Леонид Викторович Варпаховский умер 12 февраля 1976 года от эмболии легочной артерии — инфаркт легкого, есть оказывается и такой. Ему не было еще семидесяти лет — 68. Как сказал Плятт — «Лагерь вылез». Лагерь сказался не только на здоровье Л. В., но и на его характере. Однако прежде всего я хочу назвать те черты, которые вызвали у меня уважение и восхищение. Было поразительно, как ему удалось сохранить эти черты после 17 лет лагерей. А именно: детскую любознательность, подчас наивную веру в людей и жажду деятельности.

Л.В. говорил, что он на 17 лет моложе своего паспортного возраста, ибо эти 17 лет у него украли. А значит, он чувствует потребность их наверстать.

За все годы, что я с ним общался, я ни разу не слышал, чтобы он повысил голос или выругался. Хотя кто-кто, а уж он-то за годы неволи наслушался всякого и мог бы употребить подходящее выраженьице, тем более, что наша действительность дает к тому поводов предостаточно.

Полагаю, каждый, кто знал Варпаховского, согласится, что он являл собой образец интеллигентности. Он был деликатен, тактичен и вежлив, что помогало ему естественно находить достойные выходы из ситуаций, в которых другой человек вряд ли избежал бы скандала. Вот пример.

Л.В. ставил в Малом театре мою пьесу «Дипломат». На главную роль Максимова был назначен Борис Бабочкин — очень известный и хороший актер, но со странностями: Бабочкин не выносил чужой режиссуры, будучи сам также и режиссером. Однако, так как роль Мак-

симова Бабочкин играть хотел и Варпаховского уважал, то можно было рассчитывать на лояльность артиста во время репетиций. Но натура Бабочкина все же взяла верх. На одной из репетиций Варпаховский предложил ему повторить какую-то мизансцену.

— Я сделаю, сделаю, — скривившись и, как обычно, скрипучим голосом, промолвил Бабочкин. Но не тронулся с места.

Нет, я вас попрошу пройти ее сейчас. Мне надо кое-что проверить, — сказал Л.В.

— Да сделаю я, — отмахнулся Бабочкин и, повернувшись к другому актеру, спросил: — Миша, у тебя не найдется сигареты? — демонстративно игнорируя просьбу Варпаховского.

Все замерли. Пауза. После которой Л.В. вежливо сказал: — Нет, Борис Андреевич, так мы репетировать не будем. Одному из нас придется из спектакля уйти. Уйду я. — И вышел.

Разумеется, с роли был снят Бабочкин. И Максимова стал репетировать, а затем играть другой актер.

Еще пример. Случай с Раневской. Как известно, эта выдающаяся комедийная актриса любила употреблять крепкие выражения. А Варпаховский не терпел этого, тем более во время репетиций, да еще при актерах, которых хлебом не корми, дай поприсутствовать при скандальной ситуации. Вот Л. В. и придумал — стал репетировать с Фаиной Григорьевной роль миссис Сэвидж в одиночку, сидя с нею на скамейке Страстного бульвара. Само собой, там Ф. Г. пришлось сдерживаться, и работа пошла успешно. Правда, когда они вернулись на сцену, то Раневская, конечно, свое взяла. Однако главное уже оказалось сделанным.

Варпаховский был в высшей степени профессионален как режиссер. В наши дни, когда так губительно распространяется дилетантство и многие предпочитают делать не то, на что способны, — режиссеры писать, актеры ставить, а драматурги выступать, то есть играть, — в наши дни, повторяю, тем более редким достоинством приходится считать стремление ограничиваться своей профессией, осваивая все ее тонкости и сложности. У

Л.В., который был учеником Мейерхольда, это проявлялось в том, что он все время старался ставить, ставить и ставить. Где угодно — в любом театре, на эстраде, в цирке — но ставить. Он был прирожденным постановщиком и не мог приступить к работе, пока не видел в своем воображении готового спектакля, от начала до конца. Он точно знал, что будет утверждать своей постановкой и как она будет выглядеть.

Отбору артистов Л.В. придавал важнейшее значение, полагая, по завету Мейерхольда, что точно назначенный состав — 60 процентов успеха. Это не значило, что его выбор всегда был безупречен. Но, без сомнения, искренен.

Когда Л.В. приступал к репетициям, у него уже был график работ, который он выполнял неукоснительно. Варпаховский давал совершенно конкретные задания композитору и сценографу, причем мог наиграть на рояле желаемую музыкальную тему, а также набросать художнику примерный эскиз того, что хотел бы видеть на сцене.

Растолковывая актерам, с каким подтекстом следует играть то или иное место роли, он не показывал, как это делают иные режиссеры, которые хотят, чтобы актеры повторяли их чуть ли не с голоса, а находил им удобные и точные приспособления. Будучи сам профессионалом, Л.В. не навязывал актерам роли копировщиков, а будил в них собственные творческие возможности.

Помню эпизод с «Дипломатом». Варпаховский всегда просил меня еще до начала работы с артистами несколько раз прочитать ему пьесу, которую собирался ставить. Он тщательно выверял все по смыслу. И вот, когда надо было приступать к «Дипломату», то, чтобы не задерживать начала репетиций, Л.В. предложил мне провести часть застольного периода с артистами. (Л.В. в это время выпускал «Оптимистическую трагедию» в том же Малом театре.) Я согласился, помня, что при читке пьесы на труппе ее выслушали с интересом.

Начались встречи с актерами. Они читали свои роли, моя же обязанность сводилась лишь к тому, чтобы уточнять, по ходу дела, что именно заложено в той или иной фразе или паузе, внешне выглядевших во время проис-

ходивших дипломатических переговоров вполне невинно. Скоро, однако, я заметил, что актеры начинают воспринимать меня со все менее скрытым раздражением. А один из них даже развернул газету и сделал вид, что углубился в нее.

Я прервал репетицию, ничего не сказав. А вечером позвонил Варпаховскому и заявил, что если он хочет, чтобы артисты почувствовали ко мне и к пьесе отвращение, то мы на верном пути. Рассказал и про газету. А закончил тем, что заявил — подаю в отставку.

Варпах (как мы его между собой называли) в ответ лишь заметил, что на днях освобождается и приступает к «Дипломату». А что до актеров, то пусть это меня не волнует, — разберется.

Прошло время, и я решил заглянуть на репетиции, которые уже вел Л.В. Актеров словно подменили. Они ласково поглядывали на меня, и работа шла весело. Правда, того актера, который читал газету, не было, вместо него репетировал другой. Л.В., очевидно, разобрался. А в день премьеры, хорошо принятой зрителями, артисты уже целовали меня (в театрах, как некогда в Политбюро, любят целоваться). Вот что значит, когда за дело берется настоящий профессионал, а не жалкий самоучка.

Вообще, как правило, артисты любили работать с Варпаховским. Они чуяли — будет успех. И, кроме того, их привлекала четкость постановки задач. Но бывали исключения, в которых, на мой взгляд, виноват бывал не Л.В. Так, успех сопутствовал его постановкам в театрах Ермоловой, Станиславского, Моссовета, Малом и МХАТе, а также Леси Украинки в Киеве. А вот в Вахтанговском, хоть репетиционная работа шла хорошо, ожидаемого результата не было. Очевидно, Л.В. была чужда та специфическая театральность, которая присуща актерам именно этого театра. При явном успехе спектакля «Странная миссис Сэвидж» в театре Моссовета, осталась недовольна Варпаховским Раневская. Причина в том, что он не позволял Ф.Г. чрезмерно педалировать те трагедийные моменты, которые были в роли. Но от этого спектакль только выиграл.

Забавно, что, поработав с Раневской, Л.В. научился подражать ей настолько, что ее голосом вызывал такси. Так как диспетчеры часто заставляли клиентов долго дожидаться прихода машины, то Варпах стал заказывать такси так: «Милочка, это говорит Раневская. Прошу вас, голубушка, пришлите поскорей машину. Я сейчас там-то», — и осечки не было. Популярность Раневской срабатывала безотказно.

Я уже говорил, что Л.В. объяснял свою неуемную страсть работать тем, что потерял время в лагере. Но если быть точным, то следует сказать, что, отбывая свой срок, Варпаховский все же, по велению местного начальства, ставил спектакли в лагерном театре. В связи с этим он рассказывал мне об одном эпизоде. До него дошли слухи, что в соседнем лагере находится некто Кольцов, который выдает себя за артиста МХАТа. Вот Л.В. и задумал, если это правда, перетащить его в свой лагерь. До войны во МХАТе действительно играл артист Юрий Эрнестович Кольцов, который взял себе этот псевдоним при настоящей фамилии Розенштраух. Тем не менее, во время войны Кольцова за немецкое происхождение посадили.

Варпаховскому разрешили посетить этот лагерь. Но там он увидал опухшего доходягу, нимало не похожего на Кольцова. После чего между ними состоялся следующий разговор:

Простите, как ваша фамилия?

Кольцов.

Вы как будто артист?

Да, артист МХАТа.

На что Л.В., как человек деликатный, тихо заметил:

Знаете, если вы действительно артист, то я постараюсь перетащить вас в наш лагерный театр. Но, извините, вы говорите неправду. Вы не Кольцов из МХАТа. Откуда вы?

— Но я Кольцов. Из МХАТа.

Видите ли, — сказал Варпаховский, — Кольцова я знал не только как артиста. Мы учились вместе. В одной школе. Даже в одном классе.

Тогда доходяга внимательно посмотрел на Л.В. и спросил:

— А кто вы?

Варпаховский.

Затем последовала длительная пауза, после чего доходяга прошептал:

— Леня?

И вот тут Варпаховский во взгляде и интонации доходяги вдруг заметил что-то знакомое. Он кивнул. А затем еле выдавил из себя:

Юра?

Они рухнули друг другу в объятия и разрыдались.

Варпаховскому удалось добиться перевода Кольцова, и когда тот несколько пришел в себя, то стал участвовать в спектаклях, причем отлично, так как был артистом первоклассным.

Когда Кольцова освободили, он вернулся во МХАТ и много лет спустя был занят в моей пьесе «Все остается людям» в роли священника Серафима. Играл так, что священники, которые посещали этот спектакль, приходя в театр в цивильном (в те времена пребывание священника в зрительном зале вызвало бы, по меньшей мере, недоумение), — так вот, тогдашние священники благодарили за эту роль театр. Нам это стало известно от артиста Колчицкого, который тоже был занят в спектакле. Будучи сыном протопресвитера, Колчицкий получал информацию из первых уст.

Отец Серафим в исполнении Кольцова был человеком умным, со своими глубокими убеждениями, что резко контрастировало с тогдашней традицией изображать священнослужителей пьяницами, лжецами и бабниками. (Ей следовал и Горький.)

Лагерь, однако, сказался на здоровье Кольцова. Его одолевала болезнь Паркинсона. И, чтобы скрыть дрожание рук и ног артиста, режиссер Г. Конский придумал мизансцену, при которой Серафим в разговоре с академиком Дроновым неподвижно сидел за столом. В. Орлов, тоже превосходный актер, игравший Дронова, наоборот, во время спора с Серафимом все время расхаживал взад и вперед. Это, однако, дало неожиданный результат. Именно потому, что Кольцов был неподвижен и спокоен, он в диалоге выглядел убедительней, чем темпера-

ментный Дронов. (Что вызвало, кстати, нападки на меня в прессе и вызовы в учреждения, которые тогда иносказательно назывались красивым именем Инстанции, но это уже другая тема, которой я здесь не буду касаться.)

Позже, когда по пьесе решили снимать фильм, я хотел предложить на роль отца Серафима опять Кольцова. Но он приехал ко мне домой и сказал, что вынужден, к сожалению, отказаться. «Сами видите, что со мной происходит». Болезнь прогрессировала, уже тряслась и голова. Так что эту роль в фильме сыграл А.А. Попов, — также хорошо. А Кольцов вскоре умер. Лагерь довел-таки свое подлое дело до конца.

Но вернемся к Варпаховскому. За пять лет (с 1962 по 1967 год) Л.В. поставил на сцене Малого театра три мои пьесы: «Палату», «Главную роль» и «Дипломата». Но мы с ним начали встречаться еще до 1962 года, когда он был главным режиссером театра имени Ермоловой. Он позвонил мне с тем, что желал бы познакомиться с моей новой пьесой «Точка опоры». Пришел, я прочел ему пьесу, и Л.В. захотел поставить ее в своем театре. Читка на труппе прошла отлично. Но пьесу до того уже принял к постановке МХАТ, и Л.В. пришлось бы выпускать спектакль вторым экраном. Он и на это был согласен. Но заупрямился МХАТ, и дело сорвалось. А жаль, потому что хотя во мхатовском спектакле и были актерские удачи (Грибов, Блинников, Лаврова), но скорей всего у Варпаховского спектакль получился бы достоверней.

Успех спектаклей Варпаховского в ермоловском театре поднял популярность актеров, и, как это нередко бывает, они, приписывая все заслуги только себе, стали съедать режиссера. (Театр это такое место, где взаимные обиды всегда в избытке.) В результате, если режиссер умеет отбиться, все приходит в норму. Если нет — ему лучше уйти. Варпаховский ушел. Вот тогда я и предложил Малому театру пригласить Л.В. на постановку «Палаты».

После этого наши отношения стали теснее, мы подружились домами. Ида Самуиловна, жена Л.В. — милейшая женщина, которую все почему-то звали Дусей, была человеком гостеприимным и полным юмора. Ее знакомство с Л.В. состоялось в лагере, куда она попала совсем юной. Она пела в лагерном театре, где он ставил спек-

такли, а потом они поженились. Ей, как и Л.В., было что рассказать о лагерной жизни. А я, в свою очередь, мог поведать им о войне и про жизнь по эту сторону решетки.

Взаимная симпатия наших семейств росла, и мы даже стали проводить вместе лето в приморском эстонском городке Пярну, где, кстати, эстонские режиссеры тоже ставили мои пьесы.

Дальнейшая совместная работа с Л.В. хоть и сопровождалась иногда спорами — без этого не обходится — укрепляла нашу дружбу.

Тем болезненней оказался разрыв наших отношений, возникший в последние годы его пребывания в Малом театре. Правда, незадолго до смерти Л.В. примирение формально состоялось, но общение уже не восстановилось.

Теперь о причине разрыва. Лагерь, как я уже упомянул, сказался, очевидно, и на характере Л.В., навсегда напугав Варпаховского. Так, например, после читки «Палаты» на труппе Малого театра, когда ее все приняли единодушно, Л.В. счел нужным «сигнализировать» руководству театра, что, на его взгляд, пьеса рискованная. Об этом вспомнила как-то завлит театра З.Апухтина в ответ на какое-то замечание Варпаха. Он метнул на меня косой взгляд, смешался и, ничего не сказав, сильно покраснел.

Пьеса эта шла долго и дожила до времени, когда при Брежневе начался отбой критики Сталина. И что же? Л.В. возобновил свои опасения, прося меня снять реплики, осуждающие сталинизм. Якобы этого требуют зрители. Я, разумеется, отказал. Но меня поразило, что человек, немало пострадавший от беззаконий сталинщины, продолжает бояться критики этого периода.

Я тогда объяснил себе его страх тем, что Л.В., потерпев от ермоловцев, опасается, как бы Министерство культуры СССР не помешало ему укрепиться в Малом театре. Ладно, подумал я, будем надеяться, что, войдя прочно в штат театра, он почувствует почву под ногами и станет смелее.

Но ситуация, возникшая с пьесой «Куст рябины», вызвала уже с моей стороны разрыв отношений. А дело было так.

Читка пьесы на худсовете Малого театра превратилась, по существу, в читку на труппе. Большой кабинет тогдашнего директора театра А.В. Солодовникова был заполнен артистами. О пьесе разнесся добрый слух, и на читке присутствовали даже режиссеры из Болгарии и Чехословакии. Когда я кончил, все, после долгих аплодисментов, стали твердить только одно: немедленно приступать к репетициям. Варпаховский тоже выступил «за», но как-то уклончиво.

На следующий день едва ли не все актрисы старшего поколения подали заявки на главную роль — Старушки. (По сюжету ей, 80-летней женщине, приходит приглашение из США от сына. Ну, а далее следуют все перипетии, связанные с этой поездкой и пребыванием Старушки в Америке.)

Тогдашние редакторы Министерства культуры СССР, которые определяли репертуар театра, получив пьесу, забросали меня вопросами, смысл которых подспудно сводился к одному — какой национальности Старушка? (Не еврейка ли? В те годы отъезд евреев из Союза яростно осуждался.) Я же говорил им, что суть пьесы в том, что Родина для человека означает тем больше, чем больше он сделал для Родины, а не наоборот — урвав от нее. Все же прочее не имеет значения. Но редакторы не успокаивались.

В канун заседания худсовета театра, который должен был уточнить сроки постановки, ко мне приехал на дом Варпаховский — «поговорить». И оказалось, что его, как и редакторов, также волнует вопрос о национальности Старушки. Причем он считает, что если Старушка еврейка, то спектакль не разрешат, если же иной национальности, то это никому не будет интересно.

На это я заметил, что прохождение пьесы по Инстанциям беру на себя, тем более имея поддержку театра и директора Солодовникова. Что до успеха у зрителей, то на него, как мне кажется, можно надеяться, судя по тому, как приняли пьесу артисты на читке.

Но Л.В., выслушав это, обнял меня, поцеловал и добавил, что все же, по высказанным соображениям, он ставить пьесу не берется.

Что же вы скажете завтра на худсовете театра? — спросил я.

И оказалось, что ответ у него уже был готов:

Скажу, что приглашен ставить пьесу о Ленине во МХАТе. (Это соответствовало действительности.)

Так на следующий день и заявил. Худсовет от неожиданности был в шоке. Решили немедленно пригласить другого режиссера. Такой режиссер нашелся и захотел ставить пьесу. Но тут уже редакторы министерства, узнав об отказе Варпаховского, начали тормозить пьесу всерьез. Подключили министра, и пьесу зарубили. Только спустя несколько лет ее поставили, да и то на периферии.

Потом мне сказали, что истинная причина отказа Л.В. была в другом. После смерти Рубена Симонова в вахтанговский театр вернулся Евгений Симонов и освободил пост главного режиссера в Малом. У Л.В. были основания претендовать на этот пост, и он, возможно, боялся, что министерство культуры не утвердит его, если он поставит «Куст рябины». Так это или нет — не знаю. Главным в Малый все равно был назначен не Л.В., а Борис Равенских. Обиженный Л.В. ушел к вахтанговцам, но успеха там не имел и стал кочевать по разным театрам. И умер. Кто знает, может, если бы он поставил «Куст» и имел серьезный успех, то Инстанциям как раз и пришлось бы назначить его в Малый главным? И это, возможно, продлило бы ему жизнь. Кто знает?

...Мне неизвестно, какими качествами надо обладать, чтобы выдержать семнадцать лет сталинской каторги. Бог миловал и пронес мимо меня это испытание. Но не мимо моей семьи. Брату пришлось перенести его полностью. Однако он вышел из этого страшного испытания хоть и с подорванным здоровьем, но не напуганным. Значит, можно и так.

Я, конечно, буду всегда благодарен Леониду Викторовичу Варпаховскому за то хорошее, что он сделал для меня. Но из песни слова не выкинешь.