В год тощих коров Фадула Абдалу мучают кошмары, он пытается найти сожительницу

1

Время тучных коров все никак не наступало, что подвергало терпение и дух Фадула тяжким испытаниям и жесточайшим мукам. Несмотря на это, он оставался твердым и верным заключенному договору: он выполнял свою часть, а Бог рано или поздно исполнит свою. Фадул не упускал случая напомнить ему об этом — практически всегда — смиренной молитвой, а в минуты отчаяния — яростными проклятиями. Они ведь заключили торжественный договор: Господь привел его за руку в это место, чтобы он поселился здесь и разбогател, следуя своей судьбе.

Бывали случаи, когда он все же давал слабину и был почти готов к капитуляции. В ближайшей перспективе ему открывались другие горизонты, его манили притягательные видения, а пока что он страдал от того, как тяжело и неповоротливо продвигались дела в Большой Засаде. Чего только не делал дьявол, стремясь завоевать его душу: соблазнял его яркими картинками, обольщал заманчивыми предложениями, смущал отшельника зыбкими миражами.

Чтобы заполучить его, гнусный дух использовал роковой образ Зезиньи ду Бутиа. Жестокая, она заполоняла его спальню; бесстыдная и наглая, лишала его покоя в редкие, незаменимые часы отдыха. Это неизменно происходило ночами после самой тяжкой работы, когда Фадул, утомленный безумной суетой, вытягивал на кровати полумертвое тело в поисках необходимого отдохновения, восстанавливающего сна, желанных грез, в которых он увидит себя богатым и уважаемым. Как назло, во сне его терзало мучительное томление и ругань. Как только он засыпал, появлялась она, обнаженная и ослепительная.

Пропасть между ног Зезиньи — воплощенный рай, родина наслаждения, манна и нектар — ослепляла его даже с закрытыми глазами. Она появлялась и ускользала. Сучья дочь соблазняла, не гнушаясь никакими средствами, глумилась, издевалась и безобразничала, чтобы сбить его с пути истинного. Властный зов любви, кокетства, нежности, а потом отказ жестокий, презрительный, обидный. У нее злой, змеиный язык.

— Что ты делаешь в этой грязной дыре, затерянной на краю света? Глупый турок, осел! Раньше ты по крайней мере приезжал в Итабуну и снимал усталость на моей груди. Ты был весельчак, тебя называли Большим Турком, и тебе было, из кого выбирать. А сейчас ты лишь изредка покидаешь на денек свое логово, кишащее змеями и шелудивыми шлюхами, только успеваешь появиться и сразу возвращаешься. Выкрадываешь у времени для закупок жалкую минутку, которой едва хватает на то, чтобы вздохнуть. Несчастный глупец, тупица, олух Царя Небесного.

Он пытался схватить ее, но она ускользала, исчезала из его постели. Обман следовал за обманом, сражение продолжалось всю ночь, а ему так и не удавалось тронуть или разжалобить ее. Как только начинал реветь первый осел, Зезинья растворялась в утренней дымке.

Фадул просыпался усталым, в поту, дрожа от возбуждения. В рассветной зыби еще мерещились груди и бедра, наглая задница, бархатистый живот, неуловимая щель. «Завтра все брошу и уйду!» В долине вновь и вновь слышались крики ослов и ржание лошадей. И появлялись неизменные погонщики, чтобы пропустить с утра по стаканчику, перед тем как пуститься в путь.

Приезжая в Итабуну, Фадул просил как о милости, чтобы Зезинья добралась-таки однажды до Большой Засады, сулил ей золотые горы. Она брала кое-какие деньги в счет будущего путешествия, обещала появиться вскоре, буквально на днях, в День святого Никто.

2

В жалком придорожном селении только змеи и шелудивые шлюхи — это чистая правда. Постоянная опасность, змеи, в большинстве своем ядовитые, приползали из зарослей и болот, неся смертельную угрозу, но на нее уже никто не обращал внимания. Что до проституток, то в Большой Засаде действительно собралось всякое отребье, сбившееся с пути, отбросы, немногочисленные и потасканные, да и тех едва хватало, чтобы удовлетворить нетерпение жаждущих погонщиков, рвение лесорубов и батраков, переходивших с фазенды на фазенду Находясь на расстоянии трех дней воздержания от изобилия Ильеуса и Итабуны, страждущие не выдерживали мучительного ожидания. В селении выбирать было не из кого, но тот, кто умирает с голоду, ест навоз и кусает губы.

Исключением была Бернарда, полная противоположность остальным, красавица. Молоденькая девушка, ладная и чистенькая, с крепким телом, куколка со сверкающей смуглой кожей и черными волосами, дикая молодая кобылка. Кривая жизни прибила ее сюда, или она сама это выбрала? Казалось, у нее не было желания выбраться на более широкие просторы. Если бы она это сделала, то уж точно в Ильеусе, Итабуне, в Агуа-Прете или в Итапире не замедлил бы появиться полковник, который построил бы для нее дом и открыл счет в городских магазинах, чтобы одарить ее. Бывало, ей намекали, что надо бы собраться в путь и сменить клиентуру. «Мне здесь нравится», — говорила она и улыбалась.

Обосновавшись, взвесив все «за» и «против», Фадул предложил ей сожительство, позвал к себе, чтобы она помогала ему в тяжкой работе в магазине и делила огромное ложе. Он предупредил Лупишсиниу, что нужно заказать кровать и матрас: «Имей в виду мои размеры и помни, что чаще всего тебе удается подцепить женщину, когда ты тут у меня пьешь».

Бернарда поблагодарила и отказалась. Она всегда к его услугам, когда сеу Фаду нужно, когда ему захочется спать с ней, в доме, который он выберет, на той кровати, какая ему по сердцу, пусть только рукой махнет. Да и платить он может, если ему самому захочется: такому доброму, любезному и галантному господину не нужно платить. Но жить вместе? Спасибо, конечно, большое, но она не хочет, нет. Ни с Фадулом, ни с кем-либо другим, кто бы то ни был. Она рассказала новость Короке:

— Знаешь, сеу Фаду дал мне флакончик духов. Хороший человек сеу Фаду. Он позвал меня жить с ним.

— Сожительствовать?

— Ровнехонько так, как я тебе говорю.

— Так ты хорошо устроилась, везучая ты прохиндейка.

— Я не захотела. Не хочу ни с кем связываться — ни с ним, ни с любым другим.

— Это почему же?

— Я хочу жить только с тем мужчиной, которого люблю. По-настоящему.

— А я думала, ты на него неровно дышишь.

— Может, и так. Но я не хочу ни с кем жить, ни из-за денег, ни из-за желания. — Она задумалась, опустив глаза, и сказала: — Если уж кто живет вместе и не женится, то это можно только по любви на всю жизнь, которая и между ног, и в сердце. А если так не получается, то и разговора нет. Лучше уж быть проституткой.

Они знали друг друга недавно, были новенькими в этом месте и жили в одном доме совсем недолго, поэтому Корока ничего не ответила, проглотив все свои вопросы и советы. Бернарда подняла глаза, рассмеялась и сказала с хитрецой:

— В Большой Засаде много красивых мужчин. Сеу Фаду, Педру Цыган, Баштиау да Роза и мой крестный — самый красивый.

Бернарда все время маячила перед глазами, она была самая-самая, всеобщая любимица. Все ее хотели. За ночь с ней погонщики спорили, и она не всегда была свободна для желаний Фадула. Изредка, когда ему надоедал жалкий выбор, араб заказывал девицу из Итабуны, и это влетало ему в копеечку.

3

Едва проснувшись, он уже стоял у прилавка и подавал первую кашасу погонщикам. Это были самые трудные деньги: ранним утром, на рассвете, не успев даже облегчиться и вымыться. Если б он мог, то отдал бы эту прибыль кому-нибудь другому, себе оставив не такой утомительный, более солидный заработок.

Он оправлялся в кустах, хотя боялся змей. Окунался в воды реки, очищаясь от пота, от зловония клопов и ночных видений, чистил зубы, натирая их табаком; дул на золу, оживляя угли на железном треножнике — восточной роскоши, полученной за долги в Такараше. Кипятил воду для кофе в жестяной посудине. Снова примирившись с собой, он раздумывал о жизни и ее невзгодах. И так плохо, и сяк нехорошо. Он был уверен, что, сдавшись, сразу же об этом пожалеет: милость Божья не дается маловерным. Чтобы заслужить ее и стать богатым и уважаемым коммерсантом, он должен достойно ответить на суровый вызов.

Он рвал могучими руками мякоть жаки — желтую амфору с медом, — пальцами вытаскивал сочные ягоды, сок стекал с уголков рта. Жарил на углях кусок вяленого шарке. Он заказал вертел у Каштора Абдуима — это умелый кузнец, известный своей крепкой рукой, легким и ловким молотом. Жир из засушенного мяса капал на муку из маниоки — не было лучшего вкуса, более желанного лакомства для гурмана-грапиуны. Ломоть шарке, пригоршня муки из маниоки и, чтобы соль не так ощущалась, — спелые сладкие бананы. Смешивались вкусы и запахи жаки и жаба, бананов и рападуры, каж, мангаба, умбу. В дни чревоугодия и изысков он нанизывал на заостренную перочинным ножиком веточку земляной банан и поджаривал его, пока тот не начинал золотиться, лопаясь от жара. Чтобы банан не подгорал, Фадул делал панировку из муки, а потом счищал ее, — вкуснятина!

Легкий бриз долетал с реки; проститутки отдыхали от ночного одурения; Тисау выходил, чтобы осмотреть охотничьи ловушки. Наемники на складе какао и работники, строившие загон для скота полковника Робуштиану де Араужу, еще не приступили к делу. Только птичьи трели нарушали тишину Большой Засады. Это был любимый час Фадула: выпив горячий кофе, он усаживался у порога, зажигал кальян и оглядывал мирные окрестности: долину, реку, горы, деревья и узкий ряд домов. Большой Турок отдыхал в своей империи.

Его ничто отсюда не выманит: ни совет врача, ни угроза жагунсо, ни соблазн женщины. Не родилась еще та баба, которая заставит его сдаться, отступить от своей судьбы. Кто теряет голову из-за юбки так, что совсем перестает соображать, кончает свои дни в нищете и унижении, над ним все смеются и издеваются. Даже если Зезинья ду Бутиа приедет во главе карнавальной процессии, которая будет состоять из самых аппетитных шлюх из кабаре Ильеуса и Итабуны, они не заставят его совершить подобное безрассудство. Ни одна баба, будь то Зезинья — проститутка, красотка из кривого переулка, или барышня Аруза — отличная партия, или Жуссара Рамуш Рабат, богатая вдова, — обе невесты на выданье, соблазнительные и лживые. Множество искушений не дают покоя хорошему христианину, они несут иллюзорный соблазн и реальную опасность. Размышляя о своих делах-делишках, он неусыпно следил за берегом реки, особенно за той его частью, где находилось Биде даш Дамаш — Дамское биде. Так Каштор, офранцузившийся негр, назвал каменный бассейн с водопадом, где проститутки купались и стирали. Кто знает, может быть, Бернарда окажет милость и, освежившись после купания, согласится наполнить праздником и весельем пустоту утра.

Бернарда, темная загадка. Ему даже показалось как-то, что благодаря подаркам она выделяет его среди всего того сброда, который вокруг нее крутился. Часами могла она слушать его «Сказки тысячи и одной ночи», детские побасенки, истории из Библии, в которых турок был специалистом. В постели она бушевала, объятая огнем, и смеялась не прекращая. Многим казалось, что между ними что-то есть. И все же Бернарда отказалась перенести свои пожитки в его дом, чтобы превратиться из проститутки в любовницу, почтенную сожительницу, а предпочла остаться шлюхой, у которой для каждого прохожего открыт дом и раздвинуты ноги. Фадул не понимал: она была столь же загадочна, как стихи Корана, запутанной книги неверных.

Болтая с Корокой о жизни и ее хитросплетениях, он спросил мимоходом, нет ли у нее объяснения абсурдному поведению Бернарды. Корока уклонилась:

— Да кто ж ее знает! Голова женщины — темный колодец. У меня челюсть отвисла, когда я узнала. Но если я скажу то, что скажу, сеу Фаду не поверит: в Итабуне я знала одну особу, которая бросила богача мужа, владельца магазина, души в ней не чаявшего, чтобы промышлять проституткой в публичном доме. Ее звали Валделисе, это была видная бабенка, и ей нравилось быть шлюхой. Мир более мудреный, чем нам кажется, сеу Фаду Это все, что я могу сказать, больше я ничего не знаю.

 

Лунной ночью в Большой Засаде появляется цыганский табор

1

В те времена, когда селение только зародилось, в Большой Засаде побывал цыганский табор и, невзирая на все передряги, оставил по себе долгую память. По цыганам тосковали, хотя за один день и одну ночь произошло не так уж много событий, о которых стоило бы рассказать. И все же осталось некое неотразимое очарование, неразрешимая загадка.

Цыгане появились однажды, когда только начинало вечереть, и разбили лагерь в зарослях, на том берегу реки. Должно быть, они, направляясь к мосту, сбились с дороги или сделали это специально — поди пойми!

Они распрягли повозки, обвешанные разноцветными покрывалами, накрытые кожей, набитые скарбом. Женщины принялись разводить огонь, в то время как мужчины отправились к реке поить животных — лошадей и ослов. Только Жозеф — самый старый цыган с курчавыми белыми волосами, серьгами в ушах, кольцами на пальцах, кинжалом на широком поясе и в жилете вместо пиджака — перешел реку по камням и сразу направился к магазину Фадула. «Ни дать ни взять — король», — подумала Корока, завидев его.

Издалека казалось, что их много, а на самом деле их было меньше двадцати, считая детей. «Более чем достаточно», — решил капитан Натариу да Фонсека на следующий день, наткнувшись на цыганский табор, расположившийся перед Большой Засадой. Он спешился с мула как раз в тот момент, когда Турок Фадул собирался купить у цыган осла, и успел помешать ему совершить эту опрометчивую сделку. О давешних событиях он знал только с чужих слов.

2

Вот что думали тогда люди на побережье и в сертане: цыгане — это другой народ, подозрительный. Они не смешиваются с грапиуна, да и ни с каким другим народом тоже: ни с турками, ни с людьми из Сержипи, ни с португальцами, ни с курибока и ни с какой иной расой. Где такое видано, чтобы цыган женился на ком-то из местных? Не было еще такого. Это отдельная раса, порода жуликов и ведьм. Цыгане живут обманом, надувательством и мошенничеством.

Верхом на краденых лошадях, мужчины походили на дворян: графов и баронов, герцогов и маркизов. Женщины, кабы не гадание, язык без костей и босые ноги, сошли бы за принцесс и королев — они жили в повозках и спали на грязных тюфяках, но были увешаны браслетами и ожерельями. Судя по внешности, некоторые считают, что это остатки двора царя вавилонского, которые блуждают по миру, следуя своей судьбе. Как бы то ни было, с ними нужно было сохранять дистанцию, держать ухо востро в делах и прятать подальше все самое ценное. Народ без земли — где это видано? Таким доверять нельзя.

Даже у индейцев — самого бесправного и преследуемого народа — есть своя земля, хотя и не много у них осталось в этих краях, где давно, очень давно племена паташо занимали обширные земли. Хозяева лесов и рек, индейцы охотились и рыбачили, танцевали и воевали. По большей части все они вымерли, а те, кто остался, не годились для работы на плантациях какао. Выжившие были нелюдимы, изо всех сил старались удержаться в своих немногочисленных редутах, и даже самый мелкий повод годился, чтобы уничтожить их окончательно. Они все еще представляли некоторую опасность, впрочем, незначительную. Давно уже не было слышно, чтобы индейцы нападали на какое-нибудь селение. Бывало такое, но в старые времена, еще до того как появилась Большая Засада.

В Большой Засаде — местечке, затерянном на несуществующей карте земель вокруг Змеиной реки, — появлялись проститутки: они бродили по свету подобно цыганам, не держась за насиженные места, путались с погонщиками и заезжим людом. Бурными ночами всякое случалось: можно было и денег заработать, и в историю вляпаться. Сарай, построенный на пустыре, притягивал шлюх, наемных работников и лесорубов. Работники приходили с плантаций, появлявшихся там, где лесорубы уничтожали заросли: сначала топором и огнем, затем лопатой и мотыгой. Изредка некоторые проститутки оставались здесь, строили соломенные хижины. Ясное дело, у них были особые причины, чтобы поселиться в таком скверном месте.

У индейцев земля несчастная, у проституток — жалкая. А цыганской земли не существует: это спина лошади, место в повозке, подошва обуви. Никто им не доверяет. Но кого не очаруют серьги, сверкающие на солнце, драгоценности, фальшивые или настоящие? Кому не хочется знать, какую судьбу ему готовит завтрашний день?

3

Чтобы в истории появления цыган в Большой Засаде все стало ясно и в то же время совсем запутанно, нужно вкратце рассказать о прошлом Гуты, чье тело все еще источало сладкий аромат табака.

Гута похвалялась своей мудростью и рассказывала, что много где побывала. У нее никогда, за всю ее жизнь проститутки, ничего не было с настоящим цыганом. У Педру Цыгана, с которым она крутила любовь, когда только приехала в Итапиру из Амаргозы, — это было дорожное приключение, совсем недолгое, — только и было цыганского, что прозвище да склонность к вранью, а по крови он был скорее индейцем — отсюда его темная кожа и гладкие волосы. Гуту ввела в заблуждение кличка, и она спуталась с гармонистом, но несколько лиг погодя, на первом же перекрестке избавилась от него: «До встречи, милок, хорошего понемножку. И не зли меня, а то хуже будет». И пошла дальше своей дорогой, продолжив поиски.

Хорошего понемножку — это она накрепко усвоила тогда, когда ей было несказанно хорошо. А хорошо ей было недолго, потому что хозяин Насинью был капризным и сумасбродным и она ему быстро наскучила. У него в Амаргозе был широкий выбор: и там, где девушки собирали табачные листья, и там, где сушили, и в мастерской, где скручивали сигары о свои потные бедра.

Владелец земель и плантаций, рулонов табака, ароматных сигар, хозяин Насинью, Игнасиу Бекманн да Силва, обладал к тому же — как будто богатства было недостаточно — голубыми глазами, доставшимися ему от голландских предков, высоким ростом, улыбкой соблазнителя, вкрадчивой обходительностью — ну просто жеребец-производитель. Он следил за своей собственностью и, бродя промеж девушек, высматривал расцветающих метисочек в самом подходящем возрасте. Когда хозяин Насинью видел такую, взгляд его затуманивался и он приказывал вызвать девушку в контору. Пока каприз длился, не было мужчины более пылкого и влюбленного, более нежного и любезного. И так, пока не пройдет наваждение, пока не кончится причуда. Так же как и неожиданный интерес, скука наступала внезапно, и он возвращал девушку к рутинной работе — хорошего понемножку.

Не стоит надолго останавливаться на интрижке Гуты и хозяина Насинью, потому что ничего нового здесь добавить нельзя. Ей едва исполнилось четырнадцать лет, это была уже оформившаяся женщина, в самый раз для постели — зуд между ног и сладкий запах табака. Она с нетерпением ждала, когда хозяин Насинью заметит ее. Не потому, что он был хозяин, а потому, что он был красивый. Получив послание с приказом явиться в контору, Гута была готова на все и счастлива. Как и всем предыдущим, ей не на что было жаловаться. Хозяин Насинью знал, как обращаться с женщиной, когда хотел ее, знал, что делать, чтобы продемонстрировать пренебрежение. Красивый и лживый как цыган — так о нем говорили.

И хотя с ней почти все было точь-в-точь как с остальными, Гута не примирилась с возвращением в мастерскую к скручиванию сигар на крутом бедре, а предпочла стать проституткой, но в Амаргозе не осталась: не хотелось страдать, видя, как он проходит мимо, не замечая ее. Она не бесилась и не желала ему зла, не плакала и не изрыгала проклятия, не вела себя нагло. Просто собрала узелок и сообщила тетке, хорошо ли, плохо ли, но заменявшей ей мать, которой у Гуты не было:

— Тетушка, благословите. Я ухожу.

— А почему ты здесь не останешься, дурочка? Сеу Валдемар из пекарни положил на тебя глаз, он мне сам об этом сказал.

В Амаргозе — ни Валдемар из пекарни, ни кто-либо другой: ей было тошно от этого места. С узелком на голове она направилась в Корта-Мау, где и обосновалась. Потом она пошла туда, где росло какао: настойчивые слухи об изобилии и роскоши соблазняли и притягивали проституток.

Она быстро и многому научилась и сочла себя достаточно умудренной, чтобы не позволять ни одному мужчине командовать собой. Гута не стала жить, как другие, проклиная на каждом углу изменчивые страсти. Не приняла она и предложения стать обеспеченной содержанкой — рабыней под плетью какого-нибудь богатого полковника. Она предпочла бродить, положившись на волю случая, по городам, селениям, местечкам, медвежьим углам, полным опасностей, даже похуже Большой Засады. Свободная и независимая. Будучи уже не первой молодости, она все еще пробуждала желание. Между ног у нее все еще горело, и она продолжала источать сладкий аромат табака.

Поумневшая и повидавшая, она все же не забыла хозяина Насинью. Его красоту, голубые глаза гринго, страстность и неудержимость. Изысканные манеры, лесть, красивые слова — всю эту ложь, которая нужна, только чтобы одурачить. И что с того? Он был хозяин, мог взять ее силой, попользоваться, будто тарелкой или ночным горшком. А вместо этого он обращался с ней, будто она была барышней из хорошей семьи, а не домашним животным, его собственностью, которая всегда к его услугам. Такого мужчину, пылкого и галантного, она непременно встретит, даже если придется искать день и ночь. Она чувствовала желание и стонала на груди других мужчин, но не было никого, подобного хозяину Насинью, красивому и лживому. Как цыган — так все говорили.

Услыхав, что цыгане разбили лагерь на той стороне реки, она стремглав выбежала, чтобы обо всем доподлинно разузнать. Кто знает, может, она увидит потерянное лицо, снова услышит ласковые обманчивые слова, и снова вернется та пахнущая табаком ночь в Амаргозе.

Первый цыган, которого она увидела, был Жозеф, который болтал, облокотившись о прилавок сеу Фадула. Она увидела его издалека, направляясь в сторону реки, и подошла, чтобы разглядеть получше: он напоминал хозяина Насинью разве что ростом. Старый, курчавая голова покрыта пылью, одежда ветхая и лоснящаяся — бедный бродяга. Но даже так она почувствовала или угадала в цыгане нечто, что было важнее внешности. Некую гордость и изящество, которые возвышали его над богачом из Амаргозы. Возвышали над хозяином Насинью? Вот глупость-то!

Но когда она увидела Мигела, стоявшего рядом с лошадью, ничто уже не казалось ей глупостью. Ее уже не волновали сходство, красота и ложь. Образ хозяина Насинью перестал мучить ее в тот же миг, исчезнув, как неуловимая тень, как далекое воспоминание.

Поиски закончились. Теперь Гута и помереть могла. Но не раньше, чем переспит хотя бы раз с этим царем вавилонским, который стоял и улыбался ей с того берега реки.

4

На прилавке звенели монеты. Жозеф намеревался оплатить провизию наличными, если это будет единственным способом сразу покончить с недоверием и сомнениями. В этих диких зарослях нужно держать ухо востро: тут больше крестов на кладбище, чем лачуг в селении. Но грустный час расплаты еще не наступил, игра едва началась. Жозеф попытался свести разговор к достоинствам животных:

— У меня есть хорошие и лучшие. Поголовье — первый сорт.

Фадул в общих чертах дал понять, что не прочь купить осла, но не выказал спешки, пустив это дело на самотек, — с цыганами надо вести себя хитро. Он сменил тему:

— Думаете задержаться?

— Здесь? Для чего? Да тут даже кастрюли чинить не надо… — Жозеф плюнул, демонстрируя золотые зубы. — С кем тут торговать? Ну кроме вашей милости.

— Вот увидишь — здесь все оживляется позже, когда приходят караваны. И работники, и проститутки. Народу тьма.

— Тьма?

Жозеф оглядел пустырь, редкие строения, гнилые соломенные хижины, заметил деревянный домик, в котором жили Корока и Бернарда. Взгляд задержался на фигуре наемника, стоявшего в дверях склада сухого какао. Взвесив все «за» и «против», он подытожил:

— Это самое красивое место на реке. Оно заслуживает лучшей судьбы. Да простит меня ваша милость.

Он сложил покупки в холщовую сумку. Сто раз пересчитал монеты в руке, но не отдал:

— Если ваша милость пожелает, я могу привести сюда животных. Всех, чтобы вы могли выбрать. Прямо сейчас.

Фадул не обратил внимания на странное обращение — ваша милость так, ваша милость сяк, — ему это показалось забавным: вот такая цыганская мудрость. Лесть для этого проныры была все лишь способом надуть половчее. Он правильно отреагировал на предложение сейчас же посмотреть ослов — принять его означало совершить негласную сделку:

— С ума сошел? Тащить сюда, через реку? Столько сложностей, и для чего?

— Вы говорили про осла…

— Да просто так. В любом случае ради этого не стоит так горячиться. Я потом туда пойду, у меня еще будет время.

— Но я не думаю здесь задерживаться.

— Но ты ведь тут заночуешь, так ведь?

Жозеф не сказал ни «да», ни «нет» — заманивал.

— Чтобы посмотреть на тьму народу? А что, оно того стоит? Уж простите за откровенность, но я сомневаюсь.

Он предложил другой выход, проще:

— Ваша милость пойдет со мной и выберет осла. Пока никто другой не купил.

Фадул держался непреклонно:

— Сейчас нет. Вот-вот клиенты подойдут. Приходи завтра утром, если получится, — взгляну на ослов.

Настаивать смысла не было, Жозеф привык к этой осторожной и хитрой игре. И если с другими правила не менялись, то уж с Турком тем более.

— Ну, если так, то я здесь заночую, чтобы услужить вашей милости.

— Оставайся, если хочешь. Но не из-за меня.

Цыган положил монеты на прилавок и сунул руку в карман брюк. Вытащил платок, завязанный с четырех сторон, развязал узлы и вместе с кучей рассыпавшихся монет извлек завлекательно сверкающие побрякушки. Фадул с презрением взглянул на эти безделицы:

— Я много лет был бродячим торговцем. У самого есть еще остатки этой ерунды. Не хочешь купить? Уступлю по сходной цене.

— Бродячий торговец? — Пристыженный Жозеф завязал платок, засунул обратно в карман и повторил: — Бродячий торговец!

Впрочем, он быстро пришел в себя и резким движением выложил на прилавок маленький сверток из коричневой бумаги, да так, что Фадул и не заметил, откуда Жозеф его вытащил.

— Ладно, тогда поглядите вот на это, и пусть ваша милость мне скажет, есть ли нечто подобное в вашем ассортименте.

Он развернул бумагу, демонстрируя ковчежец на цепочке. Турок с трудом сдержал возглас, замерший у него на губах, и, сделав над собой усилие, отвел глаза. Жозеф заявил:

— Ничего подобного вы не найдете даже в Ильеусе!

Поддерживая цепочку кончиками пальцев, он поднял ковчежец на высоту глаз торговца: солнечные блики делали вещицу еще красивее.

— Что скажет ваша милость?

Не успел Фадул изобразить безразличие, как Жозеф заметил пробудившийся интерес по тому, как торговец протянул руку к ковчежцу, с какой осторожностью его взял: это настоящая драгоценность, в самый раз, чтобы украсить женскую шейку.

— Поглядите, какой подарок для вашей хозяйки. Чистое золото. Посмотрите, какая отделка!

— Я не женат. У меня даже любовницы нет. — Ни одна девица, даже Зезинья ду Бутиа, не заслуживала такого подарка.

Он не хулил вещицу, не говорил, что она поддельная или некрасивая. Старый бродячий торговец Фадул знал толк в таких вещах. За цепочку он бы не дал и гроша — так, безделица, — а вот ковчежец был из настоящего золота — дорогая штуковина и, конечно, ворованная. Он открыл его, чтобы осмотреть внутри, взвесил на ладони. Он оценил ее правильно, но решил, что проку от нее никакого.

— Я знать не хочу, настоящее ли это золото. Мне некому это подарить, и вообще я не знаю, что делать с этим пустяком. Мне он не нужен. Для чего он мне?

— Как для чего? Чтобы перепродать, чтобы заработать. Ваша милость шутит, вы знаете, что это золото и что вещь хорошая.

Зависит от цены. Это могла бы быть отличная сделка: продать эту штуковину в Итабуне или в Ильеусе и получить кучу денег, — но Фадул колебался. Он положил фант на прилавок, покачал головой, пожал плечами, давая понять, что вопрос закрыт. Он не спешил.

Как, впрочем, и цыган, который, не обращая внимания на очевидный отказ Турка, смотрел на дорогу, по которой к ним приближался человек — видимо, местный житель. Фадул тоже его заметил — это был плотник Лупишсиниу. А на засаленном прилавке, между Жозефом и Фадулом, сверкало чудо. Жозеф подождал, пока Лупишсиниу войдет и поздоровается, и снова вернулся в нужное русло, демонстрируя красоту ковчежца:

— Ничего подобного ваша милость не найдет ни в Ильеусе, ни в Баии. Его еще мои деды привезли из Европы, а я получил по наследству. — В подтверждение сказанного он произнес фразу на языке своего народа, затем снова перешел на португальский, обращаясь к Лупишсиниу:

— А вы как думаете, сударь?

Плотник, впечатленный манерами цыгана и его загадочной тарабарщиной, особым знатоком не был и по поводу золота ничего сказать не мог, но не сдержал восхищения перед тонкой работой:

— Великолепно, просто произведение искусства. Это золото?

Оскорбившись таким вопросом, Жозеф указал на Фадула:

— У него спросите, если хотите узнать, золото это или нет. Вот так номер! — Цыган завернул драгоценность в коричневую бумагу и снова положил в карман жилета. — Он не продается.

Фадул отошел от прилавка, снял с полки наполовину полную бутылку, откупорил ее, отмерил Лупишсиниу его обычную порцию и, прежде чем налить себе, предложил все еще обиженному цыгану:

— Выпьете рюмку?

Они подняли стаканы. Жозеф пил кашасу медленно, а не прикончил одним глотком, как Фадул и Лупишсиниу. Тогда Турок спокойно, якобы без всякой задней мысли, спросил:

— Не то чтобы я хочу купить: мне просто некому это подарить, да и продать тоже некому, — но чисто из любопытства: сколько вы просите за ковчежец? Только ковчежец, без цепочки.

Жозеф медленно опустошил стакан и, одобрительно поцокав языком — водка была хорошая, снова вытащил сверток из кармана жилета, развернул коричневую бумагу и положил драгоценность на прилавок, всего на мгновение, а затем неожиданно вложил ее в руку Турка:

— Пусть он побудет у вас до завтра: проверьте, настоящее ли это золото, посмотрите вес, пробу, — а завтра, когда ваша милость будет выбирать осла, вернете. А если захотите купить, сами назначите цену — сколько это, по-вашему, должно стоить. — Он вложил вещицу в руку Фадула. — Завтра мы обо всем договоримся, обо всем сразу.

И прежде чем трактирщик успел ответить или отреагировать, Жозеф взял сумку с покупками, собрал и спрятал разбросанные монеты, предназначавшиеся для уплаты, и вышел не оглядываясь.

— Ни в коем случае! — закричал Фадул, когда к нему вернулся голос. — Вернись! Забери свою штуковину.

Слишком поздно: цыган был уже далеко, а в это время ничего не понимавший Лупишсиниу приставал с вопросами. Фадул снова долго и пристально посмотрел на драгоценность. Кто продает в кредит цыгану, тот просто идиот, умом скудный, но сколь бы мало ни стоила эта вещица, она много раз покрывала цену того, что унес Жозеф: сушеное мясо, фасоль, сахар и бутылку кашасы. Он не рисковал быть обманутым: тут если кто и мог потерять, так это цыган, — но завтра на всякий случай он возьмет с собой пистолет, когда дело дойдет до договора.

Только что подошедшая Корока, увидев ковчежец, захлопала в ладоши:

— Какая красота! У доны Марселины, жены полковника Илидиу, был похожий, но этому в подметки не годился. — Она обратилась к Турку: — Вы его купили, кум Фадул? Для кого? Вы надумали жениться?

5

Цыган Маурисиу — усач с руками в татуировках и платком на голове — прошел Большую Засаду от края до края, стуча куском железа о край кастрюли. Так он объявлял о ремонте металлических изделий — чайников и кастрюль. Ненужная реклама, бессмысленное предложение: ни одной кастрюли, которую нужно починить, Глиняные черепки и жестяные кружки особого ухода не требуют. Мария Жина заметила, что, направляясь в табор, Маурисиу ловко украл солнце и спрятал на дне кастрюли. Сумеречные тени сгустились — страшные, колдовские.

Неутомимые чертенята, цыганские дети в отсутствие хозяев обшарили хижины: выходя, никто не запирал двери. Красть было нечего — ничего ценного за исключением рабочих инструментов Лупишсиниу и Баштиау да Розы и кое-какого имущества старика Жерину и служивших под его началом наемников со склада какао. Плотника Фадул предупредил, а что касается белобрысого Баштиау да Розы, то он в это время работал на ближней фазенде и инструменты были у каменщика с собой.

Никогда и никто точно не знает, сколько детей в таборе. Они появляются внезапно — маленькие и большие, грязные и наглые. Слезящиеся глазки бегают в поисках, чего бы слямзить. Невинные, чистые, нуждающиеся, несчастные, они попрошайничают с протянутой рукой. Даже при том, что красть было нечего, кое-какой хлам исчез — осколок зеркала, нож без рукоятки, глиняная трубка Жерину, тряпичная кукла Ниты Боа-Бунда — так, мелочовка.

Пока не сгустились сумерки и на пустыре не появился караван с Обезьяньей фазенды, возглавляемый Манинью и его помощником Валериу Кашоррау, проститутки были единственной клиентурой. На поясе всегда была мелкая монетка, которой хватит, чтобы заплатить за гадание по руке или купить заманчивую безделушку — крупные серьги или стеклянное колечко. Впрочем, торговля побрякушками оставляла желать лучшего, потому что в магазине кума Фадула валялись без дела такие же, а то и более красивые, мелочи. Но, несмотря на это, одну-две безделушки шлюхи все-таки купили, соблазненные лестью цыганок и бездонными глазами Алберту. Вернувшись с реки, Гута сказала своим товаркам и соперницам:

— Пришли разом все четыре царя вавилонских. Тот, что помоложе, — мой. Зарубите себе на носу и даже не думайте с ним путаться!

Волшебные сумерки, колдовские. Солнце спряталось на дно кастрюли, привезенной Маурисиу, Алберту будоражил воображение. Кто ж не знает историю двора царя вавилонского? Он был везде — в еженедельном романе с продолжением, в детских россказнях, передающихся из уст в уста, в колыбельной песенке:

6

Взбудораженные проститутки приготовились к гаданию по руке, к тихому шепоту на неясном цыганском языке. Цыганки с рождения умеют гадать. И даже проститутки, которые высокомерно утверждали, будто все это сплошь жульничество и обман, все равно протягивали руку с мелкой монеткой.

Чтобы развеять сомнения и внушить доверие, ясновидящие начинали с правдивого рассказа о событиях, произошедших в прошлом с такой-то девицей, и говорили о них так, будто сами при том присутствовали. Одной монеткой больше, и они предсказывали будущее, пророчили любовников, богатых покровителей — фазендейру, полковников в высоких сапогах, устраняли соперниц, обещали вечную страстную любовь. Они снабжали мечтами и любовью в розницу и по сходной цене.

На ярмарке пророчиц Бернарде досталась самая старая и хитрая цыганка — бабка, уставшая много раз повторять одно и то же. Схватив руку, которую ей протянула девочка — а она была еще совсем девочкой, — цыганка заявила, что Бернарду преследовал старик. Впрочем, всегда есть старик, который преследует девочек. Но выстрел попал в яблочко: одной этой фразы оказалось достаточно, чтобы продемонстрировать совершенное знание того, что случилось с Бернардой, и поразить ее до глубины души:

— Именно так. И я знаю, кто этот старик.

Это мог быть только отец, но о нем и о тех временах ей вспоминать не хотелось.

— Я хочу знать, что потом, в будущем. Я хочу знать, будет ли он любить меня всю жизнь.

— Твой мужчина?

Она подняла взгляд с руки на глаза Бернарды и увидела в них тоску и страсть.

— Ты хочешь, чтобы он был только твой, так ведь? Чтобы ни на какую другую не смотрел? Положи в руку еще двести рейсов, и я помолюсь и сделаю так, что он никогда другую даже знать не захочет.

— А почему я должна хотеть, чтобы он был только мой? — испугалась Бернарда. — Он может иметь столько женщин, сколько ему заблагорассудится.

Удивленная, цыганка снова взглянула на напряженное лицо девочки. Каждая хотела быть единственной, первой, после которой второй не бывать. На соперниц наводили порчу, за сглаз и колдовство хорошо платили. Остолбеневшая, она искала объяснения этой нелепости — почему у девочки обиженное лицо:

— Тогда что ты хочешь?

— Я хочу знать, не устанет ли он от меня, не надоем ли я ему. Не станет ли он скучать со мной.

— Двести рейсов, и цыганка все расскажет. — Желая денег, гадалка решила подстегнуть ее и добавила: — Я вижу кровь и смерть.

Бернарда нашла два тостана:

— Скажите мне все разом. Он будет любить меня всю жизнь?

Острая боль в словах девочки пронзила грудь цыганки, достигла огрубевшего сердца: оставив привычные штампы, всегда одни и те же, она изрекла то единственное, что несчастная хотела услышать:

— Всю жизнь.

— Вы говорили про смерть…

— Ты умрешь в его объятиях, — сказала цыганка.

7

Валериу Кашоррау указал на повозки на той стороне реки:

— Цыгане. — И, наверное, потому, что в этот момент думал о проститутках, сказал: — У меня никогда не было цыганки.

— Ни у тебя, ни у кого другого, — ответил Манинью. Он поседел, погоняя ослов, заработал опыт и авторитет и не привык говорить абы что. — Цыганка все покажет, чтобы обвести дурака вокруг пальца. Но как до постели дойдет, сразу оглобли поворачивает. С цыганкой ничего не выйдет.

— Пустая болтовня, сеу Манинью.

— Ты вчера родился, и ничего не знаешь. Ты видел цыганку-проститутку? Где? Я старше и никогда не встречал цыганок в публичных домах. Даже в Ильеусе. А ведь там есть шлюхи со всего света.

Валериу Кашоррау был всего лишь помощником погонщика, но бахвалился как жагунсо:

— Ну, если какая-нибудь цыганка мне попадется, уж я ухвачу ее за сиськи, вот увидите.

— Ты не знаешь, о чем говоришь. Наше дело — за ослами следить, а цыгане и не люди вовсе.

— Сам разберусь.

Фадул обещал Жозефу вечернее нашествие погонщиков, лесорубов, батраков, которые заполнят пустырь и начнут сорить деньгами. «Уж простите, ваша милость, но сомневаюсь», — возразил цыган. Он оказался прав: в этот день в Большой Засаде народу было совсем немного. Кроме каравана с Обезьяньей фазенды, который вели Манинью и Валериу Кашоррау, в селении заночевал только еще один табун с фазенды Санта-Мариана, который привез на склад сухое какао. Погонщика звали Доринду, это был сильный, немногословный кабоклу. Дуду Трамела, его помощник, хитрющий для своих пятнадцати лет мальчишка, болтал за двоих как трещотка.

Помимо двух караванов с тремя мужчинами и одним парнишкой, появились еще трое лесорубов и один работник — они пришли за женщинами. К этим восьми ближе к ночи добавился Пержентину, который пригнал двух ослов с товаром, предназначавшимся для фазенды Аталайа, где начинались приготовления к званым обедам и ужинам. В кабаке у Турка — так погонщики говорили специально, чтобы раззадорить Фадула и услышать, как он кричит и злится, — Пержентину спросил торговца, не знает ли он, где сейчас капитан Натариу да Фонсека. Управляющий из Аталайи назначил ему встречу в Большой Засаде.

— У меня тут посылка для него, которую он попросил меня привезти из Такараша. Сказал, что будет здесь не сегодня завтра.

— Еще не приехал. Если хотите, оставьте посылку: когда капитан появится, я ему отдам.

— Я оставлю посылку и, если позволите, груз тоже. Я не сумасшедший, чтобы рассиживать здесь под носом у цыган. Эти покупки полковник Боавентура отправил из Ильеуса. Для праздника, — пояснил он.

Турок выяснил, правдивы ли слухи:

— Вы хотите сказать, что в этот раз доктор сам приезжает, так ведь?

— Точно.

— Какой доктор? — вмешался в разговор Валериу Кашоррау. Он пришел с Манинью пропустить стаканчик и купить кусок сушеного мяса, чтобы поджарить на углях в сарае для соломы и съесть с мукой и рападурой.

— Сын полковника, доктор правоведения. Он уже полгода как уехал отсюда.

— Ну и где он? Чем занимается?

— В Рио-де-Жанейро, наслаждается жизнью.

— И правильно делает. Я слыхал, он смелый парень, — продолжил Валериу Кашоррау, всегда готовый поговорить об удальцах и драках.

— Есть в кого, — вмешался Манинью, который был в курсе событий. — Полковник Боавентура страха никогда не знал.

— Он не просто храбрец, он еще и мужик хороший.

— Он и в этом в отца пошел, — подтвердил Пержентину.

В дверях показался цыган, обнимающий за талию проститутку. Все присутствующие ее знали: Гута-метиска хороша в постели, бесстрашна и насмешлива, высокомерна.

8

И если путешественников было мало, то звезд на колдовском небе было огромное количество. Луна, подвешенная над рекой, освещала широкую долину Большой Засады: холмы, пустырь, убогие домишки, стан погонщиков, — а на другом берегу реки цыганские повозки, лошадей и ослов.

Мария Жина узнавала дорогу принцев и фей, ступая по лунному свету, разлитому по камням, переходя реку в поисках цыгана, который спрятал солнце на дне кастрюли. Конечно же, именно он освободил луну и засеял бесконечность звездами. Почему он не позвал ее, чтобы помогла пасти стада? Она должна была встретить его, это неизбежность, судьба.

Кто-то сказал, что приехал двор царя вавилонского и четыре короля из карточной колоды. Все это было смутно и противоречиво, обрывки загадок, и вечер вспыхнул от внезапного возбуждения. Марию Жину ничто не пугало, она привыкла к видениям и голосам, привыкла общаться с призраками: с оборотнем, безголовым мулом, великаном Адамаштором, доной Саншей в золоте и серебре, царем Соломоном в мантии со звездами.

Она, робкая и кроткая, состарившаяся, жила в своем углу, завернувшись в тряпье, на губах постоянно блуждала боязливая улыбка. Женщина говорила сама с собой или бог его знает с кем — она-то точно знала, но хранила тайну и, когда ее спрашивали, прижимала палец к губам, улыбаясь во весь рот. В постели она частенько буянила: может, именно поэтому ее выбирали в основном чужаки; те, кто знал, шли с ней, только если не было другого выхода. Прилипнув к клиенту, она несла всякую чушь, начинала рыдать или разражалась хохотом, отказывалась от платы. Как будто внезапно узнала старую любовь. Словно незнакомый клиент был близким ей человеком, мужем или возлюбленным и сама она была другой, не той кроткой Марией Жиной, которая уходила в заросли, где, казалось бы, терялась навсегда, а потом возвращалась вся в листве и цветах. Кроткая, она никому не делала зла.

Цыганской ночью ступая по лунной дорожке, Мария Жина шла к своей судьбе подобно двору царя вавилонского. На губах — счастливая улыбка.

Различить идущего можно было издалека: лунный свет заливал дорогу, ночная тьма отступила. Но не совсем, потому что ни одна живая душа в Большой Засаде не могла объяснить, куда исчезли цыган Мигел, самый молодой из четырех мошенников, и Гута, влюбленная и бесстрашная. Какое убежище, какая тьма укрыла их?

Последним, кто их видел, был Дуду Трамела, на полпути между складом какао и лавкой Фадула. Они шли обнявшись, такие отрешенные, что, несмотря на то что было светло, не заметили мальчишку.

— Боже меня сохрани! — прошептал болтун, подумав о том, что может произойти, когда парочка дойдет до соломенной хижины проститутки, где ее, должно быть, ждал сгорающий от нетерпения Доринду. Он с ума сходил по Гуте и метал громы и молнии.

Но, судя по всему, влюбленные направлялись не в хижину и, вопреки предположениям Дуду, роковая встреча не состоялась. Точно так же как это произошло с Марией Жиной, они исчезли в лунном сиянии, в то время как старый Жозеф направлялся в сторону пустыря, навстречу погонщикам. Он хотел продать им безделушки и лошадей. Глухие трели жаб приветствовали полную луну.

9

Когда гадают женщинам, чем старше и страшнее хиромантка, тем больше ей доверия. Однако чтобы читать по руке мужчины, мерить ногтем линию судьбы, смотреть клиенту в глаза, говоря о безнадежной страсти, цыганка должна быть молодой и привлекательной, в ее шепоте должны слышаться обещание и искушение.

Когда старая Жулия, согбенная годами гарпия, пришла в стан погонщиков, предлагая раскрыть тайны прошлого и будущего, Манинью, который жарил сушеное мясо, подшутил над своим помощником:

— Кашоррау, пришла та цыганка, которую ты ждал.

— Вот уж нет, эту не буду даже бесплатно, — проворчал Валериу Кашоррау.

Но Малене он протянул руку, как только эта дьяволица появилась в тени Жозефа. Цыган предлагал продать или обменять породистых животных, был готов провернуть любое дельце. Она предсказывала судьбу. Только ли это? Умудренный опытом Валериу Кашоррау решил, что Малена сулила много больше. У него был повод так подумать и повести себя соответствующим образом: мерзавка только и делала, что предлагала себя самым нахальным образом.

— Хочешь, цыганка погадает тебе по руке, красавчик? — спросила она, обращаясь к помощнику погонщика, и повторила, расплываясь в зазывной улыбке: — Пойдем, красавчик!

Тщеславный хвастун протянул ей руку, предварительно вытерев ее о штанину:

— Держи…

Когда Малена наклонялась, в вырезе платья виднелись груди. На долю секунды перед Валериу Кашоррау мелькнули два пышных плода, и Малена сразу же поднялась, сводя его с ума.

Высокая складная молодуха, лицо как полная луна, бедра как у кобылки. Малена взяла руку Валериу, сжала грубые пальцы, выхватила монетку, провела ногтем по линии судьбы, легонько пощекотав. Помощник погонщика замер от возбуждения.

Валериу Кашоррау мало что услышал из нудной избитой болтовни, ощупывая другой рукой тело цыганки. Впрочем, размеры задницы ему не удалось оценить верно, потому что дьяволица, продолжая буравить его взглядом, все время ускользала и выманивала еще монетку.

— Позолоти еще ручку, красавчик, и я расскажу остальное…

Остальное Валериу Кашоррау хотел выслушать, почувствовать и потрогать не здесь, а в темноте зарослей, подальше от взглядов Манинью и Жозефа, занятых неспешной болтовней. Жозеф поносил местечко — где та тьма народу, которую обещал турок? Манинью только смеялся:

— Задержитесь еще на пару деньков и увидите.

— Вот еще! Я не сумасшедший, да к тому же спешу.

Валериу тоже спешил. Он уже потерял слишком много времени и три монеты, которые выманила цыганка. Он хотел схватить ее за запястье, но Малена увернулась, рассмеялась ему в лицо и, задорно высунув язык, умоляюще закатила черные глаза:

— Еще монетку, красавчик!

Красавчик оказался безоружным перед такой учтивостью. В конце концов он сунул руку в сумку, нашарил монетку, зажал ее между пальцами, но не положил ей в руку, как того хотела чертовка. Он был не настолько глуп. Он, держа поблескивающую монетку кончиками пальцев и пятясь в сторону зарослей, с вызовом сказал:

— А ты найди.

Не успел он договорить, как негодница внезапно вырвала у него монетку: поворот тела, танцевальный шаг, — никогда Валериу не видел ничего подобного, такого грациозного и коварного. Прежде чем он успел что-либо сделать, Малена бросилась бежать. Когда он сообразил и бросился в погоню, то уже не мог различить ее на пустыре, разглядев только Жозефа, направлявшегося в лавку Фадула, а дьявольская девица растворилась в лунном свете. Но Валериу еще слышал, вперемежку с кваканьем лягушек, эхо цыганской дудки.

Донесся самодовольный голос и флегматичный смех Манинью — тот уже разжег огонь, чтобы пожарить сушеное мясо и подогреть кофе:

— Не хотел ты слушать, что я тебе говорю, вот и сел в лужу. Цыганки такие: целую комедию разыграют, чтобы вокруг пальца обвести, а как до дела дойдет — так в кусты.

— Сукина дочь! — заорал Валериу Кашоррау.

10

Может, ничего бы не произошло, если, конечно, вообще случилось что-то достойное упоминания, и Валериу Кашоррау забыл бы о своих гневных угрозах, если бы на пустоши не появился погонщик Доринду. Он шел из магазина Фадула и брызгал слюной от ярости. Негодование и ярость объединились: Кашоррау и Доринду почувствовали солидарность — они были жертвами одной и той же напасти, порожденной проклятой цыганской расой. Последней каплей стало сообщение мулата Пержентину, подтвержденное свидетельствами работника и трех лесорубов, о массовом переселении проституток, абсолютно всех — не было в селении больше ни одной шлюхи, которая могла бы обслужить погонщиков или проезжих, сколько бы они ни искали. Стихийное бедствие, конец света.

Валериу Кашоррау пытался утопить в кашасе память о ногте цыганки, взбудоражившем все, чтобы было у него в штанах. Она скребла его ладонь, а вовсе не яйца, но эта ласка отзывалась гораздо ниже. Жар водки не сумел погасить легкую щекотку, холод в штанах. Цыганская шлюха околдовала его, она могла из него веревки вить, чтобы потом разбазарить его деньги, которые он копил на ночь с негритянкой Флавианой в пансионе Лидии, в Итабуне. Ему нужно снова увидеть чертовку, где бы она ни была, чтобы отнять свои деньги и втолковать негоднице, что с настоящим мужчиной не шутят и не обманывают его. Что там такое между ног у цыганки, какое оно на вкус? Один глоток за другим, коготки царапают яйца.

У Доринду причины были другими, но у них было нечто общее с горестями Валериу — присутствие цыган в Большой Засаде. Доринду тоже хотел заглушить нестерпимую боль от потери возлюбленной с помощью бутылки из лавки Турка, где он и узнал о том, что приключилось. Он сидел в компании погонщиков насупившись, рот на замке, не говорил ни слова. Кашоррау изрыгал проклятия и угрозы, Доринду куксился молча. За него уже все рассказал Дуду Трамела, который был очевидцем колдовства.

Выслушав в тишине, как обычно, рассказ мальчишки, Манинью не согласился с одним из пунктов проблемы — фундаментальным. По его мнению, у Доринду не было причин считать себя обманутым, преданным и униженным. Манинью знал жизнь со всеми ее невзгодами, он был человек солидный, с принципами.

Всем известно, что нежный цветок любви не расцветает, если нет интереса и согласия с обеих сторон — и у мужчины, и у женщины. Дело не идет на лад, если влюблен только один из двоих: если нет взаимности, то хуже не бывает, это жестокие страдания. Прискорбная ситуация, печальная и очень грустная.

Так часто бывает, и с самим Манинью случалось: его пленили рыжие волосы Зулмиры Фогареу, а она повернулась к нему спиной, даже слышать о нем не хотела. К тому же соперником был карлик, недомерок. Это кажется невозможным, но ведь так и было. Да, Манинью пришлось погоревать, но он не прикидывался, будто ничего не понимает, никого не оскорблял, не называл себя рогоносцем. Самое плохое в этих несчастьях, если отвергнутый обижается и, безутешный, решает поднять шум.

Как бы то ни было, если бы Доринду не столкнулся с Валериу, который пил у огня, то, может статься, проглотил бы свою ярость без особых затруднений. Сколько бы Манинью ни пытался переубедить его, Кашоррау стоял на своем, и случилось то, что случилось. Он еще потащил с собой несчастного Доринду, олуха, у которого якобы выросли рога. А при чем тут вообще рога, если Гута никогда с ним любовь не крутила?

11

Оставив груз старому Жерину на складе сухого какао, Доринду сразу же поспешил в лачугу Гуты: может, другой пришел первым и снял ее на всю ночь. Когда такое случалось, он едва удерживался от того, чтобы не снести хижину и не ввязаться в драку с типом, который осмелился опередить его и занять место, принадлежавшее ему. Почему и каким образом оно оказалось его? — вопрошала Гута, которая не расположена была терпеть грубость от какого угодно мужчины, а уж тем более от типа, которому она ничего не должна и с которым не была связана никакими обязательствами. Доринду ее никогда не интересовал, и если он чувствовал к ней такую фанатичную страсть, то что тут можно сделать? Спокойствие! Она принимала его со всей учтивостью, которую ей диктовала профессия, она отдавалась красиво — и ему, и остальным: кто с ней в постель шел, тому жаловаться было не на что, слава Господу. Доказательством этого служил тот факт, что они почти всегда возвращались, — кроме учтивости и умения она пленяла ароматом табака и жаром между ног.

В пустой хижине Доринду долго ждал возвращения Гуты, но она все не появлялась и он наконец сдался. Кто знает: может, ей надоела Большая Засада и проститутка уехала в Такараш, Феррадас, Макуку или Агуа-Прету? Куда она делась, эта чумовая девка? Он разузнает, где она спряталась, даже если та уехала в Итабуну, где было более двадцати публичных домов.

Размышляя о своих горестях, Доринду вышел на улицу, застроенную домами — их было примерно полдюжины, — и направился утолить жажду в лавку Фадула. Там он встретил своего помощника, Дуду Трамелу, и болтун рассказал ему, что Гута вовсе не уехала из Большой Засады, но сказать точно, где она сейчас, невозможно, потому что она влюбилась. Она и цыган.

— Вот как вас вижу, я видел, как они влюбились.

— Что ты видел?

— Как они влюбились, — пояснил Дуду, — они прямо-таки сплелись между собой, я глаз от них не отводил, а они и бровью не повели. Они влюбились, другого и быть не может.

Доринду почувствовал себя еще более уязвленным и обиженным. Обнаружить ее занятой с клиентом — это боль, но какие тут могут быть жалобы и обвинения? Гута просто зарабатывала на жизнь, только и всего. Но знать, что она обнимается с цыганом, обнажаясь под лунным светом, далеко от койки и соломенной хижины, смеется без причины, прячется в укромном местечке! Эта мысль причиняла ему глубокую боль: тут не заработок, тут страсть. Этот ублюдок околдовал ее — нет напасти хуже цыгана.

Турок, занятый своими проблемами, спросил просто так, чтобы спросить:

— А ты что, в Гуту втрескался?

— Еще бы! А вы не знали? — ответил вместо него Дуду Трамела.

Доринду ничего не сказал, заплатил за выпитое и за то, что оставалось в бутылке; держа ее за горлышко, он направился в сарай, где ему оказали прием, достойный товарища по тяжелому труду, мучимого несчастьем. Они уже все знали — Трамела рассказал все в подробностях. Валериу Кашоррау, желая утешить Доринду, поведал ему об обмане, жертвой которого стал сам. Перед его носом тоже исчезла чертовка-цыганка.

— Так было или не так, сеу Манинью?

Погонщик не сказал ни «да», ни «нет» — был занят тем, что разгрызал кусок рападуры и мусолил во рту пригоршню муки.

12

Вскоре вокруг огня и бутылки с кашасой образовалась группа. Мулат Пержентину пошел на Жабью отмель передать Бернарде послание от капитана Натариу да Фонсеки, но не смог выполнить поручение и вернулся с жуткой новостью об исчезновении женщин — всех без исключения.

— Они все исчезли! Просто исчезли! — объявил он, раскинув в стороны руки, чтобы показать масштаб трагедии. — Все до единой!

Новость сразу подтвердили один работник и три лесоруба. Они работали на полковника Ожмунду Роша на строительстве фазенды в нескольких лигах отсюда. Они пришли издалека, проделали долгий путь в поисках проституток, которые некоторое время назад поселились в Большой Засаде. В селении они не нашли даже следа знаменитых шлюх.

Погонщики после работы всегда отдыхали в веселой женской компании: стан погонщиков — это походная койка для проституток, место, где всегда кашаса и праздник. Работники и лесорубы приходили пешком с плантаций, по дорогам и тропинкам, чтобы погасить светильник в соломенных хижинах и удовлетворить свои надобности. И судя по всему, не было больше светильников, которые надо гасить, женщин, на груди которых можно отдохнуть, проституток, которые несли радость и облегчение телу.

Пержентину удивился странному молчанию, царившему на Жабьей отмели, обычно такой шумной и оживленной. Три или четыре кающиеся грешницы, глупые дешевки, которых он даже не различал, шатались от хижины к хижине, подтверждая исчезновение сумасбродок. Перелетные птицы — так знающие люди говорили о переменчивой сущности проституток: они все разом снялись с места, и, похоже, навсегда.

Пустым был деревянный домик, не было там Бернарды и Короки, и Пержентину не удалось передать послание — капитан Натариу приказал предупредить Бернарду, что на следующий день проедет через Большую Засаду. Прежентину даже не нашел шлюху, с которой мог бы провести ночь. Собравшись с духом, поскольку в том была необходимость, он прошел до дальней хижины Марии Жины, самой непопулярной проститутки селения. Из Большой Засады удрали все шлюхи — даже безумная исчезла. Беда, настоящая беда!

В сарае, осушая бутылку кашасы, предложенную Манинью, разъяренный мулат Пержентину вопил, вопрошая Господа и весь белый свет, что же стряслось с проститутками. Почему они попрятались, закрыли лавочку, а ведь сегодня не четверг или пятница Страстной недели? Это могли быть только происки цыган — этому народу закон не писан, безбожное племя.

Чтобы покончить с Большой Засадой, не хватало только, чтобы кум Фаду закрыл заведение и отправился зарабатывать в другие края.

13

Неудача, постигшая работника и трех лесорубов, подсказала и ускорила решение, принятое Валериу Кашоррау при поддержке Доринду и Пержентину. Разочаровавшись, четыре товарища вернулись к лопатам и мотыгам, топорам и серпам, к тяжелой работе от рассвета до заката — они вырубали лес на землях для плантаций какао. Им нужны были женщины, и они прошли пешком долгие лиги. У тех немногих женщин, что были в зарослях и на плантациях, уже был хозяин, их охраняли как зеницу ока, любая небрежность или излишняя смелость стоили жизни — или неосторожной бабенке, или смелому ухажеру, а то и обоим сразу. Они приехали к проституткам, не обнаружили их, и теперь поносили это убогое местечко.

В отличие от Пержентину лесорубы и работник не претендовали снять женщину на целую ночь, потому что должны были вернуться до восхода солнца. Они удовлетворились бы быстрым перепихом, но не получили даже этого. Куда подевалась знаменитая Жасинта Корока, высохшая старуха, способная, однако, еще принять и обслужить четверых. Каждого по отдельности, как выясняется по ходу, потому что эта стыдливая и гордая женщина не приемлет разврат и грязь. В Ильеусе некоторые проститутки понабрались привычек гринго и шли в постель с двумя или тремя одновременно, но Жасинта даже в пору своей молодости, когда работала в роскошных городских публичных домах, не делала таких гадостей — ни за какие деньги.

Пропустив несколько стаканчиков в заведении Фадула, чтобы заглушить разочарование, четверо несчастных подошли к горевшему на пустыре костру, остановились, чтобы поболтать немного, и подтвердили сообщение мулата Пержентину о катастрофе, постигшей Большую Засаду:

— Пусть они скажут, вру ли я.

Валериу Кашоррау возбудился, снова начал изрыгать угрозы под воздействием паров кашасы: «Пойдемте отнимем проституток и покажем этой шайке мерзавцев, что жалкие бродяги не могут безнаказанно обманывать честных тружеников, которые зарабатывают на хлеб в поте лица своего, погоняя ослов, валя деревья, возделывая землю». Его по-прежнему жгла мысль: «Что же там особенного между ног у цыганки?»

Работник и лесорубы от приглашения отказались: если они не поторопятся, то потеряют рабочий день. Одинокий голос Манинью не советовал ввязываться в заваруху, он употребил все возможное красноречие, но не был услышан. Валериу Кашоррау, Доринду и Пержентину — трое удальцов — решили перебраться через реку и преподать урок цыганской шайке. Манинью пошел с ними — на всякий случай, а то вдруг что произойдет.

Дуду Трамела в предприятии участия не принял, поскольку еще не носил оружия, кроме обломка ножа. Манинью прошептал ему послание для кума Фаду: предупреди его о том, что готовится заваруха. И беги быстрее, пока не случилось несчастье.

Направляясь к реке, Манинью удивился тишине: жабы прекратили свою хриплую песенку. Куда подевались жабы-куруру этой колдовской ночью с лунными дорожками и звездным небом? Они тоже исчезли вместе с проститутками.

14

Манинью пересек реку, приготовившись к худшему: ему еще раз придется увидеть несправедливую жестокость. Несправедливую и ненужную — он знал это слишком хорошо, многое повидав на дорогах какао, погоняя караваны. В прошлом он уже потерял одного помощника в случайной потасовке. В отличие от Валериу Кашоррау Зе да Лиа был мирным хорошим парнем — его порешили за монету в один тостан.

По поводу Валериу Кашоррау у него особых опасений не было: хвастун, да к тому же пьяный, он бы не представлял опасности, не будь у него за поясом короткоствольного ружьишка, старого-престарого, но еще годного для убийства. Кашоррау выиграл его на пари несколько месяцев назад здесь же, в Большой Засаде, и с тех пор все время носил с собой. Пержентину Манинью знал плохо, но раз уж это человек полковника Боавентуры, он должен быть гордым и благоразумным одновременно подобно капитану Натариу да Фонсеке. Он боялся за Доринду, потому что тот был молчаливым и обиженным. Эти безобидные рогоносцы, типы презираемые, однако полные злобы, бывают по-настоящему опасными, непредсказуемыми; это взбалмошные психи, которые хотят сбросить реальные или воображаемые рога. Перебираясь через реку по скользким камням, Манинью поддерживал шатавшегося Валериу Кашоррау, но беспокоился в основном по поводу Доринду.

Они вышли в зарослях позади повозок — оттуда не было видно, что происходит. Но до них донесся звук — настолько необычный, что даже Манинью не смог определить, что это, не говоря уже о других. Звук становился все громче, мелодично нарастал — это было музыка, именно так, но играла не гармонь, не гитара. Не могла это быть и церковная музыка, потому что, хотя и звучала красиво и трогательно, в ней не слышалось ничего торжественного. Она лилась мягко и волнующе, весело и печально — все разом в одно и то же время, и под нее хотелось танцевать. Манинью никогда не слышал ничего более красивого и трогательного за всю свою долгую жизнь. Он не знал, сколько лет таскал голову на своих плечах — собственный возраст был ему неведом, — но курчавая шерсть на ней уже начала белеть.

Четверо мужчин, пришедших из селения, трое из которых были настроены жестоко отомстить, отобрать ценные блага — женщин и деньги — и выкинуть отсюда цыган с помощью оружия, замерли, когда мелодия поднялась к звездам и разлетелась над зарослями. Даже животные — ягуары, змеи, сверчки и совы — замерли, чтобы послушать. Теперь Манинью понял, почему жабы-куруру, обладавшие тонким слухом, прекратили свое пение.

Чтобы продвинуться вперед, храбрецы осторожно замедлили шаг, прошли мимо повозок и увидели необыкновенную сцену. Там были исчезнувшие проститутки, все восемь — кто-то сидел, кто-то стоял замерев. У двух чужаков — Маурисиу и Мигела — в руках были невиданные в этих краях инструменты. Они играли для публики, состоявшей из проституток и цыган. Мария Жина плакала и смеялась, Жозеф красовался с серьгами в ушах и кольцами на пальцах, Бернарда сидела рядом с той бабкой всех ведьм, которая предсказала ей судьбу. Малена кормила грудью младенца, Алберту обнимал ее. И там же были все остальные — старики, молодые, дети. Двор царя вавилонского под полной луной.

Кто не замедлил шаг, так это Фадул Абдала, которого сопровождал Дуду Трамела — мальчишка хотел все увидеть сам, чтобы потом было о чем рассказать. Турок бежал, желая вовремя догнать драчунов. При звуке ломающихся веток от пенька отделился худой силуэт Короки. Она строго посмотрела на собравшихся и прижала палец к губам — ей повиновались. Фадул узнал скрипки.

Пьяный в стельку, Валериу Кашоррау сделал шаг вперед, жестом предложил остальным последовать его примеру, но никто его не поддержал. Он еще пытался схватиться за оружие, но Манинью вырвал его без особых усилий. И Доринду, увидев сидящую на земле Гуту, слушавшую с восторгом, хотел выкрикнуть ее имя, оскорбить ее грубой бранью и уже открыл было рот, но Турок зажал его огромной рукой. Ну и дела! Мулат Пержентину перекрестился. И ничего, кроме этого, не произошло.

Жозеф подошел сзади и присоединился к Маурисиу и Мигелу: он уже не казался царем, но походил на лесного бога. К сладчайшему звуку скрипок прибавилась божественная тайна флейты Пана. Цыганской ночью в Большой Засаде звучал чардаш.

 

Проезжая через селение, бакалавр Андраде-младший выказывает пессимизм относительно будущего Большой Засады

1

Как он обещал мулату Пержентину и как написал в записке, отправленной Бернарде, капитан Натариу да Фонсека утром спешился с лошади в Большой Засаде и чуть позже перебрался через реку, увидев расположившийся там цыганский табор. Как раз вовремя, чтобы помешать Жозефу окрутить Фадула и загнать ему красивого осла, который по виду очень тому приглянулся.

Фадул знал толк в золоте и украшениях — на то он и бродячий торговец, — но во вьючной скотине ничего не смыслил и предложил за животное ровно вдвое меньше той цены, какую запросил цыган в начале переговоров. Стоило понаблюдать за перипетиями этой сделки, насладиться разглагольствованиями и уловками двух этих хитрецов. Склоке конца было не видно. Каждый объявил себя жертвой корыстолюбия, жадности и вероломства противника. В пылу спора проскальзывали фразы на арабском и романи — если, конечно, эта цыганская шайка говорила действительно на романи, как рассказывал Фадулу многомудрый Фауд Каран, когда, будучи в кабаре в Итабуне, Турок поведал ему об этом случае. Сначала шумные вопли, протесты и обвинения, потом жалобное хныканье.

Жозеф, заявляя, что над ним издеваются и что его обирают, понемногу склонялся к тому, чтобы принять предложение торговца. Именно в этот момент приблизился капитан и все испортил. Пожав руку Фадулу и поприветствовав кивком цыган Маурисиу и Мигела, которые стояли невдалеке и охраняли животных, Натариу спросил:

— Ты покупаешь осла, кум Фадул?

— Как вам он, капитан?

— Надо взглянуть.

Он подошел к животному, похлопал его по крупу, открыл ему рот и осмотрел зубы под недоверчивым взглядом Жозефа.

— Ты что, хочешь выкинуть деньги на ветер, кум? Покупать осла пенсионного возраста? Ты совсем с ума сошел? Ты же не доктор Джеймс, который купил двух таких разом, считая, что совершает прибыльную сделку? — Капитан улыбнулся, вспомнив наивного вертопраха, который решил заняться сельским хозяйством и возделывать плантации.

— Пенсионного возраста? Как это? Ничего не понимаю. — Узнав капитана Натариу да Фонсеку, Жозеф, вместо того чтобы перечить ему, предпочел разыграть наивность: — Не знаю, о чем вообще идет речь.

Натариу не стал тратить время на ответ. Вместо этого Фадул, который — ясное дело — был оскорблен попыткой цыгана обвести его вокруг пальца, поднял шум, разозлился, раскричался. Жозеф не обратил на это внимания: турок не хуже его знал, что выдавать кота за кролика — неотъемлемая часть торговли животными.

— Если вам тот не нравится, выберите другого.

Поглядев на стадо, охраняемое Маурисиу и Мигелом, капитан, известный знаток ослов и лошадей, отсоветовал ему совершать какую-либо сделку. Достойным внимания ему показался лишь один жеребенок, способный в будущем стать неплохой верховой лошадью, но это Фадула не интересовало. Чтобы перевозить товары по ухабистой тропинке между Большой Засадой и Такарашем, Фадулу нужен был именно осел, сильный и здоровый.

— На ярмарке в Такараше ты, кум, найдешь хорошего осла, такого как надо. Там вернее, — посоветовал Натариу.

В разговор о ковчежце, цена которого была определена еще до ссоры, он вмешиваться не стал, так как в драгоценностях не понимал ничего. Жозеф попытался разорвать договоренность и пойти на попятный:

— Без осла цена другая.

— Что? Другая? Как, мы же договорились?

— Но раз уж вы осла не берете… Ваша милость…

— Твоя милость — это та шлюха, которая тебя родила. — Тут уж Фадул разозлился не на шутку. — Что общего между одним делом и другим? Я заплачу так, как мы договорились, ни больше.

Фадул имел преимущество, поскольку ковчежец находился у него. Он вытащил из кармана брюк рулон старых ветхих купюр и, плюнув на палец, принялся отсчитывать.

— Я передумал, — заявил Жозеф.

— Слишком поздно, я уже купил. — Закончив считать, Фадул протянул условленную сумму.

Жозеф, положив руку на рукоять кинжала, молча оценил ситуацию; Маурисиу и Мигел подошли и встали рядом. Если бы араб был один, то, несмотря на его габариты, рожу и револьвер за поясом, они бы попытались запугать его и решить вопрос силой. Но даже цыгане знали имя и репутацию капитана Натариу да Фонсеки. В итоге Жозеф взял банкноты и нахально их пересчитал. У него тоже была своя гордость, поступаться которой не хотелось. Он отвернулся, не говоря ни слова, но капитан задержал его:

— А плетка? Вы не хотите ее продать?

Забавный хлыст, необычный, мастерская работа, болтался в руке цыгана. Плетеный конский волос, схваченный кольцами — серебряными или железными? Рукоять искусно инкрустирована — слоновой костью или простой? Жозеф медленно повернулся:

— Я и так сегодня много денег потерял, больше терять не хочу.

— Скажите, сколько вы хотите за него, и если мне хватит, то я его беру.

Серебро и слоновая кость, железо и прочие неблагородные материалы — снова цыган и араб с видимым удовольствием принялись спорить и торговаться. Капитан прервал перебранку и без лишних споров купил плеть по цене, которую Фадул счел слишком высокой.

И почти сразу же цыганские повозки тронулись с места и направились в сторону мостика.

2

— А что вы с этим собираетесь делать? Продать? Подарить кому-нибудь? — поинтересовался капитан Натариу да Фонсека, любуясь ковчежцем, лежавшим на сложенной коричневой бумаге, которую Фадул, развернув, положил на прилавок.

Трактирщик удовлетворенно хохотнул, наливая водку из особой припасенной бутылки:

— Я потратил немного денег, но он стоит гораздо дороже. Это я точно знаю. Где этот сукин сын мог меня облапошить, обвести вокруг пальца, так это в деле с ослом, если бы не вы. Вас мне сам Бог послал.

Через дверь он посмотрел на ту сторону реки — вдалеке исчезали повозки.

— Правильно в Библии сказано: кто с мечом придет, тот от меча и погибнет. Все написано в Библии, капитан. Цыган хотел украсть, а его самого обокрали.

— Это так дорого стоит?

— Я могу это продать гораздо дороже того, что за него заплатил, в Ильеусе или в Итабуне… Подарить кому-нибудь? У меня нет ни невесты, ни любовницы, а даже если бы и была, то я не миллионер, чтобы делать такие дорогие подарки. Это была хорошая сделка. А вот капитан заплатил за хлыст дороговато. Вы поспешили. Ели бы вы не показали, что намерения серьезные, цыган бы уступил.

— Может, и так, но у меня не хватает терпения, чтобы торговаться. Я, кум, купил его в подарок, да к тому же мужчине.

— Я знаю. Это подарок меленькому доктору, так ведь?

Называть меленьким доктором такого важного человека — это могло показаться безвкусной шуткой, неуважением, но Натариу знал его с детства, да и Фадул видал еще мальчишкой. Новость о возвращении Вентуриньи после продолжительных каникул в Рио-де-Жанейро была основной темой разговоров в барах Итабуны и Ильеуса, на железнодорожных станциях, в Агуа-Прете, Секейру-де-Эшпинью и Такараше, в селениях и местечках, в особняках на фазендах.

— Вентуринье нужно будет мотаться туда-сюда, глотать пыль и месить грязь. Полковник хочет, чтобы, помимо адвокатской практики, он занимался еще и Аталайей. Он уже купил верхового осла и кобылу породы камполина, я даже помогал выбирать. Первоклассные покупки, на них только Вентуринья ездить будет. — Маленькие глазки зажглись. — Полковник с ума по сыну сходит; вы, кум, даже не представляете.

— Он прав. Это единственный сын, а теперь еще и доктор правоведения. Какому же отцу такое не понравится? — И глаза Фадула тоже зажглись. — Когда у меня будут сыновья, они тоже получат степень. Но я не хочу адвоката: один станет врачом, а другой — священником.

— А у священника тоже есть степень, кум?

— А как же иначе? И даже получше, чем у других, это степень от Бога; у священника даже корона на голове есть.

Натариу погрузился в воспоминания, на губах появилась ниточка улыбки:

— Можно сказать, я его на плечах носил… — Он рассек хлыстом воздух. — Ему понравится эта плетка, она красивая и легкая.

Прекрасный хлыст, достойный элегантного бакалавра, сына отца-миллионера, который заправляет политикой, диктует законы, отдает приказы в нотариальных конторах. Что касается земельных тяжб, ни один адвокат в этих краях не мог соперничать с ним, составлять ему конкуренцию: у Вентуриньи было все и даже больше.

Натариу знал вкус парня, его предпочтения, его порывы. Он видел, как тот рос, и многому его научил. Он вытащил его из многих передряг, особенно в публичных домах и кабаре, и позволял себе бранить его, когда желторотый студент, папенькин сынок, переходил границу. Много раз ему приходилось сдерживать его: Вентуринья быстро пьянел и сразу терял голову. И, видя его дипломированным доктором правоведения, Натариу, так же как полковник, чувствовал гордость:

— В этих мутных сделках равного ему тут не будет.

— И тут уж полковник вовсю начнет командовать. Хорошо еще, что капитан именно ему служит, а я ваш кум.

Они опрокинули рюмки за возвращение доктора Андраде-младшего — так было написано в дипломе юридического факультета: «Бакалавр Боавентура да Кошта Андраде-джуниор». Наконец-то полковник Боавентура Андраде сможет претворить в жизнь свои амбициозные политические планы, связанные с тем, что в декабре прошлого года сын защитил диплом. Сейчас был конец мая, минуло шесть месяцев.

3

На торговой улице в Итабуне у дверей на лестнице в надстройке, которая являлась собственностью полковника, с декабря красовалась сверкающая табличка, на которой можно было прочесть «Доктор Боавентура да Кошта Андраде-сын, адвокат». «Андраде-сын» следовало из свидетельства о крещении, «джуниор» — это штучки гринго, а полковник иностранщину не терпел. Нижний этаж здания служил складом сухого какао, сюда погонщики с фазенды Аталайа привозили грузы. Это было бесконечное движение людей и животных. Полковник, несмотря на то что сам жил в Ильеусе, считал, что Вентуринье нужно открыть контору в Итабуне — новом и прогрессивном округе, где находились земельные угодья, которые однажды перейдут к нему, — и это не помешает ему иметь адвокатскую практику во всем регионе. В мае молодой адвокат, как казалось, наконец приступит к работе в конторе и к возложенным на него обязанностям — многочисленным и трудным.

Получение Вентуриньей ученой степени стало событием, воспетым в прозе и в стихах: прошло уже несколько месяцев, но воспоминания об этом потрясающем событии все еще были живы. Празднования, начавшись в столице, продолжились в Ильеусе и Итабуне и закончились на фазенде.

С утра в великий день получения степени архиепископ Баии, примас Бразилии, отслужил мессу в кафедральном соборе и в красноречивой проповеди провозгласил новоиспеченных бакалавров «непоколебимыми защитниками права и справедливости, выполняющими священную миссию уже самим тем фактом, что они выбрали славную адвокатскую карьеру». В тишине собора полковник, слушая речь его преподобия, процедил сквозь зубы: «Красиво, но вранье от слова до слова». Бакалавры были всего лишь наглыми мошенниками — полезными, конечно, незаменимыми именно для того, чтобы придавать пристойный вид нарушениям права и справедливости. И очень дорогими, помимо всего прочего. А сейчас у полковника появился один такой дома, в полном его распоряжении.

Торжественное вручение дипломов произошло вечером в большом зале факультета под председательством губернатора штата. Новоиспеченные бакалавры, закутанные в черные мантии, в докторских шапочках, дали присягу и получили из рук его превосходительства свитки с дипломами. Дона Эрнештина плакала не переставая, а полковник Боавентура Андраде, чье сердце и душа закалились в стольких передрягах, сопел, пряча слезы в рукав пиджака. На нем был новый костюм, темно-синий, из английского кашемира.

На следующий день, в воскресенье, в карнавальном клубе Красного Креста был бал, который новоиспеченные бакалавры организовали для членов своих семей и общества Баии. Сеньоры и сеньориты блистали в роскошных туалетах, мужчины строго в белом, в накрахмаленной льняной одежде. Полковник и дона Эрнештина явились разодетыми в пух и прах: ее жиры были упакованы в корсет из брабантских кружев; он мучился от жесткого воротничка и лаковых ботинок, — но даже так оба были на седьмом небе от счастья. Они потратились на французское шампанское и коньяк «Масиейра», разделив эту ношу с семьями Медор и Са-Баррету — тоже из Итабуны, у них сыновья учились в той же группе. На плантациях какао начинали рождаться доктора.

За балом последовал помпезный утренник — на самом деле просто попойка в особняке мадам Генриетты, чье марсельское происхождение, произношение, опыт и жалованье впечатляли. Этот кутеж был подарком Вентуриньи нескольким коллегам, наиболее близким: полковник денег не жалел.

У мадам Генриетты не было соперников в организации подобных пирушек, de une féerie, как она сама их называла. Скромный замок, аристократическое rendez-vous, шикарные мадам, нанятые за астрономическую сумму. Их выбрали среди любовниц и содержанок сеньоров самого высшего круга — аристократов из Реконкаву, оптовиков из Нижнего города, коммерсантов из Верхнего города, высших судейских и военных чинов, могущественных политиков, клира и знати. Разборчивые шлюхи были все, как на подбор, роскошные, начиная с изящной хозяйки этого борделя, француженки и блондинки. Корыстная и практичная, la sage Генриетта разделяла рабочее время между тремя ударными клиентами, богатыми и расточительными. Романтическая la folle Генриетта все время досуга оставляла для молодого и красивого Жорже Медора, которой по совпадению защитил диплом в то же самое время, вместе с Вентуриньей, своим другом, наперсником и земляком. Медор был в их группе поэтом, которому рукоплескали и воздавали хвалу, предметом воздыханий и барышень, и проституток. Он сочинял стихи и публиковал их в газетах. Девушки декламировали на семейных вечерах «Лунный сонет о твоих волосах», посвященный некой анонимной «Г. — восхитительному цветку Средиземноморья». Золотистая шевелюра Генриетты — пшеничное поле, залитое лунным светом, весна, отливающая золотом в рифмах сонета, — распущенная и сверкающая, мелькала на этом празднике повсюду. Это был и ее праздник тоже. Хозяйка замка не могла составить компанию щедрому амфитриону и пасть в его объятия, и потому утешила его рыжая Ребека, у которой волосы на лобке были винного цвета, soi-disant личная собственность начальника порта. Они там все без исключения были soi-disant чьи-то личные собственности.

Месса и бал, вручение дипломов и танцы — все прошедшие увеселения остались в памяти полковника Боавентуры Андраде, который вспоминал о них с заслуженной гордостью и некоторой грустью. Он преклонил колени во время мессы, его позабавила лживая проповедь, он растрогался на церемонии вручения дипломов, повеселился на балу, несмотря на воротничок с загнутыми углами и лаковые ботинки. О кутеже он узнал и одобрил его, будучи в объятиях смуглой Домингаш Бейжа-Флор — soi-disant личной собственности монсеньора да Силвы, приора епархии, средоточия добродетелей, святого мужа. Это было на седьмой день торжественных, вышибающих слезу празднеств.

4

Несмотря на известное отвращение к бакалаврским проискам, крючкотворству, более опасному, чем винтовки и ружья, полковник Боавентура Андраде тогда, в декабре, когда сын получил диплом, не скрывал удовлетворения. Сын с академической степенью — это до сих пор редкость в здешних краях, и кроме бальзама на сердца родителей, повода для гордости и уважения это означало также скорое свершение давно задуманных планов.

Учеба влетела в копеечку: цены на книги по юриспруденции и на первоклассных проституток зашкаливали, — впрочем, а какао на что?! Это не шутка — оплачивать нужды студента, содержать его в столице на широкую ногу, как то требовалось отпрыску полковника Боавентуры Андраде — слава о богатстве фазендейру гремела в Баие: бескрайние плантации, тысячи арроб с каждого урожая, целые улицы доходных домов в Ильеусе и Итабуне и деньги, вложенные под проценты.

Но все это того стоило: звание доктора правоведения — все равно что хорошая фазенда; это ключ, который открывает дверь в политику и обещает удачную женитьбу. С сыном-бакалавром при себе полковнику уже не нужно будет пользоваться чужими услугами, чтобы защищать свои интересы в судах и нотариальных конторах, не нужно будет зависеть от посредников, которых приходится выбирать для доверенных постов, которым приходится делегировать власть. Его уже не коснутся вероломство, ложь и неприятные сюрпризы — более предательской штукой, чем политика, было только правосудие. Поэтому они всегда идут вместе, взявшись за руки.

Впрочем, у Вентуриньи на грядущие месяцы были другие планы. После стольких лет учебы, устных и письменных экзаменов, зубрежки и бдений над трактатами он требовал заслуженных каникул. Не обычных студенческих каникул в Ильеусе или в Итабуне, снимая в кабаре проституток средней руки, а настоящих каникул новоиспеченного бакалавра — в Рио-де-Жанейро. До сих пор ему удалось ознакомиться только с грязными и непристойными сторонами столицы республики — это вполне подходящие слова — во время студенческой экскурсии. Это были несчастные две недели на третьем курсе. На сей раз он хотел задержаться там на январь и февраль — поехать перед Новым годом и вернуться после Карнавала. Тот, кто так усердно учился (только во второй половине всего учебного курса), достоин первоклассной награды — Рио-де-Жанейро с полным кошельком.

Полковник выслушал и согласился: в конце концов, двумя месяцами больше, двумя меньше — не так уж и важно. Во взлелеянных им планах самым главным была даже не срочность, а желание увидеть, как сын будет блистать в своей адвокатской конторе, вести дела, заседать в судейской коллегии, заниматься фазендой, участвовать в политической жизни: выборах депутата штата или главы муниципалитета Итабуны.

5

Перед обедом капитан Натариу да Фонсека вскочил на мула, стоявшего перед деревянным домишком, сказал «до скорого» Бернарде и Короке, кивнул издалека Фадулу и поехал на станцию в Такараш, чтобы встретить бакалавра Андраде-младшего, возвращавшегося в родные пенаты. Юноша ехал в сопровождении доны Эрнештины, которая присоединилась к нему в Ильеусе. Специально, чтобы не показать охватившее его ликование, полковник остался ждать в Аталайе. Но Натариу своими глазами видел, что творилось с фазендейру, когда тот открыл и прочитал телеграмму, которую послал Вентуринья, — ее привез из Такараша нарочный. В ней говорилось о приезде и сообщалась дата появления бакалавра на фазенде: у полковника было время, чтобы принять необходимые меры для достойного приема сына — обладателя ученой степени, который наконец-то решил вернуться из Рио-де-Жанейро. Он обещал приехать сразу после Карнавала, а сейчас уже был канун дня Сан-Жоау. Широкое лицо полковника светилось радостью, он молча читал и перечитывал телеграмму. Наконец, улыбаясь и губами, и глазами, он сообщил новость:

— Он едет, уже в Ильеусе. Наш доктор, Натариу.

Размышляя об этом, капитан заметил на дороге женщину. Она пела песню, которую он слышал еще мальчишкой, в Проприи. Ее пели водоноски на берегах реки Сан-Франсиску:

На голове маленький узелок, в руке ветка с увядшими листьями и цветами из зарослей, на губах восторженная улыбка — Мария Жина шла босиком по дороге.

— Куда ты идешь, Мария Жина? — спросил капитан.

— Туда, капитан. — Она не раскрывала своих загадок, храня их при себе, но Натариу как-то раз помог ей и она этого не забыла. — Он ждет меня, он поехал вперед, потому что ему нужно было вынуть солнце из кастрюли, чтобы на небе рассвело.

— А кто он? Уж извини, что спрашиваю.

Мария Жина любила поговорить с капитаном, потому что он отличался обходительностью и любезностью — таких на этой стороне жизни не найти. У жизни было две разных стороны, она жила в обеих и обычно путала их.

— Сначала он схватил солнце и спрятал в кастрюлю, поглубже. Потом вместе с другим царем играл лунную музыку. — Улыбнувшись, она пообещала: — Как узнаю его имя, сразу вам скажу. Но только вам.

Послеполуденное солнце палило нещадно. Если поезд не опоздает, Вентуринья вскорости выйдет на станции в Такараше. Интересно, помнит ли он еще Марию Жину?

Натариу знавал ее еще на фазенде Аталайа: она уже тогда была не в себе — взгляд рассеянный, на губах блуждает беспричинная улыбка, срам всем показывает. Вентуринья тогда только что попробовал женщину, у него был вечный зуд между ног, и он не пропускал ни одной юбки.

— Ты помнишь Вентуринью, Мария Жина?

Проститутка остановилась, замерла на дороге, с ветками в руках. Она силилась вспомнить. Воспоминания шли издалека, с другой стороны жизни, запутанные, перемешанные со снами и видениями:

— Кого, кум капитан? — Капитана — да, она помнила: когда оборотень начал бить ее, он вмешался, вступился за нее — беззащитную, разрубил оборотня натрое, и злодей больше никогда не донимал ее. — Нет, не помню.

— Вентуринья, сын полковника из Аталайи. Давно это было.

— Сына не помню. Только полковника помню. Ему нравилось спать со мной, он был добрый.

Были такие, кто не хотел спать с ней, потому что она была слабоумная. Они боялись кары небесной, потому что Бог любит этих блаженных. Кто их обидит, дорого заплатит здесь, на земле, а то и потом — кто знает, что там будет. Вентуринья суевериями не мучился, заваливая Марию Жину на платформе для сушки какао. Про полковника Натариу не знал, но, собственно, почему нет?

— Полковник Боавентура?

— У него волосатая грудь, такую приятно гладить рукой.

И Мария Жина опять пустилась в путь, взгляд снова стал потерянным, губы раскрылись в ликующей улыбке: она искала царя вавилонского, хозяина солнца. Женщина сунула за пояс юбки монеты, которые капитан вложил ей в руку.

Капитан Натариу да Фонсека пришпорил мула и поехал дальше. Если поезд приедет вовремя, Вентуринья сразу выйдет. Дипломированный бакалавр. Неужели он еще помнит Марию Жину?

6

Ни в декабре, ни в мае ничего не произошло: планы полковника снова были отложены на неопределенный срок. Доколе? Вопрос повис в воздухе, Вентуринья не назначил дату: у специализированного курса не было определенных сроков окончания. Он продлится несколько месяцев, пять или шесть — сколько, он точно не знал: максимум до декабря. Разве можно упустить такую возможность? Она не каждый день появляется, и на немногие свободные места претенденты сбегаются со всей страны и даже из-за границы. Полковник узнал, что там есть даже аргентинцы. Да-да, аргентинцы. Он, Вентуринья, сумел записаться только благодаря хорошим отношениям, которые ему удалось завязать с известными преподавателями во время краткого пребывания в Рио-де-Жанейро. Краткого? Пять месяцев. Полковник считал, загибая пальцы: январь, февраль, март, апрель и май.

Полковник узнал о намерениях Вентуриньи из длинного послания, полного запутанных юридических терминов. В нем молодой человек сообщал родителям о своем решении продолжить учебу, пройдя очень важный курс, посвященный правовому аспекту земельной собственности, а это очень важно, если он хочет практиковать в своем регионе, это может стать для него большим преимуществом.

Спотыкаясь о птичий язык сыновнего послания — язык бакалавра, — полковник, терзаемый сомнениями, приказал сыну явиться в Ильеус, чтобы дать объяснения, поскольку отец не видел возможности решать такой вопрос по переписке.

На его взгляд, раз Вентуринья окончил юридический факультет и на его безымянном пальце сверкал рубин, а на стене в рамочке на видном месте красовались диплом и картина, изображающая вручение дипломов, то он уже готов начать карьеру и идти по намеченному пути. Он должен работать адвокатом, жениться на девушке из богатой семьи — по меньшей мере не менее богатой, чем они. Ему нужно заняться политикой, взять на себя те обязанности и занять те посты, которые ему причитались. Для этою полковник работал как черный негр, боролся с оружием в руках, проливал кровь, подвергал свою жизнь опасности. Он не видел необходимости в новой учебе, разве сын уже не защитил диплом и не получил степень?

Когда его приперли к стенке, Вентуринья не нашел другого выхода, кроме как прервать каникулы в Рио и объясниться лично.

— Я прервал курс, я пропускаю занятия! — жаловался бакалавр.

Преисполнившись нежности, дона Эрнештина встала на сторону сына. Обычно она не осмеливалась оспаривать планы мужа, когда узнавала о них, что происходило довольно редко, но на этот раз изменила своей обычной кротости, чтобы с неожиданной энергией потребовать от полковника понимания — и денег, конечно, — чтобы ее мальчик смог насытиться знаниями. Мальчик всего лишь хотел учиться — похвальное намерение, как же можно ему мешать?

— Курс читают лучшие профессора, крупнейшие специалисты, — разглагольствовал Вентуринья, стоя посреди зала и воздев руки к небесам.

Полковник видел его — гордого и уверенного — на трибуне судейской коллегии, слышал его зычный голос, меткие ответы — это был его сын-бакалавр. Он молча выслушал аргументы юноши и околесицу, которую несла жена, — она ж неграмотная, подписаться едва может, она же ни шиша не смыслит в учебе! В конце концов замученный полковник нехотя согласился.

На его решение повлияло мнение доктора Эрнани Тавареша, гражданского судьи из Ильеуса, который на пару с письмом Вентуриньи восхвалял идею записаться на курс по земельной собственности — это очень полезно в краях, где столь часто случаются конфликты из-за земли и пугающе грязные сделки. К тому же он расчувствовался от страсти к учебе, выказанной сыном в разговоре, затянувшемся допоздна, когда гости, приглашенные на обед, уже распрощались. Беседа продолжалась до ночи. «Недостаточно, — сказал Вентуринья во время перерыва на ужин, — иметь диплом и кольцо с рубином». Он хотел действительно чувствовать себя должным образом подготовленным для работы адвоката и политической деятельности. Он хотел достичь знаний профессоров, хотел стать одним из них. В сомнениях и спорах нельзя забывать об аргентинцах, которые приехали издалека, чтобы прослушать курс в Бразилии: упоминание о них также повлияло на окончательный вердикт полковника. Он сомневался, но не злился. Ему было грустно, оттого что сын снова уедет: «До конца года, пожалуй, да. Но в Новый год я хочу, чтобы ты был здесь. Я старею и устаю».

Курс свободного посещения, посвященный земельному праву и открытый для всех бакалавров, которые захотят его прослушать, предназначался прежде всего для тех, кто хотел участвовать в конкурсе на общественные должности министерств сельского хозяйства и юстиции, а также на судейские должности. Вентуринья узнал о нем случайно, сразу же записался, но занятия посещал редко. Что же касается аргентинских адвокатов, то ни один из них не захотел воспользоваться выгодным предложением и просветиться с помощью выдающихся бразильских преподавателей.

Косвенным образом из курса свободного посещения извлекала выгоду аргентинка Адела ла Портенья, для друзей — Аделита Чуча де Оро, блиставшая в театрах Буэнос-Айреса, наслаждавшаяся аплодисментами и овациями. Она приехала, чтобы с грехом пополам исполнять танго в кабаре Рио-де-Жанейро — ей платили как певице, а не как проститутке. Иностранка и артистка — для парня из Итабуны обладать такой женщиной было пределом мечтаний, верхом устремлений. Кроме того, она с ума по нему сходила, сгорала от страсти: «Роr vos уо me rompo toda».

7

О своей отличной учебе Вентуринья сам рассказал арабу Фадулу Абдале, когда несколько дней спустя оказался в Большой Засаде в сопровождении капитана Натариу да Фонсеки и двух вооруженных наемников. Он проехал через Итабуну, чтобы удовлетворить требования полковника: появись там, прими друзей в конторе, предупреди, что в конце года вернешься еще с одним дипломом, станешь бакалавром по земле. Вентуринья не мог явиться, будто какой-нибудь мелкий крючкотвор в поисках работы, нищий без эскорта. Речь шла о докторе Андраде-младшем, сыне полковника Боавентуры Андраде, политического лидера края, неограниченного властелина. И это был необходимый минимум: капитан, два жагунсо, кобыла камполина и хлыст.

Натариу убедил его свернуть на тропинку, рассказав о ковчежце. Во время безделья в Аталайе Вентуринья, снедаемый тоской, желая похвастаться, поведал капитану о своей аргентинской возлюбленной. Он привык похваляться своими победами: мамелуку всегда был заинтересованным и внимательным слушателем. А на этот раз речь шла не о какой-нибудь мелочовке, будь то содержанка, наставляющая рога благородному покровителю, или девушка из хорошей семьи, лицемерная и сметливая, которая хватала его за причинное место и доводила до кондиции во внутреннем дворе. Это была великолепная Адела, королева подмостков Рио-де-ла-Плата, la patética intérprete del tango arrabalero. Мечта, а не женщина, высокая и белая, белая как молоко, с точеным телом. На вид просто статуэтка, а в постели — землетрясение. «Ах эта розовая щелка, щелка Аделиты, Натариу, у меня слов нет!»

Он пожаловался, что так и не нашел в Ильеусе подарка, достойного ла Портеньи: кольца, ожерелья, браслета, просто бриллианта. Он обошел все магазины, но тщетно: там были только латунные побрякушки. Ему будет неловко перед дивой, он ведь обещал ей привезти из Баии дорогое украшение. Капитан вспомнил о ковчежце, который Турок купил у цыгана, — может быть, это решит проблему?

Вентуринья спешился у столба для привязи животных, недалеко от лавки Фадула. Араб поспешно выбежал и согнулся в услужливом поклоне, довольный внезапным визитом любимого сына полковника.

— Капитан рассказал мне о вашем приезде. Это значит, что теперь вы останетесь здесь, с нами…

— Не останусь, Фадул. Занятия удерживают меня в Рио-де-Жанейро еще на некоторое время.

— А разве вы уже не окончили университет, разве вы уже не бакалавр? Удивление торговца, которое тот пытался сдержать, не ускользнуло от Вентуриньи, и он удостоил Фадула объяснениями. Таким образом он готовился к неизбежным каверзным вопросам знакомых и приятелей в Итабуне:

— Это углубленные занятия: право собственности. Еще одно звание, в придачу к докторскому.

— Дважды доктор! — сделал вывод Натариу.

Это было неполное объяснение, но даже оно заставило Фадула, ликуя, захлопать огромными ручищами:

— Чего же вам налить, чтобы отметить? Хорошая здесь только кашаса. Есть коньяк, но я не рекомендую.

Вентуринья обежал глазами ассортимент напитков — это были разные виды водки, чистой или настоянной на листьях, плодах или дереве. В одной бутылке виднелась свернувшаяся клубочком коралловая змея. Дешевое пойло для работников и погонщиков. Фадул вытащил из закромов почти полную бутылку, вытер горлышко и удовлетворенно покачал огромной головой:

— Это кое-что особое. Тикира, сделанная негром Никодемушем в Феррадасе. — Он поставил бутылку на свет: у водки из маниоки были голубоватые отблески. — Это припасено для особых гостей, для тех, кто заслуживает. Пусть капитан скажет.

— Первоклассная, — подтвердил Натариу. — Крепкая как тысяча чертей.

— У меня для этого есть средство, — усмехнулся Турок и вышел наружу.

В глубине двора росло дерево кажу, увешанное спелыми плодами, желтыми и красными. Фадул сорвал четыре или пять:

— Когда выпьете, пососите кажу, и все пройдет.

— Мне это не нужно. — Вентуринья почти обиделся и залпом выпил тикиру, которую налил ему трактирщик.

— А где та штуковина, которую кум купил у цыгана? Доктор хочет взглянуть. — Осушив рюмку, Натариу сосал кажу, и сок стекал у него по подбородку.

— Пойду поищу.

Вентуринья налил себе еще: кашаса из маниоки была другой — у нее не было запаха; приятная на вкус, она обжигала грудь. Когда Фадул положил вещицу на прилавок поверх платка, Натариу вернул ему бутылку:

— Забери, пока мы ее не прикончили. До Итабуны еще ехать и ехать, а эта тикира хорошо ударяет в голову. Пока вы тут разговариваете о деле, я кое-куда схожу.

Он не хотел быть посредником в купле-продаже драгоценностей и к тому же знал, что Бернарда ждет его с нетерпением. Она с каждым днем становилась все красивее.

8

По дружеской цене — вдвое больше того, что он заплатил Жозефу, — Фадул уступил ковчежец Вентуринье. В Ильеусе, в каком-нибудь портовом баре, или в Итабуне, в кабаре, цена могла быть значительно выше. Но, как он это объяснил, доктор того заслуживал. Он предоставил самому Вентуринье, который хвастался, что разбирается в драгоценностях, назначить цену, повторяя маневр цыгана:

— Ваша цена — моя цена, доктор. Платите столько, сколько сочтете нужным.

Вентуринья потребовал еще глоток тикиры, пока отсчитывал свеженькие, хрустящие банкноты:

— А куда капитан подевался? Он кобылу с собой увел.

— У Бернарды, он только там может быть.

Они вышли, прошлись вдоль лачуг селения. Баштиау да Роза, стоявший в дверях своей хибары, приподнял шляпу:

— Да пошлет вам Бог хороший денек, господин доктор!

Турок и доктор пересекли пустырь: под навесом дымились угли от костров, которые жгли накануне ночью. Птички клевали остатки еды погонщиков. Они подошли к Жабьей отмели. Полуголые женщины стояли в дверях хижин и смотрели с любопытством — кто же не слыхал о Вентуринье, сыне полковника, которые выучился на доктора? Гута вышла к ним навстречу:

— Ты меня больше не знаешь, Вентуринья?

Вентуринья покачал головой, он не узнавал дерзкую девицу — у него их столько было в этих зарослях!

— Это Гута, — пояснил турок.

Проститутка подошла и встала прямо перед гостем:

— А тебе нравился мой запах, не помнишь?

Он вспомнил: сладкий запах табака. И, вспомнив, сунул руку в карман и дал Гуте банкноту в пять мильрейсов — целое состояние. После трех порций тикиры, поднимавшихся из желудка в голову, маленький доктор — большой человек! — чувствовал себя легким и великодушным. Здесь все ему служили. Что касается Аделы, то она пахла сандалом. Он пощупал ковчежец в кармане куртки для верховой езды. Перед тем как вручить его, он поместит внутрь свой портрет, чтобы она носила его на белой шее, в вырезе груди. О эти обильные груди Аделиты!

У дверей деревянного домика Вентуринья получил обратно кобылу камполину. Он отказался от кофе, предложенного Корокой, и добродушно подшутил над проституткой:

— Ты еще жива, Корока? И даже развратничаешь, бедная старушенция? — Тут все были его слугами.

Корока никому не служила, а слово «развратничать» явно означало что-то плохое. Старуха за словом в карман не полезла:

— Ты, доктор, мудрено говоришь — мы тебя не понимаем. Когда ты был мальчишкой, то ложился в мою кровать. Кто тебя научил всему, что ты знаешь о женщинах, если не эта бедная старушенция?

И вот еще пять мильрейсов пущены на ветер. Он научился у нее наслаждаться женщиной, продлевать удовольствие: с теми, кто был у него до Короки, все происходило в мгновение ока. Но это дело прошлое.

— Прощай, Корока.

Сидя в седле из тонкой кожи, на высокой кобыле с серебряным нагрудным ремнем, он оглядел селение и его обитателей. Бакалавр Андраде-младший протянул руку арабу Фадулу Абдале, прощаясь:

— Я не знаю, что вы делаете в этой грязной дыре. Если хотите зарабатывать деньги, почему вы не оставите этот край света и не поедете в Итабуну? — Здесь все были его слугами. — Если поедете, можете на меня рассчитывать. У этого местечка нет будущего, эта дыра никогда не перестанет быть свинарником.

Капитан Натариу да Фонсека не слышал, как разглагольствует Вентуринья: он натягивал штаны, влезал в ботинки. В постели лежала голая Бернарда.

9

О пессимистичном предсказании бакалавра капитан узнал несколько дней спустя, когда снова проехал через Большую Засаду. Вентуринья отбыл в Рио-де-Жанейро, где его ждал курс свободного посещения, мудрость преподавателей, нудные лекции и Адела ла Портенья, Аделита Чуча де Оро, мудрость проституток, ночи танго и кутежей.

Попивая тикиру, Натариу рассказал о пребывании молодого доктора в Итабуне, где его принимали с почестями:

— Казалось, будто явился Христос-Младенец.

Несмотря на свою обычную сдержанность, зная, что Фадул дружит с Фаудом Караном, он рассказал забавный случай, произошедший в кабаре одной бурной ночью. Когда Вентуринья в сотый раз повторил, что возвращается в Рио-де-Жанейро, чтобы завершить еще один спецкурс, касающийся собственности на землю, Фауд Каран воззвал к небесам:

— Для чего? Боже мой, зачем? Кто лучше понимает в собственности на землю, чем полковник, мой друг и твой отец? Разве те законы, которые здесь правят, не он навязал? Ты меня не обманешь, Вентуринья, в этой истории замешана женщина. Давай рассказывай.

Не умаляя значения курса свободного посещения, Андраде-младший, бакалавр и денди, только что из столицы, со знанием дела и энтузиазмом поведал о богемной жизни Рио-де-Жанейро, воздал хвалу женщинам, космополитичным и изысканным. В кабаре Итабуны, среди суровых полковников и жадных докторов, на несколько мгновений блеснула звезда подмостков Буэнос-Айреса, богиня Рибальты, аргентинка Адела.

Что касается будущего Большой Засады, мнение бакалавра не слишком впечатлило капитана.

— Идите за мной, кум, и пойдете верной дорогой. Вентуринья, может, и понимает в женщинах и законах — в том, на что он потратил деньги, — но в посадках какао и в этих бескрайних полях не соображает ни черта. — А вот он, Натариу, знал точно. — Можете мне поверить, кум: Большая Засада еще станет городом.

 

Тоскливыми ночами в безлюдной Большой Засаде Фадул Абдала лишает девственности девицу Арузу

1

Да, бесконечны и разнообразны, как уже отмечалось раньше и как подтверждается теперь, дьявольские искушения, которым подвергается добрый христианин-маронит, особенно когда речь идет о мелком торговце из забытой Богом дыры — свинарника, как выразился Вентуринья. Кто он? Коммерсант? Лучше сказать, убогий трактирщик.

Спал ли он или бодрствовал, Фадул Абдала, желавший побыстрее разбогатеть, тяжко страдал от всевозможных искушений в те скорбные времена тощих коров. Его мучительные размышления при свете керосиновой лампы были связаны с делами, заработками, прибылью, мечтами о процветании, мебельным магазином и лавкой тканей. В широкой и одинокой постели турка терзали грезы о девственной невесте на выданье и жаркой вдове, которая вешалась ему на шею, — обе они были красивыми и пылкими. Они смешивались с бесстыдной наготой проституток под предводительством Зезиньи ду Бутиа.

Аруза из Ильеуса — дочь Жамила Скафа, того самого, кому принадлежал мебельный магазин «Преферида», а также лавка «Роскошные матрасы». Наследница крупного состояния, она вот-вот получит диплом учительницы. Робкая невеста, чистая дева, ну и приданое, помимо девственности. Впрочем, не такая уж робкая и не такая уж чистая — внешность зачастую обманчива, и никакое приданое не покроет потерянную честь.

Жуссара — аппетитная недавняя вдовушка, но это объедки со стола покойного, стыдно ведь! Халил Рабат оставил ей в наследство «Восточный дом» на улице Ду Комерсиу в Итабуне и редкую коллекцию рогов, которую надлежало вручить в первую брачную ночь тому, кто заменит его на супружеском ложе и за прилавком магазина.

Жаждущая девственница, пылкая вдова: рога заранее — ну где такое видано, чтобы жених по собственной воле чужой срам прикрывал?

Жамил Скаф, почтенный отец, и веселая вдовушка Жуссара Рамуш Рабат точно знали, каким должен быть достойный супруг, — араб и прирожденный торговец. В этом их представления совпадали. В Фадуле они увидели идеального кандидата. Сыграв на алчности и тщеславии Фадула, они по очереди чуть было не притащили его к священнику и судье. Еще немного, и кому-то из них это бы удалось.

В Ильеусе Фадулу удалось ускользнуть невредимым от уловок девственности: некий бакалавр оказался расторопнее, — а в Итабуне он вовремя обнаружил, что Сатана вселяется во вдовьи тела: разожженное им пламя не в силах погасить даже могучая дубинка огромного ливанца, который пользовался заслуженной славой среди местных проституток.

Каким образом Жуссара, зажиточная сеньора из самых сливок общества, получила точные сведения о торговых способностях Фадула Абдалы, а также о размерах и достоинствах его дубинки, мы узнаем в положенное время, но уже сейчас можно сказать, что Зезинье ду Бутиа в этих интригах выпала выдающаяся роль. В хитросплетениях и ловушках, которые расставляла жизнь, в сравнении с Арузой — отпрыском богатых родителей, девицей в бело-голубой форме студентки колледжа урсулинок, и Жуссарой, хозяйкой большого магазина, вдовой, полной сил, одетой с головы до ног в черное, именно Зезинья ду Бутиа — его любовь из борделя на углу, падшая женщина — оказалась достойной доверия.

2

Проезжая через Ильеус, куда прибыл, чтобы пополнить запасы, оплатить счета и увидеть море, Фадул был приглашен на ужин вместе с Алвару Фариа в дом Жамила Скафа, своего богатого земляка, владельца «Префериды» — процветающего магазина мебели и матрасов.

Фадул удивился приглашению, которое получил от Жамила в баре «Шик» недалеко от порта, поскольку, хотя и знал его уже много лет, близких отношений не поддерживал. Они изредка виделись в барах, публичных домах, обменивались рукопожатиями, любезностями — не более того. В баре, попивая аперитив — а в «Кастрюле Биби», что на мысу, настало уже время обеда: мокека, залитая пивом, — Фадул отдыхал душой, слушая Алвару Фариа — человека, который много знал и мало работал. С Алвару Фариа в искусстве беседы и времяпрепровождения мог сравниться только Фауд Каран. Один жил в Ильеусе, другой — в Итабуне, оба были образованными и остроумными — два светоча.

В доме Жамила вкусно естся и сладко спится, нашептывал ему Алвару, и дочка у него потрясающая. Маленький и усатый, живой, вечно жестикулирующий, земляк, пригласив его, прибавил, что после ужина они могут пойти в бордель Тилды, только что открытый в Уньяу со всем французским шиком.

3

Несмотря на то что приглашены были только они двое — Алвару и Фадул, — ужин больше походил на банкет — таким было разнообразие арабских и бразильских блюд и качество десерта. Фадул насытился.

Воздав хвалу изысканному качеству кибе и восхитительному вкусу араифе, миндальному пирогу с медовым сиропом — своему любимому десерту, — он узнал, что ужин приготовила учительница Аруза — единственная дочь хозяев дома, непревзойденная повариха, богиня плиты и духовки. Понятно, что помогал ей бесчисленный батальон слуг.

Во время ужина Аруза держалась робко и застенчиво; когда к ней обращались, отвечала односложно. Она даже не улыбалась, когда все остальные хохотали до упаду над шутками и остротами Алвару Фариа. Перед тем как сесть за стол, Фадул выслушал от Жамила похвалу достоинствам дочери, которой тот очень гордился:

— В декабре она заканчивает обучение — станет учительницей, играет на пианино, декламирует стихи наизусть. Очень образованная, я денег не жалел.

Жамил замолчал, будто подсчитывая, сколько потратил на воспитание наследницы, но затем продолжил перечислять добродетели:

— Набожная и работящая, послушная.

Он ничего не сказал о красоте, и поэтому Фадула будто громом поразило, когда она вошла в зал. Жамил представил их:

— Это моя дочь Аруза, а это друг Фадул.

Фадул протянул огромную ручищу и вежливо улыбнулся. Алвару Фариа оказался прав: Аруза и вправду была ослепительна. Вьющиеся волосы, полные груди под белой блузкой, сильные бедра под голубой юбкой. Фадул не был поклонником хрупких и изящных форм, тонких талий, и тут он узрел воплощение своего идеала красоты. Счастливец тот, кто на ней женится. Жамил закончил представление:

— Это тот самый друг Фадул Абдала, о котором я тебе говорил.

Аруза удостоила его лишь беглым взглядом и сказала почти неслышным голосом:

— Очень приятно.

Она была слишком красива, во всем Ильеусе не было девушки краше. Фадул искал в голове подходящее для нее слово и нашел его в Коране: бегума, мусульманская принцесса.

4

Ужин закончился. Удовлетворенно отрыгнув, Жамил пригласил сотрапезников выпить кофе в гостиной, которую открыли по такому случаю. Туда они и направились.

— Куда ты идешь, Аруза?

Аруза украдкой пыталась улизнуть наружу. Она остановилась и ответила, не глядя на отца:

— Я к Белинье, скоро вернусь.

— Ты туда не пойдешь. У нас гости, твое место здесь.

Аруза вернулась и снова села. Когда были убраны кофейные чашки, Жамил приказал дочери:

— Открой пианино и поиграй что-нибудь нашим друзьям.

Аруза безропотно повиновалась. Она начала с «La prima carezza». Алвару Фариа восторженно захлопал в ладоши, он и вправду был сыт и доволен. Затем последовали «По волнам» и «К Элизе». Аруза решила уже закончить концерт, но Жамил потребовал:

— А моя любимая? Ты ее не сыграешь?

Она снова села за пианино и, ко всеобщему энтузиазму, забренчала «Турецкий марш». Закончив под аплодисменты Фадула и Алвару, девушка встала и обратилась к отцу:

— Я могу идти?

«Упрямая», — подумал Фадул и почувствовал, как в комнате нарастает напряжение. Несмотря на улыбку под усами, в голосе Жамила проскальзывали нотки ярости:

— Ни сейчас, ни потом. Сядь и поговори с Фадулом.

Он сразу же пустился в горячий спор о местной политике с Алвару Фариа. Аруза и Фадул обменялись несколькими словами, он попытался заинтересовать ее Библией и Кораном, но безуспешно. Она всего лишь делала вид, что слушает его, кусая при этом губы: наказанная студентка или перепуганная девственница, почувствовавшая угрозу своим мечтам и планам?

Мать, дона Жордана, следила за ними обеспокоенным взглядом и улыбалась гостю. Она не позволяла молчанию длиться слишком долго — главное, чтобы Жамил не заметил. Она нашла тему по вкусу Фадула — арабские сладости: рассказывала о рецептах из меда и кунжута.

Дона Жордана оказалась не просто толстой, а круглой, но лицо еще сохраняло следы былой красоты. Двадцать лет прошло с тех пор, когда отец Шафик навязал ей в мужья Жамила и она — послушная дочь — согласилась. В Ильеусе не было более соблазнительной бегумы. Красотой Аруза пошла в нее, но от отца унаследовала твердость и упорство.

Там, на улице, кто-то настойчиво насвистывал бравурный отрывок из «Турецкого марша».

5

По дороге в бордель Тилды в поисках француженок, поддельных, но первоклассных, non plus ultra в таких тонких делах, по мнению Алвару Фариа, Жамил Скаф замедлил шаг, нервно взял Фадула под руку и спросил, какое впечатление на него произвела Аруза.

— Красавица, бегума. Не говоря уже о воспитании.

Тогда земляк неожиданно спросил:

— Ты хочешь жениться на ней? — И продолжил сдавленным голосом, почти задыхаясь: — «Преферида» процветает, я собираюсь открыть филиал в Итабуне, а еще я посадил плантацию какао в Рио-ду-Брасу. Аруза — единственная дочь. — Он повторил: — Ты хочешь жениться на ней?

Столь неожиданные вопросы настолько ошеломили Фадула, что он — увы! — не оказал должного внимания доставшейся ему француженке. Но потом, в комнате отеля «Мамеда», понял, что Жамил Скаф решил выбрать Арузе жениха.

То, что Жамил сам выбирал жениха дочери и ставил ее перед фактом, было в порядке вещей, правильно и справедливо, достойно всяческой похвалы. Любящий отец, волнующийся о счастье и будущем Арузы, поступал так, чтобы обеспечить ей благословенный очаг, спокойную жизнь, постоянное благосостояние. Это прекрасная традиция, освященная временем, бесспорная. Она предписывает отцам, отвечающим за судьбу дочерей, выбирать из холостых мужей королевства лучшего, чтобы предложить ему союз и приданое. Некоторые уклонялись от родительского долга, предоставляя легкомысленным, незрелым, романтичным девицам выбирать и решать самим в таком важном деле. Результатом подобной небрежности были несчастливые браки: рыдающие жены, разоренные очаги, промотанное наследство и растраченное состояние! Жамил Скаф старательно и усердно искал в королевстве какао лучшего и нашел на краю света Фадула Абдалу.

Фадул задумался, в следующий свой приезд в Ильеус он даст ответ. Впрочем, прежде всего он поблагодарил за оказанные честь и доверие.

6

На следующее утро, направляясь к станции, чтобы сесть на поезд, Фадул Абдала, случайно или намеренно, пошел неожиданным маршрутом, который привел его к подножию склона холма Конкишта. А на вершине Конкишты находился колледж Богоматери Милосердия сестер-урсулинок. Там готовили учительниц начальной школы, снабжая званием и дипломом всех девушек из богатых семей Ильеуса и всего региона какао, которые учились там в интернате или просто посещали занятия. Утром и вечером приходящие ученицы поднимались и спускались по склону с присущими юности шумом и весельем. А внизу бродили претенденты, дерзкие студенты.

Увидев его с чемоданом — сразу видно, что бродячий торговец, — приподнимавшего рукой шляпу в знак приветствия, Аруза вскрикнула — от радости или от отчаяния — и указала на него своей товарке, коей была не кто иная, как Белинья, ее соседка и наперсница. Они как раз о нем говорили. Фадул продолжил свой путь к станции, а в глазах его стояла девушка в бело-голубой форме.

В час отдыха в любимом уголке под манговыми деревьями Аруза разрыдалась. Белинья не знала, чем помочь подруге, зато Аута Роза, которая училась в интернате урсулинок, решительная и хитроумная второкурсница, моментально предложила решение проблемы. Оно было способно избавить бедную влюбленную от необходимости выходить замуж за жениха, которого выбрал отец. Белинья видела его у подножия склона и подтверждала: огромный простолюдин, плохо одетый, невежественный — полная противоположность нежному бакалавру, по которому вздыхала Аруза и который вздыхал по ней.

Нужно срочно совершить этот трудный, радикальный, хотя и приятный шаг — только Аута Роза могла предлагать это с такой откровенностью. Решение требовало готовности и храбрости — это был вызов семье и обществу. Аута Роза, по мнению матушки Аны де Жезуш, конфисковавшей у ученицы тайную переписку, была демоном в образе человека. Сидя за семью замками, за высокой оградой пансиона, она не только умудрилась наладить переписку с возлюбленным — писакой-вещуном Жозе Жулиу Калазаншем, — но даже тайком встречалась с ним, это точно. Если этого не было, то как же мог редактор и издатель «Газеты грапиуна» в письмах, которые он писал ей и передавал через Белинью, в таких точных, страстных и бесстыдных выражениях описывать подробности анатомического строения студентки педагогического пансиона, обычно тщательно скрываемые под бело-голубой формой? Прочитав страстные послания, матушка Ана де Жезуш согрешила вдвойне: во-первых, потому что прочла их, а во-вторых, потому что вернула письма в тайник под матрасом, не доводя случившееся до сведения матери-настоятельницы. У нее была слабость к этой ученице: девица легкомысленная и бесшабашная, но сердце у нее золотое. Матушка Ана де Жезуш, перед тем как надеть монашескую сутану, тоже была девушкой и влюблялась.

Хитрая и убедительная, Аута Роза командовала Арузой, и та завороженно слушала ее дьявольские советы.

7

Сколько раз в одиночестве Большой Засады Фадул лишал девственности Арузу Скаф! Мягко или жестко, терпеливо или страстно, во сне и во время бессонницы.

Один в постели или покрывая местную проститутку, Фадул ненасытно обладал ею. Это продолжалось около двух месяцев с момента его приезда из Ильеуса. Все это время он мучился воспоминаниями о студентке педагогического пансиона — она стояла у него в глазах, царила в груди и между ног. С наваждением покончила лишь новость, которую привез полковник Робуштиану де Араужу. Бывали ночи, когда Фадул обладал Арузой и лишал ее девственности три или четыре раза подряд.

Боясь напугать или обидеть девушку, Фадул старался поначалу быть деликатным и благоразумным. Он освобождал ее от бело-голубой формы. Робкие ласки, поцелуи украдкой в плечи и в затылок, осторожные прикосновения, попытки обнаружить скрытые сокровища — божественное наслаждение. Понемногу девица раскрывалась, стыдливость превращалась в желание, Аруза покорялась действиям Фадула и позволяла себя раздеть.

Обнаженное тело, распростертое на тонком матрасе из сухой травы, ситцевое покрывало, вонь от клопов — Аруза отдавалась в запустении Большой Засады. Полные груди — такие приятно сжимать и мять рукой, могучий зад, бедра породистой кобылы и щелка. Все как любил Большой Турок. Наконец-то Господь снизошел до него.

Менялись позы — они попробовали все, — время, место и ритм соития, щелка Арузы никогда не была одной и той же. Но в решающий момент Фадул слышал крик, такой же неизбежный, как и кровь, — крик и кровь Сироки. На одно мгновение, короткое, но жестокое, Аруза становилась маленькой Сирокой, беззащитной в зарослях какао перед силой и хитростью бродячего торговца.

Он вновь и вновь овладевал ее девственностью, обрывал лепестки желанного цветка невинности. Цветок Арузы никогда не был одинаковым, но всегда оставался прекрасным, узким и теплым. Вкус менялся в зависимости от каприза Фадула. Он был то густо заросшим, то почти голым, покрытым легким пушком. Пышная роза раскрывалась, предлагая себя. Пряталась в сомкнутых бедрах будто стыдливый бутон. Росток то высокомерно вздымался, то пугливо прятался.

Щелка Бернарды, Далилы, маленькой Котиньи, огромной Мариэты пятнадцать арроб, дырка Короки и многие, многие другие, чистые и нетронутые. Здесь была и девственная дырочка Зезиньи ду Бутиа — пропасть. Только крик не менялся, это был все тот же жалобный и скорбный вопль девчонки Сироки.

От наслаждения в таких количествах у Фадула Абдалы появились темные круги под глазами. Случалось, что он начинал раздевать девственницу, прижимал ее к груди во сне и овладевал ею, уже проснувшись, с открытыми глазами. В Большой Засаде за эти два месяца девственная дырочка Арузы Скаф не раз сливалась с огромной и грубой рукой Большого Турка.

8

Не всегда сны несли с собой наслаждение девственностью. Три персонажа мешали бурному соитию, которому араб предавался ночи напролет, развратный и прожорливый, ненасытный бабник.

Как известно, Аруза, когда он проникал в нее, издавала крик Сироки, и по его пальцам текла кровь кафузы. Это случилось в самом начале его карьеры бродячего торговца: чтобы Сирока согласилась, он не жалел подарков, обещал звезду с неба, и все равно ноги ей приходилось раздвигать руками. Это дела прошлые. Он знал, что Сирока стала проституткой и умерла в Макуку при попытке сделать аборт. Всякое бывает.

Иногда ночью, когда Фадул собирался лишить невесту девственности, Зезинья ду Бутиа, бесстыдная и наглая, появлялась в постели незваной гостьей. «Думаешь, тебе удастся заполучить честь девственницы, целехонькую щелочку, глупый, невежественный турок, тупица?» Она показывала пальцем, и он видел открытую дыру, пробоину: здесь уже побывал, без сомнения, востроносый бакалавр без гроша в кармане, насвистывавший «Турецкий марш». Вместо незапятнанной девственности — пара рогов.

Зачем это Жамил Скаф предлагал ему так запросто руку единственной дочери, филиал «Префериды» в Ильеусе, партнерство в мебельном бизнесе, легкое и быстрое состояние? Должна быть серьезная причина, и какова же она? Зезинья ду Бутиа смеялась ему в лицо: «Ты прикроешь своим огромным телом и своей жадностью стыдобу дочери земляка, турок тупоголовый, глупый и продажный. Ты на все ради денег способен, или, думаешь, я не знаю?»

Однажды, безуспешно пытаясь выгнать на заре Зезинью ду Бутиа, он проснулся как раз вовремя, чтобы заметить в рассеянном утреннем свете зеленую змею, прекрасную и смертоносную, скользившую между ножками кровати. Убив ее, он озадачился и подумал — может, Зезинья ду Бутиа пришла, чтобы спасти ему жизнь? Только ли жизнь? Или чтобы помешать ему попасть в западню, обзавестись рогами и возглавить процессию святого Корнелия, покровителя таких же рогоносцев? Слишком поздно, чтобы раскаяться и отступить.

Появлялся также Господь Бог маронитов. Повелевая громом и молнией, он показывался в свете луча во время ночных бурь, требуя выполнения договора. Сквозь лесную чащу, извилистыми тропами привел он сюда за руку Фадула Абдалу, чтобы тот выполнил здесь свое предназначение: заработал деньги честным трудом и потом разбогател без необходимости становиться младшим компаньоном, мальчиком на побегушках у богача, мужем неверной жены.

Зеленая змея. Ночная усталость, рассвет, погонщики, одиночество. Остаться здесь, Господи, искупая свои грехи? В Ильеусе меня ждет накрытый стол, мягкая постель, легкая жизнь и красавица из красавиц, девственная бегума, мусульманская принцесса.

Огромное облако закрывало небо. Ранним утром Бог маронитов не жалел дождя и облаков, оставляя ливанца наедине с мучившими его девственницами и сомнениями.

9

После долгих раздумий, когда, взвесив все «за» и «против», Фадул решил вернуться в Ильеус и дать ход матримониальным планам, предложенным Жамилом Скафом, случилось так, что по дороге на фазенду Санта-Мариана проехал через Большую Засаду полковник Робуштиану де Араужу. Поговорив со стариком Жерину — главой наемников, охранявших склад сухого какао, — он остановился у столбика напротив заведения Фадула. Он ехал из Ильеуса и вез ему весточку от друга Алвару Фариа, того самого бонвивана, который в барах, игровых залах и кабаре обсуждал на все лады с присущей ему живостью городские события. Он просил его не забыть передать арабу Фадулу все подробности замужества дочери Жамила Скафа.

Кого? Арузы? Но два месяца назад она даже помолвлена не была, как же она вышла замуж так внезапно? Полковник Робуштиану де Араужу красноречивым жестом сложил руки на брюхе.

Беременная? Правда или нет, но злые языки шепчутся, что именно так оно и было. Аруза и доктор Эпитасиу ду Нашсименту, безработный бакалавр, смело встретили слезы доны Жорданы и ярость Жамила и рассказали им про плод своей безнадежной любви. Молодой адвокат некоторое время назад сошел с корабля, пришедшего из Баии, с намерением сделать быструю карьеру. Он ее сделал.

Отбросив жалобы и обвинения, Жамил Скаф, человек практичный, поскорее сыграл свадьбу, чтобы дочка смогла предстать перед алтарем в гирляндах и фате, с девственными цветами флердоранжа. Если бы затянули, то живот был бы виден. Впрочем, повторил полковник смеясь, для этого сделали все необходимое. Подружками невесты были Белинья и Аута Роза. Последняя, сияя от счастья, поймала брошенный невестой букет.

Фадул выслушал, но ничего не сказал. Он выругался, когда лошадь полковника скрылась вдалеке: «Câss-am-abúk-charmuta!» С тех пор Аруза не снилась ему никогда, он больше не лишал ее девственности. Долгими ночами в Большой Засаде в его огромной постели вновь единолично царила Зезинья ду Бутиа.

 

Жуссара Рамуш Рабат, вдова и наследница Халила Рабата, едет в Большую Засаду

1

Фадул Абдала познакомился с Жуссарой Рамуш Рабат, вдовой и наследницей Халила Рабата, на ярмарке в Такараше, покупая двух ослов, которые были ему нужны, чтобы привозить товары в Большую Засаду, а также для собственного передвижения. Он тщательно выбирал животных, осматривал их зубы и ноги, как ему советовал капитан Натариу да Фонсека, и получил удовлетворение от торговли с Мануэлом да Лапой, указывая на воображаемые дефекты и подвергая сомнению очевидные достоинства.

— Смилуйся, кум Фадул, хотя бы счет округли.

— Ни гроша больше.

Жуссара была бабенка что надо, перед такой ни один мужчина не устоит. Кожа кабоклы отливала на солнце медью. Увидев, как она идет к нему среди кобыл и ослиц, останавливается перед ним и настойчиво на него смотрит, Фадул настолько смутился, что сделка почти сошла на нет. Он замер в оцепенении, она его буквально парализовала. Почуяв опасность, Мануэл да Лапа решил согласиться с предложенной ценой, чтобы не остаться с носом.

— Я говорю с Фадулом Абдалой? — спросила Жуссара и рассмеялась дерзко и звонко будто колокольчик.

Глаза зажглись, в то время как голос оставался монотонным и жалобным, словно Жуссара вот-вот упадет в обморок: томная и чарующая, она была на ярмарке в Такараше воплощением кокетства. Тот, кто не знал ее, кто видел и слышал впервые, сразу испытывал желание защитить ее, уберечь от всех ловушек, обманов и предательств. Фадул не был знаком с ней и никогда не видел раньше.

Сделав над собой усилие, Турок сумел все-таки стянуть шляпу в знак приветствия, учтиво и вежливо. Исподтишка он обежал ее взглядом сверху вниз, с головы до ног, пытаясь угадать, что же там под покровами, которые ее окутывают. Жуссара напоминала о своем вдовстве при каждом удобном случае: черной была ее юбка для верховой езды, шелковая блузка, шаль накрывающая волосы, защищая их от пыли. Она одевалась в глубокий траур, но ни в угольно-черных глазах, ни на карминово-красных губах не было ни тени слез, ни следа тоски. Может, она когда-то и оплакивала усопшего, но сейчас Жуссара фонтанировала жизнью, дышала томностью и удовольствием, сверкала на ярмарочном солнце, зазывая и обещая. В руке плеть с серебряной рукояткой, полные губы приоткрыты, и можно увидеть ровные белые зубы, созданные, чтобы кусать.

— Я много о вас слышала. — Она не сказала, от кого слышала и что именно, как будто в этих словах был какой-то секрет. — Меня зовут Жуссара. Вы знали Халила Рабата, хозяина «Восточного дома»?

Приглядевшись, Фадул обнаружил под узорчатой шалью кроваво-красную розу за ухом, и это открытие обрадовало его. Откуда она взялась, эта кабокла? Из непроходимых зарослей, где сражались курибока, или из цыганского табора? Сколько разных кровей перемешалось, чтобы превратиться в эту загадку, породить эти чары?

— Я знал его, но не лично. Слышал, он умер.

— Я его вдова. И ничего не смыслю в торговле. Бедная я, бедная!

Она протянула хлыст и ткнула им в грудь гиганта, одновременно дерзко и смиренно.

— Будете проезжать через Итабуну, заходите ко мне. Я покажу вам магазин. Я ищу кого-то, кто бы мне помог. Никто всерьез не принимает вдову, которая управляет делами. Бедная я, бедная!

Она повернулась спиной и пошла туда, где ее ждал паж, державший на поводу лошадь. Перед тем как оседлать ее, Жуссара внезапно сорвала с головы шаль, и черные волосы — чернее юбки для верховой езды, чернее шелковой блузки, чернее кружев и рюш, — свободно рассыпались по плечам, спадая до пояса. Фадул сглотнул, одурело глядя на нее. С помощью пажа Жуссара засунула ногу в стремя и поудобнее устроилась в седле. Глянула на Турка, прощаясь. Через минуту ее уже здесь не было.

Мануэл да Лапа протянул руку, забирая деньги за двух ослов, и выдал:

— Какая женщина, катастрофическое великолепие, кум Фадул!

Верхом на одном из ослов, одновременно погоняя другого, Фадул взял курс на Большую Засаду: «Бедный, я бедный! Изгнанник, сосланный на край света».

2

В течение двух недель, последовавших за встречей на ярмарке в Такараше, Жуссара Рамуш Рабат, вдова и богатая наследница, смущала Фадула Абдалу в свободные часы. Какие намерения скрывались под жестами и словами, настойчивыми взглядами и томным голосом?

Даже под нарядной кружевной блузой, наглухо застегнутой на шее, как того требовали скромность и стыдливость, Турок угадывал пышную крепкую грудь — такую хорошо мять руками, а уж он это любит. Под широкой длинной юбкой для верховой езды он чувствовал покачивающиеся пышные бедра, равнину бархатистого живота и холм, покрытый мхом, — уста мира, пугливые и жаждущие ласки. Мысленно он раздевал Жуссару, освобождал от юбки и блузки, бесчисленных украшений, излишних побрякушек и видел ее нагой посреди ярмарочного оживления: ни одна кобыла не могла сравниться с ней статью и осанкой. Он так страстно желал ее, просто жаждал, что даже не смог овладеть ею во сне, несмотря на то что засыпал, думая только о ней, о ее беспредельном кокетстве, о ее необыкновенном изяществе.

«Бедная я, бедная!» — на все лады повторяла Жуссара, проклиная вдовство и торговлю — две тяжкие проблемы: чего она добивалась этой литанией? И чего ради звала его к себе в Итабуну? Чтобы предложить ему работу за прилавком «Восточного дома», может статься, с процентом от продаж, небольшим участием в доходах? Его не соблазняла перспектива работать на других, Фадул предпочитал надрываться, выбиваясь из сил, целыми ночами от заката до рассвета в Большой Засаде, но ради себя самого, чтобы ни перед кем не отчитываться.

Или, может быть, являясь молодой вдовой, она искала мужа, который возьмет ответственность за нее и за торговлю тканями? У нее — молодой, богатой и такой красивой — наверняка были в Итабуне и в портовом Ильеусе толпы претендентов, лежащие у ее ног. Так зачем ей обхаживать на ярмарке в Такараше, среди мулов и ослов, какого-то трактирщика? Она могла выбирать среди фазендейру, коммерсантов, бакалавров с докторскими шапочкам. Разумеется, она искала просто приказчика, которому можно доверять. Но это не по его душу.

Ему не удалось, как ясно из сказанного выше, определиться с перспективами, вытекающими из неожиданной встречи и короткого разговора. Он отвергал всякие мелочи: работу приказчика, долю в магазине, — его искушали нереальные миражи. Он — Фадул — был просто одиноким арабом с горячей головой, которая распалялась от любой глупости, видя пожар там, где всего-то горела солома. Муж Жуссары, хозяин «Восточного дома», — это глупости, чтобы убить свободные часы в Большой Засаде. Впрочем, он все равно зайдет к ней, будучи в Итабуне. По крайней мере снова увидит ее, усладит взгляд созерцанием этой роскошной женщины — катастрофического великолепия, как удачно выразился Мануэл да Лапа.

Он засыпал с мыслями о ней, и иногда, изредка, ему удавалось поймать ее во сне. Но дальше этого не шло: кабокла ускользала из его рук. Оставаясь чистой и добродетельной, она исчезала из сна. Когда Фадул приходил в себя, все заканчивалось появлением Зезиньи ду Бутиа. Проститутка соблазняла, предлагала себя и так и сяк, а потом исчезала, а он оставался несолоно хлебавши. Ему так и не удалось вонзить свой кинжал и измерить температуру в топке, искры которой вырывались из огненных глаз Жуссары. Он никогда не видел такой честной и скромной вдовы.

3

Он сидел у входа в лавку и думал о Жуссаре — зыбком видении в дыму кальяна, когда увидел ее самое, из плоти и крови, спешивающуюся с крапчатой лошади и вручающую поводья пажу. Фадул Абдала пришел с купания, послеполуденное солнце припекало спину и затылок. Большая Засада дремала в оцепенении и тишине.

Все произошло так внезапно, что Фадул даже не успел удивиться, словно это была самая естественная вещь на свете. Он даже перестал пялиться на Жуссару, чтобы проводить взглядом пажа, холеного и хитрого паренька, верхом на ездовом осле, который уводил лошадь под сень деревьев. Но внезапно он осознал всю абсурдность происходящего, протер глаза и уставился на кабоклу, направлявшуюся прямо к нему. Он едва успел встать, чтобы поприветствовать ее.

— Почему вы не заехали ко мне в Итабуне? Я напрасно ждала.

— Я там еще не был. — Он все еще не совсем оправился.

— Раз уж вы не приехала, явилась я сама, бедная я, бедная! — Она обежала глазами окрестности: — Ну и дыра! Что вы здесь делаете?

Он покачал головой, не соглашаясь. Ее черные волосы скреплял на макушке черепаховый гребень — изящное украшение. Не дав Турку ответить, она продолжила:

— Вы так и будете тут стоять? Не пригласите меня войти? Не предложите мне ничего? — И она вошла.

Задержавшись у прилавка и осмотрев выставленные на продажу товары — их было не много и все вперемешку, — она снова неодобрительно покачала головой, но ничего не сказала.

Все еще ошеломленный, Фадул проследовал за ней. Силы небесные! Это правда, или солнце ударило ему в голову и у него среди бела дня начались видения? Не зная, что ей предложить — здесь не было ничего достойного ее, — он спросил:

— Выпьете чего-нибудь?

— Пожалуй, глоток воды. — Жуссара указала на глиняный кувшин, стоявший на подоконнике.

Обогнув прилавок, она вошла внутрь дома и, пройдя через все комнаты, переступила порог спальни:

— Я люблю большие кровати, но такой никогда не видела.

— Но я же должен как-то помещаться, — ответил Фадул с гордостью, подав ей кружку с прохладной водой.

Жуссара выпила маленькими глотками, цокая языком, будто смакуя изысканное вино. Время от времени она поглядывала на Турка оценивающе и удовлетворенно — влажный рот приоткрыт, глаза затуманены:

— Сюда двое таких влезут, и еще останется.

Она коротко рассмеялась, будто намекая на что-то, и вернула кружку:

— Спасибо! Когда будете в Итабуне, все-таки зайдите ко мне, и я вам покажу магазин. Не могу я им одна заниматься, ничего в этом не понимаю. — Она повторила то, что уже говорила на ярмарке в Такараше. Так что же она предлагала: работу за прилавком магазина или — кто знает — руку и сердце? — Когда вы там будете?

Голос смягчился, стал кокетливым, он просил и предупреждал:

— Не затягивайте, приезжайте как только сможете. Я не могу ждать целую жизнь. Бедная я, бедная!

Она повернулась, почти готовая выйти из комнаты и покинуть Большую Засаду. Турок задрожал:

— Вы уже уезжаете?

— А что мне здесь делать? Я приехала, только чтобы повидаться с вами.

Глаза Фадула затуманились, потемнели от нетерпения и возбуждения. Не потрудившись даже закрыть дверь, он подошел к Жуссаре и схватил ее. Она не уклонилась и не оттолкнула его, только сказала тем самым слабеющим голоском, будто умоляющим о помощи и защите:

— Смилуйтесь, пожалейте! Вы же видите — я вдова, и мне нужно снова выйти замуж. Что будет, если я потеряю голову? Бедная я, бедная! Я даже полюбить не могу…

Фадул молчал — разговор мог подождать, а он нет. Его охватило бешенство, глаза затуманились, он чувствовал, как дрожит тело кабоклы. Он сорвал с нее блузку и корсаж — ох эта пышная грудь, которую так приятно мять руками, — и Жуссара тихо застонала. Фадул сорвал с нее все юбки, разорвал кружева на панталонах, подвязанных на коленях ленточками, тоже черными.

Он завалил эту роскошь, эту катастрофу в образе женщины, на матрас, набитый травой и клопами. На ней остались только сапоги для верховой езды. Фадул не стал терять время на то, чтобы раздеться, лишь расстегнул ширинку, освободив свой инструмент, который болел от напряжения и нетерпения. Он покрыл Жуссару.

Узел на макушке у кабоклы растрепался, волосы рассыпались подобно черному атласному полотну, накрыв постель. Уста мира, влажные и ненасытные, приняли дубинку ливанского деспота, и безумие длилось весь оставшийся день.

4

— Ах, что я наделала, Боже мой, какая же я идиотка! Безрассудная вдова, я приехала за мужем, а уезжаю обесчещенная. Ах, бедная я, бедная!

В слезах она посмотрела на распростертого на ней турка, мнущего ее груди и бедра, когда они, задыхаясь, вынырнули из первого путешествия по пустыням и океанам. Он так и не стянул с нее сапоги, не разделся и не закрыл дверь. Жуссара заговорила, подкрепляя слова горестным плачем, скорбной, душераздирающей жалобой:

— Теперь вы получили что хотели, и можете смеяться надо мной, презирать меня, называть шлюхой, выгнать вон. Это я во всем виновата — чего мне не хватало в Итабуне, зачем я сюда приехала? Несчастная я женщина, а ведь мне нужен муж, чтобы защищать меня и заниматься магазином. Проклинаю тот день, когда я увидела вас на ярмарке в Такраше и потеряла голову. Я будто с ума сошла, разум потеряла, я уже сама себе не хозяйка. У меня недостало сил сопротивляться, я пропала. Ах, пропала я!

Она без перерыва жаловалась, а в это время огромный Фадул встал с кровати, закрыл дверь и разделся. Голый, он казался еще больше, еще огромнее. Растянувшись на кровати, она искоса глядела на него: какой муж! Работящий и алчный, тщеславный и глупый, прямо как Халил Рабат, счастливый дурачок, рожденный, чтобы носить рога. А у этого к тому же хозяйство таких недюжинных размеров. Жуссара была завидной невестой: и лицом красива, и телом, и денег куры не клюют, и магазин тканей самый роскошный в Итабуне, и нахальство, и кокетство, и огонь. Чего еще желать неотесанному трактирщику, запертому в дремучей дыре?

Ему этот момент не казался самым подходящим для обсуждения потерянной вдовьей чести и ее восстановления, Турок молча, нетерпеливо слушал эту нескончаемую горестную литанию. Жуссара не остановилась даже тогда, когда он снял с нее сапоги, — приятная предусмотрительность. Она трогательно взяла на себя ответственность за фатальную ошибку.

— Это я виновата, я не спаслась бегством вовремя. Впрочем, это не важно. Все кончено.

Прежде чем она решила покончить с едва начавшейся забавой, Фадул растянулся рядом с кабоклой. Своей огромной, но нежной рукой он гладил ее груди, слегка сжимая их. Он коснулся ее задницы и слегка ущипнул, пробежав пальцами по бороздке. Жуссара затрепетала, вздохнула, прижалась к его волосатой груди, почувствовала дубинку между бедер и продолжила, изнемогая:

— Вы воспользовались мной, и я сама это позволила. Сейчас вы думаете, что я падшая женщина, и разве вы теперь захотите жениться на мне? — Она заговорила громче, утверждая ясно и четко: — Душой матери клянусь, что первый раз в жизни я так опозорилась. У меня никогда не было мужчины, кроме мужа. Я потеряла голову. Бедная я, бедная!

Голые ноги сплелись, бедра Жуссары приоткрылись, и голос снова ослабел:

— Я потеряла свою честь… Я в ваших руках… — Она погладила его по лицу и сообщила медовым голосом: — Но я все равно не раскаиваюсь, жестокий вы человек! Вы меня ослепили, соблазнили меня!

Эти слова заполняют душу и разжигают огонь в сердце, распаляют все, что есть между ног у настоящего мужчины, который чего-то стоит в постели. Несмотря на свое обычное в таких важных и щекотливых делах благоразумие, Фадул решил дать обещание, чтобы потом исполнить его — может статься, после уточнения и разъяснения некоторых деталей:

— Не волнуйтесь. Я на днях поеду в Итабуну, мы там поговорим и все решим. И не переживайте за магазин.

— Это правда? Вы займетесь магазином? Возьмете за меня ответственность?

— Не волнуйтесь. — И больше он ничего не сказал.

5

«Она приехала за мужем», — решил Фадул, слушая ее причитания. За мужем, который положит конец ее вдовству и возьмет на себя ответственность за магазин и его прибыль. Чтобы завоевать его, она пошла на риск, на кону были ее тело и честь. Что это — изощренная хитрость или святая невинность? Искренность или притворство? Пожирающая страсть или тонкий расчет?

Томная, благородная и романтичная Жуссара толковала о любви с первого взгляда:

— Я приехала сюда, потому что с того дня, как увидела вас на ярмарке, я сама не своя, ни о чем больше думать не могла — только о вас, это наваждение какое-то. А теперь я в ваших руках, от вас зависит, быть мне счастливой или пасть окончательно. — И она снова спросила: — Вы будете любить меня, или мне суждено стать отвергнутой?

Момент не располагал к размышлениям, выяснению отношений, подозрениям и сомнениям и уж меньше всего — к тому, чтобы брать на себя какие-либо обязательства. Вместо того чтобы ответить на этот настойчивый вопрос, Фадул заключил ее в объятия. Он не мог больше ждать ни минуты. Она подставила ему губы для поцелуя — полные, сочные, — смелый язык, зубы, созданные для укусов. Турок осторожно вошел в ее рот.

Что означала эта безнадежная страсть, это сумасшедшее соитие? Да ясно что — ведь как же Фадул будет теперь жить, лишенный дыхания, пота, головокружительного запаха Жуссары? Соединенные, сплетенные тела пересекли пески пустыни, воды океана, достигли конца света в томлении и наслаждении; две силы, два могущества, дикий жеребец и кобыла в течке.

Когда наступил вечер и Жуссара снова соорудила на голове узел и оседлала крапчатую лошадь, приведенную пажом — капризным и надушенным парнишкой, — Фадул наконец собрался поцеловать ее на прощание:

— Через несколько дней мы все решим в Итабуне.

Перед тем как выйти, Жуссара кинула на игровой стол, а точнее — на кровать, последний козырь. Надевая остатки кружевных панталон, нижние юбки и корсаж, черную блузку и черную юбку, порядочная и безутешная вдова предупредила, что подобное больше не повторится. Если кто захочет снова поиграть с ней в эту сладкую и опасную игру — так она выразилась, стыдливо опустив глаза, — должен сперва отвести ее к судье и священнику. Она не могла так распуститься, наставляя рога усопшему. Жуссара не изменяла Халилу Рабату при жизни и, чувствуя себя обязанной уважать память о нем, не могла давать повод для сплетен. Никогда у нее не было другого мужчины, кроме мужа; Фадул — первый и последний, это единственный раз, когда она, ослепнув от страсти, потеряла голову и отдалась. Нет, больше такому не бывать! Снова в постель — пусть даже с Фадулом, которого она любит, или с другим честным тружеником, который сделает ей предложение — а таких предостаточно, — только после того как все будет улажено честь по чести, на бумаге, и ни днем раньше. Супруга — да, любовница — нет. Ах, бедная я, бедная!

Она пришпорила крапчатую лошадь и поспешила в Итабуну в сопровождении своего непоседы. Жуссара везла хорошие новости. Даже если Фадул не пришел к определенному решению, не взял на себя окончательные обязательства, она умела читать между строк, угадывать намерения даже по голосу. Она не сомневалась, что Турок побежит за ней следом. Жуссара осталась в его коже, во рту, в груди, в дубинке. Ее незабываемый вкус с этого дня стал для него необходимым, несчастный уже не сможет жить, не обладая ею. Сомнений не осталось — можно вызывать священника и судью.

Фадул Абдала — жених видный. Она заранее узнала о нем в случайном разговоре с подругой детства две важные вещи: это работящий и ловкий торговец — в этом ему нет равных, да и мужское достоинство у него на высоте. Теперь она удостоверилась, что все это было правдой. Чтобы зарабатывать деньги в такой глухой дыре, как Большая Засада, нужно быть очень опытным и проворным коммерсантом. Ну а что касается дубинки, то уж ее вдова потрогала своими руками, ощутила собственной плотью, хвала господу!

Солнце еще не спряталось в водах реки, когда Жуссара исчезла в направлении Такараша, еще до того как на дороге появился первый табун ослов. Никто не видел, как она приехала, и никто не видел, как уехала. Только Корока, зайдя купить керосину, спросила:

— Ты заказывал проститутку из Итабуны, кум Фадул?

6

Тихим вечером в молодом и авантюрном городе Итабуне Фадул Абдала оставил дорожную сумку в комнате Зезиньи ду Бутиа в веселом борделе «Шанду» и принял ванну в бочке: Зезинья подогрела воду в чайнике и натерла ему спину сухой щеткой и ароматным мылом — чудесами цивилизации! Затем он приготовился, по изящному выражению красавицы, «покормить горлицу».

— Ты посмотри, что за горлица, я уже забыла, какая она.

Большущая горлица, роскошная! Играя с вышеназванной зверюшкой, Зезинья ду Бутиа ностальгически мурлыкала романтичный мотивчик из Сержипи:

После ванны, уже накормив горлицу до отвала, Фадул заметил, что проститутка грустна и молчалива, как будто ее мучило какое-то несчастье. Наверное, плохие новости из Сержипи — с семьей что-то не то. В городе Лагарту, недалеко от Бутиа, где она родилась, на иждивении Зезиньи жило множество родственников: отец, больной лихорадкой и кашасой, и огромное количество дряхлых и полубезумных женщин: мать, бабка, тетки — все висели у нее на шее, у бедняжки.

Фадул почти удивился — столько страсти вложила Зезинья в бурное соитие: она слабела в его объятиях, томная и нежная. Казалось даже, будто это влюбленная женщина отдается своему возлюбленному в первый или в последний раз. Не то чтобы обычно она была отстраненной или холодной — ровно наоборот: взрыв, а не женщина. Ни одна другая так не удовлетворяла Фадула, как она, благодаря своей страсти и самоотдаче; кроме того, в ее томлении и порывистости можно было увидеть приметы нежности и любви. Именно поэтому ее нельзя было сравнить с другими проститутками, которых он знал и посещал. И пусть у нее не было пышной груди и она не могла похвастать задницей величиной с муравейник — а именно это Турок ценил больше всего, — в данном случае все это было ему не нужно, ни к кому он не был так страстно привязан, именно Зезинья была героиней его снов в изгнании.

Он погружался в нее и забывал обо всех невзгодах, отдыхал и чувствовал себя счастливым: между ног у Зезиньи ду Бутиа пропасть, но там же и тихая заводь, надежное убежище. Они давно неровно дышали друг по другу, еще с тех пор, когда он был бродячим торговцев, а она едва приехала в Итабуну.

Строя воздушные замки в Большой Засаде, воображая себя миллионером, пузатым богачом, в первую очередь он собирался вытащить Зезинью из борделя Шанду, построить ей дом. Он хотел дать ей все, не считаясь с расходами: комфорт, роскошь, подарки, горничную, чтобы ей прислуживала, портниху, чтобы одевала ее как королеву. Он хотел, чтобы проститутка принадлежала только ему, чтобы стала его наложницей, с которой он бы отдыхал от утомительных, хотя и процветающих, дел и семейных обязанностей, — семья занимала мало места в его воображении: послушная и скромная жена, крепкие сыновья.

В бедную комнатенку борделя сумерки проникали через слуховое окно и растворялись в тенях среди грубых хлопчатых простыней. Зезинья изменилась. У нее случилось что-то плохое, раз уж она оставила свою обычную живость. Бессердечная, сегодня она не награждала его прозвищами — Турок такой, Турок сякой, — не подшучивала на ним, не хохотала беззаботно. Пылкая и жаждущая, как никогда, в то же самое время она была грустной, молчаливой, будто острый шип вонзался ей в грудь и терзал ее. Семейные напасти, что же еще это может быть?

7

Сгустились тени, дело шло к ночи. Освободившись от объятий, запыхавшийся Фадул вскочил с кровати, боясь опоздать на встречу с Фаудом Караном в пивной Ромулу Сампайу, где его друг целыми днями растрачивал свою эрудицию, просвещая городскую элиту в священные часы аперитива и игры в триктрак. Пренебрегая своими профессиональными обязанностями, Зезинья осталась в постели:

— Уже опаздываешь, так ведь?

— Немного. Я должен спешить.

— Беги, не то невеста ждать не станет. Поторопись, пока она не нашла другого и не затащила в постель.

Странные слова, голос наглый и насмешливый. Удивленный, насторожившийся Фадул, заподозрив неладное, так и не натянул кальсоны.

— Невеста? Это что еще за история?

— Отрицать будешь? В Итабуне только об этом и говорят.

— О чем? Давай выкладывай все разом.

— Каждая собака знает, что ты договорился о женитьбе на Жуссе. И у тебя достанет смелости отрицать это?

Подтверждались его наихудшие подозрения: вдова вела себя странно, превращая намеченный визит — зыбкое начало любовной истории — в формальный брачный договор. «Жусса» — уменьшительное от «Жуссара»; Зезинья бросила ему в лицо это прозвище будто оскорбление, пощечину. Застыв с кальсонами в руках, он решил выяснить:

— Жусса?

— Жусса «Бедная я, бедная»! Только не говори, что не знаешь… Давеча Фауд Каран был здесь и сказал: «Знаешь, Зезинья, твой Фадул с ума сошел и решил жениться на вдове Халила Рабата». Я была в ужасе, я не поверила: «Не может быть, я не верю». Но он сказал, что все доподлинно так, что ты станешь новым королем… — Она замолчала.

— Говори уж прямо, выкладывай — король чего? — Он повысил голос, с горечью обнаружив, что стал объектом для сплетен и толков.

— Королем рогоносцев, как покойный Халил, добрый человек, который умер от слишком тяжелых рогов.

Этого Фадул не ожидал, он не был готов к внезапному открытию — ему будто обухом по голове дали. Он вытаращил глаза, разинул рот и сглотнул:

— А покойный был рогоносцем? Ты не врешь?

— Если ты мне не веришь, спроси у Фауда — уж он-то точно знает. Спроси у кого хочешь. В Итабуне любой знает, какая у Жуссары слава.

В затуманенных глазах Фадула стояла непорочная кабокла в глубоком трауре. В ушах кокетливый и стыдливый голос: «Со мной такое в первый раз, у меня не было ни одного мужчины, кроме мужа, но когда я вас увидела, жестокий вы человек, у меня недостало сил сопротивляться — что может честность против рока?» Клялась душой матери и раздвигала ноги, бесстыдная проститутка. Все в ней было хитростью, ложью, подлостью: сука, корова, шлюха, триста раз шлюха! Как он мог поверить, он, который так хвастался своей умудренностью? Он поверил и тщеславно надул щеки: Фадул Абдала, непобедимый соблазнитель. Дурак, он просто плясал под ее дудку. Он выругался по-арабски:

— Hala! Hala! Charmuta!

— Ты вроде и большой, да дурак. Видишь красивую женщину, богатство перед носом и не замечаешь больше ничего, даже пару рогов. — Зезинья посмотрела на турка, который стоял будто громом пораженный: — А может, тебе и не важно? Может, ты все понял, но закрыл глаза, чтобы не видеть? Так ведь говорят.

Голый, огромный и ошеломленный, в глотке будто застряла жаба-куруру. Charmuta! Akrut! Фадул сорвался с края кровати и спросил, пытаясь сдержать крик стыда и ярости:

— Да что же там говорят?

— Ну… Что ты женишься на магазине, а на остальное и не смотришь, что тебе не важно, какая у нее слава. Что за деньги ты душу продашь. Если ты думаешь, что Жусса изменится, то просто не знаешь, что такое женщина с огнем в заднице, который ни один мужчина погасить не может.

Подавленный, Фадул чувствовал себя на дне колодца, погребенным в дерьме, рогоносцем, akrut, на которого показывают пальцем. Он покачал огромной головой:

— Я не знал об этом, живу в глуши.

— Мне, конечно, все равно, и я не должна вмешиваться, мне с этого никакого толка. Была бы умная, молчала бы. Если ты женишься на ней, то станешь богачом, сорить деньгами будешь, сможешь дом мне построить, с панели вытащить. Фауд меня даже поздравил, сказал, что ты теперь станешь сказочно богатым… — Зезинья всхлипнула, не сдержавшись. — …Сказочно богатым, он именно так сказал, ты меня слушаешь?

Она замолчала, пытаясь сдержать слезы, и сказала срывающимся голосом:

— Если ты на ней женишься, то я тебя видеть больше не желаю. — Она разрыдалась.

Зезинья ду Бутиа уже не могла сдержать слезы, всхлипы, держаться твердо: она закрыла лицо руками и пустилась рыдать. Увидев, как на лице проститутки блестят слезы, услышав, как она всхлипывает из-за него, грустная и негодующая, потому что вообразила, будто он жених Жуссары, богатый и рогатый, Фадул снова воодушевился, отбросил досаду и стыд, приободрился, забыл про ярость и позор.

Добрый Бог маронитов вовремя пришел на помощь. Фадула уже мало интересовало, кто Жуссара на самом деле: честная вдова или самая бесстыжая и прославленная шлюха Итабуны, — он уже не думал жениться на ней. Имели значение только слезы Зезиньи, ее надрывный плач, ее горе, раздражение, грусть бедняжки — признаки любви.

— Так ты поэтому сама не своя? Не потому, что у тебя кто-то из родственников умер?

— Ты думаешь, я ничего не чувствую?

Спустившаяся ночь накрыла их черным плащом. В зале Шанду зажгла светильник.

8

— Искушение было, не спорю, — поведал Фадул, рассказывая Зезинье ду Бутиа о перипетиях этого недолгого дьявольского наваждения, в результате которого он едва не связал свою судьбу с Жуссарой Рамуш Рабат. Жусса «Бедная я, бедная!» получила бы мужа и уважение, а он — богатейший в Итабуне магазин тканей и титул царя благодушных рогоносцев — Фадула Добрейшего. Он вовремя ускользнул — спасибо доброму Богу маронитов, который, чтобы уберечь его, послал ему в помощь Зезинью, временно назначенную его ангелом-хранителем. В силу масштаба угрозы, проститутка не просто приходила к нему во сне, как это было в случае с Арузой, а явилась во плоти, чтобы спасти его от бесчестья.

Зезинья в подробностях рассказала о похождениях вдовы до и после того, как похоронила мужа и оплакала его рога. Она всех по именам назвала, везунчиков была тьма. Некоторых он знал и при желании мог легко удостовериться в правдивости этих сплетен, но сомнений уже не было.

Потом, в кабаре, Фауд Каран добавил еще подробностей, рассказал о забавных обстоятельствах, расширил список кавалеров. Кого только не было в бурной хронике кабоклы. Никто не смог бы обвинить Жуссару в предвзятости по отношению к мужчинам — любые штаны вместе со своим содержимым заслуживали ее внимания, и любого она тащила в постель при каждом удобном случае. Эрудит Фауд Каран сделал вывод: «Жуссара страдает от бешенства матки, друг Фадул, и помочь ей ничем нельзя». «Огонь в заднице, — подтвердила Зезинья, — и не родился еще тот мужчина, что его погасит».

Если любовная история барышни Арузы и бакалавра Эпитасиу ду Нашсименту являла собой материал для трогательного повествования, полного романтики и аромата приключений, как это и было описано, то роман о похождениях Жуссары требовал солидного фолианта, достойного пера Боккаччо, согласно авторитетному мнению Фауда Карана, чьим главным пороком было чтение, а за ним следовали женщины и игра. Это книга остроумная и пикантная — там были и легкие чувства, и грубое мошенничество, — полная интриг и обманов, в которой присутствовали также трогательные эпизоды, подобные попытке самоубийства студента Бебету Пассуша. Жуссара была вообще слаба на передок, но особую страсть испытывала к молоденьким мальчикам, она обожала отроков, и рядом с ней всегда был под рукой лукавый юный паж. «Kissimak», — выругался Фадул, вспомнив об этом проныре. Фауд разделил его негодование, подписавшись под его бранью. В свое время — а Фауду тоже довелось плавать среди этих рифов, — паж был рослым и дерзким, просто наглым мальчишкой. «Kissimak», — выругались они вместе.

Жуссара Рамуш Рабат — второстепенный персонаж в истории Большой Засады, где она оказалась мимоходом и задержалась всего на несколько часов. Сюда не влезет рассказ о ее бесчисленных приключениях в качестве свободной девушки, замужней женщины, вдовы в поисках нового мужа, который займется «Восточным домом» и садом из рогов, — ах бедная я, бедная! Жусса «Бедная я, бедная!», снедаемая бешенством матки, терзаемая огнем в заднице — для борьбы с этой напастью в ее распоряжении всегда был юный паж, — едва не стала доной Жуссарой Рамуш Абдала. Распрощаемся с ней раз и навсегда с сожалениями и тоской — ведь это роскошная женщина, просто катастрофа, как удачно выразился Мануэл да Лапа, который знал толк в кобылах и ослицах.

Жуссара стала тем искушением, той приманкой, которым воспользовался дьявол, чтобы заставить Фадула отказаться от своей судьбы и заполучить его душу, принудив тем самым разорвать договор, который он заключил с Господом. «За красивую женщину и легкие деньги ты, Фадул Абдала, готов продать душу дьяволу!» Но он не продал. Добрый Бог маронитов был начеку и раскрыл козни нечистого через свою посланницу Зезинью ду Бутиа, проститутку.

Фадул удивился, что Зезинья столько знает о Жуссаре. В конце концов, как бы то ни было, речь шла о почтенной вдове уважаемого коммерсанта, состоятельной, изысканной и благородной — это сливки общества, что тут скажешь! В то время как Зезинья всем известно кто — падшая женщина. Но она говорила о Жуссе так, будто знала ее с младых ногтей.

— А то я не знаю! Жусса ведь из Лагарту, мы выросли вместе. В юности она убежала из дому, потом снова выплыла на поверхность здесь, в Итабуне, уже в качестве жены Халила, наставляя ему рога.

Случившееся оставило горечь, мучившую Турка, — кабокла воспользовалась им, одурачила и выставила на посмешище. Просто уклониться от предполагаемого брака и оставить ее с носом — это не могло удовлетворить его, ему нужно было полностью выразить свое презрение. В этот момент ему вспомнилось, как Корока спросила в тот вечер лжи и лести: «Ты заказывал проститутку из Итабуны, кум Фадул?»

Он рассказал Зезинье о пришедшей ему в голову удачной идее: отправить в дом вдовы посыльного, чтобы он отнес ей деньги, равные обычной плате, которую получает за свою работу проститутка. Это обидный жест — он очистит душу. Зезинья согласилась с планом, но указанную сумму посчитала слишком маленькой, недостойной того, кто славится своей щедростью с проститутками; и потом, Жуссара заслуживает большего. Кабокла не была обычной уличной проституткой. Ей повезло, она многого добилась, сейчас она принадлежит к сливкам общества — вдова, была замужем, влиятельная особа, ей прислуживали паж и горничная. Она даже доехала до Большой Засады. Сколько раз Фадул овладел ею в течение вечера? Может, ему не понравилось? Такая женщина, красавица из красавиц, да еще и огонь в заднице.

Чем меньше плата, тем глубже оскорбление и сильнее унижение, возразил Турок, но в конце концов сдался. Зезинья уперлась: она не хотела, чтобы его считали скупердяем, мелочным альфонсом — если уж платить, то по справедливости, а то и побольше. Фадул, поддавшись этим красноречивым аргументам, решил отослать вдвое больше того, что просили проститутки, приезжавшие из Итабуны, потому что Жуссара вдова и не занимается этим делом за деньги.

Он захотел позвать Вадеку, мальчишку-посыльного, выполнявшего мелкие поручения в борделе Шанду, чтобы тот лично отнес посылку и сказал: «Вот плата от кума Фадула». Зезинья, смеясь, выхватила деньги:

— Тратить деньги на Жуссу? Ты совсем с ума сошел?! Это то же самое, что просто выбросить их: она только посмеется и пустит их на чаевые пажу. Я распоряжусь ими лучше — мне надо семье помогать.

 

В отсутствие Фадула Абдалы Большую Засаду наводняют жагунсо под предводительством знаменитого Манезинью

1

Фадул столкнулся с дьявольскими искушениями, не только мечтая в часы бодрствования или мучаясь во сне. Чего там только не было: шлюхи и девственницы в течке, являвшиеся к нему в постель, чтобы предложить себя, богатая вдова — все эти предполагаемые невесты, магазины тканей, мебели, обещания скорого богатства, веселой жизни и прочие безумные фантазии. Жертва людской жестокости и жадности, он смело встретил иные испытания, способные сломить и обратить в бегство менее упорного человека. Прежде чем начать грести деньги лопатой, Фадул Абдала смыл свои грехи в Большой Засаде.

Раньше, будучи бродячим торговцем, он оставался по крайней мере хозяином своего времени — с легкостью мог задержаться в Ильеусе и в Итабуне, наслаждаясь жизнью. Поучительные беседы с Фаудом Караном и Алвару Фариа, горячие турниры в шашки и триктрак, соблазнительные и рискованные игры в покер и пиф-паф, кабаре — два в Ильеусе и одно в Итабуне, бордели со шлюхами, огни цивилизации. Изобилие для души и для тела — там Фадул забывал об окружавшей его нищете.

У бродячего торговца клиенты появляются без расписания, они только ждут звука трещотки, оповещающего о начале праздника — приходе коробейника. Но магазин — для начала просто лавочка, не больше — требовал постоянного присутствия владельца, чтобы обслуживать посетителей, собирать деньги и вообще заставлять себя уважать. Торговец, живущий в новом поселении, владелец единственного заведения для приезжих, не может позволить себе роскошь бродячего торговца — собрать товар, повернуться и убраться на все четыре стороны когда пожелает. Фадул начал жить в напряженном ритме. Уезжать из Большой Засады было неразумно и рискованно.

Он прекратил разъезжать, стараясь отсутствовать как можно реже. И даже так у него поначалу не было ни минуты покоя, когда он находился в Ильеусе или в Итабуне, — ровно столько времени, сколько необходимо, чтобы сделать все закупки и оплатить счета. Закупки — это искусство, искусство обмана и надувательства, платить — это наука сроков и процентов. Даже ночью, слишком короткой для разговоров, игры, кабаре и проституток, его продолжали мучить мысли о магазине, о пугающих зарослях. Во время его первого отсутствия кое-что уже случилось, и это могло повториться, несмотря на старания Короки и спасительную тень капитана Натариу да Фонсеки.

Три месяца Фадул безвылазно сидел в Большой Засаде, со времени праздничного прибытия первых товаров, привезенных с первым караваном, возвращавшимся из Такараша. Солидный и разнообразный груз: от сушеного мяса до холщовых и ситцевых штанов, от кашасы до льняных катушек, от муки до дроби для винтовок, — от такого разнообразия глаза ломило. Чтобы приобрести товар в таком количестве, он потратил все свои сбережения и еще остался должен. Настоящий магазин, наполовину бакалейная лавка, наполовину — галантерейная, пусть даже маленький, — это все равно не чемодан бродячего торговца.

Чтобы помочь ему разгрузить и расставить это великолепие, прибежали все мужчины и женщины — те немногие, что жили здесь или были проездом. Не больше двадцати человек, если пересчитать по головам, присутствовали в день торжественного открытия. Фадул, отпраздновав это событие полудюжиной петард и бесплатной кашасой, пущенной по кругу, сразу же начал торговлю.

Только когда запасы начали истощаться, он решил выделить два-три дня, чтобы пополнить их на рынках Ильеуса и Итабуны. У него уже появился опыт в том, что касалось закупок: он понял, какие товары быстрее расходятся, какое нужно количество, какие марки любят покупатели. Хорошо покупали вяленое мясо, кашасу и рападуру, но из дюжины холщовых штанов продалось только две пары, да и то по сниженной цене. Зато он продал все ситцевые штаны, а было бы больше — улетели бы и они.

Глубокой ночью, заперев дверь, чтобы никто его не увидел, при свете фонаря Фадул пересчитал кипу денег — это были мелкие банкноты, грязные, рваные, стиранные мылом. Он вытащил из загашника большой красный шейный платок и положил туда кредитки на манер наемных работников — он научился этой хитрости еще в бытность бродячим торговцем. Он завязал его на узел и подвязал шнурком в глубине правого кармана брюк. Что касается монет, то их было много, медных и никелевых. Фадул рассортировал их по достоинству, завернул каждую горку в бумагу и положил в кожаный мешочек, который подвязал к поясу под рубашкой. По тропинкам и большим дорогам окрест Змеиной реки из уст в уста полетела слава о богатстве Фадула Абдалы — о припрятанных деньгах, бриллиантовых перстнях, старинных золотых монетах. Некоторые даже говорили, будто видели фунты стерлингов, — сверкающие, они слепили глаза. Они даже представить себе не могли, что в платке и мешочке лежит весь капитал Турка, все его сбережения, все, чем он владел, помимо товаров, оставленных в магазине.

Обслужив утренних посетителей, он повесил на видном месте перед магазином объявление, тщательно выведенное большими буквами на крышке от обувной коробки: «Закрыто ввиду отсутствия хозяина». Заперев две двери магазина изнутри деревянными досками и на ключ вход со двора, он заткнул за пояс револьвер и за компанию с Зе Раймунду, который гнал с фазенды Аталайа многочисленное стадо, оправился в путь до Такараша — две с половиной лиги хода.

В гости к куме, некой Зелите, работавшей на станции, с ними поехала еще и Корока. Худющая, высохшая, она почти ничего не весила. Зе Раймунду пристроил ее между двумя мешками с какао на спине у Полной Луны, покладистой и сильной ослицы, ведущей стадо. На нагрудном ремне и на седле у ослицы позвякивали бубенчики. Корока ехала с таким надменным видом, будто была женой управляющего или любовницей фазендейру. Фадул, с торбой на плече, вовсю веселился, предчувствуя удовольствия, которые ждут его в Итабуне. И только в поезде, когда захотел очистить апельсин, он понял, что забыл в Большой Засаде свой знаменитый перочинный ножик.

2

В первые два дня отсутствия Фадула ничего серьезного не произошло. Разгрузив животных, погонщики со своими помощниками направлялись к кабачку Турка. Так они называли магазин Фадула, построенный из дерева, относительно дешевого материала, в ряду глинобитных хибар, получившем название Ослиной дороги, — потом в течение многих лет его называли Передней улицей. Тисау Абдуим тогда еще не жил в Большой Засаде — вскорости он построит здесь первый дом из камня и извести и устроит в нем кузницу. А тогда еще магазин был главным строением поселка.

Погонщики и помощники приходили потные, покрытые пылью и грязью, их мучила жажда, им нужен был глоток кашасы, чтобы восстановить силы, побороть жару или холод. Они натыкались на объявление, и если среди них был кто-то умеющий читать и подписывать свое имя, то он разъяснял сообщение остальным, если нет — они узнавали новость от проституток. Промеж брани и хохота они обсуждали турка-обманщика, который бросил их в самый неподходящий момент, чтобы пополнить запасы.

— Вот сукин сын! Ну надо же — прямо сейчас! Почему он заместителя не назначил?

— А кто бы это мог быть?

— Да вот Педру Цыган — все равно ж ничего не делает…

— А если бы это была твоя лавка, ты бы на него дела оставил?

Они чувствовали нехватку магазина. Жизнь изменилась, стала легче, с тех пор как Фадул обосновался в Большой Засаде: им уже не нужно было возить с собой запас провизии для ночевки, раз уж на месте было все необходимое. Кроме того, так же как и в бытность бродячим торговцем, Фадул обычно продавал в кредит — с поручительством и небольшими процентами, — когда товарищу случалось возвращаться без гроша из селений или городов, оставив в закоулках последние медяки. Про Турка всегда говорили: вороватый мошенник, — но в результате оказывалось, что человек он хороший. Посетовав, погонщики направлялись к проституткам:

— Поглядим, может, и девочки решили «закрыть корзинки»…

Количество проституток менялось, одни приезжали, другие уезжали, шлюхи к месту не привязываются. Постоянных было около полудюжины, не больше. Они жили в соломенных хижинах у реки, в противоположной стороне от сарая, в котором полковник Робуштиану де Араужу хранил сухое какао, перед тем как отдавать его экспортерам. Корока, выбирая место для домика, который недавно соорудил капитан Натариу да Фонсека вместе с Баштиау да Розой и Лупишсиниу, отказалась строить его на Ослиной дороге:

— Я не хочу здесь. Дом шлюхи на центральной улице — это неправильно. На центральной улице должны стоять семейные дома.

Лупишсиниу удивился:

— Каких семей, дона Корока?

Из уважения к старшим он величал ее доной и посылал своего сына и подмастерье — мальчишку Зинью — просить у нее благословения.

— Появятся вскорости, еще увидите.

— Взаправду?

— Лучше уж сразу обосноваться поближе к жабам, а то ведь потом все равно выселят. Сейчас это все равно, никакой разницы, а потом — кто знает?

Так появилась Жабья отмель, куда направлялись погонщики со своими помощниками в поисках женского тепла. В тот день они пошли туда пораньше, раз уж магазин закрыт, в надежде разжиться глотком кашасы или кофе. Некоторые остались на пустыре, собирая спелые плоды хлебного дерева, — ничто не могло с ними сравниться по вкусу и питательности, чтобы набить брюхо.

3

На закате третьего дня, посреди непрекращающегося ливня, вышеназванный Манезинью появился в Большой Засаде вместе с еще двумя жагунсо — Шику Серра и Жанжау. Их ослы были без упряжи, вокруг шеи — веревочные арканы вместо уздечки или недоуздка. Великолепные верховые животные, достойные полковничьего выезда, — видно, что их хорошо кормят и заботливо за ними ухаживают. Жагунсо въехали, стреляя в воздух, чтобы уж ни у кого не осталось сомнений.

Бандиты задержались на пустыре, где погонщики первых караванов построили для ночевки что-то вроде соломенного навеса, шаткого убежища от солнца и дождя. Там разжигали огонь, жарили вяленое мясо, варили батат и плоды хлебного дерева, грели кофе и беседовали о жизни и смерти или о какао — это была тема вечная и животрепещущая. Вытащив гармонь, Педру Цыган предложил всем присутствующим заманчивую сделку: собрать двух-трех проституток и устроить танцы до упаду в обмен на несколько мелких монет. Развязная негритянка Далила, которая искала клиента, возрадовалась этой идее: для бурной ночи нет ничего лучше, чем танцы. «А уж с женщиной развлечься в постели — это еще лучше», — поспорил с ней помощник погонщика из Арасоабы, жадно поглядывая на задницу негритянки — эдакое богатство величиной с хороший муравейник, но где ж взять денег на такую роскошь? Раздались выстрелы, послышался топот ослиных копыт, и разговор заглох.

Наемники спросили, где дом Турка. Там впереди, но хозяин в отъезде, так что двери лавочки закрыты на несколько дней.

— Перед нами откроются. Если кто не знает, меня зовут Манезинью, — сказал один из них, оглядев собравшихся, и уехал в указанном направлении.

Желая похвастать своей меткостью, Шику Серра сбил плод с ближайшего хлебного дерева. Свесившись с осла, Жанжау протянул руку и пощупал задницу Далилы:

— Подожди здесь, оборванка, я скоро вернусь.

Педру Цыган сообразил: чужаки в курсе, что сеу Фаду нет, — именно поэтому и явились, и явно не с благими намерениями. Он отложил проект вечеринки с танцами, ночь обещала стать опасной.

— Они ограбят лавку!

— Очень возможно… — согласился один из двух погонщиков, шевеля угли кончиком хлыста. — Этот Манезинью — дьявол в человеческом облике. Он был наемником у полковника Теодору де Бараунаша, у него на совести не один труп. Еще месяца не прошло, как он укокошил одного доктора в Агуа-Прете, и сейчас в бегах. Других я не знаю.

Погонщик скота, возвращавшийся из Итабуны, где оставил стадо быков полковника Робуштиану де Араужу, знал двух других в лицо и не слышал о них ничего, кроме дурного. Шику Серра годился только на то, чтобы изводить людей. Он шатался неприкаянный, с тех пор как полковник Манека Со отправил его восвояси, потому что для него уже не было работы. Что касается верзилы, они уже точно слыхали имя Жанжау — любителя задниц, — и это были не просто слова. Истинный изверг, с головой у него совсем неладно, до женщин сам не свой, а уж до их задниц — тем более.

— Ох, Господь милосердный! — воскликнула Далила и выбежала, чтобы предупредить проституток и спрятаться в зарослях.

Сообщив то, что знал, погонщик предложил всем присутствующим укрыться в сарае, где полковник Робуштиану постоянно держал троих хорошо вооруженных людей, которые день и ночь стерегли какао. Там они будут в безопасности и укроются от дождя, который становился все сильнее. Погонщик не хотел рисковать жизнью, оставаясь на пустыре. Он взял винтовку и встал.

— И мы ничего не будем делать? — спросил Педру Цыган для очистки совести, потому что, разумеется, даже не думал сопротивляться бандитам и мешать ограблению.

— А что мы можем сделать? — Погонщик скота уже направился в сторону амбара с какао.

— Разве тут есть сумасшедшие, которые хотят схлопотать пулю из-за Турка? Эта заваруха — его проблемы, нам-то какое дело? — Отодвинувшись от жаркого огня, погонщик разметал угли кончиком хлыста. — Он тоже встал и собрался идти.

Остальные последовали за ним, отвергнув предложение Педру Цыгана хотя бы сходить и посмотреть, что там происходит: им нравился Турок — хвастун и мошенник, — но не до такой степени, чтобы из-за него бросаться на жестоких жагунсо, безжалостных убийц. И только любопытный и храбрый парнишка из Арасоабы пошел вместе с бездельником за дерево жака, откуда просматривался магазин. Дождь превратился в потоп, небо заволокли тучи.

Педру Цыган, которому Фадул частенько помогал утолять голод, а еще чаще — жажду, пошел прятаться за стволом не для того, чтобы ему помочь. Он рисковал, потому что у него было некое предчувствие и он хотел подтвердить его. Манезинью, Шику Серра и Жанжау ломали дверь магазина не ради фасоли, кашасы, вяленого мяса и пачки табака — Педру Цыган полагал, что знает настоящую причину.

Что касается сарара, то им двигало исключительно любопытство, острое желание видеть и учиться. Он только начал работать погонщиком ослов и в первый раз видел шайку разбойников в деле — его опыт сводился к потасовкам в борделях, мелким происшествиям.

4

Когда борьба за завоевание новых девственных земель подошла к концу, когда полковники начали выяснять отношения не с помощью засад, а посредством грязных сделок, жагунсо остались без работы и принялись шататься по дорогам без руля и ветрил. Они убивали по заказу за умеренную плату и просто так, бесплатно, грабежа ради. Из сотен наемников, готовых предложить свои ружья и меткость богатым фазендейру, многие приехали из штата Баия, из сертана трех штатов, а кто-то и совсем издалека. Некоторые из них обосновались на земле, насадили плантации и начали использовать ружья только в самых крайних обстоятельствах. А большая часть пристроились на фазендах, возглавив группы наемников, став управляющими. Некоторые, впрочем, не приспособились к новым условиям и шастали по дорогам, творя беззакония и наводя ужас на народ.

Кончилось тем, что их постепенно перебили по одному, но в течение долгого времени по окрестностям еще бродило множество зловещих личностей. Одним из самых жестоких был Манезинью, участвующий в легендарных боях между Базилиу де Оливейрой и семьей Бадаро. Он работал на Теодору да Бараунаша — ох и жуткая у него была слава, — и не захотел ни служить другому полковнику, ни сложить оружие. В последнее время он подумывал о том, чтобы сколотить банду и напасть на фазенды, поселки и селения. Манезинью и в одиночку был редкостный затейник — представьте себе, что же он мог сделать во главе шайки хороших стрелков. Для начала он завербовал Шику Серра и Жанжау.

Проезжая мимо пастбищ одной из фазенд, они заарканили ослов; никто их не видел — а даже если бы и увидели! Манезинью только посмеялся над опасениями Шику Серра, который все еще трепетал перед властью полковников:

— Если ты боишься, то вали. В моей банде место только настоящим мужчинам.

Слушая однажды женскую болтовню — зачастую пустые враки — в переулке Валса в Такараше, Манезинью прознал, что Фадул Абдала сел на поезд и поехал в Итабуну. Распутницы порицали такую беспечность и непредусмотрительность. Это хуже, чем лень, это идиотское сумасбродство — турок уезжал, оставляя в Большой Засаде припрятанные деньжата, которые он скопил, будучи бродячим торговцем. Сокровище только и ждало первого, кто не побоится отыскать его. Они спорили, где находится тайник. В доме, под матрасом? В магазине, среди товара? Но в том, что касалось размеров богатства, они были едины — это был изрядный мешок с золотыми монетами, по свидетельству знающих людей, которым можно было полностью доверять.

5

Жагунсо привязали животных у столба рядом с магазином, попытались взломать передние двери, но безрезультатно: деревянные засовы не поддавались, подтверждая мастерство Баштиау да Розы. Они обошли дом и обнаружили вход со двора, а вот тут все было гораздо проще. После того как Манезинью выстрелил в замок и промазал, Шику Серра разбежался и всем телом налег на дверь. Щеколда начала поддаваться. Жанжау завершил работу.

Ветер и дождь врывались в дверной проем. В доме зажгли светильники. Бандитам показалось ненужным оставлять часового на страже — у них такая слава, что напасть никто не осмелится. Они накачались кашасой, лакая прямо из бутылки. По бутылке досталось каждому — всем троим было нужно позарез. Манезинью хотел взбодриться, освежить голову для тонкой и трудоемкой операции по поиску сокровища — несмотря на скотскую внешность, прозорливости ему было не занимать. Жанжау терзала постоянная жажда, а Шику Серра требовалось выпить для храбрости: его специализацией было сидение в засаде, прячась за деревом и поджидая жертву, чтобы свалить ее метким выстрелом, — тут уж он не терялся.

Бандиты облазили дом целиком и полностью, от подвала до чердака. Сначала они остановились на комнатах в глубине дома. В самой маленькой, служившей кухней, не обнаружилось ничего, кроме треножника и некоего подобия посуды. В спальне на кровати, на грязном покрывале, лежал перочинный ножик Фадула. Прежде чем сунуть его в карман, Жанжау с интересом и удовлетворением осмотрел длинное и тонкое стальное лезвие — это именно то, что нужно, чтобы заставить взбешенную проститутку подставить задницу. Улыбаясь, он осушил остатки кашасы и разбил пустую тару о стену.

Манезинью и Шику Серра разорвали матрас, разбросав сухую траву. Жанжау принес новую порцию кашасы, и они втроем разобрали огромную кровать — шедевр плотника Лупишсиниу. Это были лучшие сорта дерева: черное, красное, палисандр, розовая пероба, красный сандал. Они искали тайник, где может находиться мешок с золотыми монетами, но не нашли ни тайника, ни монет.

Другое помещение служило складом товаров. Они развлекались, набивая торбы разным мелочным товаром, громя все, что не было им нужно сию секунду. Обнаружив холщовые штаны, жагунсо обрадовались и даже выпили по такому случаю еще беленькой. Они поснимали свои портки — дешевые, старые, штопаные — и влезли в эту роскошь из дорогой материи. Шику Серра надел сразу две пары — одни поверх других. Все эти мелочи — это, конечно, приятно, но тут не было даже намека на сокровище.

— Оно спрятано в магазине. Мы должны были начать оттуда, — заявил, поразмыслив, Манезинью.

Он осторожно прошел к двери и выглянул наружу: только полная темнота и яростный ливень, ни единого звука, кроме шума ветра. Манезинью улыбнулся, гордый своей заслуженной славой, — ни одна живая душа не осмелится потревожить их. Имена и репутация мерзавцев бегут впереди их.

6

Бернарда попыталась вмешаться, но только она одна. Когда появилась взбудораженная Далила и стала призывать их удрать в заросли, Бернарда была занята с одним погонщиком, и крики не тронули ее. Ругань, вопли и угрозы были ночью в селении обычным делом — чем больше народу, тем больше брани, — но шум рос и распространялся: Бернарда, удовлетворив клиента, натянула комбинацию и вышла посмотреть. Вернулась она с новостью:

— Жагунсо грабят лавку сеу Фаду.

Не услышав ответа и даже не озаботившись получением платы, она стремглав выбежала под ливень в чем была. Насквозь промокшая, она пришла под навес на пустыре — никого. Куда они могли пойти? Убежали в болото, как и женщины? Магазин защищать они тоже не пошли — с той стороны не слышалось никакого шума. Она направилась к амбару в надежде встретить хотя бы троих наемников, охранявших сухое какао. Бернарда побежала, подгоняемая ветром; вокруг все было спокойно — так спокойно, что даже страшно.

На шум ее шагов одна из дверей приоткрылась. Глаза Бернарды, привыкшие видеть в темноте, различили ствол ружья. Она выкрикнула свое имя, и дверь отворилась полностью.

В амбаре два наемника и погонщик быков стояли на карауле с оружием в руках. Погонщики и помощники, сидя на полу, препирались над партией в ронду: одни держали пари, другие наблюдали, но как-то рассеянно. Все уставились на Бернарду, но никто и рта не раскрыл. Мужчины продолжили игру. Они знали, что девушка пришла не в поисках клиента, — ее и так все хотели, ей не нужно было специально никого завлекать. Вода стекала по ее телу, образуя на полу лужи, комбинация прилипла к коже, обрисовывая груди и живот, ягодицы и бедра. При рассеянном свете керосиновой лампы она казалась видением из другого мира.

— Говорят, жагунсо грабят дом сеу Фаду.

Ответа не последовало. Погонщик хотел было заговорить, но передумал и уставился на нее как завороженный — он ведь никогда не спал с Бернардой!

— Так да или нет?

Отведя взгляд от намокших прелестей дерзкой девицы, погонщик быков кивнул:

— Жанжау Фаншау, Шику Серра и Манезинью — хуже компании не придумаешь.

— Вы что-то сделали?

Наемник, который открыл ей дверь, удивился вопросу, но объяснил все так же спокойно:

— А что мы должны были сделать? Им магазин нужен: пограбят и уберутся восвояси.

Считая наемников, погонщика, пастухов и помощников, их насчитывалось всего девять, четверо из которых были вооружены ружьями, и это помимо ножей и кинжалов.

— Их всего лишь трое, а вас только здесь уже девять…

Она молча шагнула вперед и плюнула на пол:

— Девять мужиков обгадились от страха.

— Ни одна шваль не смеет называть меня трусом… — обиделся другой наемник, до того момента молчавший.

Он пошел к Бернарде, намереваясь съездить ей по ушам, чтобы научить уважению и почтению, но отступил, услыхав предостережение старого Жерину:

— Ты с ума сошел, Зе Педру?

Игроки в ронду на мгновение остановились, но потом снова с облегчением принялись тасовать засаленную колоду карт. Старик, обращаясь к Бернарде, заговорил более мягко. Начальник наемников, которые несли стражу в амбаре, не казался обиженным обвинением проститутки: никто из тех, кто знал его, не мог назвать его трусом. К тому же он не забывал, что болтливая девица принадлежит капитану Натариу. Если бы наемник осмелился что-то сделать, даже сам Господь не спас бы его. Жерину считался ответственным за какао и за людей, служивших под его началом.

— А что мы можем сделать, Бернарда? Скажи мне то, чего я не знаю. Мы к этой заварухе не имеем отношения. Нам платят, чтобы мы охраняли какао полковника, и если они сюда явятся, то это будет уже наша работа. Но только в этом случае.

— Но они грабят магазин и говорят, что схватят женщин и пустят по рукам, одну за другой.

— Мы здесь не для того, чтобы сторожить товары Турка или дырки проституток. А как ты думала? Ты думала, это город? Это глухое местечко с трактиром, четырьмя проститутками, ну и мы тут еще сидим в амбаре полковника — каждый за себя, и Бог за всех. Если хочешь, оставайся здесь, с нами, и ничего не случится.

Он пошел к двери, где стояла Бернарда, удрученная и встревоженная, и сказал без всякой злобы:

— Если ты не хочешь остаться, если ты решила помереть из-за Турка, то иди. Но мы отсюда не выйдем. Если они сюда явятся, мы им покажем, где раки зимуют. У нас только одна жизнь и одна смерть.

7

Ни в ящиках, ни на полках, ни на здоровенных плитах прилавка ничего не было — и где же этот проклятый турок запрятал золотишко? Они разобрали все, вещь за вещью, — утомительная и бесполезная работа. «Ну где-то же оно есть!» — снова заявил Манезинью, которого торопили подельники: пьяному Жанжау не терпелось насладиться задницей негритянки, а Шику Серра жуть как боялся неожиданного нападения погонщиков.

Да где же оно? В мешках с мукой, с фасолью, с кукурузой? Они отворили настежь передние двери и в ярости начали швырять товары наружу, нагромождая их под дождем. Они рассыпали фасоль и кукурузу, рис и муку, тростниковый сахар, разрезали кинжалом кусок сушеного мяса. Чтобы прогнать страх, Шику Серра дал из револьвера очередь по горлышкам бутылок; сидевшие в зарослях проститутки, услышав грохот, описались от ужаса.

Стоя под дождем за хлебным деревом, Педру Цыган и парень из Арсоабы силились что-нибудь разглядеть, но едва различали двигавшиеся в темноте фигуры. Жанжау и Шику Серра громоздили одни продукты на другие, Манезинью вылил на кучу керосин и разжег огонь. Последовала перебранка, послышались громкие угрозы. Жанжау хотел поджечь дом, Манезинью с воплями кинулся на него. Ясное дело — мешок с монетами был там, надежно спрятанный где-нибудь в глубине, главарь банды планировал вскорости вернуться сюда, когда турок вернется из путешествия. Под дулом пистолета Фадул сам приведет их к добыче. Сам все отдаст да еще спасибо скажет.

Жанжау, у которого в голове вместо мозгов было дерьмо, хотел задержаться в селении подольше, чтобы было время отодрать негритянку, но Манезинью даже слушать его не захотел:

— Оставайся, если хочешь, чтобы погонщики тебя убили. Дуй отсюда! — приказал он Шику Серра, который ни о чем другом и не мечтал.

Вдвоем они стремительно выбежали, стреляя в воздух на прощание. Жанжау обвел взглядом окрестности с упрямством полного идиота — как тут увидишь оборванку в такой темноте, даже если сладкая задница и осталась ждать его в эдакую бурю? Наконец он сдался: разрядил оружие в сторону пустыря, где встретил ее, выругался и пришпорил осла что было мочи, спеша догнать подельников. Он снова грязно выругался — ни сокровища, ни задницы негритянки.

Пламя не выдержало проливного дождя и понемногу угасло; ветер разнес сильный запах кукурузы, сахара, жженой фасоли, подгоревшего мяса. Бродяга и сарара вышли из-за хлебного дерева и приблизились. Педру Цыган прошел, не останавливаясь, мимо костра и понесся в дом — кто знает: может, ему повезет больше, чем жагунсо? Он тоже был убежден, что существует несгораемый ящик, полный золотых монет, скопленных Турком, но это не мешок, это сундук. Помощник погонщика, новичок желторотый, не знал об этой байке и удовольствовался тем, что удалось спасти из огня. Вскоре к ним присоединились мужчины из амбара, женщины, вернувшиеся с болота. Они жадно делили то, что осталось после грабежа, и то, что можно было еще вытащить из пламени. Так пропала часть знаменитого состояния Фадула Абдалы, та, которую он не увез на себе, — товары, оставленные в кабачке.

Всю ночь напролет Педру Цыган неутомимо разгребал завалы, даже когда все остальные ушли. Его воодушевили две бутылки кашасы, чудом спасшиеся от ярости Манезинью, страха Шику Серра и жажды Жанжау — любителя задниц и грабежа трусливых ловкачей.

8

Если верить версии неисправимого бродяги Педру Цыгана, проклятия Фадула, сотрясавшие небо и землю, буквально расшатали земную ось — так ужасны они были. Анум и мутум, попугаи и арара стайками разлетелись по самым дальним закоулкам леса, ежики схоронились в расщелинах деревьев, спящие жупара внезапно проснулись, песчаные тейю залезли под камни, кейшада и лесные свиньи кайтиту стремительно выбежали, змеи застыли настороже, готовясь к прыжку. Казалось, все это враки известного хвастуна, бездельника без руля и ветрил.

Однако выяснилось, что рассказы других свидетелей возвращения Турка в Большую Засаду через три дня после ограбления также изобиловали драматизмом и напыщенностью. В ярости он бил себя в грудь сжатыми кулаками, затем в отчаянии воздел огромные руки к небесам, призывая невнимательного, небрежного, забывшего о нем Бога маронитов, на которого он, уезжая, оставил свой дом и свои товары. Он раскрыл рот и испустил крик раненого животного, преданного собственным отцом. Громко вопя, он обвинял Бога в том, что тот оставил его в самый важный, в самый горький час, — и все это по-арабски, что делало зрелище еще более патетическим. С Господом Фадул всегда разговаривал на родном языке — он не был уверен, что Всевышний понимает португальский. По-португальски он поклялся жестоко отомстить — клятвы эти были пустыми, бессмысленными. Где, как и когда он мог исполнить их? Никогда.

Разъяренный диалог со Всевышним помог ему облегчить душу, которую сжимала страшная тоска. Бог не покинул его, но подверг его характер и веру испытанию, более тяжкому, чем ночные кошмары с голой и недостижимой Зезиньей. В то же самое время он спас ему жизнь, уведя из Большой Засады именно во время нападения.

На глазах у всех он умолк, успокоился. Взгляд остановился на беспорядке и мусоре, как будто он хотел, чтобы эта картина осталась в его памяти навсегда. Потом он позвал Лупишсиниу и дал указания: начать работу с прилавка и полок; кровать — дело не такое уж спешное. В тот же самый день, когда он вернулся и обнаружил несчастье, сеу Фаду снова начал обслуживать посетителей.

По собственному желанию он о случившемся не вспоминал, но если другие начинали разговор — не уклонялся, отвечал благоразумно, демонстрируя спокойствие и смирение. Он не жаловался, что никто не вмешался и не встал на защиту дома и магазина, находя для такого поведения объяснение и оправдание: только безумец будет рисковать жизнью, спасая мешки с сахаром и льняные катушки. Жерину сам рассказал ему о попытке Бернарды и о том, как было сложно удержать ее в сарае и спасти от смерти и группового изнасилования. Если бы они увидали такую красотищу, которая сама вдет к ним в руки, то тогда прощай, Бернарда! Прежде чем убить ее, они бы ее попользовали как следует: трое одновременно, под предводительством Жанжау Фаншау, любителя задниц. Турок поддержал старика: он правильно поступил, Бернарда была не в себе.

Он не говорил, что уедет торговать в другое место, и меньше всего хотел возвращаться к жизни бродячего коробейника: казалось, будто ограбление только укрепило его в решении обосноваться в Большой Засаде. И все же Фадул потерял свое взрывное веселье, жизнерадостность: не шутил и не балагурил с посетителями, как раньше, — и сколько бы его ни пытались раззадорить, на губах не появлялась улыбка. Что случилось с Турком, который прежде травил байки, шутил и болтал без умолку, был изобретательным и остроумным, которого обожали проститутки? Обеспокоенные, они спрашивали друг у друга, начнет ли когда-нибудь кум Фадул снова смеяться и шутить.

Погрузившись в работу с присущими ему упорством и жадностью до барышей, турок превозмог печаль и ярость. И все же была боль, которая продолжала сжимать ему грудь, мешала спать, грызла его изнутри, не давая покоя, — это была невозможность отмщения. Ему было больно осознавать, что жагунсо, которые вторглись в его собственность, попортили и разворовали ценное имущество, гуляют на свободе: живут в свое удовольствие, недосягаемые для него. Фадул чувствовал себя несчастным — жизнь была грустной и несправедливой.

9

Чуть больше недели прошло с той поры, как Фадул Абдала вернулся, ему уже осточертело слушать шутки и сетования. Он вновь погрузился в обычную пахоту. Однажды, ближе к полудню, капитан Натариу да Фонсека спешился с мула и привязал его к столбу у боковой стены магазина. Фадул спешно выбежал, чтобы помочь другу, приготовившись к длинному и бурному обсуждению случившегося.

Вопреки ожиданиям, капитан и словом не обмолвился об этом злосчастном деле. Смакуя кашасу маленькими глотками, он поболтал о том о сем. Рассказал новости о полковнике Боавентуре: он-то всегда в силе и здоровье, слава Богу, — но грустит немного, оттого что доктор Вентуринья уехал в Рио-де-Жанейро после празднования окончания учебы и, кажется, не спешит возвращаться. Поговорил о плантациях, которые он, Натариу, начал возделывать на фазенде Боа-Вишта, — он еще увидит их процветающими.

Удивленный и сбитый с толку таким безразличием, Фадул с трудом сдержался, чтобы не показать свое разочарование, недовольство, вызванное поведением капитана, дружбой с которым он всегда гордился.

Натариу всегда выказывал уважение к Турку. Когда Фадул был еще бродячим коробейником, он подарил ему револьвер и начал называть кумом. Отношения стали еще ближе, после того как торговец обосновался в Большой Засаде. И тем не менее капитан даже не упомянул о недавних животрепещущих событиях, ни словом не обмолвился, не предложил помощь, как того требует хорошее воспитание.

Вытащив сигарету из мелкого табака, Натариу прикурил от огня, поднесенного Фадулом, отказался от новой порции тростниковой водки и собрался ехать дальше. Отодвинувшись от стойки, он выпрямился, сунул руку в карман холщового пиджака цвета хаки и вытащил оттуда перочинный нож, который Турок забыл на кровати, уезжая в Такараш:

— Это, кум Фадул, случайно, не ваше?

Он положил вещицу на прилавок, и Фадул Абдала почувствовал глухой удар в груди:

— Да, капитан, мое. А позвольте спросить: как он к вам попал?

— А как он мог попасть, кум?

Натариу пошел к боковой стене дома, вернулся с мулом, засунул ногу в стремя и, увидев тревожный вопрос в глазах Фадула, взобрался на мула и ответил:

— Я узнал о случившемся и сразу нашел их. Три паршивых наемника, кум Фадул.

Глаза Турка зажглись, на губах появилась улыбка, и одновременно подступились слезы. И все же он спросил:

— Три, капитан?

— Трое, в одной могиле. До скорого, кум.

10

И снова зазвучали оглушительные взрывы веселого смеха, шутки и песни, появилась охота травить байки и спорить, желание и аппетит — вкус к жизни. Снова в Большой Засаде загрохотал голосище Фадула Абдалы: болтовня и остроты, — и когда наконец в обмен на несколько мелких монеток Педру Цыган взялся за гармонь, созвал дам и устроил плясы, то самым лихим танцором оказался хозяин кабачка. Он снова стал прежним Фадулом, сердце его освободилось от жажды мести, но не избавилось от беспокойства. Ему все равно время от времени нужно уезжать, чтобы пополнять ассортимент, платить кредиторам, узнавать о торговых новинках и вообще — мало ли чем заниматься. А магазин закрыт, на глазах у прохожих — среди которых разные люди попадаются: и воры, и грабители, и банды жагунсо.

Правда, известие о мрачной судьбе трех бандитов уже всех обошло, с кучей выдумок и наводящих ужас подробностей. Ходило как минимум пять версий, совершенно отличных друг от друга, но все единодушно рассказывали об ужасной смерти наемников, и сплетники гарантировали, что капитан Натариу да Фонсека является компаньоном Турка и получает долю от доходов магазина — ни больше ни меньше. Когда его спрашивали, кум Фаду не отрицал — подобные слухи защищали двери заведения лучше любого пистолета.

И все же, по мере того как уменьшались запасы товаров, становились очевидными признаки беспокойства на лице и в манерах Фадула. Эх если бы нашлась христианская душа — способный человек, которому можно доверить прилавок, кассу и револьвер, — он бы уехал гораздо более спокойным и удовлетворенным. Тогда обслуживание посетителей не будет прерываться, торговля не остановится. Пожалуй, присутствие в лавке храбреца, который будет спать в доме, может остановить новую попытку нападения — присутствие смельчака и дружеская тень капитана Натариу да Фонсеки. К несчастью, в Большой Засаде он не видел никого, кто обладал бы столькими выдающимися достоинствами.

На радость одним и к ужасу других, нашелся человек, который разрубил этот узел и решил проблему, взяв на себя ответственность и тяжкие обязанности. Это был не кто иной, как — представьте себе! — старая Жасинта Корока. Она вернулась из Такараша с караваном Зе Раймунду, сидя верхом на Полной Луне, под звон колокольчиков, на следующий день после ограбления, как раз когда Турок обнаружил грабеж и подсчитывал убытки. Она молча покачала головой, не мучая Фадула расспросами и предположениями.

Однажды ночью она особенно остро почувствовала беспокойство Турка, а оно было столь сильным, что тот молчал во время совокупления, обычно радостного и шумного. Нежно и старательно помогая ему привести себя в порядок, Корока предложила:

— Если хотите, сеу Фаду, поезжайте спокойно куда вам заблагорассудится, а я тут за лавкой пригляжу. Положитесь на меня, я все сделаю. Будьте покойны.

Он стоял — огромный, голый, с громадной дубинки капала вода — и пораженно смотрел на Жасинту, которая с мылом в руках согнулась перед маленьким оловянным тазиком, купленным в рассрочку у самого Фадула. Он разглядывал и оценивал ее, как будто видел в первый раз.

— Ты предлагаешь, чтобы я уехал, оставив магазин открытым и тебя на хозяйстве, чтобы ты тут за все отвечала, продавала, получала деньги и давала сдачу?

Положив мыло рядом с тазиком, Корока взяла чистую тряпку и тщательно вытерла внушительную дубинку.

— Вы мне только цены напишите, я немного в этом понимаю. Я буду спать под прилавком, пока вы не приедете.

Она привстала: в свете фонаря сморщенное тело выпрямилось, глаза сверкали.

— Ты? — Фадул глядел на нее, удивленно раскрыв рот.

Странная шутка Бога маронитов, который уже не раз бросал его на произвол злой судьбы. Красный от ярости, Турок молчал, мятежно взывая к небесам: «В этот суровый час, когда я, отчаявшись, ищу помощи серьезного и знающего мужчины, какого помощника ты посылаешь мне, Господи, — эту старую, иссохшую проститутку?»

Внезапно луч света мелькнул в голове у Фадула Абдалы, и он понял, что храбрость, мудрость и достоинство не являются исключительно мужскими привилегиями, достоинствами богатых и сильных. Они присущи любому смертному, даже если речь идет о старой иссохшей проститутке. Разве Корока не хороша в постели, разве не дает добрых советов?

— Ты? — спросил он уже по-другому.

— Именно я. Мария Жасинта де Имакулада Консейсау, которую вы все называете Корокой. Я умею читать, писать свое имя и считать, а однажды приглядывала за овощной лавкой в Рио-ду-Брасу. Страшно мне было только один раз, когда я полюбила одного мужчину. Именно он научил меня читать.

Корока положила тряпицу рядом с мылом и тазиком и в заключение сказала улыбнувшись:

— Я так и не научилась воровать, уж не знаю почему.