сразу — день рождения Бобра, старейшего из оставшихся на воле урок. Я знал его еще с Тобольского централа, и оба мы испытывали друг к другу уважение, так что трений и недопонимания между нами не возникло и теперь. Бобер просьбу использовать в качестве повода для сходки собственный день рождения выслушал с усмешкой. Потом потребовал выложить все начистоту. Я рассказал все, о чем думал все эти годы. Бобер, обмозговав мои слова, согласился помочь. Только посоветовал пока не спешить: старорежимная братва могла не сразу все понять. А уж новоявленные беспредельщики и вовсе слушать не станут — скорее, объявят «революционерам» войну. Предварительная наша беседа протекала у сожительницы Бобра на Ордынке. Мы сидели на кухне. На столе стоял необходимый набор: бутылка коньяка, две бутылки водки, батон «Докторской» колбасы, миска соленых огурцов, горка свежих пирожков с Рогожского рынка да еще какая-то закуска.

Был разгар лета. В открытое окно со двора тянуло жаром, но ветерок, хоть и горячий, все равно освежал. Бобер сидел в одной майке. Разрисованное татуировками тело лоснилось от пота. Выпили еще по одной. Бобер закусил бутербродом с колбасой и широко, раскрыв рот с выступавшими вперед резцами, из-за которых и получил свое погоняло, с аппетитом откусил.

— Ты, Медведь, не лезь поперед батьки в пекло, — веско рокотал он. — Всему свое время. Быстро только кошки плодятся. Дело серьезное, замахнулся ты далеко. Тут можно все разом испортить.

— Так ведь назрело, Бобер, — напирал я. — На улицу вечером скоро уже выйти будет нельзя. Того и гляди, какой-нибудь шкет на тебя с пером полезет, потребует трешник на мороженое.

Бобер дожевал бутерброд, выбил из пачки «Казбека» папиросу и, закурив, задумчиво пустил через ноздри две густые струи дыма.

— Знаешь что… Ты только, не дай бог, не лезь сам в этом большом сходе в главные смотрящие. Ни к чему. Мы лучше вот что сделаем…

Бобер вновь разлил водку по стаканам. Сквозь папиросный дым я видел горящие, все еще живые, несмотря на годы, пронзительные глаза старого законника — и угадывал в его взгляде согласие.

Через неделю на сход собрались в рощице под Москвой, недалеко от Клязьминского пансионата. Первый разговор состоялся. Я исподволь наблюдал за реакцией московских авторитетов и понимал, что старик Бобер оказался прав: идею объединения сил и общаков встретили в штыки.

— Я думаю, никто не будет против, если Медведь сумеет наладить связь с окраиной, — урезонивал собравшихся Бобер. — А если договориться с региональными смотрящими, чтобы они начали отчислять свою долю нам в главный общак, так еще лучше будет. Пусть тогда Медведь будет смотрящим и над теми районами.

Пошумели, побазарили, помозговали — и согласились. Заодно приняли предложение Бобра выбрать меня смотрящим по Москве. В принципе никто не возражал, потому как должность хоть и почетная, но больно хлопотная.

— Ну вот дело и сделано, — сказал Бобер, когда мы потом с ним оказались вдвоем. — Хорошо, что ты сам не вылезал со своими предложениями, а я тебя стал двигать. Да еще авторитетом Заки Зайдуллы прикрылся. Оно и вышло все так, как нужно. Поддержка московских законников тебе обеспечена. Дерзай, но и об ответственности помни.

Последующие месяцы были заняты сверх меры. Необходимо было наладить связь со всей братвой, находящейся как на свободе, так и на зонах, закрепить старые связи, объехать регионы, получить первые взносы в большой общак, а главное, начать давно уже задуманное — организовать дело, которое бы приносило всему сообществу доход. Начали со скупки и перепродажи иностранной валюты, что обещало немалые барыши при существующем тогда в СССР полном запрете валютных операций.

В общем-то дело помаленьку двигалось. За полтора года я съездил на толковища с урками в Ленинград, в Мурманск, объездил всю Сибирь, добрался до самого Владивостока, и везде был принят как должно. Смотрящие городов заранее получали от меня и от Бобра малявы и были в курсе готовящихся нововведений. Никто в общем-то не возражал.

Не заладилось только с Новороссийском — крупным портом, где, как было известно, тайный оборот валюты был особенно велик. Моя интуиция сразу же подсказала, что несговорчивость местных воров объясняется просто: все дело в смотрящем — Петре Решетове по кличке Петрок Решето. С ним и возникли самые острые проблемы.

Сразу после войны, когда в Новороссийске от старых законников остались только одни воспоминания, как-то так получилось, что собирать деньги в городской общак доверили Решету. Может быть, он подмазал кого надо, — никто уже и не помнил. Тем не менее Решето с порученным делом справлялся хорошо, поэтому оно за ним и закрепилось. Но, прослышав о создании большой воровской кассы в Москве под надзором недавно освободившегося Георгия Медведева, он заартачился.

Чтобы не собирать по этому делу сход, я объехал всех московских законников, недавно благословивших меня на новое дело, и получил от них добро «обломать» Петрока. Решение далось в общем-то легко: хоть Петрок и был смотрящим по Новороссийску, но короноваться не успел, так что суровая разборка с ним формально не нарушала воровских правил. К тому же я навел справки и выяснил, в чем причина несговорчивости новороссийского пахана: Решето просто-напросто прокручивал общак в своих целях, потому совать нос в свои дела никому позволить не хотел. А за это даже законного вора, будь у него хоть три короны, следовало наказать очень сурово.

Тогда я попросил Бобра послать Решету маляву с сообщением, что к нему едет лично Медведь для того, чтобы утрясти все возможные недоразумения.

 

Глава 16

28 сентября

12:46

Сухарь снимал квартирку на Русаковской с прошлого года. Там же с весны у него жила Зинка, с которой он познакомился на Митинском радиорынке да и быстренько уговорил лечь в койку, а потом как-то само собой так вышло, что осталась у него Зинка на ночь раз, два, а потом и насовсем… А Сухарь не возражал: мало того, что со своего рынка каждый месяц тыщ пять-шесть приволакивала, так еще и прибиралась в доме, да жратву готовила, стирала постельное белье да его драные носки штопала. В общем, клевая была девка Зинка — даром что из Приднестровья… Молдаванки, они все работящие, хотя Зинка была никакая не молдаванка, а самая что ни на есть русская баба. В квартире на Русаковской у Сухаря был оборудован тайничок под линолеумом в прихожей, где он держал кое-какие сбережения втайне от Зинки. Если считать с прихваченными в Кускове баксами, то сейчас у него было тридцать шесть тысяч — сумма вполне пристойная для того, чтоб с годик безбедно пожить на веселом Кипре…

Час назад он встретился в Южном порту с одним знакомым белорусом, перегонщиком немецких подержанных тачек, и уговорился продать ему свою «газельку», причем даже аванс с него, лоха, слупил. И теперь, ощущая в кармане куртки приятную тяжесть тугой пачки стодолларовых купюр, Сухарь отомкнул ключом входную дверь и просочился в коридор. Встал у стены, прислушался: все тихо, ни звука. Ну правильно: Зинка уже давно к себе в Митино укатила. Он вошел в комнату — и остолбенел. Кровать была не застелена, и одеяло стояло горбом — точно под ним лежало тело. Неужто спит Зинка? Что это с ней стряслось? Сашка подошел к койке и увидал Зинкино голое плечо, высунувшееся из-под одеяла.

Он тронул ее — кожа у Зины была холодная как лед. Сухарь сдернул одеяло — ив горле у него забился немой вопль: в койке лежала абсолютно голая Зинка, а под ней во всю простыню расползлось бурое кровавое пятно. В боку у девчонки, прямо под неестественно побелевшей грудью, торчала рукоятка ножа.

Ив эту секунду он услышал за спиной тихий шорох. Недолго думая, Сухарь вцепился в рукоятку ножа, вырвал лезвие и, не обращая внимания ни на хлынувшую из глубокой раны пульсирующую волну крови, ни на острую боль, пронзившую раненную вчера ночью руку, развернулся и с глухим звериным урчанием бросился вперед.

Уже в прыжке он разглядел двух невысоких чернявых парней в низко надвинутых на глаза вязаных шапочках. В руках у обоих что-то блестело, но Сухарь, не тратя времени даром, стал быстро-быстро размахивать перед собой ножом, вспоминая, как учили в секции боевых искусств, и точным свистящим взмахом полоснул одного из парней наискосок по роже. Парень охнул, выронил из ладони большой шипастый кастет и схватился руками за свою рожу, потом покатился на пол, сбив стул, отлетевший в сторону. Сухарь подхватил стул за две ножки и обрушил его на голову второму, который, похоже, был уверен, что застиг жертву врасплох, и явно не ожидал от него такой прыти. У него в руке тоже был зажат кастет, но он ему оказался абсолютно не нужен, как только парню на темя обрушился стул. Потеряв равновесие, он грохнулся рядом со своим напарником, который, стеная от боли, катался по паркету. Сухарь, обезумевший от ярости и страха, еще несколько раз полоснул обоих уже беспомощных противников ножом по шее и кинулся в коридор. Его била мелкая дрожь, когда он, ломая ногти, отдирал квадраты линолеума над нишей с тайником. Теперь ему все стало ясно. Теперь он стопроцентно убедился в верности своей догадки, что и ему тоже был вынесен смертный приговор — еще до того, как ему дали точный адрес того особняка в Кусковском парке. Он должен был найти в доме сейф, вынуть оттуда тот самый хренов чемодан, убрать обоих своих подельников, доставить чемодан заказчику — и после этого его прирезали бы вот эти самые два чернявых ухаря… Ах, сука!.. Ну как же он мог так лажануться…

Нет, ждать больше нельзя ни минуты. Надо срочно возвращаться на Шаболовку, где у него в таком же тайнике лежат остальные баксы, по-быстрому покидать в сумку какие-нибудь вещички и рвать, рвать из Москвы. Хорошо, у него загранпаспорт еще действует… Ага, вот паспорт. Не забыть бы. Там у него вклеена полугодовая шенгенская виза, которую он весной купил за пятьсот баксов… Жалко ему было тогда отдавать за эту вклейку полштуки зеленых. Но вот, оказалось, не зря потратился — пригодилась виза…

— Теперь все будет так, как решит большой сход! — веско бросил Медведь и, словно отсекая саму возможность возражения, решительно припечатал ладонь к столу. Произнес он эти слова с таким значением, будто хотел сказать: «В противном случае будете иметь дело со мной, лично!»

Напротив через стол на Медведя недобро и без видимого страха посверкивал глазами Петрок Решето. То, что он не выказывал тревоги, а даже по мере их натянутого разговора все чаще в усмешке кривил свое помятое, словно коровой жеванное лицо, начинало Медведя раздражать.

Разговор этот проходил на нейтральной территории в доме новороссийского барыги Сереги Бугрова по прозвищу Булька, тучного, неповоротливого увальня лет шестидесяти, известного, однако, не только оборотистостью, но и рассудительностью, честностью, что само по себе вызывало уважение.

Известен Булька был также тем, что никогда не злоупотреблял своей осведомленностью, хотя часто его хату использовали для своих встреч черноморские авторитеты и он невольно становился свидетелем таких важных разборок, что, шепни он о них в нужное ухо, его бы иные озолотили, а другие представили к правительственной награде и взяли на пожизненное обеспечение. Но Булька знай себе помалкивал, что в конечном итоге шло только ему на пользу, да и на здоровье благотворно сказывалось. Более того, иногда его рассудительность, а главное, его полный нейтралитет и обособленность от интересов конфликтующих сторон заставляли местных воров прибегать даже к его совету.

Так что Булька был проверен неоднократно и считался вполне надежным человеком в воровском мире. Все это было известно, потому, когда Решето предложил Медведю выбрать место стрелки, тот сразу вспомнил о Бугрове.

Сейчас хозяин дома грузной глыбой сидел у пузырящейся под ночным бризом занавески и напряженно прислушивался к жесткому разговору. Солнце давно зашло, и, как всегда бывает на юге, стемнело стремительно и бесповоротно. Со стороны близкого моря сквозь приоткрытое окно вместе с шумом разбивающихся о берег волн доносился запах сырой рыбы.

Медведь оглянулся на сопровождающих его быков. Шнырь — плотный голубоглазый крепыш, славящийся умением орудовать заточкой, нахохлившись, застыл в шаге позади стула. Еще двое пристроились у стены, которую украшал коврик с вышивкой: троица белых лебедей, гордо выгнув длинные шеи, плыла по голубой глади озера. Тут, у стены, и стояли два пустых стула, куда им предложил сесть Булька.

Медведь заметил, как, прежде чем сесть, Коля Сохатый, высокий и чуть сутулый парень, вроде бы невзначай провел ладонью по коврику, прощупывая стену. И лишь убедившись, что все нормально, сел рядышком с абазинцем Ахмедом. По другую сторону стола, позади Решета, расположились трое его гладиаторов. Только они, в отличие от медведевских, остались на ногах, хотя стульев в комнате было достаточно.

Один из решетовских тихарей особенно не понравился московскому гостю. Молодой еще, лет двадцати двух-трех, маленький, даже ниже Медведя, и какой-то кривобокий, парень стоял ближе всех за спиной Решета и, стреляя по сторонам черненькими бусинками глаз, тревожно избегал чужих взглядов. И все время между пальцев его правой руки порхал крохотный, почти игрушечный, но с виду довольно увесистый ножичек.

Медведь тут даже пожалел, что не взял с собой на встречу еще двоих пацанов, с которыми прибыл из Москвы в Новороссийск — Сережку Моховикова по кличке Серый и Витьку Шило, — ребята, в первый раз увидевшие море, с разрешения смотались к пристани купаться.

Медведю, прямо сказать, была не по нутру сегодняшняя встреча. Возможно, не заладилось что-то с утра, возможно, встал не с той ноги, но настроение становилось все хуже и хуже. А ведь Петрок Решето хоть и с трудом, но начал вроде уступать позиции и согласился сдавать долю в общую казну. Георгий снова поднял руку и еще звучнее, чем в первый раз, припечатал ладонь о столешницу.

— Как решили на сходе, так и будет.

Решето, оскалив в ухмылке лошадиные желтые зубы при этом втором шлепке — окончательном подтверждении столичного гостя идти до конца по наведению порядка в Новороссийске, — полез во внутренний карман пиджака.

Быки, стоявшие за спиной своего главаря, Решетова, как-то сразу поменялись в лице. Медведь это скорее не увидел, а почувствовал нутром, краем глаза заметив, как напряглась охрана Решета, находящаяся сбоку от него. Петрок вытащил из кармана длинную массивную зажигалку. Лениво потянулся к пачке папирос на столе. Ловко бросил папиросу в рот, и, зажав в ладони длинное тело зажигалки, стал не спеша прикуривать папиросу.

Медведь вдруг подумал, а на хрена Решето все время носится с этой массивной, оттягивающей карман хреновиной. Петрок человек не бедный, мог бы обзавестись дорогой, миниатюрной зажигалочкой. И вдруг мелькнула мысль, от которой похолодела спина. Уж не прячет ли что Петрок в этой длиннющей, как крупнокалиберный патрон, зажигалке? Ну слишком уж она длинна.

Не бомбу же туда засунешь! А может, Петрок наркотой балуется? И носит кайф с собой в таком хитром сосуде. Медведь внутренне усмехнулся и попытался отвлечься от этой дурацкой зажигалки, которую Петрок продолжал крутить в руке, пропуская между пальцев точно так же, как и его кривобокий шкет свой ножичек. Медведь попытался успокоиться, но мысль, раз возникнув, продолжала стремительно набирать вес, тяжелела так, что он не мог заставить себя шевельнуться. А поймав наконец тяжелый, напряженный взгляд из-под сощуренных от густого папиросного дыма век Решета, он понял, что оказался прав и что времени на раздумья не осталось.

Медведю показалось, что время остановилось. Его тотчас из холода бросило в жар. Снизу из зажатого в кулаке Решета зажигалки выпрыгнуло длинное, блеснувшее сталью лезвие, и новороссийский пахан почти без размаха, со страшной силой ударил рукой сверху вниз. Тонкое лезвие ножа впилось в лежащую на столе правую руку Медведя и, пробив ее насквозь, глубоко ушло в стол. Второй рукой Решетов как клешней сжал левую руку Медведя.

Он видел, как стоявший рядом с ним маленький кривобокий парень, резко дернулся и взмахнул рукой. Ошеломленный не столько болью, которую он пока даже не успел почувствовать, сколько коварством новороссийского смотрящего, Медведь оглянулся на своих бойцов, не понимая, почему они бездействуют и не бросаются ему на выручку. И ему мгновенно все стало ясно.

Верный Штырь, здоровенный пацан, беспомощно сползал вниз, заваливаясь Медведю на плечо. Из его горла торчала тонкая рукоять того самого, казалось, небольшого безобидного ножичка, которым все поигрывал кривобокий с колючими глазками. Сидящих на стульях у стены Сохатого и Ахмеда, попытавшихся было встрепенуться, схватили за головы руки, появившиеся неожиданно из-под висящего на стене коврика с лебедями. Их тут же ножами полоснули по горлу крест-накрест. С бойцами Медведя все было кончено. Сочным сиплым голосом ругался Булька, которому Сохатый в предсмертной борьбе едва не проломил ногой башку. А Ахмед все же успел выхватить пистолет, но стрелял уже ничего не соображая. Пули ушли в окно. Звон падающего стекла было последнее, что в своей жизни слышал Ахмед. Простреленная занавеска на окне заколыхалась, открывая черную пасть ночи, откуда продолжал гулко ухать морской прибой. Петрок, злобно сузив глаза на мятом одутловатом лице, орал на своих пацанов, грозя утопить за плохую работу.

— Я кому сказал: все сделать без шума! Если бы надо было шумнуть, я бы один их всех положил. До стрельбы довели, окно разбили, теперь надо торопиться. Все, суки, мне испортили, теперь придется от этого столичного фраера избавляться!

Решето, свирепо раскачав лезвие ножа зажигалки, резко выдернул его из столешницы. Медведь только сейчас почувствовал адскую боль, но постарался не обращать внимания. Тут сзади ему накинули на шею веревку и резко затянули. Что-то про воровские понятия закричал густым голосом Булька, в ответ ему взвился Решето:

— Пасть захлопни, Бугор, и отвороти свою жирную афишу, а то я и тебя так распишу, мало не покажется.

«Нервы сдают у паскуды, знает, на что решился, тронув присланного сходом законника. Теперь ему хода назад нет: пан или пропал», — успел подумать Медведь, прежде чем сознание его выключилось.

…Очнулся он скоро. Вокруг все еще суетились, но уже не так бестолково. Он почувствовал, что руки и ноги стянуты веревкой. У стены лежали все трое его тихарей, конечно, мертвые. Со стены сорвали коврик, и в обнаружившемся там квадратном проеме мелькали темные фигуры. Кто-то, пробегая мимо Медведя, саданул его в бок ногой.

— Оклемался, паскуда! Легко не уйдешь, помучаешься, гнида!

— Мы так не договаривались, — сипло затянул Булька, появляясь в комнате вместе с Решетом. — У нас другой был уговор. Если бы я только знал про это…

— Заткни ширинку! — отрывисто гаркнул Решето, едва обращая внимание на хозяина хаты, — Ты, мудак, понял? Нет? Прокололся, так и молчи. Кто тебя заставлял мне помогать? Отказался бы, и все. А так тебе уже теперь не быть в престиже у законников. Серега, в общем, чмырь ты теперь…

Петрок Решето отрывисто отдал команду, и Медведя рывком вздернули на ноги. Оба теперь стояли друг против друга. Решето опять, как тогда, когда прикуривал, сузил глаза на отекшем лице.

— Жаль, времени нет, а то бы я тебе устроит веселый конец. Чтобы всю твою спесь согнать.

Он задохнулся от ненависти.

— Приехал тут, королек, на готовенькое, думал, что я тебе сразу все отдам — да еще даром. Не на фраера напал, Медведь, Мы еще поглядим, каков ты на самом деле Медведь!

Немедленно за спиной хозяина возник кривобокий, лезвие снова просочилось между пальцами его правой руки и тут же заплясало перед глазами Медведя, словно продолжение ладони.

— Ладно, не до того, — остановил своего тихаря Петрок Решето. — Как ни жаль, а придется кончать его по-простому, по-флотски. Ты у нас сейчас поплывешь, как рыбка. Гурьян, тебе поручаю. Привяжи к ногам камень потяжелее. И концы в воду.

Он отступил и дал отмашку. Сзади на голову Медведю немедля накинули длинный, какой-то вонючий мешок, который опустился почти до колен. И Медведь порадовался этому, потому что вдруг понял, — будет время скрытно вытащить спрятанную в рукаве финку. Не станут же его топить прямо у берега, должны вывезти подальше, бросить поглубже.

Сквозь мешок его несколько раз ударили ногами.

— Ну, Решето запомни мои слова, — прохрипел глухо сквозь мешковину Медведь, — тебе не жить. Думаешь, скрутил меня? В море бросил — и все? Выкуси! Я тебя с того света из-под воды достану. Ты сдохнешь так скоро, что подумать не успеешь.

Кругом раздались злые смешки подельников Решета.

А Медведь подумал о своих ребятах, оставленных им в городе, хотя они и просились с ним на эту роковую встречу. Может, оно и к лучшему, живы остались. Даст бог, еще сыграют свою скрипку в этой черноморской кровавой разборке. Ему бы сейчас самому незаметно освободить руки, а потом выбраться из мешка. Пока люди Решета продолжали суетиться вокруг, готовясь переправить трупы и его самого к морю, Медведь продолжал упорно, с трудом выуживать финку из рукава и уже начал свой путь к свободе. Еще до того, как его стали выводить из дома, он успел высвободить финку и уже надежно взял ее в руку. Теперь нужно перерезать веревки на руках. Это самое главное. И в этот момент, когда его вывели во двор и он услышал шум близкого прибоя и даже сквозь мешок почувствовал свежесть морского ветра и свободы, — его остановили.

— Лучше не рисковать, — услышал он тихий голос Решета, — мочи его прямо здесь.

— Да ну, — возразил голос Гурьяна. — Он хоть и хлипкий, но чего корячиться, и так дойдет. До моря-то с полкилометра будет.

— Не ной! — оборвал его Решето. — Кто-нибудь обязательно увидит. Обязательно найдется какой-нибудь мудила, который сейчас на бережку сидит, пялится. Увидит мешок о двух ногах, капнет ментам. Лучше не рисковать, — жестко повторил он. — А на лодке с тобой Кривой поедет.

В ту же секунду Медведь понял, что сейчас произойдет непоправимое и все для него закончится. И верно — на голову ему обрушился тяжелый удар, и уже во второй раз за последние минуты он потерял сознание.

Очнулся он, когда новый удар обжег ребра. Медведь, ловя губами воздух, понял, что его швырнули на дно лодки, и он боком вмялся во что-то твердое, вроде как железяку. Не иначе якорь… Его отпихнули ногой, потом невидимые руки схватили его и оттянули в сторону. Кривой — а это был он — удивленно вскрикнул совсем рядом:

— Да эта падла меня порезала! Гурьян, у него нож, бля буду!

Медведь еще не пришел в себя и не сразу оценил последствия того, что произошло. Ему наступили на голову, кто-то сел на ноги, невидимый якорь снова впился ему в ребра. Мешковина была тут же вспорота, нож обнаружен, вырван у него из руки вместе с последней надеждой.

Мешок тоже сорвали. Над головой качалось небо, крупные звезды выглядывали сквозь толстые светло-сизые облака. Медведь, изогнувшись всем телом, чтобы хоть немного избавиться от этой железки, что продолжала раздавливать ему ребра, изо всех сил ударил ногами по ближайшему темному силуэту.

— А ты, сука такая! — приглушенно, но яростно взвыл Гурьян. На Медведя посыпался новый град ударов. Из-за возникшей потасовки лодка качалась как на штормовых волнах. — Я же говорил, Кривой, этого фраера надо было сразу мочить, что мы с ним нянькаемся?

Медведь понимал, что сейчас, возможно, только шум остался у него в арсенале, только шум может помочь ему спастись. А вдруг услышит кто-нибудь на берегу? И потому он продолжал громко выкрикивать угрозы.

Чья-то грязная ладонь попыталась зажать ему рот, потом вонючие пальцы стали рвать ему губы. И когда Медведь непроизвольно открыл рот, туда стали запихивать масляную тряпку. После этого он почувствовал, как к ногам привязывают что-то тяжелое.

А потом его снова били, но боли он уже не чувствовал. Просто терпел, ждал и на что-то надеялся.

Качка усилилась. Выглянула луна, осветив ненадолго все вокруг: и внутренность лодки, и обоих его палачей, неумело взмахивающих длинными тяжелыми веслами.

На веслах сидели в затылок двое — Кривой и Гурьян, гребли без особого напряжения, но лодка упорно продвигалась в открытое море. Не терпелось, гадам, побыстрее отправить Медведя с его мертвыми подельниками к рыбам. Волнение на море между тем все больше усиливалось, лодку качало все сильнее и сильнее.

В свете луны Медведь разглядел, что конец веревки, опутавший его лодыжки, был привязан к ушку небольшого бетонного блока. Килограмм на сорок — пятьдесят веса. Значит, это грузило и утянет его на дно? С таким грузом не вынырнуть даже и с развязанными руками.

Конечно, никакой надежды выплыть с этой бетонной чушкой нет. Медведь представил себе, как будет извиваться, медленно погружаясь на дно, пока не задохнется, пока не погаснет его сознание. И невольно захрипел от бессильной ярости и ненависти. Сидящий рядом от него на веслах Кривой, услышав это хрипение, не переставая грести, лягнул его ногой, потом бросил весла и повернулся к Гурьяну:

— Чего мы корячимся, как мудаки? Давай его прямо тут сбросим, и вся недолга.

— Греби давай, — крикнул Гурьян. — Еще рано. Помнишь, Решето что сказал? Ты же знаешь, какая здесь глубина — всего ничего, по шейку, и только. Отплывем подальше, еще метров сто. Там сразу впадина начинается, туда его в пучину и кинем. А тут его за два дня найдут, потом делов не оберешься.

Двое вновь налегли на весла. Чем ближе была невидимая черта, отделявшая Медведя от неминуемой гибели, тем все больше охватывало его лихорадочное отчаяние. Он искал хоть какой-то выход. Может, этих пидоров этим самым бетонным блоком да по башке: даже такая мысль пронеслась у него в голове. Медведь покрутил кистями рук и почувствовал, что запястья, стянутые второпях веревкой, чуть ослабли. Он незаметно стал ерзать, напрягаясь изо всех сил, с каждой секундой с надеждой ощущая, что руки освобождаются от пут. Неужели получилось?

От усилий не хватало воздуха, он тяжело дышал через нос, все время ощущая во рту мерзкий мазутный вкус тряпки, которую использовали его палачи вместо кляпа. Но теперь, когда он почувствовал, что его руки свободны, это было уже неважно. Теперь надо было выбрать момент для нападения, надо торопиться, надо сработать на опережение. Если прыгать за борт, то только сейчас. А уже там, в воде, попробовать освободиться от груза на ногах, и уж тогда эти чмыри ему не страшны.

Мысли в голове скакали со страшной скоростью. Медведю казалось, что он успевает передумать обо всем, пока Кривой делал всего лишь один-два взмаха веслами. Сам не замечая того, но Медведь уже инстинктивно, как хищник, подбирался к врагу, готовясь к смертельной схватке. Он подогнул ноги под себя, насколько хватило веревки. Теперь надо вскочить и, на ходу подхватив бетонный блок, нырять. А там помогай бог…

В этот момент скользкая луна вновь вынырнула из-за туч, — и все разом осветилось. Брызги, слетая с весел, сверкали в лунном свете.

— К нам, что ли? — вдруг встревоженно выкрикнул Кривой. — Этого еще не хватало! Гурьян, че делать?

— Заткнись! Сам вижу. Давай еще пару гребков, и будем на глубине. Успеем, не видишь, что ли?

Медведь, не понимая, отчего они так встревожились, уловил лишь, что речь идет о приближающемся фарватере. И вдруг осознал, что ждать больше нельзя. Промедлить сейчас — значит умереть. С громким криком вскочив на ноги, он подхватил бетонный груз и убедился, что веревка, соединяющая его щиколотку и бетонную дуру, достаточно длинна.

Лодку качнуло. Медведь с неимоверным усилием ослабевшими руками подхватил тяжеленный блок и с размаху обрушил его острой бетонной гранью на затылок Кривого. Он ясно увидел, как каменный клин вошел в голову, дробя черепную кость, как оттуда выплеснулась кроваво-белесая жижа… Медведь вырвал камень из кровавого месива и, не дожидаясь, когда второй из его палачей нанесет ему удар, спрыгнул с борта лодки в черную морскую воду.

Море сомкнулось у него над головой, и он не услышал шум мотора, лишь, падая в воду, краем глаза на миг увидел свет от яркого фонаря, — и тут же мрак и тишина морской воды окутали его.

Сначала он шел ко дну, мысленно готовясь к самому страшному. Но сдаваться не собирался. Он лихорадочно пытался развязать тугой узел на ногах. Натянутая веревка сдавливала лодыжку и тянула, тянула книзу… А узел все никак не поддавался. Пальцы израненной руки вообще не слушались.

Все кончилось неожиданно. Бетонная чушка вдруг потеряла для него вес, веревка перестала тянуть ногу и, ослабнув, ушла на дно. Ему все же удалось победить этот зловещий страшный узел, отделявший его от возможности остаться в живых.

Он легко взмахнул руками и через несколько секунд понял, что руки уже машут в воздухе. И тут две сильные руки подхватили его под мышки и потянули вверх, к воздуху, к жизни. Он жадно глотал воздух широко открытым ртом. С лодки смотрел на него его верный товарищ по кличке Серый.

Потом, когда уже перебинтованный, согретый чаем и водкой Медведь лежал под одеялом в номере городской гостиницы ВЦСПС, Серый взахлеб рассказывал ему, как, почувствовав неладное, в сумерках отправил Витьку Шило на разведку к дому Бульки. И тот успел как раз вовремя — услыхал шум борьбы, хрипы и крики, стрельбу, потом — как со звоном разлетелось оконное стекло, как его повели к берегу, как туда потащили тела убитых. Он бросился за Серым, и они, схватив на пристани бесхозную моторную лодку, бросились вдогонку за уходящим в море баркасом. И поспели как раз вовремя.

Медведь вернулся в Москву с созревшим решением. Все сразу стало ясно: сходу и ему лично объявлена война. Что ж, он был готов принять вызов.

 

Глава 17

Собрав в столице с десяток наиболее опытных и проверенных пацанов, продумав как следует всю ситуацию, Медведь уже через две недели вместе со своими бойцами снова выдвинулся в Новороссийск. Чтобы не светиться и не вызывать подозрений у приморской купленной Решетом братвы и у прикормленных им мусоров, Медведь один прибыл скорым поездом в Краснодар, а его бригада выдвинулась к Новороссийску загодя, отдельно от своего предводителя, обходными маршрутами, через Керчь, Ростов, Сочи.

На вокзале Медведя встречал его старый знакомый вор, татарин по кличке Ланик, недавно назначенный решением большого схода смотрящим по Краснодару. Информацию эту сход пока хранил в тайне и всей братве собирался донести после разборки с Решетом.

— Ну, как тут у вас дела? — спросил Медведь, усаживаясь в подъехавшую прямо к перрону темно-зеленую «Победу». — Не воюете?

— Да нет, вроде тишина! — ответил Ланик, еще не зная толком, по какому поводу к ним в гости пожаловал сам Медведь.

Ланик был из крымских татар, приземистый, чернявый, с проседью в волосах крепышок. В юности он промышлял карманником на рынках черноморского побережья, был знатным «хирургом», в своей работе использовал скальпель для резки карманов и иногда как орудие самозащиты, потому и прозвал его кто-то из образованных Ланцетом. Позднее от его погоняла только и осталась частица — Ланик, но никого уже давно и не интересовало, что оно обозначает. За Лаником прочно закрепилась слава бессребреника и кристально честного уркагана, который не мог стащить, точно подлая крыса, копейку из кармана ближнего своего.

— Это хорошо, — сказал Медведь добродушно. И будто бы невзначай уточнил: — А как Решето… поживает?

— Лютует, гад! — коротко ответил Ланик, враз уразумев, куда клонит опытный московский вор. Он достал похожий на старинную табакерку тяжелый золотой портсигар, открыл крышку и, выудив из него большую щепоть табака, с наслаждением сунул себе под язык.

— Будешь? — предложил он Медведю.

— Нет! Спасибо! — усмехнулся гость. — Не употребляю. Я лучше папироску закурю.

— Могу предложить восточный дурман! — не унимался Ланик, услужливо доставая другой портсигар — тоже золотой, еще богаче первого. Татарину страшно хотелось добиться расположения Медведя, краснодарский вор почувствовал: назревает что-то серьезное.

— Дурь? Ну так и быть, немного, за компанию, чтобы не обидеть встречавшего! — добродушно ответил Медведь, и они вместе закурили самокрутки, набитые лучшей краснодарской коноплей.

Медведь расслабился и, кайфуя, откинулся на мягкую спинку. «Победа» резво бежала по грунтовой дороге среди цветущих виноградников, и от пейзажа за окном ему стало покойно и даже весело, хотя он и понимал, что это легкое мимолетное опьянение ему подарила незатейливая сушеная конопляная смолка.

…На следующий день, погуляв и отдохнув в Краснодаре, Медведь вместе с Лаником выехал в Новороссийск в новеньком синем «Москвиче», который по тем временам считался престижной редкостью даже в этих благодатных краях.

Медведь и Ланик сидели рядом на заднем сиденье и впервые за время встречи говорили о делах всерьез.

— …Так вот я и говорю, — продолжал Ланик о своих взаимоотношениях с Петром Решетовым, — что он захапал себе все! Казалось бы, наш Краснодар, столица края, и какой-то сраный Новороссийск — не сравнить! Но вся беда в том, что там порт и курортное побережье, а он нас отсекает от этого лакомого кусочка, под себя подмял все вплоть до Сочи. Ну а там, сам знаешь, своих ртов хватает…

Ланик говорил торопливо, словно пытаясь вывалить на Медведя все свои обиды на Решето до приезда в Новороссийск.

— Надо созывать сход! — возмущался он, еле сдерживая себя, чтобы не перейти на сквернословие. — Пусть люди нас и рассудят!

Медведь сидел и не перебивал Ланика, внимательно слушая.

— Он, считай, и всю Кубань под себя уже подмял. Вся наркота в порту идет только через него. Турки на него Аллаху молятся, как на своего… бабаем его зовут. Ты представляешь: был Решето и вдруг стал Решет-бей! — зло засмеялся Ланик и тут же посуровел. — Обидно! Мне, татарину, обидно, что мои земляки из Крыма и Турции этого шакала за своего считают…

Слушая Ланика вполуха, Медведь вспомнил подробности своей разборки с Решетом, которая для него едва не закончилась трагическим исходом, и настроение у него сразу переменилось. Захлестнула его опять такая лютая злоба, что сил не было терпеть. Чтобы успокоиться и привести мысли в порядок, Медведь стал вспоминать все, что знал о Решете. С первых шагов Петрок начинал плохо — у него, видно, народу было написано: выйдет из непутевого парня беспредельщик первостатейный. Первая же его ходка была за попытку убийства. Допек пятнадцатилетнего кубанского пацана пожилой участковый за тунеядство, за нежелание учиться и работать, и хлопец, накрутив себя до предела, разрядил в мусорка украденное накануне ружье. А че?! Достал старый пек-ь своими нотациями! Вот и получил заряд в свою рожу поганую. И тут у него пошло все не как надо. Слепая ярость помешала рассмотреть в сумерках, что попался ему на дороге совсем другой старшина. А оплошность тоже сослужила свою службу — хоть и попал дуплетом прямо в голову, но рана оказалась несмертельная, чудом выжил старшина: этот помоложе, покрепче был. А Решето, тогда еще Петя Решетов, получил свою первую десятку.

Выйдя на волю, Петрок там долго не задержался и вновь залетел за хулиганство. До нынешнего, пятьдесят седьмого, года Решето совершил еще пять коротких ходок, так что из своих почти сорока лет жизни половину провел за решеткой.

В общем-то в зоне к нему претензий особых не было. Своей вотчиной он правил сурово, но по-честному. А слухи?.. Мало ли завистников. Из серьезных обвинений до поры до времени ничего не всплывало. Так, говорили, что часть грева прикарманивает себе, что любит чрезмерно комфорт, дорогие цацки, но это все мелочи. Несколько лет назад вышел Петрок Решето на волю, вернулся в Новороссийск и прописался в поселке Таманском. Как авторитетный вор, хотя и не коронованный, поддерживал связи с другими авторитетными ворами Кавказа и Крыма — Дато Ташкентским, Гиви Резаным, Костей Яблочком. Московские воры в законе определили княжить его в Новороссийске, что он с рвением и делал, руководя сборами в воровской общак.

А потом стали замечать, что он не чурается и дел, совсем не свойственных вору: стал заниматься перепродажей машин, связался с местной властью, стал набирать вес и в мирском обществе. Добрым его приятелем заделался заместитель УВД Новороссийской области полковник Неприходько, с которым его часто видели на загородной даче заместителя прокурора области, тоже с некоторых пор закадычного дружка Решета. Оба могли по просьбе друга позвонить начальнику РОВД, к которому был приписан Петрок и по-приятельски попросить не шибко давить на их общего знакомца. После чего добропорядочному гражданину Решетову отменяли любой административный надзор, закрывали глаза на многие темные дела, не давали хода назревавшим уголовным делам, жалобам, рапортам. В общем, у Решета в Новороссийске все было схвачено по серьезному. Перемещался по городу Петрок всегда в сопровождении двух-трех охранников. Жил в доме, который тщательно охранялся. Так что подступиться к новороссийскому приморскому пахану было непросто.

Прибыв тайно в Новороссийск, Медведь расположился в близлежащем рыбацком поселочке под видом курортника, с ним поселился верный ему вор по кличке Серый, его спаситель и доверенный отныне. Остальные бойцы бригады, прибывшие в Новороссийск поодиночке и по двое, разбили палатки в рощице неподалеку. После трех дней наружного наблюдения за Решетом Медведю вдруг несказанно подфартило: Петрок в субботу вечером отправился к тому самому барыге Бульке, в тот самый стоящий на отшибе домишко на берегу моря, где у Медведя состоялась роковая стрелка с Решетом и где Медведь чуть не лишился жизни. Само провидение, видать, было на его стороне, дав ему шанс выжить и вот теперь иметь возможность расплатиться с беспредельщиком по всей строгости.

Петрок прибыл к Бульке к ночи, как тогда, две недели назад. Вместе со свитой из двух телохранителей и еще троих подельников скрылся в доме.

Оставив на стреме со стороны дороги троих бойцов, Серый с остальными тихо прокрался к дому огородами. Медведь подплыл к дому со стороны моря, в баркасе. С ним были еще двое не раз проверенных в деле пацанов, Кот и Буза, — оба высокие, худые, отчаянные, бесстрашные парни.

Лодка с разгона плавно въехала на берег, тихо заскрежетав днищем по прибрежному песку. Ее сразу подхватили, вытянули на берег. Медведь выпрыгнул из лодки, чувствуя перед схваткой прилив сил и возбуждение. Всегда перед опасным делом Медведь собирался, все его чувства становились предельно обострены.

Вокруг стояла тишина, вкрадчиво плескался прибой, казалось, воздух стал более свеж, а выглянувшая луна особенно ярко освещала берег, строения водной станции невдалеке, приземистый дом Бульки. У берега Медведя уже поджидал Серый. Подкравшись поближе к дому и заняв наблюдательную позицию за небольшим кустарником, все четверо стали ждать.

Через минуту из дома вышли двое — скорее всего охрана, с которой сюда пару часов назад подвалил Петрок. Медведь знал, что у Решета с Булькой имелись общие дела и по перепродаже валюты через посредников в столичных городах, и по контрабанде из Турции, и по портовым новороссийским делам. Пока охрана была на виду, самое время было начинать.

— Пора! — зашептал Серый над ухом Медведя. — Сейчас мы кончим этих, а потом займемся остальными.

Медведь кивнул. В этот момент как нельзя более кстати луна вновь скрылась, и все вокруг утонуло во мраке. Серый шепотом окликнул Бузу с Котом, и они втроем скрылись в темноте, направившись к дому, вокруг которого росли негустые акации, но этого укрытия было достаточно, чтобы за ним можно было незаметно приблизиться к людям Решета почти вплотную.

Медведь напряженно ждал, всматриваясь туда, куда ушли Серый, Буза и Кот. Потом он услышал тихий отдаленный вскрик, за ним еще один, злобный, страшный, предсмертный. Потом все разом стихло.

А Медведь уже со всех ног бежал к дому Бульки. С другой стороны к нему заторопились уже четверо его людей. Быстро добежав до невысокой ограды, Медведь одним прыжком перемахнул через нее. Навстречу из темноты выскочил возбужденный схваткой Серый.

— Эти двое даже оружие выхватить не успели. Остальные затаились в доме, — зашептал, часто дыша, Серый. — Вон свет погасили, в окна зырят. Но бежать им некуда. Мы дом окружили со всех сторон.

Уже ввосьмером, как-то незаметно перестав соблюдать тишину, люди Медведя заняли позиции вокруг дома, прижавшись к стенам. Серый осторожно прокрался ко входу и тронул дверь. Дверь поддалась. Серый заглянул внутрь и тут же отпрянул.

Через мгновение дверь резко распахнулась настеж и через порог прыгнул с криком и матерщиной здоровенный парень. Медведь узнал блеснувшую лысину Калины, почему-то тоже оказавшегося в доме. Калина был очень высок и могуч. Как рассказывали, в драке этот детина впадал в страшную ярость и остановить его было практически невозможно. Он и первый-то свой срок получил за подобную вспышку ярости, убив своего бригадира на заводе только за то, что тот пытался заставить его выйти на работу в праздничный день…

Медведь подумал, что с Катиной придется повозиться, но ошибся. Сопящий то ли от ярости, то ли от волнения Кот с зажатым в руке ножом ринулся вперед, на выскочившего из дома безумца, и на мгновение прилип всем телом к великану Калине. Тот, даже не успев ничего понять, вдруг охнул и с тихим жалобным стоном стал сползать на ступени крыльца.

Московские воры молча наблюдали агонию великана. Медведь очнулся первым и тихо дал команду:

— Решето не трогать, Решето мой!

Серый вновь чуть приоткрыл дверь. На этот раз он там в темных сенях никого не заметил.

— Ну что? — спросил он через плечо.

Медведь кивнул:

— Поехали!

И началось. Один за другим четверо ворвались в сени. Заскользили по дому, как тени, как волки, как привидения. Кто-то рванул на второй этаж, кто-то в боковую комнату. Медведь с Серым вбежали в гостиную, где, судя по всему, за столом совсем еще недавно велись переговоры. На столе стояли закуски и початые бутылки с водкой и коньяком. В свете луны также были видны в спешке брошенные стопки иностранных банкнотов. Навстречу нападавшим раздались беспорядочные выстрелы. В доме поднялся страшный хай, все орали разом — и нападавшие, и застигнутые врасплох, которые отбивались кто чем мог: стульями, табуретками, кочергой. У кого были с собой волыны — палили в темноту без разбору.

Медведь орудовал ножом, хоть и не пристало вору самому вершить суд. Но не сдержался на сей раз вор, потому как по-человечески не мог хладнокровно снести подлое, коварное предательство Решета.

Из соседней комнаты раздался страшный, звериный вопль. Медведь метнулся туда. Посреди комнаты, неестественно выгнув шею, на животе лежал Буза, его голова была оттянута далеко назад, словно он высматривал кого-то за спиной, а, видать, смерть подстерегала его впереди: под парнем растеклась красная лужа, глаза уже стекленели, хотя тело еще отказывалось умирать и мелко-мелко дергалось в предсмертных судорогах.

Рядом с Бузой лежали вразброс трое пацанов Решета. Все были бездыханны. Буза хорошо поработал перед смертью своим армейским тесаком, располосовав противников так, что уже никакой врач им бы не помог. А в соседней комнате шла страшная бойня.

Медведь ринулся на шум драки. За дверным проемом, в большом просторном помещении, где у Бульки располагалась кухня, четверо были заняты кровавым делом. Кот и Серый отмахивались от двух здоровенных громил. Крепкий и ладный, как боксер-средневес, Кот в конце концов сумел садануть одного из здоровяков ногой. Тот потерян равновесие и влетел затылком в газовую плиту, от страшного удара тут же потеряв сознание. С другим они справились легко, одновременно с двух сторон всадив в оборонявшегося ножи. Барыга, а это был он, весь задергался, словно тюлень, по жирному телу волнами прошла дрожь, и он, обмякнув, буквально повис на руках подхвативших его Кота и Серого.

Через пять минут с бандюками Решета было покончено. Сам Решето, связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту, валялся в углу гостиной. Его взяли после короткой перестрелки на втором этаже. Теперь следовало поставить последнюю точку в деле, чтобы в дальнейшем никому неповадно было идти поперек решения большого воровского схода. Петрок Решето не успел короноваться, а потому не требовалось дожидаться ближайшего очередного схода, чтобы приговорить того к смерти, как это обычно делалось, когда речь шла о судьбе законного вора.

Сейчас высшей инстанцией здесь был сам Медведь. Это понимали все, и прежде всего сам Решето.

— Вот ведь как оно бывает, Петрок, — тихо обратился Медведь к Решету. — Ты не захотел подчиниться решению схода. Ты подло поднял руку на смотрящего. Теперь у тебя осталась одна дорога. Молись. Ибо времени у тебя мало. По этой дороге в ад ты сейчас и отправишься как последний гад, как крыса и беспредельщик.

Слова Медведя звучали в тишине как колокол, собравшиеся вокруг московские урки, только что штурмом взявшие этот дом, молча слушали справедливые слова.

На самом деле вопрос стоял о том, чтобы весть о показательной казни Решета и его шестерок разнеслась по всем лагерям и малинам. Чтобы братва во всех уголках необъятной советской родины зарубила себе на носу: никто не вправе идти наперекор воле законных воров, никто не смеет ослушаться решения большого схода, ибо отморозков ожидает смерть неотвратимая, праведная и ужасная.

Медведь посмотрел на Серого. Во взгляде того читался немой вопрос. Серый как никто понимал важность момента. В его глазах горел злой огонь. Наклонившись к Медведю, он стал что-то шептать тому, жестикулируя руками. Медведь внимательно выслушал говорившего, еще раз оценивающе посмотрел на Серого потом на Решето, снова на Серого… и кивнул.

Почему бы нет… Когда-то на Соловках так делали, на зоне в Североуральске так делали… Почему бы нет. Получив приказ, Серый как-то сразу успокоился и деловито стал отдавать команды. Пацаны кинулись их исполнять, искать по дому и во дворе нужный инвентарь, обсуждая между собой, как и что должно быть.

Решето, который вдруг понял, что с ним собираются учинить, округлив от ужаса глаза, замычал и стал бешено извиваться на полу. Все суетились, словно пьяные, всех захватила лихорадка будущей казни, и Медведю показалось, что, измени он сейчас свое намерение, прикажи освободить Решето, все испытают не только разочарование и обиду, но и ощущение слабости своего предводителя, своего смотрящего.

Впрочем, он и не думал отменять казнь. Вспоминая неумолимость, с которой Решето собирался убить его, жестокость, с которой он расправился с его пацанами, Медведь ясно осознавал справедливость и необходимость своей ответной меры. Такова жизнь, думал Медведь, и ничего с этим не поделаешь. Не. нами установлены законы, и не нам их отменять. Кровь за кровь, смерть за смерть. Неотвратимость наказания должна стать понятна всем, даже самым тупым, безмозглым и отпетым.

Между тем Решето уже взгромоздили на обеденный стол, крепко-накрепо привязали руки к ножкам стола. Развязали ноги. Раздвинули их широко и тоже привязали к ножкам стола. Принесли заточенный, как карандаш, черенок от лопаты и кувалду. Петрок извивался, визжал сквозь стиснутые зубы и кляп во рту, пытался вырваться из пут. Наконец он утихомирился, поняв, что все его попытки бесполезны.

Да у него и сил уже на сопротивление не осталось: он с трудом дышал, сипел, булькал, но тем не менее не вызывал у окружавших ничего, кроме ненависти и желания во что бы то ни стало довести дело до конца.

Двое парней, немного повозившись, вставили острый кол Решету прямо сквозь одежду в задний проход. Петрок замычал от первой, пока еще не самой страшной боли. Серый, сплюнув на руки, взялся за кувалду и, матюкнувшись нанес страшный удар, вбивая черенок лопаты в своего врага. Решето мучительно вертел головой, округлившимися глазами моля собравшихся вокруг о пощаде.

С каждым ударом кол все глубже и глубже проникал в тело черноморского беспредельщика. А сознание все еще никак его не покидало: видать, Петрок был не из слабого десятка. И только когда острый конец деревянной пики пронзил легкое, Решето последний раз вздрогнул в страшной агонии и навсегда покинул мир, в котором он оказался предателем.

От сурового зрелища у Медведя свело скулы, но он не отводил глаз. Серый и Кот остервенело по очереди все еше продолжали дубасить по тупой стороне деревянной пики. Потом все, осознав, что Решето уже мертв, остановились, как бы не понимая, что делать дальше. Медведь молча вышел из комнаты, прошел на кухню, взял с кухонного стола початую бутылку водки и стал пить из горла. Когда Медведь вернулся обратно в гостиную, то увидел, что его пацаны добивали мертвое тело кувалдой, размозжив ему голову, руки, ноги.

— Хватит! — гаркнул он на обезумевших от крови подельников. — Эта сука наказана. А вам нечего уподобляться кровавым палачам. Он свое получил. И пусть знают все, что будет с ними, если они посмеют быть нелюдями и идти против закона.

В комнате воцарилось молчание, нарушаемое только капелью стекающей на пол крови.

Бегло осмотрев поле боя, Медведь распорядился все оставить как есть — даже валюту, рассыпанную по столу и по полу. Пусть местное угро знает, что разборка между своими произошла.

С собой унесли только трупы двух своих парней, которых через день с подобающими почестями похоронили на городском кладбище в Краснодаре, где всемогущий Ланик помог спешно найти тихое почетное место.

Вернувшись в Москву, Медведь передал смотрящим на Кубани свой наказ: отныне всю выручку от валюты, которую раньше подчистую брал себе Решето, отдавать на общак в Краснодар, в ведение Ланика.

 

Глава 18

Сидя на заднем сиденье новенькой кремовой «Волги», с хромированным оленем на капоте, я попросил водителя притормозить за светофором и свернуть в узкий проезд Художественного театра.

Выйдя из машины в ожидании Егора, я смотрел в пролет между домами, на гуляющих по улице Горького людей. Словно на экране кино мелькали лица: вон прошла стайка молодых стиляг, одетых во все импортное, — детишки партийной номенклатуры, джазисты и абстракционисты, не то «отстой», не то «сливки» советского общества. То тут, то там среди толпы мелькали вертлявые ребятки с жидкими бакенбардами, стриженные под модного американского певца Элвиса Пресли и рыщущие в поисках денежных иностранцев. А совсем уж дешевая мелюзга лузгала семечки у гастрономов в надежде облапошить заезжего из Таганрога или какого-нибудь Челябинска дурня и толкнуть ему втридорога импортный ширпотреб, купленный сегодня утром в «Мосторге»…

Тут же промышляли и самые рисковые московские фраерки — фарцовщики. Фарцовщиками в народе прозвали мелких скупщиков иностранной валюты. Само слово это произошло как производное от английского «for sale», что, в свою очередь, шло от вызубренного даже не владеющими английским языком вопроса: «Have you anything for sale?», то есть: «У вас есть что-нибудь на продажу?»

Я уже давно приглядывался к этим суетливым юнцам, но до поры и сам не понимал, с чего это они вызывают у меня такой интерес. Да скоро понял…

По тротуару энергичным шагом ко мне приближался Егор Нестеренко. Я даже издалека залюбовался его статной высокой фигурой и вдруг поймал себя на мысли, что мне лестна дружба с этим ученым, доктором наук, недавно получившим профессорскую должность в Московском университете. Нестеренко шел от «Пушкинской лавки», торжественно неся в авоське тяжелую стопку книг.

— Вот, оставили пятитомник Спенсера, дореволюционное издание! — сказал он довольно, но, взглянув в равнодушное лицо Медведя, поспешно добавил: — Хотя тебе что Спенсер, что речь Хрущева на двадцатом съезде КПСС все одно… Понимаю, брат, и не осуждаю! Но и одобрить не могу. Читать никому не вредно. Даже вору в законе.

Мы сели в «Волгу», но никуда не поехали.

— Видно, давно ты не сидел, Гера, — пошутил Нестеренко. — Сейчас в советских тюрьмах, говорят, даже Достоевского заключенным стали выдавать. Вся «сидящая страна» в чтение ударилась. Умничают все… И не поймешь, чего от народа хотят. Совсем запутали народ. Хрущев, слыхал, обещает через двадцать лет коммунизм построить. Вот и потчуют даже зэков различной заумной литературой, сами не зная, как выковать нового советского человека… Я тебе зубы-то не заговорил?

— Нет, у меня же они крепкие, — так же отшутился я. — Я не то что давно не сидел, но вот даже давненько не прохаживался по улице Горького, — пробурчал Медведь, раздумчиво посматривая по сторонам. — Ишь какая бойкая жизнь кругом! Чую, капуста по рукам ходит, как блины в Масленицу.

— Завидуешь?

— Да вроде нет. Но вижу, что прогресс идет намного шустрее, чем во времена нашей с тобой молодости. С войны всего-то пятнадцать лет минуло, а, смотри-ка, уже люди совсем другие по улицам ходят. Разодетые, сытые, довольные… Видно, хоть им товарищ Хрущев мозги-то и промывает изо всех сил и зовет коммунизм строить, но они-то не больно спешат на коммунистические стройки… Ты погляди — все в заграничных шмотках, а кто не в импорте, тот с таким голодным выражением на роже смотрит пижонам вслед…

Нестеренко внимательно посмотрел мне в глаза.

— Вот и ты расфилософствовался! Да, брат, сегодня не учебник истпарта — орудие победившего в войне народа, а доллар, фунт, марка и франк. Кстати, я хотел с тобой кое-что обсудить… Поехали на Арбат…

* * *

— Все эти маниловские прожекты Никиты Сергеевича ни к чему толковому в экономике не приведут, — с горечью говорил Егор, — только задурят народу мозги, а выиграет от всех его горе-реформ, как всегда бывало на Руси, чиновный люд. А чиновный люд на Руси — самая бездарная часть общества, самая ленивая и жадная. И самая жестокая, кстати. Вот у нас сейчас принято ругать Сталина за лагеря, расстрелы и сломанные судьбы миллионов. Но ведь не Сталин сажал, не Сталин пытал, он только дал советским чиновникам волю… И они наломали дров… Потому что ничего толком создать не умеют и не хотят уметь, кроме как набить свое брюхо и свой карман! Ты вспомни хоть того гада, который твою Катю с сыном сгубил… Калистратов!

Мы сидели в ресторане «Прага» на Арбате. С довоенных еще пор этот ресторан очень мне нравился. Было в нем что-то от того старого «Англетера», в котором мы сиживали со Сдавиком Самуиловым: старинная мебель, большая люстра и отдельные кабинеты, отгороженные от общего зала тяжелыми портьерами. В одной из таких кабинок мы с Егором сейчас и расположились.

— Кстати, о чиновниках… Помнишь… — задумался я вслух, вдруг поймав стайку клочковатых воспоминаний, витающих где-то на задворках памяти. — Хотя как ты можешь помнить… Где-то в конце двадцатых я у вас в Питере взъерошил одного взяточника-валютчика, из крупных милицейских начальников…Был у меня тогда заказ на валюту. Лучшие люди Страны Советов дернули за границу агитировать за Сталина и за ударный труд — и всем позарез понадобились дензнаки — вот на этом спросе я себе нарубил капусты. Так вот обрати внимание, сейчас народ снова пялится за бугор.

— Молодец! — засмеялся профессор экономики. — Зришь в корень.

— Нет, а что, это же богатая идея! Я уже много раз примечал, как мелкая шпана шакалит на «плешке» за заезжими иностранцами. В основном это мелкая шантрапа, скупающая валюту по мелочи, а затем перепродающая ее совгражданам, отправляющимся за границу.

— Ну и?.. — Нестеренко ждал дальнейших объяснений.

— Так, может, ты сумеешь мне помочь найти доступ к людям, которые часто выезжают за границу… У которых дома есть валюта…

— Ну я выезжаю за границу, — поскучнел Егор. — Представляешь, на следующей неделе по линии Дома дружбы еду во Францию. И что дальше?

И я впервые за время нашей беседы стушевался и замолчал.

— Я бы подошел к проблеме с другого фланга, — спокойно начал Нестеренко. — Не надо воровать валюту — валюту надо изымать! В Москве, в Ленинграде, в портовых городах на Украине, в Западной Белоруссии идет тихая подпольная скупка и перепродажа инвалюты, и в этом, как говорится, бизнесе заняты сотни мелких жучков. Так почему бы вам… тебе, Гера… не взять под контроль нелегальную валютную торговлю — вот что принесет действительно крупную прибыль!

— Каким образом? — Я даже заулыбался. Егор, как всегда, говорил дело.

— Бизнес этих юношей, стреляющих по паре долларов с интуристов, на первый взгляд может показаться мелочью, но ведь капля камень точит, и если эту торговлю поставить на поток и под жесткий контроль, го из этого много можно выжать, — рассуждал Егор, — не меньше, а, может быть, больше, чем от квартирных краж. Да и перспективы у такого рода бизнеса — невероятные, Гера… С этого, между прочим, начинали многие короли итальянской мафии!

— Что, все еще хочешь из меня сделать строителя русской мафии? А, Егор? — говорю. — И зачем тебе это нужно? Ты же уважаемый ученый, профессор, в загранку ездишь… Чего тебе-то с нашего воровского дела?

— Затем, Гера, что я люблю Россию, но не советскую, а тысячелетнюю, — очень серьезно ответил Нестеренко, поправляя очки. — Помнишь наш давнишний разговор на Соловках про восстание сорняков? Не забыл? Так вот не вижу я для нее, многострадальной, никакого иного пути освобождения от сорняков, кроме как создания артели сильных, толковых, предприимчивых, да по-своему жестоких, но и справедливых людей, которых нынешняя власть никогда… понимаешь, Гера, никогда не допустит к управлению экономикой страны. Потому что понимает: эти толковые люди их вмиг сметут, отгонят от бесплатной кормушки… Так что в русской мафии есть и мой, если хочешь, идеологический и патриотический интерес.

— И на что же ты надеешься? На воров в законе?

— Моя надежда связана с классом советского чиновничества, который растет числом и прирастает самовластьем прямо на глазах, — с ним и надо связывать задачу создания нашей мафии. Потому что корень мафии — алчный, а значит, продажный государственный чиновник. Их продажность — твой козырной туз, твой джокер, Гера. После двадцатого съезда, когда с режимом Сталина начали бороться в открытую, многие осмелели, уже не боятся ни пятьдесят восьмой статьи, ни десяти лет без права переписки, как в прежнее время боялись. Теперь все, кому не лень, гребут под себя, хотя и корчат благородных строителей коммунизма, но ведь в реальности сами на этой стройплощадке возводят небольшие частные коммунизмики. Вот и надо вам подумать, Гера, над тем, как бы поаккуратнее, но покруче взять в оборот эту публику. Ведь только карманными кражами да грабежами твою воровскую империю не построить… Тут одного воровского общака мало — нужна солидная, сравнимая с государственной казна. Так сказать, второй, или теневой, бюджет. А это миллиарды, да не рублей, а долларов. Поднимешь такую задачу — будешь вторым председателем Совета министров. Или даже первым…

* * *

Схема скупки и перепродажи валюты, разработанная мной по наущению Егора Нестеренко, оказалась до примитивности проста, и главное — в ней была сложная цепочка перекупщиков, когда никто из многочисленных барыг не знал своих последующих подельников ни по имени, ни в лицо. Сердцем созданного нами валютного «черного рынка» Москвы стала все та же «плешка», как наиболее посещаемый иностранцами район столицы. Юные «бегунки», или «рысаки», были первыми посредниками, или первой лапой. Они ошивались у центральных гостиниц, они же посещали все международные выставки на ВДНХ и в Сокольниках, все спортивные состязания в Лужниках, ходили на гастрольные представления зарубежных театров и повсюду втихаря скупали заграничные дензнаки по так называемому официальному курсу Госбанка СССР, то есть за сущие копейки. Собранный ими улов перепродавался дальше по цепочке «шефам». Те в свою очередь сбывали валюту «купцам». Эти и были основными держателями валюты, но пятьдесят процентов отдавалось ими моим «контролерам», собирающим деньги в воровской общак.

Был налажен и еще один крупный канал добычи валюты — «курьеры»: они работали с профессиональными контрабандистами с Запада, которые приезжали в СССР под видом туристов, коммерсантов, молодых специалистов и студентов. Я поначалу не мог взять в толк, почему Егор так настойчиво советует самим заняться скупкой валюты, как не понимал, зачем ворам нужны французские франки, западногерманские марки, английские фунты и американские доллары. Все равно в Союзе хождение инвалюты было под запретом… Но Нестеренко только усмехался и повторял неизменно: погоди, Гера, погоди, придет время — пустишь в ход свой валютный запас. А пока собирай валюту. Бумажку к бумажке. Пользуйся гем, что официальный курс смехотворно мал. Пройдет пять лет — не заметишь, как твои «грины» превратятся в чистое золото.

Но надеждам Нестеренко на то, что климат хрущевской «оттепели» будет все более благоприятным для предприимчивых людей Союза, не суждено было осуществиться. Словно кто-то подслушал состоявшийся в приватном кабинете ресторана «Прага» разговор известного московского ученого и знаменитого вора в законе — и в стране вдруг развернулась остервенелая охота на «валютчиков». Причем руководству Министерства внутренних дел даже поставили в вину то, что оно, мол, не справляется с поставленной задачей, и борьбу с контрабандой и подпольной торговлей валюты передали в ведение органов госбезопасности.

И гэбуха энергично взялась осваивать новое дело. Довольно скоро были установлены имена многих «царьков» или «королей», как называли негласных воротил «черного рынка». Но на первых порах их взяли только в оперативную разработку и никого не трогали. Возможно, подгоняли законодательную базу.

Одной из центральных фигур на московском валютном рынке в те времена был Женя Ракитов по кличке Косарь. Он начал заниматься коммерцией еще в школе, спекулируя фототоварами «Лейка» все на той же «плешке». Постепенно Косарь, попутно со скупкой товаров, стал приобретать и валюту, причем во все прирастающем количестве. Его-то Медведь одним из первых привлек к делу и негласно приставил к нему своих контролеров из числа проверенных уркаганов. Сорок процентов прибыли, отстегиваемой Ракитовым на общак, были для него не более обременительной податью, чем для других фарцманов московского валютного подполья. Оставшихся шестидесяти процентов хватало ему и на взятки участковым, и на поездки в Сочи, и на новенькие шмотки, и на шикарный выпивон в ресторане гостиницы «Москва».

Сколоченный капитал, состоявший из валюты и золотых монет, Косарь никогда не держал при себе, а хранил в специальном чемодане с искусно вмонтированной системой сложных замков. Саквояж постоянно «блуждал» по квартирам его приятелей и любовниц да по камерам хранения. Видно, наслышан был о повадках многих воров прежней поры, которые не видели ничего лучшего, чем закапывать свои сбережения в землю или переносить их в чемоданах с места на место, меняя вокзалы, кстати, и я ведь в свою бытность действующим медвежатником не был исключением!

«Комитет» захотел перерубить разом все каналы поступления валюты в Москву через Кубань и Западную Украину. И засланные сексоты ухитрились вычислить один из таких каналов — вышли на Ракитова. Но слежку за собой Косарь заметил давно, ибо гэбисты нового призыва не умели работать так профессионально, как энкавэдэшники старой школы. Однажды ночью Косарь встретился с приятелем и передал ему саквояж. Искушение выслужиться перед начальством подкузьмило гэбэшных ищеек — Косаря и его приятеля повязали. Привели понятых, при них раскрыли саквояж и… нашли там мочалку да кусок банного мыла…

Но Ракитов мгновенно затаился и передал мне через контролеров, что за ним следят. Кто? Откуда? Проверка по всем возможным каналам не дала ничего. Мне пришло в голову, что, возможно, это мстят мне недобитки Решета, беспредельщики с Кубани.

— Я пытался узнать через знакомых, — говорил мне Егор. — В госбезопасность действительно переданы полномочия по работе с валютчиками. Но это ни для кого сейчас не секрет. И я почти уверен, что у конторы есть данные на твоего Косаря. Он же прикрыт обэхаэсниками. Сам знаешь: стучит им по полной программе, сдает кого надо, кого надо прикрывает… Ну, видать, из ОБХСС на него и капнули…

— Не нравится мне все это, — поморщился я. — Не люблю таких… флюгеров!

— Ну, что поделаешь, — развел руками Нестеренко. — Беспринципность — веление нашего времени.

— Так кто же, по-твоему, пасет моего Косаря? — возвращаясь к вопросу, спросил я профессора. — Не польские и не пиковые?

— Думаю, не воры. Думаю, тут самое худшее! — медленно раскручивая слова, стал говорить Нестеренко. — Похоже, это работа гэбэ.

— С чего ты взял?

— Помнишь, кто сейчас возглавляет комитет? Бывший комсомольский активист, лизоблюд и безмозглый кретин. Наверняка он и отдал приказ: скорей-скорей! Если бы тут действовали умники из урок, разве бы вломились в валютную кухню как слон в посудную лавку? Вспомни, сколько за последнее время случилось в Москве непонятных убийств. Кто-то роет нагло информацию. А это может быть только гэбэ. Под тебя же роют — хотят тебе испортить песню!

Нестеренко оказался, как всегда, прав. Ракитова все же взяли с поличным, найдя у него в квартире чемодан, набитый долларами и фунтами. Жадность фраера сгубила! А после этого по Москве и другим крупным городам прокатилась волна арестов «валютчиков», причем гребли всех подряд, без разбора, вплоть до пятнадцатилетних фарцманишек на Ленинских горах — и только-только начатое дело, не успев толком раскрутиться, сорвалось.

Да и мне, чтобы не погореть, пришлось по-быстрому залечь на дно. С помощью Егора добыл себе новенькие ксивки и, став Сазоновым Игорем Петровичем, даже поступил на работу в административно-хозяйственный отдел МГУ. Впервые в жизни законный вор Медведь стал горбатиться на хозяина — чудно!

Но это мне сослужило добрую службу

 

Глава 19

28 сентября

14:00

Варяг снова стал прокручивать в памяти загадочные события последних дней. На душе было тревожно. Целый ряд обстоятельств не давал ему покоя и заставлял вновь и вновь анализировать все, что произошло. Владислав в очередной раз посмотрел свой выключенный мобильный. Без него он был сейчас как без рук. Он ждал важных сообщений и информации сразу от нескольких верных людей. Ему обязательно нужно было сейчас прослушать голосовую почту.

Но включать свой мобильник здесь, в квартире, было бы безумием: нельзя допустить, чтобы его так по-глупому вычислили, по электронному сигналу. Варяг выглянул в окно: метрах в двухстах от дома начиналась лесопарковая зона, тянувшаяся вдоль берега большого водоема. По улице сновали прохожие, одна за другой двигались машины. Там, прямо на улице, смешавшись с толпой, можно спокойно, без риска, прослушать автоответчик, отключить его и не спеша скрыться в доме, вернувшись в квартиру. Даже если за ним успеют установить радиоэлектронную слежку, успеют засечь вызов за несколько минут работы мобильника и даже определить местонахождение, все равно найти его в Строгине за эти несколько минут невозможно, он все равно успеет скрыться. Менты, нагрянув на место не раньше чем через час, никого не обнаружат, а мало ли кто там проезжал по этой людной улице в районе Строгино…

Владислав, превозмогая боль в ноге, оделся и, стараясь не хромать, чтобы не привлекать к себе внимания, вышел на улицу. День был солнечный, ясный. Он быстро пересек оживленную улицу и прошел метров двести по направлению к парку. Там, присев на скамеечку, включил мобильный и быстро набрал номер почты.

На автоответчике ему были оставлены три новых сообщения. Первый от Чижевского. Условными фразами он сообщил, что находится в расположении номер 4 (значит, в Серпухове), где пробудет дня два, и потом вернется «на исходную позицию», то есть в Москву. Ладно, до возвращения Валерьяныча тут еще может все круто измениться, подумал Варяг.

Второе сообщение оставил какой-то незнакомец, представившийся Александром Ивановичем Виноградовым, он говорил ровным доброжелательным баритоном и коротко сообщал, что разыскивает Владислава Геннадьевича по просьбе их общего знакомого господина Неустроева. Варяг отлично помнил, кто такой Неустроев: отставной фээсбэшный генерал, в последние годы занявшийся алмазным бизнесом и сыгравший немалую роль в освобождении смотрящего России из лихтенштейнской тюрьмы. Это случилось полгода назад. Тогда Неустроев выполнял функцию тайного посредника между ним и сотрудником кремлевской администрации Николаем Николаевичем Меркуленко — до того, как Меркуленко неожиданно уволили… И тем не менее истинная роль Неустроева во всем этом деле пока оставалась Варягу неясна, и звонок некоего Виноградова только еще больше путал карты.

Третье сообщение оказалось пустышкой — то ли звонок сорвался, толи звонивший просто передумал говорить с автоответчиком. Варяг проверял голосовую почту вчера утром, как раз перед тем, как отправиться на так и не состоявшуюся встречу в Торгово-промышленной палате. Чижевский позвонил из Серпухова вчера поздно вечером, уже после того, как Варяг остался ночевать в химкинском госпитале. Звонок от Виноградова поступил вчера ночью, как и неопознанный звонок. Что это, простое совпадение, или Виноградов и неизвестный молчун играют в одной команде, выполняя чей-то хитроумный план? Во всяком случае, у Владислава не было привычки реагировать на неопознанные звонки. Посмотрим, что дальше предпримет господин Виноградов, а там разберемся.

Варяг вернулся в квартиру и погрузился в обдумывание плана, мысль о котором у него возникла на улице и сводилась, в сущности, к простой идее: пустить слушок о том, будто Варяг погиб… Никто же не знает, что с ним в действительности стряслось после вчерашнего взрыва на Ильинке. Все ведь могло случиться: и смертельное ранение, и тяжелая контузия. Да, с места взрыва скрылся. Но что было дальше, никто не знает, свидетелей тому нет — ив этом его преимущество! Люди будут делать выводы о том, жив он или умер, в зависимости от своих интересов…

Не напрасно ведь Медведь однажды тоже в своей жизни прибег к инсценировке своей смерти… Варяг чувствовал, что самое главное — найти раненого Сержантом налетчика и узнать, кто и зачем послал его в дом Медведя. Вся надежда теперь только на Степана. Надо ждать от него новых сообщений.

Владислав улегся на кушетку и снова взялся за чтение рукописи.

Мысли о коварном предательстве Калистратова, об этой суке, погубившей многих, в том числе и его близких, рвали сердце Медведю. В увлекательной книжке про графа Монте-Кристо он когда-то читал, что жажда мести — сладкое чувство. Но сам сладости что-то не испытывал, когда думал о Калистратове и рисовал себе в уме картины их неминуемой зстречи. Медведь не мог знать, когда и при каких обстоятельствах эта встреча произойдет, но в том, что ему суждено встретиться с этой сукой позорной, предателем и губителем Кати и Макарки, сомнений у него не было.

Помог, как часто бывает в жизни, счастливый случай. В канун очередной годовщины Великого Октября в актовом зале Московского университета на Моховой, недавно переименованной в проспект Маркса, собрались какие-то ветераны войны, ударники труда, ученые-орденоносцы и партийные активисты. А Медведь, то есть Игорь Петрович Сазонов, как раз занимался изготовлением пригласительных билетов. Сидя в тесной каморке АХО, «товарищ Сазонов» пробегал глазами список приглашенных, как его вдруг бросило в жар, когда он прочитал: «Генерал-лейтенант МВД Евгений Сысоевич Калистратов». Поначалу он не поверил своим глазам. Прочитал снова. Нет, все точно. А может, не тот? Да как же не тот, имя отчество и фамилия — все совпало.

Медведь посмотрел на перекидной календарь: торжественное заседание состоится через неделю, завтра надо рассылать приглашения. Он внимательно сверился с почтовым адресом около фамилии Калистратова. Улица Огарева. Отсюда в двух шагах.

* * *

Вечером часов в шесть по улице Огарева, мимо внушительного каменного дома в глубине двора, неторопливо шел невысокий мужчина средних лет, прилично одетый, с тростью и с портфелем. Он миновал подъезд, у которого выстроились поблескивающие в молочном свете фонарей черные «Волги», и перешел на другую сторону улицы. Потом зашел в подворотню и скрылся за углом. Старшина-охранник, привычно внимательным взглядом проводил благообразного мужчину и, когда тот растаял в подворотне дома напротив, отвернулся и забыл о нем.

А Медведь, зайдя в глубь дворика, раскрыл портфель и достал оттуда черный морской бинокль. Теперь ему предстояло ждать. Сколько, он не знал. Может быть, стоять тут и караулить придется еще не один вечер…

Сегодня он заступал на свою вахту в третий раз. И в этот вечер он наконец дождался.

Ровно в двадцать один ноль-ноль тяжелая застекленная дверь распахнулась и из подъезда пружинистым шагом вышел рослый мужчина, одетый в мундир генерала милиции. Медведь стал крутить колесико, наводя резкость.

Он узнал его. Лицо, хоть и немного раздобревшее, по-прежнему имело сходство с заостренной крысиной мордой. Золотопогонный милиционер, выйдя на крыльцо, торопливо мотнул головой вправо, влево… До генерал-лейтенанта дослужился, курва, усмехнулся про себя Медведь, а повадки как были, так и остались повадками дешевого жигана, — ишь как вертит башкой, точно по старой привычке боится мусорной слежки. Он навел бинокль на лицо. Глаза узнал сразу — хитрые, тревожные, бегающие. Волосы светлые, зачесанные назад. Вон и родинка под носом — что капля вишневого варенья. Тот самый… Женька Калистратов, Женька Копейка… Попался!

Теперь осталось дело за малым. Генерал Калистратов сел в тут же подкатившую к нему служебную «Волгу», а Медведь, сунув бинокль в портфель, вышел на Огарева и подал знак водителю, ожидавшему в припаркованной неподалеку кремовой «Волге». Толян газанул вперед, на ходу распахнув правую дверцу, Медведь запрыгнул на сиденье рядом с ним, и «Волга», развернувшись, рванула следом за машиной Калистратова.

— Держись на расстоянии, — сквозь зубы процедил Медведь, — не хватало, чтобы он заметил хвост.

Две «Волги» неслись по улице Горького. Скоро слева промелькнул Белорусский вокзал, потом справа показался Петровский парк.

— Видно, на Соколе живет, — высказал предположение Толян. — Ментовские там целый дом занимают на Песчаной.

Медведь не отвечал, а только следил не отрываясь за черным пятном впереди. Эмвэдэшная машина свернула направо перед самым метро и остановилась у каменного восьмиэтажного дома. Калистратов вышел из машины и нырнул в подъезд.

— Все, Толян, свободен. — Медведь стал вылезать из салона. — Стой на Ленинградском, где условились, и жди. Сколько ждать — не знаю. Но гляди не засни.

— Может, с вами пойти, а, Георгий Иванович? — предложил услужливо Толян. Этот двадцатипятилетний пацан относился к авторитетному вору с сыновним почтением.

— Нет, Толик, я сам справлюсь… Этот мой. Я его делить ни с кем не хочу…

В подъезде оказалась будка со старухой сторожихой, и Медведю невольно вспомнилась молодость — набеги на правительственный дом на набережной. Он продемонстрировал тетке загодя заготовленное картонное приглашение для генерала Калистратова на торжественное заседание в актовом зале МГУ. И старуха, ничего не заподозрив, простодушно назвала этому вполне солидному гражданину нужную квартиру.

Он позвонил в звонок и замер в ожидании, прислушиваясь. Дверь открылась, и Медведь… не поверил своим глазам: перед ним стоял тот самый Женька Калистратов, какого Медведь знал в молодости, — высокий, белобрысый, с крысиным острым лицом и такой же молодой. Медведь от неожиданности даже стушевался на мгновение.

— Вам кого? — спросил парень тонким высоким голосом у пришедшего.

— Мне бы Евгения Сысоевича повидать, — после секундного замешательства произнес Георгий Иванович.

— Папа! К тебе пришли! — крикнул белобрысый и исчез в глубине просторной квартиры.

И тут Медведь увидел того, за кем, собственно, явился. Евгений Сысоевич уже успел снять китель и теперь стоял в белой рубашке без галстука, с удивлением глядя на благообразного мужчину с портфелем.

— Мне кажется, я вас видел… — пробормотал Калистратов. — На Огарева. На улице. Вы сели в кремовую «Волгу»…

— Что ж, глаз у тебя острый, как и подобает опытному вору, — недобро усмехнулся Медведь и с радостью заметил, как побледнело от внезапного узнавания лицо Калистратова, как покрылся липкой испариной большой выпуклый лоб.

— Гера… — еле слышно промямлил тот. — Ты жив…

— А что ж ты думал, Копейка, что меня твои… боевые товарищи… — Медведь с издевкой выделил эти слова, — в лагерную пыль сотрут? Видишь, не стерли. Хоть и мечтали твои хозяева нас, честных урок, выскрести всех до одного с лица земли, да не вышло. А вот гэпэушных да энкавэдэшных гнид немало следом за нами по этапу побрели да к стенке встали. Ты вот, смотрю, один из немногих выжил. Да хорошую биографию себе выслужил. Вон, даже в университет тебя зовут в президиуме позаседать! — И с этими словами Медведь швырнул в лицо Калистратову пахнущий типографской краской пригласительный билет. — Это кто, сынок твой? — Он кивнул в сторону двери, за которой скрылся отпрыск генерал-лейтенанта.

— Да, Женя, его, как и меня, зовут… — внезапно осипшим голосом выдавил Калистратов. — В милицейском училище. Курсант…

— Значит, по стопам папаши пойдет? Станет перенимать опыт? — ухмыльнулся Медведь. И вдруг его взгляд потяжелел, сделался страшным. В глубине потемневших зрачков полыхнули недобрые искры. — А мне вот некому свой опыт передать. Нету у меня сына. И жены нет.

— Так ведь ты, Медведь, вор в законе, какая у тебя жена… — попытался было отшутиться Калистратов и попятился в глубь коридора под тяжелым взглядом своего бывшего сокамерника.

— Пошли, потолкуем, Копейка! Где у тебя здесь своя конура? — И Медведь ткнул кулаком первую дверь налево, почему-то угадав, что именно там и должен находиться генеральский рабочий кабинет. Калистратов покорно пошел туда за ним. Медведь плотно затворил дверь, встал посреди кабинета и раскрыл портфель. Рука генерала дернулась было к объемистой табакерке на письменном столе, но под суровым взглядом гостя повисла в воздухе.

— Не сметь! — тихо выдохнул Медведь и запустил руку в портфель. — Одно движение, гад, и я тебя в упор расстреляю. А потолковать я с тобой хочу про Катерину мою и сына Макарку, которых по твоей милости жизни лишили, да про тайничок тот… И кстати, не скажешь ли, Копейка… дело-то уж давнишнее… как же ты меня вычислил на той хате-то?

— А Наина… ну, Нинель тебя сдала… — с кривой испуганной ухмылочкой ответил Калистратов. — Ты что ж, не допетрил, Гера, что она была нашей сексоткой? Тебе ж ее Рогожкин не случайно подложил в койку тогда в Измайлове… И квартирка та в Ленинграде, куда она тебя устроила, тоже была паленая.

— Ясно, — кивнул Медведь. Что ж, для него это не стало неожиданностью: то, что сисястая Нинель была энкавэдэшной стукачкой, он давно уже скумекал, еще в воркутинском лагере, куда попал прямиком из Ленинграда. — А что с моим тайником?

Калистратов сел за стол и шумно сглотнул слюну.

— А что тайник? Ничего с тайником… Тайник по акту сдали в У НКВД… — У него сорвался голос.

— Врешь, падла! Не верю я тебе! — рявкнул грозно Медведь и, рванувшись вперед, тяжело перегнулся через стол. — Там же цацки были, золотишко, камушки… Да не мог ты, подлая твоя душонка, их так запросто сдать государству, хоть бы и под страхом смерти! Ручонка бы твоя загребущая не поднялась! Я теперь думаю, Копейка, что ты и Катю с Макаркой на смерть послал только потому, что твердо знал: на хате у медвежатника есть чем поживиться. И поживился, сволочуга…

Георгий брызнул взглядом по сторонам и заметил на книжной полке за пыльным стеклом небольшую квадратную иконку в золотом окладе. Его сердце вздрогнуло. Эту иконку он бы узнал из тысячи: именно ее, этот образок с. Георгием Победоносцем, вручил ему после крещения на Соловках архимандрит Феодосий. Этот образок Медведь всегда носил с собой как верный талисман, но накануне неудачного налета на кассу «Речфлота» заложил в коробку вместе с деньгами и драгоценностями в подполе той проклятой ленинградской квартиры.

— Ах ты сучара! — зарычал он, бросился к книжной полке и ударил кулаком по стеклу. Осколки со звоном разлетелись по паркетному полу. Медведь бережно взял с полки иконку.

Когда он обернулся к Калистратову, тот сразу все понял.

— Прошу об одном, Гера… — загундосил он. — Ты же вор в авторитете… Ты же человек серьезный, уважаемый… Меня — ладно, режь, твоя воля… Но сына не тронь…

В это время в дверь энергично постучали.

— Папа, у вас там все в порядке? — тревожным фальцетом спросил Калистратов-младший. — Что разбилось?

— Ничего, все нормально… Упала ваза… Иди к себе! — Женька Копейка тщетно пытался говорить ровным, спокойным голосом. Но вдруг исподтишка, незаметно схватил со стола увесистую малахитовую табакерку и, швырнув ее Медведю в голову, завопил. — Женя, сынок, звони в милицию! Вызывай опергруппу! Это убийца! Это вор-рецидивист! Это опасный преступник!..

Георгий с трудом увернулся от тяжелого предмета и не дав Калистратову договорить, подхватил табакерку с пола, прыгнул вперед и, размахнувшись, ударил острым ребром табакерки Калистратова по голове. Он услышал, как хрустнула пробитая черепная кость. И тут его обуяло остервенение, слепая звериная жажда мести, вся накопившаяся за долгие годы лишений боль, ненависть, злоба. Он бил и бил уронившего лицо на стол Калистратова тяжелой табакеркой по затылку, пока голова не превратилась в кровавое месиво, пока кровь не залила все вокруг.

До его слуха донесся сбивчивый фальцет из-за двери. Генеральский сын по телефону вызывал мусоров на подмогу. Медведь выбежал в коридор, вырвал из рук юнца черную трубку и шваркнул ею по полу. Калистратов-младший вжался в стенку.

— Не бзди, щенок! Тебя не трону, — с ненавистью пророкотал Медведь. — Ты тут ни при чем. Это наши с твоим папашей дела стародавние. Не по совести он поступил когда-то, но теперь все стало на свои места, все разрешилось.

Медведь, аккуратно обтерев окровавленные руки о висящий на вешалке дождевик, не торопясь спустился на первый этаж, вежливо попрощался со старухой сторожихой, добрался до условленного места, сел в машину рядом с Толяном. В кармане рука нащупала иконку в золотом окладе…

Тем же вечером Медведь, находясь под впечатлением произошедшего, заехал в известный среди московской богемы катран, подпольно работающий в подвале ресторана «Якорь» на Тверской. Сюда собиралась довольно разношерстная публика: были и профессиональные катаны; крутились и подводчики, которые хитростью заманивали в игорный дом цеховиков; появлялись тут и представители творческой интеллигенции, посещающие такого рода заведения в поисках острых ощущений. Вся эта братия ошивалась возле нескольких столов, крытых по старой привычке зеленым сукном, делала ставки на субботние скачки на ипподроме и просаживала рублики на рулетке.

В соседней комнате собиралась самая респектабельная категория этого подпольного клуба — здесь играли в покер, крэпс и блэкджек. Медведь сначала проиграл соточку рублей в рулетку, делая ставки только на черное. Когда освободилось место за карточным столом, администратор игорного зала, называемый здесь на американский манер «питбоссом», учтиво пригласил его перейти в другой кабинет.

Через три часа Медведь вышел из-за покерного стола в пух и прах проигравшим. Он спустил без малого пять тысяч!

— Что ж, — без всякого сожаления сказал он партнерам. — Нужно уметь проигрывать! — Настроение его, несмотря на проигрыш, не испортилось, хотя все заметили, что сегодня Медведь был в некотором оцепенении. Никто не знал, что мысленно он все еще был в генеральской квартире на Соколе…

Через полчаса, выпив несколько рюмочек коньяку, Медведь сел играть в двадцать одно и довольно быстро вернул все проигранное. Он играл с таким азартом, с каким не играл, пожалуй, с тех далеких времен на зоне. Двадцать одно была его любимая игра, в которую он никогда не проигрывал. А эта победа нужна ему была сегодня для восстановления душевного равновесия. Уж слишком нелегко далась Медведю разборка с Калистратовым. Не шел из головы и парнишка, его ни в чем не виноватый сын. Но что же делать? Как быть? Кто может ответить? Кто подскажет?

Георгий хотел уже было покинуть заведение, но напоследок, решив пропустить еще одну рюмочку коньяку, прошел прямо к стойке бара. Здесь, устроившись на высоком табурете, Медведь пил свой коньяк, оглядывал суетящуюся возле игровых столов публику. Почти все были одеты очень дорого и по последней моде, как будто были приглашены на дипломатический прием. Многие мужчины щеголяли в двубортных «клубных» пиджаках с яркими эмблемами английских футбольных команд. Здесь, в подпольном казино, это считалось высшей маркой, такие пиджаки носили, как правило, завсегдатаи заведения. Порой, даже не зная друг друга в лицо, они чинно раскланивались, признавая незнакомца за «своего». Настоящие же, «местные», каталы выглядели куда скромней. Эти, как заметил Медведь, косили под простецких, хотя и носили очень дорогие костюмы. «Ребята работают под катранщиком, — подумал он, разглядывая остановившихся перед плотно занавешенными окнами двух шулеров, — решают, кто в следующей игре должен идти в подмастерья». Он даже заинтересовался этими двумя, которые явно решали «производственный» вопрос: кто из них будет «заряжающим», то есть кто будет подтасовывать карты в определенном порядке, а кто — «стрингером» и «центровым». От этого расклада многое зависело. Хоть работа заряжающего и считается не основной, в отличие от банкера, но именно от заряжающего зачастую и зависит весь ход игры.

Медведь взглянул за рулеточный стол. Там особо выделялись дамы. Некоторые женщины были одеты в вечерние платья из тяжелого атласа, некоторые щеголяли в новомодных французских платьях с аппликациями. И все блистали цацками различных форм и размеров…

«Высшее общество! — усмехнулся про себя Георгий. — Теплое место для щипачей всех мастей. Практически рай для карманника!» Хотя он прекрасно знал, что никакого щипача сюда за километр не подпустят, а те, что по глупости сюда ввинчивались, уже давно с поломанными ребрами тусуются по вокзалам да второсортным курортам, радуясь тому, что отделались так легко. В этом заведении наказывали умело, но без чрезмерности. Щипачу поломанное ребро — не самая большая беда. Ведь могли бы поломать и пальцы. А без цепких тонких пальцев щипачу только на пенсию.

Увлеченный своими наблюдениями, Медведь не заметил, как к нему подошла стройная красивая женщина лет тридцати.

— Уважаемый, не угостите ли леди коньяком? — услышал он довольно приятный воркующий голосок и, обернувшись, увидел элегантную даму, легко вспорхнувшую рядом с ним на высокий вертящийся барный табурет.

— Извольте! — привстал, приветствуя ее, Медведь. — Выбирайте коньяк на ваш вкус.

Дама была дорого одета, обильно накрашена и глядела на него ироничным, вызывающе-надменным взглядом. «Похоже, она здесь завсегдатай», — подумал Медведь.

— Мне кажется, я вас здесь вижу впервые, — кокетливо спросила женщина. — Это так? Я наблюдала вас за столом. Вы игрок? Или просто пришли сюда немного развлечься?

Медведь заглянул в ее черные бездонные глаза. Было в них что-то чарующее и манящее. Он невольно вспомнил последний разговор с Калистратовым, вспомнил про Нинель… «Да нет, меня же тут никто не знает, — успокоил он сам себя. — Даже если она и сексотка, то явно не конкретно по мою душу».

И Медведь принял предложенную игру.

— Был. Но, видно, уж не судьба отыграться, поэтому будем считать, что я просто зашел на огонек, — любезно улыбнулся Медведь.

Потом он вызвался проводить ее домой. Толяна он отпустил, и они поехали на такси. Жанна жила в Марьиной Роще. Она пригласила его зайти. У нее еще немного выпили коньяку для продолжения знакомства, и потом, уже не скрывая возникшего друг к другу влечения, прошли в спальню.

Женщина без лишнего жеманства сбросила на пол вечернее платье, высвобождаясь из него, как проснувшаяся бабочка от опостылевшего кокона, и осталась в шелковом полупрозрачном белье. Однако и белье так же быстро было сброшено на пол. Переступив через одежду, Жанна прильнула к мускулистой груди Медведя, нетерпеливо сама распуская ремень на его брюках и нежно проводя рукой по бедрам, расстегивая пуговицы на рубашке…

— Я хочу стоя и сразу, — прошептала она и, изгибаясь, обвила его шею руками.

Медведь прижал ее к стене, приподнял одну ногу и, слегка присев, вошел в нее, так что Жанна затрепетала, вздрогнув всем телом, а потом, застонав, крепко пальцами впилась ему в спину. Удивительно, но эта женщина возбуждалась, как и Нинель, с полоборота. Она сразу же впала в прострацию, потеряв контроль над собой, страстно отдаваясь сильному мужчине.

Медведь напористо двигал внутри нее, все больше и больше возбуждаясь, и когда почувствовал, что Жанна достигла предела возбуждения, стал увеличивать темп, доведя ее и себя до полного исступления. Жанна громко всхлипывала от захлестнувшего ее наслаждения, выкрикивала бессвязные слова. Вслед за Жанной кончил и он, а Жанна вновь хотела, она тянулась к нему, требовала, молила, взывала:

— Еще! Еще! Еще!

И они повторили это еще и еще.

Медведю казалась, что ее ненасытность не имеет границ. Он и так уже боялся, что в какой-то момент вдруг нечаянно выронит ее из объятий, а она, извиваясь от жгучего желания, бесчувственно упадет к его ногам. Оно так и произошло, но по ее собственной воле: обмякнув в его руках, Жанна медленно сползла на пол, встала на колени и, припав губами к его члену, стала целовать и ласкать его до тех пор, пока опять не пробудила к жизни. И они вновь закружились в новом совокуплении, но уже на полу, на мягком ковре.

«Было бы обидно сдохнуть от упадка сил в объятиях стервы из катрана, — подумал Медведь. — Но какая же это счастливая и мучительная смерть!» И он вновь насаживал эту страстную женщину на свое такое сегодня невероятно стойкое орудие. Забыв обо всем на свете, они оба еще долго доводили себя до полного опустошения. А потом, истомленные сладкой болью, заснули в объятиях друг друга, уносясь в призрачные, хотя порой и доступные для смертного высоты…

Больше он с Жанной не встречался. В вечер следующего дня Медведь уехал в Ленинград — думал, ненадолго, на месяц-два, переждать, пока утихнет в столице суматоха с убийством генерала Калистратова, а как оказалось, на долгих десять лет.

 

Глава 20

Кавалькада из пяти черных лимузинов выстроилась в узком переулке в центре Москвы перед зданием недавно открытого Института проблем мирового экономического развития АН СССР, руководимого новоиспеченным академикам Егором Сергеевичем Нестеренко. Высоких гостей директор института в сопровождении членов ученого совета вышел встречать на улицу. Из похожего на черную торпеду «ЗИЛа» с трудом вылез мужчина с густой шевелюрой и такими же густыми седеющими бровями. Он расцеловался с Нестеренко и, взяв академика под руку, двинулся с ним к крыльцу.

— Неплохой особнячок ты себе отхватил, Егор! — добродушно смеясь, заметил высокий гость.

— Вашими стараниями, Леонид Ильич! — учтиво, но без подобострастия отреагировал Нестеренко.

— Ладно, чего уж там… Давай, пошли! Показывай свои владения. — И гость потянул за собой Егора Сергеевича.

Естественно, к встрече высокопоставленных гостей был организован фуршет с холодными закусками, доставленными специально из кремлевской столовой. После трех рюмок армянского коньяка и бутербродов с белужьей икрой высокопоставленный благодетель Нестеренко потребовал показать ему директорский кабинет.

Они уединились за двойными дверями и расположились в глубоких кожаных креслах у окна.

— Ну что, Егорушка, скоро ли мировая система социализма победит во всем мире? — не то шутя, не то серьезно осведомился Леонид Ильич. — Все же как-никак ты мой советник по экономике и должен знать такие вещи!

— Ну, Леонид Ильич, как писал еще Маркс… — издалека начал осторожный Егор Сергеевич.

— Ты, Егор, это брось, — одернул его собеседник. — Я отродясь Маркса не читал… Ты давай этой мутью меня не пугай, а говори по-простому. И скажи мне не как на секретариате ЦК, а как на духу. Ведь тебе мы институт дали, чтобы ты занимался как раз этими разработками. Вот и скажи мне, как ускорить процесс, чего нам еще не хватает? А то вон Михал Андреич только и талдычит про неслаженность экономических связей социалистического лагеря да ослабление трудовой дисциплины в нашей стране!

Он вздернул лицо к потолку и многозначительно обвел рукой вокруг своей головы:

— Тут у тебя ушей нет? А то ляпнешь чего не то, потом разговоры пойдут… — и, понизив голос, продолжал: — Нам вот недавно на политбюро Юрий Владимирович докладывал, что у нас в стране подпольные капиталисты завелись. Представляешь себе! Строили-строили социализм — и на тебе: частные предприниматели, эксплуататоры. От чего уходили, к тому и пришли. Как с этим бороться? Вот что непонятно. Неужели все дело в этих… инакомыслящих? Так мы их уже всех, кажется, обезвредили. А инакомыслящие не переводятся, и капиталисты берутся непонятно откуда.

— Да, Леонид Ильич, — склонил седеющую голову Нестеренко, — и я краем уха слышал про какие-то подпольные цеха и даже целые фабрики. Мне думается, это происходит оттого, что советские люди не очень-то верят в построение коммунизма, как им в свое время обещали, а Никита Сергеевич, так тот обещал за двадцать лет управиться. Многим хочется жить хорошо — и сейчас. Формация общества меняется, Леонид Ильич, в годы революции люди думали о счастье грядущих поколений, а грядущее поколение — вот оно, и оно как раз начинает думать не о другом грядущем поколении, а о себе…

— Да-а! — задумчиво протянул гость. — Ну что с этим делать? Как ты себе это представляешь?

— Надо дать людям определенную свободу экономической деятельности, предпринимательства, тогда и экономика государства резвее будет развиваться.

— Дать, говоришь! Вон в Чехословакии дали, и что с того вышло? Им только палец в рот положи — они всю руку оттяпают. Нет, Андропов прав — тут нельзя идти на послабления. Иначе получим югославский вариант, а это уже будет другой режим! О построении социализма придется забыть. Этого допустить нельзя!

Нестеренко согласно кивал и поддакивал, но, воспользовавшись секундной паузой, продолжал гнуть свое:

— Вы знаете, Леонид Ильич, у меня тут идея одна возникла по этому вопросу. Вот взять подпольные предприятия, с которыми мы так боремся, а все без толку… Но ведь можно посмотреть на проблему с другой стороны — это бесконтрольное производство, не приносящее государству никакой прибыли, а одни лишь убытки, но… если представить это только теоретически…. всю эту подпольную индустрию можно взять под жесткий контроль.

— Так мы же их ловим, судим, сажаем!

Нестеренко мягко улыбнулся.

— Вот в этом соль моего… размышления, — продолжил он свою мысль. — Не сажать цеховиков поголовно на скамью подсудимых, а поставить над ними проверенного, надежного специалиста, который бы занимался надзором за этим производством и за отчислением налогов в госказну… Он бы также наказывал наиболее зарвавшихся хапуг.

— Может быть, может быть, — задумался Брежнев. — А как ты эту структуру под контроль-то возьмешь? Да и где таких людей взять, которые смогли бы этих цеховиков держать в узде…

— Россия — страна, богатая талантами… — хитро усмехнувшись, заметил Егор Сергеевич. — Есть у меня, Леонид Ильич, один кандидат на примете. Старый мой знакомый…

— Давай ближе к делу, Егор, — поторопил гость, глянув на часы. — У меня через час встреча с послами в Кремле. И кто он такой?

— Он, как раньше говорили, в законе. То есть вор, который, скажем так, хоть и ворует, но придерживается традиционных принципов морали и этики. Сейчас не буду вас утомлять пространными разговорами, но я долго изучал этот вопрос… Воровская идея, воровская община, с одной стороны, очень глубоко укоренена в русском общинном духе, а с другой стороны, является как бы прообразом социалистического общества…

— Э-эх! Ладно, что-то ты загибаешь, Егор. Слишком для меня все это мудрено. — Леонид Ильич крякнул и, звонко хлопнув ладонями по кожаным подлокотникам, встал с кресла. — И что, твой вор до сих пор ворует?

— Нет, ну что вы! Он давно отошел от дел. Но он по-прежнему пользуется громадным авторитетом в уголовной среде — в том числе и среди цеховиков. Если ему, негласно конечно, поручить на первых порах это щекотливое дело, я уверен, он с ним справится!

— Ты вот что… Изложи все это Алексееву, пусть он с твоим человеком встретится, потолкует, прощупает его… А там поглядим… Это дело надо продумать в тонкостях!

Через полгода в Колонном зале Дома союзов проходил большой праздничный концерт по случаю Дня милиции. Там, по замыслу Нестеренко, и должна была пройти приватная встреча Медведя с Алексеем Николаевичем Алексеевым, одним из референтов секретаря ЦК, недавно посетившим его в институте. Нестеренко возлагал на эту встречу огромные надежды. При всем его немалом житейском опыте и колоссальном аналитическом уме, в этом почтенном пожилом ученом все еще угадывался горячий студентик, с которым Медведь повстречался холодной осенью тридцать второго года в Соловецком лагере… Пригласительный билет на концерт Медведь раздобыл через популярного эстрадного певца и в назначенный ноябрьский вечер, одевшись с иголочки, смешался с гомонящей толпой именитых зрителей. Впервые в жизни он оказался в круговерти парадных милицейских мундиров, полковничьих и генеральских погон и даже посмеялся про себя: знали бы все эти сытые мусора, что в их честную компанию затесался вор в законе, то-то они бы встрепенулись!

Вдруг в толпе мелькнуло очень знакомое лицо: высокий худощавый майор с гладко зачесанными назад светлыми волосами. У Георгия сердце так и екнуло. Вылитый Женька Копейка! Нет, не может того быть… Он двинулся за майором и, приблизившись к нему на приличное расстояние, сразу признал в нем повзрослевшего сына генерал-лейтенанта Калистратова, бывшего вора по кличке Копейка… А сына-то его тоже Женькой звали. Значит, Евгений Евгеньевич Калистратов — тоже мент. Не дай бог, узнает. Только этого ему не хватало. Насколько знал Медведь, убийство генерала Калистратова так и оставалось одним из самых позорных для МУРа висяков, и напоминать о себе Калистратову-младшему ему очень не хотелось. Правда, калистратовский отпрыск вряд ли мог теперь узнать убийцу отца в этом благообразном седом старике: все-таки десять лет прошло… Но и рисковать по-глупому тоже не хотелось.

Он растворился в толпе и пошел искать свое кресло в зале. Но пока шел, затылком почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Медведь даже сбавил шаг, решая, оглянуться или нет… Любопытство взяло верх над осторожностью, и он чуть повернул голову, кося глазом через плечо. Надменно поджав губы, прямо на него пристально глядел сквозь массивные очки безобразно обрюзгший толстяк в поношенной, давно не сменявшейся, генеральской форме. Старик опирался на палку, которую сжимал так крепко, точно собирался сейчас кинуться с ней на Медведя.

Георгий Иванович отвернул лицо и напряг память, чтобы вспомнить, где он мог видеть этого престарелого мужчину. И не вспомнил… Может, генерал обознался или так просто засмотрелся на него, решил Медведь.

А в антракте он, как и было заранее уговорено, отправился в курилку и встал у окна. Он прождал пятнадцать минут, уже прозвенел последний звонок, но Алексеев так и не появился. Не понимая, что могло произойти, Медведь вернулся в зал и стал взглядом искать референта. Нашел — тот, угодливо изогнувшись, стоял перед сидящим в первом ряду молодым заместителем министра внутренних дел Юрием Чурбановым. А по правую руку от красавчика замминистра сидел… тот самый обрюзгший старик-генерал с палкой.

И только через несколько месяцев, под самый Новый год, стало понятно, почему встреча, которую Нестеренко с таким трудом готовил, так и не состоялась…

* * *

Медведь вернулся из Ленинграда в Москву в начале семьдесят второго. Через верных людей он получил себе надежные документы, обеспечивавшие ему положение добропорядочного советского пенсионера. Медведь выправил пенсию по старости, обзавелся массой справок из отделов кадров несуществующих предприятий, справкой об утере трудовой книжки… Словом, эти документы позволяли ему спокойно заниматься своим делом, не беспокоясь о возможных трениях с властями. На первых порах он снял квартиру — по старой привычке на Сретенке, но потом решил обосноваться на даче в Кусковском парке, на той самой даче, которую до войны по случаю снял для них с Катей. За это время дом пришел в полную негодность и, к счастью, не представлял никакой ценности ни для Министерства культуры, ни для московских властей. За небольшую взятку Медведю удалось перевести дом на себя, в собственность.

Став хозяином дома в Кускове, Георгий Иванович сразу же приступил к капитальному ремонту, постепенно вылившемуся в крупную перестройку здания. Ремонт шел три года и обошелся Медведю в огромные деньги. Но дом вышел на славу: с виду скромный, двухэтажный особнячок за высоким неказистым глухим забором. Но под землей, еще на двух этажах, располагались основные помещения: помимо комнат, тут были три спальни, сауна, бильярдная, отделанные богато и с вычурностью. Уж коль Медведь пришел к решению призвать своих собратьев по воровскому делу покончить со старозаветным аскетичным образом жизни, так ему первому и пристало подать достойный пример новомодной роскоши!

Новоселье, которое Медведь справлял в узком кругу самых верных своих людей, приурочив его к Новому году, было омрачено появлением днем первого января строгой почтальонши, которая вручила гражданину Медведеву повестку из московской прокуратуры. Георгий Иванович как прочитал, так и ахнул: его вызывали свидетелем по уголовному делу о серии ограблений квартир в доме по улице Серафимовича в 1937 году.

Он показал повестку Нестеренко. Тот только руками развел: хочешь не хочешь, а пойти придется.

И Медведя, как сорок с лишком лет назад, начали таскать по следователям, которые вежливо, но с тупым упорством долбили ему одними и теми же вопросами о его прошлых, но не позабытых грехах. Медведь, понятное дело, все отрицал, изображая полное непонимание, да и лет-то уж сколько прошло, с чего это вдруг опять занялись таинственными московскими грабежами конца тридцатых годов! А ему вкрадчиво поясняли, что родственники таких-то реабилитированных граждан требуют вернуть или компенсировать стоимость похищенного. В архивах КГБ, мол, нашлись, какие-то бумаги, протоколы, показания очевидцев. А он пока привлечен в качестве свидетеля, но его статус может и измениться… И только чистосердечное признание… В общем, все эти романсы Медведю пели уже не раз.

— Посадить тебя, конечно, не посадят, — говорил Егор Нестеренко по этому поводу, — нет такого закона, чтоб за грабеж сорокалетней давности, хотя бы даже и доказанный, человека так запросто могли осудить. А тут еще доказать надо… Но то, что тебя допекут, — уж будь уверен! Не дадут покоя… Я, кстати, пытался провентилировать ситуацию с Алексеевым. Он намекнул, что у Леонида Ильича изменилось настроение. Зятек его, заместитель министра внутренних дел, что-то такое про тебя наплел, отчего у тестя сразу отпала охота с тобой иметь дело. И более того, дали сигнал с тобой разобраться. А органам, сам понимаешь, все равно, кого в разработку взять — тебя или академика Сахарова Приказ дан, вот верные псы и засуетились.

— Наверное, ты прав, — согласился Медведь и спросил: — Ну, какой дашь совет? Что делать дальше?

— Ты говоришь, тебя в Колонном зале старичок генерал признал, который потом вокруг Чурбанова крутился? Ну вот тебе и разгадка. И кто же такой есть этот старичок-боровичок? Какие соображения?

Медведь кивнул с усмешкой:

— Да, Егор, я его потом вспомнил. Вспоминал-вспоминал и вспомнил. Это Федя Красновский. Замначальника по воспитательной работе воркутинского ИТЛ номер шестнадцать двадцать пять, где я в сорок пятом получил пятерик сверху. С его, кстати, наущения… Он на меня зуб имеет вот такой!

— Так чем это ты так насолил этому своему куму, что он через столько лет на тебя полкана спустил? Не расскажешь ли?

— Хорошо, слушай, история там такая была, — начал рассказ Медведь, — Решили мы с урками поставить на «место нашего молодого замначальника Федьку Красновского… — Был он не в меру заносчив и зэков презирал, как мясник палача. А я ему и помог еще больше закрепиться в своем тупом презрении, но и в страхе. Вместе со мной тогда на строгаче сидел один блинопек. Звали его, кажется, Андрей Емельянов, кликуха у него была знатная — Емеля. Держался он особняком, всех сторонился, к воровской элите и к мужикам относился во многом с подозрением, но и тихушником не был. Так, как говорится, гулял сам по себе, как тот кот на хозяйской крыше. Дохаживал он свой срок в сорок пятом в расконвоированных и работал в кочегарке в бане, там же и ночевал. Он подхалтуривал, плакатики для комсостава пописывал, знаешь, такие в красном уголке типа: «На свободу — с чистой совестью!» В общем, знатный был гравер! Он и меня научил, представляешь, своему мастерству, и мы с ним потом на пару эти плакаты клепали. И вот аккурат в конце мая, уже Победу отпраздновали, на зону присылают нового кума по политической работе майора Федора Красновского, только что дембельнувшегося из войск тыловой связи или чего-то там еще. Он, чтобы служебное рвение выказать, так и насел на нас с Емелей — давайте, мол, плакаты делайте. В общем, прицепился как банный лист. А я тогда сорвался, говорю, ты, гражданин начальник, меня рожей в банку с краской не тычь, я вообще вор в законе и чихать хотел на эти плакатики и на ваши праздники! Он меня в карцер — бац, на десять суток. Ну и я затаил на него. Вышел — он меня вызывает, говорит: ну как, будешь рисовать плакат к празднику Великого Октября? Буду, отвечаю, гони краски и кумач. А Емеля мой тогда в лазарете отлеживался. И наляпал я ему плакат из центра: «Все дороги ведут к коммунизму!» Федьке это очень понравилось. А под этим изречением я еще и поставил подпись: «Вождь Октябрьской Революции — В. И. Ленин». Вывесили этот плакат на всеобщее, как обычно, обозрение, а когда хозяин водил по территории высокую комиссию из областного центра, его чуть инфаркт не хватил. Ведь над территорией лагеря реяло полотнище и издалека читалась надпись: «ВОР — В. И. Ленин»! Меня на месяц запихали в ШИЗО, но досталось, конечно, и нашему куму по первое число, выговор ему влепили, представление на очередное звание отозвали… В общем, нервишки я этому горе-герою потрепал… Я ему, можно сказать, тогда карьеру-то подпортил.

Медведь умолк и взглянул на Нестеренко.

— Да… — протянул Егор. — Видно, тот выговор ему до сих пор душу гложет. Я думаю, надо все сделать честь по чести. Нанять очень толкового адвоката — а вдруг до суда дойдет? Пусть он разбирается с прокуратурой… В любом случае у тебя же алиби — ты действовал по указанию и с ведома НКВД. Хоть ты никаких бумаг не подписывал, но все равно, считай, был у них в нештатных сотрудниках.

— Как скажешь, академик! — воодушевился Медведь. — Ты уж, будь добр, пособи мне с адвокатом, а мне надо еще одного товарища найти. Этот товарищ, я уверен, мне будет защитник хоть куда!

 

Глава 21

Ветеран КГБ СССР, персональный пенсионер Андрей Андреевич Рогожкин жил на Таганке, в большом кирпичном доме над валютным магазином «Березка». Как и все бывшие сотрудники карательных органов эпохи культа личности^ жил он бедновато и таил страшную обиду на нынешнюю власть. Жена его Агриппина Даниловна, свихнувшаяся в старости от неумеренной тяги к спиртному, доводила его до белого каления, да и к тому же еще его сынок, сорокалетний обалдуй, был записным тунеядцем и тянул из дома бывшего опера хрусталь да серебро не хуже иного вора-домушника.

Рогожкин, уже не будучи в состоянии справиться с бездельником-сынком и супругой-алкоголичкой, писал во все, какие только возможно, инстанции жалобы и требовал оградить его от докучных родственников. Но общественность не помогала и отмалчивалась. Наконец ему пришла идея вынести свои печали на газетные страницы. И старик Рогожкин пригласил для проживания в одной из своих почти пустующих четырех комнат молодого журналиста, чтобы тот в цветах и красках расписал неустроенность жизни заслуженного работника славных органов. Что тот по-честному и сделал…

Так по чистой случайности узнал Медведь, что его бывший энкавэдэшный куратор жив-здоров. Выяснить его адрес было делом техники. И Георгий Иванович решил, не откладывая, навестить своего давнишнего «работодателя», вербовавшего его в суровые сталинские довоенные на работу для органов.

Георгий Иванович позвонил в звонок, и через пару минут за дверью кто-то завозился, тщательно рассматривая его в глазок.

— Кого надо? — спросил надломленный старушечий голос.

— Рогожкин Андрей Андреевич здесь проживает? — спросил Медведь строгим официальным тоном.

— А вы кто такой? — все так же дребезжа, продолжал допытываться голос за дверью.

— Я с его… прежней работы. Коллега. У нас к нему важное поручение!

Дверь тихонько приоткрылась. Здесь, у входа в квартиру, в сумерках прихожей, освещенной одной тусклой маленькой лампочкой, стояла низенькая старушка.

— Андрей Андреевич дома?

— Ну, если же я вам открыла — значит, он дома, — проворчала старушка.

Георгий пригляделся к ней повнимательнее. Боже мой! Неужели? Неужели Агриппина Даниловна? И Медведь вспомнил сведения, полученные в «Мосгорсправке». Батюшки, да это же жутко постаревшая и увядшая Гриппа, подружка сексотки Нинель, одна из тех разбитных бабенок, которых Рогожкин приволок в Измайлово встречать тот памятный Новый год… Ну дела…

— Я могу его увидеть?

— Сейчас я вам его вызову, — тряхнула старушка головой и, не узнав гостя, зашаркала по коридору, но, остановившись, добавила вновь с подозрением: — Только вы тут стойте и отсюда не уходите. И ничего, пожалуйста, не трогайте.

— Все будет, как вы скажете, — уверил старуху Медведь.

Агриппина Даниловна скрылась за дальней дверью. Он оглядел стоящие вдоль стены шкафы — штуки три одинаковых двустворчатых замызганных шкафа. Медведя обуяло любопытство, что мог хранить в этих гробах бывший энкавэдэшник. Он тихо приоткрыл одну створку и поразился: весь огромный шкаф под самую завязку был забит холщовыми мешками и целлофановыми пакетами, заполненными различными крупами, сахарным песком, солью. Из некоторых, пожелтевших от времени пакетов через прогрызенные мышами щели при прикосновении тихими струйками вытекало содержимое.

— Я же вас просила ничего здесь не трогать! — Старушка появилась перед ним неожиданно и беззвучно, как привидение.

— Извините. Оно само открылось, и я невольно… — спокойно объяснил Медведь и как ни в чем не бывало уточнил: — Так где же Андрей Андреевич?

— Идет! — ответила Агриппа обиженно.

Из дальней двери вышел постаревший, сгорбленный и, видимо, иссушенный какой-то внутренней болезнью Рогожкин. Он тщетно пытался изображать былую выправку и стать. Но ему это плохо удавалось.

— Я вас слушаю! — не предложив ни пройти, ни присесть, сказал Рогожкин.

— Во-первых, здравствуйте, Андрей Андреевич! — сказал Медведь, стараясь сразу же сбить с Рогожкина спесь и взять разговор в свои руки. — Я думаю, вы меня не помните. Но я решил…

Рогожкин ввинтил удивленный взгляд на солидно одетого представительного седого мужчину и сразу все вспомнил. Его изумлению не было предела.

— Медведев, ты? Живой! Как же так… я же точно знаю, что тебя подвели под расстрел! Этого не может быть!

За дверью, куда юркнула старуха, послышался шорох.

— Вот сука старая! Все подслушивает да подсматривает! Всю жизнь мою наперекосяк пустила, стерва! — выругался старик и уже мягче обратился к Медведю: — Значит, все-таки жив?! Ну-ну! И даже, вижу, неплохо себя чувствуешь.

— Да, пока бог миловал, Андрей Андреевич, — кивнул Медведь в ответ. — Вот зашел тебя проведать. Расспросить о том о сем, если не возражаешь.

Рогожкин, приходя в себя от неожиданной встречи и продолжая разглядывать гостя, долго молчал. Потом как бы нехотя спросил:

— Ну и чего ж тебе надо, Георгий? Зачем меня нашел? Столько времени прошло-то… — В глазах бывшего энкавэдэшника мелькнуло недоброе выражение. Он был явно не в восторге от сегодняшней встречи.

— Мне-то нужна сущая безделица, — ответил Георгий Иванович. — А вот тебе от меня, я думаю, может перепасть немало. Судя по всему… — он махнул рукой на заставленный шкафами убогий коридор, — под тобой внизу «Березка» стоит. Рубашки английские, ботинки австрийские, сигареты американские, пиво голландское, эквадорские бананы, финская колбаса, швейцарские часы… Да мало ли там добра!

— Только чтобы купить там хоть что-то, нужны чеки серии «Д» или хреновая туча валюта, — злобно, ненавидяще проскрипел сквозь зубы Рогожкин.

— Верно. Про это и разговор. Ты, я смотрю, бедновато живешь…

— Я тебе скажу, Георгий, враги народа, которых мы разоблачали, и те сейчас живут лучше меня! А некоторые отщепенцы и вовсе как сыр в масле катаются! Ре-а-би-ли-ти-ро-ва-лись… Тьфу! Мать их!..

— Ну так что, Андреич, обговорим дела? — перебил его Медведь. — Давай зайдем куда-нибудь, присядем, потолкуем…

Рогожкин согласно кивнул. Они пошли по длинному коридору, и хозяин квартиры уже немного даже заискивающе спросил на ходу:

— А ты-то, Медведь, сам как сейчас живешь? Небось при бабках? Небось все промышляешь?

А когда они сели в тесной комнатушке на продавленные стулья, веско заметил:

— Не беспокойся, Андреич, бабки у меня есть. И если ты мне поможешь, я помогу тебе. По этому делу и пришел. Нс с условием: как ты меня в тридцать мохнатом году в оборот взял, так я хочу тебя сейчас использовать. Баш на баш. Многого от тебя я не потребую. А за труды получишь сполна. — Медведь сделал многозначительную паузу. — А там уж сам решай: выгодное это дело для тебя или нет. — По загоревшимся глазам бывшего энкавэдэшника Медведь понял, что тот счел дело явно выгодным и возможным.

Придвинувшись к Рогожкину, Георгий Иванович заговорил уже шепотом…

* * *

На следующий день после второй, куда более плодотворной встречи с Рогожкиным, получив у него десятка два крайне интересных копий документов, таких же, какие хранились в архивах НКВД, Медведь позвонил одному очень известному московскому адвокату, специализирующемуся на серьезных уголовных делах, Сергею Варфоломеевичу Коставе, и условился с ним о встрече. На Коставу, через длинную цепочку посредников, вышел Егор Нестеренко: ему рекомендовали Коставу в президиуме Академии наук, дав высочайшую рекомендацию этому талантливому адвокату, способному вести переговоры с прокурорскими работниками любых рангов.

Пригласив Сергея Варфоломеевича к себе в Кусково, Медведь изложил ему суть возникшей щекотливой ситуации и показал добытые через Рогожкина копии актов приемки документов, извлеченных из личных сейфов обитателей «дома на набережной», а также собственноручное письменное подтверждение Рогожкина о том, что Георгий Иванович Медведев в 1936–1938 годах привлекался к сотрудничеству с органами НКВД в качестве технического инструктора.

— Эту бумагу можно будет пустить в дело только в самом крайнем случае, — уточнил Медведь.

— Я вас панимаю, дарагой Гэоргий Иванович, — с легким грузинским акцентом произнес адвокат, с интересом оглядывая роскошный интерьер кабинета, в котором его принимал загадочный клиент. — Нэ каждый саветский челавек, тем более вашего, извините, палажения, желал бы абнародовать такой, скажем так, нелицеприятный кампромат. Я и сам нэ пэрвый год за рулем… Вы поймите: меня савершенно нэ интересуют ваши атнашения с товарищем… — Костава заглянул в блокнот, — …Рогожкиным. Но это харошо, что такая бумага имеется. И я ее все же пущу в ход незамедлительно, чтобы сразу выбить у абвинения почву. Ведь если дэло дайдет до суда, то будьем выводить на то, что в тридцать девьятом году вы палучили срок по уголовной статье для сокрытия савершенных в условиях культа личности преступлений против государства и советского народа… Вас же асудили за попытку аграблэния бухгалтерии ленинградского Речфлота? Будьем придерживаться версии, чта вы палучити от этого самого Рогожкина приказ взъерошить Речфлот на предмет выявления тайных связей его руководства с германской разведкой… И тогда ваше асуждение можно будет квалифицировать как нэзаконное и, более того, можно потребовать вашей полной реабилитации как жертвы ежовщины… В смысле бериевщины… Вот примерно так.

— Да, Сергей Варфоломеевич, — уважительно качнул головой Медведь, — теперь я вижу, что вы и впрямь ас своего дела. Но тут есть одна небольшая загвоздка. Я ведь действительно вор, медвежатник. И в Казани в тридцать седьмом меня этот самый Рогожкин взял на банальном грабеже. Я вскрыл сейф на оборонном заводе и выкрал большое количество промышленного золота.

Адвокат улыбнулся и снова огляделся по сторонам. Было ясно, что роскошная обстановка особняка Медведя его сильно поразила. Помолчав немного и делая вид, что любуется дорогими картинами в золоченых рамах, он продолжал:

— Все это я прекрасно панимаю… Вор, медвежатник… Но ведь пасмотрим на это с другой стараны: нэ пойман — нэ вор, как гаварится. В юриспруденции нэ существует панятий правды и лжи. Есть только установленный факт и подтвержденное свидетельство! В ряде стран даже самооговор нэ принимается судом во внимание. Мало что-то сказать — надо еще доказать сказанное, подтвердить вескими материальными уликами. Вот к этим понятиям мы и будем с вами апеллировать. Но, кроме них, нам нужны еще и улики, пусть косвенные… Вы, как человек, в уголовном кодексе разбирающийся, поймете, что ни адно из доказательств нэ имеет преимущественного значения, но это ведь только в теории. Важен психологический фактор.

— Я понимаю вас, Сергей Варфоломеевич, — сказал Медведь, молча и внимательно слушая адвоката, — Что конкретно еще вам для этого дела будет нужно? Спрашивайте!

После того как в дело включился адвокат Костава, на все допросы в прокуратуру Медведь приходил только в его сопровождении и на все задаваемые следователями вопросы величаво отвечал:

— Обращайтесь к моему адвокату!

А в конце допроса, прощаясь, добавлял:

— Если у вас возникнут какие-то дополнительные вопросы, мой адвокат даст на них полный и исчерпывающий ответ.

Поняв, что имеют дело с сильным противником, способным дать серьезный, юридически чистый отпор, прокурорские опера маленько поумерили свой пыл, а когда Костава предъявил им справку от Рогожкина, и вовсе сникли. В конце концов дело сошло на нет и гражданина Медведева перестали тревожить повестками.

Медведь приготовился торжествовать окончательную победу и уже обдумывал, чем бы щедро отблагодарить адвоката за труды, как вдруг Костава позвонил ему поздним вечером — и голос у него был весьма встревоженный.

— Георгий Иванович, здравствуйте… Узнали? Очень харошо… Вернее, все очень даже плохо… Я уезжал на процесс в Калугу, вернулся только сегодня утром… Меня ограбили! Вскрыли дверной замок и унесли массу ценностей, в том числе документы. То есть, можно сказать, подчистую вынесли!

Медведь спросил у Коставы, заявил ли тот уже в уголовный розыск, и, когда услышал, что еще нет, посоветовал пока на Петровку не звонить, а дождаться его приезда. Через час Медведь подъехал к дому адвоката в Большом Палашевском переулке в сопровождении высокого молодого парня.

— …Значит так, Сергей Варфоломеевич, — деловито начал Медведь, войдя в квартиру. — Вы, надеюсь, понимаете, что наша работа будет несколько отличаться от работы оперов, но вопросы мы вам будем задавать примерно те же самые. А вы постарайтесь ответить на них полно и откровенно.

Он представил адвокату своего спутника:

— Знакомьтесь, отныне это ваш ангел-хранитель. Настоящего имени его вам знать, думаю, и не надо. А звать вы его так и будете — Ангел. Он будет, скажем так, решать ваши нештатные проблемы, а сейчас по случившемуся вести свое особое следствие, постарается все вам вернуть. Передайте ему, пожалуйста, список похищенного.

Сергей Варфоломеевич законы уголовного мира знал не понаслышке. И сразу же все прекрасно понял. Он понял, что этот молодой человек по кличке Ангел отныне будет отвечать собственной головой за исполнение приказа хозяина. Адвокат, хоть и был в расстроенных чувствах, удовлетворенно улыбнулся и даже пошутил:

— Вот ведь как бывает в жизни — теперь я ваш подзащитный…

— Всякое бывает! Хуже подследственным оказаться… — хмыкнул Медведь и, настраиваясь на серьезный лад, добавил: — Вы пока побеседуйте с Ангелом. Пусть он вам позадает вопросы, а я сам свежим глазом огляжу ваши комнаты и двери.

Медведь вернулся к входной двери и, осмотрев внимательно замки, встал в прихожей, замерев на несколько долгих секунд. Память возвращала былое. Когда-то в старых московских домах, в просторных «профессорских» квартирах салажонок Гришка Медведев стоял в прихожей и тщательно принюхивался перед тем, как приняться за работу…

Медленными неслышными шагами Медведь стал двигаться по квартире, так что когда он появился в гостиной, где Сергей Варфоломеевич с Ангелом обсуждали список похищенных вещей, оба замолкли, с интересом наблюдая за манипуляциями старого опытного вора. Ничего не трогая, лишь пару раз поглядев в список, Медведь как бы воспроизводил маршрут движения воров по квартире, и движения эти были не беспорядочны, а профессионально точны, словно Медведь наверняка знал, где что лежало у адвоката. Наконец он вернулся в гостиную и, встряв в тихую беседу адвоката и Ангела, спросил:

— А сейф вон в том простенке, что за тем пейзажем в тяжелой раме, тоже ломанули?

— Не-ет! — удивленно пробормотал адвокат. — А аткуда вы, Гэоргий Иванович, про мой сейф за картиной узнали?

— Профессиональная тайна! — без тени улыбки отмахнулся Медведь. — Я ведь профессионал не хуже вашего, но в своем деле.

Он взглянул на Ангела:

— Работали тоже профессионалы. — И усмехнулся, вспомнив о предстоящем завтра вечером хоккейном матче. — Канадские… Входной замок не взломан, хотя долотом очень старательно имитировали взлом, а открыли ключом или очень тонкой отмычкой. Так, еще… — Он огляделся по сторонам. — По квартире шастали двое — один, который на подхвате был, мел всякое барахло, а другой, специалист, разбирался с ценностями. Работали несколько в спешке, потому и сейф не стали трогать за вашим Айвазовским, некогда было — и этот тайничок ваш проворонили…

С этими словами Медведь присел на корточки перед массивным буковым столом и постучал ногтем указательного пальца по внутренней поверхности столешницы.

Угольно-черные глаза Коставы от изумления и невольного восхищения округлились:

— Эта просто фэноменально! Вы — иллюзионист! Как вам эта удается? Я ничего нэ магу панять! За насколько минут вы узнали все май секреты!

Медведь довольно усмехнулся и заметил тоном умудренного опытом актера-фокусника, решившего раскрыть секреты самых примитивных из своих трюков:

— Это довольно-таки легко. Есть достаточно много всяких видимых острому глазу примет. Вот, например, возьмем сейф ваш внутристенный — угадать его элементарно. Дом типовой, блочно-панельный, несущие стены не бог весть какие толстые, не говоря уж о внутренних стенках. А вот этот простенок прочему-то толще прочих, значит, наращивали сами, да еще картину крупногабаритную повесили, которая явно нарушает… мм… ритм интерьера этой комнаты… По всему выходит, что в этом наросте на стене что-то такое находится, что вы прячете от чужих глаз под картиной… Вот и все.

— Фэноменально! А как вы узнали, что у меня в рабочем столе имеется тайник? — не переставал изумляться Костава.

— Дилетант, глядя на ваш стол, будет разглядывать его с внешней стороны, пытаясь по положению предметов на нем понять, что из себя представляет хозяин. Профессионал же, в отличие от наивного наблюдателя, обращает внимание на совсем другие вещи. Он прикидывает, к примеру, из какого материала этот стол изготовлен, когда и кем… Стол ваш очень старый, буковый, сделан, вероятно, в конце девятнадцатого века… Вероятно… на петербургской фабрике Бенкендорфа… Так?

— Та-ак… — уже совсем теряясь, пробормотал Костава.

— Ну вот… — как сытый довольный кот, улыбнулся Медведь. — А Бенкендорф всегда делал свои столы с секретом. С тайничком под столешницей. Так что дело не в вашем конкретном столе, Сергей Варфоломеевич, а в моей, извините, высокой профессиональной квалификации. Квалифицированный медвежатник, он вам и швец, и жнец, и на дуде игрец… Я вам и подлинного Фаберже от современной подделки отличу в два счета, и настоящего Айвазовского — от мосховской копии. Так-то!

Медведь повернулся к Ангелу:

— Поработали тут явно гастролеры. Потому что московские домушники все прошли мою школу — и уж всякие чайнички в письменных столиках давно научились с первого взгляда определять. А эти лопухнулись. Значит, не московские, а залетные. Надо выяснить, кто в последние две-три недели наезжал в Москву с гастролями. Не удивлюсь, если окажутся казанские… — Медведь уехал, оставив своего помощника прояснять с Сергеем Варфоломеевичем вопрос о возможных наводчиках на его квартиру.

Ангел с особой тщательностью опросил его по поводу приходящей домработницы Клавы, которая два раза в неделю убирала квартиру и готовила обед. Ограбление было совершено именно в тот день, когда Костава уехал на выездное заседание в Калугу и Клавы дома не оказалось.

— Придется Клаву навестить, — будничным тоном сказал Ангел. — Предупредите ее, Сергей Варфоломеевич, что я не из милиции, а просто знакомый, который хочет вам помочь найти похищенное. Хотя мне у нее нужно выяснить практически то же самое, что бы заинтересовало следователей из МУРа: приходил ли кто-то в квартиру во время вашего отсутствия и не могла ли Клава впустить кого-то без вашего ведома…

— Что вы! — разволновался адвокат. — Эта женщина у меня уже пять лет работает! Я знаю всю ее родню, знаю и внуков, она ни за что на такое не пошла бы — я ей доверяю…

— А я и не говорю, Сергей Варфоломеевич, что она наводчица. Я говорю, что она могла по незнанию или недоразумению подыграть наводчику.

Ангел записал адресок добропорядочной старушки-домработницы и, не откладывая, сразу же поехал к ней в Химки-Ховрино.

— А в каком вы звании? — только и спросила Клава, открыв дверь на звонок.

— Я старший оперуполномоченный следственного отдела, — не моргнув глазом выпалил Ангел.

Пожилая женщина уважительно закивала головой.

— Я вас не задержу, — добавил Ангел.

После двадцатиминутного разговора, в течение которого он терпеливо задавал вопросы, а старушка сбивчиво на них отвечала, выяснилось, что буквально на следующий день после отъезда Коставы в квартиру приходил сантехник из жэка, которого Клава, кстати, сама же и вызвала.

— Холодный кран разболтался, не закрывал воду — вот я и вызвала слесаря.

— А слесарь этот, которого вы вызывали, он что делал?

— Ну, откуда мне знать! Ковырялся он там под раковиной в кухне, Кран разобрал, собрал, а потом взял рупь и ушел.

— Как вы это сказали? — встрепенулся Ангел.

— Рупь! — не поняла старушка.

— Да нет, вы сказали: он ушел. А что, воду не перекрывал? Когда кран разбирал?

Старушка опять задумалась.

— Не знаю. Я в кабинете прибиралась, пыль вытирала, пол подметала, а за ним не следила. Что следить? Да и на кухне что у Варфоломеича брать — кастрюлю, сковородку? А, точно! — Клава даже подпрыгнула на стуле. — Он же сказал, что дело дрянь, надо воду перекрыть в подвале. И еще позвонил в жэк.

— Кому?

— Не знаю… — пожала плечами Клава. И тут ее морщинистое лицо скривилось. — А что, я что-то не то сделала? Так ведь он кран-то починил! Вода больше не капала!

— То есть он позвонил, потом пошел в подвал перекрывать воду, а фактически этого уже не надо было делать, потому что кран перестал течь? — как заправский муровец напирал Ангел.

— Нуда… — совсем потерялась старушка.

— А ключи? — вдруг огорошил Ангел ее неожиданным вопросом. — Где вы держите ключи от квартиры Коставы?

— Так это… они в корзиночке лежат всегда, в прихожей на столике у двери…

Вечером Ангел доложил Медведю, что к Коставе, видимо, приходил под видом слесаря наводчик воровской бригады. Кран-то на кухне он починил, но заодно ухитрился снять слепок с обоих ключей от двери и произвел из прихожей первичный осмотр богатой адвокатской квартиры, которая, скорее всего, уже несколько недель стояла у воров на «наружке». Бригада отследила, что хозяин квартиры уехал в командировку, выбрала момент, когда домработница убралась восвояси, и совершила свой налет. Однако они не сумели как следует обшмонать хату, так как старушка, вспомнив, что забыла выключить свет в ванной, вернулась с полдороги. Ее приближение с улицы кто-то отследил и предупредил подельников, и те успели уйти из квартиры, пока старушка поднималась по лестнице. Хорошо, что так, а то ведь и сама могла бы пострадать, застав налетчиков на месте преступления.

Георгий Иванович, поставив всех московских домушников на уши, за три дня получил интересующую его информацию: в прошлом месяце в Москву и впрямь наведывались гастролеры из Казани и, славно пошерстив московских «интеллигентов», к каковым относились, помимо известных адвокатов, профессора престижных институтов и главврачи хозрасчетных поликлиник, отчалили на берега Волги с изрядным уловом.

Туг, видно, сама судьба приготовила для Медведя долгожданный подарок. Разобраться с казанскими ворами у него давно уже чесались руки — потому что именно казанские, под предводительством тамошнего строптивого смотрящего Дяди Васи, уже несколько лет гнули свою политику и ни за что не хотели ложиться под московских, под власть Медведя и его людей. Это была давняя история, и конфликт между Москвой и Казанью угрожающе тлел, грозя в один прекрасный момент раздуться в большой пожар.

Но теперь вот у Медведя появился веский повод обострить ситуацию и разрубить гордиев узел.

Все тщательно обдумав, Медведь вызвал к себе Ангела, долго с ним шептался. А расставаясь, сказал:

— Остальное, Ангел, на твое усмотрение. Но чтобы вопрос раз и навсегда был решен.

 

Глава 22

Ангел отправился в Казань фирменным поездом «Советская Татария». С собой он прихватил троих боевых ребятишек — Лешку Штыря, Петюню Рыбака и Колюню Битого. Эта троица, совсем еще недавно проходившая школу жизни на малолетке, откинулась оттуда в прошлом году, успела надышаться воздухом воли и уже рвалась в бой, на дело: а силы, энергии и лихости у этих троих крутых пацанов было хоть отбавляй. Ангел в шутку называл эту троицу «мои ангелочки», прекрасно зная, какими отчаянными считались они на малолетке и до нее. Он считал, что пришло время «ангелочкам» устроить серьезное боевое крещение. А тут и маза подвалила.

Выезжая из столицы, Ангел уже твердо знал, что именно казанские позволили себе внаглую, без разрешения рвануть на Москву и что именно они обчистили квартиру адвоката Коставы. Не знал он только конкретных имен гастролеров, хотя верные люди в Уфе шепнули Георгию Ивановичу, что Дядя Вася всячески поощряет набеги на столицу и что, скорее всего, на дело сподобились трое самых лихих казанских домушника: Шамиль Маленький, Руслан Крот да Димка Тыря. Только пойди докажи, что это именно те самые ребятишки, что увели добро адвоката Коставы, которое теперь надлежало найти и вернуть хозяину.

Сейчас больше всего Ангела заботило стремительно утекающее время. Воров-то он все равно рано или поздно найдет — это даже не столь принципиально в данной ситуации. А вот то, что со дня ограбления прошло уже шесть дней! Вот это было действительно нехорошо. За это время воры наверняка успели скинуть перекупщикам награбленное: и золотишко, и фарфор, и меховые вещи. Ну, допустим, денежки — двенадцать тысяч рубликов — они вернут по любому, а вот что с вещичками делать? Гастролеры никогда не станут вещички долго при себе держать, скинут их по барыгам, а те сразу же дальше толкнут — так что вернуть назад проданное будет уже намного сложней.

Конечно, у Ангела и на этот счет был продуман кое-какой план действий. Однако время утекало, как песок сквозь пальцы, и он беспокоился все больше и больше, наблюдая, как неторопливо катит к столице Татарской республики его фирменный поезд.

Прибыв в Казань, Ангел, чтобы вернуть все вещи разом, не пускаясь на поиски по всем городским барыгам, развесил на столбах около крупных универмагов и комиссионок объявления, что готов купить ту или иную вещь (и далее по полученному у Коставы списку). Ангел был уверен, что барыги должны клюнуть на эту простенькую наживку. А чтобы «мероприятие» могло пройти без сучка и задоринки, боевая тройка Ангела, его верные «ангелочки», тут же у вокзала сняли три квартиры с телефонами.

Итак, наживка была брошена. Оставалось ждать, находясь в пренеприятнейшем положении неведения.

Но какой же Ангел — и без удачи! Буквально на следующий день в центральном комиссионном магазине города на проспекте Ленина был выставлен на продажу стереомагнитофон «Грундиг», присмотревшись к которому ребятки Ангела установили, что вещица проходит под тем же самым серийным номером, который Ангел списал из сохранившегося у Коставы техпаспорта. В отделе приема вещей на комиссию московский гость без труда выяснил, что «Грундиг» сдал вчера вечером Семен Ильич Вертушкин. В тот же день поздно вечером Ангел с напарником обложил хату барыги, оказавшегося известным в Казани скупщиком краденого по кличке Вертухай. Его деревянный частный домик, казалось, чудом уцелел среди новостроек, окруживших его со всех сторон. Предварительно отрубив идущий к дому телефонный, а заодно и электрический провод, Ангел со своими спутниками навестил скупщика.

— Привет, любезный, что света нет? — поинтересовался Ангел через палисадник у вышедшего на двор хозяина. — Убери собачушку-то, а то она без толку лает… Надорвется.

— А че надо? — с опасливым подозрением отозвался Вертухай, поправляя сползшие с живота штаны на растрепанных подтяжках. Громадная, размером с доброго теленка, мохнатая псина, помесь дворняги с кавказской овчаркой, надрывно лаяла низким протяжным басом, норовя порвать короткую стальную цепку, закрепленную к будке.

— И что это у вас тут в Казани все разговоры так начинаются? — вспьиил Ангел. — К кому ни обратишься, все твердят «че надо», как будто других слов нет. Я к тебе, Семен Ильич, по делу, не видишь, мы люди солидные, зря из одного только любопытства к тебе приставать не стали бы. Убери собаку-то! И угомони… Чего внимание лишнее привлекать.

— А ты не ори, говори потише. Я ведь тоже не глухой. Все, что надо, услышу! — недовольно забубнил в ответ хозяин дома и демонстративно подошел к псу, отстегнул цепку и, вцепившись рукой в кожаный ремень ошейника, сдавивший могучую мохнатую шею, с трудом удерживал зверя.

— Да что ты? — продолжил сначала Ангел в том же лживо-елейным тоне, но тут же, оценив обстановку и оглядевшись по сторонам, сменил его на более привычный. — Слышь ты, дупло вонючее, даю тебе минуту, чтобы ты убрал пса.

— А что иначе? — ничуть не испугался Вертухай. — Я вот сейчас в милицию позвоню, чтобы тебя с дружками забрали куда следует. Они тут недалеко — живо прикатят и всех повяжут…

Вертухай не договорил. Он и впрямь никого здесь не боялся, потому что все местные урки и милиция знали его как облупленного: он им платил, они его прикрывали. Но то, что он увидел сейчас, заставило его пожалеть о сказанном: между реек штакетника протиснулась то ли палка, то ли монтировка — в сумерках он сначала не разобрал — и в обезумевшую от ярости собаку впились две или три огненных харкотины, пущенные из автоматического пистолета с глушителем. Пес взвизгнул, дернулся в последний раз и рухнул на землю, засучив в предсмертной судороге огромными лапами, не понимая, что такое с ним произошло.

— Ну что, мудила, теперь, надеюсь, ты понял, что нам с тобой надо переговорить? — ровным тоном, как будто ничего не случилось, продолжил Ангел.

Не удосужившись выслушать ответ, Ангел перешагнул через штакетник. Вертухай, с ужасом глядя на кровавую лужицу, образовавшуюся на земле вокруг умирающего пса, обреченно процедил сквозь зубы:

— Что ж вы творите, сволочи.

— Сам виноват, дядя, мы тебя предупреждали, а ты уперся как баран. Вот и получил. Теперь нечего на нас кивать. Пошли лучше к тебе в хату, там поговорим. — И Ангел подтолкнул Вертухая тычком пистолетного ствола к дому.

Семен Ильич, которому «ангелочки» прямо с порога надавали по печени, кочевряжился недолго и уже через двадцать минут, вздыхая, он выволок из тайного подполья два чемодана с вещами адвоката Коставы — все было на месте и точно соответствовало имеющемуся при Ангеле списку. На свою беду, барыга, получив товар и желая на нем заработать побольше, решил специально выждать несколько недель, чтобы потом потихоньку и задорого начинать сдавать добро в прикормленные комиссионки. А вот «Грундиг» решил сбагрить сразу. На том его бизнес и лопнул. Вертухай признался, что товар ему приволокли местные домушники Диман с Русланом, вернувшиеся на той неделе с очередных столичных «гастролей», — у них он уже давно брал вещи, причем оптом, и на этот раз скупил все скопом. Сбрасывать же по дешевке товар он не торопился, хотелось получить побольше навару — вот и получил… «Старый козел», — добавил барыга не самые лестные слова в свой собственный адрес.

На прощание гости настойчиво посоветовали Вертухаю держать язык за зубами и о случившемся не пылить по городу.

Но на том казанская миссия Ангела не кончилось. Было у него специальное поручение от Медведя — примерно наказать Дяди-Васиных соколов…

В кафе-«стекляшку» на улице Мусы Джалиля Ангел зашел во время обеда на другой день после посещения барыги. Сюда он со своими «ангелочками» подвалил не наобум: насмерть перепуганный Вертухай навел их на эту кафешку, намекнув, что именно здесь обычно собирались выпить, закусить любители московских гастролей Дима, Руслан и Шамиль. Здесь за бутылочкой беленькой нравилось им потолковать о том о сем, обсудить прошлые подвиги, побазарить о планах на будущее.

Ангел легким кивком головы приказал одному из своих пацанов занять очередь к пивному кранчику, а сам с двумя другими пристроился за свободным столиком в уголочке и принялся внимательно оглядывать заведение. Он довольно скоро заметил троицу, по описанию очень похожую на ту, о которой говорил Вертухай: один коренастый полноватый татарин, его звали Шамилем, другой долговязый, чернявый, в потертой кожаной куртке, наверное Диман. И Руслан — самый навороченный из всех, в темных очках, с длиннющими патлами на голове под битлов, узкие брючата песочного цвета и большое кольцо на мизинце. Так и есть — тройка налетчиков, они занимали столик посреди зала.

Подошел, крепко пошатываясь, Лешка Штырь с четырьмя кружками пива, неся их по две в каждой руке. Он мастерски изображал пьяного и, войдя в роль, даже слегка расплескал пиво, со стуком ставя его на столик.

— Ну че, вздрогнем, ребятушки, по четвертой! А! Может, еще водочки по чуть-чуть? — нарочито громко обратился он к своим за столом.

— Так почему бы и нет, — подыграл Лехе Колюня. — Щас махнем по пивку, а потом водочкой заполируем.

— Вон они сидят слева, — вполголоса сообщил свои наблюдения Ангел. — Давай, Леха, доставай свою игрушку! И изображай так, чтобы они заметили!

Лешка Штырь полез в карман и достал золотые часы «Вашрон-Константэн» на золотом браслете — одну из самых дорогих побрякушек, вынесенных казанскими налетчиками из квартиры адвоката Коставы.

— Видал, какие часики, Петюня! — громко, хвастливо заявил Штырь, демонстративно тряся тяжелым хронометром в воздухе. — Представляешь, я этому толстому говорю: валяй, мужик, все показывай! У меня с собой отпускные за три месяца и годовая премия — итого шесть кусков, не повезу же я эти башли обратно в Якутск! Показывай, говорю, все свои сокровища, я их у тебя оптом схаваю! Ну и барыга этот сраный забегал, засуетился, выволок на свет божий чемоданишко, а там добра видимо-невидимо… — И Леха начал аккуратно перечислять вещи из списка Коставы: перстень с изумрудом, шапка норковая, медальон золотой в виде стрельца с бриллиантом… То да се…

За соседним столиком, где расположились казанские гастролеры, повисло напряженное молчание. Было ясно, что пацаны навострили слух. А толстый Шамиль исподтишка вылупился на часы, болтающиеся между пальцев пьяного фраера за соседним столиком в углу забегаловки. Узнал, сука, узнал краденые часики!

— Ну и куда ты счас с этим барахлишком? — громко спросил у Штыря Ангел. Пока все точно шло по заранее продуманному сценарию.

— Да как куда, к себе на хату, — пьяным, заплетающимся языком проинформировал всех собравшихся Штырь. — У меня ж там еще много чего запасено. Красотища необыкновенная. Моя Клавка будет довольна, — пьяненько хихикнул Леха, чокаясь пивной кружкой со своими собеседниками за столом.

— Так ты завтра к себе в Якутск отчаливаешь? — с расстановкой спросил Петюня. — Не боишься везти с собой это добро? Один-то?

— Да хрен ли мне бояться? — осклабился Штырь и пошатнулся на как бы нетвердых ногах. — Жалко, конечно, ребятки, что вы со мной не едете, ну да ладно…

Они быстро допили пивко и вывалились на улицу.

Немного погодя из кафе выскочили казанцы и двинулись следом.

На перекрестке московские шумно распрощались, и Леха Штырь не торопясь, пошатываясь, потопал в сторону пассажирского речного вокзала. А Ангел с двумя другими пацанами заранее изученным маршрутом, дворами и переулками рванули туда же. Около речного порта, где Штырь снимал комнатушку, и было решено устроить засаду. Как и уговаривались, они опередили Лешку, зашли в квартирку на первом этаже, плотно задернули оконные шторы и затаились по углам, в полумраке, ожидая незваных гостей.

— Лишь бы не взяли Леху на гоп-стоп, — высказал опасение Колян

— Не, — покачал головой Ангел. — Не посмеют. Да и зачем? Ну снимут они с него часы, а остальное? Им остальное надо взять. Они цену товару знают. Нет, уверен, они нашего подсадного доведут до самого места — и уж тут постараются прихлопнуть.

Ангел был готов в Казани ко всему, в том числе и к поножовщине, и к стрельбе. Поэтому, отправляясь из Москвы, взял с собой не только «тэтэшник» с глушителем, но и свой любимый немецкий «вальтер». Медведь, напутствуя его на дорожку, разъяснял, что многие казанские бандиты давно уже наплевали на все старые воровские принципы и правила, докатились до самого отвязного беспредела и чуть что пускают в ход не только «перья», но и стволы:

— Так что смотри там, Ангел, в оба: с волками жить — по-волчьи выть. Себя в обиду не дай, упакуйся как следует. — Георгий Иваныч ценил Ангела, а потому очень внимательно и заботливо его опекал, отправляя на непростое дело в Татарию.

Ждать пришлось недолго. Минут через десять лязгнул замок входной двери. В коридоре послышалось неверное шарканье. Дверь в комнатушку с грохотом распахнулась и ввалился Штырь. Едва оказавшись один, он тут же смахнул с себя напускной хмель и шепнул в темноту комнаты:

— Братва, вы тут?

— Туточки! — прошипел из-за шкафа Ангел. — Ждем, Леха. Думаю, эти ханурики счас подвалят. Ты им только зубы заговори… А дальше мы вступим в дело…

Буквально через минуту в оконное стекло с улицы тихо так, вкрадчиво постучали. Штырь подошел к окну и выглянул, отодвинув занавеску. За окном никого, конечно, не оказалось. Но в комнату тут же, с грохотом распахнув дверь, ворвались две темные фигуры — те самые казанские домушники. Все-таки клюнули хлопчики! «Жадность взяла верх над рассудком», — подумал про себя Ангел, сидя в засаде. В комнату через несколько секунд, запыхавшись, вбежал и третий.

— У тебя, парень, я видал, голдовня интересная имеется! — угрожающе процедил один из ворвавшихся, держа в руке нож. Это был тот, в кожанке, кажется Руслан Крот. В забегаловке он все отмалчивался, а тут, гляди-ка, взялся верховодить.

— Может, покажешь цацки? — продолжал шипеть он, поигрывая пером. — И башли, привезенные из Якутска, не забудь доложить… Вдруг что осталось после твоего удачного гешефта с Вертухаем… То-то я смотрю, он второй день на люди не появляется, пропал куда-то. Дома нет, собачка не лает… Не знаешь, куда он мог задеваться? Или тоже в Якутск смотался?

— Вы че, товарищи… — испуганно пошатнулся Штырь, отступая к цветастой занавеске в углу комнаты. — Это… какой еще Вертухай?.. Нет у меня ничего. Ни денег, ни якутских алмазов… Я простой советский рабочий. Вы меня, наверное, с кем-то путаете, — пьяно заплакал, запричитал Штырь, продолжая свою роль.

— Ты че нам очки втираешь, паря? Ты знаешь, кто я такой? — Крот передернул кожанку на плечах. — Слышь, пьянчуга, я главный таможенник в этом городе. Понимаешь. Вот ты приехал из Якутска в солнечный Татарстан, — должен мне платить таможенную пошлину. Иначе можешь перо схлопотать. Димыч, глянь-ка у него под кроватью… Да поглубже залезь! А ты, чукча якутская, покажь-ка мне свои фартовые часики, а то чой-то они мне показались больно знакомыми…

— Еще чего! — вдруг преобразившись, абсолютно трезвым голосом насмешливо огрызнулся Штырь.

— Ну, елки-палки! — вперед выдвинулся Шамиль и угрожающе махнул кулаком у Лехи перед самым носом. — Ты, мудила, приезжий? Ты не понял, че те говорено? Хочешь, чтобы тебе уши прочистили? Или глаза разули?!

Троица загоготала: нестройно, вымученно.

— Если я разую глаза, ты, хрячина, обуешь свои свиные копыта в белые тапки! — вполголоса рявкнул Штырь. Он больше не корчил из себя бухого.

От этого непрошеные гости будто онемели на полуслове, удивленно уставившись на внезапно протрезвевшего фраерка, который явно не был настроен дальше шутки шутить. Стиляга Руслан снял черные очки. В полумраке комнаты сверкнули черные злые бусины его глаз.

— Ах ты потрох, — мрачно произнес он и кивнул головой, давая знак своим подельникам. — Тебя, видно, мама в детстве не научила правилам хорошего тона. Придется мамину недоработку компенсировать…

Домушники уже собрались было наброситься на несговорчивого якутского гостя, но тот, ни слова не говоря, сделал резкий выпад и обрушил на одного из налетчиков удар страшной силы. Не повезло Диману. Схватившись за нос, он стал заваливаться навзничь, завывая от боли. Одновременно с этим из разных углов комнаты, покинув свое нехитрое укрытие, на остолбеневших от неожиданности домушников набросились еще двое. И Крот, и Шамиль в две секунды оказались на грязном полу, получив град ударов по голове, ребрам, позвоночнику. Харкая кровью, они никак не могли понять, что же произошло. Ангел, поправляя после стычки свою одежду и достав из-под мышки свой «тэтэшник» с глушителем, вкладчиво произнес:

— Ну что, теперь потолкуем о правилах хорошего тона.

Казанские так и не поняли, что же такое произошло в следующую минуту-две. На них снова обрушился град глухих смачных ударов. Потом им всем, теряющим сознание, на головы были нахлобучены вонючие холщовые мешки, крепко связаны руки и ноги.

А наутро по столице Татарстана пронесся страшный слушок о том, что банда неизвестных преступников совершила дерзкое нападение на трех сотрудников центральной казанской автобазы… Причем двоих из них, Шамиля Исмаилова и Дмитрия Борисова, нашли в лесу в пригороде голыми, подвешенными за ноги на дереве. А третьего, Руслана Зязикова, обнаружили неподалеку с завязанными руками, торчащего по горло в болотной жиже. Все они были живы. Но никто из пострадавших почему-то ничего не помнил: у всех случился необъяснимый приступ амнезии…

Но многие, кому надо, в Казани все поняли и сделали необходимые выводы.

Медведь в сопровождении Ангела доставил два тяжеленных чемодана с вещами Сергею Варфлоломеевичу и, проверив содержимое по списку, передал адвокату.

— Вот только, извините, купюры не того достоинства, что у вас взяли. Возвращаю мелкими, — вежливо пояснил Георгий Иванович. И добавил: — Знаете, в старое время у воров было такое железное правило: если у вора ограбили родственника или хорошего знакомого и вор знал, чьих это рук дело, он не имел права пойти и потребовать украденное назад. Если уж он хотел вернуть похищенные вещи, ему полагалось их выкупить!

— Не хотите же вы сказать, что… — начал Сергей Варфоломеевич.

— Не хочу, — усмехнулся невесело Медведь. — Времена изменились. Это раньше говорили: вор вору глаз не выклюет. Нынче не так. Но я понятия уважаю. Мне и не надо было ничего выкупать. Я просто взял то, что они присвоили не по праву. Это же не воры, а… — тут старый медвежатник повернулся к Ангелу и, нажимая на слова, завершил свою мысль: — Это волки позорные! Крысы! Зверюги безмозглые! Этих беспредельщиков мы будем давить без жалости! Пока они не поймут, что значит жить в законе. И что вор должен быть в законе.

 

Глава 23

Зимой семьдесят четвертого, чтобы не светиться в Москве, где за мной давно уже был азотный пригляд, я собрал сход в Ялте, куда позвали самых авторитетных нэпмановских воров, и предложил всем обсудить один важный вопрос: о запрете ворам грабить адвокатов. Такие вещи еще ни разу не обсуждались ни на одном сходе — ведь вор живет, чтобы воровать и чтить воровские законы, а не было такого закона, запрещавшего наезжать на советских служащих.

Поэтому я знал заранее, что многие из урок старой закалки, особенно вожаки, не понимая, в чем тут суть, будут категорически против такого новшества. Но после случая с Коставой я считал, что все равно надо когда-то начинать об этом говорить, даже если с первого раза будет полный облом.

Собрались в доме отдыха писателей в уютном банкетном зале, который по договоренности с директором дома отдыха я снял на свое имя как бы для проведения моего юбилея. Людей собралось немало — человек пятьдесят. Уже тогда воровские сходки больше были похожи на съезд партии — новые, в основном «пиковые», воры приезжали на роскошных по тем временам тачках, с государственными номерами, часто под охраной из переодетых в штатское ментов. Немыслимое для воров старой закалки дело! Но для моих целей это было даже выгодно…

— Люди, — взяв первое слово, начал я. — Хочу вынести на ваш суд, может, и необычное предложение, но в будущем, я уверен, оно принесет нашему делу большую пользу. В последние годы у нас наладились какие-то взаимные договоренности, худо-бедно мы поделили, как говорится, сферы влияния, чтобы не мешать друг другу, не топтаться друг у друга под ногами, не путать карты. Самодеятельных гастролеров пытаемся окоротить, чтобы не ломали заведенный на наших территориях порядок — особенно там, где у нас налажено новое дело. Мы ведь в последние годы стали активно заниматься, как теперь принято говорить, «разведением кроликов», барыг всяких цеховых, партийных, хозяйственных работников… Ребята заколачивают копейку, а мы предлагаем им с нами красиво делиться. Вежливо предлагаем. Дело это хоть и новое, но очень перспективное. На Западе бизнесом называется. Но тут есть одна закавыка. Адвокаты. — Медведь помолчал, давая собравшимся переварить сказанное. — Я предлагаю уговориться, люди, о том, чтобы адвокатов не трогать.

В зале зашумели, и из левого крыла большого стола кто-то сиплым басом вставил несогласное слово:

— Может, еще включим в твой список льготников судей с прокурорами, секретарей обкомов, а, Медведь? А гаишников? Как же ты забыл про госавтоинспекцию, Медведь?

Не обращая внимания на ехидные реплики, я спокойно продолжал:

— …Когда мы идем под суд или на этап, адвокаты — единственные, от кого нам можно ждать понимания и защиты. Когда вор попадает в лапы к мусорам или прокурорским, адвокат наш единственный союзник. Так почему же мы, воры, должны идти против них? Можно сказать, против своих. Да, зона для многих из вас — дом родной. И многие из вас идут туда без опаски и сожаления. Но для многих молодых, скажу вам честно, уже не по кайфу торчать в тюрьме лишние года. Люди хотят хорошо есть и сладко пить, комфортно жить. И этого им не запретишь…

— Так они и не идут на зону, откупаются, суки! В душистых парфюмах ходят, вместо нар покупают себе дома на морских курортах! — занегодовал Порфирий Петрович, один из старейших в Крыму нэпмановских воров.

— Что ж, может быть! — кивнул я, обращаясь именно к этому вору. — И откупаются. Только вот я скажу тебе, Порфирий, все мы воры, но никому из нас идти на зону по несправедливой статье и по несправедливому приговору никогда не хотелось, и адвокаты наши в том помощники, чтоб нас от несправедливости и произвола оградить.

— Так ведь не за спасибо они нас защищают — денежки-то эти махеры гребут лопатой! — вновь раздался сиплый бас слева.

Я наконец-то рассмотрел говорившего: голос принадлежал казанскому смотрящему, вору по кличке Дядя Вася. Мало того, что этот нэпмановский вор упрямо стоял на защите старых уркаганских законов, так он еще затаил на московских воров зуб из-за того, что на вверенной ему территории да без его ведома московские расправились с тремя его не последними пацанами, грабанувшими известного московского адвоката. Так что Дяде Васе сам бог велел упорствовать.

— Гребут! — согласился я. — Так ведь есть за что. А сколько найдется среди нас таких, кто не готов будет заплатить хорошие лавэ за то, чтобы вместо десятки париться на зоне пятерик? Кто ж откажется от такой скидки? И вообще, люди, давайте взглянем правде в глаза — в старое время, когда житуха на воле была зачастую не лучше, а много хуже, чем в лагерях, особенно в голодные годы, особенно по краям нашей матушки-России, я говорю не про крупные города, а про глушь — оттуда мужики с радостью шли на зону, потому как на зоне, хоть и под винтарями вертухаев да на сибирском лютом морозце, им была обеспечена какая-никакая работа, жратва да порядок. Там был их дом родной. Но это все в прошлом. Жизнь при товарище Брежневе, что ни говори, стала налаживаться. Кому ж теперь захочется оторваться от хороших бабок, да сытной жрачки, да теплых телок на сочинском пляже и топать на этап? Да только таким старикам, как я да Дядя Вася… — Я сделал паузу и с удовольствием заметил, как в глазах присутствующих заиграли насмешливые огоньки. Моя речь, видно, начинала многих пронимать и заставляла задуматься и согласиться со мной. — Теперь об адвокатах, — продолжал я. — Да, многие живут богато. Но ведь богатство свое они заработали честным трудом. Мы сами им платим за работу, по договору, все, как положено у нормальных людей. Так что считаю, грабить адвоката — это все равно что залезть в карман к самому себе. Или к своему родственнику. Вот о чем я толкую!

Я опять на секунду умолк и отпил воды из стакана. В эти секунды все молчали, ожидая, что дальше скажет смотрящий.

— В общем, предлагаю договориться и взять адвокатов под свою защиту…

— Построить им надежную крышу? — вырвалось у кого-то из молодых. Новое словечко показалось многим удачным — и все одобрительно загомонили.

— Да, крышу, — говорю. — Кто не согласится, ну что ж, на то воля божья и его решение, но… Но вот еще предложение: если мы большинством решим, как я предлагаю, тогда будет распространено среди адвокатов такое наше правило: кто работает по совести и без рвачества — тот будет всегда прикрыт нами от посягательств всякой бандитской швали. Это я могу гарантировать по Москве. А вы у себя. Мы постараемся их всех прикрыть, а потом посмотрим, что из этого может выйти. Уж нам хуже не будет — это точно!

— Так ты что, хочешь решение схода вынести на волю? Чтобы адвокатишки-фраера нашим словом прикрывались? Ты в своем уме, Медведь? Такого на Руси сроду не было! — возмутился Дядя Вася.

— Ну не было. Так ведь в наших силах, чтобы было.

— Так это ж только твое решение, Медведь? — не мог угомониться Дядя Вася.

— А кто тебе сказал, что я твое решение буду выносить на решение схода! — Я уже начинал слегка злиться на упрямство казанского вора. — Да, я выношу свое, но каждый по нему примет свое решение. Ты принимаешь свое, я свое! Я не навязываю своего мнения. Я лишь предлагаю, как обустроить нашу жизнь воровскую. И если уж говорить о том, что, мол, у старых воров этого нет и не будет, так я вам на это так скажу: я сам старый вор. Вы меня все знаете. Начинал карманником, потом стал домушником, потом в медвежатники выбился. Гастролировал по всему Союзу и всю мусорню на уши ставил. И если уж говорить, то я постарше здесь многих, не только по возрасту, но и по опыту. Может, кто сомневается?

Все промолчали. И Дядя Вася даже согласно буркнул:

— Давай к делу. Никто в этом не сомневается.

— Так вот у старых воров, скажу я вам, до революции был такой закон, к которому я и предлагаю вернуться: когда в острог шел истинный вор, вор по жизни, адвокаты брали с него по минимуму, а то и вовсе защищали его бесплатно, и костили ему срок до самого малого, зная, что через год-два тот вернется и вновь обратится к нему, — в том и была определенная взаимовыручка. И это было по понятиям. А позднее Советы постановили адвокатов отменить и учредили особые тройки, вот тогда и покатило: понятия умерли, беспредел начался — воры стали грабить адвокатов. Так я и предлагаю именно то, с чего начинались многие воровские законы, — понятие!

После моей горячей речи среди воров начались жаркие споры. Кто-то доказывал, что это все туфта на постном масле, что адвокаты как гребли деньги в две руки, так и будут это делать дальше и им на нас, воров, — начхать! Кто-то соглашался с моими доводами, приняв мою сторону. Наконец решили проголосовать.

— Кто за и кто против, давайте решим здесь и сейчас, а там посмотрим, время покажет, кто из нас прав. Согласны? — предложил краснодарский вор Федор Липскеров по кличке Липа. — Лишних хлопот это никому не принесет: хотите заключать полюбовный договор с адвокатами, валяйте. А нет — так никто не будет лезть к вам со своими указами. Так что давайте решать!

На том и порешили.

— И кто против? — спросил я.

Против был Дядя Вася, за ним послышались и другие голоса — все больше старых воров, никогда толком не знавших, что такое адвокат и зачем он нужен:

— Саратовские против! И астраханские! Воронежские тоже не поддерживают!

В общем, с того схода наметился глубокий раскол в воровских рядах. То, за что отчаянно боролась советская власть, начиная еще с товарища Берии, развязавшего по лагерям «сучьи войны», а потом при хрущевском правлении, когда гэбэ постаралось истребить законных воров как класс, продолжилось руками сторонников нэпмановского закона. Этот раскол рано или поздно должен был привести к открытой войне между двумя воровскими лагерями.

И привел.

* * *

Егор представил мне своеобразный отчет о проделанной им работе за два года. Мы, по обыкновению, сидели с ним в ресторане гостиницы «Националь», где в последнее время частенько виделись. Нестеренко стал большим человеком, членом президиума Академии наук, уважаемым ученым с мировым именем, советником высших кремлевских чиновников, и ему было негоже принимать у себя в институте вора в законе. Вот мы и встречались с ним в стороне от чужих глаз, либо у него на даче, либо затерявшись в толпе респектабельных господ-интуристов, за ширмочкой отдельного кабинета.

— Смотри, Гера, — говорил Егор, — вот что выходит по моим прикидкам. Самые для вас перспективные на сегодня направления работы — это подпольный бизнес, теневики, или цеховики, называй их как хочешь… От мелочовки вроде частных машинисток-надомниц до крупняка — ателье индпошива, дома бытовых услуг, прачечные вплоть до мелких фабричек в провинции. Спичечные фабрики, электроламповые заводики, фабрики по производству упаковочных материалов, авторемонтные предприятия, обувные фабрики и прочая и прочая…

— Слушай, Егор, это же хренотень какая-то: дома быта, прачечные, авторемонтные предприятия, какие-то фабрики со спичечную головку, коробки — полный бред! — скривился я. — Расскажи кому из наших — засмеют! Ну что мы там поимеем… Надо искать что-то более-менее крупное, доходное, а тут… спички!

— Ничего ты, Гера, не понимаешь, — терпеливо внушал Егор. — Именно вот на таких малюсеньких производствах и делаются миллионы! Здесь перспектива в будущем. А из гигантов советской индустрии с большими объемами производства и ресурсов ты сможешь выдавить гроши, которые в сравнении со стабильным и незаметным производством маленького рентабельного предприятия просто пустая трата сил! Все самые крупные воротилы теневого бизнеса сидят сейчас вот на таких спичечных фабриках да на городских свалках, Гера, я уж не говорю об этих самых прачечных, химчистках и ателье. Гы не можешь себе даже и представить, сколько таких маленьких предприятий разбросано по стране, и все эти фитюльки, или большинство из них, работают в сфере непланового производства, то есть вне жесткого контроля со стороны советской власти. Ты хоть представляешь, какие тут перспективы?

— Ну, ладно, давай дальше показывай, что ты там надумал. Нечего интриговать, — нехотя согласился я.

— Хорошо. Возьмем все ту же фабрику по производству картонных коробок. Состоит такая производственная единица, скажем, из одного-двух цехов, склада и администрации, и работают на таком производстве люди в основном ущербные: инвалиды, калеки, бывшие зэки и так далее и официально имеют мизерные зарплаты. Это норма для всей страны. А придет на такое предприятие умный, оборотистый делец и увидит… Что он увидит, а, Гера?

— Не делай из меня дурака! — буркнул я.

— Он увидит, что деньги валяются кучами на бесхозном дворе этой самой фабрики — только не поленись, подними… Он, не стесняясь, и поднимает их. Налаживает связи с покупателями, поставщиками, снижает издержки… Естественно, накидывает работягам премиальные, чаще всего это деньги, не проходящие через бухгалтерию, и все — этот завод фактически становится его собственностью! От уборщицы до бухгалтера, все будут на него молиться. И он может развернуться как полноправный хозяин. В отличие от генерального директора металлургического гиганта или машиностроительного комбината, он полноправный хозяин.

— На фитюлечном предприятии? — опять не выдержал я.

— Да это только кажется, в том числе и всяким проверяльщикам, что на таком несерьезном производстве заработать большие деньги нельзя. Но именно из копеечек, льющихся беспрерывным потоком, и складываются стабильные капиталы. А таких потоков по стране великое множество. Вот и представь, что лучше — хапать кусками или клевать по зернышку…

— Знаешь, хапнуть все же дело поприятней!

— Я такого подхода не одобряю, — покачал головой Нестеренко. — Типично советский подход — неумение или нежелание мыслить стратегически. Но ты же сам должен понимать, что сегодня хапнул раз, а после полгода сидишь на голодном пайке до следующего хапка, да еще и следствие за тобой бегает, так как заметно это очень со стороны органов, а я тебе толкую про предсказуемую стабильную безопасную прибыль.

— И что ты конкретно предлагаешь?

— Вам надо взять это море мелких предприятий под свой контроль и брать с них своего рода оборотный налог, примерно от десяти до двадцати процентов с прибыли — в зависимости от спроса на продукцию этого предприятия.

— Говори проще! Как нам определять наш процент? Как определяется оборот и прибыль — вот что ты мне скажи!

— Просто! Вам надо на каждом подконтрольном вам предприятии иметь надежного бухгалтера-финансиста. Они будут вести для вас всю отчетность. Их самих тоже надо поставить на контроль — со стороны тех, кого они контролируют. Если что — ревизия, проверка.

— То есть повязать всех одной цепью… — усмехнулся я. — Неплохо придумано. Точно так, как и везде в воровском мире… Но вот зачем мне эти бухгалтера-финансисты, Егор, если я могу просто прийти к директору этого предприятия и сказать ему: вот что, товарищ дорогой, я знаю, что ты производишь тысячу пар обуви в месяц налево, так что давай делись со мной черными доходами…

— Надо, Гера, думать уже о будущем. Надо стратегически мыслить. Сегодня ты внедрился в бухгалтерию «черного» производства, а завтра, глядишь, все это самое производство полностью перейдет под твой контроль… И так потихоньку-полегоньку будешь контролировать целые звенья в экономике страны. А придет время, может быть, и на большую экономику сможешь влиять, возьмешь под себя…

— Под свою крышу… — вспомнил я брошенное на ялтинском сходе лихое словечко молодого вора.

— Ну да! — рассмеялся Егор. — Под свою крышу. Будешь следить за тем, что творится под крышей дома твоего. Над этим много надо работать.

— Ну не знаю… Где это видано, чтоб вор работал… Да не станет он ни в жисть руки об это марать.

— Руками, Гера, может, и не придется, а вот головой обязательно. А тут тоже еще потрудиться придется, образование получить. А это ох как непросто. Будущее, оно покажет, научитесь вы работать головой или все по старинке будете руками ловчить, — спокойно возразил академик. — Знаешь, литературная богема Петербурга в начале века спор вела, кто настоящий писатель — тот, кто при свече гусиным пером по бумаге марает, или тот, кто на «ундервуде» печатает… Спор бессмысленный, скажу я тебе. Времена, они меняются, как поет один модный американский певец. В воровском деле все тоже меняется, и я так думаю: вору иметь в руках собственное производство куда выгоднее, чем срезать трехрублевые кошельки в вокзальной давке. К тому же он еще и пользу принесет многим.

— Ах! Вон ты куда метишь! Значит, буржуями-капиталистами призываешь стать?!

— Пред-при-ни-ма-те-лями! — поправил серьезно Егор. — До этого еще далеко, еще кремлевская гвардия не осмелела настолько, чтобы руки всей стране развязать. Но рано или поздно произойдет смена номенклатурных поколений и вместо хрущевско-брежневских тугодумов придут оборотистые карьеристы, нюхнувшие вольного воздуха сладкой западной жизни… вот тогда у нас и начнет все меняться. Перестройка системы случится если не завтра, так послезавтра. Но думать об этом надо сегодня. Если уже сейчас ты возьмешь под свое крыло… под свою крышу… цеховиков, потом захватишь и цеха, и заводы!

Так поучал меня умник Нестеренко. И жизнь показала: не очень-то мой друг, мой дорогой академик ошибался.

 

Глава 24

28 сентября

15:10

И опять все повторилось как в многократно виденном кинофильме: громко зазвонил городской телефон. Варяг, как условливались, переждал два звонка и, только когда после паузы старенькая «Тесла» разразилась очередной трелью, снял трубку.

— Слушай, Владик, куда ты запропастился? Я уж думал, с тобой что случилось… Третий раз тебе звоню… — голос Сержанта звучал тревожно.

— Все нормально, выходил подышать свежим воздухом, — не став вдаваться в подробности, ответил Варяг. — Давай, что у тебя? Раскопал что-то?

— Раскопал! Хотя без ребят Чижевского ни хрена бы не получилось… Словом, один из них — Абрамов, помнишь его? — установил через знакомых ментов в центральном паспортном столе, что, оказывается, у Александра Сухарева в Москве две квартиры…

Оказалось также, что бывший боец внутренних войск МВД Александр Сухарев в последние пять лет был трижды задержан дорожно-патрульной службой с сомнительными грузами — то в его машине нашли пять коробок с патронами для «Калашникова», то мешок с гексогеном, то еще какую-то дрянь, но всякий раз ему удавалось отбрехаться: мол, товар не мой, попросили перевезти с места на место, дали бабок… В общем, Сухарев фигурировал в оперативных материалах, но уголовное дело против него так и не завели. И похоже, кто-то за него осторожно хлопотал. Были данные, что Сухарев выполняет разовые поручения людей московского вора в законе Максима Шубина по кличке Кайзер, но опять же никакого конкретного криминала на Сухареве не висело, конкретной связи с Шубиным не установлено. По прописке Сухарев жил в квартире на Шаболовке и по тому же адресу была зарегистрирована его «Газель». Реально же он проживал в другом месте, в районе Сокольников, на Русаковской улице… Я как только это выяснил, ну, про вторую его квартиру, сразу же в Сокольники рванул и сейчас на Русаковской кручусь… — рапортовал Сержант. — Но тут вот какая петрушка… Тут ментов понаехала тьма-тьмущая, говорят, вроде, в подъезде не то убили девушку, не то ограбили… Есть и еще трупы. Погоди-ка…

Варяг услышал тоненькое пиликанье сотового телефона: наверное, у Степана мобильник прорезался… И точно, через несколько секунд в трубке загудел радостный басок Сержанта:

— Слушай, мне только что позвонил Фарид Усманов… Это еще один ценный кадр Валерьяныча… Я его утром на Шаболовке оставил на наружке. Так вот он, говорит, только что видел «Газель» Сухарева с надписью «Московская телефонная…». Только что подъехала к дому. Пока неясно, кто там в ней приехал — Усманов же нашего клиента в лицо не знает… В общем, я сейчас рву туда…

— Погоди, Степа, — тревожно оборвал его Варяг. — А ты этому бойцу Чижевского случаем не проговорился, что я…

— Ты что, Владик! За кого ты меня принимаешь? — В голосе Сержанта зазвучали металлические нотки. — Тебя же вообще не существует: ты остался за кадром! Все поиски господина Сухарева ведутся по моей личной инициативе и под моим личным контролем.

В середине семидесятых, как раз когда Медведь, по подсказке Нестеренко, начал вести линию на решительное взятие «теневых» производителей под жесткий воровской контроль, дряхлеющее государство снова пошло в контратаку, поставив себе цель выкорчевать воров в законе на корню. Закоперщиком в этой войне, как всегда, выступил КГБ. Медведь не знал, повлияла ли на это решение его едва не состоявшаяся встреча с руководителем ЦК КПСС, но то, что кремлевские обитатели были весьма напуганы возможностью захвата криминальными кругами большого сегмента экономики страны, — это он понимал.

Могучая безжалостная машина развернула работу по методичному устранению наиболее авторитетных воров в законе. Параллельно был организован широкомасштабный наезд на теневой, подпольный бизнес, или, как говорится, развязалась война с экономической преступностью. Начались громкие аресты «расхитителей социалистической собственности». На телеэкраны страны вышел популярный сериал о «знатоках», которые лихо вели следствие против всякого рода теневиков и воров. И хотя лавры телевизионных побед над экономической преступностью приписывались московскому уголовному розыску, эту телевизионную акцию лично курировал всесильный владыка Комитета государственной безопасности. Кое-какие плоды в деле борьбы с преступностью эта кампания приносила и позволяла отдельным товарищам выступать на секретных заседаниях Политбюро с победными докладами, но все равно война с ворами не спасала страну от зловредного вируса нелегального предпринимательства, потому что «цеховики» и «расхитители социалистической собственности» зачастую находились под прикрытием местных органов власти, и бравые опера из центра то и дело напарывались на непробиваемые стены, или, как стало модно выражаться, крыши. Причем самого разного толка и происхождения.

Почти через полтора года после ялтинского сходняка, осенью семьдесят пятого, приехал Медведь на большую сходку в Кисловодск, которую сам и созвал. Здесь помимо воров в законе впервые в советской истории присутствовали и многие крупные цеховики. Но вначале воры обсудили между собой свои проблемы, оставив уважаемых воротил теневой промышленности дожидаться своей очереди в баре ресторана.

На этот раз Медведь вынес на сход очередное предложение:

— … Вот что, люди, пришла пора подумать о том, что осталось нас на воле не так уж и много. Кого органы поприжали, рассовав по зонам, кто спит уже вечным сном. Вы знаете, что сейчас на воле творится полный бардак — все перегрызлись! В иных регионах смотрящие бабки в общак собрать уже не в состоянии. Ментам да комитетам это только на руку, они радуются, что мы не можем между собой найти общий язык… Я думаю, многие давно уже поняли, что чем больше мы топим друг друга, тем легче ментам с нами порознь разобраться. Почему на зоне мы все равны и делить нам там нечего? А на воле все иначе: все норовят растащить общее по своим норам? Потому что мы должны иметь что-то общее, пусть одно, но не затрагивающее интересы других — общак. Так вот пополнять общак я предлагаю так: мы будем вносить до шестидесяти процентов на пай, а остальное… — и тут Медведь посмотрел в ту сторону, где сидели несогласные, во главе с вором по кличке Дядя Вася, — а остальное в общак, то есть меньшую часть будете вносить — вы.

И Медведь еще раз выразительно зыркнул в сторону нэпмановских воров, которые по-прежнему сурово и с недоверием глядели на смотрящего.

— Я вижу, не все в восторге, — медленно продолжил Медведь, — что ж, для того чтобы прекратить все наши трения, я предлагаю сделать так: с нас в общак будут отчисляться до восьмидесяти процентов всех сборов!

По залу прошелестел удивленный шепот и раздались недоверчивые выкрики:

— А где ты все это возьмешь, Георгий Иванович? Где та корова, от которой ты хочешь выдоить молока чрез меру!

А кое-кто даже засмеялся.

— Корова есть, и не одна, а целое стадо — вон там за дверью кучкуется, — спокойно отрезал Медведь. — Но это стадо требуется правильно кормить и поить, да оберегать. Не дело это — резать стельную с потрохами, коли можно от нее получить и жирного молока, и тучный приплод…

— Не было такого, чтобы воры работали в пастухах! Может, ты нас еще и в платежках заставишь расписываться! А там, глядишь, и на работу к тебе в твой коровник заставишь устроиться… — загудел с презрением и брезгливостью старый вор Дядя Вася.

— Я уже в Ялте сказал: не хотите, чтобы был у нас большой сход и большой общак, — не надо, но нам не мешайте. Хотите рвать свои копейки — рвите! Но не там и не у тех, кого мы берем под опеку, — уже грозно продолжал Медведь. — Мы этого только и хотим — не трогайте наших, тех, кто у нас под крышей сидит, и тогда мы готовы общак на восемьдесят процентов обеспечивать. Чем не выгодная сделка, а, Дядя Вася? Как ты думаешь, Порфирий? Я к вам, крымчанам, обращаюсь. Я говорю это не для того, чтобы сказать, что кто-то кого-то здесь боится, а для того, чтобы все поняли: хоть понятия у нас сейчас стали разные, все мы из одного теста выпечены. Все мы воры, ворами и останемся! И мы должны держаться вместе, что бы ни случилось! Даже если у нас есть разногласия на отдельные вещи.

Многие нэпмановские, даже казанские сторонники Дяди Васи заметно смягчили свое отношение, обдумывая слова Медведя. А когда в зал впустили слегка робеющих, хотя и державшихся надменно, теневиков, подпольных советских «капиталистов», все вопросы о процентах отчислений с их прибыли вел Медведь, а нэпмановскце угрюмо молчали, делая вид, что не вникают в суть беседы. В итоге порешили: брать с подпольных цехов за все про все по двадцать пять процентов с прибыли за охрану от ментуры и залетных гастролеров, защиту от безмозглых отморозков и беспредельщиков, за решение вопросов с наездами властей и всяких инстанций.

Но не все согласились с решением схода. Так, смотрящие из крупных городов европейской части отнеслись к новой воровской идее с пониманием, зато воры Поволжья, а особенно «пиковые» из Закавказья и Кавказа были категорически против. Конечно же, яростнее всех выступал прошв предложений Медведя казанский смотрящий Дядя Вася, так и не простивший Медведю, что тот через своих посланцев вмешался в его казанские дела, в его городское хозяйство, проучил его людей, да так, что другим стало неповадно соваться в столицу. А после Кисловодска Дядя Вася и вообще взъелся на московских пуще прежнего. Скоро по многим зонам прошла никем не подписанная поносная малява с осуждением «скурвившихся сук» из Москвы.

Всем прочитавшим эту ксивку было ясно, что надиктовал ее озлобившийся казанский пахан, и было вполне понятно, в кого конкретно он метил.

* * *

Первыми безоговорочно поддержали Медведя московские воры — и тут отдельное спасибо надо было сказать Захару Роще.

Скорешились они с Медведем еще в Тобольском централе, незадолго до амнистии. В пятьдесят третьем там много парилось московских законников, а Захар запомнился тем, как со слезой в голосе вспоминал о своем детстве, проведенном в Марьиной Роще, в честь которой он и имел погоняло. Обычно для вора в законе зона становится домом родным — не зря же кололи себе воры на тыльных сторонах ладони лозунг «Не забуду мать родную», имея в виду при этом вовсе не кровную свою мамашу, а тюрьму. Захар не был исключением, но это не мешало ему, сидя на зоне, тосковать о своей малой родине Марьиной Роще. Был он высокий, худой, вечно сутулый. Кашлял гулко, но это был не туберкулез, а просто хронический бронхит. Впрочем, и легкие у него были обкурены достаточно. Однако, несмотря на тщедушный внешний вид, был он крепок на удивление. А иначе бы просто не выдержал годы, проведенные по самым жутким советским зонам. Освободился Захар в середине шестидесятых, когда Медведь после убийства Женьки Калистратова уже отсиживался в Ленинграде. Вернувшись в свою родимую Марьину Рощу, Захар стал собирать вокруг себя молодняк да учить зеленых юнцов «уму-разуму». Крестников у старого вора было человек двадцать, — за что он в Москве почитался среди воров за «папу». Авторитетнее его вора не было. Но вот вернулся в столицу Медведь и начал агитировать уркачей за новый воровской закон да за новые идеи. И Захар был тем, кто его в этих новых начинаниях сразу и крепко поддержал. Потом Захар внезапно исчез на несколько месяцев из Москвы, вроде как его повязали в Южном порту, продержали в КПЗ, да у него адвокат оказался башковитый, вытянул клиента из-под руда и очередного срока. И так же внезапно он вдруг объявился в начале семьдесят пятого, позвонил в Кусково. Медведь обрадовался звонку старого приятеля, позвал к себе: друганам было о чем побазарить — да не просто языком почесать, а за дело потолковать.

Но Медведь пригласил старого уркагана к себе в особняк не просто по старой дружбе. Если удастся переманить Захара на свою сторону, это будет большой победой. Захар Роща — вор очень авторитетный, к нему прислушиваются многие законники и из нэпманов, и из новых. А станет Захар сообщником Медведя — тогда и строительство новой воровской империи пойдет веселее…

Для Захара Медведь всегда оставался загадкой. Особенно в последнее время, когда вокруг него стали кучковаться молодые воры. Во всем этом Захару хотелось разобраться самому лично, тем более что его авторитетное слово веско прозвучало бы на большой сходке. А то, что многие из старых законников давно уже косо смотрели на непонятную деятельность Медведя, — то был не секрет.

Захар, попивая водочку и аппетитно закусывая выставленными на стол яствами, вспоминал былое и их общее с Медведем прошлое. В те давние времена, до войны, урка был своего рода святым, к которому тянулись простые блатари, — он служил примером благочестия всей своей непростой жизнью вечного зэка, аскетическими привычками, отказом от фраерских понтов.

Но время идет, жизнь в стране меняется, и воровской мир тоже изменился, рассуждал вслух Захар. Воры уже явно поделились на старых и новых. Старыми ворами были законники, следовавшие ветхим заветам далекой нэповской поры, поэтому за ними устойчиво и закрепилось прозвание «нэпмановские воры». Они свято верили в воровскую романтику двадцатых годов, когда преданность воровской идее ставилась превыше денег. Сами воры в законе, являясь высшей кастой, и друг к другу относились подчеркнуто уважительно. Урка не смел равного себе не то что ударить, но даже обругать поганым словом. За неосторожное поносное слово оскорбленный мог и расписать — и признавался правым…

Захар, подцепив вилкой соленый грибок, ловко бросил его в рот. Медведь снова налил, предлагая выпить за старые добрые времена. Захар, опрокидывая стопку, сказал, что как раз сейчас тост своевременный, ибо для воровской идеи наступила не лучшая пора. Мусорня всерьез занялась старыми урками, их становится все меньше, многие погибли на зонах, многие умерли от застарелых болезней.

Медведь, словно бы читая мысли Захара и зная наперед, что он скажет, стал делиться с ним, в общем-то, известным. Подвижники-одиночки, за которыми никто не идет, обречены на вымирание. Власть сегодня все больше оттягивают те, кто ворочает большими деньгами или способен увлечь за собой молодняк. Но главная беда для всех — в беспредельщиках, или «польских» ворах, тех, кто ни во что не ставит ни воровскую идею, ни воровские понятия чести и справедливости. Потому он, Медведь, и решил сколотить и возглавить сообщество новых воров, чтобы отвратить молодежь от беспредела. Настоящих законников старой закалки сейчас слишком мало, не имеющие ни средств, ни власти нэпмановские воры рано или поздно все равно сойдут со сцены. Но заменить их должна достойная смена.

Захар, глядя на Медведя, который увлеченно расписывал новые возможности и перспективы, оценивал его трезво. Медведь был вором старой закалки. Он свято соблюдал традиции, поэтому и оттянул свои восемнадцать лет. И он был много умнее остальных урок. Захар понимал, что воры в законе, в общем-то, люди простые. Их сила не столько в уме, сколько в слепой вере в справедливость воровских законов, ради которых каждый из них может проявлять чудеса храбрости и стойкости. Их мужество как раз и является примером для других, заставляет уважать всю систему воровских ценностей. Но они не могут предвидеть реалии новой жизни после развала ГУЛАГа. Многие из них будут до конца цепляться за старое…

Медведь — другое. Кроме блестящего ума, он имеет и поразительную волю, чувство справедливости. Уже давно ходят слухи о его стремлении объединить всех крепких воров в своеобразную артель, имеющую в своем активе не только идеи, но и финансовое могущество. В этом зерно его размолвки с нэпмановскими ворами старой закалки. Еще десять — пятнадцать лет назад воры представляли из себя единое целое, не придавая значения конфликтам, случающимся в воровской среде, но теперь блатной мир раскололся на два лагеря.

Раньше за один только разговор с кумом вора могли лишить всех прав. Сейчас же воры все охотнее идут на сговор с администрацией, выклянчивая себе и сокамерникам дополнительные поблажки. Теперь в рядах законников появились и такие, кто не хочет больше ютиться в тесных бараках, не желает ходить на зону до скончания жизни. Они попирают один из незыблемых принципов старых урок — не иметь своего имущества. Вот в этом море «отказников» Медведь и искал молодую кровь: новые воры становились самыми верными его союзниками и именно за их счет ширилась его растущая империя…

Но старая воровская элита не думала так легко сдаваться без боя. Тем более что у нэпманов вдруг появились сильные союзники в борьбе с новыми ворами и их лидером…

 

Глава 25

С самого утра в тот памятный весенний день восемьдесят первого года было Медведю что-то не по себе: то ли предчувствие какое тревожное возникло, то ли затаенное опасение не давало ему покоя. А тут еще после вчерашнего голова разламывалась и печень тупо ныла. Вчера с обеда до позднего вечера просидели они с Егором Нестеренко у того на дачке в поселке Никитина Гора, где под коньячок обсуждали валютные и прочие дела, а сегодня встал с больной после сильного перепоя головой и приходить в хорошее расположение духа начал только после обеда, когда пора пришла собираться в Лужники на хоккей.

…И вот теперь сидел он с верным Ангелом на заполненной гостевой трибуне Дворца спорта в ожидании начала решающего матча ЦСКА с московским «Спартаком» за чемпионское звание в первенстве Союза. Вокруг волновалось и гудело людское море. Директор стадиона, который сам ему еще на прошлой неделе передал два билета, долго извинялся, что не смог обеспечить места на престижной правительственной трибуне. Игра, мол, обещает стать такой интересной, что все места уже распределены между генералами МВД и КГБ, причем не исключено, что сам Леонид Ильич пожалует — так что, мол, извините, Георгий Иванович… Справа от Медведя на трибуне оказался высокий улыбчивый мужчина с курчавой шевелюрой, который вежливо поприветствовал Медведя и красивым баритоном поинтересовался прогнозом на предстоящий матч. Потом он представился… Но Медведь и так его узнал — тому не было нужды называть себя: популярного эстрадного певца, лауреата многих премий и заслуженного артиста одной из северокавказских автономных республик многие знали в лицо. Нельзя сказать, чтобы Медведю от этого знакомства было горячо или холодно, но ему Эдик — так звали певца — сразу понравился. Медведь таких уважал еще с воркутинских зон: не воры и не фраера, не выпендрежники, не прилипалы, но себе на уме и с понятиями… С такими легко всегда было договориться.

К хоккею Медведь пристрастился много лет назад, когда в Ленинграде по телевизору увидел первый матч нашей сборной с канадцами. Вот это была рубка! И с тех пор он выборочно ходил смотреть азартную игру вживую. Ему нравилось ощущать себя в гуще разгоряченной толпы на переполненном стадионе, потому что этот накал ненаигранных страстей, охватывающих время от времени огромную коробку под крышей, был ему невыразимо приятен. Кроме того, Медведь всегда нуждался в дозе адреналина. А стадион, многократно умножающий отчаяние и радость тысяч людей, был лучшим лекарством от скуки.

Правда, Медведю скука и так не грозила: его лихая жизнь чем-чем, а скукой не отличалась. Морщась от приливов головной боли, которая так до конца и не прошла даже после двух банок холодного голландского пива, которым его снабжал Ангел, он думал о той непонятной тревоге, которая грызла его все сегодняшнее утро. Обладая тончайшей, почти сверхъестественной интуицией, он привык доверять своим тревожным предчувствиям. И наблюдая, как, сопровождаемые восторженными криками с трибун, на лужниковский лед выезжают две вереницы хоккеистов, он машинально прокручивал в голове недельной давности разговор с Ангелом, молодым законником, его крестником в воровской жизни, и последовавшее после того жестокое разбирательство с непокорным Зурабом Ираклиевичем…

В начале месяца Медведь отправил Ангела прощупать настроение братвы в регионах по поводу своих предложений о сколачивании крупных воровских объединений и создании обобщенной воровской казны — большого общака, что ему давно уже советовал сделать Егор. Заранее было известно, что новости Ангел привез не больно хорошие, и они решили встретиться днем в «Славянском базаре», где работал давний кореш Медведя еще по Колыме — хотя и не коронованный, но из авторитетных блатарей. Погоняло у него было Аристарх, сейчас он сухарился под именем Ивана Иваныча Любезнова и занимал должность замдиректора ресторана по снабжению.

Сели с Ангелом в отдельном кабинете. Чтобы не скучали, Аристарх прислал им двух крепко сбитых официанток, которых, видно, здорово проинструктировал, потому как те изо всех сил старались ублажить дорогих гостей. Гостям же брито не до них. Но для приличия выпили с девками шампанского, посудачили о том о сем, пощупали их за сиськи да и отослали на время, чтобы не мешали серьезному разговору.

Когда с приветствиями было покончено, Ацгел, выпивая и аппетитно закусывая, начал рассказывать подробности СЕоей командировки. Если авторитеты в крупных городах Урала и Сибири с пониманием отнеслись к новым идеям Медведя, то урки Поволжья и особенно Кавказа все приняли в штыки. Отставив тарелку, Ангел поведал о том, как он не на шутку сцепился в Пятигорске с лаврушниками — кавказскими законниками. Особую досаду его вызывали строптивые дагестанцы.

— Да они нас, московских, вообще ни в грош не ставят, Георгий Иванович! Заур Кизлярский, их вожак, прямо мне в глаза так и ляпнул: у вас, мол, свои понятия, а у нас, у горцев, свои.

Ангел гневно плеснул себе в рюмку коньяку, залпом выпил и продолжил:

— Я ему возражаю: что вы одни сможете сделать, коли мы все объединимся? А он отвечает, что, мол, это мы еще посмотрим, как вы объединитесь. Мол, время покажет, кто сильнее. А кто сильнее, тот и будет прав. Заур, конечно, уверен, что пиковые станут сильнее. Не нынче, так через двадцать лет. Они уже на наше Черноморское побережье губищи раскатали — от Туапсе до Сочей…

Медведь не слушал дальше. Вести, конечно, неприятные, но не такие уж и страшные. А лаврушники, или пиковые воры, — словом, вся эта кавказская братия обычно берет нахрапом, но против упорного давления слаба. Заур тоже хоть вор и известный, но больше славен нахрапом да куражом.

— Погоди, — Медведь насупился вдруг, прервав гневную речь Ангела, — так кто там что конкретно говорил?

— Да уже перед самым моим отъездом из Пятигорска, — горячась, по новой стал объяснять Ангел, — мне передали маляву от Заура. Мол, если вы, московские, не успокоитесь, мы вам житья не дадим. Сила, мол, все равно на нашей стороне!.. Мы, кавказские, вас, русских, одолеем… На вашей же территории!

— Ах, вот оно что! — осенило Медведя. — А я-то все в толк не возьму, с чего это вдруг наш батоно Зураб стал таким несговорчивым? Не исключаю, что ему сигнальчик от Заура поступил. Он же его давний корешок, хоть и не дагестанец, а грузин!

История с Зурабом была давняя, начавшаяся после кисловодского схода, где согласные с Медведем законные воры порешили взять под свой учет и контроль подпольных цеховиков. Многим, кто просек фишку, это дело и впрямь показалось интересным. Все знали, что по всему Союзу там и сям, как грибы после дождя, возникают нелегальные цеха, в которых гонят разномастный ширпотреб — от ботинок и рубашек до радиоприемников и холодильников. Причем эти подпольные предприятия выглядели вполне законно: там трудились рабочие, отрабатывая свою восьмичасовую смену, там устраивали даже соцсоревнование с переходящими знаменами, там передовикам вручали значки «Ударник коммунистического труда», но только несколько человек знали, что реальные финансовые дела предприятия имеют мало общего с официальными показателями. В основном это была заслуга опытных бухгалтеров, которые так преуспели в своем искусстве, что в их книгах черт ногу мог бы сломать, не то что проверочные комиссии из ОБХСС…

Медведю пришлось проявить всю свою находчивость и немалую изобретательность, чтобы выявить такие предприятия по всей стране, — в этом как раз и состояла основная трудность. Зато все дальнейшее было делом техники. Сначала он посылал туда своих людей, которые нанимались на «черные» предприятия рабочими или, если удавалось, инженерами да бухгалтерами. А когда у него собиралась вся полнота информации о легальном и нелегальном производстве, Медведь лично выходил на директора и проводил с ним беседу. Как правило, после некоторого препирательства «теневые воротилы» соглашались выплачивать пятнадцать — двадцать процентов чуть ли не с охотой. Ведь им гарантировалось мощное прикрытие и от местных властей, где у Медведя уже работали свои прикормленные люди, и от беспредельщиков-бандитов, наводивших ужас на теневых предпринимателей.

До поры до времени все шло гладко. Но вот в начале этого месяца случился облом: директор подмосковной обувной фабрики Зураб Ираклиевич Гогочкория, в преступном мире известный как Зураб, на протяжении двух лет исправно плативший московским за крышу, вдруг наотрез отказался иметь с ними дело. Медведь терялся в догадках, с чегоэто Зураб стал такой смелый. Но теперь после отчета Ангела, похоже, стало ясно, кто стоит за спиной строптивого грузина и кто дергает за невидимые ниточки. Скорее всего, это был Заур Кизлярский или кто-то из его пиковой братии. Но тогда тем более нельзя было бросать дело, потому как тут все упиралось в принцип, — и уже наутро, угрюмо слушая веселые анекдотцы, что травил Ангел, Медведь поехал разбираться с Зурабом. Дело это было непростое, щепетильное.

Фабричка Гогочкория стояла в Марьино, недалеко от очистных сооружений — огромных колодцев, где бултыхалось московское дерьмо.

— Вот достойное место для нашего Зураба, — не то в шутку, не то всерьез неожиданно сказал Ангел. — Может помакаем обнаглевшего пройдоху головой в это дерьмо, да и все дела. Будет в общак платить, как миленький.

Эта мысль показалась Медведю забавной. Он какое-то время молча смотрел на колодцы очистных сооружений, вспоминая те дела, которые водились за Зурабом.

Потом он резко хлопнул водителя по плечу, попросив остановить «Волгу».

Они вышли из машины и минут пять о чем-то разговаривали с Ангелом.

Получив надлежащие инструкции, Ангел сразу же пересел в «Москвич», следовавший за их «Волгой», и укатил. Медведь приказал ему уложиться в час, не больше, и тут же перезвонить прямо в кабинет Гогочкория.

Зураб Ираклиевич Гогочкория был сорокалетним грузином, с младых ногтей живущим не в ладах с законом. Свой первый срок он получил еще совсем пацаном — лет восемнадцати. Но уже тогда он был весьма ловок и жаден.

По профессии сапожник, Зураб сколотил на Черноморском побережье сеть мелких сапожных мастерских, но кому-то перебежал дорогу, потом кого-то подставил, но сам на том и погорел…

Ему дали пять лет за хищения, но убитая горем мать кинулась к двоюродному брату покойного мужа, служившему замминистра легкой промышленности Грузии, и уговорила помочь безалаберному сынку. Тот сжалился над бедной женщиной, позвонил кому надо, и Зураб смог отбыть срок на родине и всего за два года. На зоне его талант великого махинатора расцвел во всей красе: он, несмотря на свой юный возраст, организовал в колонии настоящую сапожную фабрику, которую прикрывал сам барин, причем фабрика настолько успешно функционировала, что в дело пришлось брать дядю-замминистра.

Выйдя на свободу, Гогочкория вошел во вкус. Теперь он строил свой бизнес умнее, не рискуя по мелочам, причем убирая с дороги всех и вся, кто ему мешал в его прибыльном деле. Повзрослев и заматерев, обзаведясь паутиной нужных связей и женой, он перебрался в Москву, где тоже довольно быстро стал процветать. Росло дело Гогочкория, росла и его семья. Пять лет назад к двум старшим дочкам прибавился сынок, гордость и надежда отца. Этот добродушный с виду грузин, в компании добрейший товарищ, нежнейший отец, любящий муж, во всем, что касалось денег, был щепетилен до помешательства, упрям и безжалостен. Многие знали о том, что никто из партнеров Гогочкория не смог устоять перед его напором. Кого-то он невзначай подставил и отодвинул от дел, от кого-то избавился, прибегнув к помощи своих дагестанских боевиков. Все об этом знали, но никаких доказательств никогда ни у кого не было.

А Зураб Ираклиевич на людях всегда талантливо играл роль убитого горем друга или товарища, безвременно потерявшего очередного партнера.

…По легкому сероводородному смраду, пахнувшему в открытое окно, Медведь понял, что они почти приехали. Машина миновала длинный кирпичный забор, за которым видны были колоссальные бетонные башни очистных колодцев, и скоро въехала в ворота обувной фабрики, делавшей по плану кожаные тапочки-«чешки», а вне плана «итальянские» женские сапоги по итальянским лекалам.

Георгий Иванович ухмыльнулся и отбросил посторонние мысли — пора было настраиваться на непростой разговор. Зураб Ираклиевич, усатый коротышка, был явно недоволен его прибытием. Но держался нарочито вежливо и предупредительно. Он проводил Медведя в свой кабинет, отдал распоряжение молоденькой секретарше принести чаю с печеньками и отлучился ненадолго, мол, по срочному делу.

Медведь слышал, как в соседней комнате жужжал, вращаясь, телефонный диск, а потом Зураб Ираклиевич стал торопливо говорить приглушенным голосом. Наверное, звонил разлюбезному Зауру или кому другому из своей новой кавказской крыши. Но Медведя это не беспокоило. Его и предстоящий разговор не беспокоил: он знал, что будет дальше, и предвидел итог.

Когда Гогочкория вернулся, они завели беседу сначала не о делах, а так, о пустяках. О здоровье, о погоде, о курортах Крыма и Кавказа. Потом перешли к делам. О росте цен на кожу, об ужесточении борьбы с расхитителями, о новом замминистра внутренних дел… Медведь вяло слушал и просто ждал. Так прошел час, и Зураб, видя, что вор в законе больше помалкивает, занервничал, а потом вдруг не выдержав, сердито брякнул:

— Зря ты, Георгий Иваныч, приехал ко мне. Я тебе уже говорил, что охрана твоя мне больше не нужна, у меня теперь свои охранники появились. Так что лучше давай разойдемся… по-хорошему. А надумаешь меня пугать, то ведь сомнут и тебя… Не обижайся, но это жизнь. Миграция центров силы…

Медведь, не отвечая, сверлил взглядом коротышку, потом поглядел в открытое окно на фабричный двор, через который торопливо шли к зданию управления трое одинаковых, как близнецы, крепких кавказцев. Медведь снова скучающим взглядом посмотрел на хозяина кабинета. Нервничал Гогочкория сильно, хоть внешне и храбрился.

Когда в распахнувшуюся дверь директорского кабинета ввалились те самые пиковые, что только что были видны в окно, Гогочкория шумно вздохнул с видимым облегчением, вытер вспотевший лоб платком и, уже более уверенно, развалился в кресле за столом. Вошедшие лаврушники с грозным видом выстроились вдоль стены. Медведь всматривался в лица, пытаясь понять, кто такие пожаловали. Он хоть и общался всю жизнь с кавказцами, но так и не научился отличать по внешним признакам, кто к какой национальности относится. Вроде дагестанцы, решил он, тогда наверняка Заурова крыша.

Медведь почти не вслушивался в то, что ему громко начал втолковывать осмелевший при лаврушниках Зураб: он требовал, причем довольно нагло, чтобы москвичи вообще отстали от него. «Мы, кавказцы, сами по себе — славяне сами по себе», — говорил Гогочкория, размахивая короткими ручонками.

«Будто бы не пиковые приехали в Россию в гости, а мы — к ним», — подумал зло Медведь, внутренне удивляясь такому непониманию простых, ясных вопросов.

Он ждал телефонного звонка.

В конце концов телефонная трель разорвала напряженную тишину, воцарившуюся в кабинете директора обувной фабрики. Зураб подошел, послушал, побледнел как полотно и передал трубку Медведю.

А тот, едва услышав четкий голос Ангела и два коротких слова: «Дело сделано», — передал трубку обратно Гогочкория.

— Это тебя, — сказал он.

Медведь с интересом наблюдал, как менялось выражение лица подпольного обувщика и тайного убийцы по мере того, как услышанное доходило до его сознания: сначала удивление, потом непонимание и вдруг — ужас, отчаяние и ярость, которые он не мог, да и не пытался скрыть. А Георгий Иванович точно своими ушами слышал вместе с Зурабом доносящийся из телефонной трубки сбивчивый, перепуганный гулеж пятилетнего Давидика Гогочкория, объяснявшего папе, что дядя, который недавно забрал его из детского садика, привез к очень вонючему пруду и говорит, что если нырнуть туда, на шестиметровую глубину, то можно на дне найти мешок конфет для папы и мамы. Конечно, Медведь в жизни не поднял бы руку на невинного младенца, но он решил просто взять грузина на понт, зная, что тот обязательно Купится на шантаж, потому как и сам был искусным шантажистом, не останавливающимся ни перед чем ради достижения своих целей.

— Что с Давидом? Где он? С кем? — тихо хрипел Зураб.

— Я бы хотел поговорить с тобой с глазу на глаз, — металлическим голосом заявил Медведь.

Зураб Ираклиевич взглядом приказал лаврушникам выйти из кабинета. Те без звука испарились за дверью.

— Зураб, не я эту кашу заварил — ты! — жестко продолжал Медведь. — Я не говорю о всех твоих поступках, Бог еще рассудит. Сейчас мы говорим о твоем последнем предательстве. Не надо было тебе упрямиться и идти против меня. Ты вот даже своих черных быков кликнул со мной разбираться — ты что ж, пугать меня решил? Ты говорил, что у тебя появились сильные друзья. Но видишь, как оно обернулось. Сильные не всегда помогают. А сейчас придется тебе делать выбор — или сильные друзья непонятно откуда, или твой малыш захлебнется в московском говне. Мой человек не станет разводить базар: мочканет твоего пацаненка башкой вон в то болото, и поминай как звали! Выбирай… Сейчас мне выбирать методы в борьбе с тобой не хочется. Я даже задумываться не хочу над тем, поступаю я по понятиям или нет. Вроде бы малый твой и ни при чем? Но и ты зашел недопустимо далеко… Еще раз говорю: выбирай. Но теперь ты будешь платить вдвое больше.

Зураб долго причитал, всплескивая руками. Но в конце концов довольно быстро согласился со всеми условиями Медведя, клянясь, что вторично не допустит никаких шагов против смотрящего. Так же безропотно он согласился отстегивать в общак половину прибыли от всех своих махинаций.

Когда ехали с Ангелом обратно, Георгий Иванович думал о том, как круто переменилась жизнь в последнее время и на какое черное дело ему пришлось сегодня пойти, чтобы уломать этого негодяя. Хотя он с Ангелом и уговорился подстроить этот спектакль с похищением малолетнего ребенка, на душе было пакостно. Но что же делать, если другого языка эти отморозки не понимают…

* * *

…Медведь вздрогнул вместе с десятитысячным стадионом: Харламов скользнул между двумя защитниками и словно превратился в снаряд, пронзающий пространство, — у всех перехватило дыхание, стадион едиными легкими выдохнул, замер… И неистовый, торжествующий взрыв ликования расколол бетонный купол Дворца спорта — шайба затрепыхалась в воротах «красно-белых»!

Вскочил со своего сиденья Ангел, с криком восторга подхватился певец Эдик, болельщики ЦСКА ликовали стоя. И вдруг в самый разгар ликования Медведь сник. Точно иголкой кольнуло ему под сердце, и он почувствовал себя сдутым, как воздушный шарик, к которому поднесли горящую сигарету.

«Что такое?» — недоумевал Медведь, оглядываясь на восторженно орущего рядом с ним певца, на ликующих людей вокруг. Ангел, не понимая тревоги Медведя, скользнул по его лицу горящими от восторга глазами, продолжая по инерции вопить: «Мо-лод-цы!»

«Что случилось?» — думал Медведь, быстро обшаривая глазами пространство вокруг, ряд за рядом. Вдруг его взгляд обо что-то споткнулся. Среди улыбающихся, смеющихся лиц Медведь заметил вверху, на уровне двадцатого ряда, в проходе, сосредоточенные черные глаза. Два холодных зрачка под черной копной волос глядели прямо на него в упор. Чеченские глаза. Или дагестанские… Или грузинские. Черт их разберет…

«Вот оно!» — понял Медведь, осознав причину смутной тревоги, гнетущей его сегодня с самого раннего утра.

Пиковый, поймав его взгляд, резко спохватился и быстро выхватил из-под куртки что-то темное. Медведь хлопнул Ангела по плечу. Тот, все еще восторженно размахивая недопитой бутылкой пива, громко радуясь великолепному голу, отреагировал молниеносно: повернулся к Медведю, потом тут же проследил направление его взгляда…

И мгновенно все понял. Ангел хотел было ринуться туда, к двадцатому ряду, но осознав, что не успеет, изо всех сил метнул пивную бутылку в сторону киллера. Расплескивая пенное пиво, бутылка ударилась о перила, горлышко отбилось и попало в лоб лысому толстяку, находившемуся в шаге от кавказца.

А дальше, как потом показали десятки свидетелей происшествия, все завертелось, замелькало как во сне — кавказец успел навести ствол на изящно одетого седого старика, сидящего рядом с заслуженным артистом, прозвучал приглушенный выстрел, точно штопор вырвал пробку из винной бутылки, старик схватился за плечо и повалился на бок, на него, загораживая от новых выстрелов, сверху прыгнул высокий крепкий парень лет тридцати, и сразу раздались нестройные вопли болельщиков, народ опять повскакал с мест, но уже не от радости, а в страхе и панике, сидящие рядом с раненым стариком рванулись, толкая друг друга, падая и топча ногами упавших, к проходу. Мгновенно появилась милиция с озабоченными лицами и какие-то одинаково стриженные мрачнолицые ребята в темных плащах-болоньях… В спорткомплексе поднялась неимоверная суматоха. Но когда милиционеры и мрачные ребята в штатском протиснулись наконец-то к месту происшествия, то обнаружили лишь несколько капель крови, застывающей на бетонном полу.

Ни раненого, ни его молодого спутника на трибуне уже не оказалось.

Стрелявшего также задержать не удалось. Пока Дворец спорта был взят в оцепление, стрелявший, видимо, успел покинуть территорию Лужников или сбросить ствол в туалете…