ГЛАВА ПЕРВАЯ

Томление Офенизии (которая появляется очень мало, но значение ее от этого не умаляется)

 

РОНДО ОФЕНИЗИИ

 

О СОЛНЦЕ И ДОЖДЕ С МАЛЕНЬКИМ ЧУДОМ

В том 1925 году, когда расцвела нежная любовь мулатки Габриэлы и араба Насиба, период дождей затянулся настолько дольше нормального и необходимого, что фазендейро, как испуганное стадо, метались по улицам и при встрече тревожно вопрошали друг друга со страхом в глазах:

– Неужели этому не будет конца?

Все говорили о дождях - ведь фазендейро никогда не приходилось видеть столько воды, низвергающейся с неба днем и ночью почти без перерыва.

– Еще неделя - и все начнет гнить. - Весь урожай...

– Боже мой!

Они мечтали об урожае, предсказывая, что он будет исключительно богатым, намного превосходящим прежние. А так как цены на какао неуклонно росли, то урожай принес бы им новые огромные доходы, процветание, изобилие, горы денег. И это значило бы, что дети полковников[3] будут учиться в самых дорогих колледжах больших городов; на вновь проложенных улицах будут возведены новые фамильные резиденции, обставленные роскошной мебелью из Рио-де-Жанейро, с роялями - украшением гостиных; будут открываться самые различные магазины, начнет разрастаться торговля, в кабаре вина будут литься рекой; с каждым пароходом станут прибывать женщины, в барах и гостиницах пойдет крупная игра - словом, это означало прогресс и цивилизацию, о которой шло столько разговоров.

И подумать только, что эти проливные дожди, превратившиеся сейчас в угрозу для урожая, пошли с таким опозданием, заставили ждать себя так долго и возносить молитвы. Несколько месяцев назад полковники поднимали глаза к чистому небу в поисках облаков, предвестников грядущего дождя. Плантации какао занимали весь юг Баии, и полковники с нетерпением ждали дождей, столь необходимых для созревания недавно народившихся плодов, сменивших цветы. Процессия святого Георгия в этом году превратилась в страстный коллективный обет покровителю города.

Разукрашенные золотом роскошные носилки со статуей святого гордо несли на плечах самые знатные люди города, крупнейшие фазендейро, облаченные в пурпурные мантии братства, и это говорило о многом, поскольку полковники не отличались религиозностью, не посещали церкви, не ходили к мессе и причастию, оставляя эти благоглупости женской половине семьи.

– Эти церковные церемонии - женское дело.

И вместе с тем они с готовностью откликались на просьбы епископа и священников о пожертвованиях на строительство и празднества. Они давали средства на постройку монастырской школы на вершине холма Витория, на постройку дворца епископа и духовных школ, на девятидневные молитвы "новены", на празднование в честь пресвятой Марии, на устройство в дни церковных праздников ярмарок с гуляньем, на организацию празднеств святого Антония и святого Иоанна.

В этом году, вместо того чтобы пить в барах, полковники с сокрушенным видом шли в процессии со свечами в руках, обещая святому Георгию все, что угодно, в обмен на долгожданные дожди. Толпа, следовавшая за носилками, подхватывала молитву священников. Отец Базилио, в парадном облачении, со смиренным лицом, благоговейно сложив руки, звучным голосом провозглашал слова молитвы. Избранный для этой почетной обязанности за свои выдающиеся заслуги, которые всеми признавались и уважались, он охотно выполнял ее еще и потому, что сам владел землями и плантациями и был самым непосредственным образом заинтересован в небесном вмешательстве. Поэтому он молился с удвоенной энергией.

Толпа старых дев окружила изображение святой Марии Магдалины, взятое накануне из церкви святого Себастьяна, чтобы сопровождать носилки со статуей покровителя во время шествия по городу. Их охватил экстаз, когда они увидели, как взволнован священник, который обычно читал молитвы благодушно и торопливо, время от времени прижмуривая глаза, а на исповеди не очень интересовался тем, что они хотели ему, поведать, чем сильно отличался, к примеру, от отца Сесилио.

Мощный прочувствованный голос падре гремел, вознося горячую молитву, ему вторили гнусавое пение старых дев, дружный хор полковников, их жен, дочерей и сыновей, торговцев, экспортеров, рабочих с плантаций, прибывших на праздник из провинции, грузчиков, рыбаков, женщин легкого поведения, приказчиков, профессиональных игроков и бездельников, мальчиков из духовных школ и девушек из Общества Пречистой Девы. Молитва возносилась к ясному, безоблачному небу, где висел палящий огненный шар - безжалостное солнце, которое могло погубить едва завязавшиеся плоды какаовых деревьев.

Некоторые дамы из общества во исполнение обета, данного ими на последнем балу в клубе "Прогресс", шли босиком, принося в жертву святому свою элегантность и вымаливая у него дождь. Шепотом давались различные обещания, святого торопили, поскольку уже нельзя было допустить ни малейшей отсрочки, ведь он отлично видит, какая беда постигла тех, кому он покровительствует, - и они просят у него немедленного чуда.

Свитой Георгий не остался глух к Молитвам, к неожиданному религиозному экстазу полковников и к деньгам, которые те обещали пожертвовать на собор.

Не могли его оставить равнодушным и босые ноги дам, с таким трудом ступавшие по брусчатке мостовой. Но больше всего, несомненно, святой был тронут жестокими страданиями отца Базилио. Священника настолько беспокоила судьба урожая на собственной какаовой плантации, что, когда умолкала страстная молитва и раздавалось громкое пение хора горожан, он давал клятву в течение целого месяца не прикасаться к прелестям своей кумы и хозяйки Оталии. Оталия официально доводилась ему кумой: пятерых крепышей столь же здоровых и многообещающих, как и какаовые деревья на плантациях падре, - завернув их в батист и кружева, она снесла в церковь, чтобы окунуть в купели. Не имея возможности их усыновить, падре Базилио стал крестным отцом всех пятерых - трех девочек и двух мальчиков - и, действуя в духе христианского милосердия, предоставил им право носить его звучную и достойную фамилию: Серкейра.

Мог ли святой Георгий отнестись безразлично к такому волнению? С незапамятных времен капитаний[4] он правил - хорошо ли, плохо ли - судьбами этого края, засаженного какаовыми деревьями.

Жорже де Фигейредо Коррейя, которому король Португалии подарил в знак расположения эти заселенные тогда дикарями десятки лиг[5] лесов пау-бразил[6] , не пожелал оставить ради дикой селвы[7] развлечения лиссабонского двора и отправил своего испанского кума на смерть, которую тот принял от руки индейцев. Однако он дал куму совет доверить покровительству святого - победителя дракона этот феод, который король, его господин, соизволил ему пожаловать. Он не поехал в этот далекий первобытный край, но дал ему свое имя в честь тезки - святого Георгия.

И так со своего вздыбленного коня святой следил за бурной судьбой Сан-Жорже-дос-Ильеус около четырехсот лет. Он наблюдал, как индейцы зверски убивали первых колонизаторов и как индейцев, в свою очередь, истребляли и порабощали, видел, как создавались энженьо[8] , кофейные плантации, одни небольшие, другие крупные. Он видел, как эта земля в течение целых столетий прозябала без всяких надежд на будущее. Затем он присутствовал при том, как появились первые саженцы какао, и это он повелел обезьянам жупара содействовать размножению какаовых деревьев, разнося повсюду их семена. Он это сделал, возможно, без определенной цели, а лишь для того, чтобы изменить немного пейзаж, который, должно быть, надоел ему за столько лет. Вряд ли он представлял себе, что с какао придет богатство, что для края, которому он покровительствует, наступят новые времена. Ему довелось наблюдать тогда страшные дела людей, совершавших вероломные убийства ради захвата долин и холмов, рек и гор; людей, которые выжигали чащу и лихорадочно насаждали все новые и новые плантации какао. Он увидел, как район стал вдруг разрастаться, как рождались города и поселки; увидел, как в Ильеус пришел прогресс, а с ним появился и епископ; увидел, как создавались новые муниципалитеты - Итабуна и Итапира, как организовалась монастырская женская школа; он видел, как прибывали на пароходах все новые люди, видел столько всего, что решил: ничто уже больше не сможет его удивить. И все же его поразило это неожиданное и глубокое благочестие полковников, людей грубых, пренебрегающих законами и молитвами; его поразил также безумный обет отца Базилио Серкейры, обладавшего невоздержанным и пылким характером, настолько пылким и невоздержанным, что святой далее усомнился, в состоянии ли будет падре выполнить обет до конца.

Когда процессия вылилась на площадь Сан-Себастьян, остановившись перед маленькой белой церковкой, когда Глория, улыбаясь, перекрестилась в своем окне, к которому летели проклятия, когда араб Насиб вышел из своего опустевшего бара, чтобы полюбоваться зрелищем, - в этот момент и свершилось пресловутое чудо. Нет, голубое небо не затянулось черными тучами и дождь не начался - вне всякого сомнения, чтобы не помешать процессии. Но на небе появилась прозрачная луна, отлично видимая, несмотря на ослепительно яркое солнце. Негритенок Туиска первым заметил луну и обратил на нее внимание своих хозяек - сестер Рейс, шествовавших в группе старых дев, одетых во все черное. Возбужденные старые девы завопили о чуде, их клич был подхвачен толпой, и вскоре новость распространилась по всему городу. В течение двух дней после этого ни о чем другом не говорили.

Святой Георгий услышал их молитвы, и теперь дождь будет наверняка.

Действительно, несколько дней спустя на небе собрались тучи, и к вечеру пошел дождь. Но, на беду, святой Георгий, на которого, конечно, произвели большое впечатление пылкие молитвы и серьезные обещания, босые ноги сеньор и поразительный обет целомудрия, данный отцом Базилио, перестарался, и вот теперь дожди шли не переставая. Период дождей затянулся более чем на две недели дольше обычного.

Едва зародившиеся плоды какао, которым угрожало солнце, выросли под дождями, и их оказалось невиданно много, однако теперь они снова нуждались в солнце. Если эти непрерывные проливные дожди будут продолжаться, плоды могут сгнить еще до начала уборки. Глаза полковников опять наполнились тревогой, они снова взирали на небо, теперь уже свинцовое, на льющийся как из ведра дождь, искали спрятавшееся за тучами солнце. Зажглись свечи на алтарях святого Георгия, святого Себастьяна, Марии Магдалины, даже в алтаре кладбищенской часовни Богоматери Победоносной. Еще неделя, еще дней десять дождей - и урожай погибнет без остатка. Это было тягостное ожидание.

Вот почему в то утро, когда начались описываемые события, старый полковник Мануэл Ягуар (прозванный так потому, что его плантации находились, как говорили и как он сам подтверждал, на краю света, где слышался рык ягуара) вышел из дому на самой заре, в четыре часа утра, и увидел очистившееся от туч необыкновенно голубое небо, каким оно бывает на рассвете, и солнце, заявившее о себе радостным лучом над морем. Он воздел руки кверху и воскликнул с огромным облегчением:

– Наконец-то!.. Урожай спасен!

Полковник Мануэл Ягуар ускорил шаг по направлению к рыбному рынку, что по соседству с портом, где ежедневно рано утром собирались старые друзья вокруг больших банок с кашей мингау, которой торговали баиянки[9] . Он шел быстро, будто его ждали, чтобы услышать новость, утешительную новость об окончании периода дождей. Лицо фазендейро расплывалось в счастливой улыбке.

Урожай был обеспечен, это будет высокий, на редкость богатый урожай, и, что особенно важно, цены на какао беспрерывно росли в том году, столь насыщенном социальными и политическими событиями, в том году, когда многое изменилось в Ильеусе, в том году, который оценивался как решающий год в жизни района.

По мнению одних, это был год, когда решили наконец проблему бухты; по мнению других, этот год был отмечен политической борьбой между Мундиньо Фалканом, экспортером какао, и полковником Рамиро Бастосом, старым местным лидером. Третьи вспоминают о сенсационном процессе полковника Жезуино Мендонсы; четвертые - о прибытии первого шведского судна, положившего начало экспорту какао прямо из Ильеуса.

Никто, однако, не упоминает об этом урожайном 1925/26 годе как о годе любви Насиба и Габриэлы, и даже, когда касаются перипетий их романа, не задумываются над тем, что история этой безумной страсти более, чем какое-либо другое событие, была в то время в центре жизни города, когда бурный прогресс и новшества цивилизации преображали облик Ильеуса.

 

О ПРОШЛОМ И БУДУЩЕМ, КОТОРЫЕ ПЕРЕПЛЕЛИСЬ НА УЛИЦАХ ИЛЬЕУСА

Затянувшиеся дожди покрыли дороги и улицы жидкой грязью, которую изо дня в день месили копыта ослов и верховых лошадей.

Даже по недавно сооруженной шоссейной дороге между Ильеусом и Итабуной, где теперь ходили грузовики и автобусы, в один прекрасный день оказалось совершенно невозможно проехать, ибо мосты на ней были снесены половодьем, а на отдельных участках грязь была такой непролазной, что шоферам приходилось отступать. Русский Яков и его молодой компаньон Моасир Эстрела, хозяин гаража, не на шутку встревожились. Перед началом дождей они основали компанию по организации пассажирского сообщения между двумя столицами зоны какао и заказали на юге четыре небольших автобуса. Путь по железной дороге занимал три часа, если поезд не опаздывал, по шоссе же его можно было проделать за полтора часа"

У Якова и прежде были грузовики - он занимался перевозкой какао из Итабуны в Ильеус. Моасир Эстрела оборудовал гараж в центре города, у него также были грузовики. Они объединились, выхлопотали ссуду в банке, выдав векселя, и заказали автобусы. Компаньоны потирали руки в предвидении доходов от выгодного дела. Вернее, потирал руки русский, Маосир же довольствовался тем, что насвистывал. Веселый свист раздавался в гараже, а на рекламных щитах города уже были расклеены объявления, оповещавшие о предстоящем открытии автобусной линии, которая позволит совершать поездки быстрее и дешевле, чем по железной дороге.

Однако прибытие автобусов задержалось, а когда они наконец при всеобщем ликовании были выгружены с небольшого судна компании "Ллойд Бразилейро", дожди достигли апогея, и дорога пришла в совершенно плачевное состояние. Потоки воды угрожали деревянному мосту через реку Кашоэйру, без которого сообщение было невозможно, и тогда компаньоны решили отсрочить открытие линии. Новые автобусы почти два месяца простояли в гараже, пока русский ругался на своем непонятном языке, а Моасир с яростью насвистывал. Векселя оказались просроченными, и, если бы Фалкан не выручил компаньонов из затруднительного положения, предприятие провалилось бы, даже не успев открыться. Мундиньо Фалкан сам обратился к русскому, вызвав его к себе в контору, и предложил дать в долг сколько нужно без всяких процентов. Мундиньо Фалкан верил в прогресс Ильеуса и считал необходимым содействовать ему.

Дожди уменьшились, уровень воды в реке спал, и, хотя погода все еще была плохая, Яков и Моасир наняли рабочих починить мосты, забутили наиболее грязные участки и открыли движение. Первый рейс - причем автобус вел сам Моасир Эстрела - послужил поводом для речей и шуток. Все пассажиры были приглашенные: префект, Мундиньо Фалкан и другие экспортеры, полковник Рамиро Бастос и несколько фазендейро, капитан, доктор[10] , адвокат и врачи. Кое-кто, усомнившись в безопасности дороги, отказался от поездки под благовидным предлогом, но свободные места были тут же заняты, причем желающих оказалось столько, что некоторые ехали стоя. Путешествие продлилось два часа - ехать еще было очень трудно, - но закончилось без особых происшествий. По прибытии в Итабуну был устроен фейерверк, а затем дан завтрак в честь открытия линии. На завтраке русский Яков объявил, что по истечении первых двух недель регулярных рейсов в Ильеусе будет устроен большой обед, на который приглашаются видные деятели обоих муниципалитетов, чтобы еще раз отметить важную веху местного прогресса. Банкет был заказан Насибу.

Слово "прогресс" чаще других раздавалось в те времена в Ильеусе и Итабуне. Оно было у всех на устах и повторялось при каждом удобном случае. Слово это то и дело мелькало на страницах газет, как ежедневных, так и еженедельных; оно слышалось в спорах в "Папелариа Модело", в барах и кабаре. Ильеусцы повторяли его, когда разговор заходил о новых улицах, об озелененных площадях, о зданиях в торговом центре и современных особняках на набережной, об издании "Диарио де Ильеус", об автобусах, отправлявшихся утром и вечером в Итабуну, о грузовиках, перевозивших какао, о ярко освещенных кабаре, о новом кинотеатре "Ильеус", о футбольном стадионе, о колледже доктора Эноха, о тощих докладчиках, прибывавших из Баии и даже из Рио, о клубе "Прогресс" с его танцевальными вечерами. "Это прогресс!" говорили они с гордостью, убежденные в том, что все они способствовали столь глубоким изменениям в облике города и его обычаях.

Повсюду торжествовал дух процветания, дух головокружительного прогресса. Прокладывались улицы в сторону моря и по направлению к холмам, разбивались новые сады и площади, строились дома, коттеджи, особняки. Арендная плата увеличивалась, в торговом центре она выросла до небывалых размеров.

Южные банки создавали новые агентства, "Бразильский банк" выстроил себе красивое здание в четыре этажа.

Город постепенно терял свое сходство с военным лагерем, которое было для него характерно во времена войны за землю; уже не ездили верхом фазендейро с револьвером у пояса; исчезли страшные жагунсо[11] , с ружьем наперевес бродившие по незамощенным улицам, которые всегда были покрыты либо грязью, либо пылью; смолкли выстрелы, наполнявшие страхом тревожные ночи; не видно было бродячих торговцев, раскладывавших свой товар прямо на тротуарах. Всему этому пришел конец, город засиял пестрыми яркими витринами, стало больше лавок и магазинов, бродячие торговцы появлялись теперь только на ярмарках, остальное время они разъезжали по провинции. Открывались бары, кабаре, кинотеатры, колледжи. Хотя религия здесь не была в большом почете, ильеусцы очень гордились тем, что в их городе была основана епархия, и первый епископ был встречен пышными празднествами. Фазендейро, экспортеры, банкиры, торговцы - все жертвовали на постройку монастырской школы для ильеусских девушек и на постройку дворца епископа. Оба эти здания сооружались на вершине холма Конкиста. Не менее охотно горожане давали деньги и на организацию клуба "Прогресс", основанного по инициативе коммерсантов и бакалавров во главе с Мундиньо Фалканом. В этом клубе по воскресеньям устраивались танцевальные вечера и время от времени большие балы. Открылись и футбольные клубы, процветало литературное общество имени Руя Барбозы. В эти годы за зоной Ильеуса постепенно укрепилось название "Королева Юга". Культура какао господствовала на всем юге штата Баия, и не было культуры доходнее ее; состояние приумножалось, столица какао - город Ильеус рос и расцветал.

И все же этот бурный прогресс, это великое будущее еще не были свободны от следов недавнего прошлого, которые оставались с времен захвата земель, вооруженных столкновений и разгула бандитов. Караваны ослов, перевозивших какао в экспортные склады, еще стояли в торговом центре вперемежку с грузовиками, которые начали с ними конкурировать. Еще ходило по улицам города немало людей, обутых в сапоги, с револьверами у пояса; по-прежнему легко вспыхивали на окраинных уличках драки; прославленные жагунсо похвалялись своими подвигами в дешевых кабаках; теперь уже изредка, но, как и раньше, прямо на улице, у всех на глазах, они совершали убийства.

Подобного рода темные личности смешивались на замощенных и чистых улицах с преуспевающими экспортерами, элегантно одевавшимися у баиянских портных, с бесчисленными коммивояжерами, шумливыми и любезными, всегда знающими свежие анекдоты, с врачами, адвокатами, дантистами, агрономами, инженерами, прибывавшими с каждым пароходом.

Многие фазендейро сняли теперь сапоги и приобрели самый мирный вид, ибо не носили при себе оружия.

Они строили для своих семей добротные дома, жили большую часть времени в городе и помещали детей в колледж доктора Эноха либо отправляли их в гимназии Баии; жены их выезжали на фазенды только по праздникам, ходили в шелках, носили туфли на высоких каблуках и посещали вечера в "Прогрессе".

Однако многое еще напоминало старый Ильеус. Не тот Ильеус времен энженьо, убогих кофейных плантаций, благородных сеньор, черных невольников, когда процветало поместье семейства Авила. О тех временах остались лишь смутные воспоминания, и только доктор ворошил это далекое прошлое. Но сохранились следы недавнего прошлого, когда происходили крупные вооруженные столкновения из-за земли. Эта борьба началась после того, как отцы иезуиты впервые привезли рассаду какао. Тогда люди, приехавшие в поисках богатства, ринулись в леса и стали оспаривать с ружьями и парабеллумами в руках свое право на владение каждой пядью земли. Тогда все эти Бадаро, Оливейры, Браз Дамазио, Теодоро дас Бараунас и многие другие прокладывали дороги, прорубали просеки, и, сопровождаемые своими жагунсо, бросались в смертельные схватки. Леса были вырублены и саженцы какаовых деревьев высажены в землю, удобренную телами и политую кровью убитых. В те времена здесь все основывалось на мошенничестве и правосудие служило интересам завоевателей; в те времена чуть не за каждым высоким деревом укрывался в засаде стрелок, подстерегавший жертву. Следы этого прошлого сохранились еще в некоторых сторонах жизни города и народных обычаях. Оно уходило постепенно, уступая место новым нравам. Но уходило сопротивляясь, и особенно тогда, когда дело касалось обычаев, с течением времени превратившихся почти в законы.

Одним из тех, кто был привязан к прошлому и с недоверием взирал на ильеусские новшества, кто жил почти все время на плантации и приезжал в город только для переговоров с экспортерами, был полковник Мануэл Ягуар. Идя по пустынной улице в то раннее ясное утро, первое после долгих дождей, он думал о том, что в тот же день уедет к себе на фазенду: приближалась пора урожая, теперь солнце позолотит плоды какао, вид плантаций будет радовать глаз. Жизнь среди какаовых деревьев была ему по душе, городу не удалось его увлечь, несмотря на то что там было столько соблазнов - кино, бары, кабаре с красивыми женщинами, всевозможные магазины. Он предпочитал привольно жить на фазенде, охотиться, любоваться какаовыми плантациями, беседовать с работниками, слушать по многу раз истории о том времени, когда за землю боролись с оружием в руках, и рассказы о змеях; ему нравились покорные девушки-метиски из убогих публичных домов в поселках. Он приехал в Ильеус переговорить с Мундиньо Фалканом, продать ему какао, условившись о поставке, и получить авансом деньги для новых совершенствований фазенды.

Экспортер оказался в Рио, а Мануэл не хотел вести переговоры с его управляющим, он предпочитал подождать, поскольку Мундиньо должен был прибыть следующим рейсом парохода "Ита".

И вот, пока он оставался в веселом, несмотря на дожди, городе, друзья таскали его по кинотеатрам (он обычно засыпал на середине фильма уставали глаза), по барам и кабаре. Женщины... о боже, как они надушены, просто ужас!.. И дерут дорого, клянчат драгоценности, кольца... Этот Ильеус - просто погибель...

Тем не менее ясное небо, уверенность, что урожай будет хороший, вид плодов какао, сохнувших в баркасах и источавших сок, вид караванов ослов, перевозивших эти плоды, - все это делало его счастливым, и ему вдруг пришла в голову мысль о том, что несправедливо держать семью в имении, оставлять детей без образования, а жену на кухне, точно негритянку, лишая ее развлечений и удобств. Живут же другие полковники в Ильеусе, строят себе хорошие дома, одеваются как люди...

Из всего того, чем он занимался в Ильеусе во время своих коротких поездок туда, ничто так не нравилось полковнику Мануэлу Ягуару, как эти утренние беседы с друзьями у рыбного рынка. Он, пожалуй, объявит им сегодня о своем намерении построить дом в Ильеусе и перевезти семью. Он думал об этом, шагая по пустынной улице, и, выйдя к порту, встретил русского Якова, обросшего рыжей бородой, нечесаного, но в благодушном настроении. Едва заметив полковника, Яков протянул к нему руки и что-то воскликнул, но, очевидно, был настолько возбужден, что перешел на родной язык, однако это не помешало не знавшему ни одного языка фазендейро понять его и ответить:

– Да... Наконец-то... Выглянуло солнце, дружище.

Русский потирал руки.

– Мы теперь будем делать три рейса в день: в семь утра, в полдень и в четыре вечера. И, пожалуй, выпишем еще пару автобусов.

Они вместе подошли к воротам гаража, и полковник смело заявил:

– Так и быть, на этот раз я поеду на вашей машине. Решился...

Русский усмехнулся:

– По хорошей дороге поездка займет немногим более часа...

– Вот это да! Подумать только! Тридцать пять километров за полтора часа... Прежде мы ехали верхом целых два дня... Если Мундиньо Фалкан прибудет сегодня на "Ите", вы можете забронировать мне билет на завтрашнее утро...

– Нет, полковник. На завтра нельзя.

– То есть как это так, почему?

– Потому что завтра банкет и вы мой гость. Обед будет первоклассный, приглашены полковник Бастос, два префекта - из Ильеуса и Итабуны, Мундиньо Фалкан - в общем, избранная публика... Еще управляющий "Бразильского банка"... Повеселимся на славу!

– Ну куда мне на эти банкеты... Я ведь живу скромно, не вылезаю из своего угла.

– И все же я настоятельно прошу вас прийти. Обед будет в баре Насиба "Везувий".

– Ну ладно, я останусь, а поеду послезавтра... - Я для вас оставлю место впереди.

Фазендейро стал прощаться.

– А эта колымага не перевернется? Ведь такая скорость... Прямо не верится...

 

О ЗАВСЕГДАТАЯХ РЫБНОГО РЫНКА

Все на мгновение замолчали, прислушиваясь к пароходному гудку.

– Требует лоцмана... - сказал Жоан Фулженсио.

– "Ита" из Рио. Мундиньо Фалкан прибывает на этом пароходе, - сообщил капитан, который всегда был в курсе всех новостей.

Доктор снова заговорил, с решительным видом подняв палец и подчеркивая этим важность своих слов:

– Будет так, как я говорю; всего через несколько лет, может, лет через пять, Ильеус станет настоящей столицей - больше Аракажу, Натала, Масейо... На севере страны нет ныне города, где прогресс шел бы стремительней. Всего несколько дней назад я прочел в одной из газет Рио-де-Жанейро... - Он говорил медленно, с расстановкой. Даже в обычном разговоре доктор говорил как оратор, и его слушали с уважением.

Отставной чиновник, слывущий человеком образованным и талантливым, публикующий в газетах Бани длинные и тяжеловесные исторические статьи, Пелопидас де Ассунсан д'Авила, ильеусец старых времен, был чуть ли не славой города.

Окружающие закивали головами, все были довольны тем, что окончились дожди, и все они - фазендейро, чиновники, торговцы, экспортеры - очень гордились бесспорным прогрессом своего района. За исключением Пелопидаса, капитана и Жоана Фулженсио, никто из собравшихся нынче у рыбного рынка не был уроженцем Ильеуса. Все они приехали сюда, привлеченные какао, но уже давно чувствовали себя коренными ильеусцами, навеки связанными с этим краем.

Седовласый полковник Рибейриньо вспоминал:

– Когда я приехал сюда в тысяча девятьсот втором году - в этом месяце будет двадцать три года, - здесь была глухая провинция, поистине край света. Оливенса - так назывался тогда город... - улыбнулся он. - Причала не было и в помине, улицы были не замощены и пустынны. В общем, местечко, где только смерти ждать. А сегодня, смотрите, каждый день - новая улица. Порт полон судов. - Он показал на гавань: грузовое судно компании "Ллойд" стояло у причала железной дороги, пароход "Баияна" - у дебаркадера против складов, катер отходил от ближайшего причала, освобождая место для "Иты". Баркасы, катера и лодки, прибывшие с плантаций по реке, сновали между Ильеусом и Понталом.

Они беседовали у рыбного рынка, разбитого на пустыре против улицы Уньан, там, где заезжие цирки обычно возводят свои шатры. Негритянки продавали здесь мингау[12] и кускус[13] , вареную кукурузу и пирожки из тапиоки. Здесь ежедневно еще до пробуждения города собирались фазендейро, привыкшие у себя на плантациях вставать на заре, и кое-кто из городских жителей - доктор, Жоан Фулженсио, капитан, Ньо Гало, иногда судья и Эзекиел Прадо (этот почти всегда являлся прямо из ближайшего дома терпимости).

Они приходили сюда якобы для того, чтобы купить свежую, только что выловленную рыбу, которая, еще живая, билась на столах базара, но на самом деле ради дружеской беседы. Они обсуждали последние события, высказывали предположения насчет дождя, урожая и цен на какао. Некоторые, например полковник Мануэл Ягуар, приходили так рано, что могли наблюдать, как покидают кабаре "Батаклан" запоздалые посетители и как рыбаки выгружают из лодок корзины с рыбой, которая поблескивает в лучах утреннего солнца, как серебряные лезвия. Полковник Рибейриньо, владелец фазенды "Принсеза да Серра", человек простой и добрый, хотя и очень богатый, почти всегда был тут, когда Мария де Сан-Жорже, красивая негритянка, отлично приготовлявшая мингау и кускус из маниоки, спускалась с холма с лотком на голове, одетая в цветастую ситцевую юбку и подкрахмаленную кофту с вырезом, наполовину обнажавшим ее полные груди. Сколько раз полковник помогал ей опускать на землю котелок с мингау и расставлять лоток, стараясь при этом заглянуть за вырез!

Некоторые приходили прямо в домашних туфлях, в пижамных куртках, надетых со старыми брюками.

Доктор здесь в таком виде, конечно, никогда не появлялся. Вообще создавалось впечатление, будто он и на ночь не снимает свой черный костюм, ботинки, стоячий воротничок с отворотами и строгий галстук. Программа ежедневно была одна и та же: придя на рыбный рынок, они съедали по порции мингау, потом следовала .оживленная беседа, обмен новостями, сопровождавшийся раскатистым хохотом. Затем они шли к главному причалу порта, задерживались там ненадолго и расходились почти всегда у гаража Моасира Эстрелы, где семичасовой автобус забирал пассажиров на Итабуну...

Но вот снова раздался пароходный гудок, долгий и веселый, - он, казалось, хотел разбудить весь город.

– Видно, получил лоцмана. Теперь будет входить в гавань.

– Да, наш Ильеус - колосс. Ни одному краю не суждено такое будущее.

– Если какао в этом году подорожает и цена на него поднимется хотя бы до пятисот рейсов, то при нынешнем урожае у всех будет много денег... провозгласил с алчным видом полковник Рибейриньо.

– Даже я решил купить хороший дом для семьи. Куплю или построю... - объявил полковник Мануэл Ягуар.

– Ну вот и отлично! Наконец-то решились! - одобрил капитан, похлопывая фазендейро по спине.

– Давно пора, Мануэл... - усмехнулся Рибейриньо.

– Дело в том, что младших детей скоро придется отправлять в колледж, я не хочу, чтобы они оставались невеждами, как старшие, как их отец. Хочу, чтобы хоть один стал бакалавром, получил кольцо[14] и диплом.

– Вообще, - заявил доктор, - богатые люди вроде вас обязаны способствовать прогрессу города, сооружая удобные и светлые коттеджи, бунгало, особняки.

Посмотрите, какой дом на набережной построил себе Мундиньо Фалкан, а ведь он прибыл сюда всего два года назад, к тому же он холост. В конце концов на кой черт копить деньги, если ты живешь на плантации без всякого комфорта?

– А я вот думаю купить дом в Баие. И отправить туда семью, - сказал полковник. Он был крив на один глаз, а левая рука у него была повреждена со времен вооруженных схваток.

– Это непатриотично, - возмутился доктор. - Где вы нажили свои капиталы - в Баие или здесь? Зачем же вкладывать деньги в Баие, когда вы их заработали в Ильеусе?

– Спокойно, доктор, не шумите! Ильеус очень хорош, никто не спорит, но вы же понимаете, что Баия - столица, там есть все, в том числе и хороший колледж для ребят.

Доктор не унимался:

– Как же не шуметь? Ведь, приезжая сюда с пустыми карманами, вы набиваете их здесь, богатеете, а потом отправляетесь тратить деньги в Баию.

– Но...

– Я думаю, кум Амансио, - обратился Жоан Фулженсио к фазендейро, - что наш доктор прав. Кому же, как не нам, заботиться об Ильеусе?

– Я этого не отрицаю... - уступил Амансио. Он был человек спокойный и не любил споров. Никто из тех, кто, не зная Амансио, видел его сговорчивость, не мог предположить, что перед ним знаменитый главарь жагунсо, один из тех, кто пролил немало крови во время борьбы за леса Секейро-Гранде. - Лично для меня ни один город не может сравниться с Ильеусом. Новее же в Баие больше удобств и есть хорошие колледжи. Кто станет это отрицать? Мои младшие учатся там в колледже иезуитов, и жена не хочет больше оставаться вдали от них. Она и так умирает от тоски по сыну, который живет в Сан-Пауло. Что ж я могу поделать? Если бы речь шла только обо мне, я бы отсюда никогда не уехал...

Капитан вмешался в разговор:

– Уезжать из-за колледжа нет никакого смысла, Амансио. Ведь у нас есть колледж доктора Эпоха, так что просто нелепо говорить об этом. Даже в Баие нет лучшего колледжа, чем наш... - Капитане порядке помощи, но не из нужды, преподавал всеобщую историю в колледже, основанном адвокатом Энохом Лирой, который ввел современные методы обучения и изъял линейку как орудие наказания учеников.

– Но колледж Эпоха не приравнен к государственным учебным заведениям.

– Теперь, вероятно, уже приравнен. Энох получил телеграмму от Мундиньо Фалкана, в которой говорится, что министр просвещения обещал это сделать через несколько дней.

– И что же тогда?

– Ловкач этот Мундиньо Фалкан...

– Чего он добивается, черт возьми? - спросил полковник Мануэл Ягуар, но вопрос его остался без ответа, потому что как раз в этот момент начался спор между Рибейриньо, доктором и Жоаном Фулженсио о методах обучения.

– Может быть, может быть. Но, на мой взгляд, для начального обучения нет никого лучше доны Гильермины. Уж кто попадет к ней в руки... Мой сынишка учится у нее читать и считать. А вот обучение без линейки...

– Ну, у вас отсталые взгляды, полковник, - усмехнулся Жоан Фулженсио. - Те времена уже прошли. Современная педагогика...

– Что?

– Нет, линейка все же нужна...

– Вы отстали на целый век. В Соединенных Штатах...

– Девочек я помещу в монастырскую школу, это решено. А мальчишки пусть занимаются с доной Гильерминой...

– Современные педагоги упразднили линейку и телесные наказания, - удалось наконец вставить слово Жоану Фулженсио.

– Не знаю, кого вы имеете в виду, но заверяю вас, что это очень плохо. Если я и умею читать и писать...

Они шагали по причалу, споря о методах доктора Эноха и знаменитой доны Гильермины, о строгости которой рассказывали легенды. Туда же двигались, стекаясь из разных улиц, и другие группы, направлявшиеся встречать пароход. Несмотря на ранний час, в порту уже чувствовалось некоторое оживление. Грузчики таскали мешки какао со складов на пароход "Баияна".

Баркас с поднятыми парусами, похожий на огромную белую птицу, готовился отчалить. Послышался гудок, затрепетавший в утреннем воздухе; он оповещал о том, что судно отходит.

Полковник Мануэл Ягуар продолжал возмущаться:

– Чего он добивается, этот Мундиньо Фалкан? В нем, наверно, дьявол сидит. Мало ему собственных дел, так он сует свой нос всюду.

– Это понятно. Скоро выборы, а он хочет быть префектом.

– Не думаю.... Это для него маловато, - сказал Жоан Фулженсио.

– Да, он человек с амбицией.

– И все же из него получился бы неплохой префект. Он предприимчив.

– Здесь его еще мало знают. Он ведь в Ильеусе без году неделя.

Доктор, ярый сторонник Мундиньо, прервал говорившего:

– Нам нужны люди именно такого типа - дальновидные, смелые, решительные...

– Ну, положим, доктор, здешние жители никогда не были трусами...

– Я говорю не о той смелости, которая нужна, чтобы пустить в человека пулю. Я имею в виду другую смелость...

– Другую?

– Мундиньо Фалкан в Ильеусе без году неделя, как сказал Амансио. А посмотрите, сколько он уже сделал. Проложил проспект на набережной - в успех этого дела никто не верил, а оно оказалось выгодным и послужило к украшению города. Привез первые грузовики, без него не стала бы выходить "Диарио де Ильеус", не было бы и клуба "Прогресс".

– Говорят, кроме того, он дал взаймы Якову и Моасиру на открытие автобусной линии...

– Я того же мнения, что и доктор, - сказал капитан, прежде хранивший молчание. - Именно в таких людях мы и нуждаемся... в людях, понимающих, что такое прогресс, и содействующих ему.

Они дошли до причала, где встретили Ньо Гало, чиновника податного бюро, обладавшего гнусавым голосом. Это был типичный представитель богемы, обязав тельный участник всех сборищ и неисправимый антиклерикал.

– Привет благородной компании! - Он стал пожимать руки и тут же сообщил: - До смерти хочу спать, я всю ночь почти не сомкнул глаз. Был в "Батаклане" с арабом Насибом, а потом мы с ним отправились в заведение тетки Машадан, там поужинали с девицами... И все же я не мог не встретить Мундиньо...

Против гаража Эстрелы собирались пассажиры на первый автобус. Солнце взошло, день обещал быть великолепным.

– Урожай будет богатый.

– Завтра Яков и Моасир устраивают банкет...

– Да. Яков меня пригласил.

Беседа была прервана короткими, тревожными гудками, которые последовали один за другим. Толпа встречающих у причала насторожилась. Даже грузчики остановились и стали прислушиваться.

– Засел!

– Проклятая мель!

– Если так будет продолжаться, то даже "Баияна" не сможет войти в порт.

– А тем более пароходы "Костейры" и "Ллойда".

– "Костейра" уже угрожала, что ликвидирует линию.

Проход в гавань Ильеуса был трудным и опасным, как бы зажатый между городским холмом Уньан и холмом Пернамбуко, высящимся на островке по соседству с Понталом. Фарватер был узкий и неглубокий, а песок на дне двигался вместе с приливом и отливом.

Здесь пароходы часто садились на мель, и иногда требовался целый день, чтобы снять их. Большие пакетботы вообще не решались проходить над этой опасной мелью, несмотря на то что в Ильеусе была замечательная гавань.

Продолжали раздаваться гудки, по-прежнему тревожные. Люди, пришедшие встречать пароход "Ита", направились в сторону улицы Уньан, рассчитывая увидеть оттуда, что происходит у входа в бухту.

– Пойдем туда?

– Это возмутительно! - заявил доктор, когда они по немощеной улице огибали холм. - Ильеус производит основную массу какао для мирового рынка, Ильеус имеет первоклассный порт, а между тем доход от экспорта получает Баия. И все из-за этой проклятой мели.

Теперь, когда дожди прекратились, только и было разговоров, что о мели и о необходимости сделать порт доступным для крупных судов. Спорили об этом каждый день и повсюду. Предлагали различные меры, критиковали правительство, обвиняли в бездеятельности префектуру. И все же никакого решения не было принято, власти ограничивались обещаниями, а порт Баии по-прежнему собирал огромные экспортные пошлины.

Снова разгорелся спор. Капитан отстал, взял под руку Ньо Гало, которого он покинул накануне около часа ночи у дверей заведения Марии Машадан.

– Ну, какова оказалась девчонка?

– Утонченная штучка... - прогнусавил Ньо Гало и стал рассказывать: - Вы много потеряли. Надо было видеть, как Насиб объяснялся в любви этой новенькой косоглазой, что пошла с ним. Можно было со смеху помереть...

Пароходные гудки раздавались все громче и тревожнее, приятели ускорили шаг. Со всех сторон стекался народ.

 

О ТОМ, КАК В ЖИЛАХ ДОКТОРА ЧУТЬ НЕ ЗАСТРУИЛАСЬ КОРОЛЕВСКАЯ КРОВЬ

Доктор не был доктором, капитан не был капитаном. Так же, как большинство полковников не были полковниками. Лишь немногие фазендейро приобрели в первое годы Республики, когда начали разводить какао, патент полковника национальной гвардии. И все же обычай остался: хозяину плантаций какао, которые давали урожай более тысячи арроб[15] , присваивался, как нечто само собой разумеющееся, титул полковника, хотя титул этот отнюдь не являлся воинским званием, а лишь свидетельствовал о богатстве плантатоpa. Жоан Фулженсио, любивший подсмеиваться над местными обычаями, говорил, что большинство фазендейро - "полковники жагунсо", так как многие из них принимали активное участие в борьбе за землю.

Среди представителей молодого поколения попадались и такие, которые даже не знали звучного и благородного имени Пелопидаса де Ассунсан д'Авила, настолько привыкли почтительно называть его доктором.

Что же касается Мигела Батисты де Оливейра, сына покойного Казузиньи, который занимал пост префекта в начальный период борьбы за землю и имел немалое состояние, но умер в бедности, - о доброте его и поныне вспоминают старые кумушки, - то его прозвали капитаном еще с детских лет, когда он, непоседливый и дерзкий сорванец, командовал сверстниками-мальчишками.

Хотя эти два известнейших в Ильеусе лица и были закадычными друзьями, горожане разделились в симпатиях к ним, постоянно споря, кто же из них двоих более выдающийся и более красноречивый оратор. При этом не скидывали со счетов и адвоката Эзекиела Прадо, непобедимого в.судебных словопрениях.

В национальные праздники - 7 сентября, 15 ноября и 13 мая[16] , на праздниках конца и начала года с рейзадо[17] , презепион бумба-меу-бой[18] , на празднествах по случаю приезда в Ильеус литераторов из столицы штата жители города наслаждались речами доктора и капитана и снова и снова разделялись в оценке их ораторского искусства.

В этом многолетнем споре никогда не удавалось прийти к полному согласию. Одни отдавали предпочтение высокопарным тирадам капитана, в которых пышные прилагательные неслись друг за другом неистовой кавалькадой, а фиоритуры хриплого его голоса вызывали исступленные рукоплескания; другие Предпочитали длинные изысканные фразы доктора, его эрудицию, о которой свидетельствовало изобилие цитируемых имен и множество сложных эпитетов; среди них редкостными самоцветами блистали такие мудреные слова, что лишь немногие знали их истинное значение.

Даже мнения сестер Рейс, столь единые абсолютно во всем, в данном случае разделились. Слабенькую и нервную Флорзинью приводили в восторг порывистость капитана, его "сияющие зори свободы", она наслаждалась вибрациями его голоса в конце фраз. Кинкина, толстая и веселая Кинкина, предпочитала мудрость доктора, его старинный язык, его патетическую манеру, - например, когда он, воздев перст, восклицал:

"Народ, о, мой народ!" Они спорили между собой, вернувшись с публичных собраний в префектуре или с митингов на городской площади, как спорил весь город, не в состоянии отдать предпочтение тому или другому оратору.

– Я ничего не поняла, но это так красиво... - заявляла Кинкина, поклонница доктора.

– Когда он говорит, я чувствую, как у меня по спине бегут мурашки, отстаивала Флорзинья первенство капитана.

Памятными были те дни, когда на центральной площади Сан-Жоржена на украшенной цветами трибуне капитан и доктор выступали по очереди - первый как официальный оратор музыкального кружка имени 13 мая, второй - от городского литературного общества имени Руя Барбозы. Все прочие ораторы (даже учитель Жозуэ, чье лирическое пустословие имело своих приверженцев из числа учениц монастырской школы) стушевывались, и наступала тишина, как в самые торжественные моменты, когда над трибуной появлялась либо смуглая, вкрадчивая физиономия капитана, одетого в белоснежный костюм с цветком в петлице и рубиновой булавкой в галстуке, напоминающего своим длинным горбатым носом хищную птицу, либо тонкий силуэт доктора, почти совсем седого, маленького и суетливого, похожего на беспокойную болтливую пичужку и облаченного в неизменный черный костюм, под которым была сорочка с крахмальной грудью и высоким воротничком, с пенсне на шнурке, прикрепленном к пиджаку.

– Сегодняшнее выступление капитана было поистине каскадом красноречия. Какой прекрасный лексикон!

– Но у него слишком абстрактные образы. Зато все, что говорит доктор, полно мысли. Это не человек, а энциклопедический словарь!

Только Эзекиел Прадо мог составить им конкуренцию в тех редких случаях, когда он, почти всегда вдребезги пьяный, поднимался на необычную для него несудебную трибуну. У него также были бесспорные достоинства, и что касается юридических дебатов, то тут общественное мнение было единодушно: никто не мог с ним сравниться.

Пелопидас де Ассунсан д'Авила происходил из семьи португальских дворян Авила, обосновавшихся в этих краях еще во времена капитаний. Так, по крайней мере, утверждал доктор, основываясь на семейных документах. И это было веское утверждение, свидетельство ученого-историка.

Потомок знаменитых Авила, поместье которых, превратившееся ныне в мрачные руины, окруженные кокосовыми пальмами, находилось на берегу океана между Ильеусом и Оливенсой, он происходил в то же время и от плебеев торговцев Ассунсан. Ему ставили в заслугу то, что он одинаково ревностно хранил память о тех и других. Конечно, доктор мало что мог рассказать о своих предках по линии Ассунсанов, но зато хроника семьи Авила была богата различными событиями.

Скромный государственный чиновник на пенсии, доктор жил в мире величавых фантазий - в мире древней славы семьи Авила и славного настоящего Ильеуса. Об Авила, об их подвигах и родословной он даже писал в течение многих лет объемистую, обстоятельную книгу...

Что же касается прогресса Ильеуса, то доктор являлся его самым горячим пропагандистом, бескорыстным поборником.

Отец Пелопидаса был разорившимся потомком Авила по боковой линии. От благородной семьи он унаследовал лишь имя и аристократическую привычку не работать. Женился он на плебейке Ассунсан, дочери преуспевавшего владельца галантерейной лавки, все же по любви, а не из низменных побуждений, как в свое время утверждали злые языки. Лавка при жизни старого Ассунсана давала такую прибыль, что внук

Пелопидас был отправлен учиться на факультет права в Рио-де-Жанейро. И все же старый Ассунсан умер, не простив дочери до конца этого глупого брака с дворянином, а его зять, приобретя такие плебейские привычки, как игра в триктрак и петушиные бои, проел мало-помалу все товары лавки - метр за метром ткани, дюжину за дюжиной шпильки и моток за мотком пестрые ленты. Вслед за упадком рода Авила пришел конец и достатку Ассунсанов. И Пелопидас - он был уже на третьем курсе факультета - оказался в Рио без средств для продолжения учебы. Уже в те времена, когда он приезжал в Ильеус на каникулы, его величали доктором - сначала дед, затем прислуга и соседи.

Друзья отца устроили его на скромное место в государственное учреждение. Он бросил занятия и остался в Рио. Начал преуспевать по службе, но все же влачил жалкое существование, так как у него не было протекции и он не умел льстить и заискивать. Через тридцать лет он ушел в отставку и вернулся навсегда в Ильеус, чтобы целиком посвятить себя "своему труду" - монументальной книге о семье Авила и о прошлом Ильеуса.

Книга эта стала легендарной, О ней говорили с тех самых времен, когда, еще студентом, доктор опубликовал в небольшом столичном журнале, закончившем существование на первом же номере, ставшую знаменитой статью об амурных похождениях императора Педро II во время его поездки на север страны и невинной Офенизии, романтической и анемичной представительницы семьи Авила.

Статья молодого студента осталась бы в полной неизвестности, если бы журнал не попал случайно в руки одного писателя-моралиста, папского графа и члена Бразильской академии словесности. Ярый поклонник монарха, граф воспринял как личное оскорбление эту "грязную анархистскую инсинуацию", ставившую "славного мужа" в смешное положение воздыхателя, бесчестного гостя, добивавшегося благосклонности добродетельной девушки из семьи, которой он оказал честь своим посещением. Граф на безупречном португальском языке XVI столетия разнес дерзкого студента, приписав ему намерения и цели, которых Пелопидас никогда не имел. Студент возмутился резким ответом - профессор безжалостно расправился с ним. Для второго номера журнала он подготовил статью, написанную не менее классическим португальским языком, и привел в ней неоспоримые доводы. Основываясь на фактах и особенно на стихах поэта Теодоро де Кастро, он вдребезги разбил все возражения графа. Журнал, однако, перестал выходить, второй номер так и не появился. Газета, в которой граф нападал на Пелопидаса, отказалась публиковать его ответ и после долгих переговоров дала заметку в двадцать печатных строк в самом углу полосы, где резюмировалась статья доктора, написанная на восемнадцати страницах. Но еще и поныне доктор похвалялся своей "ожесточенной полемикой" с членом Бразильской академии словесности, имя которого известно во всей стране.

– Моя вторая статья сразила его и заставила замолчать...

В летописи интеллектуальной жизни Ильеуса эта полемика неоднократно и с гордостью упоминалась как свидетельство культуры Ильеуса наряду с почетным отзывом о рассказе Ари Сантоса - нынешнего президента общества Руя Барбозы, молодого человека, служившего в экспортной фирме, - который он получил на конкурсе, объявленном столичным журналом, а также наряду со стихами уже упоминавшегося Теодоро де Кастро.

Что же касается тайного флирта императора с Офенизией, то дело, видно, не пошло дальше взглядов, вздохов и произнесенных шепотом клятв. Путешествующий император познакомился с ней на празднике в Баие и без памяти влюбился в ее глаза. А поскольку в особняке Авила на Ладейра-до-Пелоуриньо проживал некий отец Ромуалдо, прославленный латинист, император появлялся там еще не раз под предлогом посещения этого мудрого священника. На легких кружевных балконах большого особняка монарх по-латыни сетовал на судьбу, томясь от тайного и неосуществленного влечения к прекрасной лилии рода Авила. Офенизия, встревоженная разговорами нянек, расхаживала по залу, где мудрый чернобородый император беседовал на научные темы с отцом Ромуалдо под почтительным наблюдением ничего не понимавшего Луиса Антонио д'Авилы, ее брата и главы семьи. Офенизия после отъезда влюбленного императора начала, правда, наступление, добиваясь переезда семьи ко двору, но потерпела поражение, столкнувшись с упорным сопротивлением Луиса Антонио, хранителя фамильной и девичьей чести.

Луис Антонио д'Авила погиб в чине полковника при отступлении из лагуны во время войны с Парагваем; он возглавлял тогда отряд, состоявший из солдат, набранных на его плантациях - энженьо. Романтическая Офенизия, так и оставшись девственницей, скончалась в поместье Авила от чахотки, тоскуя по бородатому императору; а поэт Теодоро де Кастро, страстный и нежный певец прелестей Офенизии, стихи которого завоевали в свое время известную популярность, хотя в отечественных антологиях его имя оказалось незаслуженно забытым, умер от пьянства.

Он посвятил Офенизии свои самые изящные стихи и, воспевая в изысканных рифмах ее хрупкую, болезненную красоту, умолял подарить ему ее недоступную любовь. Эти стихи еще и поныне декламируются под музыку ученицами монастырской школы на различных праздниках и вечеринках. Поэт Теодоро, обладавший сильным и необузданным темпераментом, несомненно, умер от любовного томления и тоски (кто станет оспаривать эту истину, высказанную доктором?) спустя десять лет после того, как из дверей погруженного в траур особняка был вынесен белый гроб с телом Офенизии. Поэт умер, захлебнувшись в дешевом по тогдашним временам алкоголе - кашасе[19] в энженьо Авила.

У доктора, как мы видим, не было недостатка в интересном материале для его еще не изданной, но заранее ставшей знаменитой книги: Авила владельцы сахарных плантаций и винокуренных заводов, сотен невольников и бескрайних земель, Авила - владельцы поместья в Оливенсе, большого особняка на Ладейре-до-Пелоуриньо в столице штата, Авила с пантагрюэльскими вкусами, Авила, содержавшие любовниц при дворе, Авила красивые женщины и бесстрашные мужчины, в том числе и ученый Авила. Помимо Луиса Антонио и Офинизии, до них и после них были и другие выдающиеся Авила, например, тот, что в 1823 году в Реконкаво вместе с дедом Кастро Алвеса[20] сражался с португальскими войсками, отстаивая независимость родины. Потом был Жеронимо Авила, вступивший в политическую борьбу, потерпев поражение на выборах, результаты которых он сфальсифицировал в Ильеусе, а его противники проделали то же самое в провинции; он со своими людьми стал разбойничать на дорогах, грабить селения и организовал поход на столицу штата, угрожая свергнуть правительство. Посредники добились умиротворения и вознаграждения разгневанного Авила.

Упадок семьи особенно стал заметен при жизни Педро д'Авила, носившего рыжую эспаньолку и отличавшегося сумасшедшим темпераментом; он покинул поместье (большой особняк в Баие был уже продан), энженьо и винокуренные заводы (к тому времени заложенные) и, оставив семью в городе, сбежал с цыганкой, обладавшей исключительной красотой и, по утверждению безутешной супруги, злыми чарами.

Известно, что Педро д'Авила нашел смерть в уличной драке, его убил другой любовник цыганки.

Все это теперь стало прошлым, давно забытым гражданами Ильеуса. Новая жизнь началась с появлением какао, а то, что было прежде, уже не представляло интереса. Энженьо и винокуренные заводы, сахарные и кофейные плантации, легенды и истории о них - все исчезло раз и навсегда; зато выросли плантации какао и возникли новые легенды и истории, в которых рассказывалось о том, как люди воевали между собой из-за земли. Слепые певцы разнесли по ярмаркам, вплоть до самых далеких сертанов, имена и подвиги героев какао, рассказали о славе .Ильеуса. Одного только доктора интересовало прошлое семьи Авила. Но это, конечно, не мешало ему пользоваться все более растущим уважением горожан. Грубые завоеватели земель, малограмотные фазендейро испытывали почти раболепное уважение к знанию, к ученым людям, которые писали в газетах " произносили речи.

Что же тогда говорить о человеке с такими блестящими способностями и познаниями, который может написать или уже написал целую книгу? Ибо столько ходило слухов о книге доктора и так восхвалялись ее достоинства, что большинство считало ее уже изданной много лет назад и давно вошедшей в сокровищницу отечественной литературы.

 

О ТОМ, КАК НАСИБ ОСТАЛСЯ БЕЗ КУХАРКИ

Насиб проснулся от стука в дверь комнаты, который повторился несколько раз. Насиб пришел домой на рассвете; после закрытия бара он ходил с Тонико Бастосом и Ньо Гало по кабаре, а потом очутился у Марии Машадан с Ризолетой, новенькой, слегка косившей девчонкой из Аракажу.

– Кто там?

– Это я, сеньор Насиб. Хочу проститься, я уезжаю.

Где-то поблизости прогудел пароход, видимо, вызывая лоцмана.

– Куда же ты уезжаешь, Филомена?

Насиб поднялся, рассеянно прислушался к гудку парохода. "По гудку можно догадаться, что "Ита", - подумал он, стараясь по стрелкам будильника, стоявшего рядом с кроватью, определить, который час.

Только шесть, а он вернулся домой в четыре. Что за женщина эта Ризолета! Нельзя сказать, чтобы она была красавица, нет, она даже косит немного. Зато знает всякие шутки, укусила его за ухо, а потом откинулась назад да как захохочет... Но что это выкинула старая Филомена, спятила она, что ли?

– Буду жить в Агуа-Прете с сыном...

– Что это, черт возьми, ты выдумала, Филомена? С ума сошла, что ли?

Еще не совсем проснувшись и вспоминая о Ризолете, Насиб поискал глазами домашние туфли. Его волосатая грудь пахла дешевыми духами этой женщины.

Он так и вышел в коридор - босиком, в длинной ночной рубашке. Старая Филомена ожидала его в гостиной, на ней было новое платье, на голове цветной платок, а в руках зонтик. На полу лежал баул и сверток с изображениями святых. Она служила у Насиба с тех пор, как тот купил бар, то есть больше четырех лет.

Она была ворчливая, но чистоплотная и работящая, серьезная сверх всякой меры, исключительно честная и старательная. "Просто драгоценная жемчужина", - обычно отзывалась о ней дона Арминда. Но нередка она вставала с левой ноги и в такие дни открывала рог лишь затем, чтобы объявить о своем предстоящем уходе и отъезде, в Агуа-Прету, где ее единственный сын обосновался несколько лет назад, открыв зеленную лавку. Она часто заговаривала об отъезде, и Насиб уже не верил ей больше, полагая, что это просто безобидная блажь старухи, которая так привязана к нему, что могла бы сойти скорее за члена семьи или дальнюю родственницу, чем за прислугу.

Снова послышался гудок, Насиб открыл окно; так он и предполагал, это оказалась "Ита" из Рио-де-Жанейро. Остановившись у скалы Рапа, пароход вызывал лоцмана.

– Что за глупости, Филомена? Так неожиданно, без всякого предупреждения?.. Просто чепуха какая-то.

– Неправда, сеньор Насиб! С той самой минуты, как я переступила порог вашего дома, я не переставала говорить: "Когда-нибудь я обязательно уеду к моему Висенте..."

– Но ты могла бы предупредить меня вчера, раз уж собралась уезжать...

– Я так и сделала - передала вам через Шико, но вы не обратили внимания. И даже не заглянули домой...

Это верно: служивший у Насиба Разиня Шико, сын доны Арминды, сказал ему вчера, когда приносил из дома завтрак, что старуха велела предупредить, что уезжает. Но это повторялось почти каждую неделю; Насиб пропустил слова Шико мимо ушей и ничего не ответил.

– Я ждала вас всю ночь... До рассвета... А вы бегали по девчонкам... Такой человек, как вы, уже давно должен был жениться и сидеть дома, а не болтаться после работы где попало... В один прекрасный день, хоть вы и крепкий с виду, вы ослабеете и умрете...

Ее худой палец указывал на грудь Насиба, видневшуюся через вырез длинной рубашки, вышитой красными цветочками. Насиб опустил глаза и увидел следы губной помады. Ризолета!.. Старая Филомена и дона Арминда любили нападать на него за то, что он все еще холост, постоянно на что-то намекали и подбирали Насибу невест.

– Послушай, Филомена...

– Ничего не поделаешь, сеньор Насиб. На этот раз я действительно уезжаю. Висенте мне написал, что женится и что я ему нужна. Я уже уложила вещи...

И надо же было ей уехать накануне банкета автобусной компании "Сул-Баияна", назначенного на следующий день... Попробуйте приготовить и подать обед на тридцать персон, а старуха будто нарочно выбрала этот день для отъезда.

– Прощайте, сеньор Насиб. Пусть господь вас хранит и поможет вам найти хорошую невесту, которая возьмет на себя заботы о вашем доме...

– Но, Филомена, сейчас только шесть часов, а поезд уходит в восемь...

– Я поездам никогда не доверяю, дело ненадежное. Уж лучше я приду заранее...

– Давай я хоть расплачусь с тобой...

Все это походило на нелепый сон. Он стал шагать босиком по холодному цементному полу гостиной, чихнул, тихонько выругался. Теперь только простудиться не хватает... Вот сумасшедшая старуха...

Филомена протянула костлявую руку и подала ему кончики пальцев.

– До свидания, сеньор Насиб. Будете в Агуа-Прете, милости просим.

Насиб отсчитал нужную сумму и добавил немного - как бы там ни было, она это заслужила, - помог Филомене поднять баул, тяжелый сверток с многочисленными изображениями святых, которые прежде украшали ее комнатку окнами во двор, и, наконец, зонтик. Через окно лился радостный утренний свет, а с ним врывался легкий морской ветерок, слышалось пение птиц, и солнце ярко сияло на безоблачном после долгих дождливых дней небе. Насиб посмотрел на пароход, к которому подходил катер лоцмана, и махнул рукой, решив больше не ложиться. Лучше он поспит в час сиесты, чтобы к вечеру быть в форме: он обещал Ризолете вернуться. Чертова старуха, весь день испортила...

Он подошел к окну и посмотрел вслед Филомене.

Ветерок с моря заставил его вздрогнуть, его дом на Ладейре-де-Сан-Себастьян находился почти напротив входа в бухту. Хорошо хоть, что дожди кончились. Они продолжались так долго, что еще немного - и погубили бы урожай, ведь если бы дожди не прекратились, молодые плоды какао могли загнить на деревьях. Полковники уже начали беспокоиться.

В окне соседнего дома появилась Арминда, подруга старой Филомены, и помахала ей платком. - С добрым утром, сеньор Насиб.

– Сумасшедшая эта Филомена... Ушла от меня...

– Да... Подумать только, какое совпадение! Еще вчера я сказала Шико, когда он пришел из бара: "Завтра Филомена уедет, сын вызвал ее письмом..."

– Шико мне говорил, но я не поверил.

– Она сидела допоздна, все поджидала вас. Подумайте, какое совпадение, мы обе сидели и беседовали на пороге вашего дома. Только вы так и не пришли... - Она засмеялась, и смех ее выражал то ли осуждение, то ли понимание.

– Я был занят, дона Арминда, у меня много работы...

Она не спускала с него глаз. Насиб встревожился: неужели Ризолета измазала ему губной помадой и лицо? Возможно, очень возможно.

– Да, я всегда говорила: таких трудолюбивых людей, как сеньор Насиб, мало в Ильеусе... Работаете ночи напролет...

– И вот как раз сегодня, - пожаловался Насиб, - когда нужно готовить обед на тридцать персон, заказанный на завтра...

– Я и не слышала, когда вы пришли, а ведь я легла поздно, не раньше двух...

Насиб что-то проворчал. Эта дона Арминда была воплощенным любопытством.

– Что-то около того... Кто теперь приготовит обед? Это дело нелегкое... На меня вы лучше не рассчитывайте. Дона Элизабет вот-вот разродится, срок уже подошел. Поэтому я и не ложилась, ее Пауло мог прибежать за мной в любую минуту. Да я и не умею готовить эти изысканные блюда...

Дона Арминда, вдова, мать Разини Шико, мальчишки, служившего в баре Насиба, была весьма остра на язык и увлекалась спиритизмом. Как акушерка она пользовалась известностью, и за последние двадцать лет многих ильеусцев приняли ее руки, причем первыми ощущениями новорожденных в этом мире становились сильный запах чеснока и яркие румяна на лице доны Арминды.

– А дона Клоринда уже родила? Сеньор Раул не пришел вчера в бар...

– Да, она родила вчера вечером. Но они позвали доктора Демосфенеса. Ох уж эти мне новшества. Вам не кажется неприличным, что врач-мужчина принимает ребенка и видит чужую жену совершенно голой? Это же бесстыдство...

Для Арминды это было жизненно важным вопросом: врачи начинали конкурировать с нею; где же было видано раньше подобное безобразие: врач смотрит на голую чужую жену, да еще во время родовых схваток?.. Но Насиб был озабочен завтрашним обедом, а также закусками и пирожными, - у него в связи с отъездом кухарки тоже возникли серьезные проблему.

– Это прогресс, дона Арминда. Однако старуха поставила меня в дьявольски затруднительное положение.

– Прогресс? Бесстыдство это, вот что такое...

– Где я теперь достану кухарку?

– Придется пока обратиться к сестрам Рейс...

– Они, жадюги, ведь три шкуры сдерут. А я-то нанял двух девчонок помогать Филомене...

– Так уж создан мир, сеньор Насиб. Чего меньше всего ждешь, то и случается. Меня, к счастью, покойный муж предупреждает. Вот только на днях, вы и представить себе не можете... Это было во время сеанса у кума Деодоро.

Но Насиб не был расположен выслушивать историй из области спиритизма, который -являлся второй специальностью акушерки.

– Шико уже встал?

– Что вы, сеньор Насиб! Бедняга вернулся после полуночи.

– Пожалуйста, разбудите его. Мне нужно заблаговременно обо всем позаботиться. Сами понимаете, обед на тридцать персон в честь открытия автобусной линии. Приглашенные - все люди с положением...

– Я слышала, какой-то автобус перевернулся на мосту через реку Кашоэйра.

– Чепуха! Автобусы ходят туда и обратно набитые до отказа. Прибыльное дело.

– Подумать только, чего теперь не увидишь в Ильеусе, сеньор Насиб! Мне рассказывали, что в новой гостинице будет даже какой-то "лифт" - ящик, который сам подымается и опускается...

– Так вы разбудите Шико?

– Иду, иду... Говорят, что вообще больше не будет лестниц, ей-богу!

Насиб постоял еще немного у окна, глядя на пароход компании "Костейра", к которому подходил лоцманский катер. В баре кто-то говорил, что с этим судном должен прибыть Мундиньо Фалкан. Конечно, он привезет ворох новостей. Прибудут, наверное, и новые женщины для кабаре, для заведений на улицах Уньан, Сапо, Флорес. Каждый пароход из Баии Аракажу или Рио привозил партию девиц. Возможно, на этом судне будет также доставлен автомобиль доктора Демосфенеса - врач зарабатывал кучу денег, у него лучший в городе кабинет. Стоит, пожалуй, одеться и пойти в порт посмотреть, как будут высаживаться пассажиры.

Наверняка он встретит там обычную компанию. И, как знать, может быть, ему порекомендуют хорошую кухарку, которая справится с работой в баре? Кухарки в Ильеусе нарасхват, они нужны и в семьях, и в гостиницах, и в пансионах, и в кабаре. Чертова старуха...

И как раз тогда, когда он нашел эту прелесть Ризолету! Когда он не должен волноваться...

Он не видел иного выхода, по крайней мере на ближайшие несколько дней, как очутиться в когтях сестер Рейс. Сложная штука жизнь: еще вчера все шло хорошо, у него не было забот, он выиграл подряд две партии в триктрак у такого сильного противника, как капитан, отведал поистине божественную мокеку[21] из сири[22] у Марии Машадан и обнаружил эту новенькую Ризолету... А сегодня с самого раннего утра ему пришлось столкнуться с трудностями... Вот свинство! Сумасшедшая старуха... По правде говоря, он уже жалел об ее уходе, вспоминая ее чистоплотность, утренний кофе с кукурузным кускусом, сладким бататом, жареными бананами и бейжу[23] . Ему будет тоскливо без ее материнской заботы, без ее внимания, даже без ее воркотни.

Когда однажды у него был сильный жар - в то время в округе свирепствовал тиф, а также малярия и оспа, - она не выходила из его комнаты, спала прямо на полу. Где он теперь достанет такую кухарку?

Дона Арминда появилась в окне.

– Шико уже встал, сеньор Насиб. Он моется.

– Пойду-ка и я умоюсь. Спасибо.

– Потом приходите пить кофе. У нас, правда, скромный завтрак. Я хочу рассказать вам сон, я видела покойного мужа. Он мне говорит: "Арминда, старушка моя, дьявол завладел умами жителей Ильеуса. Здесь думают только о деньгах да о богатстве. Это кончится плохо... Скоро начнется такое..."

– Для меня, дона Арминда, уже началось... С отъездом Филомены. Да, для меня уже началось. - Он сказал это в шутку, но знал, что так оно и есть.

Пароход поднял лоцмана на борт и теперь маневрировал, разворачиваясь в направлении к гавани.

 

О ХВАЛЕ ЗАКОНУ И ПРАВУ, ИЛИ О РОЖДЕНИИ И НАЦИОНАЛЬНОСТИ

Поскольку у всех вошло в привычку называть Насиба арабом и даже турком, следует сразу же устранить всякое сомнение относительно его подданства. Он должен считаться урожденным бразильцем, а не натурализованным иностранцем. Правда, он родился в Сирии, но попал в Ильеус уже в возрасте четырех лет, прибыв в Баию на французском пароходе. В те времена на запах сулившего богатство какао в город с разнесшейся повсюду славой ежедневно стекались по морю, по реке и по суше, на пароходах, баркасах, парусных судах и лодках, верхом на ослах и пешком, продираясь сквозь чащи, сотни и сотни бразильцев и иностранцев из самых различных мест: из Сержипе и Сеары, из Алагоаса и Баии, из Ресифе и Рио, из Сирии и Италии, из Ливана и Португалии, из Испании и различных гетто. Рабочие, торговцы, молодые люди, стремившиеся завоевать себе положение, бандиты и авантюристы, пестрая толпа женщин и даже неведомо откуда взявшаяся чета греков. И все они - и белокурые немцы с недавно основанной шоколадной фабрики, и высоченные англичане, работавшие на строительстве железной дороги, - стали жителями зоны какао; они приспособились к обычаям этого еще полуварварского края с его кровавыми столкновениями, засадами и убийствами. Они прибывали и вскоре становились настоящими ильеусцами, истинными "грапиунами"[24] , которые насаждают плантации, открывают лавки и магазины, прокладывают дороги, убивают людей, посещают кабаре, пьют в барах, строят быстро растущие поселки, штурмуют страшную селву, выигрывают и проигрывают большие деньги и чувствуют себя такими же ильеусцами, как и самые старые жители этого города, принадлежащие к семьям, обосновавшимся здесь еще до появления какао.

Благодаря этим людям, таким несхожим между собой, Ильеус постепенно терял вид лагеря жагунсо и становился городом. Все они - даже последний бродяга, приехавший, чтобы выманить деньги у разбогатевших полковников, способствовали поразительному прогрессу зоны.

Родственники Насиба - Ашкары - были не просто натурализованными бразильцами, они стали настоящими ильеусцами - и внешностью, и душой. Ашкары участвовали в борьбе за землю, причем их подвиги были одними из самых героических, и слава о них жила очень долго. Подвиги эти можно сравнить лишь с теми, которые совершили Бадаро, Браз Дамазио, знаменитый негр Жозе Нике и полковник Амансио Леал.

Один из братьев Ашкаров, по имени Абдула, третий по старшинству, погиб в игорном зале кабаре в Пиранжи, где он мирно играл в покер. Он пал, убив трех из пяти подосланных к нему жагунсо. Братья отомстили за его смерть так, что об этом долго помнили. Чтобы узнать подробности о богатых родственниках Насиба, достаточно покопаться в архивах суда, прочесть речи прокурора и адвокатов.

Арабом и турком его называли многие - и почти все они были его лучшими приятелями и делали это ласково, по-дружески. Однако Насиб не любил, когда его называли турком, раздраженно отмахивался от этого прозвища и даже иногда свирепел:

– Не обзывайте меня турком!

– Но, Насиб...

– Как угодно, только не турком. Я бразилец, - он хлопал огромной ручищей по своей волосатой груди, - и сын сирийца, благодарение богу.

– Араб, турок, сириец - не все ли равной...

– Как все равно?! Да ты что! Совсем ничего не понимаешь? Не имеешь никакого понятия ни об истории, ни о географии? Турки ведь бандиты, самая отвратительная нация на свете. Для сирийца не может быть оскорбления страшнее, чем когда его называют турком.

– Да ты не сердись, Насиб! Ведь я не хотел тебя обидеть. Все эти восточные национальности для нас одинаковы...

Возможно, этим прозвищем он был обязан не столько своему восточному происхождению, сколько большим, черным, висячим, как у свергнутого султана, усам - он их обычно крутил во время разговора. Эти густые усы росли на толстом добродушном лице с непомерно большими глазами, загорающимися при виде каждой женщины, с крупным чувственным ртом, легко расплывающимся в улыбке. Это был огромный бразилец, высокий и толстый, с приплюснутой головой и богатой шевелюрой, с солидным брюшком, точно "на девятом месяце", как язвил капитан, когда проигрывал Насибу партию в шашки.

– На родине моего отца... - так начинались все истории, которые Насиб любил подолгу рассказывать вечерами, когда за столиками бара оставался лишь узкий круг друзей. Ибо своей родиной он считал Ильеус, веселый приморский город в плодороднейшем краю какао, где он вырос и возмужал. Его отец и дяди, следуя примеру Ашкаров, прибыли сюда сначала одни, оставив семьи в Сирии. Насиб приехал позднее с матерью и старшей сестрой, которой было тогда шесть лет. Ему не было и четырех. Он смутно помнил путешествие в третьем классе и порт в Баие, где отец поджидал их.

Потом переезд на пароходе в Ильеус, на берег их доставили в лодке, поскольку тогда здесь не было даже причала. О Сирии, о его родной земле, у Насиба не осталось никаких воспоминаний, настолько он сжился с новой родиной, настолько стал бразильцем, ильеусцем. Насибу всегда казалось, будто он родился в момент прибытия парохода в Баию, когда его со слезами обнял отец. Впрочем, первое, что сделал бродячий торговец Азиз по прибытии в Ильеус, - он свез детей в Итабуну, называвшуюся тогда Табокас, и отвел в нотариальную контору старого Сегисмундо, чтобы зарегистрировать их бразильцами.

Почтенный нотариус быстро оформил акт натурализации с полным сознанием долга, выполненного за несколько мильрейсов. Не обладая задатками стяжателя, он брал дешево, сделав доступной для всех законную операцию, превращавшую детей иммигрантов, а то и самих иммигрантов, прибывших работать в краю какао, в истинно бразильских граждан, и продавая им солидные, не вызывавшие никаких сомнений свидетельства о рождении.

Случилось так, что старая нотариальная контора была подожжена во время одной из битв за землю, чтобы огонь уничтожил подложные акты обмеров и регистрации участков Секейро-Гранде, - об этом даже рассказано в одной книге. Никто, а тем более старый Сегисмундо, не виноват, что книги, где регистрировались рождения и смерти, сгорели в огне пожара, что заставило сотни ильеусцев пройти регистрацию заново (в то время Итабуна еще была районом муниципалитета Ильеус). Регистрационные книги погибли, но остались свидетельства, которые могли удостоверить, что маленький Насиб и робкая Салма, дети Азиза и Зорайи, родились в местечке Феррадас и были ранее, до пожара, зарегистрированы в данной нотариальной конторе.

Как мог Сегисмундо, не проявив большой бестактности, усомниться в словах богатого фазендейро полковника Жозе Антуиеса или владельца мануфактурного магазина коммерсанта Фадела, пользующегося доверием на бирже? Или хотя бы в более скромных показаниях пономаря Бонифасио, всегда готового немного прибавить к своему маленькому жалованью, выступив в качестве заслуживающего доверие свидетеля? Или в словах одноногого Фабиано, изгнанного из Секейро-до-Эспиньо и не имевшего иных средств к существованию, кроме вознаграждений за свидетельские показания?

Почти тридцать лет прошло с тех пор. Старый Сегисмундо умер, окруженный всеобщим уважением, и похороны его вспоминают и поныне. На них присутствовал весь город, поскольку у Сегисмундо давно уже не было врагов; исчезли и те, кто поджег его контору.

На могиле нотариуса выступали ораторы, они говорили о его достоинствах. Сегисмундо был, по их утверждению, замечательным слугой закона, примером для будущих поколений.

Он без лишних разговоров регистрировал любого доставленного к нему ребенка как родившегося в муниципалитете Ильеус (штат Баия, Бразилия), не предпринимая ненужных расследований, даже когда было очевидно, что родился тот уже после пожара нотариальной конторы. Он не был ни скептиком, ни формалистом, да это было невозможно в Ильеусе на заре эры какао. В то время фальсификация актов земельных обмеров и актов регистрации земель, подложные ипотеки, нотариальные конторы и нотариусы играли не последнюю роль в борьбе за освоение лесов и разбивку плантаций. Ну как тут было отличить фальшивый документ от подлинного? Разве можно думать о каких-то мелких формальностях вроде места и точной даты рождения ребенка, когда жизнь каждую минуту подвергается опасности, то и дело происходят перестрелки, свирепствуют банды вооруженных жагунсо, людей убивают из-за угла. Жизнь прекрасна и разнообразна, так зачем ему, старому Сегисмундо, копаться в названиях каких-то местностей? Какое значение, в самом деле, имеет то, где родился регистрируемый бразилец - в сирийской деревне или в Феррадасе, на юге Италии или в Пиранжи, в Трас-ос-Монтес или Рио-до-Брасо? У старого Сегисмундо хватало неприятностей с документами на право владения землей, так зачем же ему осложнять жизнь честных граждан, которые хотели лишь, выполняя закон, зарегистрировать своих детей? Он просто верил на слово этим симпатичным иммигрантам и принимал от них скромные подарки, ведь они приходили с дееспособными свидетелями, уважаемыми людьми, чье слово стоило иной раз больше любого официального документа.

А если случайно у него и возникало какое-либо сомнение, то более высокая плата за регистрацию и свидетельство, материя на платье для жены, курица или индейка примиряли нотариуса с его совестью. Дело в том, что он, как и большинство людей, оценивал настоящего грапиуну не по тому, где тот родился, а по его деятельности на пользу края, по мужеству, проявленному им при освоении селвы и в минуту смертельной опасности, по количеству посаженных какаовых деревьев либо по числу лавок и магазинов в общем, по сделанному им вкладу в развитие зоны. Такова была психология ильеусцев, такова была психология и старого Сегисмундо, человека с большим жизненным опытом, широким житейским кругозором и умеренной щепетильностью, с опытом и кругозором, поставленными на службу какаовому району. Ведь не благодаря же щепетильности достигли прогресса города юга Баии, были проложены дороги, разбиты плантации, возникла торговля, сооружен порт, построены здания, выпущены газеты, вывозится какао во все страны мира! Все это завоевано ценою перестрелок и засад, фальсифицированных земельных обмеров и актов регистрации, убийств и других преступлений, ценою крови и отваги, и не последнюю роль тут играли жагунсо и авантюристы, проститутки и шулера.

Впрочем, однажды Сегисмундо вспомнил о щепетильности. Дело касалось обмера лесов Секейро-Транде, и ему предложили слишком малое вознаграждение, поэтому его щепетильность сразу возросла. Результатом, однако, было лишь то, что сожгли его контору и всадили ему пулю в ногу. Пуля, правда, не достигла цели, ибо предназначалась для груди Сегисмундо.

С тех пор он стал менее щепетильным и более сговорчивым - типичным грапиуной, благодарение господу.

Поэтому, когда, уже восьмидесятилетним старцем, Сегисмундо скончался, его похороны превратились в подлинную манифестацию. Ильеусцы отдали должное человеку, который в этих местах являл собою пример патриотизма и преданности правосудию.

И вот по мановению его почтенной руки Насиб в один прекрасный вечер превратился в коренного бразильца, хотя уже отнюдь не был младенцем.

 

О ТОМ, КАК ПОЯВЛЯЕТСЯ МУНДИНЬО ФАЛКАН, ВАЖНАЯ ПЕРСОНА, РАЗГЛЯДЫВАЮЩАЯ ИЛЬЕУС В БИНОКЛЬ

С капитанского мостика парохода, стоявшего в ожидании лоцмана, несколько мечтательно смотрел на город молодой еще человек, хорошо одетый и тщательно выбритый. Может быть, черные волосы и большие глаза придавали ему романтический вид, почему женщины сразу обращали на него внимание. Но жестко очерченный рот и квадратный подбородок говорили о том, что он человек решительный, практичный, имеющий твердые цели и способный выполнить задуманное.

Капитан с обветренным лицом, покусывая трубку, протянул ему бинокль. Мундиньо Фалкан сказал, взяв его:

– Он, собственно, мне не нужен... Я знаю тут каждый дом, каждого человека. Будто родился на этом берегу. - Мундиньо указал пальцем на берег. - Вот тот дом слева, рядом с двухэтажным особняком, - мой. Могу сказать, что и набережную построил я...

– Это богатая земля, край будущего, - убежденно произнес капитан. Одно плохо - у входа в порт мель...

– Эту проблему мы тоже разрешим, - заверил его Мундиньо. - И очень скоро.

– Дай-то бог! Всякий раз, как я сюда захожу, я очень беспокоюсь за свое судно. На всем севере нет бухты хуже...

Мундиньо поднял бинокль и навел его на город. Он увидел свой дом, построенный в современном стиле, - для его сооружения был выписан архитектор из Рио, - особняки на набережной, сады при богатом доме полковника Мисаэла, колокольню собора, здание школы.

Вот дантист Осмундо в халате выходит из дому, чтобы искупаться в море пораньше: он не хочет шокировать население. На площади Сан-Себастьян ни души, в баре "Везувий" двери закрыты. Ночью ветер повалил рекламный щит у кинотеатра. Мундиньо рассматривал каждую деталь внимательно, почти с волнением. Ему и в самом деле все больше нравился этот край, он не жалел о безумном порыве, которому отдался несколько лет назад, как отдается на волю волн потерпевший кораблекрушение, желая достичь берега любой земли.

К тому же это была далеко не "любая" земля. Здесь производили какао. А где можно лучше поместить деньги и приумножать их? Достаточно иметь голову на плечах, трудолюбие, благоразумие и смелость. Все это у него было, но было и еще кое-что: женщина, которую нужно забыть, страсть, которую невозможно вырвать из сердца и из головы.

В этот его приезд в Рио мать и братья единодушно признали, что он сильно изменился, стал иным, чем прежде.

Старший брат Лоуривал с обычным для него пренебрежительным видом пресыщенного человека вынужден был признать:

– Паренек несомненно возмужал.

Эмилио улыбнулся, посасывая сигару.

– И зарабатывает неплохо. Мы не должны были разрешать тебе уехать, обратился он к Мундиньо. - Но кто мог подумать, что в нашем юном вертопрахе забьется деловая жилка?! Здесь ты никогда ничем, кроме попоек, не увлекался. Поэтому, когда ты уехал, забрав свои деньги, мы сошлись на том, что это очередное безумие, только на этот раз оно вышло за рамки твоих обычных проделок. Мы решили дождаться твоего возвращения и тогда попытаться наставить тебя на путь истинный.

Мать сказала почти с раздражением:

– Он уже не мальчик. Но на кого она, собственно, сердится? На Эмилио за его слова или на Мундиньо, который больше не является к ней просить денег после того, как промотает солидное месячное содержание?

Мундиньо дал им выговориться. Ему нравился этот диалог. Когда им больше нечего было сказать, он объявил:

– Теперь я думаю заняться политикой. Буду добиваться, чтобы меня выбрали на какой-нибудь пост. Быть может, стану депутатом. Мало-помалу я приобретаю вес в тамошних кругах. Что ты скажешь, Эмилио, если увидишь, как я поднимаюсь на трибуну палаты, чтобы ответить на одну из твоих угодливых речей, в которых ты расхваливаешь правительство? Я хочу выступить от оппозиции...

В большой мрачной гостиной их фамильной резиденции, обставленной строгой мебелью, собрались за беседой седая, пышноволосая мать, надменная, как королева, и все три брата. Лоуривал, выписывавший себе костюмы из Лондона, никогда не согласился бы стать депутатом или сенатором. Он отказался даже от министерского поста, когда ему этот пост предложили.

Быть губернатором штата Сан-Пауло - это еще куда ни шло... Может, Лоуривал и согласился бы - в том случае, если бы был избран всеми политическими партиями. Эмилио же являлся федеральным депутатом, его избирали и переизбирали вновь без всяких осложнений. Будучи гораздо старше Мундиньо, оба брата встревожились, услышав, что он самостоятельно ведет дела, экспортирует какао, получает завидные прибыли, с увлечением рассказывает об этом варварском крае, куда он уехал по причине, которую никто никогда не узнает, и заявляет, что вскоре станет депутатом.

– Мы можем тебе помочь, - отеческим тоном сказал Лоуривал.

– Мы сделаем так, чтобы твое имя было занесено в правительственный список одним из первых, тогда ты будешь избран обязательно, - добавил Эмилио.

– Я приехал сюда не просить, а только рассказать.

– Заносчив ты, однако, - пренебрежительно проворчал Лоуривал.

– Если будешь действовать в одиночку, тебя не выберут, - предупредил Эмилио.

– Ничего, пройду от оппозиции. Управлять я хочу только там, в Ильеусе. Сюда же я приехал не затем, чтобы просить у вас помощи. Весьма вам признателен!

Мать повысила голос:

– Ты можешь делать что тебе угодно, никто тебе не запрещает. Но почему ты восстаешь против братьев? Почему ты отстраняешься от нас? Они же хотят тебе только добра, они тебе братья.

– Я уже не мальчик, вы сами это сказали.

Потом он рассказал им об Ильеусе, о битвах прошлого, о бандитах, о землях, завоеванных силой оружия, о нынешнем прогрессе, о проблемах, стоящих перед городом.

– Я хочу, чтобы меня уважали, чтобы меня послали в палату выступать от ильеусцев. Какая мне польза, если вы вставите мое имя в какой-то избирательный список? Чтобы представлять фирму, достаточно Эмилио, а я теперь житель Ильеуса.

– Политика в масштабах местечка со стрельбой и оркестром, - усмехнулся Эмилио не то иронически, не то снисходительно.

– Зачем рисковать, если в этом нет необходимости? - спросила мать, пытаясь скрыть тревогу.

– Чтобы не быть лишь братом своих братьев. Чтобы самому стать кем-то.

Он поставил на ноги весь Рио-де-Жанейро. Ходил по министерствам, запросто беседовал с министрами, являлся к ним в кабинеты, встречал их в отчем доме, где они обедали за столом, во главе которого сидела его мать, либо в доме Лоуривала в Сан-Пауло, где они улыбались его жене Мадлен. Когда министр просвещения, который несколько лет назад был его соперником в борьбе за расположение одной прелестной голландки, сказал ему, что уже пообещал губернатору штата Баия предоставить в начале года колледжу доктора Эноха права государственного учебного заведения, Мундиньо рассмеялся:

– Дружище, не забывай, что ты многим обязан Ильеусу. Если бы я не уехал туда, тебе никогда бы не спать с Бертой, с твоей порочной голландочкой. Я хочу, чтобы официальный статут был дан колледжу немедленно. И не ссылайся на закон. Губернатору ты можешь вкручивать мозги, мне - нет... Для меня ты обязан сделать даже и то, что незаконно, то, что трудно и невозможно...

В министерстве путей сообщения и общественных работ он потребовал, чтобы прислали инженера.

Министр рассказал ему все о мели Ильеуса и порте Баии, объяснил, почему проявляют заинтересованность в этом вопросе люди, связанные с зятем губернатора.

– Это невозможно. Разумеется, твое требование, мой дорогой, справедливо, но невыполнимо. Это совершенно невозможно, губернатор взвоет от бешенства.

– Это он тебя назначил?

– Нет, конечно.

– Он может тебя свалить?.

– Думаю, что нет...

– Так в чем же дело?

– Ты не понимаешь?

– Нет. Губернатор - старик, его зять - вор, оба ничего не стоят. Вместе с правительством погибнет и их клан. Ты что же, пойдешь против меня, против самого богатого и могущественного штата? Чепуха! Я - это будущее, губернатор - прошлое. Кроме того, я обращаюсь к тебе только потому, что я твой друг. Я могу пойти выше, ты это хорошо знаешь. Если я поговорю с Лоуривалом и Эмилио, ты получишь распоряжение о посылке инженера от самого президента республики. Не так ли?

Ему нравилось шантажировать губернатора именами братьев, к которым он на самом деле не обратился бы с просьбой ни при каких обстоятельствах. Вечером он поужинал с министром, играла музыка, были женщины, шампанское и цветы. Договорились, что в следующем месяце инженер прибудет в Ильеус.

Три недели пробыл Мундиньо в Рио; он ненадолго вернулся к прежней жизни: праздники, вечеринки, девушки из высшего общества, артистки мюзик-холла.

Он удивлялся, почему все это, заполнявшее его жизнь в течение многих лет, теперь так мало его интересует и так быстро утомляет. Ему, в сущности, не хватало Ильеуса, не хватало шумной конторы, интриг, сплетен, кое-кого из тамошних людей. Никогда не думал он, что так привыкнет к этому городу, что он так захватит его.

Мать знакомила его с богатыми девушками, влиятельными семьями, искала для него невесту, которая отвлекла бы его от Ильеуса. Лоуривал хотел отвезти брата в Сан-Пауло - ведь Мундиньо еще числился его компаньоном по кофейным плантациям, и ему следовало бы побыть там. Он не поехал: только-только зарубцевалась рана в его сердце, только-только исчез из его снов образ Мадлен, он не станет снова встречаться с ней, страдать от ее пристального взгляда. Чудовищной была эта страсть, в которой они никогда не признавались, но которой были охвачены оба, в любую минуту выдержка могла им изменить, и тогда они бросились бы в объятия друг друга. Ильеусу он был обязан исцелением, ради Ильеуса он теперь и жил.

Лоуривал, высокомерный и пресыщенный, всячески старающийся показать свое превосходство, самодовольный сноб, бездетный вдовец, похоронивший жену-миллионершу, внезапно - во время одного из своих обычных путешествий в Европу - женился вторично, на француженке, манекенщице из дома моделей.

Между супругами была большая разница в возрасте, и Мадлен не очень скрывала причины, побудившие ее выйти замуж за Лоуривала. Мундиньо чувствовал, что если он не уедет навсегда, то ничто - ни моральные соображения, ни скандал, ни угрызения совести - не помешает им принадлежать друг другу. Они неотступно преследовали друг друга взглядами, руки их вздрагивали при соприкосновении, голоса срывались. Высокомерный и холодный Лоуривал никак не мог представить, что младший брат, этот сумасшедший Мундиньо, бросил все ради него, ради своего брата.

Ильеус излечил Мундиньо, а поскольку он вылечился, то, пожалуй, мог бы теперь спокойно смотреть на Мадлен, ведь никаких чувств к ней у него уже не осталось.

Он оглядел в бинокль Ильеус, увидел араба Насиба, стоявшего в окне своего дома. Улыбнулся, так как хозяин бара напомнил ему о капитане, с которым он обычно играл в шашки и в триктрак. Капитан будет ему очень полезен. Он стал лучшим другом Мундиньо, уже делает туманные намеки, что был бы не прочь заняться политической деятельностью. В городе ни для кого не была секретом неприязнь капитана к Бастосам, поскольку его отец был отстранен ими от власти и разгромлен в политической борьбе двадцать лет тому назад. Мундиньо делал вид, что не понимает намеков капитана, так как в то время лишь подготавливал почву. Теперь час настал. Нужно будет вызвать капитана на откровенный разговор и предложить ему возглавить оппозицию. Он покажет братьям, на что способен. Не говоря уже о том, что для прогресса Ильеуса, для ускорения темпов развития город нуждался в таком человеке, как он, - ведь эти полковники не понимают, что сейчас нужно району.

Мундиньо возвратил бинокль, в это время лоцман поднялся на борт, и судно повернулось носом ко входу в гавань.

 

О ПРИБЫТИИ ПАРОХОДА

Несмотря на утренний час, небольшая толпа наблюдала за сложными работами по снятию парохода с мели. Он застрял у входа в бухту, засел там, казалось, намертво.

С вершины холма Уньан любопытные видели, как суетятся капитан и лоцман, отдавая приказания, как бегают матросы, как торопливо снуют офицеры. Маленькие шлюпки, подошедшие со стороны Понтала, окружили судно.

Пассажиры стояли у борта, почти все они были в пижамах и комнатных туфлях, кое-кто, впрочем, уже оделся, приготовившись к высадке. Они оживленно перекликались с родственниками, которые поднялись чуть свет, чтобы встретить их в порту, рассказывали, как прошло путешествие, обменивались шутками по поводу того, что пароход сел на мель. С борта кто-то крикнул семье, которая стояла на берегу:

– Бедняжка, она умирала в страшных мучениях!

При этом известии громко зарыдала дама средних лет, одетая во все черное и пришедшая в сопровождении печального худого мужчины с траурной повязкой на рукаве и черной ленточкой в петлице пиджака. Двое их детей наблюдали за суетой, не обращая внимания на слезы матери.

Зрители, разбившись на группы, обменивались приветствиями, обсуждали случившееся.

– Эта мель - позор для города...

– Она представляет серьезную опасность. В один прекрасный день какой-нибудь пароход застрянет тут навсегда, и тогда прощай порт Ильеус...

– Правительство штата не принимает мер...

– Не принимает мер? Да оно нарочно оставляет эту мель, чтобы к нам не заходили большие суда, чтобы только Баия экспортировала какао.

– И префектура тоже бездействует. Префект боится потребовать даже самую малость. Он только и может, что поддакивать правительству.

– Ильеус должен показать, чего он стоит.

Группа, пришедшая с рыбного рынка, включилась в разговор. Доктор со своей обычной горячностью призывал выступить против политических деятелей и правителей Баии, которые относятся к их муниципалитету с пренебрежением, как будто он не был самым богатым, самым процветающим из всех муниципалитетов штата, дающим самые большие доходы, не говоря об Итабуне, городе, растущем как гриб, - ведь его муниципалитет также страдает от бездеятельности правителей, от их косности, от равнодушия к проблеме порта Ильеуса.

– Вина действительно наша, и мы должны признать это, - сказал капитан.

– Почему наша?

– А чья же еще? И это легко доказать: кто делает политику в Ильеусе? Те же люди, что и двадцать лег назад. Мы выбираем на посты префектов, депутатов, сенаторов от штата и федеральных депутатов людей, которые не имеют ничего общего с Ильеусом, и делаем это во исполнение старых обязательств, взятых в незапамятные времена.

Жоан Фулженсио поддержал капитана:

– Это верно. Полковники продолжают голосовать за тех, кто оказал им в свое время поддержку.

– А в результате приносятся в жертву интересы Ильеуса.

– Обязательства нужно выполнять... - защищался полковник Амансио Леал. - Когда нам была необходима поддержка...

– Теперь у города совсем иные нужды...

Доктор погрозил пальцем:

– Этому безобразию надо положить конец. Следует избрать людей, которые представляли бы подлинные интересы нашего края.

Полковник Мануэл Ягуар рассмеялся:

– А голоса, доктор? Где вы добудете голоса?

Полковник Амансио Леал сказал, как всегда, мягко:

– Послушайте, доктор, теперь много говорят о прогрессе и цивилизации, о необходимости коренных перемен в Ильеусе. Я целыми днями только это и слышу. Но скажите, пожалуйста, благодаря кому совершился этот прогресс? Разве не благодаря нам, плантаторам? У нас есть свои обязательства, которые мы приняли в трудный час, а мы люди слова. Пока я жив, мой голос будет принадлежать куму Рамиро Бастосу и тому, на кого он укажет. Я даже знать не хочу его имени. А все потому, что Рамиро оказал мне большую поддержку, когда мы рисковали жизнью в этих дебрях...

Араб Насиб присоединился к кружку беседовавших, он все еще не совсем проснулся и был озабочен и расстроен.

– О чем речь?

Капитан объяснил:

– Полковники по своей отсталости не понимают, что сейчас уже не те времена, что сейчас все по-иному и проблемы теперь совсем другие, чем двадцать - тридцать лет назад.

Но араба не заинтересовала эта тема и не увлекла дискуссия, которая в другое время захватила бы его.

Насиба не покидала мысль, что накануне банкета бар остался без кухарки, поэтому он лишь кивнул в ответ на слова капитана.

– Вы что-то скучный. Почему у вас такое мрачное лицо?

– Кухарка ушла...

– Вот так причина!.. - И капитан вернулся к дискуссии, которая становилась все оживленнее и в которую вовлекалось все больше народу.

Вот так причина... Вот так причина... Насиб отошел на несколько шагов, как бы отдаляясь на известное расстояние от крамольной беседы. Звучный, громкий голос доктора переплетался с мягким, но твердым голосом полковника Амансио. Какое ему, Насибу, дело до префектуры Ильеуса, до депутатов и сенаторов!

Сейчас для него нет ничего важнее завтрашнего обеда на тридцать персон. Сестры Рейс если и примут заказ, то сдерут три шкуры... Надо же, как раз теперь, когда все шло так хорошо...

Когда он купил бар "Везувий" на площади Сан-Себастьян в жилом квартале вдалеке (даже, пожалуй, не вдалеке, поскольку расстояния в Ильеусе малы до смешного, а в отдалении) от торгового центра, от порта, где находились его главные конкуренты, то некоторые друзья и его дядя сочли, что он сошел с ума. Бар был в полном упадке, совершенно не посещался, в нем тучами летали мухи. А кафе в порту процветали, там было всегда полно народу. Но Насиб не хотел по-прежнему отмеривать ткани за прилавком магазина, за который он встал после смерти отца. Ему не нравилась эта работа, а еще больше общество дяди и шурина - агронома с экспериментальной станции какао.

Пока отец был жив, магазин торговал хорошо, старик был человеком предприимчивым и пользовался всеобщей симпатией. Дядя же, обремененный семьей и боявшийся всяких нововведений, трусливо топтался на месте, довольствуясь немногим. Насиб продал свою часть в деле, пустил деньги в оборот, заключил ряд рискованных сделок, покупая и продавая какао, и, наконец, купил бар; это было почти пять лет назад. Приобрел он его у одного итальянца, который уехал в провинцию, гонимый какаовыми галлюцинациями.

Бар в Ильеусе давал большую прибыль, даже большую, чем кабаре. В городе всегда было много народу, привлеченного слухами о возможности разбогатеть, толпа коммивояжеров заполняла улицы, немало людей останавливалось проездом. Не одна сделка была заключена за столиками баров, к тому же существовал обычай демонстрировать свою доблесть в выпивке и вошла в моду привычка, занесенная англичанами во времена постройки железной дороги: выпивать перед завтраком и обедом аперитив, разыгрывая в кости, кому платить. Эту привычку переняло все мужское население города.

До полудня и после пяти вечера бары бывали переполнены.

Бар "Везувий" был самым старинным в городе. Он занимал первый этаж дома на углу маленькой красивой площади недалеко от моря, где стояла церковь святого Себастьяна. На другом углу недавно открылся кинотеатр "Ильеус". "Везувий" пришел в упадок не потому, что был расположен в стороне от торговых улиц, где процветали кафе "Идеал", бар "Шик" и бар "Золотая водка" Плинио Арасы, с которыми конкурировал Насиб. В этом был повинен итальянец, который думал лишь о плантациях какао. Он не заботился о баре, не обновлял запасов вин, не предпринимал ничего, что могло бы привлечь посетителей. Старый граммофон, на котором прокручивались пластинки с оперными ариями, был сломан и стоял покрытый паутиной. Стулья развалились, ножки у столиков были сломаны, сукно на бильярде порвалось. Даже название бара, намалеванное огненными буквами на фоне извержения вулкана, совершенно выцвело от времени. Насиб приобрел всю эту рухлядь, а также название и помещение, за очень небольшие деньги. Итальянцу остался только граммофон с пластинками.

Насиб выкрасил все заново, заказал новые столы и стулья, поставил столики для игры в шашки и триктрак, продал бильярд в бар Макуко, оборудовал в глубине бара помещение для игры в покер. У него всегда был разнообразный ассортимент вин, мороженое для семей в часы вечерних прогулок по набережной и в часы окончания киносеансов, а в часы аперитива подавались изысканные закуски и сладости.

Это была мелочь, которая, казалось бы, не имела большого значения: акараже[25] , абара[26] , пирожки из маниоки и пубы[27] , запеканки из нежных сири, креветок и трески, пирожные из сладкой маниоки и кукурузы.

Идею подал Жоан Фулженсио.

– Почему вы не готовите этих кушаний для продажи в баре? - спросил он однажды, смакуя акараже старой Филомены, которое она приготовила для араба, любившего поесть.

Поначалу бар посещали только приятели Насиба: компания из "Папелариа Модело", приходившая сюда поспорить после закрытия магазина, любители триктрака и шашек и иногда более респектабельные лица, например судья, а также адвокат Маурисио, которым не очень нравилось бывать в портовых барах, куда ходила разношерстная публика и где нередко вспыхивали бурные ссоры с драками и перестрелками. Затем бар стали посещать и семьи, привлеченные мороженым и фруктовыми прохладительными напитками. Но посетителей стало гораздо больше и бар начал процветать с тех пор, как в часы аперитива появились на столах закуски и сладости.

Многие часто приходили поиграть в покер в специальном зале. Для избранных посетителей - полковника Амансио Леала, богача Малуфа, полковника Мелка Тавареса, Рибейриньо, владельца обувного магазина сирийца Фуада, Оснара Фарии (единственным занятием которого были игра в покер и интрижки с негритяночками на холме Конкиста), Эзекиела Прадо и некоторых других - Насиб приберегал к полуночи часть запеканок, пирожков и сладостей. Пили в баре много, доходы Насиба росли.

Через короткое время "Везувий" снова достиг расцвета. Он опередил кафе "Идеал" и бар "Шик", только в "Золотой водке" посетителей было, пожалуй, больше. Насиб не мог жаловаться, хотя работал как вол.

Ему помогали Разиня Шико и Бико Фино, иногда негритенок Туиска, который обычно располагался со своим ящиком, щетками и гуталином на широком тротуаре у бара, рядом со столиками, стоящими на вольном воздухе. Дела шли хорошо, это занятие было Насибу по душе, в баре обсуждались все новости и все, даже самые незначительные городские события, а также все известия о том, что происходит в стране и за границей.

Посетители с симпатией относились к Насибу, "человеку порядочному и трудолюбивому", как говаривал судья, усаживаясь после обеда, чтобы созерцать море и движение толпы на площади, за один из столиков, стоявших на улице.

Все шло хорошо до сегодняшнего дня, когда сумасшедшая Филомена выполнила свою давнюю угрозу.

Кто станет готовить для бара и для него, Насиба, слабостью которого было хорошо поесть и который так любил вкусно приправленные и наперченные кушанья?

Нечего и думать, чтобы постоянно пользоваться услугами сестер Рейс, вряд ли они согласятся, да и он не в состоянии был их оплачивать. Сестры берут так дорого, что оплата их услуг поглотила бы весь его доход.

Надо сегодня же постараться раздобыть кухарку, и к тому же первоклассную, иначе...

– Пароходу, наверно, придется выбросить груз в море, чтобы сняться с мели, - заметил мужчина без пиджака. - Он, видно, крепко засел.

Насиб забыл на мгновение свои заботы: машины парохода работали со страшным ревом, но безуспешно.

– Этому надо положить конец... - послышался голос доктора, принимавшего участие в споре.

– Никому толком не известно, кто он такой, этот Мундиньо Фалкан, - как всегда вкрадчиво говорил Амансио Леал.

– Не известно? Ну, а я вам скажу, что он - именно тот, кто нужен Ильеусу.

Пароход содрогался, днище его волочилось по песку, машины стонали, лоцман выкрикивал команду.

На капитанском мостике появился мужчина, еще молодой, хорошо одетый. Заслонив рукою глаза от солнца, он старался найти друзей в толпе встречавших.

– Вон он... Мундиньо!

– Где?

– Там, наверху...

Раздались крики:

– Мундиньо! Мундиньо!

Тот услышал, посмотрел в сторону, откуда доносились голоса, помахал рукой. Потом спустился по трапу, исчез на несколько мгновений, затем, улыбаясь, появился у борта среди пассажиров. Тут он сложил ладони рупором и прокричал:

– Инженер едет!

– Какой инженер?

– Из министерства путей сообщения, обследовать бухту. Важные новости...

– Слыхали, что я вам говорил?

Позади Мундиньо Фалкана появилась незнакомая женщина, блондинка в большой зеленой шляпе.

С улыбкой она дотронулась до руки Мундиньо.

– Вот это бабенка, черт возьми! Мундиньо не теряет времени даром...

– Да, хороша! - согласился Ньо Гало, кивнув головой.

Пароход резко накренился, испугав пассажиров - блондинка даже вскрикнула, - и снялся с мели; радостные крики раздались на берегу и на борту судна. Стоявший рядом с Мундиньо смуглый, очень худой мужчина с сигаретой во рту поглядывал вокруг с безразличным видом. Экспортер сказал ему что-то, тот рассмеялся в ответ.

– Ловкач этот Мундиньо... - одобрительно заметил полковник Рибейриньо.

Пароход дал громкий, длинный гудок и направился к причалу.

– Ишь ты, прямо лорд, не то что мы, грешные, - мрачно отозвался полковник Амансио Леал.

– Пойдем узнаем, какие новости привез Мундиньо, - предложил капитан.

– А я пойду в пансион, переоденусь и выпью кофе. - Мануэл Ягуар распрощался.

– Я тоже... - Амансио Леал пошел с ним.

Друзья направились в порт, обсуждая сообщение Мундиньо.

– По-видимому, ему удалось расшевелить министерство. Он не зря там побывал.

– Мундиньо действительно пользуется авторитетом.

– Что за женщина! Лакомый кусочек... - вздыхал полковник Рибейриньо.

Когда они подошли к дебаркадеру, пароход маневрировал, готовясь причалить. Пассажиры, направляющиеся в Баию, Аракажу, Масейо, Ресифе, с любопытством поглядывали на берег. Мундиньо Фалкан сошел одним из первых и сразу очутился в объятиях друзей. Араб приветствовал его с подчеркнутой любезностью.

– Пополнел... - Помолодел...

– В Рио-де-Жанейро все молодеют...

Блондинка - не такая молодая, какой она казалась издали, однако более красивая, изящно одетая и умело подкрашенная ("иностранная куколка", -решил полковник Рибейриньо) - и худой как скелет мужчина остановились неподалеку в ожидании. Мундиньо шутливо представил их, подражая цирковому зазывале:

– Принц Сандра, фокусник экстра-класса, и его супруга, танцовщица Анабела... Их гастроли состоятся в Ильеусе.

Мужчина, который с борта крикнул о том, что какая-то женщина умерла в мучениях, обнимался теперь с семьей и рассказывал печальные подробности:

– Она умирала целый месяц, бедняжка! Мне никогда не приходилось видеть подобных страданий...

Она стонала день и ночь так, что сердце разрывалось на части.

Пожилая женщина зарыдала еще сильнее. Мундиньо, артисты, капитан, доктор, Насиб, фазендейро пошли по дебаркадеру. Носильщики несли чемоданы, Анабела раскрыла зонтик.

– Не хотите ли пригласить эту девушку танцевать в вашем баре? предложил Насибу Мундиньо Фалкан. - У нее танец с покрывалами, мой дорогой, это произведет такой фурор...

Насиб поднял руки к небу:

– В баре? Что вы, ведь у меня не кино и не кабаре... А вот кухарка мне сейчас действительно нужна.

Все рассмеялись. Капитан взял Мундиньо под руку. - Как инженер?

– В конце месяца будет здесь. Министр мне это гарантировал.

 

О СЕСТРАХ РЕЙС И ИХ ПРЕЗЕПИО

Сестры Рейс - толстенькая Кинкина и худенькая Флорзинья, возвращавшиеся с семичасовой мессы, ускорили мелкие шажки, завидев Насиба, ожидавшего их у ворот дома. Это были веселые старушки; вдвоем они насчитывали сто двадцать восемь лет добротной, неоспоримой девственности. Они были близнецы и последние представительницы древней ильеусской фамилии, существовавшей до начала эры какао, то есть потомки тех, что уступили место уроженцам Сержипе, Алагоаса, Сеары, жителям сертанов, арабам, итальянцам, испанцам. Владелицы хорошего дома на улице Полковника Адами, где они жили - и приобрести который, кстати, упорно добивались многие богатые полковники, - а также трех других домов на главной площади, они существовали на арендную плату за эти дома и на доходы от продажи сладостей, которыми торговал по вечерам негритенок Туиска. Знаменитые кондитерши, волшебницы кухни, они иногда принимали заказы на обслуживание званых завтраков и обедов.

Однако прославились они - и это сделалось достопримечательностью города - большим рождественским презепио, делаемым ежегодно в одном из парадных залов их голубого дома. Они трудились весь год, вырезая и наклеивая на картон картинки из журналов, чтобы презепио было еще больше, еще богаче и благочестивее.

– Вы сегодня что-то рано встали, сеньор Насиб...

– Иногда приходится.

– А где журналы, которые вы обещали?

– Принесу, донья Флорзинья, обязательно принесу. Уже подбираю.

Деятельная, подвижная Флорзинья выпрашивала журналы у всех знакомых, спокойная, солидная Кинкина лишь благодушно улыбалась. В своих старомодных платьях, с шалями на голове, они казались комическими персонажами, сошедшими со страниц старинной книги.

– Что вас привело к нам в столь ранний час?

– Я хотел поговорить с вами об одном деле.

– Так заходите...

Входная дверь вела на веранду, где росли цветы, за которыми хозяйки тщательно ухаживали. Согбенная годами служанка, еще более дряхлая, чем старые девы, расхаживала между горшками и вазами, поливая растения из ведра.

– Пройдите в зал презепио, - пригласила Кинкина.

– Анастасия, рюмку ликеру сеньору Насибу! - распорядилась Флорзинья. - Какой вы предпочитаете? Из женипапо[28] или ананасный? У нас еще есть апельсиновый и из маракужи...[29] .

Насиб знал по собственному опыту, что если кто-либо хотел добиться успеха в переговорах с сестрами Рейс, он должен был непременно попробовать их ликер - с утра пораньше, о господи! - похвалить его, осведомиться, как идет оборудование презепио, проявить к нему интерес. Насибу нужно было обеспечить на несколько дней закуски и сладости для бара, а также обед, заказанный автобусной компанией на завтрашний вечер, и все это, не имея кухарки.

Дом был старинный, с двумя гостиными, окна которых выходили на улицу. Одну из них уже давно не использовали по назначению, превратив в зал презепио. Но презепио находилось в нем не в течение всего года. Его сооружали только в декабре и показывали желающим вплоть до наступления карнавальных празднеств, затем Кинкина и Флорзинья аккуратно его разбирали и начинали исподволь готовиться к следующему рождеству.

Презепио сестер Рейс было не единственным в Ильеусе. Существовали и другие, причем среди них были и красивые, и богатые, но все же когда кто-нибудь заговаривал о презепио, то всегда подразумевал прежде всего презепио сестер Рейс, так как все иные не шли с ним в сравнение. В течение пятидесяти с лишним лет презепио понемногу увеличивалось. Первое маленькое презепио сестры оборудовали еще в те времена, когда Ильеус был захолустьем, а Кинкина и Флорзинья - молоденькими шустрыми и веселыми девушками, пользовавшимися успехом у молодых людей (еще и поныне не совсем ясно, почему они так и не вышли замуж - возможно, слишком долго выбирали). В тихом Ильеусе той поры, еще до эры какао, между семьями существовало соревнование в устройстве самых красивых и богатых рождественских презепио. Европейского рождества с Дедом Морозом, защищенным от снега и холода теплой шубой и везущим в санях подарки для детей, в Ильеусе не бывало. Здесь на рождество делали презепио, посещали богадельни, ужинали после мессы в сочельник, а потом начинались народные гуляния с танцами рейзадо, трогательные пасториньи[30] : бумба-меу-бой, вакейро, каапора.

Из года в год презепио девиц Рейс увеличивалось, и по мере того, как их интерес к танцам падал, они все больше времени уделяли презепио, украшали его новыми фигурами, расширяли помост, на котором оно стояло, пока оно не заняло три из четырех стен зала.

С марта по ноябрь все время, остававшееся от обязательных посещений церкви (в шесть утра - месса и в шесть вечера - благословение), от приготовления сладостей, которые продавал постоянной клиентуре негритенок Туиска, от посещений друзей и дальних родственников, от пересудов с соседками, они вырезали картинки из журналов и альманахов, а потом аккуратно наклеивали их на картон. Устанавливать презепио в конце года им помогали: Жоаким, приказчик из магазина "Папелариа Модело", игравший на барабане в кружке имени 13 мая и потому считавший себя человеком с артистическими наклонностями, Жоан Фулженсио, капитан, Диоженес (хозяин кинотеатра "Ильеус" и протестант), ученицы монастырской школы, учитель Жозуэ, Ньо Гало, хотя он и был ярым антиклерикалом; все они также помогали сестрам собирать журналы. Когда в декабре работы становилось больше, к старушкам приходили помочь соседки, подруги и после экзаменов - девушки из монастырской школы. Презепио сестер Рейс стало чуть ли не коллективным достоянием местного общества, гордостью жителей города, и день его открытия был праздником для всех. Дом сестер наполнялся тогда до отказа, любопытные толпились даже на улице перед открытыми окнами, чтобы увидеть презепио, освещенное разноцветными лампочками. Проводку к ним, кстати, тоже делал Жоаким, который в этот славный день отважно напивался сладкими ликерами старых дев.

Презепио изображало, как и положено, рождество Христово в бедном хлеву в далекой Палестине. Но бесплодная восточная земля была лишь деталью в центре пестрого мира, где демократически перемешивались самые различные сцены и лица из всевозможных периодов истории, причем количество их росло из года в год. Знаменитости, политические деятели, ученые, военные, литераторы и артисты, домашние и дикие животные и строгие лики святых по соседству с ослепительной плотью полуобнаженных кинозвезд.

На эстраде возвышалась гряда холмов с небольшой долиной посередине, в одной из пещер находился хлев с колыбелью Иисуса, рядом с которой сидела Мария и стоял святой Иосиф, держа за уздечку скромного ослика. Эти фигуры не были ни самыми большими, ни самыми роскошными в презепио. Наоборот, они казались маленькими и бедными по сравнению с другими, но поскольку эти фигуры были в первом презепио, устроенном Кинкиной и Флорзиньей, сестры настояли на том, чтобы сохранить их. Совсем иной вид имела таинственная комета, возвестившая о рождестве Христовом, - она подвешивалась на проволочках между хлевом и небом, сделанным из голубой материи, к которой были приколоты звезды. Это был шедевр Жоакима, неизменно вызывавший похвалы, от которых увлажнялись глаза автора: огромная, с алым хвостом звезда из целлофана была столь остроумно задумана и выполнена, что казалось, от нее исходит свет, сияющий в огромном презепио.

Около хлева новорожденным любовались коровы, пробужденные этим великим событием от своего мирного сна, лошади, кошки, собаки, утки и куры, различные дикие животные, в том числе лев, тигр и жирафа.

Ведомые светом звезды Жоакима, туда пришли три волхва - Гаспар, Мелшиор и Балтазар, с золотом, ладаном и миррой. Фигуры белых библейских волхвов были вырезаны из старого альманаха. Что же касается черного волхва, который испортился от сырости, то его недавно заменили портретом султана Марокко, публиковавшимся тогда во всех газетах и журналах (и в самом деле, какой правитель больше подходит для замены отсыревшего волхва, чем тот, что так нуждается в покровительстве, отстаивая с оружием в руках независимость своего государства?).

Река - струйка воды, текущая по руслу, сделанному из разрезанной пополам резиновой трубки, - спускалась с холмов в долину, и изобретательный Жоаким спроектировал и соорудил даже водопад. Холмы пересекались дорогами, которые все, как одна, шли к хлеву; там и тут были раскиданы деревушки. А на дорогах, перед домами с освещенными окнами, среди изображений животных виднелись портреты мужчин и женщин, которые так или иначе прославились в Бразилии и во всем мире и чьи портреты удостоились опубликования в журналах. Здесь был Сантос-Дюмон в спортивной кепке, стоявший около своих примитивных аэропланов; вид у него был довольно грустный. Поблизости от него, на правом склоне холма, беседовали Ирод и Пилат. Дальше разместились политические деятели периода первой мировой войны: английский король Георг V, кайзер, маршал Жоффр, Ллойд Джордж, Пуанкаре, царь Николай II. На левом склоне блистала Элеонора Дузе с диадемой на голове и обнаженными руками. Тут же находились: Руй Барбоза, Жозе Жоакин Сеабра[31] , Люсьен Гитри[32] , Виктор Гюго, дон Педро II[33] , Эмилио де Менезес[34] , барон до Рио Бранко[35] , Золя и Дрейфус, поэт Кастро Алвес и бандит Антонио Силвино. Все они были помещены рядом с наивными цветными гравюрами, - увидев их в журналах, сестры обычно восхищенно восклицали:

– Ах, как это подойдет для презепио!

В последние годы значительно возросло число портретов киноартистов это был вклад учениц монастырской школы. В результате Вильям Фарнум, Эдди Поло, Лия де Путти, Рудольфо Валентино, Чарли Чаплин, Лилиан Гиш, Рамон Наварро, Вильям Харт не на шутку угрожали завоевать все дороги и холмы презепио.

Появились также и портреты местных деятелей; бывшего мэра города Казузы Оливейры, прославившегося своими организаторскими способностями, покойного полковника Орасио Маседо, пионера освоения здешних земель. Был здесь, наконец, рисунок, сделанный Жоакимом по настоятельным просьбам доктора, на нем были изображены незабвенная Офенизия, а также грозные жагунсо и люди с ружьями на плече, сидящие в засаде. На столе у окна валялись журналы, ножницы, клей, картон.

Насиб торопился, ему хотелось поскорее договориться насчет обеда для автобусной компании, о сладостях и закусках. Он отхлебнул глоток ликера из женипапо и похвалил презепио.

– В этом году, видно, получится замечательно!

– Бог даст...

– Много нового добавили?

– Да как вам сказать... Пожалуй, нет.

Сестры уселись на диван, строго выпрямились и, улыбаясь арабу, ожидали, когда тот заговорит.

– Так вот... Послушайте, что у меня сегодня произошло... Старая Филомена уехала к сыну в Агуа-Прету...

– Да что вы говорите?.. Неужели уехала? Впрочем, она об этом уже давно поговаривала... - затараторили обе сестры одновременно - это была интересная новость.

– Но я никак не ожидал, что она уедет именно теперь. Сегодня, как нарочно, базарный день, в баре много посетителей. Кроме того, мне заказали обед на тридцать персон.

– Обед на тридцать персон?

– Его устраивают русский Яков и Моасир из гаража. Хотят отпраздновать открытие автобусной линии.

– А-а! - воскликнула Флорзинья. - Мне уже говорили.

– Да! - сказала Кинкина. - Я тоже об этом слышала. Говорят, приедет префект из Итабуны.

Будет здешний префект и префект из Итабуны, затем полковник Мисаэл, управляющий отделением "Бразильского банка" сеньор Уго Кауфман, в общем, избранная публика.

– Вы думаете, эта линия даст хороший доход? - осведомилась Кинкина.

– Что значит даст?.. Она уже дает... Очень скоро никто не станет ездить поездом. Целый час разницы...

– А опасность? - спросила Флорзинья.

– Какая опасность?

– Автобус может перевернуться... В Баие был такой случай - я читала в газете, три человека погибли...

– Поэтому я ни за что не стану ездить в этих машинах. Автомобиль не для меня. Я, конечно, могу умереть под колесами автомобиля, если он меня задавит на улице, но самой лезть в него - это уж увольте... - сказала Кинкина.

– На днях кум Эузебио прямо за руку тащил нас в свою машину, хотел прокатить. Даже кума Нока назвала нас отсталыми... - подхватила Флорзинья.

Насиб рассмеялся.

– Я надеюсь еще увидеть, сеньоры, как вы купите себе автомобиль.

– Мы?.. Да если бы у нас и были деньги...

– Но давайте поговорим о деле.

Они немного поломались, Насибу пришлось их упрашивать, но наконец сестры согласились, прежде заверив, что они это делают только из уважения к сеньору Насибу, достойному молодому человеку. Где это видано, чтобы за день заказывать обед на тридцать персон, да к тому же когда приглашенные такие уважаемые люди? Уже не говоря о том, что для презепио эти двое суток будут потеряны - ведь у них не останется времени, чтобы вырезать хотя бы одну фигуру.

Потом еще надо подыскать кого-нибудь, кто помог бы...

– Я договорился с двумя мулатками, чтобы они помогали Филомене.

– Мы предпочитаем дону Жукундину с дочками.

Мы уже привыкли к ней. К тому же она хорошо готовит.

– Не согласится ли она быть у меня кухаркой?

– Кто? Жукундина? Даже не думайте, сеньор Насиб, дома у нее трое взрослых сыновей да муж - кто о них позаботится? К нам она иногда приходит по дружбе...

Запросили они много. Если так платить кухаркам, обед не даст никакого дохода. Не возьми на себя Насиб обязательства перед Моасиром и русским... Но он человек слова, не подведет друзей, не сорвет званого обеда. Не может он и бар оставить без закусок и сладостей. Если бы он это сделал, то потерял бы посетителей и потерпел бы убыток еще больший. Без кухарки он может оставаться только несколько дней, иначе что с ним будет?

– Хорошую кухарку так трудно найти... - сказала Кинкина.

Это было верно. Хорошая кухарка в Ильеусе ценилась на вес золота, богатые семьи посылали за ними в Аракажу, в Фейру-де-Санта-Ана, в Эстансию.

– Итак, договорились. Я пошлю Шико за покупками.

– Чем скорее вы это сделаете, тем лучше, сеньор Насиб.

Он встал и пожал руки старым девам. Взглянул еще раз на заваленный журналами стол, на помост, уже приготовленный для установки презепио, на картонные коробки, набитые вырезками.

– Я принесу журналы. Я очень вам благодарен за то, что вы выручили меня...

– Пустяки! Мы охотно сделаем это для вас. Но все же, сеньор Насиб, вы должны жениться. Если бы вы были женаты, с вами не случалось бы таких историй...

– В городе столько незамужних девушек... И таких достойных...

– У меня есть на примете отличная невеста для вас, сеньор Насиб. Девушка порядочная, не из этих вертушек, что думают только о кино да о танцах... Воспитанная, умеет даже играть на пианино. Вот только бедная.

У старушек была манил сватать. Насиб рассмеялся.

– Когда я решу жениться, приду прямо к вам. За невестой.

 

О БЕЗНАДЕЖНЫХ ПОИСКАХ

Он начал свои безнадежные поиски с холма Уньан.

Наклонив вперед могучий торс и обливаясь потом, Насиб с перекинутым через плечо пиджаком обошел весь город из конца в конец. Веселое оживление царило на улицах; фазендейро, экспортеры, торговцы обменивались громкими приветствиями.

В этот базарный день лавки были битком набиты, врачебные кабинеты и аптеки переполнены. Спускаясь и поднимаясь по склонам холмов, пересекая улицы и площади, Насиб чертыхался. Когда вчера ночью он пришел домой, усталый после трудового дня и свидания с Ризолетой, он составил себе план на завтра - прежде всего поспать до десяти часов, пока Разиня Шико и Бико Фино, закончив уборку бара, не начнут обслуживать первых посетителей; затем вздремнуть во время сиесты после завтрака; сыграть партию в триктрак или в шашки с Ньо Гало или капитаном, потолковать с Жоаном Фулженсио, узнать, что творится в округе и в мире; сходить после закрытия бара в кабаре и, пожалуй, снова закончить вечер с Ризолетой. И вот вместо этого он вынужден бегать по улицам Ильеуса и лазать по крутым склонам...

На Уньане он отказался от услуг двух мулаток, которых раньше нанял в помощь Филомене для приготовления званого обеда. Одна из них, смеясь беззубым ртом, заявила, что умеет готовить лишь простые кушанья. Другая не умела и этого... Что же касается акараже, абара, сладостей, мокеки и запеканки из креветок, то их могла бы приготовить Мария де Сан-Жорже... Насиб, продолжая расспрашивать всех, кто попадался на пути, спустился с другой стороны холма.

Достать в Ильеусе кухарку, которая могла бы готовить для бара, оказалось делом трудным, почти невозможным.

Насиб спрашивал в порту, потом зашел к дяде: может, там случайно знают какую-нибудь кухарку? В ответ он услышал жалобы тетки: была тут одна более или менее подходящая, хотя и готовила не ахти как, но и та ушла ни с того ни с сего. И вот теперь ей пока не подыщут другую кухарку, приходится готовить самой. Не хочет ли Насиб позавтракать с ними?

В одном месте ему рассказали о знаменитой кухарке, жившей на холме Конкиста. "Повариха хоть куда!" - сказал испанец Фелипе, мастер по починке не только ботинок и сапог, но также седел и уздечек. Говорун, каких мало, злой на язык, но с незлобивым сердцем, этот Фелипе представлял в Ильеусе крайне левое крыло, объявляя себя при каждом удобном случае анархистом и угрожая очистить мир от капиталистов и клерикалов. Но это не мешало ему быть другом и нахлебником многих фазендейро, в том числе и отца Базилио. Прибивая подметку, он распевал анархистские песни, и стоило послушать ругательства, которыми он осыпал священников, когда играл с Ньо Гало в шашки. Фелипе заинтересовался кулинарной драмой Насиба.

– Есть тут одна, Мариазинья! Чудо, а не повариха!

Насиб направился на Конкисту; склон был еще скользким после дождей, негритяночки, собравшиеся в кружок, расхохотались, когда он упал, испачкав сзади брюки. После долгих расспросов он наконец нашел на вершине холма дом кухарки - лачугу из досок и жести. На этот раз у него почему-то возникла слабая надежда. Сеньор Эдуардо, державший молочных коров, дал положительную характеристику Мариазинье. Она в свое время работала у него, угодить умеет. Ее единственный недостаток - пьянство, кухарка была большая любительница кашасы и, когда напивалась, начинала буянить: оскорбляла жену Эдуардо, дону Мариану, поэтому ему пришлось уволить Мариазинью.

– Но вы ведь холостяк...

Пьяница она или нет, но, если она хорошая кухарка, он ее наймет. По крайней мере пока не найдет другую. Наконец он увидел убогий домишко и сидящую у двери босую Мариазинью - она расчесывала свои длинные волосы и уничтожала насекомых. Это была потрепанная женщина лет тридцати - тридцати пяти, распухшая от пьянства, но со следами красоты на смуглом лице. Она выслушала его, не выпуская гребень из рук. Затем рассмеялась, будто Насиб сказал ей что-то забавное:

– Нет, сеньор. Теперь я готовлю только для мужа и для себя. Он и слышать не хочет, чтобы я была у кого-то кухаркой.

Из дома послышался мужской голос:

– Кто там, Мариазинья?

– Какой-то сеньор ищет кухарку. Предложил мне пойти к нему... Говорит, будет хорошо платить...

– Пошли его к черту. Никакая ты не кухарка.

– Вот видите, сеньор? Он и слышать не хочет, чтобы я пошла в услужение. Ревнивый... Из-за каждого пустяка поднимает страшный шум... Мой муж сержант полиции, - заключила она с довольным и гордым видом.

– Долго ты будешь разговаривать с чужим человеком, жена? Гони его, пока я не рассердился...

– Лучше вам убраться восвояси...

Она снова принялась расчесывать волосы, отыскивая насекомых, и протянула ноги, подставляя их лучам солнца. Насиб пожал плечами.

– Может, знаешь еще кого-нибудь?

Она не ответила, лишь покачала головой. Насиб спустился по склону Витория, прошел через кладбище.

Внизу блестел озаренный солнцем город. Прибывший рано утром пароход "Ита" стоял на разгрузке. Паршивый городишко: столько говорится о прогрессе - и нельзя даже достать кухарку.

– Это потому, что растет спрос, - объяснил ему Жоан Фулженсио, когда араб зашел отдохнуть в "Папелариа Модело", - рабочую силу становится все труднее найти, и она дорожает. Послушайте, а может быть, вам спросить на базаре?

Воскресный базар представлял собою праздничное зрелище, шумное и живописное. Обширный пустырь напротив дебаркадера протянулся вплоть до полотна железной дороги. Куски сушеного, вяленого и копченого мяса, свиньи, овцы, олени, различная дичь. Мешки с белой маниоковой мукой. Золотистые бананы, желтые тыквы, зеленые жило[36] , киабо[37] , апельсины.

В палатках подавали на жестяных тарелках сарапател[38] , фейжоаду[39] , мокеки из рыбы. Крестьяне закусывали, запивая еду кашасой. Насиб справился и здесь.

Толстая негритянка, в тюрбане, с ожерельями на шее и браслетами на руках, сморщила нос.

– Работать на хозяина? Сохрани господь...

В клетках сидели невероятно яркие говорящие попугаи.

– Хозяйка, сколько хотите за этого блондина?, - Восемь мильрейсов, и то только для вас...

– Такая цена не по мне.

– Но ведь он действительно говорящий. Знает все слова.

Попугай как бы в подтверждение пронзительно закричал.

Насиб прошел между грудами молодого сыра, солнце озаряло желтизну спелых жак[40] . Попугай кричал: "Дур-рак, дур-рак!" Никто не мог ничего посоветовать Насибу.

Слепец, перед которым на земле стояла плошка, рассказывал под гитару истории времен борьбы за землю:

Слепцы обычно были хорошо осведомлены. Но сейчас они не могли помочь Насибу. Один из них, прибывший из сертана, ругал на чем свет стоит ильеусскую кухню. Не умеют тут готовить, вот в Пернамбуко еда так еда, не то что здешняя гадость; здесь никто не знает, что такое вкусно поесть.

Бродячие торговцы-арабы раскрыли свои чемоданы с грошовым товаром отрезами дешевого ситца, яркими поддельными ожерельями, кольцами с брильянтами из стекла и изготовленными в Сан-Пауло духами с иностранными названиями. Мулатки и негритянки - служанки из богатых домов - толпились перед чемоданами арабов.

– Покупайте, хозяйки, покупайте. Дешевле дешевого... - У торговца был смешной выговор, но голос его соблазнял.

Торговались подолгу. Ожерелье на черной груди, браслеты на смуглых руках мулаток - искушение большое! Стекло в кольце сверкало на солнце ярче любого брильянта.

– Все самое настоящее, высшего сорта.

Насиб на минуту помешал торговле - спросил, не знает ли кто-нибудь хорошую кухарку.

– Была тут одна, сеньор, очень хорошая, на все руки мастерица, служила у командора Домингоса Феррейры. С ней там так обходились, будто она и не прислуга...

Торговец протягивал Насибу безделушки:

– Купите, благородный сеньор, подарок для жены, или для невесты, или для возлюбленной.

Насиб продолжал свой путь, равнодушный ко всем искушениям. Негритяночки покупали вещи дешево и все же дороже их истинной цены.

Какой-то тип с ручной змеей и маленьким крокодилом клялся окружавшим его людям, что может излечить от всех болезней. Он демонстрировал флакон с чудодейственным лекарством, будто бы найденным индейцами в селве за какаовыми плантациями.

– Исцеляет кашель, насморк, чахотку, болячки, ветряную оспу, корь, черную оспу, малярию, головную боль, грыжу, любую дурную болезнь, опущение грудины и ревматизм... За пустяковую сумму - всего полтора мильрейса - он готов был уступить этот необыкновенный флакон.

Змея ползала по руке торговца, крокодил лежал у его ног недвижно, как камень. Насиб продолжал расспрашивать.

– Нет, сеньор, кухарки не знаю. А вот хорошего каменщика могу порекомендовать.

Глиняные кувшины, бутылки и горшки для хранения воды, кастрюли, миски для кускуса, глиняные лошади, быки, собаки, петухи, жагунсо с ружьями, верховые, полицейские и даже целые группы, изображавшие бандитов в засаде, похороны и свадьбу, стоили тостан[41] , или два тостана, или крузадо[42] ; это были творения грубых, но умелых рук кустарей. Негр, почти такой же высокий, как Насиб, выпил залпом стакан кашасы и смачно сплюнул на землю.

– Хороша водка, хвала господу нашему Иисусу Христу.

Затем на вопрос Насиба, заданный усталым голосом, он ответил:

– Не знаю, сеньор. А ты, Педро Пака, не слышал, нет ли где-нибудь кухарки? Тут полковник спрашивает...

Нет, Педро ничего не слышал. Возможно, кухарку удастся найти на невольничьем рынке, только сейчас там никого нет, уже давно из сертана не прибывали беженцы.

Насиб не пошел на невольничий рынок, помещавшийся на железной дороге, где останавливались беженцы, из-за засухи покинувшие сертан и искавшие работы. Здесь полковники нанимали работников и жагунсо, а также подбирали прислугу для семьи. Но в те дни рынок пустовал. Насибу посоветовали отправиться на поиски в Понтал.

Ну что ж, по крайней мере ему не придется лезть в гору. Он нанял лодку, пересек гавань. Прошел по немногочисленным песчаным улицам набережной, где на солнцепеке ребятишки бедняков играли в футбол тряпичным мячом. Хозяин булочной Эуклидес лишил его последней надежды:

– Кухарку? И не думайте... Вам не найти ни плохой, ни хорошей. На шоколадной фабрике они зарабатывают больше. Зря время теряете.

В Ильеус он вернулся усталый, хотелось спать.

В этот час бар уже, наверно, открыт и, вероятно, полон, поскольку был базарный день. Посетители не могут обойтись без Насиба, без его внимания, его шуток, его разговоров, его радушия. Двое служащих - настоящие идиоты! - без него не справятся. Но в Понтале, сказали ему, живет одна старуха, которая прежде была хорошей кухаркой, она прислуживала во многих семьях, а сейчас поселилась с замужней дочерью близ площади Сеабра. Он решил попытать счастья.

– Потом пойду в бар...

Старуха, оказалось, умерла более полугода назад, дочь хотела рассказать Насибу, как она хворала, но у того не было ни времени, ни желания ее выслушивать.

Он совсем пал духом и, если бы было можно, пошел бы домой спать.

Насиб вышел на площадь Сеабра, где находились здание префектуры и клуб "Прогресс". Он шагал, думая о своем безвыходном положении, когда заметил полковника Рамиро Бастоса, сидевшего на скамейке перед муниципальным дворцом и гревшегося на солнце. Насиб остановился и поздоровался, полковник предложил ему сесть:

– Давно я вас не вижу, Насиб. Как ваш бар? По-прежнему процветает? Так или иначе я желаю этого.

– У меня несчастье, полковник! Кухарка ушла. Я обошел весь Ильеус, даже в Понтале побывал, и нигде не нашел женщины, хотя бы умеющей готовить...

– Это не легко. Разве только выписать откуда-нибудь. Или поискать на плантациях...

– И как назло, на завтра русский Яков заказал обед...

– Да-да. Я тоже приглашен и, возможно, пойду, - Полковник улыбнулся, наслаждаясь солнцем, которое блестело на окнах префектуры и согревало его усталое тело.

 

О ГРЕЮЩЕМСЯ НА СОЛНЦЕ ХОЗЯИНЕ КРАЯ

Насибу не удалось распрощаться - полковник Рамиро Бастос не допустил этого. А кто станет оспаривать приказание полковника, даже если оно отдается с улыбкой, почти просительным тоном.

– Еще рано. Давайте посидим немного, потолкуем.

В солнечные дни, неизменно в десять часов, полковник Рамиро Бастос выходил из дому и, опираясь на палку с золотым набалдашником, медленным, но еще твердым шагом шел по улице, которая вела от его дома к префектуре; на площади он садился на скамейку.

– Змея выползла греться на солнце... - говорил капитан, завидев его из окна податного бюро напротив "Папелариа Модело".

Полковник тоже замечал капитана, снимал панаму, кивал седой головой. Капитан отвечал на приветствие, хотя ему очень не хотелось делать этого.

Сквер, где полковник любил сидеть, был самым красивым в городе. Злые языки утверждали, что префектура уделяет особое внимание этому скверу именно из-за его соседства с домом полковника Рамиро. Но ведь на площади Сеабра находились также здание префектуры, клуб "Прогресс" и кинотеатр "Витория", на втором этаже которого селились молодые холостяки, а в зале, выходившем окнами на улицу, помещалось общество имени Руя Барбозы. Кроме того, площадь окружали лучшие в городе особняки и другие здания. Естественно, что власти относились к этой площади с особой заботой. Во время одного из правлений полковника Рамиро на ней был разбит сквер.

В тот день старик был в хорошем настроении и расположен поговорить. Наконец-то снова выглянуло солнце; полковник Рамиро чувствовал, как оно греет5 его согбенную спину, костлявые руки и даже сердце.

Это утреннее солнце для него, восьмидесятидвухлетнего старика, было самой большой, несказанной радостью. Когда шли дожди, он чувствовал себя несчастным, сидел в гостиной на своем австрийском стуле, принимал посетителей и выслушивал их просьбы, обещая помочь. Ежедневно приходили десятки людей. Но когда сияло солнце, он ровное десять часов - кто бы у него ни был - вставал, извинялся, брал палку и выходил на площадь. Он садился на скамейку в сквере, проходило какое-то время, и появлялся кто-нибудь, кто мог составить ему компанию. Взор его блуждал по площади, останавливаясь на здании префектуры.

Полковник Рамиро Бастос созерцал окружающее, как если бы оно было его собственностью. Впрочем, отчасти так оно и было, ибо он и его единомышленники уже много лет безраздельно правили Ильеусом.

Это был сухой старик, которого старость не могла осилить. Его небольшие глаза сохраняли блеск, что выдавало в нем человека, привыкшего повелевать. Один из крупных фазендейро района, он стал уважаемым и грозным политическим лидером. Власть пришла к нему во время борьбы за землю, когда могущество Казузы Оливейры было поколеблено. Он поддержал старого Сеабру, тот отдал ему власть над районом. Два раза он был префектом, теперь сенатором штата.

Раз в два года префект менялся, благодаря подтасованным результатам выборов, но на деле ничего не менялось, ибо править продолжал все тот же полковник Рамиро, чей портрет во весь рост можно было видеть в парадном зале префектуры, где проводились все собрания и торжества. Его ближайшие друзья либо родственники чередовались на посту префекта, они и шагу не делали без его ведома. Сын Рамиро Бастоса - детский врач и депутат палаты штата - заслужил славу хорошего администратора. Он проложил улицы, разбил площади и сады; во время его правления город начал менять облик. Поговаривали, что полковник Рамиро делал это для того, чтобы сын был избран в палату штата. В действительности же полковник на свой лад любил город, как любил сад при своем городском доме или плодовый сад в поместье. В саду при доме он посадил даже яблони и груши, выписав саженцы из Европы. Ему нравилось видеть город чистым (ради этого он убедил префектуру приобрести грузовики - на смену ослам), замощенным, озелененным, с хорошей канализацией. Он настаивал на строительстве красивых домов, радовался, когда приезжие говорили о красоте Ильеуса, о красоте его площадей и садов. Но вместе с тем упорно оставался глухим к некоторым иным неотложным проблемам: например, к строительству больницы, основанию городской гимназии, прокладке дорог в провинции и организации спортивных площадок. Он морщился, когда заходил разговор о клубе "Прогресс", и даже слышать не хотел об углублении фарватера. Этими вопросами он занимался лишь тогда, когда это было совершенно необходимо, когда он чувствовал, что в противном случае его престиж будет подорван. Так было, в частности, с шоссейной дорогой, сооружение которой было начато усилиями двух префектур - Ильеуса и Итабуны. Рамиро Бастос с недоверием взирал на многие новшества, и в особенности на новые обычаи. А поскольку оппозицию составляла маленькая группка недовольных, не имевших ни силы, ни веса, то полковник почти всегда осуществлял то, что хотел, абсолютно не считаясь с общественным мнением.

Впрочем, несмотря на всю свою власть, он в последнее время почувствовал, что его безоговорочный престиж, сила его слов, становившихся законом, были несколько поколеблены. Нет, не оппозицией, не этим я беспринципными людьми. Но город и вся зона какао росла и развивалась, и власть над ними вот-вот, казалось, выскользнет из его ослабевших в последнее время рук. Не собственные ли внуки выступили против него, когда он побудил префектуру отказать клубу "Прогресс" в ссуде? А газета Кловиса Косты, разве не осмелилась она обсуждать проблему открытия гимназии? Раз он слышал, как его внучки сказали: "Наш дед - ретроград!"

Он терпимо относился к кабаре, публичным домам, к безудержным ночным оргиям Ильеуса. Мужчинам это нужно, он сам был молодым. Но он не понимал, зачем эти клубы для юношей и девушек, где они болтают допоздна и танцуют эти новые танцы, в которых даже замужние женщины кружатся в объятиях посторонних мужчин. Какое бесстыдство! Жена должна жить взаперти, заботясь о детях и семейном очаге, Девушка в ожидании мужа должна учиться шить, играть на пианино, распоряжаться на кухне. И все же он не смог воспрепятствовать основанию клуба, как ни старался.

Этот Мундиньо Фалкан, прибывший из Рио, избегал его, он не приходил к нему ни с визитами, ни за советом, он все решал самостоятельно и делал, что хотел. Полковник смутно чувствовал в экспортере врага, который доставит ему немало неприятностей. Внешне они поддерживали отличные отношения. Когда они встречались - что случалось редко, - то обменивались вежливыми фразами, дружественными заверениями, предлагали друг другу помощь. Но этот Мундиньо начал всюду совать нос, его окружало все больше людей, он говорил о жизни и прогрессе Ильеуса, как будто это было его личным делом, входило в его компетенцию, как будто он имел здесь какую-то власть. Мундиньо происходил из семьи, привыкшей распоряжаться на юге страны, его братья обладали и весом в обществе, и средствами. Полковник Рамиро для него будто не существовал. Разве не этим объясняется поступок Мундиньо, решившего проложить проспект вдоль берега моря? Он неожиданно появился в префектуре как владелец прибрежных земельных участков с уже готовыми планами и чертежами.

Насиб сообщил Рамиро Бастосу самые свежие новости, полковник уже знал, что пароход "Ита" сел на мель.

– Мундиньо Фалкан прибыл на нем. Говорит, что дело с расчисткой мели...

– Чужак... - прервал его полковник. - Какого дьявола он заявился в Ильеус, что ему тут нужно? - Он говорил суровым голосом человека, который в прошлом поджигал фазенды, совершал налеты на поселки, безжалостно уничтожал людей. Насиб вздрогнул.

– Чужак...

Как будто Ильеус не был краем чужеземцев, прибывших с разных концов света. Но Мундиньо отличался от всех остальных. Другие держались скромно, сразу же покорялись власти Бастосов, их желания не шли дальше того, чтобы заработать побольше денег, обосноваться, поскорее приступить к освоению леса. Они не претендовали на заботы о "прогрессе города и района", не брались решать, что нужно Ильеусу. Несколько месяцев назад к полковнику Рамиро Бастосу обратился владелец одного ильеусского еженедельника Кловис Коста. Он задумал организовать компанию для издания ежедневной газеты. Кловис Коста уже присмотрел машины в Баие, теперь ему нужны были деньги.

Он пустился в пространные объяснения: ежедневная газета будет означать новый шаг в прогрессе Ильеуса, ни один провинциальный город штата еще не издает своей газеты. Журналист рассчитывал получить деньги у фазендейро, все они стали бы его компаньонами в органе, защищающем интересы какаовой зоны. Рамиро Бастосу идея не понравилась. От кого или от чего станет защищать этот орган? Кто угрожает Ильеусу?

Уж не правительство ли? Оппозиция была слишком легковесной, она не заслуживала внимания. Ежедневная газета показалась полковнику чрезмерной роскошью. Если у него попросят денег на что-либо иное, он готов их дать. Но только не на ежедневную газету...

Кловис вышел расстроенный, он пожаловался Тонико Бастосу, второму сыну полковника, городскому нотариусу. Он мог бы получить немного денег у некоторых фазендейро. Но отказ Рамиро означал отказ большинства. Обратись он к ним, они, без сомнения, спросили бы:

– А полковник Рамиро сколько дал?

Полковник больше не думал об этом деле. Издание ежедневной газеты представляло собой известную опасность. Достаточно будет в один прекрасный день не удовлетворить какую-либо просьбу Кловиса - и газета объединится с оппозицией, станет вмешиваться в муниципальные дела, производить расследования, чернить репутацию уважаемых людей. Своим отказом полковник Рамиро раз навсегда похоронил эту затею.

Так он и сказал Тонико, когда тот пришел к нему вечером обсудить дела и передал жалобу Кловиса:

– Тебе нужна ежедневная газета? Ну и мне не нужна. А следовательно, и Ильеусу тоже. - И он заговорил о другом.

Каково же было удивление полковника, когда некоторое время спустя он увидел на рекламных щитах и на стенах домов объявления о предстоящем выходе газеты. Он вызвал Тонико.

– Значит, газета все же выходит?

– Какая? Кловиса?

– Да. Уже расклеены объявления, что скоро она появится.

– Машины уже прибыли и устанавливаются.

– Как же так? Ведь я отказал ему в поддержке. Где же он нашел деньги? В Бане?

– Нет, отец, здесь. Их дал Мундиньо Фалкан...

А кто вдохновил основание клуба "Прогресс", кто дал деньги молодежи торговых предприятий на организацию футбольных клубов? Тень Мундиньо Фалкана простиралась всюду. Его имя звучало в ушах полковника все настойчивее. Вот и сейчас араб Насиб рассказывал о нем, что по приезде он объявил о скором прибытии инженеров из министерства путей сообщения для изучения вопроса об углублении фарватера. Кто его просил вызывать инженеров, кто дал ему право решать городские дела?

– А кто его просил? - резко повернулся старик к Насибу, будто тот отвечал за поступки Мундиньо.

– Этого уж я не знаю... За что купил, за то продаю...

Яркие цветы в саду сверкали в лучах великолепного солнца, птицы пели на деревьях. Полковник нахмурился, а Насиб не решался распрощаться. Старик был рассержен, но неожиданно снова заговорил. Если они думают, что он выбыл из игры, то ошибаются. Он еще не умер, и у него еще есть силы. Они хотят бороться?

Что ж, он будет бороться, ведь этим он занимался всю жизнь. Как он создавал свои плантации, устанавливал границы своих огромных фазенд, обеспечивал свое могущество? Ведь он не унаследовал все это от родителей, не рос под крылышком братьев в столичных городах, как этот Мундиньо Фалкан... Как он расправлялся со своими политическими противниками? Он уходил в леса с парабеллумом в руке во главе своих жагунсо. Любой ильеусец постарше может об этом рассказать. Еще у всех на памяти его дела. Мундиньо Фалкан делает большую ошибку, он не знает истории Ильеуса, лучше бы справился сначала... Полковник постукивал палкой по бетону тротуара. Насиб слушал молча.

Вежливый голос учителя Жозуэ прервал Рамиро Бастоса:

– Добрый день, полковник. Греетесь на солнышке?

Полковник улыбнулся и протянул руку.

– Да вот, беседую с милейшим Насибом. Подсаживайтесь. - Он подвинулся, давая место учителю. - В моем возрасте только и остается, что греться на солнышке...

– Ну, положим, полковник, немногие юноши могут тягаться с вами.

– Я и говорил как раз Насибу, что меня еще рано хоронить. Хотя есть люди, которые считают, что моя песенка спета...

– Этого никто не думает, полковник, - сказал Насиб.

Рамиро Бастос переменил тему, спросив Жозуэ:

– Как дела в колледже доктора Эпоха? - Жозуэ был преподавателем и заместителем директора колледжа.

– Хорошо, очень хорошо. Колледж приравнен к государственным учебным заведениям. Теперь в Ильеусе есть своя государственная гимназия. Это очень важно.

– Уже приравнен? А я не знал... Губернатор сообщил мне, что это будет оформлено только в начале года. Министр не мог сделать этого раньше, поскольку подобный акт не совсем законен. Я очень интересовался данным вопросом.

– Вы правы, полковник, оформление официального статута производится, как правило, в начале года, до того, как начнутся занятия. Но Эпох попросил Мундиньо Фалкана, когда тот уезжал в Рио...

– А!

– ...и тот добился, чтобы в министерстве сделали исключение. Уже в этом году на экзамены в колледж прибудет федеральный инспектор. Это очень важно для Ильеуса...

– Без сомнения... Без сомнения...

Молодой преподаватель продолжал говорить, Насиб воспользовался этим, чтобы попрощаться, полковник его не слышал. Мысли Рамиро Бастоса витали далеко. Что, черт возьми, делает в Баие его сын Алфредо? Депутат палаты штата, который имеет доступ в губернаторский дворец и может в любое время запросто беседовать с губернатором, что ж он там, черт возьми, делает? Разве он, Бастос, не велел ему хлопотать о расширении прав колледжа? Если бы губернатор под нажимом Алфредо по-настоящему заинтересовался этим делом, то Энох и город были бы обязаны реорганизацией ему, Бастосу, и никому больше. Он, Рамиро, за последнее время почти не ездил в Баию на заседания сената, он плохо переносил дорогу. И вот результат: его ходатайства перед правительством валяются в министерствах, проходят обычный бюрократический путь, тогда как... Колледж наверняка получит права государственного учебного заведения в начале года - губернатор сообщил ему это так, будто без задержки удовлетворил его ходатайство. И он, Рамиро, остался доволен, передал эту новость Эноху, подчеркнув готовность, с которой правительство удовлетворило его просьбу.

– Через год в вашем колледже будет федеральный инспектор.

Энох поблагодарил, но не удержался и посетовал:

– Жалко, полковник, что у нас нет инспектора уже сейчас. Мы потеряем год, многих мальчиков отправят учиться в Баию.

– В середине года такая реорганизация невозможна. Придется немного подождать...

И вот теперь эта неожиданная новость. Колледж будет до срока приравнен к государственным учебным заведениям трудами и милостью Мундиньо Фалкана.

Ну ничего! Он, Рамиро, поедет в Баию, губернатору придется выслушать кое-что неприятное... Не такой он человек, с ним шутки плохи, он не даст подрывать свой авторитет. Но что, черт возьми, делает его сын в палате штата? У парня нет данных для политической карьеры, он хороший врач, хороший администратор, но он не в отца мягок, не умеет быть настойчивым. Другой, Тонико, думает только о женщинах, ни о чем другом и знать не хочет...

Жозуэ простился.

– До свидания, сын мой. Передайте Эноху мои поздравления. Я ожидал этой вести со дня на день...

Полковник снова остался один. Солнце больше не радовало его, он нахмурился. Он думал о прежних временах, когда такие дела решались просто. Если кто-либо становился на пути, достаточно было вызвать жагунсо, пообещать денег, назвать нужное имя. Теперь все иначе. Но этот Мундиньо Фалкан все же ошибается. Ильеус сильно изменился за последние годы, это верно. Полковник Рамиро пытался понять эту новую жизнь, этот Ильеус, нарождавшийся из того прежнего города, который принадлежал ему. Он думал, что понял этот новый Ильеус, познал его нужды, его потребности. Разве не он обеспечил благоустройство города, не он разбил площади и сады и замостил улицы, разве не он проложил шоссе вопреки обещаниям, которые дал англичанам, строившим железную дорогу? Почему же теперь, и так сразу, город выскальзывает у него из рук? Почему все вдруг начали делать то, что им взбредет в голову, на свой страх и риск, не слушая его, не ожидая его распоряжений? Что случилось с Ильеусом, неужели он, Рамиро, уже не понимает его, не управляет им?

Не таков он, чтобы сдаться без борьбы. Это его земля, никто не сделал для нее больше, чем Рамиро Бастос; никто на свете не отнимет у него маршальский жезл. Он чувствовал, что приближается новый период борьбы, не похожей на ту, которая велась когда-то, и, быть может, более трудной. Он встал и выпрямился, казалось, почти не чувствуя бремени лет. Он, может быть, и стар, но хоронить его еще рано, и, пока он жив, править здесь будет он. Он покинул сад и пошел во дворец префектуры. Полицейский у входа отдал ему честь. Полковник Рамиро Бастос улыбнулся.

 

О ПОЛИТИЧЕСКОМ ЗАГОВОРЕ

В тот самый момент, когда полковник Рамиро Бастос входил в здание префектуры, а араб Насиб вернулся в бар "Везувий", так и не найдя кухарки, Мундиньо в своем доме на набережной рассказывал капитану:

– Пришлось дать настоящее сражение, мой дорогой. Это оказалось совсем не так легко.

Мундиньо отодвинул чашку и вытянул ноги, лениво развалившись на стуле. Он ненадолго зашел в контору и увел к себе посетившего его друга якобы для того, чтобы познакомить его со столичными новостями, а на самом деле чтобы поговорить с ним в домашней обстановке. Капитан отхлебнул кофе и стал расспрашивать о подробностях.

– Но почему они так сопротивляются? В конце концов, Ильеус не какой-нибудь поселок. Наш муниципалитет приносит более тысячи конто[43] дохода.

– Ну, мой дорогой, министр тоже не всемогущ. Ему приходится считаться с интересами губернаторов. А правительство штата Баия меньше всего заинтересовано в расчистке мели в Ильеусе. Каждый мешок какао, который отправляется из порта Баии, - новая прибыль для тамошнего порта. А зять губернатора связан с владельцами порта. Министр так и сказал мне: сеньор Мундиньо, вы поссорите меня с губернатором Баии.

– Мошенник этот зять, а полковники никак не хотят уразуметь этого. Только сегодня я с ними спорил, пока "Ита" снималась с мели. Они поддерживают правительство, которое все забирает у Ильеуса, а взамен не дает ничего.

– Какое там... Но и здешние политические деятели не шевелятся.

– Больше того, они противятся мероприятиям, которые необходимы для города. Для подобной глупости нет названия. Рамиро Басгос сидит сложа руки, он недальновиден, а полковники идут за ним.

Поспешность, которую проявил Мундиньо в конторе, решив покинуть клиентов и перенести на вечер важные торговые переговоры, сразу исчезла, когда он заметил нетерпение капитана. Было необходимо, чтобы капитан сам предложил ему политическое руководство, чтобы он уговаривал его, а Мундиньо притворился бы удивленным. Он поднялся, подошел к окну и залюбовался волнами, разбивавшимися о берег, и прекрасным солнечным днем.

– Я иногда спрашиваю себя, капитан, какого черта я приехал сюда. В конце концов, я мог бы отлично жить, неплохо развлекаясь, в Рио и Сан-Пауло. Мой брат Эмилио до сих пор спрашивает меня: "Тебе еще не надоела эта сумасшедшая затея с Ильеусом? Не понимаю, зачем тебе понадобилось забираться в эту дыру?" Вы ведь знаете, что наша семья уже много лет торгует кофе?..

Мундиньо побарабанил пальцами по окну и взглянул на капитана.

– Не подумайте, что я жалуюсь, какао - дело выгодное. Даже очень. Но здешняя жизнь не идет ни в какое сравнение с жизнью в Рио. И все же я не хочу возвращаться туда. А знаете почему?

Капитану нравилось, что экспортер с ним откровенен, ему льстила дружба с таким человеком.

– Не скрою, мне было бы любопытно узнать. Впрочем, не мне одному... Всех интересует, почему вы приехали сюда, это одна из самых волнующих тайн на свете...

– Почему я приехал, значения не имеет. Почему я остался - вот это вопрос, который можно задать. Когда я прибыл сюда и остановился в отеле Коэльо, первым моим желанием было сесть на тротуар и заплакать.

– Это из-за нашей отсталости...

– Так вот, я думаю, что как раз она меня и удержала. Именно она... Богатый, неизведанный край, где все надо делать заново, где все впереди. Даже то, что уже сделано, как правило, сделано плохо и нуждается в замене. Здесь цивилизация, так сказать, в процессе становления.

– Цивилизация в процессе становления - неплохо сказано... - поддержал Мундиньо капитан. - В прошлом, во времена вооруженной борьбы за землю, говорили, что тот, кто приехал в Ильеус, никогда отсюда не уедет. Ноги увязают в соке какао, они прилипают к здешней земле навсегда. Вы никогда этого не слышали?

– Слышал. Но, поскольку я экспортер, а не фазендейро, я полагаю, что мои ноги увязли в уличной грязи. Она и внушила мне желание остаться, чтобы построить кое-что. Не знаю, понимаете ли вы меня...

– Вполне.

– Конечно, если бы тут нельзя было заработать, если бы какао не было хорошим бизнесом, я бы не остался. Но одного какао было бы недостаточно, чтобы удержать меня. Думаю, что у меня душа пионера, - засмеялся он.

– Так, значит, вот почему вы принимаетесь сразу за столько дел? Понимаю... Покупаете участки, прокладываете улицы, строите дома, вкладываете средства в самые различные предприятия...

Когда капитан перечислял все это, он отдавал себе ясный отчет в том, какой размах приняли дела Мундиньо, и в том, что его участие или влияние ощущалось во всем, что происходило в Ильеусе: открывались новые банковские филиалы, была создана автобусная компания, сооружена набережная, выпускалась ежедневная газета, прибывали специалисты для подрезки деревьев какао, приехал сумасшедший архитектор, который построил дом Мундиньо, вошел затем в моду и оказался заваленным работой.

– ...даже артистку вы привезли... - заключил он с улыбкой, намекая на балерину, приехавшую утром на "Ите".

– Красивая, а? Бедняги! Я их встретил в Рио, они совсем не знали, что делать. Хотели поехать в турне, но у них не было денег даже на билеты... Вот я и стал их импресарио...

– В данном случае, мой дорогой, дело не в деньгах. Даже я согласился бы быть ее импресарио. Ее муж, похоже, принадлежит к братству...

– К какому?

– К братству святого Корнелия - терпеливых и добродушных мужей-рогоносцев.

Мундиньо сделал рукой протестующий жест:

– Ну что вы... Они вовсе не супруги, эта публика не женится. Живут они вместе, но каждый сам по себе. Как вы думаете, что она делает, когда негде танцевать?.. Для меня это было развлечением во время скучного путешествия. А теперь конец. Она в вашем распоряжении. Только ей надо платить, мой дорогой.

– Полковники потеряют голову... Но не рассказывайте им, что это не супружеская чета. Мечта каждого полковника - спать с замужней женщиной. Но, конечно, если кто-нибудь захочет лечь с их женой, то... Однако вернемся к вопросу о мели... Вы действительно намерены продвигать это дело?

– Для меня оно стало личным. В Рио я установил контакт с одной шведской компанией торгового судоходства. Они намерены организовать прямое сообщение с Ильеусом. Как только вход в гавань будет углублен настолько, чтобы дать возможность проходить судам с соответствующей осадкой.

Капитан слушал внимательно, одновременно обдумывая давно преследовавшие его соображения и планы. Настал час привести их в исполнение. Приезд Мундиньо в Ильеус был благословением неба. Но как он отнесется к его предложениям? Нужно действовать осторожно, завоевать доверие Мундиньо и потом убедить его. А Мундиньо был растроган привязанностью капитана, ему хотелось быть откровенным, и он поддался этому желанию.

– Послушайте, капитан, когда я приехал сюда... - он замолчал на мгновение, как бы сомневаясь, стоит ли продолжать, - я был почти беглецом. - Снова молчание. - Но бежал я не от полиции, а от женщины. Когда-нибудь, не сегодня, я расскажу вам все... Знаете ли вы, что такое страсть? Даже более чем страсть - безумие? Из-за него я и приехал сюда, бросив все. Мне и раньше говорили об Ильеусе, о какао. Я приехал посмотреть, что это за город, и больше не уехал. Остальное вы знаете: экспортная фирма, моя жизнь здесь, приятные знакомства, которые я завел, энтузиазм, который вселил в меня этот край. Вы понимаете, что меня соблазнили не только деньги. Я мог бы зарабатывать столько же или даже больше, экспортируя кофе. Но тут я сам делаю кое-что, я кем-то стал... Я делаю дело своими руками... - И он взглянул на холеные, тонкие руки с наманикюренными, как у женщины, ногтями.

– Об этом я и хочу с вами поговорить...

– Подождите. Дайте мне кончить. Я приехал по причинам интимного порядка, я бежал. Но если я тут остался, то в этом повинны мои братья. Я самый младший из трех, намного моложе остальных, я родился слишком поздно. Все уже было сделано, мне не надо было прилагать ни малейших усилий. Все шло само собой. Я всегда был только третьим. Первыми - двое старших. Это меня не устраивало.

Капитан был очень доволен, признания Мундиньо были ко времени. Он подружился с Мундиньо вскоре после его прибытия в Ильеус, когда тот основывал новую экспортную фирму. Капитан был федеральным сборщиком налогов, и на его долю выпало направить первые шаги молодого капиталиста. Они стали разъезжать вместе, капитан взял на себя роль гида. Отвез Мундиньо на фазенду Рибейриньо, в Итабуну, в Пиранжи, в Агуа-Прету, рассказал ему про обычаи края, даже рекомендовал женщин. Мундиньо же держался просто, сердечно, легко сближался с людьми. Вначале капитан просто гордился дружбой с этим прибывшим с юга богачом из влиятельной как в делах, так и в политике семьи, у которого брат был депутатом, а родственники - дипломатами. О старшем брате поговаривали даже как о будущем министре финансов. Только потом, с течением времени и по мере того, как Мундиньо развернул свою разностороннюю деятельность, капитан начал размышлять и строить планы: этот человек может выступить против Бастосов и свалить их...

– Я был балованным ребенком. Мне ничего не приходилось делать, все решали братцы. Я уже был взрослым мужчиной, но для них оставался мальчишкой. Они считали, что я должен развлекаться, пока не пришел мой черед, не настал "мой час", как говорит Лоуривал... - Мундиньо всегда хмурился, когда упоминал о старшем брате. - Вы понимаете? Я устал от безделья, от роли младшего брата. Возможно, я никогда не оказал бы сопротивления, остался бы таким же мягкотелым и продолжал вести праздную жизнь.

Но тут появилась эта женщина. Создалось безвыходное положение... Мундиньо устремил взгляд на море, расстилавшееся перед открытым окном, но, охваченный воспоминаниями, видел за горизонтом лишь образы, которые только он мог различить.

– Она хорошенькая?

Мундиньо усмехнулся.

– Хорошенькая - для нее звучит как оскорбление. Знаете ли вы, что такое красота, капитан? Верх совершенства? Такая женщина не называется хорошенькой.

Он провел рукой по лицу, как бы отгоняя видения.

– В общем... В глубине души я доволен. Теперь я уже не брат Лоуривала и Эмилио Мендес Фалканов. Я сам по себе. Это мой край, у меня своя фирма, и я, сеньор капитан, выверну Ильеус наизнанку, сделаю из него...

– ...столицу, как говорил сегодня доктор... - прервал его капитан.

– На этот раз, когда я приехал, братья смотрели на меня уже иными глазами. Они потеряли надежду увидеть, как я, потерпев крах, возвращусь с поникшей головой. И в самом деле, я не так уж плохо продвигаюсь, а?

– Неплохо? Да ведь вы прибыли сюда совсем недавно и уже стали первым экспортером какао.

– Ну, положим, еще не первым... Кауфманы вывозят больше. Стевесон тоже. Но я их опережу. Меня увлекает то, что этот край еще в развитии, здесь все еще только начинается. Многое надо делать заново, и мне это по плечу. По крайней мере, - поправился он, - буду пытаться. А это и есть стимул для такого человека, как я.

– Вы знаете, что тут говорят? - Капитан встал, прошелся по гостиной. Момент наступил.

– Что? - Мундиньо ждал, догадываясь, что скажет капитан.

– Что у вас есть задатки политического деятеля. Не далее как сегодня...

– Задатки политического деятеля? Никогда не думал об этом, во всяком случае серьезно. Я думал лишь о том, как заработать деньги и стимулировать прогресс этого края.

– Все это очень хорошо и вполне вам по силам. Однако вам не удастся сделать и половины того, что вы задумали, пока вы не вмешаетесь в политическую жизнь, не измените существующего здесь положения.

– Как? - Карты были выложены на стол, игра началась.

– Вы сами сказали: министр вынужден прислушиваться к мнению губернатора. Правительство не заинтересовано в прогрессе Ильеуса, здешние политические деятели - кретины. Полковники не видят ничего дальше своего носа. Для них главное - сажать и собирать какао. Остальное их не интересует. Они выбирают идиотов в палату, голосуют за тех, на кого укажет Рамиро Бастос. Префектура переходит из рук сына Рамиро в руки кума Рамиро.

– Но полковник все-таки что-то делает...

– Мостит улицы, прокладывает дороги, сажает цветы. И только. О шоссе, например, он и не думает. Даже сооружение шоссейной дороги в Итабуну не обошлось без борьбы. Он ссылался на соглашение с англичанами, владельцами железной дороги, и на массу других причин... А мель? У него договоренность с губернатором... Кажется, Ильеус вот уже двадцать лет как застрял на одном месте...

Теперь Мундиньо сидел молча. В голосе капитана слышалась страстность, он стремился убедить Мундиньо, а тот думал: он прав, запросы полковников уже отстали от запросов края, быстро идущего по пути прогресса.

– Пожалуй, вы правы...

– Конечно, прав. - Капитан хлопнул экспортера по плечу. - Дорогой мой, хотите вы или не хотите, но выход для вас только один - заняться политической деятельностью...

– А зачем?

– Затем, что этого требуют Ильеус, ваши друзья, народ!

Капитан говорил торжественно, простирая вперед руки, словно произносил речь. Мундиньо Фалкан закурил.

– Это надо обдумать... - И он вообразил, как входит в федеральную палату депутатом от края какао; когда-то он предсказывал это Эмилио.

– Вы даже не представляете... - Капитан снова сел, довольный собой. Ни о чем другом сейчас не говорят. Все заинтересованы в прогрессе Ильеуса, Итабуны, всей зоны. У вас появилось бы бесчисленное множество сторонников.

– Я должен посоветоваться. Пока я вам не говорю ни да, ни нет. Но мне не хотелось бы впутаться в смешную авантюру.

– Авантюру? Если бы я вам сказал, что все очень просто и дело обойдется без борьбы, я бы солгал. Борьба будет, и, без сомнения, она будет нелегкой. Но ясно одно выиграть мы можем...

– Я должен все обдумать... - повторил Мундиньо Фалкан.

Капитан улыбнулся. Мундиньо проявил заинтересованность, а от интереса до согласия один шаг. В Ильеусе только Мундиньо Фалкан может выступить против власти полковника Рамиро Бастоса, он, и никто больше, только он может отомстить за отца капитана. Разве Бастосы не сместили старого Казузиньо, доведя его до разорения бесславно окончившейся для него политической борьбой? Разве не поэтому капитан остался без наследства и теперь целиком зависит от государственной службы?

Улыбнулся и Мундиньо Фалкан: капитан предлагает ему власть или, по крайней мере, подсказывает способы, как достигнуть ее. А власть - это то, к чему он стремится.

– Вы говорите, что хотите обдумать? Но учтите, выборы на носу. Надо начинать немедленно.

– Вы действительно полагаете, что я получу поддержку, что найдутся люди, которые захотят присоединиться ко мне?

– Вам надо только решиться. Не забывайте - вопрос о мели может стать решающим. Он затрагивает интересы всего населения. И не только здесь, но и в Итабуне, в Итапире, во всей провинции. Вот увидите, приезд инженера вызовет сенсацию.

– А вслед за инженером прибудут землечерпалки, буксиры...

– И кому Ильеус обязан всем этим? Видите, какой козырь у вас в руках? А знаете, что надо предпринять прежде всего?

– Что?

– Опубликовать в "Диарио" серию статей, разоблачающих правительство, префектуру и показывающих, как важен вопрос о мели. Ведь у вас есть даже газета.

– Ну, газета, положим, не моя. Я, правда, вложил деньги, чтобы помочь Кловису, но у него нет никаких обязательств по отношению ко мне. Мне кажется, он друг Бастосов. По крайней мере, друг Тонико, они часто бывают вместе...

– Он друг тому, кто больше заплатит. Поручите его мне.

Мундиньо решил сделать вид, что все еще немного колеблется.

– И все же стоит ли? Политика всегда грязное дело... Но если для блага края... - Он чувствовал себя немного смешным. - Возможно, это будет даже интересно, - добавил он.

– Мой дорогой, если вы хотите осуществить свои планы и принести пользу Ильеусу, у вас нет иного выхода.

– Это верно...

В дверь постучали, горничная пошла открыть. Фигура доктора появилась на пороге. Он воскликнул:

– Я заходил к вам в контору, чтобы поздравить с благополучным возвращением. Не застал и вот явился, сюда, чтобы приветствовать вас. Его рубашка с накрахмаленной грудью и стоячим воротничком была мокрой от пота.

Капитан поспешил объявить:

– Что вы скажете, доктор, если Мундиньо Фалкан будет нашим кандидатом на предстоящих выборах?

Доктор воздел руки к небу.

– Какая потрясающая новость! Сенсация! - Он повернулся к экспортеру. Если мои скромные услуги могут оказаться полезными...

Капитан взглянул на Мундиньо, как бы говоря: "Видите, я не солгал! Лучшие люди Ильеуса..."

– Но пока это секрет, доктор.

Они уселись. Капитан принялся подробно описывать действие политической машины края и связи между влиятельными лицами, заинтересованными в игре.

Эзекиел Прадо, например, у которого много друзей среди фазендейро, недоволен Бастосами, поскольку они не сделали его председателем муниципального совета.

 

ОБ ИСКУССТВЕ СПЛЕТНИ

Насиб засучил рукава рубашки и осмотрел публику в баре. Почти вся она в этот час состояла из приезжих, остановившихся в городе ненадолго или прибывших на базар. Было также несколько пассажиров с "Иты", направлявшихся в северные порты; для обычных посетителей было еще рано. Он подозвал Бико Фино и отобрал у него бутылку португальского коньяку.

– Где это видано? - возмутился Насиб и подошел с официантом к стойке. Подавать всякой деревенщине настоящий коньяк... - Он взял другую, точно такую же бутылку, с такой же этикеткой, в которой португальский коньяк был смешан с отечественным, - на этой смеси араб неплохо зарабатывал.

– Но ведь это для моряков, сеньор Насиб.

– Ну и что же? А чем эти лучше?

Чистый коньяк, вермут без примеси, неразбавленные портвейн и мадера подавались только постоянной клиентуре и приятелям. Он не мог ни на минуту отлучиться из бара - официанты сразу начинали делать все не так. Если он не будет следить за всем сам, то в конечном счете прогорит. Насиб открыл кассу. Сегодня ожидается большой наплыв посетителей, а значит, немало будет всяких разговоров. Из-за отъезда Филомены он не только потерпел материальный ущерб и устал, но потерял душевное равновесие, не смог заняться многочисленными новостями и поразмыслить над разными вопросами, которые можно было бы обсудить, когда соберутся друзья. Новостей множество, а, по мнению Насиба, нет ничего более приятного (разве только еда и женщина), чем обсуждать или обдумывать новости. Сплетничать - высшее искусство и высшее наслаждение жителей Ильеуса. Искусство, которое старые девы довели до невероятного совершенства.

"Вот оно, сборище ядовитых змей", - говорил Жоан Фулженсио, завидев их у церкви в час благословения.

Но разве не в "Папелариа Модело" Жоана Фулженсио, где он хозяйничал среди книг, тетрадей, карандашей и ручек, собирались местные "таланты", обладавшие не менее острыми, чем у старых дев, языками?

Здесь, как и в портовых барах, как и за партиями покера сплетничали и толковали о разных разностях.

Однажды Ньо Гало передали, что идут разговоры о его похождениях в публичных домах. Он ответил своим гнусавым голосом:

– Дружище, я на это не обращаю внимания. Я знаю, что говорят обо мне и что говорят о других. Но я хороший патриот и стараюсь давать им темы для подобных толков.

Сплетни были главным развлечением города. А так как не все обладали добрым нравом Ньо Гало, то иногда в барах завязывались потасовки, обиженные требовали объяснений, выхватывали из-за пояса револьверы. Таким образом, искусство сплетни не было безопасным, ибо грозило расплатой.

В тот день было много тем для обсуждения, прежде всего проблема мели сложная и большая проблема, связанная с самыми различными событиями: с тем, что пароход "Ита" сел на мель, с тем, что скоро приедет инженер, с тем, что предпринимал Мундиньо Фалкан ("Что ему нужно?" - возмущался полковник Майуэл Ягуар) и, наконец, с тем, что полковник Рамиро Бастос был очень раздражен. Уже этого сложного вопроса было достаточно, чтобы увлечь всех. И как забыть чету артистов - красавицу блондинку и жалкого принца с лицом голодной крысы? Деликатная и восхитительная тема, которая даст пищу для насмешек капитану и Жоану Фулженсио, для саркастических замечаний Ньо Гало и вызовет раскатистый хохот. Тонико Бастос, конечно, начнет ухаживать за балериной, но на этот раз его опередил Мундиньо Фалкан. Ясно, что не из любви к танцам привез ее экспортер, притащив и мужа с мундштуком во рту, он наверняка и проезд их оплатил. А потом завтрашний банкет автобусной компании. Узнать бы, почему приглашен такой-то и не приглашен такой-то! А новые женщины в кабаре, ночь с Ризолетой...

Ньо Гало зашел в бар невзначай. Это был не его час, в это время он обычно сидел в податном бюро.

– Я сделал глупость, вернувшись домой после прибытия "Иты", лег и проспал до сих пор. Дайте-ка мне выпить, надо идти работать.

Насиб, как всегда, подал ему смесь вермута с кашасой.

– Ну, как косенькая, а? - Ньо Гало усмехнулся. - Вы вчера были великолепны, араб, просто великолепны. - Затем он констатировал: Ассортимент женщину нас явно улучшается, в этом нет никакого сомнения.

– Я еще не встречал такой искусной бабенки... - Насиб шепотом рассказал о подробностях.

– Не может быть!

С ящиком для чистки обуви появился негритенок Туиска; сестры Рейс передали через него, что все в порядке, Насиб может быть спокоен. К вечеру они пришлют подносы со сладостями и закусками.

– Кстати, о закусках - дайте мне чего-нибудь заморить червячка.

– Разве вы не видите, что у меня ничего нет? Будет только вечером. От меня кухарка уехала.

Ньо Гало принял насмешливый вид.

– Почему бы вам не нанять Машадиньо или мисс Пиранжи?

Он намекал на двух известных в городе гомосексуалистов. Первый был мулат Машадиньо, прачка по профессии, отличавшийся чистоплотностью и аккуратностью, его нежным рукам семейные люди доверяли льняные и парусиновые костюмы, тонкие рубашки, крахмальные воротнички. Второй страшный негр, служивший в пансионе Каэтано, которого можно было встретить ночью на берегу моря, где он бродил в поисках порочных наслаждений. Мальчишки кидали в него камнями и дразнили: "Мисс Пиранжи! Мисс Пиранжи!"

Получив этот издевательский совет, Насиб разозлился:

– Пошли вы... в навозную кучу!

– Туда и направляюсь. Буду делать вид, что работаю. Немного погодя я вернусь, и если б вы рассказали про вчерашнюю ночь - все до мельчайших подробностей...

Бар заполнялся народом. Насиб увидел, как со стороны набережной появился Мундиньо Фалкан между капитаном и доктором. Они оживленно беседовали.

Капитан жестикулировал, время от времени его прерывал доктор. Мундиньо слушал, кивая головой. "Они что-то замышляют..." - подумал Насиб. Что, черт возьми, делал экспортер дома (ибо он наверняка шел оттуда) в такой час в компании этих двух приятелей? Приехав сегодня, после почти месячного отсутствия, Мундиньо должен был сидеть у себя в конторе, принимать полковников, обсуждать дела, покупать какао. Но поступки Мундиньо Фалкана были неожиданными, он делал все не так, как другие. Вот он шагает с беспечным видом и с величайшим оживлением обсуждает что-то с двумя приятелями, будто у него нет серьезных дел, требующих разрешения, клиентов, которые его ждут и которых надо отпустить. Насиб оставил кассу на Вико Фино и вышел из бара.

– Ну как, достали кухарку? - спросил капитан, уезживаясь.

– Я обошел весь Ильеус. И хоть бы одна...

– Коньяку, Насиб. И настоящего! - крикнул Мундиньо.

– И пирожков с треской...

– Будут только вечером...

– Эй, араб, что это у вас происходит?

– Так можно растерять клиентуру. Мы сменим бар... - рассмеялся капитан.

– К вечеру все будет. Я заказал сестрам Рейс.

– Хорошо хоть так...

– Хорошо? Они же дерут безбожно... Я терплю убытки.

Мундиньо Фалкан посоветовал:

– Вам, Насиб, нужно модернизировать свой бар. Привезти холодильник, чтобы всегда был лед, установить современное оборудование.

– Сейчас мне прежде всего нужна кухарка...

– Выпишите из Сержипе.

– А пока она приедет?

Наблюдая за друзьями, у которых был вид заговорщиков, Насиб заметил довольную улыбку капитана, а также то, что они внезапно прервали разговор при его приближении. Подошел Разиня Шико с бутылкой вина на подносе. Насиб подсел к столику друзей.

– Сеньор Мундиньо, чем вы досадили полковнику Рамиро Бастосу?

– Полковнику? Ровным счетом ничем. А что?

Насиб сдержанно ответил:

– Да ничего, просто так...

Капитана заинтересовали слова Насиба, и он хлопнул его по спине:

– Выкладывайте, араб. В чем дело?

– Сегодня я встретил его - он сидел напротив префектуры, греясь на солнце. Поговорили о том, о сем, я рассказал, что сеньор Мундиньо приехал сегодня и что скоро прибудет инженер. Старик прямо озверел. Спросил, при чем здесь сеньор Мундиньо, зачем он, мол, суется туда, куда его не просят.

– Видите? - прервал капитан. - Мель...

– Нет, не только мель. Потом подошел учитель Жозуэ и сказал, что колледж получил официальный статут, полковник так и подпрыгнул. Видно, он сам обращался с ходатайством к правительству, но не сумел ничего добиться. Рассердившись, он даже стукнул палкой по земле.

Насиб остался доволен молчанием друзей и впечатлением, которое на них произвело то, что он рассказал.

Он отомстил им за конспиративный вид, с которым они сюда явились.

Скоро он узнает, что они замышляют. Капитан сказал:

– Так вы говорите, он разозлился? Ну, ничего, скоро он еще больше взбесится, этот старый колдун. Он думает, что он тут один хозяин...

– Для него Ильеус как собственная фазенда. А нас, ильеусцев, он считает своими батраками... - заметил доктор.

Мундиньо Фалкан молча улыбался. В дверях кинотеатра показались Диоженес и чета артистов. Они увидели друзей за столиком у бара и направились к ним.

Насиб сказал:

– Именно. Сеньор Мундиньо для него "чужак".

– Он так и сказал? - спросил экспортер.

– Да, это его выражение.

Мундиньо коснулся руки капитана.

– Можете договариваться, капитан. Я решил. Старик еще попляшет под нашу музыку. - Последнюю фразу он сказал для Насиба.

Капитан поднялся, допил свою рюмку, чета артистов была уже близко. "Что они, черт возьми, замышляют?" - соображал Насиб. Капитан стал прощаться:

– Извините, мне нужно идти, срочное дело.

Мужчины поднялись из-за столика, задвигали стульями. Анабела, держа раскрытый зонтик, кокетливо улыбалась. Принц, зажав длинный мундштук во рту, протягивал свою худую, нервную руку.

– Когда премьера? - спросил доктор.

– Завтра... Мы договариваемся с сеньором Диоженесом.

Хозяин кинотеатра, как всегда небритый, пояснял своим унылым и жалобным голосом псаломщика:

– Думаю, он будет иметь успех. Ребятам нравятся фокусы. И даже взрослым. Но она...

– А почему вы боитесь за нее? - спросил Мундиньо, пока Насиб подавал аперитивы.

Диоженес почесал подбородок.

– Всем известно, что Ильеус - еще отсталая провинция. На танцы, которые она исполняет почти обнаженная, семьи не пойдут.

– Зал заполнят одни мужчины... - заверил его Насиб.

Но у Диоженеса была наготове куча отговорок.

Ему не хотелось признаться, что он сам, протестант и целомудренный человек, шокирован смелыми танцами Анабелы.

– Это больше подходит для кабаре... Для эстрады в кинотеатре такие танцы не годятся.

Доктор очень вежливо и изысканно извинялся перед улыбающейся артисткой за свой город: - Сеньора, простите нас. Отсталый край здесь, передового искусства не понимают. Такие танцы у нас считаются безнравственными.

– Но это же высокое искусство, - произнес замогильным голосом фокусник.

– Конечно, конечно... Но все же...

Мундиньо Фалкан потешался:

– Однако, сеньор Диоженес...

– В кабаре она может больше заработать. Будет в кинотеатре помогать мужу, а по вечерам танцевать в кабаре.

При упоминании о большом заработке глаза принца загорелись. Анабела спросила Мундиньо:

– А вы как думаете?

– По-моему, это неплохо. Иллюзионистка в кинотеатре и танцовщица в кабаре...-Прекрасно!

– А это заинтересует хозяина кабаре?

– Сейчас узнаем... - Мундиньо обратился к Насибу; - Насиб, сделайте одолжение, пошлите мальчика за Зекой Лимой, я хочу поговорить с ним. Только побыстрее, пусть немедленно придет.

Насиб крикнул негритенку Туиске, который тут же выбежал из бара Мундиньо давал хорошие чаевые.

Араб обратил внимание, что голос экспортера звучал властно и напоминал голос полковника Рамиро Бастоса, когда тот был моложе, - это был голос человека, привыкшего повелевать, диктовать законы. Нет, что-то должно произойти.

Оживление в баре возрастало, подходили новые посетители, за столиками становилось все более шумно, Разиня Шико носился как угорелый. Снова появился Ньо Гало и присоединился к компании. Подошел и полковник Рибейриньо и стал пожирать глазами танцовщицу. Анабела блистала в мужском обществе.

Принц Сандра, сохраняя по-прежнему вид голодающего факира, сидел весьма чинно и прикидывал в уме, сколько тут можно заработать. Стоило задержаться в этом злачном месте, чтобы выкарабкаться наконец из нищеты.

– Это вы неплохо придумали с кабаре...

– А в чем дело? - поинтересовался Рибейриньо.

– Она будет танцевать в кабаре.

– А в кино?

– В кино будут только фокусы. Для семейных. В кабаре же она исполнит танец семи покрывал...

– В кабаре? Отлично... Там будет полно... Но почему она не танцует в кино? Я думал...

– У нее новейшие танцы, полковник. Покрывала спадают одно за другим...

– Одно за другим? Все семь?

– Семейным может не понравиться.

– Да, пожалуй... Одно за другим... И все? Тогда действительно лучше в кабаре... Там веселее.

Анабела рассмеялась, она смотрела на полковника обещающим взглядом. Доктор повторил:

– Отсталый край, где искусство загнано в кабаре. - Даже кухарку здесь не найдешь, - пожаловался Насиб.

Пришли учитель Жозуэ и Жоан Фулженсио. Наступил час аперитива. Бар был переполнен. Насибу пришлось самому обслуживать посетителей. Многие требовали закусок и сладостей, а араб повторял все те же объяснения и ругал старую Филомецу. Русский Яков, потный, с растрепанной рыжей шевелюрой, поинтересовался, как обстоит дело с завтрашним банкетом.

– Не беспокойтесь. Я не уличная девка, не надуваю.

Жозуэ, человек весьма воспитанный, поцеловал Анабеле руку. Жоан Фулженсио, который никогда не посещал кабаре, запротестовал против пуританства Диоженеса:

– Никакого скандала не будет. Этот протестант просто ханжа.

Мундиньо Фалкан посматривал на улицу, поджидая капитана. Время от времени он переглядывался с доктором. Насиб наблюдал за их взглядами и заметил, что нетерпение охватило экспортера. Его они не обманут - что-то замышляется. Подувший с моря ветер вырвал раскрытый зонтик из рук Анабелы, он упал рядом со столиком. Ньо Гало, Жозуэ, доктор и полковник Рибейриньо бросились поднимать его. Только Мундиньо Фалкан и принц Сандра остались сидеть. Однако поднял зонт подошедший Эзекиел Прадо, его взгляд был мутным от пьянства.

– Примите с уважением, сеньора...

Глаза Анабелы, окаймленные длинными черными ресницами, перебегали с одного мужчины на другого, задерживаясь на Рибейриньо.

– Какие воспитанные люди, - сказал принц Сандра.

Тонико Бастос, пришедший из нотариальной конторы, с подчеркнутым дружелюбием бросился в объятия Мундиньо Фал кану.

– Ну, как Рио? Как вы его нашли? Вот где жизнь...

Он изучал Анабелу взглядом испытанного покорителя сердец и самого неотразимого мужчины в городе.

– Кто меня представит? - спросил он.

Ньо Гало и доктор сели за столик для игры в триктрак. За другим столиком кто-то рассказывал Насибу чудеса о какой-то кухарке. Вторую такую нигде не найдешь... Только она живет в Ресифе, служит в семье Коутиньо влиятельных в городе людей.

– Так на кой же черт она мне сдалась?

 

ГАБРИЭЛА В ПУТИ

Пейзаж изменился. Негостеприимная каатинга[44] сменилась плодородными землями, зелеными пастбищами, густыми, труднопроходимыми лесами с реками и ручьями. То и дело лил дождь. Переселенцы заночевали недалеко от винокуренного завода в зарослях сахарного тростника, качавшегося на ветру. Какой-то батрак подробно объяснил им, как идти дальше. Еще день пути - и они будут в Ильеусе, кончится трудное путешествие, начнется новая жизнь.

– Обычно беженцы располагаются лагерем неподалеку от порта, за железной дорогой в конце базара.

– А разве не нужно сразу идти искать работу? - спросил негр Фагундес.

– Лучше обождать. Очень скоро вас придут нанимать на какаовые плантации и для работы в городе...

– Для работы в городе? - заинтересовался Клементе, лицо которого было нахмурено и озабочено; он шел, повесив гармонику на плечо.

– В городе, в городе. Берут тех, у кого есть специальность: каменщиков, плотников, маляров. В Ильеусе строят очень много домов...

– Значит, там только такая работа?

– Не только, есть работа на складах какао, в доках.

– Что касается меня, - сказал крепкий, уже немолодой сертанежо[45] , - то я наймусь расчищать лес. Говорят, там можно накопить денег.

– Когда-то было так, но теперь труднее.

– Я слышал, что человека, умеющего стрелять, в городе тоже неплохо принимают... - сказал негр Фагундес, ласково поглаживая ружье.

– Когда-то было так.

– А сейчас?

– Да как сказать, спрос, конечно, есть...

Клементе не был обучен ремеслу. Он всегда работал в поле; сажать, полоть, собирать урожай - больше он ничего не умел. Он хотел устроиться на какаовую плантацию, - ведь он столько слышал о людях, которые, подобно ему, бежали из сраженного засухой сертана, чуть не умирали с голоду, а потом быстро разбогатели в этих краях. Так рассказывали в сертане. Слава об Ильеусе распространялась по всему свету, слепцы под гитару воспевали его изобилие, коммивояжеры рассказывали, будто в этих богатых краях, населенных отважными людьми, можно устроиться очень быстро, ибо не было более доходной сельскохозяйственной культуры, чем какао. Множество переселенцев прибывало из сертана, спасаясь от засухи. Они покидали бесплодную землю, где падал скот и гибли посевы; уходили, пробираясь прорубленными в чаще тропами по направлению к югу. Многие погибали в дороге, не вынеся ужасов похода, другие умирали в районе дождей, где их подстерегали тиф, малярия, оспа. Оставшиеся брели, измученные, полумертвые от усталости, но сердца их бились в ожидании последнего дня пути.

Еще небольшое усилие - и они достигнут богатого города, где так легко устроиться, они придут в край какао, где деньги валяются на улицах.

Клементе шел изрядно нагруженный. Помимо своих вещей - гармоники и полного лишь наполовину дорожного мешка, он нес узелок Габриэлы. Шли беженцы медленно, так как среди них были и старики, впрочем, и молодые уже едва переставляли ноги и двигались из последних сил. Некоторые еле плелись, ведомые одной лишь надеждой.

Только Габриэла, казалось, не чувствовала тягот пути, ее ноги легко ступали по тропе, зачастую только что прорубленной в дикой чаще ударами мачете. Для нее будто не существовало камней, пней, переплетенных лиан. Пыль дорог покрыла лицо Габриэлы таким толстым слоем, что черты его невозможно было различить, и волосы уже нельзя было расчесать обломком гребня - столько пыли они в себя вобрали. Сейчас она походила на сумасшедшую, бесцельно бредущую по дороге. Но Клементе знал, какой она была на самом деле, он помнил все ее тело: и кончики пальцев, и кожу на груди. Когда их группы встретились в начале путешествия, лицо Габриэлы и ее ноги еще не были покрыты пылью, а ее волосы, распространявшие приятный аромат, были закручены на затылке. Но и теперь, несмотря на покрывавшую ее грязь, он представлял ее такой, какой увидел в первый день, - стройная, с улыбающимся лицом, она стояла, прислонившись к дереву, и кусала сочную гуяву[46] .

– По тебе не скажешь, что ты идешь издалека...

Она рассмеялась:

– Идти осталось немного. Теперь уже совсем близко. Как хорошо, что мы скоро доберемся.

Его мрачное лицо стало еще мрачнее.

– Не нахожу.

– Почему ж это ты не находишь? - Она подняла к суровому лицу мужчины глаза, глядевшие то робко и наивно, то дерзко и вызывающе. - Разве ты пустился в путь не для того, чтобы наняться на какаовую плантацию и заработать деньги? Ты ведь только об этом и говоришь.

– Ты сама знаешь почему, - проворчал он гневно. - Я бы мог идти по этой дороге всю жизнь. Для меня не имеет значения...

В ее смехе послышалась некоторая горечь, но не печаль, Габриэла покорно, словно примирившись с судьбой, сказала:

– Всему наступает конец - и хорошему, и плохому.

Гнев, яростный гнев рос в нем. Он снова, сдерживаясь, повторил вопрос, который уже не раз задавал ей на дорогах и бессонными ночами:

– Так значит, ты не хочешь отправиться со мной в леса? Вдвоем работать на плантации, сажать какао? Очень скоро мы бы обзавелись своей землей и зажили бы по-новому.

Габриэла ответила ласково, но решительно:

– Я уже говорила тебе о своих намерениях. Я останусь в городе, не хочу больше жить в лесу. Наймусь кухаркой, прачкой или прислугой... - Она добавила, с удовольствием вспомнив: - Я уже работала в доме у богатых и научилась готовить.

– Так ты ничего не достигнешь. А если бы ты согласилась работать со мной, мы могли бы накопить денег и чего-нибудь добились...

Габриэла не ответила, прыгая по ухабам. Растрепанная, грязная, с израненными ногами, едва прикрытая лохмотьями, она казалась безумной. Но Клементе видел ее стройной и прекрасной, длинноногую, с высокой грудью, с распущенными волосами, обрамлявшими тонкое лицо.

Клементе нахмурился еще больше; как бы он хотел чтобы она всегда была с ним. Как он станет жить без тепла Габриэлы? Когда в начале похода их группы встретились, он сразу заметил девушку. Она шла с больным дядей, который совсем выбился из сил и задыхался от кашля. В первые дни Клементе наблюдал за ней издалека, не решаясь даже приблизиться. А она подходила то к одному, то к другому, разговаривала с людьми, помогала им, утешала.

По ночам в каатинге, где много змей и где человека невольно охватывает страх, Клементе брал гармонику, и звуки ее прогоняли тоску и одиночество. Негр Фагу идее рассказывал о подвигах и похождениях бандитов - он раньше был связан с жагунсо и убивал людей. Фагундес подолгу смотрел на Габриэлу своими серьезными кроткими глазами и поспешно вскакивал когда она просила его сходить за водой.

Клементе играл для Габриэлы, но не осмеливался обратиться к ней. И вот однажды вечером она подошла к нему танцующей походкой и, сверкнув своими невинными глазами, завела разговор. Ее дядя неспокойно и прерывисто дышал во сне. Габриэла прислонилась к дереву. Негр Фагундес рассказывал:

– С ним было пять солдат - пять макак, которых мы прикончили ножами, чтобы не тратить зря патронов...

В темноте жуткой ночи Клементе остро чувствовал близость Габриэлы, но не находил сил даже взглянуть на дерево, к которому она прислонилась. Звуки гармоники затихли, голос Фагундеса громко раздавался в тишине. Габриэла прошептала:

– Продолжай играть, иначе они заметят.

Он заиграл мелодию сертана, горло у него перехватило, сердце замерло. Девушка тихонько запела. Уже была глубокая ночь, и угли костра умирали, когда она легла рядом с ним так, будто в этом не было ничего особенного. Ночь была такой темной, что они почти не видели друг друга.

С той чудесной ночи Клементе жил в постоянном страхе потерять ее. Поначалу он думал, что, раз так случилось, она уже не бросит его, пойдет с ним искать счастье в лесах края какао. Но вскоре он начал тревожиться. Она держалась, словно ничего между ними не произошло, вела себя с ним так же, как и с остальными. Габриэла всей душой любила смех и веселье, шутила даже с негром Фагундесом, всем улыбалась, и никто не мог ей ни в чем отказать. Но когда наступала мочь, она, уложив дядю, приходила в далекий уголок, где устраивался Клементе, и ложилась рядом, будто весь день она ни о чем другом и не думала.

На другой день, когда Клементе почувствовал, что привязался к Габриэле еще больше, когда ему казалось, что она стала частицей его самого, он хотел поговорить с ней о планах на будущее, но она лишь рассмеялась, чуть не издеваясь над ним, и ушла к дяде, который за последние дни все сильнее уставал и страшно похудел.

Однажды после полудня им пришлось остановиться: дядя Габриэлы был совсем плох. Он харкал кровью и уже не мог идти. Негр Фагундес взвалил его себе на спину, как мешок, и нес часть пути. Старик задыхался, и Габриэла не отходила от него. Он умер к вечеру, когда у него пошла горлом кровь. Урубу кружили над его трупом.

И вот Клементе увидел ее сиротой, грустной и одинокой, нуждавшейся в помощи. Впервые ему показалось, что он понял ее: она просто бедная девушка, почти девочка, которую нужно поддержать. Он подошёл к ней и долго говорил о своих планах. Ему много рассказывали о крае какао, в который они идут. Он знал людей, вышедших из Сеары без единого тостана, а всего через несколько лет приезжавших погостить домой битком набитыми деньгами. Так будет и с ним. Он хочет вырубать лес, сажать какао, иметь собственную землю, прилично зарабатывать. Только бы Габриэла пошла с ним, а когда там появится падре, они поженятся. Она покачала головой, она уже не улыбалась насмешливо, а лишь сказала:

– На плантацию я не пойду, Клементе.

Еще многие умерли в пути; тела их остались на дороге на растерзание урубу. Каатинга кончилась, начались плодородные земли, пошли дожди. Габриэла по-прежнему ложилась с Клементе, по-прежнему стонала и смеялась и спала, припав к его голой груди. Клементе становился все мрачнее. Он рисовал ей радужное будущее, но она только смеялась и качала головой, опять и опять отказывая ему. Однажды ночью он грубо оттолкнул ее от себя:

– Ты меня не любишь!

Внезапно, откуда ни возьмись, появился, сверкая глазами, негр Фагундес с ружьем в руке. Габриэла сказала:

– Ничего, Фагундес.

Она ударилась о пень, возле которого они лежали.

Фагундес наклонил голову и ушел. Габриэла засмеялась, злоба в душе Клементе росла. Он подошел к ней, схватил ее за запястья, она упала на кустарник, оцарапав лицо.

– Я готов убить тебя, да и себя тоже...

– Почему?

– Ты не любишь меня. - Дурак ты...

– Но, боже мой, что мне делать?

– Все это неважно... - сказала она и притянула его к себе. Сейчас, в последний день похода, растерянный и страстно влюбленный, он наконец решился: он останется в Ильеусе, откажется от своих планов - ведь ему нужно только одно: быть рядом с Габриэлой.

– Раз ты не хочешь идти на плантации, я постараюсь устроиться в Ильеусе. Правда, у меня нет ремесла, я ничего не умею, умею только землю обрабатывать.

Она неожиданно взяла его за руку, и он почувствовал себя счастливым победителем.

– Нет, Клементе, не оставайся. Зачем?

– То есть как зачем?

– Ты шел сюда, чтобы заработать денег, купить плантацию, стать фазендейро. Это тебе по вкусу. Зачем же тебе оставаться в Ильеусе и терпеть лишения?

– Чтобы видеть тебя, чтобы мы были вместе.

– А если мы не сможем видеться? Нет, уж лучше иди своей дорогой, а я своей. Когда-нибудь мы, может быть, встретимся. Ты станешь богатым человеком и не узнаешь меня. - Она говорила спокойно, как будто ночи, которые они провели вместе, ничего не значили, как будто они были просто знакомы.

– Но, Габриэла...

Он не знал, что ей возразить, забыл все доводы, все оскорбления, забыл о своем намерении побить ее - чтобы она знала, что с мужчиной нельзя шутить. Он едва смог выговорить:

– Ты не любишь меня...

– Хорошо, что мы встретились, путь показался мне короче.

– Ты в самом деле не хочешь, чтобы я остался?

– Зачем? Чтобы терпеть лишения? Не стоит. У тебя своя цель, добивайся ее.

– А у тебя какая цель?

– Я не хочу идти в лес, не хочу работать на плантации. Остальное одному господу богу известно.

Он замолчал. Страдание терзало его грудь, ему хотелось убить Габриэлу и покончить с собой, прежде чем они дойдут до места. Она улыбнулась:

– Все это неважно, Клементе.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Одиночество Глории (вздыхающей в своем окне)

 

ЖАЛОБА ГЛОРИИ

 

О СОБЛАЗНЕ В ОКНЕ

Дом Глории находился на углу площади, и во второй половине дня она обычно сидела у окна, выставив напоказ свою пышную грудь и как бы предлагая себя прохожим. Это шокировало идущих в церковь старых дев и ежедневно в час вечерней молитвы вызывало одни и те же замечания:

– Позор!

– Мужчины грешат, сами того не желая. Стоит им посмотреть...

– Ее вид совращает даже детей...

Суровая Доротея, одетая во все черное, как это принято у старых дев, зашептала в святом негодовании:

– Полковник Кориолано мог бы снять дом для этой девки где-нибудь на окраине. А он посадил ее на виду у достойнейших людей города. Прямо под носом у мужчин...

– Совсем рядом с церковью. Это оскорбление для бога...

Начиная с пяти часов вечера мужчины, сидевшие в переполненном баре, пялили глаза на Глорию, видневшуюся в окне на той стороне площади. Учитель Жозуэ, надев синюю в белую крапинку бабочку и намазав голову брильянтином, высокий и прямой ("как печальный одинокий эвкалипт", - писал он про себя в одной поэме), со впалыми чахоточными щеками, переходил площадь и шествовал по тротуару мимо окна Глории, держа томик стихов в руке.

В дальнем углу площади, окруженный небольшим аккуратным садом, в котором росли чайные розы и белые лилии, возвышался новый дом с кустом жасмина у ворот; он принадлежал полковнику Мелку Таваресу и служил причиной долгих и ожесточенных споров в "Папелариа Модело". Дом был выстроен в стиле модерн - первое творение архитектора, которого выписал из Рио Мундиньо Фалкан. Мнения местной интеллигенции о его достоинствах разделились, и споры велись без конца. Своими четкими и простыми линиями он контрастировал с неуклюжими двухэтажными домами и низкими особняками в колониальном стиле.

Ухаживала за цветами единственная дочь Мелка, ученица монастырской школы Малвина, по которой вздыхал Жозуэ. С мечтательным видом опускалась она на колени перед цветами и была прекраснее цветов.

Каждый вечер после занятий и неизменных бесед в "Папелариа Модело" учитель шел прогуляться по площади; раз двадцать проходил он перед садом Малвины; раз двадцать его жалобный взор устремлялся на девушку с немой любовной мольбой. Завсегдатаи бара Насиба наблюдали это ежедневное паломничество, отпуская колкие замечания:

– А учитель настойчив...

– Хочет завоевать независимость и получить плантацию какао, не затрудняя себя работами по посадке.

– Отправился на покаяние... - говорили старые девы при виде запыхавшегося учителя, который появлялся на площади. Они симпатизировали ему, сочувствовали его горячей страсти, остающейся без взаимности.

– Да она просто ломака, хочет изобразить из себя важную особу. Что ей еще нужно, чем для нее не пара этот ученый юноша?

– Так ведь он бедный...

– Брак по расчету не приносит счастья. Такой хороший молодой человек, такой начитанный, даже стихи сочиняет...

Подходя к церкви, Жозуэ умерял свой торопливый шаг и снимал шляпу, низко кланяясь старым девам.

– Такой воспитанный. Такой изысканный...

– Но у него слабая грудь...

– Доктор Плинио сказал, что легкие у него в порядке. Просто он хрупкий.

– Кривляка она, и больше ничего. А все потому, что у нее смазливое личико и у отца много денег. А юноша, несчастный, так страдает... - Из плоской груди старой девы вырывался вздох.

Сопровождаемый доброжелательными замечаниями старых дев и насмешками посетителей бара, Жозуэ приближался к окну Глории. Он шел, чтобы увидеть прекрасную и холодную Малвину. Ради нее он каждый вечер совершал эту прогулку медленным шагом с книгою стихов в руках. Но мимоходом его вдохновенный взгляд останавливался на пышной, высокой груди Глории, покоившейся на подоконнике, как на голубом подносе. От груди взгляд Жозуэ поднимался к смуглому, загорелому лицу с полным, чувственным ртом и лучистыми, зовущими глазами. Мечтательные очи Жозуэ загорались грешным низменным желанием, а его бледное лицо розовело всего лишь на мгновение, ибо, миновав пользующееся дурной славой окно, оно снова становилось бледным, а взор обращался к Малвине.

Учитель Жозуэ в глубине души тоже не одобрял злополучной идеи богатого фазендейро полковника Кориолано Рибейро поселить свою столь соблазнительную и столь открыто предлагающую себя любовницу именно на площади Сан-Себастьян, где жили лучшие семьи, в двух шагах от дома полковника Мелка Тавареса. Живи Глория на какой-нибудь другой улице, более удаленной от сада Малвины, он, возможно, в одну из безлунных ночей рискнул бы получить то, что обещали зовущие глаза Глории и ее полуоткрытые губы.

– Ишь как пялит глаза на парня!..

Старые девы в длинных черных глухих платьях, с черными шалями на плечах казались ночными птицами, опустившимися на паперть маленькой церкви. Они видели, как, поворачивая голову, Глория следила за Жозуэ во время его прогулок перед домом полковника Мелка.

– Он порядочный молодой человек. Смотрит только на Малвину.

– Я буду молиться святому Себастьяну, - сказала толстенькая Кинкина, чтобы Малвина полюбила его. Я поставлю святому самую большую свечу.

– И я... - вставила худенькая Флорзинья, во всем солидарная с сестрой.

Вздохи Глории, сидевшей у окна, походили на стоны. Тоска, печаль, негодование сливались в этих вздохах, которые оглашали площадь.

Она была преисполнена негодования против мужчин вообще. Все они были трусы и лицемеры. Когда в часы послеобеденного зноя площадь пустела и окна домов закрывались, мужчины, проходя перед открытым окном Глории, улыбались ей, умоляли ее взглядом и приветствовали ее с явным волнением. Но если кто-нибудь оказывался на площади, хотя бы одна-единственная старая дева, или мужчина шел не один, он сразу отворачивался, упорно смотрел в другую сторону, как будто ему было противно видеть Глорию с ее пышной грудью, выпиравшей из вышитой батистовой блузки.

Они напускали на себя вид оскорбленной невинности, даже если раньше, когда были одни, говорили ей любезности. Глория охотно распахнула бы окно так, чтобы ударить кого-нибудь из них по физиономии, но, увы, она была не в силах совершить это - ведь искра желания, тлевшая в глазах мужчин, была единственным утешением в ее одиночестве. Эта искра и так не могла утолить ее жажды и ее голода. Но если бы Глория ударила кого-либо рамой, то лишилась бы даже произнесенных украдкой робких слов. В Ильеусе не было замужней женщины (а в Ильеусе все замужние женщины жили строго, никуда не ходили и занимались только хозяйством), которую бы так надежно охраняли и которая была бы так недоступна, как эта содержанка.

С полковником Кориолано шутки плохи.

Его так боялись, что с бедной Глорией не решались даже здороваться. Только Жозуэ был немного смелее.

Каждый вечер, когда он шел мимо окна Глории, его взгляд загорался - и романтически гас перед воротами Малвины. Глория знала о страсти учителя и тоже чувствовала неприязнь к девушке, остававшейся безразличной к такой любви. Она называла ее тошнотворной дурой. Зная о страсти Жозуэ, Глория все же не переставала улыбаться той же зовущей и обещающей улыбкой и была ему благодарна, поскольку он никогда, даже в тех случаях, когда Малвина оказывалась у ворот дома под цветущим кустом жасмина, не отворачивался от нее, Глории. Ах, если бы он был посмелее и толкнул ночью входную дверь, которую Глория оставляла открытой... Как знать? А вдруг... Уж тогда бы она заставила его забыть гордую девушку.

Но Жозуэ не решался толкнуть массивную входную дверь. Да и никто другой не осмеливался. Мужчины боялись острых языков старых дев, сплетен и скандала, а в особенности полковника Кориолано Рибейро.

Ведь все знали историю Жуки и Шикиньи.

В тот день Жозуэ пришел немного раньше, в час сиесты, когда площадь уже опустела. Публики в баре осталось немного, там сидело лишь несколько коммивояжеров и доктор с капитаном, игравшие в шашки. Энох, решив отпраздновать получение колледжем официального статута, распустил после завтрака всех учащихся по домам. Учитель Жозуэ побывал на невольничьем рынке, где наблюдал прибытие многочисленной группы беженцев, потолковал в "Папелариа Модело", а теперь пил коктейль в баре, беседуя с Насибом.

– Масса беженцев. Засуха пожирает сертап.

– А женщины есть среди них? - поинтересовался Наеиб.

Жозуэ захотел узнать причину этого интереса!

– Вам что, не хватает женщин?

– Вы шутите, а у меня кухарка уехала, и я ищу новую. Иногда среди этих беженок попадаются подходящие...

– Там есть несколько женщин, но выглядят они ужасно. Одеты в лохмотья, грязные и словно зачумленные...

– Попозже схожу туда, может, кого и найдут Малвина не показывалась в воротах, и Жозуэ начинал проявлять нетерпение. Насиб сообщил:

– Девочка сейчас на набережной. Она совсем недавно пошла туда с подругами...

Жозуэ сейчас же расплатился и поднялся. Насиб стоял в дверях бара, наблюдая, как он уходит, должно быть, приятно почувствовать себя влюбленным. Пожалуй, когда девушка не обращает на тебя внимания, она становится еще более желанной. Рано или поздно такая любовь должна кончиться браком. Глория появилась в окне, глаза Насиба загорелись. Если когда-нибудь полковник ее бросит, все ильеусские мужчины начнут за ней охотиться. Но и тогда ему, Насибу, не заполучить ее, богатые полковники не допустят этого.

Подносы со сладостями и закусками наконец прибыли, любители аперитивов будут теперь довольны. Однако не может же он всегда платить такие огромные деньги сестрам Рейс. Когда ближе к вечеру посетителей станет поменьше, он сходит посмотреть на беженцев.

Как знать, а вдруг ему повезет и он найдет там кухарку.

Неожиданно послеобеденная тишина была нарушена громким рокотом голосов и криками. Капитан прервал игру и застыл с шашкой в руке, Насиб сделал шаг вперед. Шум усиливался.

Негритенок Туиска, продававший сладости сестер Рейс, примчался с набережной, держа поднос на голове. Он что-то крикнул, но никто ничего не понял. Капитан и доктор с любопытством обернулись, посетители встали. Насиб увидел Жозуэ и с ним еще несколько человек, торопливо идущих по направлению к набережной. Наконец удалось разобрать слова негритенка Туиски:

– Полковник Жезуино убил дону Синьязинью и доктора Осмундо. Сколько там крови!..

Капитан оттолкнул столик с шашечной доской и выскочил из бара. Доктор заторопился вслед за ним.

После минутной нерешительности Насиб бросился их догонять.

 

О ЖЕСТОКОМ ЗАКОНЕ

Известие об убийстве распространилось по всему городу тотчас же. На холме Уньан и на холме Конкиста, в изящных особняках на набережной и в лачугах Острова Змей, в Понтале и в Мальядо, в порядочных домах и в домах терпимости - всюду обсуждалось это ужасное происшествие. К тому же был базарный день, и в город съехалось много народу из провинции - из поселков и с плантаций, все хотели что-то продать и что-то приобрести. В магазинах, в бакалейных лавках, в аптеках и врачебных кабинетах, в конторах адвокатов и конторах по экспорту какао, в соборе святого Георгия и в церкви святого Себастьяна только и было разговоров, что об убийстве.

Особенно много толковали об этом в барах, где, как только стало известно о происшествии, сразу собралось много народу. В том числе и в баре "Везувий", расположенном поблизости от места трагедии. У дома дантиста - маленького бунгало на набережной - столпились любопытные. Стоявший у дверей полицейский давал объяснения. Люди окружили растерявшуюся и перепуганную горничную и выспрашивали у нее подробности. Девушки из монастырской школы, охваченные каким-то радостным возбуждением, расхаживали по набережной и шепотом тоже обсуждали происшедшее.

Учитель Жозуэ воспользовался случаем, чтобы подойти к Малвине, он напомнил девушкам о судьбе прославленных любовников: Ромео и Джульетты, Элоизы и Абеляра[47] , Дирсеу[48] и Марилии.

Потом почти все те, кто находился у дома дантиста, оказались в баре Насиба, все столики были заняты, разгорелись споры. Все единодушно оправдывали фазендейро, и не раздалось ни одного голоса - даже на церковной паперти - в защиту бедной прекрасной Синъязиньи. Полковник Жезуино снова проявил себя сильным, решительным, храбрым и честным человеком, что он, впрочем, не раз доказывал еще во времена .борьбы за землю. Как говорили, многие кресты на кладбище и по обочинам дорог появлялись благодаря его жагунсо, слава о которых живет и по сей день. Полковник не только пользовался услугами жагунсо, но и лично командовал ими в таких ставших знаменитыми операциях, как стычка с людьми покойного майора Фортунато Перейры на перекрестке Боа Морте и на опасных дорогах Феррадаса. Полковник Жезуино был человеком бесстрашным и волевым.

Жезуино Мендонса, происходивший из известной в Алагоасе семьи, прибыл в Ильеус совсем молодым, когда велась борьба за землю. Он расчищал селву и. насаждал плантации, с оружием в руках оспаривал свое право на землю, его владения постепенно разрастались, и имя его произносили со все большим уважением. Он женился на Синьязинье Гедес, красавице из старинной ильеусской семьи, унаследовавшей после смерти родителей какаовые рощи в районе Оливенсы.

Синьязинья была почти на двадцать лет моложе мужа, любила хорошо одеться, охотно руководила устройством церковных праздников в честь святого Себастьяна и приходилась дальней родственницей доктору. Она подолгу жила на фазенде и никогда за все годы замужества не подала многочисленным городским сплетникам никакого повода для злословия. И вот совершенно неожиданно, в сияющий солнечный день, в спокойный час сиесты полковник Жезуино Мендонса разрядил свой револьвер в жену и любовника, взволновав этим весь город и снова перенеся его в забытую эпоху кровопролитий. Даже Насиб забыл о том, что все еще не нашел кухарки, капитан и доктор оставили свои политические дела, а полковник Рамиро Бастос перестал думать о Мундиньо Фалкане. Известие распространилось с быстротой молнии, и уважение и восхищение, которыми и прежде была окружена худая и несколько мрачная фигура фазендейро, теперь возросли еще больше. Ибо так было заведено в Ильеусе: оскорбление, нанесенное обманутому мужу, могло быть смыто только кровью.

Так было заведено. В районе, где еще недавно то и дело возникали вооруженные столкновения, где дороги для караванов ослов и даже для грузовиков прокладывались по просекам, прорубленным жагунсо, и были отмечены крестами, напоминавшими об убитых, человеческая жизнь ценилась дешево, и не было иного наказания для изменившей жены, как смерть ее и любовника. Появление этого старинного закона относится к началу эры какао, он никогда не был записан на бумаге или занесен в кодекс, но тем не менее он был самым действенным из всех законов; и суд присяжных, собиравшийся для того, чтобы решить судьбу убийцы, всякий раз единогласно подтверждал эту традицию, находя способ обойти закон, предписывающий осудить того, кто убивает ближнего.

Несмотря "а возникшую недавно конкуренцию трех местных кинотеатров, балов и танцевальных вечеров в клубе "Прогресс", футбольных матчей по воскресеньям и лекций литераторов из Баии и даже из Рио, приезжавших в Ильеус, чтобы поживиться несколькими мильрейсами в этом некультурном и богатом крае, заседания суда присяжных, собиравшиеся два раза в год, все еще оставались самыми интересными и популярными развлечениями в городе. В Ильеусе имелись известные адвокаты, такие, как Эзекиел Прадо, Маурисио Каирес и свирепый Жоан Пейшото с раскатистым басом. Это были признанные ораторы, выдающиеся риторы, заставлявшие публику трепетать и плакать. Маурисио Каирес, горячо преданный церкви и ее служителям, председатель братства святого Георгия, знал Библию наизусть и часто цитировал ее. Он учился в семинарии до того, как поступил на факультет права, часто прибегал к латыни, и некоторые считали, что он обладает не меньшей эрудицией, чем доктор.

В суде ораторские дуэли длились часами, в ответ на реплику тотчас раздавалась другая; заседания, представлявшие собой самые значительные события в культурной жизни Ильеуса, продолжались иной раз до рассвета.

Жители Ильеуса заключали крупные пари - оправдают или осудят виновного. Они любили азартные игры, и им было достаточно любого предлога. Иногда, теперь уже реже, после решения суда присяжных завязывалась перестрелка и следовало новое убийство.

Полковник Педро Брандан, например, был убит на лестнице префектуры, после того как суд присяжных его оправдал: сын Шико Мартинса, зверски убитого полковником и его жагунсо, совершил правосудие своими руками.

Никаких пари, однако, не заключалось, если суд присяжных собирался, чтобы вынести решение по делу об убийстве неверной жены: все знали, что неизбежным и справедливым будет единодушное оправдание оскорбленного мужа, и в суд шли лишь затем, чтобы послушать речи прокурора и адвоката, а также чтобы узнать пикантные подробности; что же касается скучной судебной процедуры и пустой болтовни законников, то это никого не интересовало. Убийцу еще ни разу не осудили, это противоречило бы закону края: обманутый муж только кровью может смыть оскорбление.

Убийство Синьязиньи и дантиста вызвало горячие толки, оно обсуждалось повсюду. Высказывались различные версии, следовали противоречивые подробности; но все были единодушны в одном: полковник заслуживает оправдания, а его мужественный поступок - одобрения.

 

О ЧЕРНЫХ ЧУЛКАХ

По базарным дням посетителей в баре "Везувий"

было всегда больше обычного, но в день убийства их было особенно много, причем все они были охвачены каким-то праздничным оживлением. Помимо завсегдатаев - любителей аперитива - и провинциалов, приехавших на рынок, явилось бесчисленное множество людей, желавших узнать и обсудить новость. Сначала они шли на набережную поглазеть на дом дантиста, а затем обосновывались в баре.

– Кто бы мог подумать! Ведь она буквально не выходила из церкви...

Насиб, сам метавшийся от столика к столику, подгонял своих служащих и в уме прикидывал выручку.

Такое бы преступление каждый день - и он очень скоро купил бы плантацию какао, о которой давно мечтает!

Мундиньо Фалкан, назначивший встречу с Кловисом Костой в баре "Везувий", сразу попал в атмосферу бурных дебатов. Он безразлично улыбался, озабоченный своими политическими проектами, которым уже отдался всецело. Таков уж был Мундииьо Фалкан: если он что-нибудь задумывал, то не успокаивался до тех пор, пока не приводил замысел в исполнение. Но доктора и капитана сейчас, казалось, не интересовало ничто, кроме убийства, будто утром между ними не было никакого разговора. Мундиньо ограничился тем, что выразил сожаление по поводу смерти дантиста, его соседа и одного из его немногих компаньонов по морским купаниям, которые считались в те времена в Ильеусе чуть не скандалом. Горячий и темпераментный доктор чувствовал себя отлично в этой тревожной обстановке.

Историю Синьязиньи он использовал как предлог для того, чтобы воскресить память Офенизии, возлюбленной императора:

– Дона Синьязинья была, кстати, дальней родственницей Авила, а это род романтических женщин.

Она, должно быть, унаследовала горькую судьбу первой из них.

– А что это за Офенизия? Кто она такая? - поинтересовался торговец из Рио-до-Брасо, приехавший в Ильеус на базар и желавший увезти к себе в поселок самый обширный и полный ассортимент подробностей убийства.

– Моя прародительница; она обладала роковой красотой, которая вдохновила поэта Теодоро де Кастро и внушила страстную любовь дону Педро Второму. Офенизия умерла с горя, потому что не смогла отправиться вместе с ним...

– Куда?

– Хм, куда... - сострил Жоан Фулжепсио. - В постель, куда же еще...

Но доктор продолжал серьезно:

– Ко двору. Она была готова стать его любовницей, и брату пришлось запереть ее на семь замков. Брат - полковник Луис Антонио д'Авила - принимал участие в войне с Парагваем. А Офенизия умерла с горя. В жилах доны Синьязиньи текла кровь Офенизии, кровь рода Авила, над которым тяготеет рок.

Появился запыхавшийся Ньо Гало и во всеуслышание сообщил новость:

– Жезуино получил анонимное письмо.

– Кто бы мог его написать?

Все молча погрузились в размышления, Мундиньо воспользовался этим, чтобы тихо спросить капитана:

– Ну а как Кловис Коста? Вы говорили с ним?

– Он был занят - писал об убийстве. Поэтому задержал выпуск газеты. Мы договорились встретиться вечером у него дома.

– Тогда я пошел...

– Уже? Разве вас не интересуют дальнейшие подробности?

– Я ведь не местный... - рассмеялся экспортер.

Подобное безразличие к острому и вкусному блюду вызвало всеобщее изумление. Мундиньо пересек площадь и встретился с группой учениц монастырской школы, которых сопровождал учитель Жозуэ. При приближении экспортера глаза Малвины засияли, она заулыбалась и оправила платье. Жозуэ, счастливый, что очутился в обществе Малвины, поздравил еще раз Мундиньо с тем, что тот добился официального статута для колледжа.

– Теперь Ильеус обязан вам и этим благодеянием...

– Ну что вы. Это было совсем несложно... - Мундиньо напоминал принца, великодушно дарящего дворянские титулы, деньги и милости.

– А что вы, сеньор, думаете об убийстве? - спросила Ирасема, пылкая шатенка, о которой уже сплетничали, будто она слишком долго кокетничает с поклонниками у ворот своего дома.

Малвина подалась вперед, чтобы услышать ответ Мундиньо. Тот развел руками.

– Всегда грустно узнать о смерти красивой женщины. В особенности о такой страшной смерти. Красивую женщину нужно почитать как святыню.

– Но она обманывала мужа, - возмущенно заявила Селестина, еще совсем молоденькая, но рассуждающая как старая дева.

– Если выбирать между смертью и любовью, я предпочитаю любовь...

– Вы тоже пишете стихи? - улыбнулась Малвина.

– Я? Нет, сеньорита, у меня нет поэтического дара. Вот наш учитель поэт.

– А я подумала... Ваши слова так напоминали стихи...

– Прекрасные слова, - поддержал ее Жозуэ.

Мундиньо впервые обратил внимание на Малвину.

Красивая девушка. Она не сводила с него глаз, глубоких и таинственных.

– Вы так говорите потому, что вы одиноки, - многозначительно сказала Селестина.

– А вы, сеньорита, разве не одиноки?

Все рассмеялись. Мундиньо простился. Малвина проводила его задумчивым взглядом. Ирасема рассмеялась почти дерзко.

– Уж этот сеньор Мундиньо... - И, наблюдая, как экспортер удаляется по направлению к дому, заметила: - А он интересный...

Ари Сантос, печатавшийся под псевдонимом Ариосто в отделе хроники "Диарио де Ильеус", служащий экспортной фирмы и председатель общества имени Руя Барбозы, нагнулся над столиком бара и зашептал:

– Она была голенькая... - Совсем?

– Совершенно голая? - тоном лакомки спросил капитан.

– Совсем, совсем... На ней были только черные чулки.

– Черные? - Ньо Гало был изумлен.

– Черные чулки! - Капитан щелкнул языком.

– Это распутство... - осуждающе сказал Маурисио Каирес.

– Должно быть, это красиво. - Араб Насиб, стоявший рядом, представил себе обнаженную дону Синьязинью в черных чулках и вздохнул.

Подробности убийства стали известны впоследствии из протоколов суда. Безусловно хороший дантист Осмундо Пиментел был столичным молодым человеком - он родился и воспитывался в Баие; оттуда он, получив диплом, и приехал в Ильеус всего несколько месяцев назад, привлеченный славой богатого и процветающего края. Устроился он неплохо. Снял бунгало на набережной и оборудовал в нем зубоврачебный кабинет, в комнате, выходящей на улицу. Прохожие могли, таким образом, видеть через широкое окно с десяти до двенадцати часов утра и с трех до шести дня новенькое, сияющее металлом кресло японского производства, а около кресла - элегантного дантиста в белоснежном халате, занятого зубами пациента. Отец дал Осмундо средства на оборудование кабинета, а также переводил в первые месяцы деньги на расходы - он был в Баие солидным торговцем, держал магазин на улице Чили. Зубоврачебный кабинет был оборудован в первой комнате, фазендейро же нашел жену в спальне, на ней, как рассказывал Ари и как стало известно из протоколов суда, были лишь "развратные черные чулки". Что же касается Осмундо Пиментел а, тот был вовсе босой, без носков какого бы то ни было цвета и вообще без всякой другой одежды, которая прикрывала бы его гордую, торжествующую молодость. Фазендейро недрогнувшей рукой выстрелил по два раза в каждого из любовников. Он стрелял "на редкость метко и научился попадать в цель в ночных перестрелках на-темных дорогах.

Бар был переполнен, Насиб работал не покладая рук. Разиня Шико и Бико Фино бегали от столика к столику, обслуживая посетителей, и старались уловить из разговоров еще какую-нибудь подробность об убийстве. Негритенок Туиска помогал им, но был озабочен: кто ему теперь оплатит недельный счет за сладости для дантиста, которому он ежедневно приносил домой пирог из кукурузы и сладкой маниоки, а также маниоковый кускус? Иногда, оглядывая битком набитый бар и видя, что сладости и закуски с подноса, присланного сестрами Рейс, уже исчезли, Насиб поминал недобрым словом старую Филомену. Нужно же ей было уйти, оставив его без кухарки именно в такой день, когда произошло столько событий. Расхаживая от столика к столику, Насиб вступал в разговоры, выпивал с друзьями и все же не мог с полным удовольствием, всласть обсудить подробности трагедии: его беспокоила забота о кухарке. Не каждый день случаются истории, подобные этой, где есть все: и запретная любовь, и смертельная месть, и такие сочные детали, как черные чулки.

А он, как нарочно, должен идти искать кухарку среди беженцев, прибывших на невольничий рынок.

Разиня Шико, неисправимый лентяй, разнося бутылки и бокалы, то и дело останавливался послушать, что говорят.

Насиб торопил его:

– Давай, давай, пошевеливайся...

Шико останавливался у столиков, ведь и ему хотелось услышать новости, узнать поподробнее о черных чулках.

– Тончайшие, мой дорогой, заграничные... - Ари Сантос сообщал новые сведения. - Таких в Ильеусе не сыщешь...

– Конечно, он их выписал из Баии. Из отцовского магазина.

– Вот это да! - Полковник Мануэл Ягуар разинул рот от удивления. - Чего только не случается в этом мире...

– Когда вошел Жезуино, они были в объятиях друг друга и ничего не слышали.

– А ведь горничная закричала, когда увидела Жезуино...

– В такие минуты ничего не слышишь... - сказал капитан.

– Но полковник молодец, свершил правосудие...

Маурисио, казалось, уже готовил речь для суда:

– Он сделал то, что сделал бы каждый из нас в подобных обстоятельствах. Он поступил как порядочный человек: не для того он родился, чтобы стать рогоносцем. Есть лишь один способ вырвать рога - он его и применил.

Беседа становилась всеобщей, посетители, сидевшие за разными столиками, громко переговаривались, но ни один голос в этой шумной ассамблее, где собрались видные люди города, не поднялся в защиту внезапно вспыхнувшего чувства Синьязиньи, ее желаний, которые спали тридцать пять лет и вдруг, разбуженные вкрадчивыми речами дантиста, превратились в бурную страсть. Ее внушили и эти вкрадчивые речи, и волнистые кудри, и проникающие в душу грустные глаза, похожие на глаза пронзенного стрелами святого Себастьяна в главном алтаре маленькой церковки на площади, по соседству с баром. Ари Сантос, бывавший вместе с дантистом на литературных собраниях общества Руя Барбозы, где для избранной аудитории по воскресным утрам декламировались стихи и читались прозаические произведения, рассказывал, как все началось. Сначала Синьязинья нашла, что Осмундо похож на святого Себастьяна, которому она молилась, говорила, что у дантиста такие же, как у него, глаза.

– А все потому, что она слишком часто ходила в церковь... - заметил Ньо Гало, закоренелый безбожник.

– Именно... - согласился полковник Рибейриньо. - От замужней женщины, которая шагу не может ступить без падре, добра не жди.

Ему нужно было запломбировать еще три зуба, поэтому он с особой грустью вспоминал сладкий голос дантиста под жужжание японской бормашины, его красивые фразы и образные сравнения, похожие на стихи...

– У него была поэтическая жилка, - заметил доктор. - Однажды он продекламировал мне несколько прелестных сонетов. Превосходные стихи, достойные Олаво Билака[49] .

Дантист, так непохожий на сурового и угрюмого мужа, который был лет на двадцать старше Синьязиньи, был на двенадцать лет моложе ее! А эти умоляющие глаза святого Себастьяна! Боже мой! Какая женщина - женщина в расцвете лет да еще замужем за стариком, который больше времени проводит на плантации, чем дома, которому она уже надоела, который не пропускает ни одной мулаточки на фазенде, который неотесан и груб, - какая женщина особенно если у нее нет забот о детях - смогла бы устоять?

– Не защищайте вы эту бесстыдницу, дорогой сеньор Ари Сантос... прервал его Маурисио Каирес. - Честная женщина - это неприступная крепость.

– Кровь... - мрачно сказал доктор, словно на него легло бремя вечного проклятия. - Кровь рода Авила, -кровь Офенизии.

– И вы считаете, что во всем виновата наследственность? Сравниваете платоническую любовь, которая не пошла дальше взглядов и не имела никаких последствий, с этой грязной оргией. Сравниваете невинную благородную девушку с этой распутницей, а нашего мудрого добродетельного императора с этим развратным дантистом...

– Я не сравниваю. Я лишь говорю о наследственности, о крови моих предков...

– И я никого не защищаю, - поспешил заверить Ари, - я просто рассказываю.

– Синьязинью перестали интересовать церковные праздники. Она начала посещать танцевальные вечера в клубе "Прогресс"...

– Вот вам пример разложения нравов... - вставил Маурисио.

– ...и продолжала лечение, только уже без бормашины и не в сверкающем металлическом кресле, а в постели.

Юный Шико, стоя с бутылкой и стаканом в руках, жадно ловил эти подробности, вытаращив глаза и раскрыв рот в глупой улыбке. Ари Сантос заключил свою речь фразой, которая показалась ему лапидарной:

– Вот так судьба превратила честную, набожную и скромную женщину в героиню трагедии.

– Героиню? Вы мне своей литературщиной голову не морочьте. Не оправдывайте эту грешницу, иначе куда мы тогда придем? - Маурисио угрожающе вытянул руку. - Все это - результат разложения нравов, которое в нашем городе становится угрожающим: балы, танцульки, бесконечные вечеринки, флирт в темноте кинозалов. Кино учит, как обманывать мужей, и тоже ведет к упадку нравственности.

– Не сваливайте вину на кино и на балы, сеньор. Жены изменяли мужьям и задолго до кино и до балов. Начало положила Ева со змием... - засмеялся Жоан Фулженсио.

Капитан его поддержал. Адвокат преувеличивает опасность. Он, капитан, тоже не оправдывает замужнюю женщину, забывшую свой долг. Но из этого не следует, что нужно обрушиваться на клуб "Прогресс", на кино... Почему он не обвиняет мужей, которые не уделяют внимания женам, обращаются с ними как со служанками и дарят драгоценности, духи, дорогие платья, предметы роскоши девицам легкого поведения, этим мулаткам, которых они содержат и для которых они снимают дома? Хотя бы богатый особняк Глории на площади. Глория одевается лучше любой сеньоры, а тратит ли полковник Кориолано столько же на свою жену?

– Его жена такая же развалина, как и он...

– Я говорю не о ней, а о том, что вообще у нас происходит. Так это или не так?

– Замужняя женщина должна сидеть дома, воспитывать детей, заботиться о муже и семье...

– А девочки для того, чтобы проматывать деньги?

– Я не считаю, что дантист так уж виноват. В конце концов... - Жоан Фулженсио вмешался в спор: необдуманные слова капитана могли быть дурно истолкованы присутствующими фазендейро. - Дантист был холост, молод, его сердце было свободно. Он не был виноват в том, что женщина находила его похожим на святого Себастьяна. Он не был католиком, вместе с Диоженесом они были единственными протестантами в городе...

– Он далее не был католиком, сеньор Маурисио.

– Но почему он не подумал, прежде чем улечься с замужней женщиной, о незапятнанной чести ее мужа? - спросил адвокат.

– Женщина - это соблазн, это дьявол; из-за нее мы теряем голову.

– И вы думаете, что она сама ни с того ни с сего бросилась ему в объятия? Что он, бедняга, ничего не сделал для этого?

Присутствующих увлек спор между двумя уважаемыми интеллигентами адвокатом и Жоаном Фулженсио, из которых один держался строго и агрессивно, выступая как непреклонный блюститель морали, а другой добродушно улыбался, любил пошутить и поиронизировать, у него никогда нельзя было понять, говорит он серьезно или шутит. Насиб любил слушать подобные споры. К тому же тут еще присутствовали и могли принять участие в дискуссии доктор, капитан, Ньо Гало, Ари Сантос...

Жоан Фулженсио не считал, что Синьязинья могла сама броситься в объятия дантиста. Очевидно, он говорил ей любезности, вполне возможно. Но, спрашивал он, не является ли это первой обязанностью хорошего дантиста, который должен вежливо обходиться с пациентками, перепуганными его инструментами, бормашиной и этим страшным креслом? Осмундо был хорошим зубным врачом, одним из лучших в Ильеусе, кто станет это отрицать? Но кто будет отрицать и то, что зубные врачи внушают всем страх?.. Потому нелепо осуждать любезность врача, который хочет создать соответствующую обстановку, прогнать страх пациента, внушить доверие.

– Обязанность дантиста - лечить зубы, друг мой, а не читать стихи красивым пациенткам. Я уже говорил и повторю еще раз, что безнравственность, свойственная большим городам, грозит воцариться и у нас. Ильеусское общество пропитывается ядом, или, вернее, грязью разложения...

– Это прогресс, доктор...

– Этот прогресс я называю безнравственностью... - Он обвел бар свирепым взглядом. Разиня Шико даже вздрогнул.

Послышался гнусавый голос Ньо Гало:

– О каких нравах вы говорите? О балах, о кино?.. Но я живу здесь уже больше двадцати лет, и всегда в Ильеусе были кабаре, пьянство, азартные игры, женщины легкого поведения... Все это не сегодня появилось. Это было всегда.

– Но посещали кабаре, пьянствовали и играли в азартные игры мужчины. Я не могу сказать, что одобряю их поведение, но оно не так сильно разлагает семью, как клубы, куда молоденькие девушки и дамы ходят танцевать, забывая о семейных обязанностях. Кино - это школа распутства...

Тогда капитан поставил другой вопрос: как мог мужчина - и это тоже дело чести - отвергнуть красивую женщину, если эта женщина, считающая его похожим на святого, взбудораженная его словами и одурманенная ароматом его черных кудрей, пала в его объятия, ибо, вылечив ей зубы, он навеки ранил ее сердце? У мужчины тоже есть своя честь. По мнению капитана, дантист сам был жертвой; он скорее достоин сострадания, чем осуждения.

– Как бы вы поступили, сеньор Маурисио, если бы дона Синьязинья, божественно сложенная дона Синьязинья, в одних черных чулках бросилась вам в объятия? Побежали бы звать на помощь?

Некоторые из слушателей - араб Насиб, полковник Рибейриньо, даже седовласый полковник Мануэл Ягуар - подумали над заданным вопросом и решили, что ответить на него невозможно. Все они знали дону Синьязинью, не раз видели, как она с серьезным и сосредоточенным видом в глухом платье переходит площадь, направляясь в церковь... Разиня Шико, забыв о том, что ему надо обслуживать посетителей, вздохнул, представив себе обнаженную Синьязинью, бросающуюся ему в объятия. Но тут на него обрушился Насиб:

– А ну поворачивайся, парень. Это еще что за новости?!

Сеньор Маурисио уже полностью почувствовал себя в суде присяжных. Vade retro![50]

Дантист, правда, не был тем невинным юношей, каким его описал капитан (он чуть не назвал его "уважаемый коллега"). Но, чтобы ответить Маурисио, капитан обратился к Библии, этой книге книг, и упомянул для сравнения Иосифа...

– Какой Иосиф?

– Тот, которого искушала жена фараона...

– Ну, этот тип был, видно, неполноценным... - рассмеялся Ньо Гало.

Маурисио испепелил его взором.

– Такие шутки тут неуместны. Вовсе он не был невинным агнцем, этот Осмундо. Может быть, он был хорошим дантистом, но, несомненно, представлял угрозу для ильеусских семей...

И он обрушился на Осмундо так, будто находился перед судьей и присяжными: верно, что Осмундо хорошо изъяснялся и изысканно одевался, но к чему эта элегантность в городе, где фазендейро расхаживают в бриджах и высоких сапогах? Не является ли она доказательством упадка нравов и морального разложения?

Уже вскоре после его прибытия в город выяснилось, что он отлично танцует аргентинское танго. А все этот клуб, куда по субботам и воскресеньям девушки, юноши и замужние женщины приходят скакать... Этот самый клуб "Прогресс", который лучше было бы назвать "Клубом разврата"... Там ведь все теряют остатки стыда и скромности. Этот мотылек Осмундо влюбил в себя за восемь месяцев пребывания в Ильеусе с полдюжины самых красивых девушек, порхая с легким сердцем от одной к другой. Однако девушки на выданье его не интересовали, он хотел обладать замужней женщиной, чтобы кормиться на дармовщину за чужим столом.

Осмундо - один из тех бездельников, которые начинают появляться на улицах Ильеуса.

Он откашлялся и склонил голову, как бы благодаря за аплодисменты, которые часто раздаются в суде, несмотря на неоднократные запрещения судьи.

Но и в баре тоже зааплодировали.

– Хорошо сказано... - одобрил фазендейро Мануэл Ягуар.

– Без сомнения, - поддержал его Рибейриньо, - Жезуино подал хороший пример, он поступил как следовало.

– Не спорю, - сказал капитан. - Но, по сути, вы, сеньор Маурисио, и многие другие против прогресса.

– С каких это пор прогресс означает безнравственность?

– Вы против прогресса, и не говорите мне о безнравственности в городе, где полно кабаре и падших женщин, где каждый богатый человек имеет содержанку. Вы против кино, клубов, даже против семейных вечеринок. Вы хотите, чтобы жены не выходили из кухни...

– Домашний очаг - цитадель добродетельной женщины.

– Что касается меня, то я не против клубов, - заявил полковник Мануэл Ягуар. - Я даже люблю сходить в кино, посмеяться, когда идет веселый фильм. Правда, шаркать ногами - это уж увольте: я не в том возрасте. Но это одно, и совсем другое - считать, что замужняя женщина имеет право обманывать мужа.

– А кто это говорит? Кто с этим может согласиться?

Даже капитан, человек бывалый, живший в Рио и осуждавший многие обычаи Ильеуса, даже он не нашел в себе мужества выступить против жестокого закона. Столь сурового и неумолимого, что бедный доктор Фелисмино, врач, прибывший несколько лет тому назад в Ильеус, чтобы открыть клинику, не смог здесь работать, после того как обнаружил связь своей жены Риты с агрономом Раулом Лимой и прогнал ее к любовнику. Он был, впрочем, счастлив неожиданной возможности освободиться от нелюбимой жены, с которой повенчался неизвестно почему. Он никогда еще не был так доволен, как в день, когда обнаружил адюльтер: обманувшемуся относительно его намерений агроному пришлось полуголому бежать по улицам Ильеуса. Фелисмино счел, что нет мести лучше, утонченней и страшней, чем переложить на плечи любовника мотовство Риты, ее пристрастие к роскоши, ее невыносимый характер. Но жители Ильеуса не обладали развитым чувством юмора, никто доктора не понял: его сочли циником, трусом и безнравственным человеком; клиентура, которую он уже приобрел, рассеялась, некоторые даже перестали подавать ему руку, его прозвали "мерином".

Очутившись в безвыходном положении, Фелисмино вынужден был уехать.

 

О ЗАКОНЕ ДЛЯ НАЛОЖНИЦ

В этот день в шумном, почти как в праздники, баре вспомнили, кроме грустного приключения доктора Фелисмино, и многие другие истории. Как правило, все истории были устрашающие: с любовью, изменой и местью. И вполне естественно, поскольку Глория, как всегда, сидела у окна в своем доме неподалеку от бара, мучимая тревогой и одиночеством (ее служанка расхаживала среди зевак по набережной и даже забегала в "Везувий", чтобы узнать последние новости), кто-то вспомнил нашумевшую историю Жуки Вианы и Шикиньи. Конечно, она не шла в сравнение со случившимся сегодня, ведь полковники применяли смертную казнь лишь в случае измены жены. Содержанка же того не заслуживала. Так думал и полковник Кориолано Рибейро.

Когда полковники узнавали о неверности женщин, которых они содержали, либо оплачивая им комнату, еду и роскошную обстановку в пансионах для проституток, либо снимая для них дом на малолюдных улицах, - то они удовлетворялись тем, что попросту бросали их, лишая тем самым комфортабельных условий, и заводили другую женщину. И все же случались перестрелки и убийства из-за любовниц. Разве не обменялись недавно выстрелами в "Золотой водке" полковник Ананиас и торговый служащий Иво, известный под прозвищем Тигр, которое он получил за мастерскую игру в футбольной команде "Вера-Крус", где он был Центром нападения? Перестрелка завязалась из-за Жоаны, проститутки из Пернамбуко, с лицом, изрытым оспой.

Полковник Кориолано Рибейро был одним из тех, кто первым начал вырубать леса и сажать какаовые деревья. Немногие фазенды могли поспорить с его плантациями, разбитыми на замечательных землях, где какаовые деревья плодоносили через три года после посадки. Влиятельный человек, кум полковника Бастоса, Рибейро безраздельно господствовал в одном из самых богатых районов зоны Ильеуса. Обладая весьма простыми вкусами, он продолжал придерживаться обычаев старины и был умерен в своих потребностях: единственное, что он себе позволял - это содержать любовницу и снимать для нее дом. Почти все время полковник Рибейро жил на фазенде, в Ильеус приезжал верхом, пренебрегая удобствами поездов и недавно появившихся автобусов. Он носил брюки из дешевого материала, вылинявший под дождями пиджак, старую шляпу и вымазанные глиной сапоги. Ему нравилось жить на плантациях, отдавать распоряжения работникам, врубаться в чащу. Злые языки утверждали, что он ел рис только по воскресеньям либо по праздникам настолько был жаден, - а в будни довольствовался фасолью и кусочком сушеного мяса - едою работников. Между тем его семья жила в Баие, в роскошном доме, обставленном с большим комфортом; его сын получал юридическое образование, дочь не пропускала ни одного бала Атлетической ассоциации. Жена состарилась рано, еще в те времена, когда случались вооруженные столкновения и когда тревожными ночами полковник уезжал во главе жагунсо.

– Ангел доброты и демон уродства... - отзывался о ней Жоан Фулженсио, когда кто-либо порицал полковника за то, что он обрекает жену на одиночество, наведываясь в Баию лишь изредка.

Но и тогда, когда семья полковника жила в Ильеусе - в доме, где теперь устроилась Глория, - у него всегда были содержанки, которым он оплачивал стол и жилье. Иногда, приехав с фазенды, он, не слезая с лошади, направлялся прямо в свой "филиал", даже не повидав семьи. Они были его прихотью, его радостью, эти цветущие мулаточки, которыми он повелевал.

Как только пришла пора отдавать детей в гимназию, он перевез семью в Баию, а сам, приезжая в Ильеус, останавливался в доме содержанки. Там он принимал друзей, решал дела, спорил о политике, растянувшись в гамаке и попыхивая сигаретой. И когда сын приезжал на каникулы в Ильеус или на фазенду, ему приходилось искать отца у любовниц. Полковник привык экономить в личных расходах каждый грош, но щедро тратил деньги на содержанок, ему нравилось видеть их в роскошной обстановке, и они ни в чем не знали отказа.

До Глории многие женщины пользовались милостями полковника, причем, как правило, эти связи длились недолго. Его содержанки обычно сидели дома, редко выходили на улицу, пребывая в одиночестве, поскольку им было запрещено поддерживать знакомства и принимать гостей. Полковник приобрел славу чудовищного ревнивца.

– Я не люблю оплачивать женщину, которой пользуются другие... объяснял он, когда с ним заговаривали на эту тему.

Почти всегда первой порывала женщина, так как ей надоедала жизнь пленницы, сытой и хорошо одетой рабыни. Некоторые попадали затем в публичный дом, другие возвращались на плантации, одну увез в Баию коммивояжер. Впрочем, иногда любовница надоедала полковнику, ему хотелось новую. В таких случаях почти всегда он находил на своей фазенде либо в соседних поселках хорошенькую мулатку и прогонял надоевшую, щедро расплатившись с ней. Для одной содержанки, прожившей с ним больше трех лет, он купил таверну на улице Сапо. Время от времени он заезжал туда навестить эту женщину, присаживался поговорить с ней, справлялся, как идут дела. О любовницах полковника Кориолано рассказывали немало историй.

Одна история - о некой Шикинье, очень молоденькой и скромной девушке, стала назидательной. Шестнадцатилетнюю девочку, которая боялась, кажется, всего на свете, слабенькую, с ласковыми огромными глазами, полковник обнаружил у себя на плантации и привез в город, поселив в доме на одной из окраинных улиц. Приезжая в Ильеус, Рибейро всегда останавливался у нее. Полковнику уже было почти пятьдесят, и все же он сам - настолько скромной и робкой казалась Шикинья - покупал ей туфли, материю на платья и духи. А она, даже в самые интимные моменты, почтительно называла его "сеньором" и "полковником". Кориолано был в восторге.

Приехавший на каникулы студент Жука Виана увидел Шикинью в день церковного праздника. С тех пор он начал бродить по полутемной улице возле ее дома, хотя друзья и предупреждали его об опасности: с содержанкой полковника Кориолано никто не связывается, полковник шутить не любит. Жука Виана, студент второго курса факультета права, слывший храбрецом, пожал плечами. Его дерзкие усы, элегантные костюмы и любовные клятвы победили скромность Шикиньи.

Она уже открывала окно, которое в отсутствие фазендейро почти всегда было закрыто, и однажды ночью открыла дверь. С тех пор Жука стал компаньоном полковника в постели девушки. Компаньон без капитала и обязательств, он получал наибольшую прибыль пыла и страсти, о которой скоро всем стало известно и о которой заговорил весь город.

Еще и поныне историю эту во всех подробностях вспоминают и завсегдатаи "Папелариа МоДело", и старые девы, и игроки в триктрак. Жука Виана, потеряв всякую осторожность, заходил среди бела дня в домик любовницы Кориолано. Робкая Шикинья, превратившись в смелую возлюбленную, дошла до высшей дерзости - по вечерам она под руку с Жукой выходила на пустынный пляж полежать при свете луны. Шестнадцатилетняя девушка и юноша, которому не было и двадцати, сошли, казалось, со страниц какой-нибудь буколической поэмы.

Жагунсо полковника приехали к вечеру, выпили по нескольку стаканов кашасы в пустынном баре Тоиньо "Ослиная морда", угрожающе пошумели и направились в дом Шикиньи. Любовники предавались пылким любовным утехам на оплаченной полковником постели; уверенные в своей безопасности, они счастливо улыбались друг другу. Соседи, которые жили поблизости, слышали их смех, прерывистые вздохи и время от времени голос Шикиньи, стонавшей: "О любовь моя!"

Жагунсо вошли через двор, и соседи, теперь уже и дальние, услышали новые звуки. Вся улица проснулась от криков, люди собрались у дома, но никто не вмешивался в происходившее. Сначала, как рассказывают, юношу и девушку зверски избили, затем их обрыли наголо - срезали и длинные косы Шикиньи, и волнистые белокурые кудри Жуки Вианы - и от имени оскорбленного полковника велели им в ту же ночь исчезнуть навсегда из Ильеуса.

Теперь Жука Виана - прокурор в Жекие; даже после получения диплома он не вернулся в Ильеус. О Шикинье больше никто никогда не слыхал.

После этой истории разве осмелился бы кто-нибудь переступить без приглашения полковника порог дома его содержанки? И особенно порог дома Глории - самой соблазнительной, самой блестящей из всех наложниц, которых содержал Кориолано! Полковник состарился, его политическое влияние упало, но воспоминание об истории Жуки Вианы и Шикиньи хранилось до сих пор, и сам Кориолано заботился о том, чтобы воскрешать его, когда это казалось необходимым. Впрочем, в нотариальной конторе Тонико Бастоса недавно произошли новые события.

 

О СИМПАТИЧНОМ ПОДЛЕЦЕ

Тонико Бастос, с большими черными глазами и романтической шевелюрой, в которой поблескивали серебряные нити, самый элегантный мужчина города, настоящий денди в своем синем пиджаке, белых брюках и до блеска начищенных ботинках, беззаботной походкой вошел в бар и сразу же услышал свое имя. Наступило неловкое молчание, и Тонико подозрительно спросил:

– О чем был разговор? Я слышал, как назвали мое имя.

– О женщинах, о чем же еще... - ответил Жоан Фулженсио. - А когда разговор заходит о женщинах, сразу вспоминается ваше имя. Иначе и быть не может...

Лицо Тонико расплылось в улыбке, он подсел к компании. Завоевание славы неотразимого покорителя сердец было смыслом его существования. Пока его брат Алфредо, врач и депутат палаты, осматривал детей в своем врачебном кабинете в Ильеусе или произносил речи в Баие, Тонико шатался по улицам, путался с проститутками, наставлял рога фазендейро в постелях их содержанок. Возле каждой прибывшей в город женщины, если она была красива, сразу же оказывался Тонико Бастос. Он вертелся вокруг ее юбки, говорил ей комплименты, был любезен и дерзок. Он действительно пользовался успехом, но охотно привирал, когда заходил разговор о женщинах. Тонико был другом Насиба и приходил обычно в час сиесты, когда опустевший бар дремал, приходил, чтобы удивить араба своими похождениями и победами и рассказами о том, как его ревнуют женщины. Не было в Ильеусе человека, которым бы Насиб восхищался больше.

Мнения о Тонико Бастосе разделялись. У одних он слыл добрым малым, немного эгоистичным, немного хвастливым, но приятным собеседником и, в сущности, безвредным человеком. Другие считали его самодовольным ослом, бездарным трусом, лентяем и ловкачом. Но обаяние Тонико считалось неоспоримым: покоряла его улыбка довольного всем на свете человека, его обходительность и мягкость. Сам капитан говорил, когда упоминали о То ни ко:

– Он - симпатичная каналья, неотразимый подлец.

Тонико Бастосу не удалось продержаться больше трех лет из семи, полагающихся для обучения на инженерном факультете в Рио. Его отправил туда полковник Рамиро, которому надоели скандалы Тонико в Баие. Наступил, однако, день, когда полковник перестал высылать ему деньги, и, отчаявшись увидеть сына с закопченным высшим образованием и работающим по специальности, подобно Алфредо, он велел Тонико вернуться в Ильеус, предоставил ему лучшую в городе нотариальную контору и сосватал самую богатую невесту.

Единственная дочь вдовы фазендейро, который сложил голову в борьбе за землю, дона Олга была для Тонико в высшей степени неподходящей женой. Он не унаследовал храбрости отца, и многие не раз видели, как он бледнел и терялся, если попадал в переделку из-за продажных женщин, но даже это не могло объяснить страха, который он постоянно испытывал перед женой. Без сомнения, истинной причиной этого страха был скандал, который повредил бы авторитету старого Рамиро, пользовавшегося всеобщим уважением. Ибо дона Олга то и дело угрожала своему супругу скандалом. Она все время ворчала, так как, по ее мнению, все женщины города бегали за ее Тонико. Соседи ежедневно слышали угрозы толстой сеньоры, которыми она осыпала мужа:

– Если когда-нибудь узнаю, что ты с кем-нибудь спутался...

Служанки в ее доме долго не удерживались: дона Олга не спускала с них глаз и увольняла при малейшем подозрении - ведь все они наверняка домогались ее красавца Тонико. Она поглядывала с недоверием на девушек из монастырской школы, на дам, танцевавших в клубе "Прогресс"; о ее ревности, невоспитанности, дурных манерах и потрясающей бестактности в Ильеусе рассказывали анекдоты. Она не знала ничего определенного о похождениях Тонико, и у нее не было оснований подозревать его в том, что он посещает дома терпимости, когда уходит вечером "потолковать о политике", как он говорил. Она бы все перевернула вверх дном, если бы ей стало известно нечто подобное.

Но Тонико держал язык за зубами и всегда находил способ обмануть ее, усыпить ее ревность. С видом самого верного и преданного супруга он прогуливался после обеда с женой по набережной, угощал ее мороженым в баре "Везувий" или вел в кино.

– Смотрите-ка, как он серьезен, когда гуляет со своей слонихой... говорили прохожие, встречая Тонико, принявшего самый благонамеренный вид, и толстую Олгу, на которой лопались платья.

Но несколькими минутами позже - после того как он отводил жену домой на улицу Параллелепипедов, где находилась его нотариальная контора, и уходил "потолковать с друзьями и узнать политические новости" - он становился другим человеком. Он отправлялся танцевать в кабаре, ужинал в домах терпимости; Тонико пользовался большим успехом, из-за него часто ссорились и ругались проститутки и иногда даже вцеплялись друг другу в волосы.

– В один прекрасный день этому придет конец, - предсказывали некоторые. - Дона Олга все узнает и устроит страшный скандал.

Уже не раз Тонико был на краю гибели. Но он опутывал жену сетью лжи, ловко рассеивал ее подозрения. Недешева была цена, которую он платил за репутацию неотразимого мужчины, первого сердцееда в городе.

– Ну, а что вы скажете об убийстве? - спросил его Ньо Гало.

– Какой ужас! Подумать только...

Тонико рассказали о черных чулках, он понимающе подмигнул. Снова стали вспоминать подобные истории, например, как полковник Фабрисио заколол жену и послал жагунсо застрелить любовника, когда тот возвращался с собрания масонской ложи. Жестокие нравы, требующие мести и крови. Суровый закон зоны какао.

Даже араб Насиб, несмотря на свои заботы (сладости и закуски сестер Рейс быстро исчезли), принял участие в беседе. И, как всегда, только для того, чтобы рассказать, что в Сирии, стране его предков, нравы были еще ужаснее. Он остановился у столика, его огромная фигура возвышалась над всеми присутствующими. Тишина воцарилась и за другими столиками, все хотели послушать Насиба.

– На родине моего отца было еще хуже... Там честь мужчины священна, никто не смеет ее пятнать. Под страхом...

– Чего?

Насиб медленно обвел взором слушателей - посетителей и друзей, принял драматический вид и наклонил свою большую голову.

– Распутную жену приканчивают ножом, ее разрезают на куски...

– На куски? - прогнусавил Ньо Гало.

Насиб приблизил к нему свое пухлое, щекастое лицо, состроил зверскую рожу и закрутил кончик уса.

– Да, кум Ньо Гало, там никто не удовлетворится тем, чтобы всадить две-три пули в изменницу и в соблазнившего ее негодяя. Наш край - край мужественных людей, и с неверной женой поступают иначе: режут гадину на кусочки, начиная с сосков...

– С сосков? Какое варварство! - Даже полковник Рибейриньо вздрогнул.

– Вовсе не варварство! Жена, изменившая мужу, другого не заслуживает. Если бы я был женат и жена наставила бы мне рога - о-о! - я бы с ней расправился по сирийскому закону: искромсал бы ее... На меньшее я бы не согласился.

– А как поступают с любовником? - поинтересовался Маурисио Каирес, на которого слова Насиба произвели большое впечатление.

– С мерзавцем, который запятнал честь мужа? - Он кинул мрачный взгляд и, подняв руку, коротко и глухо рассмеялся. - Его хватают несколько здоровых сирийцев, спускают с него штаны, раздвигают ноги... и муж хорошо отточенной бритвой... - Насиб опустил руку и сделал быстрый жест, дополняющий остальное. - Неужели? Не может быть!

– Именно. Кастрируют, как борова...

Жоан Фулженсио провел рукой по горлу.

– Но это невероятно, Насиб. Правда, каждая страна имеет свои обычаи...

– Черт знает что, - сказал капитан. - У вас, должно быть, немало кастратов... если учесть, как горячи эти турчанки...

– Но кто велит лезть в чужой дом и воровать то, что принадлежит другому? - вмешался Маурисио. - А потом, честь семьи...

Араб Насиб торжествовал, улыбаясь и приветливо поглядывая на посетителей. Ему нравилось быть хозяином бара, где ведутся такие интересные разговоры и споры, где играют в триктрак, шашки и покер.

– Пойдем сыграем... - предложил капитан.

– Сегодня не могу. Много народу. К тому же я скоро ухожу, пойду опять искать кухарку.

Доктор играть согласился, они с капитаном уселись за столик. Ньо Гало присоединился к ним, он решил сыграть с победителем. Пока встряхивали кости, доктор стал рассказывать:

– Подобный случай произошел с одним из Авила...

Он спутался с женой надсмотрщика, но муж узнал...

– И кастрировал вашего родственника?

– Кто сказал, что кастрировал? Муж ворвался с оружием в руках, но прадед успел выстрелить первым...

Компания стала понемногу расходиться, наступал обеденный час. Направляясь из гостиницы в кинотеатр, появились, как и утром, Диоженес и чета артистов. Тонико Бастос поинтересовался:

– Она только для Мундиньо?

Капитан, игравший в гаман, отозвался, чувствуя, что теперь он в какой-то степени ответствен за поступки Мундиньо:

– Он не имеет с ней ничего общего. Она свободна, как птичка, и если вам угодно...

Тонико присвистнул. Супруги поздоровались с ними. Анабела улыбнулась.

– Пойду-ка и я поприветствую их от имени города.

– Не путайте город в ваши грязные делишки, бездельник вы этакий.

– Осторожно: у мужа, наверно, есть бритва... - сказал полковник Рибейриньо.

Но они не успели подойти к артистам: появился полковник Амансио Леал, и любопытство пересилило - все знали, что Жезуино после убийства укрылся у него в доме. Утолив жажду мести, полковник спокойно удалился, чтобы избежать ареста на месте преступления.

Он прошел, не ускоряя шага, через весь город, в котором, как всегда в базарный день, царило оживление, явился в дом своего друга и товарища времен борьбы за землю и послал известить судью, что предстанет перед ним на следующий день. Он, безусловно, знал, что будет немедленно отпущен с миром и станет ждать суда на свободе, как это обычно бывало в подобных случаях. Полковник Амансио поискал кого-то взглядом и подошел к Маурисио.

– Могу я поговорить с вами, сеньор?

Адвокат поднялся, и они направились вдвоем в глубь бара. Фазендейро сказал что-то Маурисио, тот кивнул и вернулся за шляпой.

– С вашего разрешения я ухожу. - Полковник Амансио раскланялся. - Всего хорошего, сеньоры.

Они пошли по улице Полковника Адами: Амансио жил на площади, где находилась начальная школа.

Наиболее любопытные встали, чтобы посмотреть, как они идут по улице, молчаливые и серьезные, точно сопровождают религиозную процессию или покойника.

– Хочет нанять Маурисио для защиты.

– Ну что ж, это дело верное. На суде будет представлен и Ветхий завет, и Новый.

– Да... Но Жезуино не нужно адвоката. Все равно его оправдают.

Капитан обернулся, держа в руке кости, и сказал:

– Этот Маурисио - лжец и лицемер... Распутный вдовец.

– Говорят, что ни одна негритяночка не выдерживает, попав к нему в руки...

– Я тоже это слышал...

– Впрочем, одна бегает к нему с холма Уньан почти каждую ночь.

В дверях кинотеатра снова появились принц и Анабела, а за ними Диоженес, как всегда с унылым лицом.

Женщина держала в руке книгу.

– Сюда идут... - пробормотал полковник Рибейриньо.

Они встали при приближении Анабелы и предложили ей стул. Книга, оказавшаяся переплетенным в кожу альбомом, переходила из рук в руки. В альбоме были собраны газетные вырезки и рукописные отзывы об искусстве танцовщицы.

– После дебюта я хочу получить отзыв от каждого из вас, сеньоры. Анабела не согласилась присесть ("Нам надо в гостиницу") и стояла, облокотившись на стул полковника Рибейриньо.

Она должна была дебютировать в кабаре в тот же вечер, а на другой день - в кинотеатре вместе с принцем, который выступал с фокусами. Он проводил сеансы гипноза и был необычайно силен в телепатии. Они только что закончили пробную демонстрацию для Диоженеса, и хозяин кинотеатра признал, что никогда ничего подобного не видел. На паперти собора старые девы, возбужденные убийством Синьязиньи и Осмундо, наблюдали теперь за Анабелой и мужчинами и ворчали:

– Ну, теперь еще одна начнет кружить им головы...

Анабела спросила своим мягким голосом:

– Я слышала, что сегодня в Ильеусе произошло убийство?

– Да. Один фазендейро убил жену и ее любовника.

– Бедняжка... - растроганно сказала Анабела, и это было единственное за весь день слово сожаления о печальной судьбе Синьязиньи.

– Феодальные нравы... - произнес Тонико Бастос, обращаясь к танцовщице. - Мы здесь живем в прошлом веке.

Принц пренебрежительно усмехнулся, кивнул головой и выпил залпом рюмку чистой кашасы - ему не нравились смеси. Жоан Фулженсио, прочтя похвалы искусству Анабелы, возвратил альбом. Чета распрощалась. Они хотели отдохнуть перед дебютом.

– Сегодня я жду всех вас в "Батаклане".

– Непременно придем.

Старые девы сгрудились на паперти собора, они были шокированы и осеняли себя крестом. Пропащий край этот Ильеус... У ворот дома полковника Мелка Тавареса учитель Жозуэ разговаривал с Малвиной.

Одинокая Глория вздыхала в своем окне. Вечер опускался на Ильеус. Бар начал пустеть. Полковник Рибейриньо отправился вслед за артистами.

К стойке бара подошел Тонико Бастос и облокотился о прилавок возле кассы. Насиб надел пиджак, отдав распоряжение Шико и Бико Фино. Тонико, погруженный в свои мысли, созерцал дно почти пустой рюмки.

– Мечтаете о танцовщице? Это дорогая штучка, на нее придется потратиться... Тем более что и конкуренция будет немалая. Рибейриньо уже нацелился.

– Я думал о Синьязинье. Какой ужас, сеньор Насиб...

– Мне уже говорили о ней и дантисте. Клянусь, я не поверил. Она была такая серьезная.

– Вы слишком наивны. - Тонико сам обслуживал себя на правах завсегдатая бара; он налил еще стакан вина и велел записать в счет; расплачивался он всегда в конце месяца. - Но могло быть еще хуже, намного хуже.

Насиб, нахмурившись, понизил голос:

– И вы плавали в этих водах?

Тонико не стал утверждать, ему было достаточно вызвать сомнение либо заронить подозрение. Он сделал неопределенный жест.

– Ведь она казалась такой серьезной... - Голос Насиба стал ехидным. - А оказывается, вся эта серьезность... Так, значит, и вы!

– Не будьте сплетником, араб. Об усопших плохо не говорят.

Насиб открыл было рот, хотел что-то сказать, но передумал и только вздохнул. Значит, дантист был не первым... Этот ловкач Тонико со своей сединой, бабник, каких мало, видно, тоже обнимал ее и обладал ею. Сколько раз он, Насиб, следил за Синьязиньей взглядом, полным вожделения и вместе с тем почтительным, когда она проходила мимо бара в церковь.

– Вот почему я не женюсь и не путаюсь с замужней женщиной.

– И я тоже... - сказал Тонико.

– Циник...

Насиб направился к выходу:

– Пойду поищу себе кухарку. Пришли беженцы из сертана, может, среди них есть женщина, которая мне подойдет.

Стоя под окном Глории, негритенок Туиска рассказывал ей новые подробности убийства, которые слышал в баре. Благодарная мулатка гладила жесткие и курчавые волосы мальчишки, трепала его по щеке. Капитан, выиграв партию, наблюдал за этой сценой.

– Ишь, повезло негритенку!

 

О ПЕЧАЛЬНОМ ЧАСЕ СУМЕРЕК

В этот печальный час сумерек Насиб в широкополой шляпе и с револьвером за поясом шагал по направлению к железной дороге и вспоминал Синьязинью. Из домов доносился шум, смех, разговоры. Все обедали и, без сомнения, говорили о Синьязинье и Осмундо. С нежностью вспоминал о ней Насиб, желая в глубине души, чтобы этот Жезуино Мендонса, высокомерный и неприятный субъект, был осужден правосудием. Конечно, это было невозможно, но он вполне заслужил наказания. Жестокие нравы в Ильеусе...

Все хвастливые россказни Насиба, его страшные истории о Сирии, о женщине, которую кромсают ножом, о любовнике, которого кастрируют бритвой, были чистейшей выдумкой. Как он мог решить, что молодая, красивая женщина достойна смерти только потому, что обманула старого и грубого человека, конечно, незнающего, что такое ласка и нежное слово? Этот край, теперь уже его край, был еще далек от настоящей цивилизации. Много было разговоров о прогрессе, росли богатства, какао прокладывало дороги, воздвигало поселки, меняло облик города, но старые варварские обычаи сохранялись. У Насиба не хватало мужества сказать это во всеуслышание, - пожалуй, один Мундиньо Фалкан мог отважиться на такую дерзость.

В этот печальный час сгущавшихся сумерек Насиб шел, погруженный в печальное раздумье, он чувствовал усталость.

По этим и по другим причинам он и не женился: чтобы не оказаться обманутым, чтобы не пришлось убивать, проливать кровь, всаживать пули в грудь женщины. А он очень хотел жениться... Ему не хватало ласки, нежности, семейного уюта, дома, где чувствовалось бы присутствие женщины, которая ждала бы его поздней ночью после закрытия бара. Мысль о женитьбе овладевала им время от времени, как и сейчас, по дороге на невольничий рынок. Но он был не таков, чтобы ухаживать за невестой, у него не было на это времени, ведь он целый день в баре. Насиб заводил более или менее продолжительные интрижки с девушками, встреченными в кабаре, и женщинами, которые принадлежали всем, легкие приключения без любви.

Когда он был моложе, у него были две-три возлюбленные. Но тогда он не помышлял о женитьбе, поэтому дело не пошло дальше ни к чему не обязывающих разговоров, записочек, в которых назначались свидания в кино, и целомудренных поцелуев на утренниках.

Сейчас у него не оставалось времени даже для флирта, он проводил в баре весь день. Он стремился побольше заработать, чтобы получить возможность купить землю для плантации. Как все ильеусцы, Насиб мечтал о какао, о землях, где растут деревья с желтыми, как золото, плодами, за которые платят золотом.

Возможно, тогда он подумает о женитьбе. Теперь же он довольствовался тем, что заглядывался на красивых сеньор, проходивших по площади, на недоступную Глорию, сидевшую в окне своего особняка, и когда находил новеньких девочек вроде Ризолеты, то спал с ними.

Он улыбнулся, вспоминая вчерашнюю слегка косившую девчонку из Сержипе, ее изощренность в любви.

Сходить, что ли, к ней сегодня вечером? Она наверняка будет поджидать его в кабаре, но Насиб чувствовал себя усталым, на душе было невесело, он снова подумал о Синьязинье: много раз он стоял перед баром, наблюдая, как она пересекала площадь, как входила в церковь. В глазах его отражалось страстное желание завладеть собственностью фазендейро, запятнав его честь хотя бы мысленно, раз он не мог запятнать ее действиями и безумными поступками. Но он не знал слов, красивых, как стихи, у него не было волнистых кудрей и он не танцевал аргентинского танго в клубе "Прогресс". А если бы Насиб был таким, как Осмундо, то, возможно, именно он лежал бы сейчас в луже крови, с грудью, продырявленной пулями, рядом с обнаженной женщиной в черных чулках.

Насиб шел в сумерках, время от времени он отвечал на приветствия, но мысли его витали далеко. Грудь любовника, изрешеченная пулями, белая, насквозь простреленная грудь любовницы, - эта сцена стояла перед ним: два нагих трупа, лежащих рядом в луже крови, она в черных чулках с подвязками, а может быть, и без подвязок. Без подвязок ему казалось элегантнее, тонкие чулки, держащиеся на белых ногах без помощи чего бы то ни было. Красиво! Красиво и грустно. Насиб вздохнул, он уже не видел дантиста Осмундо рядом с Синьязиньей. Он видел себя: немного более худощавого и с меньшим, чем на самом деле, брюшком, он лежит мертвый рядом с женщиной! Красота! Его грудь прострелена. Он снова вздохнул. У Насиба было романтическое сердце, и страшные истории, которые он рассказывал, ничего не значили. Так же как и револьвер, который он носил за поясом, как любой житель Ильеуса в те времена. Этого требовали обычаи края... Он любил вкусно поесть, обожал хорошо .наперченные блюда, любил выпить холодного пива, сыграть партию в гаман, до рассвета посидеть за покером, никогда, впрочем, не проигрывая помногу, так как деньги он сдавал в банк в надежде купить землю. Он менял наклейки у вин, чтобы заработать побольше, и осторожно приписывал несколько мильрейсов к счетам тех, кто платил помесячно. Ему нравилось ходить с друзьями в кабаре, заканчивать ночи в объятиях какой-нибудь Ризолеты и заводить мимолетные связи.

Все это, как и загорелые смуглянки, было ему по душе.

Любил он также поговорить, посмеяться.

 

КАК НАСИБ НАНЯЛ КУХАРКУ, ИЛИ О СЛОЖНЫХ ПУТЯХ ЛЮБВИ

Насиб оставил позади базар, где уже разбирали палатки и увозили товары, и прошел между железнодорожными постройками. У подножия холма Конкиста находился невольничий рынок. Так в свое время кто-то прозвал это место, где беженцы останавливались лагерем в ожидании, пока их наймут на какую-нибудь работу. Название пристало, и теперь никто не называл это место иначе. Здесь собирались бежавшие от засухи сертанежо, самые бедные из тех, что покинули свои дома и земли, откликнувшись на зов какао.

Фазендейро осматривали новое пополнение, похлопывая плеткой по сапогам. Сертанежо пользовались славой хороших работников.

Истощенные и изголодавшиеся мужчины и женщины ожидали. Вдалеке они видели базар, где продавали все что угодно, и надежда наполняла их сердца. Они сумели одолеть дороги, каатингу, справиться с голодом, со змеями, с эпидемиями и усталостью. Они достигли земли обетованной, им казалось, что нищете пришел конец. Прежде они слышали страшные истории об убийствах и насилиях, но знали и о том, что цены на Какао растут, что люди, прибывшие, как и они, из сертана истощенными до последней степени, теперь расхаживают в блестящих сапогах, держа в руках плетки с серебряными ручками, - хозяева какаовых плантаций.

Вдруг на базаре вспыхнула ссора, сбежался народ, в последних лучах солнца сверкнул нож, крики донеслись и до невольничьего рынка. Всякий раз базар кончался пьяной дракой. Оттуда, где стояли сертанежо, послышались мелодичные звуки гармоники, женский голос запел.

Полковник Мелк Таварес сделал знак игравшему на гармонике, тот перестал играть.

– Женат?

– Нет, сеньор.

– Хочешь с ними работать у меня? - Он указал на уже отобранных людей. Хороший музыкант никогда не помешает на фазенде. С ним праздники веселей... - Полковник самоуверенно засмеялся; про него говорили, что он, как никто, умеет выбирать работников. Его фазенды находились в Кашоэйре-до-Сул, и сейчас большие лодки уже дожидались его на реке у железнодорожного моста.

– А кто вам нужен? Агрегадо[51] или эмпрейтейро[52] ?

– Все равно. У меня есть леса, которые нужно корчевать, так что нужны и эмпрейтейро.

Сертанежо предпочитали работать в качестве эмпрейтейро на разбивке новых какаовых плантаций, что давало им возможность зарабатывать деньги, которыми они могли свободно распоряжаться.

– Хорошо, сеньор.

Заметив Насиба, Мелк пошутил:

– Обзавелись плантацией, Насиб, пришли нанимать батраков?

– Куда мне, полковник... Я ищу кухарку, моя сегодня уехала...

– А что вы скажете о случившемся? - Все это так неожиданно...

– Я уже заходил к Амансио обнять Жезуино... Я ведь сегодня с этими людьми уезжаю на фазенду. - Он показал на отобранных людей, стоявших неподалеку от него. - Теперь, раз наступила солнечная погода, урожай будет богатейший. Сертанежо хорошие работники, не то что здешние. Грапиуна не любит браться за тяжелый труд, ему больше по душе слоняться по городу...

Еще какой-то фазендейро обходил группы беженцев. Мелк продолжал:

– Сертанежо не боится труда, он хочет заработать. В пять утра он уже на плантации, а бросает мотыгу лишь поздно вечером. Если у них есть фасоль и сушеное мясо, кофе и кашаса, они довольны. По мне, нет работника, который мог бы сравниться с сертанежо, - заключил он авторитетно, Насиб осмотрел людей, нанятых полковником, и одобрил его выбор. Фазендейро в сапогах, тоже нанимавший работников на плантацию, позавидовал Мелку.

Что касается Насиба, то он искал лишь женщину, не очень молодую, серьезную, которая могла бы убирать его маленький дом на Ладейре-де-Сан-Себастьян, стирать белье, готовить для него, а также закуски и сладости для бара. На уборку и готовку у нее, конечно, будет уходить целый день.

– Кухарку здесь найти нелегко... - сказал Мелк.

Инстинктивно Насиб искал среди сертанежо женщину, которая походила бы на Филомену, была бы приблизительно того же возраста и такая же ворчливая.

Полковник Мелк пожал Насибу руку, нагруженные лодки ожидали его.

– Жезуино поступил правильно. Он человек чести...

Насиб тоже сообщил новость:

– Оказывается, приезжает инженер для обследования бухты.

– Я уже слышал об этом. Но он только время потеряет, с этой мелью ничего нельзя сделать...

Насиб бродил среди сертанежо. Старые и молодые с надеждой бросали на него взгляды. Женщин было мало, и почти все с детьми, уцепившимися за их юбки.

В конце концов он заметил женщину лет пятидесяти, рослую и крепкую.

– Муж остался на дороге, сеньор...

– Готовить умеешь?

– Только простые кушанья.

Боже мой, где найти кухарку? Не может же он и дальше платить сестрам Рейс такие безумные деньги.

И ведь надо же, как нарочно, в баре много посетителей: сегодня убийство, завтра похороны... Мало того, ему теперь придется завтракать и обедать в гостинице Крэльо, есть его безвкусную стряпню. Надо будет, очевидно, выписать кухарку из Аракажу, оплатив ей проезд. Насиб остановился перед старухой, настолько древней, что вряд ли она смогла бы дойти до его дома - умерла бы по дороге. Она опиралась на посох; и как только ей удалось прошагать путь до Ильеуса?

Она дошла, хотя ничего, кроме беспокойства, она уже не может доставить людям, такая старая и высохшая, совсем развалина. Сколько горя в мире!..

В этот момент появилась другая женщина, одетая в жалкие лохмотья, покрытая грязью настолько, что невозможно было разглядеть черты ее лица и определить возраст; пропыленные волосы ее были растрепаны, ноги босы. Она принесла кружку с водой и отдала ее в дрожащие руки старухи, которая с жадностью стала пить.

– Да вознаградит тебя бог...

– Не за что, бабушка... - У нее был голос молодой девушки, возможно, тот самый голос, что распевал песню, когда пришел Насиб.

Полковник Мелк и его люди исчезли за вагонами железной дороги, только гармонист остановился на миг и помахал рукой на прощанье. Женщина подняла руку и тоже помахала в ответ. Затем снова повернулась к старухе и взяла у нее пустую кружку. Она хотела уйти, но Насиб, которого так поразила эта сгорбленная старуха, спросил: - Это твоя бабушка?

– Нет, сеньор. - Она остановилась и улыбнулась, и только тут Насиб убедился, что она действительно молода, - глаза ее заблестели, когда она рассмеялась. - Мы ее встретили по дороге, дня четыре назад.

– Кто это мы?

– А вон... - Она указала пальцем на группу беженцев и снова рассмеялась чистым, хрустальным смехом - Мы шли вместе, мы все из одних краев. Засуха убила там все живое, высушила всю влагу, деревья превратились в хворост. Потом мы встретили других людей. Они тоже спасались.

– У тебя есть родственники?

– Нет, сеньор. Я совсем одна на свете. Со мной шел дядя, да отдал богу душу, не дойдя до Жеремоабо. Чахотка... - И она опять засмеялась, будто в этом было что-то смешное.

– Это не ты недавно пела?

– Я, сеньор. Тут был парень с гармоникой, его наняли на плантацию, он говорит, что разбогатеет в этих краях... Когда поешь, забываешь о плохом...

Она держала кружку в руке, а руку уперла в бедро Насиб силился разглядеть ее сквозь слой пыли. Она казалась сильной и крепкой.

– Что ты умеешь делать?

– Все понемногу, сеньор.

– Стирать?

– Ну, кто этого не умеет? - удивилась она. - Была бы вода и мыло. - А готовить?

– Я служила кухаркой в богатом доме... - И снова засмеялась, словно вспомнив что-то веселое.

Возможно потому, что она смеялась, Насиб решил, что она ему не подходит. Изголодавшиеся люди из сертана способны наврать все что угодно, лишь бы получить работу. Что она могла приготовить? Зажарить солонину и сварить фасоль - вот и все. Ему была нужна женщина пожилая, серьезная, чистоплотная и работящая, такая, как старая Филомена. И прежде всего она должна быть хорошей кухаркой, знать толк в приправах, уметь готовить сладости. Девушка продолжала стоять, ожидая чего-то и глядя ему в лицо. Насиб махнул рукой, не найдясь, что сказать.

– Ну ладно... До свидания. Счастливо.

Он повернулся и уже было пошел, но в этот момент услышал позади себя неторопливый грудной голос:

– Какой красавчик!

Он остановился. Что-то он не помнил, чтобы кто-нибудь находил его красивым, за исключением старой Зорайи, его матери, да и то когда он был маленьким.

Насиб прямо опешил.

– Подожди.

Он снова принялся разглядывать ее. А почему бы не попробовать?

– Так ты действительно умеешь готовить?

– А вы возьмите меня с собой, сеньор, тогда увидите...

Если даже она не умеет готовить, будет по крайней мере убирать дом, стирать белье.

– Сколько ты хочешь?

– Ну, уж это, сеньор, ваше дело, сколько захотите, столько и заплатите...

– Сначала посмотрим, что ты умеешь делать. Потом договоримся о жалованье. Хорошо?

– Для меня, сеньор, как вы скажете, так и хорошо.

– Тогда забирай свой узел.

Она снова засмеялась, показав блестящие белые зубы. Насиб устал, ему начинало казаться, что он сделал глупость. Пожалел эту девушку из сертана и вот тащит себе в дом обузу. Но теперь уже поздно раскаиваться. Хоть бы стирать умела...

Она вернулась с небольшим узелком - в нем было то немногое, что она принесла с собой. Насиб медленно двинулся, она следовала в нескольких шагах за ним.. Когда они миновали железную дорогу, он обернулся и спросил:

– Как же тебя зовут?

– Габриэла, к вашим услугам, сеньор.

Они продолжали идти, он впереди, снова размышляя о Синьязинье, о суматошном дне, о застрявшем на мели пароходе, об убийстве. А тут еще тайны капитана, доктора, Мундиньо Фалкана. Они что-то задумали, его, Насиба, не обманешь. Но скоро их секрет раскроется. По правде сказать, известие об убийстве заставило его забыть даже о таинственном виде этой троицы и раздражении полковника Рамиро Бастоса. Убийство всех захватило, все остальное отошло на задний план.

Симпатичный парень был этот бедняга дантист, и он дорого заплатил за желание обладать замужней женщиной. Слишком большой риск путаться с чужой женой, дело кончается смертельным выстрелом в грудь.

Тонико Бастосу нужно быть поосторожнее, а то в один прекрасный день с ним случится нечто подобное. Действительно ли он спал с Синьязиньей или просто хвастал, чтобы произвести на него, Насиба, впечатление?

Так или иначе, Тонико здорово рискует, когда-нибудь и его постигнет неудача. Впрочем, может быть, взгляд, вздох, поцелуй женщины стоят этого риска?

Габриэла со своим узелком шла позади Насиба, уже позабыв о Клементе, довольная, что выбралась из толпы беженцев, из этого грязного лагеря. Она шагала с улыбкой в глазах и на губах, босые ноги ее легко касались земли, ей хотелось петь песни сертанов, но она не пела потому, что красивому и грустному молодому сеньору это могло не понравиться.

 

О ЛОДКЕ В СЕЛВЕ

– Говорят, полковник Жезуино убил свою жену и доктора, который с ней спал. Это правда, полковник? - спросил один из гребцов у Мелка Тавареса.

– Я тоже слышал об этом... - сказал другой.

– Да, это правда. Он застал жену в постели с дантистом и прикончил обоих.

– Женщина - грязное животное, нам от них одно горе.

Лодка плыла вверх по течению, селва вырастала на высоком берегу. Сертанежо глядели на необычный для них пейзаж, и в сердца их закрадывалось смутное чувство страха. Жуткий ночной мрак опускался на воду с деревьев. Лодка была очень большой - почти баржа; она спустилась вниз по реке, нагруженная мешками с какао, и возвращалась теперь полная продовольствия. Гребцы напрягали все силы, но лодка двигалась медленно. Один из них зажег фонарик на корме, и красный свет бросал на воду фантастические блики.

– В Сеаре тоже произошел подобный случай... - начал какой-то сертанежо.

– Женщины все обманщицы, никогда не догадаешься, что у них на уме... Я знал одну, она казалась святой, никто бы и не подумал, - пустился в воспоминания негр Фагундес.

Клементе хранил молчание. Мелк Таварес завел разговор с агрегадо, он хотел выяснить достоинства и недостатки новых работников, узнать их прошлое. Сертанежо рассказывали о себе - их истории были похожи одна на другую: та же бесплодная земля, выжженная засухой, погибшие посевы кукурузы, маниока и бесконечный поход. Агрегадо были немногословны.

Они кое-что слышали об Ильеусе - там плодородная земля и легкие заработки. Край будущего, вооруженных столкновений и убийств. Когда наступила засуха, они бросили все и подались на юг. Негр Фагундес был разговорчивее других, поэтому рассказал несколько историй о бандитах.

Сертанежо поинтересовались:

– Говорят, тут осталось много невырубленных лесов?

– Для вырубки по подряду есть. Но во владение больше не продается. Все земли уже имеют хозяев, - усмехнулся гребец.

– Но заработать можно, и немало, если работать как следует, - сказал Мелк Таварес.

– Да, те времена, когда человек приходил с пустыми руками, но с решимостью и отвагой и шел в лес, чтобы силой добыть себе плантацию, теперь кончились. Тогда было хорошо... Если у тебя была крепкая грудь, ты рубил лес и, пристрелив нескольких человек, которые вставали у тебя на пути, становился богачом...

– Мне рассказывали об этих временах... - сказал негр Фагундес. Поэтому я и пришел сюда...

– А мотыга тебе не по душе, чернявый? - спросил Мелк.

– Нет, я не против, сеньор. Но лучше я управляюсь с этой палкой... засмеялся он, поглаживая ружье.

– Тут еще остались большие леса. У гор Бафорэ, например. Нет лучше земли для какао...

– Только теперь приходится покупать каждую пядь леса. Все обмерено и зарегистрировано. У нашего хозяина есть там земли.

– Совсем немного, - признался Мелк. - Клочок. В будущем году, бог даст, начнем рубить.

– Нынче город уже не тот, что был раньше, и народ никудышный. Ильеус растет... - сказал с сожалением гребец.

– Потому и народ нехорош?

– Прежде тут человека ценили за мужество. Сегодня же богатеет только турок-торговец да испанец, владелец магазина. Не то что раньше...

– Те времена кончились, - сказал Мелк. - Теперь к нам пришел прогресс, и все стало иначе. Но кто работы не боится, всегда устроится, дело для него найдется.

– Теперь и стрелять на улице нельзя... Могут тут же забрать.

Лодка медленно плыла вверх по течению, ее окутал ночной мрак, из селвы доносились крики животных, на деревьях кричали попугаи. Только Клементе продолжал хранить молчание, все остальные принимали участие в разговоре, рассказывали различные истории, спорили об Ильеусе.

– Этот край будет еще богаче, когда какао начнут вывозить прямо из Ильеуса.

– Конечно.

Сертанежо не поняли. Мелк Таварес им объяснил: все какао для заграницы - для Англии, Германии, Франции, Соединенных Штатов, Скандинавии, Аргентины - вывозится через порт Баия. Огромные суммы налогов и таможенных пошлин остаются в столице штата, Ильеусу же не перепадает даже объедков. Проход в бухту Ильеуса узок и неглубок. Только с громадным трудом (а некоторые утверждают, что это вообще невозможно) удастся его приспособить для прохождения больших судов. И когда крупные грузовые суда придут за какао в порт Ильеус, тогда можно будет говорить о подлинном прогрессе...

– Сейчас, полковник, все только и толкуют о каком-то Мундиньо Фалкане. Ходят .слухи, что он может добиться разрешения... что он очень способный человек.

– А ты все думаешь о девушке? - спросил Фагундес у Клементе.

– Она не попрощалась со мной... Даже не взглянула...

– Вскружила она тебе голову. Сам на себя стал не похож.

– Как будто мы и знакомы не были... Даже "до свидания" не сказала.

– Женщины все таковы. Не стоит из-за них переживать.

– Он, конечно, человек предприимчивый. Но разве по силам ему разрешить этот вопрос, если даже сам кум Рамиро ничего не добился? - Мелк говорил о Мундиньо Фалкане.

Клементе поглаживал гармонику, лежавшую на дне лодки, ему чудился голос поющей Габриэлы. Он огляделся, как бы отыскивая ее: селва, окаймлявшая реку, деревья и переплетенные лианы, устрашающий рык зверей и зловещий крик сов; обильная зелень, казавшаяся черной, - тут все было не так, как в серой и голой каатинге. Один из гребцов указал пальцем на чащу:

– Здесь была перестрелка между Онофре и жагунсо сеньора Амансио Леала... Погибло тогда человек десять.

В этом краю, чтобы заработать денег, надо не бояться работы. Да, он заработает денег и вернется в город на розыски Габриэлы. Он должен найти ее во что бы то ни стало.

– Да не думай ты о ней, выкинь ее из головы, - посоветовал Фагундес. Взгляд негра старался проникнуть в темную селву, голос его стал мягче, когда он заговорил о Габриэле. - Выкинь ее из головы. Она не для нас с тобой. Она не такая, как эти шлюхи...

– Нет, не могу я о ней не думать, даже если б и захотел. Не могу я ее забыть.

– Ты с ума сошел! Такая женщина не станет жить с тобой долго.

– Что ты болтаешь?

– Не знаю... Но, по-моему, это так. Ты можешь с ней спать и делать что угодно. Но владеть ею, стать ее хозяином, как ты стал бы хозяином другой женщины, тебе никогда не удастся, да и никому другому тоже.

– Почему?

– Черт его знает почему. Этого я не могу тебе объяснить.

Да, негр Фагундес прав. Ночью они спали вместе, а на другой день она будто и не помнила об этом, смотрела на него так же, как на других, и говорила с ним так же, как с другими. Будто это ничего не значило...

Мрак покрывает и окружает лодку, селва будто надвигается и смыкается над ними. Крик совы прорезает ночь. Ночь без Габриэлы... без ее смуглого тела, без ее беспричинного смеха, без ее алых, как плод питанги, губ... Даже не попрощалась. Странная девушка.

Страдание нарастает в душе Клементе. Внезапно его охватывает уверенность, что он никогда больше не увидит ее, не будет держать в своих объятиях, прижимать к груди, никогда не услышит больше ее любовных стонов.

В ночной тишине раздался громкий голос полковника Мелка Тавареса. Он обратился к Клементе:

– Сыграй-ка нам что-нибудь повеселей, парень, Чтоб время скоротать.

Клементе взялся за гармонику. Из-за деревьев над рекою поднималась луна. Он видел перед собою лицо Габриэлы. Поблескивали вдали огоньки фонарей. В музыке послышался плач отчаявшегося, навеки оставшегося одиноким Клементе. В селве, в лунном свете, смеялась Габриэла.

 

ЗАСНУВШАЯ ГАБРИЭЛА

Насиб привел ее в свой дом на Ладейре-де-Сан-Себастьян. Не успел он вставить ключ в замочную скважину, как дрожащая дона Арминда показалась в окне.

– Подумать только, сеньор Насиб! Казалась такой приличной, порядочной особой, каждый день ходила в церковь. Вот почему я всегда говорю... - Тут она заметила Габриэлу и не закончила фразы.

– Вот нанял прислугу. Будет стирать и готовить.

Дона Арминда оглядела беженку с головы до ног, как бы снимая с нее мерку и оценивая. Потом предложила свою помощь:

– Если тебе, девочка, что-нибудь понадобится, кликни меня. Соседи ведь для того и существуют, чтобы помогать друг другу, не так ли? Только сегодня вечером меня не будет. Спиритический сеанс у кума Деодоро, покойный муж будет беседовать со мной... И, возможно, даже появится Синьязинья... - Ее глаза перебегали с Габриэлы на Насиба. - Девушка, а? Больше не хотите старух, вроде Филомены... - Она засмеялась с понимающим видом.

– Никого другого не удалось найти...

– Так вот, я начала говорить, что для меня это не было неожиданностью, я как-то встретила дантиста на улице. В этот день, по совпадению, был сеанс, как раз неделю тому назад. Я взглянула на доктора Осмундо и тут же услышала голос покойного мужа, он говорил: "Вот он, но не верь, он мертв". Я подумала, что покойник шутит. Только сегодня, когда я узнала об убийстве, я поняла, что муж меня предупреждал.

Дона Арминда повернулась к Габриэле. Насиб уже вошел в дом.

– Если что понадобится, зови меня обязательно. Завтра поговорим. Я всегда тебе помогу, ведь сеньор Насиб мне как родной. Он хозяин моего Шико...

Насиб показал Габриэле комнату во дворе, которую раньше занимала Филомена, и сказал, что она должна делать: убирать дом, стирать белье, стряпать для него.

Но он ничего не сказал о сладостях и закусках для бара, надо сначала посмотреть, как она вообще умеет готовить. Показал ей кладовку, где Разиня Шико оставлял провизию, купленную на базаре.

Он торопился - наступал вечер, бар скоро снова заполнится посетителями, а ему еще надо пообедать.

В гостиной Габриэла широко открытыми глазами смотрела из окна на вечернее море, она его видела впервые.

Насиб сказал ей на прощанье:

– И вымойся, тебе надо привести себя в порядок.

В гостинице Коэльо он встретил Мундиньо Фалкана, капитана и доктора, обедавших вместе. Насиб, конечно, подсел к их столу и тут же рассказал про кухарку. Те слушали его молча. Насиб понял, что прервал какую-то серьезную беседу. Они немного поговорили о сегодняшнем убийстве, и, едва Насиб приступил к еде, друзья, которые к тому времени, уже закончили обед, удалились. Он остался в раздумье. Безусловно, эти трое что-то затевают. Но что, черт возьми?

В баре в тот вечер Насибу пришлось побегать. Он метался как белка в колесе, все столики были заняты, все хотели поговорить о событиях дня. Часам к десяти появились капитан и доктор в сопровождении Кловиса Косты, директора "Диарио де Ильеус". Они пришли от Мундиньо Фалкапа и объявили, что экспортер придет в "Батаклан" на дебют Анабелы около полуночи.

Кловис и доктор говорили вполголоса. Насиб напряг слух.

За другим столиком Тонико Бастос рассказывал о роскошном, изысканном обеде у Амансио Леала, на который были приглашены друзья Жезуино Мендонсы, в том числе и Маурисио Каирес, взявший на себя защиту полковника. Это был настоящий банкете португальским вином и обильной, вкусной едой. Ньо Гало нашел, что это гнусно. Тело жены еще не остыло, и муж не имеет права... Ари Сантос рассказывал, как отпевали Синьязинью в доме ее родственников: это была грустная и бедная заупокойная служба, на которой присутствовало человек пять-шесть. С Осмундо поступили еще хуже. В течение нескольких часов у тела дантиста дежурила только служанка. Ари побывал там, ведь он, в конце концов, был знаком с покойным, они вместе посещали собрания общества Руя Барбозы.

– Попозже и я схожу к нему... - сказал капитан. - Он был хорошим парнем и, безусловно, талантливым. Писал превосходные стихи...

– Я тоже пойду, - поддержал его Ньо Гало.

Насиб из любопытства отправился вместе, с ними в дом Осмундо, пошел и еще кое-кто. Было около одиннадцати, и посетителей в баре становилось меньше.

Бедный Осмундо улыбался на смертном ложе, скрестив посиневшие руки. Насиб был взволнован.

– Ему попали прямо в грудь. В самое сердце.

Потом Насиб все же пошел в кабаре, чтобы посмотреть танцовщицу и чтобы забыть про мертвеца. Он уселся за один столик с Тонико Бастосом. Вокруг танцевали. В другом зале, через коридор, напротив, шла игра. Уже было довольно поздно, когда к ним подсел Эзекиел Прадо. Он ткнул указательным пальцем в грудь Насиба.

– Мне сказали, что у вас романчик с этой косенькой? - показал он на Ризолету, танцевавшую с коммивояжером.

– Романчик? Просто я вчера провел с нею ночь, вот и все.

– Ну и хорошо, а то я не люблю мешать интрижкам друзей. Но если... Она ведь классная девчонка, не так ли?

– А как же Марта, сеньор Эзекиел?

– Она совсем спятила, я даже ее побил. Сегодня не пойду к ней.

Он взял у Тонико стакан и опорожнил его залпом.

Ссоры адвоката и его любовницы, блондинки, которую он содержал уже несколько лет, были в городе дежурным блюдом, они повторялись каждые три дня. Чем больше он ее бил, когда напивался, тем сильнее она привязывалась к нему. Она была страстно влюблена в Эзекиела и разыскивала его по кабаре, по публичным домам и вытаскивала иногда из постели другой женщины. Семья адвоката жила в Баие, с женой он разошелся.

Эзекиел Прадо поднялся, покачиваясь пробрался среди танцующих и оттащил Ризолету от ее партнера.

Тонико Бастос объявил:

– Сейчас будет драка.

Но коммивояжеру была известна скандальная слава Эзекиела, он оставил Ризолету и поискал глазами другую женщину. Ризолета рванулась было к коммивояжеру, но Эзекиел сжал ей кисти рук и обнял ее.

– Ну, на сегодня лакомый кусочек для вас потерян... - засмеялся Тонико Бастос, обращаясь к Насибу.

– Он мне оказал большую услугу. Сегодня она мне не нужна, умираю от усталости. Как только танцовщица исполнит свой номер, ухожу. У меня был ужасный день.

– Ну, а как дела с кухаркой?

– Нашел наконец какую-то девушку из сертана.

– Молодую?

– А черт ее знает... Как будто. На ней столько грязи, что и не разглядишь. У этих сертанежо нет возраста, сеньор Тонико, даже девочки выглядят старухами,

– Хорошенькая?

– Откуда я знаю, если о"а в лохмотьях, вся в грязи, волосы от пыли стали как пакля?! Должно быть, ведьма, впрочем, мой дом не ваш, это у вас служанки - как девушки из общества.

– Что вы! Разве Олга наймет такую! Если у бедняжки смазливая мордочка, жена немедленно выгоняет ее на улицу да еще изругает на чем свет стоит.

– Дона Олга шутить не любит. И правильно делает. Вас действительно надо держать на короткой узде.

Тонико Бастос напустил на себя скромный вид.

– Ну, вы преувеличиваете, приятель. Откуда вы это взяли?

Пришел Мундиньо Фалкан с полковником Рибейриньо, они подсели к капитану.

– А доктор?

– Он же не ходит в кабаре. Его силой сюда не затащишь.

Ньо Гало подошел к Насибу.

– Уступили девушку Эзекиелу?

– Хочу сегодня отоспаться.

– А я пойду к Зилде. Говорят, там появилась девчонка из Пернамбуко, лакомый кусочек. - Он щелкнул языком. - Может быть, она придет сюда...

– Это такая с косами?

– Вот-вот. Толстозадая.

– Она в "Трианоне". Она там каждый вечер... - сказал Тонико.

– Ей покровительствует полковник Мелк, он привез ее из Баии. Втюрился по уши...

– Сегодня полковник отправился на фазенду. Я видел, как он уезжал, сообщил Насиб. - Нанимал работников на невольничьем рынке.

– Я пойду в "Трианон"...

– До выступления танцовщицы?

– Нет, как только она выступит.

"Батаклан" и "Трианон" были знаменитыми кабаре Ильеуса, которые посещали экспортеры, фазендейро, торговцы и приезжавшие в город по делам представители крупных фирм. Но на окраинных улицах были другие кабаре, куда ходили портовые рабочие, работники с плантаций, самые дешевые женщины. Там игра велась открыто, иначе кабаре не посещалось бы.

Маленький оркестр исполнял танцевальную музыку.

Тонико пошел приглашать даму. Ньо Гало посматривал на часы, наступило время выхода танцовщицы, и он проявлял нетерпение. Ему хотелось скорее отправиться в "Трианон" посмотреть эту девчонку с косами, содержанку полковника Мелка.

Был уже почти час ночи, когда оркестр умолк, свет погасили. Остались зажженными лишь маленькие синие лампочки, из игорного зала пришло много народу, большинство расселось за столиками, некоторые остались стоять у дверей. Анабела появилась из-за кулис с огромными веерами из перьев в обеих руках. Этими веерами она закрывалась, оставляя открытой то одну, то другую часть тела.

Принц в смокинге забарабанил на рояле. Анабела танцевала посреди зала, улыбаясь сидящим за столиками. Она имела успех. Полковник Рибейриньо кричал бис и аплодировал стоя. Огни зажглись, Анабела поблагодарила за аплодисменты; она была затянута в трико телесного цвета.

– Вот безобразие... Мы-то думали, что видим тело, а оказывается, это трико... - возмутился Ньо Гало.

Она удалилась под аплодисменты и вернулась через несколько минут для выступления во втором, еще более сенсационном номере. Анабела была закутана в разноцветные вуали, которые спадут одна за другой, как предсказывал Мундиньо. И когда очень скоро упало последнее покрывало и огни снова зажглись, все увидели ее почти обнаженное худощавое и стройное тело, на котором остался лишь крошечный треугольник да красная повязка, прикрывавшая ее небольшую грудь. Публика кричала хором, вызывая артистку на бис. Анабела удалилась, пробежав между столиками.

Полковник Рибейриньо заказал шампанское.

– Вот это настоящий номер... - воодушевился даже Ньо Гало.

Анабела и принц подсели к столику Мундиньо Фалкана. "Плачу я", - сказал Рибейриньо. Оркестр снова заиграл, Эзекиел Прадо потащил Ризолету танцевать, но, споткнувшись, повалился на стулья. Насиб решил уйти. Тонико Бастос, не спуская глаз с Анабелы, пересел за столик Мундиньо. Ньо Гало исчез. Танцовщица улыбнулась и подняла бокал с шампанским:

– За здоровье всех присутствующих. За процветание Ильеуса!

Ей зааплодировали. Сидевшие за соседними столиками поглядывали на них с завистью. Многие уже ушли в игорный зал. Насиб спустился по лестнице и вышел.

Он шел по затихшим улицам. В доме Маурисио Каиреса еще горел свет. Должно быть, изучает дело Жезуино, готовит материал для защиты, подумал Насиб, вспомнив возмущенные разглагольствования адвоката в баре. Но из-за закрытого окна послышался игривый женский смех и замер в тишине улицы. Ходили слухи, что вдовец по ночам приводит к себе негритяночек с холма. И все же Насиб не мог предположить, что в этот момент юрист, возможно из чисто профессионального интереса, требовал, чтобы девчонка с Уньана, шепелявая испуганная мулаточка, легла в постель в черных бумажных чулках.

– Чего только не бывает на свете... - хихикала девушка, обнажая при этом гнилые редкие зубы.

Насиб был утомлен после трудного дня. Ему наконец удалось узнать, почему Мундиньо так часто приходит и так быстро уходит, почему он шепчется с капитаном и доктором, тайно беседует с Кловисом. Их маневры связаны с бухтой. Насиб уловил это из обрывков разговора. Судя по тому, что они говорили, вскоре должны прибыть инженеры, а затем и землечерпалки и буксиры. Пусть это не всем придется по вкусу, но большие иностранные пароходы будут заходить в порт и забирать какао, экспорт будет производиться непосредственно из Ильеуса. А кому это могло не понравиться? И не означает ли это, что начинается открытая борьба против Бастосов, против полковника Рамиро?

Капитан всегда стремился заправлять местной политикой. Но он не был фазендейро, и у него не было денег на необходимые для этого затраты. Теперь его дружба с Мундиньо Фалканом становится понятной, назревают серьезные события. Полковник Рамиро, несмотря на свой возраст, не таков, чтобы сидеть сложа руки, он не сдастся без борьбы. Насиб не хотел впутываться в эту историю. Он дружил со всеми: и с Мундиньо, и с полковником, и с капитаном, и с Тонико Бастосом. Хозяину бара незачем вмешиваться в политику. Это сулит только убытки, это еще опаснее, чем связь с замужней женщиной.

Синьязинья и Осмундо уже не увидят буксиров и землечерпалок, углубляющих вход в бухту. Не увидят они и бурного прогресса, о котором говорил Мундиньо.

Таков этот мир, он соткан из радостей и горестей.

Насиб обогнул церковь и начал медленно подниматься по склону. Неужели Тонико Бастос спал с Синьязиньей? Или он просто сболтнул, чтобы похвастаться перед Насибом? Ньо Гало утверждает, что Тонико нагло врет. Обычно он не связывается с замужними женщинами. С содержанками - другое дело: тут он с хозяином не считается. Удачливый тип. Всегда элегантно одет, едва тронутые сединой волосы, вкрадчивый голос. Насибу хотелось быть таким, как Тонико, чтобы женщины глядели на пего с вожделением и бурно ревновали. Ему хотелось, чтобы его любили безумно, так как любит Тонико Лидия, любовница полковника Никодемоса. Она посылала Тонико записки, бегала по улицам, чтобы посмотреть на него, вздыхала по нему, а он не обращал на нее внимания, устав от женского поклонения. Ради него Лидия постоянно рисковала своим положением, ради одного его взгляда, одного его слова. Тонико пойдет на связь с любой содержанкой, кроме Глории, и все знают почему. Но с замужними женщинами, насколько Насибу было известно, он не путался.

Запыхавшись после подъема, Насиб вставил ключ в замочную скважину. В гостиной горел свет. Уж не воры ли? Или новая служанка забыла погасить свет?

Он вошел потихоньку и увидел, что она спит на стуле. Длинные волосы девушки были распущены по плечам. Вымытые и расчесанные, они оказались черными, пышными и вьющимися. Она была одета в более чистое, хотя и старое платье, очевидно, из ее узелка. Через прорванную юбку виднелось бедро цвета корицы, во сне ее грудь вздымалась и опускалась, губы улыбались.

– Боже мой! - Насиб остановился, не веря своим глазам.

Он разглядывал ее в безмерном изумлении - неужели эта красота скрывалась под дорожной пылью?

Заснувшая на стуле Габриэла, ее упавшая округлая рука, ее смуглое лицо, улыбавшееся во сне, просились на картину. Интересно, сколько ей лет? Тело - как у молодой женщины, лицо - как у девочки.

– Вот это да! - прошептал араб почти благоговейно.

При звуке его голоса она испуганно открыла глаза, но тут же улыбнулась, и комната будто тоже улыбнулась вместе с нею. Она встала и привела в порядок одежду, смиренная и ясная, как луч лунного света.

– Почему ты не легла? - Больше Насиб ничего не мог выговорить.

– Сеньор ничего мне не сказал...

– Какой сеньор?

– Вы... Я постирала белье, прибрала дом. Потом стала вас ждать и задремала, - проговорила она певуче, как все жители северо-востока.

От нее исходил запах гвоздики - может, от волос, а может, от затылка.

– Так ты действительно умеешь готовить?

Блики света лежали на ее волосах, глаза были опущены, правая нога Габриэлы скользила по полу, будто она собиралась танцевать.

– Умею, сеньор. Я работала в доме у богатых людей, они меня научили. Я люблю готовить... - Она улыбнулась, и все заулыбалось вместе с нею, даже араб, опустившийся на стул.

– Если ты и впрямь умеешь готовить, я положу тебе хорошее жалованье. Пятьдесят мильрейсов в месяц. У нас обычно платят двадцать, самое большее тридцать. Если тебе будет тяжело, возьмешь себе в помощь девочку. Старая Филомена упрямилась, никого не хотела. Говорила, что еще не помирает и никакие помощницы ей не нужны.

– Мне тоже.

– А жалованье? Тебе хватит?

– Сколько вы будете платить, столько мне и хватит...

– Завтра посмотрим, как ты готовишь. В час завтрака я пришлю к тебе мальчишку... Я ем в баре. А теперь...

Габриэла стояла, ожидая еще чего-то, с улыбкой на губах. Луч лунного света ласкал ее волосы, от нее исходил запах гвоздики.

– ...теперь иди спать, уже поздно.

Слегка покачивая бедрами, она пошла к двери, он посмотрел на ее ноги, на видневшееся сквозь порванную юбку бедро цвета корицы. Она обернулась:

– Тогда спокойной ночи, сеньор...

Она исчезла в темноте коридора, Насибу показалось, что он услышал, как она тихо добавила: "Красавчик..." Он чуть не встал, чтобы позвать ее. Нет, она сказала это вечером на рынке. Если бы он ее позвал, она бы, наверно, испугалась, у нее такой простодушный вид, возможно, она еще невинная девушка... Ничего, впереди много времени. Насиб снял пиджак, развесил его на стуле, сорвал рубашку. В гостиной остался запах гвоздики. Завтра он купит ей в подарок ситцевое платье и домашние туфли.

Он уселся на кровать и стал расшнуровывать ботинки. Трудный выдался день. Сколько происшествий!

Насиб надел длинную ночную рубашку. Хороша смуглянка! А глаза какие... И кожа у нее загорелая, ему это нравится. Насиб улегся и погасил свет. Он погрузился в неспокойный, тревожный сон: увидел Синьязинью, ее обнаженное тело, ноги в черных чулках. Синьязинья была распростерта на палубе иностранного парохода, входящего в бухту. Оказывается, Осмундо бежал на автобусе и Жезуино стрелял в Тонико, а Мундиньо появился с доной Синьязиньей, она была живая, улыбалась Насибу и протягивала ему руки, но у нее было смуглое лицо его бывшей служанки. Только Насиб не мог догнать ее, танцуя, она скрылась в кабаре.

 

О ПОХОРОНАХ И БАНКЕТАХ С ПОУЧИТЕЛЬНОЙ ИСТОРИЕЙ, РАССКАЗАННОЙ В СКОБКАХ

Отвоеванное вновь солнце было уже высоко, когда Насиб проснулся от криков доны Арминды:

– Пойдем поглядим на похороны, девочка! Будет очень интересно!

– Нет, сеньора, хозяин еще не встал.

Насиб вскочил с постели: разве можно пропустить похороны? Он выходил из ванной уже одетым, когда Габриэла поставила на стол дымящиеся кофейник и молочник. На столе, накрытом белой скатертью, стояли кускус из кукурузы с кокосовым молоком, жареные бананы, сладкая маниока. Она остановилась у двери в кухню и вопросительно посмотрела на него.

– Вы должны мне сказать, что любите.

Насиб жадно глотал кускус, в его глазах отразилось удовольствие, но любопытство заставляло его торопиться - как бы не опоздать на похороны!.. Замечательный кускус, и очень вкусны поджаренные ломтиками бананы... Насиб с трудом оторвался от еды. Габриэла стянула волосы лентой. Должно быть, приятно укусить ее смуглый затылок. Насиб выскочил из дому и чуть не бегом направился в бар. Его провожал голос Габриэлы, которая пела:

Похоронная процессия с гробом Осмундо вышла с набережной на площадь.

– Некому даже гроб нести... - заметил кто-то.

– Да-а.

Пожалуй, еще никогда похоронная процессия не была такой малочисленной. Лишь самые близкие друзья Осмундо набрались мужества сопровождать его в этой последней прогулке по улицам Ильеуса. Тот, кто нес дантиста на кладбище, оскорблял тем самым полковника Жезуино и все ильеусское общество. Ари Сантос, капитан, Ньо Гало, редактор "Диарио де Ильеус" и еще кое-кто по очереди несли гроб.

У покойника не было семьи в Ильеусе, но за те месяцы, что он прожил здесь, он завел много знакомств - Осмундо был человек обходительный и любезный, непременный участник балов в клубе "Прогресс", собраний общества имени Руя Барбозы и семейных вечеринок, завсегдатай баров и кабаре. Тем не менее он отправлялся в последний путь как бедняк: никто не украсил его гроб цветами и никто не оплакивал его. Отец Осмундо дал телеграмму одному торговцу в Ильеусе, с которым у него были дела, и попросил его взять на себя хлопоты по похоронам, сообщив, что прибудет с первым пароходом. Торговец заказал гроб, позаботился о могиле, нанял в порту несколько рабочих, чтобы было кому нести гроб, если не явится никто из приятелей покойного, но не нашел нужным тратиться на венки и цветы.

Насиб не поддерживал тесных отношений с Ормундо. Изредка дантист заходил к нему в бар, но обычно посещал кафе "Шик". Почти всегда Осмундо выпивал в компании Ари Сантоса и учителя Жозуэ. Они декламировали сонеты, читали любимые места из прозаических произведений, вели литературные споры.

Иногда араб подсаживался к ним - слушал отрывки из романов, стихи, посвященные женщине. Он, как и все, считал дантиста хорошим парнем, об Осмундо отзывались как о знающем враче, пациентов у него становилось все больше. Наблюдая сейчас эти убогие похороны, эту жалкую горстку друзей, этот голый гроб без цветов, он почувствовал грусть. В конце концов, это несправедливо и недостойно такого города, как Ильеус. Где же люди, что превозносили его поэтический талант, где пациенты, что хвалили его легкую руку, когда он удалял коренные зубы, его коллеги по обществу имени Руя Барбозы, друзья по клубу "Прогресс", приятели по бару? Они боялись полковника Жезуино, боялись языков старых дев и общественного мнения, которое сочтет их солидарными с Осмундо.

Какой-то мальчишка врезался в похоронную процессию, раздавая рекламные листки кинотеатра, сообщавшие о дебюте "знаменитого индийского фокусника принца Сандры, величайшего иллюзиониста нашего столетия, факира и гипнотизера, которому рукоплескала вся Европа, а также его очаровательной помощницы мадам Анабелы, ясновидящей и представляющей собой чудо телепатии". Листок, унесенный ветром, летал над гробом. Осмундо не познакомится с Анабелой, не присоединится к свите ее поклонников, не примет участия в борьбе за обладание ею.

Похоронная процессия проходила мимо церкви, Насиб присоединился к горстке людей, идущих за гробом.

Он не пойдет на кладбище, ему нельзя надолго оставить бар, сегодня банкет автобусной компании. Но пройти за гробом по крайней мере два квартала он обязан.

Процессия вышла на улицу Параллелепипедов; чья это была идея? Более прямой и короткий путь лежал через улицу Полковника Адами, зачем же было проходить мимо дома, в котором находился гроб с телом Синьязиньи? Это, должно быть, придумал капитан.

Глория наблюдала шествие похоронной процессии из своего окна, сидя в капоте, накинутом поверх ночной рубашки. Гроб проплыл перед ее бюстом, едва прикрытым кружевами.

У дверей колледжа Эноха, где толпились любопытные ученики, учитель Жозуэ, сменив Ньо Гало, взялся за ручку гроба. Изо всех окон выглядывали люди, отовсюду слышались восклицания. У дома родственников Синьязиньи стояло несколько человек в черном. Гроб Осмундо медленно двигался, сопровождаемый жалкой свитой. Прохожие снимали шляпы. Из окна погруженного в траур дома кто-то крикнул:

– Не могли, что ли, пойти другой дорогой? Мало вам, что он погубил бедняжку?

Дойдя до центральной площади, Насиб вернулся.

Он недолго побыл на отпевании Синьязиньи. Ее гроб еще не был закрыт, в гостиной горели свечи, стояли цветы, у гроба лежало несколько венков. Женщины плакали. А несчастного Осмундо не оплакивал никто.

– Подождем немного. Пусть его похоронят, - сказал один из родственников Синьязиньи.

Хозяин дома, муж двоюродной сестры Синьязиньи, не скрывая своего недовольства, расхаживал по коридору. Смерть Синьязиньи явилась для него неожиданным осложнением; конечно, тело покойной нельзя было выносить из дома Жезуино и тем более из дома дантиста, это было бы неприлично. Его жена была единственной родственницей Синьязиньи, живущей в городе, остальные жили в Оливенсе: ну как он мог не позволить принести сюда тело и отпевать его здесь? И, как на грех, он друг полковника Жезуино и у него с ним дела.

– Вот уж некстати, - в отчаянии сетовал он.

Столько неприятных хлопот, не говоря уже о расходах. А кто будет платить?

Насиб подошел посмотреть на Синьязинью: глаза закрыты, лицо спокойное, гладкие волосы распущены,; красивые стройные ноги. Он отвел взгляд, не время сейчас смотреть на ноги Синьязиньи. В гостиной появилась торжественная фигура доктора. На мгновение он задержался у гроба и сказал Насибу, но так, чтобы услышали все:

– В ее жилах текла кровь Авила. Эта кровь, кровь Офенизии, предопределила ее судьбу. - Он понизил голос. - Я считаю ее своей родственницей.

Зрители, теснившиеся в дверях и заглядывавшие в окна, были поражены, увидев Малвину, которая вошла с букетом цветов из собственного сада. Зачем пришла сюда, на похороны жены, убитой за измену, эта молодая девушка, еще школьница, дочь фазендейро? Ведь они не были близкими подругами. Ее провожали осуждающими взглядами, шептались по углам. Малвина улыбнулась доктору, положила цветы к ногам покойной, тихо помолилась и вышла, гордо выпрямившись, как и вошла. Насиб стоял, склонив голову.

– Эта дочка Мелка Тавареса - дерзкая особа.

– Она флиртует с Жозуэ.

Насиб тоже проводил Малвину взглядом, ему понравился ее поступок. Он не знал, что с ним происходит в этот день, но он проснулся в странном настроении, он чувствовал, что не может осуждать Осмундо и Синьязинью, потом его возмутило, что на похороны дантиста пришло так мало людей, раздражали жалобы хозяина дома, где стоял гроб покойной. Пришел отец Базилио, пожал всем руки, потолковал о сияющем солнце, об окончании дождей.

Наконец похоронная процессия вышла из дома. Она была многочисленней той, что шла за гробом Осмундо, но в общем тоже выглядела жалко. Отец Базилио прочел несколько молитв, семья Синьязиньи, прибывшая из Оливенсы, рыдала, хозяин дома облегченно вздохнул. Насиб вернулся в бар. Почему их не похоронили вместе, не вынесли оба гроба в один час из одного дома и не опустили в одну могилу? А ведь надо было сделать именно так. Подлая жизнь, бессердечный, лицемерный город, где уважают только деньги!

– Сеньор Насиб, служанка-то как хороша... Прямо красотка! - послышался вкрадчивый голос Шико.

– Иди к черту! - Насиб был грустен.

Он узнал потом, что гроб Синьязиньи внесли в ворота кладбища в тот самый момент, когда оттуда выходили немногие друзья Осмундо, пришедшие на его похороны. Почти в ту же минуту полковник Жезуино Мендонса, сопровождаемый Маурисио Каиресом, постучался в дверь дома судьи, чтобы предстать перед лицом закона. Потом адвокат появился в баре, но ничего, кроме минеральной воды, пить не стал.

– Вчера я перебрал у Амансио. Подавали первоклассное португальское вино...

Насиб отошел в сторону, ему не хотелось знать подробности устроенного накануне пира. Он решил сходить к сестрам Рейс узнать, как идут приготовления к обеду.

Сестры до сих пор никак не могли успокоиться.

– Еще вчера утром она была в церкви, бедняжка, - сказала, крестясь, Кинкина.

– Когда вы пришли к нам, мы только что расстались с ней после мессы, взволнованно добавила Флорзинья.

– Да, вот какие бывают дела... Поэтому я и не женюсь.

Сестры отвели Насиба на кухню, где орудовала Жукундина с дочками. "Пусть обед вас не беспокоит, все идет хорошо".

– А вы знаете, я все-таки нашел кухарку.

– Отлично. Хорошо стряпает?

– Кускус приготовила. А что она вообще умеет делать, узнаю немного позже, во время завтрака.

– Значит, наших закусок и сладостей вам больше не нужно?

– Если можно, поготовьте еще несколько дней.

– Я спрашиваю потому, что сейчас у нас очень много хлопот с презепио.

Когда посетителей в баре стало меньше, Насиб послал Шико завтракать.

– На обратном пути в бар захвати мой завтрак.

В час завтрака бар всегда пустел. Насиб в это время проверял кассу, подсчитывал выручку и расходы.

Первым после завтрака неизменно появлялся Тонико Бастос, он выпивал "для пищеварения" кашасу с "bitter"[53] . В этот день только и разговоров было, что о похоронах, потом Тонико рассказал о том, что произошло в кабаре после ухода Насиба. Полковник Рибейриньо так напился, что его пришлось тащить домой чуть не волоком. На лестнице его трижды вырвало, он перепачкал весь костюм.

– Рибейриньо втюрился в танцовщицу...

– А Мундиньо Фалкан?

– Он ушел рано. Заверил меня, что у него с ней ничего нет, путь свободен. Ну и я, конечно...

– Бросились в атаку...

– Точнее, вошел в игру. - А она?

– Как вам сказать? Кажется, проявляет интерес.

Но пока не подцепит Рибейриньо, очевидно, будет разыгрывать святую. Тут все заранее ясно.

– А муж?

– Целиком за полковника. Он уже все знает о Рибейриньо. А со мной не хочет иметь никаких дел. Пусть жена улыбается Рибейриньо, танцует с ним, прижимается к нему, пусть поддерживает ему голову, чтобы его лучше стошнило, каналья находит это замечательным. Но стоит мне подойти к ней, как он тут же оказывается между нами. Типичный профессиональный альфонс, - Он боится, что вы испортите ему все дело.

– Согласен на остатки. Пусть Рибейриньо платит, а я буду довольствоваться выходными днями... Я думаю, что и муж очень скоро угомонится. Сейчас ему уже должно быть известно, что я сын местного политического лидера. Поэтому ему лучше держаться со мной подобающим образом.

Пришел с завтраком Разиня Шико. Насиб вышел из-за прилавка и устроился за одним из столиков, повязав салфетку вокруг шеи.

– Ну-ка, посмотрим, что она за кухарка... - Новая? - полюбопытствовал Тонико.

– Никогда не видел такой красивой смуглянки! - лениво процедил Шико.

– А вы мне сказали, что она страшна, как ведьма, бесстыдный вы араб, Скрываете правду от друга?

Насиб разобрал судки, расставил на столе блюда.

– О! - воскликнул он, вдохнув аромат куриной кабиделы[54] , жареной солонины, риса, фасоли и банана, нарезанного кружочками.

– Действительно хорошенькая? - расспрашивал Тонико Шико.

– Даже очень...

Тонико нагнулся над тарелками.

– И вы говорите, что она не умеет готовить? Вот лживый турок... Ведь слюнки текут...

Насиб пригласил его к столу:

– Тут на двоих хватит. Отведайте немножко.

Бико Фино открыл бутылку пива, поставил ее на стол.

– Что она сейчас делает? - спросил Насиб Шико.

– Завела длинный разговор с матерью. Рассуждают о спиритизме. То есть говорит мать, а она только слушает да смеется. А когда она смеется, сеньор Тонико, прямо обалдеть можно.

– О! - снова воскликнул Насиб, попробовав кушанье. - Это же манна небесная, сеньор Тонико. Теперь, благодарение богу, меня будут хорошо обслуживать.

– За столом и в постели? А, турок?..

Насиб наелся до отвала и после ухода Тонико растянулся, как обычно, в шезлонге, в тени деревьев позади бара. Он взял баиянскую газету почти недельной давности и закурил сигару, потом расправил усы Насиб был доволен жизнью, утренняя грусть рассеялась.

Позднее он сходит в лавку дяди, купит там дешевое платье и пару домашних туфель. Надо договориться с кухаркой о закусках и сладостях для бара. Вот уж не думал, что эта запыленная и оборванная беженка умеет так готовить... И что под слоем пыли скрывается такая очаровательная, такая соблазнительная женщина... Он мирно заснул. Ветерок с моря ласково шевелил его усы.

Еще не пробило пяти часов. В податном бюро и в других учреждениях было полно народу, когда взволнованный Ньо Гало с номером "Диарио де Ильеус" в руках ворвался в бар. Насиб подал ему вермут и приготовился рассказать о новой кухарке, но тот громко объявил своим гнусавым голосом:

– Началось!

– Что?

– Вот сегодняшняя газета. Только что вышла... Читайте...

На первой полосе была помещена длинная статья, набранная жирным шрифтом. Заголовок увенчивал четыре колонки:

"ВОЗМУТИТЕЛЬНОЕ ПРЕНЕБРЕЖЕНИЕ К БУХТЕ".

Резкая критика была направлена главным образом в адрес префектуры и Алфреда Бастоса - "депутата палаты штата, избранного населением Ильеуса, чтобы отстаивать священные интересы какаового района", и забывшего об этом. Слабый голос этого депутата раздается лишь тогда, говорилось в статье, когда надо похвалить действия правительства; этот парламентарий умеет лишь выкрикивать "очень хорошо!" и "поддерживаю!". В статье критиковался и префект, один из кумовьев полковника Рамиро, "никчемная посредственность, способная лишь лебезить перед влиятельной персоной - местным касиком"[55] , а также выдвигалось обвинение против политических деятелей, проявляющих пренебрежение к вопросу о бухте Ильеуса. Предлогом для статьи послужило вчерашнее происшествие: пароход "Ита" сел на мель. "Самая важная и самая неотложная проблема района представляет такую альтернативу: либо богатство и цивилизация, либо отсталость и нищета, - проблема бухты Ильеуса, или грандиозная проблема прямого экспорта какао", не существует для тех, кто "захватил при благоприятных обстоятельствах командные посты". Засим следовала едкая тирада, которая заканчивалась явным намеком на Мундиньо и напоминала, что "люди с высокоразвитым гражданским чувством намерены в связи с преступной халатностью муниципальных властей заняться этой проблемой и решить ее. Славные и неустрашимые жители Ильеуса, города древних традиций, сумеют осудить, наказать и вознаградить по заслугам!".

– Дело серьезное, мальчик...

– Похоже, доктор написал.

– Скорее Эзекиел.

– Нет, доктор. Я в этом уверен. Эзекиел напился вчера в кабаре. Статья вызовет шум...

– Шум?! Вы оптимист... Будет черт знает что!

– Если только не начнется сегодня же здесь, в баре.

– Почему здесь?

– А банкет автобусной компании, вы забыли? Придут все: префект, Мундиньо, полковник Амансио, Тонико, доктор, капитан, Мануэл Ягуар, даже полковник Рамиро Бастос обещал принять участие.

– Полковник Рамиро? Ведь он теперь не выходит по вечерам.

– И все же он сказал, что придет. Он человек слова и обязательно явится, вот увидите. Не исключено, что обед закончится ссорой...

Ньо Гало потирал руки.

– Вот будет весело... - Он отправился в податное бюро, оставив Насиба озабоченным. Насиб дружил со всеми, лучше ему держаться подальше от политической борьбы.

Пришли официанты, нанятые для банкета, они начали готовить зал, составляли столики. Почти в это же время судья с пачкой книг под мышкой устроился снаружи с Жоаном Фулженсио и Жозуэ. Они наблюдали за Глорией, сидящей у окна. Судья считал, что ее постоянное присутствие на площади скандализирует город. Жоан Фулженсио смеялся, не соглашаясь с ним:

– Глория - это социальная необходимость, сеньор, ее нужно рассматривать как общественно полезный институт, вроде обществ имени Руя Барбозы, имени Тринадцатого мая или дома призрения. Глория выполняет в обществе важную функцию. То, что она красуется в окне и время от времени появляется на улице, поднимает на более высокий уровень один из самых серьезных аспектов жизни города - сексуальную жизнь. Она воспитывает у юношей вкус к красоте и, позволяя мужьям некрасивых жен (а таких, к сожалению, в нашем городе большинство) мечтать о ней, воодушевляет их на выполнение супружеских обязанностей, которые иначе представляли бы для них невероятное затруднение.

Судья соблаговолил согласиться:

– Прекрасная защита, мой дорогой, достойная и защитника и подзащитной. Но, между нами говоря, это несправедливо: столько мяса для одного мужчины, да еще такого низенького и худенького. Если бы она хоть не целый день была на виду...

– А вы думаете, с ней никто не спит? Ошибаетесь, мой дорогой судья, ошибаетесь....

– Что вы говорите! Неужели кто-нибудь осмелился?

– Да большинство мужчин нашего города, достопочтенный. Когда они спят с женами, то думают о Глории, а значит, с ней они и спят.

– Конечно, сеньор, я сразу должен был догадаться, что вы шутите...

– Так или иначе, эта женщина в окне очень соблазнительна, - сказал Жозуэ. - Она так и впивается взглядом в мужчин...

К ним кто-то подошел, размахивая номером "Диарио де Ильеус":

– Видели?

Жоан Фулженсио и Жозуэ уже были в курсе. Судья взял газету и водрузил на нос очки. За другими столиками статья уже обсуждалась.

– Ну, что скажете?

– Теперь политическая борьба разгорится... Сегодняшний обед будет весьма интересным.

Жозуэ продолжал рассуждать о Глории:

– Поистине удивительно, что никто не осмеливается связываться с ней. Это для меня загадка.

Учитель Жозуэ был новичком в этих краях, его привез Эпох, когда основывал колледж. И хотя Жозуэ сразу освоился, стал посещать "Папелариа Модело" и бар "Везувий", появляться в кабаре, произносить речи на празднествах, ужинать в публичных домах, он еще не знал многого из истории Ильеуса. И пока остальные обсуждали статью в "Диарно", Жоан Фулженсио рассказал ему, что произошло между полковником Кориолано и Тонико Бастосом незадолго до прибытия Жозуэ в Ильеус, когда полковник поселил Глорию в этом доме.

 

ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ В СКОБКАХ

Полковник привез Глорию в город, - рассказал Жоан Фулженсио, этот кладезь всех событий и историй Ильеуса, - и поселил ее в лучшем из своих домов, где до переезда в столицу штата проживала его семья. Старые девы были очень, шокированы этим, а на мулатку стал заглядываться местный донжуан - нотариус Тонико Бастос, любимый сын полковника Рамиро, муж ревнивой жены и отец двоих прелестных детишек, мужчина очень элегантный, носивший по воскресеньям жилет.

Конечно, эта история совсем не напоминает идиллию Жуки Вианы и Шикиньи. Жозуэ уже слышал о них? Ему известны ее комические и печальные подробности. Причем печальных было, разумеется, больше, чем комических, ведь ильеусский юмор носит несколько мрачный характер. Глория и Тонико не гуляли по пляжу, не ходили, взявшись под руку, у причалов порта, и Тонико еще не рисковал постучаться ночью в дверь Глории. Он лишь позволял себе почаще заходить к девушке и подносить ей в подарок конфеты, купленные в баре Насиба, а также осведомиться о здоровье и спросить, не требуется ли ей чего-нибудь.

Грустные взгляды да комплименты - дальше этого Тонико не заходил.

Старинная дружба связывала полковника Кориолано с семьей Бастосов. Рамиро Бастос крестил сына полковника, они были политическими единомышленниками, часто встречались. Этим и пользовался Топико, когда объяснял жене, ужасно толстой и ревнивой доне Олге, что ему необходимо в силу дружеских связей и общности политических интересов с полковником посещать после обеда этот пустынный дом. Дона Олга вздымала свою монументальную грудь:

– Если нужно, Тонико, если полковник тебя просит, иди. Но смотри! Если только я что-нибудь узнаю, если только что-нибудь услышу...

– В таком случае, милая, чтобы у тебя не было подозрений, я лучше не пойду. Правда, я пообещал Кориолано...

Медоточивый язык у этого Тонико, говорил капитан. По мнению доны Олги вот бедняжка! - не было мужчины порядочнее его, не было мужчины, которого бы так преследовали женщины, незамужние и замужние, содержанки и все без исключения проститутки.

Тем не менее ее обуревали сомнения, и она держала мужа под контролем, чтобы он, чего доброго, не поддался искушению. Плохо же она его знала...

Так, терпением и конфетками Тонико "готовил себе ложе для отдохновения", как осторожно выражались в "Папелариа Модело" и в баре. Но раньше, чем случилось то, что неизбежно должно было случиться, полковник Кориолано узнал о посещениях Тонико, о его карамельках и страстных взглядах. Он неожиданно приехал в Ильеус в середине недели, явился в дом Тонико, где помещалась также и его нотариальная контора, в тот момент полная народу.

Тонико Бастос встретил приятеля шумными приветствиями и, обняв, похлопал его по спине - он был человеком исключительно сердечным и симпатичным. Кориолано поздоровался, взял у Тонико стул, уселся, ударил плеткой по своим грязным сапогам и сказал, не повышая голоса:

– Сеньор Тонико, до меня дошло, что вы разгуливаете возле дома моей приемной дочери. Я очень ценю вашу дружбу, сеньор Тонико. Я вас знал еще мальчиком. Поэтому я хочу, как старый друг, дать вам совет: не появляйтесь там больше. Я очень любил Жуку Виаку, сына покойного Вианы, моего партнера по покеру, и тоже знал его совсем маленьким. Вы помните, что с ним случилось? Нечто весьма печальное. Он, бедняга, спутался с женщиной, которая принадлежала другому.

В конторе стояла напряженная тишина. Тонико, заикаясь, произнес:

– Но, полковник...

Кориолано продолжал, не повышая голоса и по-прежнему играя плеткой:

– Вы молодой мужчина, красивый и видный, у вас много женщин, они вокруг вас так и вьются. Я же человек старый и уже немало переживший, моя супруга умерла, а у меня осталась только Глория. Мне нравится эта девушка, и я хочу, чтобы она была только моей. У меня никогда не было привычки оплачивать женщину, которая принадлежит другим. - Он улыбнулся. - Я вам друг, поэтому предупреждаю вас: не гуляйте больше в тех краях.

Нотариус побледнел, в конторе наступила гробовая тишина. Присутствующие переглядывались. Мануэл Ягуар, который зашел заверить подпись, утверждал впоследствии, что почувствовал в воздухе "запах покойника", а уж у него на это был хороший нюх, не одно убийство во времена вооруженной борьбы лежало на его совести. Тонико начал оправдываться: это, мол, клевета, подлая клевета его врагов и врагов Кориолано. Он заходил к Глории только затем, чтобы предложить свои услуги девушке, которой покровительствовал полковник и которую постоянно оскорбляли. Эта происки тех, кто нападает на Кориолано за то, что он поселил Глорию на площади Сан-Себастьян, в доме, где раньше жила его семья, тех, кто отворачивается от девушки, кто плюет ей вслед, когда она проходит мимо, - эти люди и плетут сейчас интригу против него, Тонико. Он лишь хотел публично выразить свое уважение к полковнику и солидарность с ним. У него ничего не было с девушкой, он и не помышлял ни о чем подобном. Медоточивый язык у этого Тонико, ничего не скажешь!

– Я знаю, что у вас с ней ничего не было. А если бы было, я бы не пришел сюда, и тогда у нас состоялся бы другой разговор. Но, возможно, у вас и было какое-то намерение, тут я не могу поручиться. Но намерения остаются намерениями, от них ни тепло, ни холодно... И все же вам лучше делать так, как делают другие: отворачиваться от нее. Это как раз то, что мне нужно. А теперь, раз вы предупреждены, не будем больше говорить об этом.

Он тут же завел разговор о делах, будто только за этим и приехал, потом прошел на жилую половину дома, поздоровался с доной Олгой, потрепал детишек по щекам.

Тонико Бастос перестал ходить по улице, где живет Глория, а она с тех пор еще больше томится от скуки и одиночества. Город посудачил всласть на эту тему:

"Ложе провалилось прежде, чем он на него улегся", - говорили одни. "И провалилось с треском", - добавляли другие безжалостно, как истинные ильеусцы. Предупреждение полковника Кориолано послужило на пользу не только Тонико: многие решили оставить свои намерения, которые скучными ночами рождали тревожные сны, навеянные созерцанием бюста Глории, а также ее улыбки, которая освещала глаза и уста, "влажные от желания", как очень удачно выразился Жозуэ в одном из своих стихотворений. Но выиграли от этого, как утверждал Жоан Фулженсио, заканчивая рассказ, прежде всего старые и некрасивые жены, ибо, как он уже говорил судье, Глория приносила общественную пользу, поднимая на более высокий уровень сексуальную жизнь Ильеуса, все еще феодального, несмотря на всесторонний и неоспоримый прогресс.

 

СКОБКИ ЗАКРЫТЫ, НАЧИНАЕТСЯ БАНКЕТ

Вопреки ожиданиям и опасениям Насиба, обед в честь открытия автобусной линии прошел в мире и согласии. Еще не было семи часов и едва успели удалиться засидевшиеся любители аперитива, а русский Яков потирая руки и широко улыбаясь, уже вертелся около Насиба. Он тоже читал статью в газете и тоже опасался, что банкет будет испорчен. Горячие люди в этом Ильеусе... Его компаньон Моасир Эстрела ожидал в гараже прибытия автобуса с приглашенными из Итабуны - должно было приехать человек десять, в том числе префект и судья. И вдруг появилась эта злополучная статья, сеявшая раздор, недоверие и раскол среди приглашенных.

– Она еще наделает много шума.

Капитан, пришедший пораньше, чтобы сыграть, как обычно, партию в триктрак, конфиденциально сообщил Насибу, что статья эта лишь начало. Последует целая серия, и вообще дело не ограничится одними статьями, Ильеусу предстоит пережить знаменательные дни. Доктор, пальцы которого были перепачканы чернилами, а глаза блестели огнем тщеславия, мимоходом забежал в бар, объявив, что невероятно занят.

Что же касается Тонико Бастоса, то он не вернулся, так как его потребовал к себе полковник Рамиро.

Первыми прибыли приглашенные из Итабуны, они не могли нахвалиться поездкой - рейс автобус совершил за полтора часа, несмотря на то что дорога еще не совсем просохла. Приехавшие со снисходительным любопытством рассматривали ильеусские улицы, дома, церковь, бар "Везувий", винный склад, кинотеатр "Ильеус" и находили, что Итабуна намного лучше.

В Ильеусе нет таких церквей, нет такого кинотеатра, нет зданий, которые могли бы сравниться с новыми итабунскими домами, баров с таким богатым выбором вин, столь оживленных и многолюдных кабаре. Как раз в то время начало развиваться соперничество между двумя крупнейшими городами какаовой зоны. Итабунцы говорили о неслыханном прогрессе и изумительном росте их края, который несколько лет назад был всего лишь одним из районов Ильеуса - поселком, известным под названием Табокас. Они спорили с капитаном, обсуждали проблему бухты.

Семьи ильеусцев направлялись в кинотеатр, чтобы присутствовать на дебюте фокусника Сандры. Привлеченные оживлением в баре, они поглядывали на собравшихся там важных персон, на большой стол в форме, буквы "Т". Яков и Моасир встречали приглашенных. Мундиньо Фалкан пришел с Кловисом Костой, и это многим показалось любопытным. Экспортер обнялся с некоторыми итабунцами, среди них были его клиенты. Полковник Амансио Леал, беседовавший с Мануэлем Ягуаром, рассказал, что Жезуино с разрешения судьи отбыл на свою фазенду, где будет ожидать суда. Полковник Рибейриньо не спускал глаз с дверей кинотеатра в надежде увидеть Анабелу. Беседа становилась общей, говорили о вчерашнем убийстве, о похоронах, о делах, об окончании дождей, о видах на урожай, о принце Сандре и Анабеле, но тщательно избегали какого-либо упоминания о бухте и о статье в "Динарио де Ильеус", словно боялись начать враждебные действия; никто не желал взять на себя подобную ответственность.

Около восьми часов, когда уже стали было садиться за стол, кто-то у двери бара сказал:

– А вот и полковник Рамиро Бастос с Тонико.

Амансио Леал направился им навстречу. Насиб так и подскочил: атмосфера накалялась, смех звучал фальшиво, теперь араб заметил под пиджаками револьверы. Мундиньо Фалкан разговаривал с Жоаном Фулженсио, капитан подошел к ним. На другой стороне площади у ворот Малвины прохаживался учитель Жозуэ. Полковник Рамиро Бастос вошел в бар усталой походкой, опираясь на палку, и поздоровался со всеми по очереди. Остановившись рядом с Кловисом Костой, он пожал ему руку.

– Как газета, Кловис? Процветает?

– Да ничего, полковник, спасибо.

Потом задержался немного около группы, состоявшей из Мундиньо, Жоана Фулженсио и капитана, поинтересовался поездкой Мундиньо, упрекнул Жоана Фулженсио за то, что тот последнее время не заходит, перекинулся шуткой с капитаном. Насиб искренне восхищался стариком: его, должно быть, снедает злоба, но внешне он ничем себя не выдает. Полковник смотрел на своих противников, на людей, которые решили бороться против него, решили отнять у него власть, так, будто перед ним были неразумные дети, не представлявшие никакой опасности. Его посадили на почетное место, между двумя префектами, а Мундиньо неподалеку - между двумя судьями. Начали подавать блюда, приготовленные сестрами Рейс.

Поначалу все чувствовали себя не совсем свободно. Ели и пили, говорили и смеялись и все же ощущали какую-то тревогу, будто чего-то ждали. Полковник Рамиро Бастос не притрагивался к еде, он лишь пригубил вино из своего стакана. Его близорукие глаза останавливались то на одном, то на другом госте. Задержавшись на Кловисе Косте, капитане и Мундиньо, они потемнели. Неожиданно он спросил, почему нет доктора, и выразил сожаление, что он отсутствует. Понемногу обстановка становилась веселее и непринужденнее. Начали рассказывать анекдоты, вспоминали танцы Анабелы, хвалили блюда, приготовленные сестрами Рейс.

Наконец наступило время речей. Русский Яков и Моасир попросили Эзекиела Прадо выступить от имени автобусной компании, устроившей обед. Адвокат поднялся; он много выпил, и язык у него несколько заплетался, но все же чем больше он пил, тем лучше говорил. Амансио Леал что-то тихо сказал Маурисио Каиресу, несомненно предупредил его, чтобы тот слушал внимательнее. Если Эзекиел, лояльность которого по отношению к полковнику Рамиро пошатнулась со времени последних выборов, затронет вопрос о бухте, то ему, Маурисио, придется ответить на это неуместное выступление. Однако Эзекиел в этот волнующий день выбрал в качестве основной темы дружбу между Ильеусом и Итабуной, городами-братьями зоны какао, ныне связанными еще и новой автобусной линией. Эта линия - "грандиозное начинание" таких предприимчивых людей, как Яков, "приехавший из ледяных степей Сибири, чтобы стимулировать прогресс этого бразильского уголка", - при этом глаза Якова, в действительности родившегося в еврейском квартале Киева, увлажнились, - и Моасир, который благодаря собственным усилиям стал образцом трудолюбия. Моасир скромно опустил голову, в то время как вокруг раздавались одобрительные возгласы. Тут оратор разошелся, он говорил о цивилизации и прогрессе, предвещал большое будущее зоне какао, которая, без всякого сомнения, "быстро достигнет высочайших вершин культуры".

Префект Ильеуса в скучной и долгой речи приветствовал жителей Йтабуны, представленных здесь столь выдающимися лицами. Префект Йтабуны полковник Аристотелес Пирес, который задумчиво наблюдал за всем, что происходило на банкете, в ответной краткой речи поблагодарил его. Затем взял слово Маурисио Каирес, он решил на десерт угостить слушателей изречениями из Библии, а в заключение поднял тост за "безупречного ильеусца, которому мы стольким обязаны, за почтенного и достойного человека, неутомимого администратора, образцового отца семейства, нашего вождя и друга полковника Рамиро Бастоса". Все выпили, и Мундиньо тоже поднял рюмку за здоровье полковника. Едва Маурисио Каирес уселся, как с бокалом в руке встал капитан. Он сказал, что тоже хочет произнести тост, воспользовавшись этим праздником, который символизирует новый этап в прогрессе зоны какао. Тост за человека, прибывшего из большого южного города, чтобы в этом районе найти применение своим возможностям, своей исключительной энергии, своим данным государственного деятеля и своему патриотизму. За этого человека, которому Ильеус и Итабуна уже стольким обязаны, чье имя негласно связано с этой автобусной компаний, как и со всем, что в последние годы предприняло население Ильеуса, - за Раймундо Мендеса Фалкана поднимает он свой бокал. Теперь наступила очередь полковника поднять рюмку за здоровье экспортера. Как потом рассказывали, в течение всей речи капитан Амансио Леал держал руку на револьвере.

Но ничего не случилось. Только все поняли, что с этого дня Мундиньо возглавит оппозицию и начнется борьба. Однако не та, что велась раньше, во времена захвата земель. Теперь оружие и засады, поджог нотариальных контор и подделки документов не решали дела. Жоан Фулженсио сказал судье:

– Вместо выстрелов - речи... Так-то лучше.

Но судья усомнился:

– Все равно это кончится стрельбой, помяните мое слово.

Полковник Рамиро Бастос, сопровождаемый Тонико, вскоре удалился. Остальные расселись за столиками бара, продолжая пить. В отдельной комнате собралась компания игроков в покер, некоторые направились в кабаре. Насиб переходил от одной группы гостей к другой, подгонял официантов. Пили много.

В самый разгар банкета он получил записку от Ризолеты, которую доставил мальчишка. Ей непременно нужно видеть его этой ночью, она будет ждать его в "Батаклане". И подписалась - "твоя зверюшка Ризолета". Араб довольно улыбнулся. Около кассы лежал пакет для Габриэлы: ситцевое платье и пара туфель.

Кончился сеанс в кинотеатре, и бар наполнился посетителями. У Насиба не было ни минуты свободного времени. Теперь почти все посетители спорили по поводу статьи. Правда, некоторые еще обсуждали вчерашнее убийство, семейные люди, побывавшие в.кинотеатре, хвалили фокусника. Но все же основной темой разговоров почти за всеми столиками была статья в "Диарио де Ильеус". Оживление в баре продолжалось до позднего вечера. Было уже за полночь, когда Насиб запер кассу и направился в кабаре. Там за одним из столиков сидели Рибейриньо, Эзекиел и еще кто-то; Анабела упрашивала их написать в альбоме отзыв о ее танцах. Ньо Гало, романтик по натуре, начертал: "Ты, о танцовщица, ты - воплощенье настоящего искусства!" Эзекиел Прадо, который напился до чертиков, добавил неровным почерком: "Я хотел бы быть жиголо этого настоящего искусства!" Принц Сандра не выпускал изо рта длинный мундштук, имитированный под слоновую кость. Рибейриньо, державшийся с принцем весьма фамильярно, хлопал его по спине и рассказывал о богатстве своей фазенды.

Ризолета ожидала Насиба. Она отвела его в угол зала и поведала о своих горестях: она проснулась сегодня разбитой, снова дала себя знать старая болезнь, которая давно мучила ее; пришлось вызвать врача.

А она совсем без денег, нет даже на лекарство, и не у кого попросить, она почти никого не знает. Она решила обратиться к Насибу - он был таким милым прошлой ночью... Араб дал ей ассигнацию, что-то пробормотав при этом. Ризолета погладила его по голове:

– Я поправлюсь через два-три дня и пришлю тогда за тобой...

Насиб поспешил уйти. Действительно ли она больна или просто разыграла комедию, чтобы вытянуть у него деньги и поужинать с каким-нибудь студентом или приказчиком? Насиб почувствовал раздражение, он рассчитывал пойти к ней, забыть в ее объятиях этот трудный день - похороны, хлопоты и беспокойства из-за банкета, политические интриги. После такого дня особенно когда он кончается неудачей - человек как выжатый лимон. Насиб держал в руках пакет для Габриэлы. Огни погасли, появилась танцовщица в наряде из перьев. Полковник Рибейриньо подозвал официанта и заказал шампанского.

 

НОЧЬ ГАБРИЭЛЫ

Насиб вошел в гостиную и сбросил ботинки. Большую часть дня он провел на ногах, расхаживая от столика к столику. Какое удовольствие разуться, снять носки, пошевелить пальцами, немного походить босиком и сунуть ноги в старые домашние туфли. Насиб задумался. Анабела, должно быть, уже кончила свой номер и теперь сидит с Рибейриньо и попивает шампанское. Тонико Бастос что-то так и не появился.

А принц? Его зовут Эдуардо да Силва, и в документах он значится как артист. Он циник. Заискивает перед фазендейро, толкает жену в его объятия и торгует ее телом. Насиб пожал плечами. А может, он просто бедняк, для которого Анабела не очень много значит: мимолетная связь да работают вместе - вот и все.

А для принца это было лишним заработком, по лицу видно, что он немало голодал. Без сомнения, грязный заработок, ну, а где он, чистый? Стоит ли порицать и осуждать принца? Кто знает, не порядочнее ли он друзей Осмундо - его товарищей по бару, по литературным вечерам, по балам в клубе "Прогресс", с которыми он говорил о женщинах? Не порядочнее ли он этих честных граждан, не пожелавших отнести тело друга на кладбище?.. Вот капитан - порядочный человек. Он беден и лишен всяких средств, кроме жалованья федерального сборщика налогов, у него нет плантаций какао, но у него на все есть собственное мнение, и он не боится высказать его кому угодно.

Капитан не был близким другом Осмундо, но пришел на похороны и нес гроб. А его речь на обеде? Он открыто назвал имя Мундиньо в присутствии полковника Рамиро Бастоса.

Вспомнив банкет, Насиб вздрогнул. Ведь дело могло кончиться стрельбой; счастье, что все обошлось.

Впрочем, это было только начало, как сказал капитан.

У Мундиньо есть деньги, связи в Рио, друзья в федеральном правительстве, он не "какая-нибудь шушера", как нынешний лидер оппозиции пожилой сутулый доктор Онорато, целиком зависящий от Рамиро Бастоса, у которого он выпрашивал места для сыновей.

Мундиньо многих привлечет на свою сторону, добьется раскола среди фазендейро, решающих исход выборов, он еще доставит кое-кому хлопоты. Только бы ему удалось, как он обещал, добыть инженеров, а также землечерпалки для расчистки входа в бухту... Он мог бы взять управление Ильеусом в свои руки, а Бастосов подвергнуть остракизму. Старик уже совсем одряхлел, Алфредо сидит в палате штата только потому, что он его сын; но он лишь хороший детский врач, и только... Что касается Тонико, то он не рожден для политики, не рожден править и повелевать, создавать И разрушать созданное. Если только дело не касается женщин. Сегодня он не пришел в кабаре. Наверняка чтобы не вступать в дебаты о статье, ведь он не любитель споров. Насиб покачал головой. Он был другом тех и других, капитана и Тонико, Амансио Леала и доктора, он с ними выпивал, играл в карты и шашки, беседовал, посещал дома терпимости. От них зависел его заработок. И вот теперь они разделены, каждый либо на той, либо на другой стороне. Только в одном они были согласны: неверная жена заслуживает смерти; ни капитан, ни даже родственник, в доме которого отпевали Синьязинью, не стали защищать ее.

Какого черта явилась туда дочь Мелка Тавареса, эта девица, по которой так страстно вздыхает Жозуэ, молчаливая, с красивым личиком и беспокойными глазами, словно скрывающими какую-то тайну? Однажды, когда она с подругами покупала шоколад в баре, Жоан Фулженсио сказал:

– Эта девушка не похожа на других, она с характером.

Чем она не похожа на других и что хотел сказать столь просвещенный Жоан Фулженсио, когда упомянул о ее характере? И в самом деле она пришла на отпевание и принесла цветы, в то время как ее отец посетил Жезуино, "чтобы обнять его", как он сам сказал Насибу на невольничьем рынке. Какого же дьявола его дочь, девушка на выданье, является в дом, где стоит гроб Синьязиньи? Мир разделился: отец по одну сторону, дочь по другую. Как все сложно, нет, он не может этого понять, это выше его сил, он всего лишь хозяин бара, и ему не к чему думать обо всем атом. Ему надо зарабатывать деньги, чтобы когда-нибудь купить плантацию какао. Бог даст, он ее приобретет. Возможно, тогда он сможет взглянуть в лицо Малвине и попытаться разгадать ее тайну. Или, на худой конец, снять домик для любовницы вроде Глории.

Насиба мучила жажда, и он отправился на кухню напиться воды. Там он увидел принесенный им из лавки дяди пакет с платьем и домашними туфлями для Габриэлы и остановился в нерешительности. Лучше, пожалуй, отдать ей все это завтра или положить пакет у двери ее комнатки, чтобы она нашла его, когда проснется. Будто на рождество... Он улыбнулся и взял сверток. Жадно, большими глотками выпил воды; он много пил во время обеда, помогая подавать.

Высокая луна освещала дынные деревья и гуявы, росшие во дворе. Дверь в комнату служанки была открыта. Наверное, из-за жары. При Филомене она всегда бывала заперта на ключ, старуха боялась воров и охраняла свое богатство - изображения святых. Лунный свет проникал внутрь комнаты. Насиб вошел; пожалуй, он положит пакет в ногах Габриэлы, пусть утром она испугается. А будущей ночью, возможно...

Его глаза всматривались в темноту. Луч лунного света падал на кровать, освещая ногу Габриэлы. Чувствуя волнение, Насиб впился в нее взглядом. Он ожидал, что проведет эту ночь в объятиях Ризолеты, е-этой уверенностью он и пошел в кабаре, предвкушая искусные ласки проститутки большого города. Но его желание осталось неудовлетворенным. И вот он увидел смуглую кожу Габриэлы, ее йогу, свесившуюся с постели. Он угадывал ее тело под заплатанным одеялом. И этот запах гвоздики, от которого кружится голова...

Габриэла зашевелилась во сне, араб переступил порог. Он остался стоять с протянутой рукой посреди комнаты, не смея дотронуться до Габриэлы. К чему торопиться? Он останется без кухарки, а такой ему никогда не найти. Лучше всего оставить пакет на краю кровати. Завтра он подольше задержится дома и попытается завоевать ее доверие, рано или поздно она будет принадлежать ему.

Его рука дрогнула, когда он клал сверток. Габриэла вскочила, открыла глаза, хотела что-то сказать, но увидела перед собой Насиба, который пристально смотрел на нее. Инстинктивно она поискала рукой одеяло, но то ли она была смущена, то ли это была хитрость, но только оно соскользнуло с кровати. Она приподнялась и села, застенчиво улыбаясь. Она не старалась прикрыть грудь, которая теперь была отчетливо видна в лунном свете.

– Я принес тебе подарок, - запинаясь, произнес Насиб. - Хотел положить на постель. Я только что вошел...

Она улыбнулась: может, хотела показать, что не боится его, а может, старалась подбодрить своего хозяина. Все возможно. Она вела себя как ребенок, бедра и грудь ее были обнажены, будто она не видела в этом ничего плохого, будто ничего не знала об этих вещах и была совершенно невинной. Она взяла сверток у него из рук.

– Спасибо, сеньор, да хранит вас бог.

Она развязала пакет, взгляд Насиба скользил по ней. Улыбаясь, она приложила платье к груди и стала его разглаживать.

– Красивое...

Габриэла взглянула на туфли. Насиб задыхался от волнения.

– Сеньор так добр...

Желание поднималось в груди Насиба, сжимало ему горло. Его глаза потемнели, запах гвоздики кружил голову, она отстранила от себя платье, чтобы лучше его разглядеть, и ее наивная нагота опять предстала глазам Насиба.

– Красивое... Сначала я не спала, ждала, когда вы распорядитесь, что приготовить на завтра. Но вас все не было, и я легла...

– У меня было много работы. - Он с трудом выдавливал из себя слова.

– Бедненький... Вы устали?

Она сложила платье и поставила туфли на пол.

– Дай мне, я повешу его на гвоздь.

Он дотронулся до руки Габриэлы, она рассмеялась.

– Какая холодная рука...

Он не мог больше сдерживаться, схватил ее за руку, другая его рука потянулась к ее груди, отчетливо видной при свете луны. Габриэла привлекла его к себе.

– Красавчик...

Запах гвоздики наполнил комнату, жар исходил от тела Габриэлы, охватывал Насиба, жег ему кожу, лунный свет умирал на постели. Голос Габриэлы в перерывах между поцелуями шептал едва слышно;

– Красавчик...