Серега Оглоедов любил Наташку бескорыстно. То есть даром. Короче, безвозмездно: она ему этим же не платила. Он влюбился в нее сразу, как только увидел ее первого сентября в коридоре журфака МГУ, в котором он уже числился студентом первого курса. После армии он смог поступить на рабфак, как называли подготовительное отделение, куда принимали на льготных условиях отслуживших или имеющих рабочий стаж рабочих и крестьян. По его окончании ты автоматически становился студентом самого престижного вуза Советского Союза. Было это еще в доисторические советские времена. Наташка тогда выглядела совсем девчонкой и была искренна до безобразия. Голос ее казался Оглоедову звонким переливом серебряного колокольчика. «Ой, какой ты старый!» - воскликнула она, когда они познакомились, оказавшись в одной учебной группе. Сергей, кроме армейской службы числивший в своем активе недолгую учебу в высшем техническом заведении, был всего на пять лет старше Наташки. И чувствовал себя «красивым, двадцатидвухлетним»: лавры Маяковского, кстати, не давали ему жить спокойно. Но он молча проглотил недоуменную обиду. Он вообще с ней по большей части оставался молчуном. Он стеснялся своего «володимирского» акцента, от которого не мог никак избавиться, но до состояния столбняка доводила его именно любовь. От настоящей любви даже ловеласы становятся застенчивыми. А это была настоящая любовь. По большому счету Серега ловеласом не был, скорее – женолюбом. Он женщин обожал еще с пеленок. Сначала это были подруги мамы, потом старшеклассницы, и лишь когда он повзрослел до подростковой поры возмужания, объектом его платонических вожделений стали сверстницы. Серега так и оставался застенчивым женолюбом, хотя ко времени знакомства с Наташей он имел уже кое-какой опыт общения с женской природой. Правда, этот опыт был такого рода, о котором в приличном обществе не говорят. С Наташей же все было как в первый раз. Однажды он сидел у факультетского медпункта с головной болью, ожидая своей очереди, а Наташа проходила мимо – в подвальных отделанных помещениях тогда из-за ремонта в верхних этажах проходили некоторые занятия. «Ой, Сережка, ты чего тут сидишь?» - остановилась она напротив него в полутемном коридоре. «Да голова болит…» - вяло отозвался он не столько из-за недомогания, сколько скованный таким близким присутствием обожаемого существа. И тогда вдруг Наташа приблизилась к нему, взяла его голову своими руками и, нагнувшись, прикоснулась к его лбу своими нежными губами. Серега онемел. «Да, у тебя температура, - сказала она. – Ты знаешь, что французы определяют температуру губами?» И такой неожиданной, искренне непредсказуемой Наташа была, казалось ему, во всем. Изредка она подсаживалась к нему на лекциях, разговаривала с ним, но взгляд ее был настолько невинен, настолько не замутнен пониманием сексуальных импульсов, исходящих из оглоедовских глаз, что у него язык не поворачивался сказать ей что-нибудь вроде того, что она ему нравится. Вскоре их курс послали на картошку на бородинские поля. В советские времена существовала повсеместная практика оказания помощи сельскому хозяйству первой социалистической страны творческой интеллигенцией. Так профессора научно-исследовательских институтов оказывались в овощехранилищах, а учащиеся высших учебных заведений на уборке всяческих фруктов и овощей. Продвинутые студенты журфака МГУ устраивали по вечерам под магнитофон танцы в помещении, днем служившем столовой. Или смотрели привозимые по выходным художественные фильмы. Однажды Наташке не досталось места на таком просмотре, и Серега, краем глаза все время наблюдавший за ней, позвал ее. И усадил к себе на колени. Она оказалась не такой легкой, как это ожидалось, глядя на ее девическую фигурку, но главное было не в этом. Серега все никак не мог найти позу, в которой ему было бы с ней удобно. Кстати, в дальнейшем это стало постоянной приметой их отношений: она всегда легко шла на контакт, но рассчитывать на что-то большее, чем непринужденный разговор с ней оказывалось неудобно. Она, как инопланетянин, смотрела непонимающим взором на оглоедовские потуги внушить ей что-то вроде симпатии. Но с того фильма Оглоедов считал, что между ними уже установилась какая-то связь и надо только довести дело до логического конца. То есть признания. Однако жизнь показала, что он заблуждался. Впрочем, не он один. Немало студиозусов мужского рода из их потока заглядывалось на нее, но никому не удавалось раскрыть в ней «женский потенциал». Даже известный сердцеед Костя Тер-Ованесян, не пропускавший ни одной девушки и как-то оказавшийся с ней не просто в одной компании, но и в одной постели (они тогда что-то праздновали на чьей-то квартире и валились, обессилев без сна, одетыми в соседней комнате), не сумел воспользоваться ситуацией, обезоруженный ее наивной невинностью. И все ж таки пришла пора, когда и ее коснулась земная жизнь. Как-то она подсела к Оглоедову и тихо сказала, что ей нравится один парень, но он на нее внимания не обращает. У Сереги захолонуло сердце: неужели она наконец учуяла исходящие от него к ней флюиды и таким образом давала знать об этом? Но что-то его насторожило. И он сказал, что в наше время девушка вполне может первой подойти к объекту своего внимания. И она подошла. К Вите Баркатову, высокому, то есть привлекательному в девичьем понятии, блондину-однокурснику. Когда страдающий от неразделенной любви Оглоедов рассказал об этом эпизоде своему другу Сереге Паве, тот вдруг вскипел и сказал, что таких, как она, раком до Владивостока не переставить. Оглоедов тогда не понял Паву и даже обиделся на оскорбление объекта своей привязанности, но с годами все больше убеждался в пророческих словах своего товарища. Однако это произошло не скоро. А тогда он мучился и не знал, что предпринять, чтобы или привлечь внимание Наташки, или искоренить в себе это чувство. Так прошел целый год. У Наташки с Витей, видимо, случился разлад. Они перестали сидеть вместе и ходили, будто не видя друг друга. Более того – однажды Наташка подсела к Оглоедову и сказала, что она была у гадалки и та нагадала ей встречу, которая определит всю ее жизнь. И что произойдет это всего через две недели. Это был тот непредвиденный случай, которого Серега интуитивно ждал. Дело в том, что он давно задумал написать для Наташки венок сонетов, чем и поразить ее поэтическое воображение. А тут – две недели, как раз четырнадцать сонетов, и пятнадцатый как объяснение в любви. Замах был смелый, но после первого сонета его заклинило. Что было делать? И он придумал. Каждый вечер он печатал на своей портативной пишущей машинке стихотворение о любви одного из своих почитаемых поэтов, запечатывал в конверт и относил вместе с маленьким букетиком цветов к Наташкиному дому. Дальше в дело вступали двое его друзей, которым он объяснил, у которой двери оставлять эти послания. Самому ему попасться было нельзя, так как это нарушило бы весь его сценарий, согласно которому он должен был выступить из тени только в последний день. Он хотел устроить ей сказку, в которой главным действующим лицом в конце концов он и оказался бы. Друзья клали на ее порог конверт с букетом, звонили в дверь и быстро сбегали по лестнице. Наташка, которая уже на третий день стала рассказывать Оглоедову об этих странных, но волнующих ее посланиях, никак не могла застать момент, когда эти сказочные подарки появлялись у ее ног. Теперь каждый вечер она караулила у глазка двери, так как уже знала, что в районе семи часов ее ждет что-то необычное. Но Серега легко обыгрывал ее. В первый день стихотворный конверт лег на коврик у двери ровно в семь. Но она не знала еще, что это послание станет ежедневным, и второй подарок ее ждал опять же ровно в семь. Теперь она будет ждать цветы с конвертом снова в семь, поэтому Серега сместил время на двадцать минут назад. А на следующий день, зная, что она приникнет к глазку уже в полседьмого, но через полчаса не выдержит ожидания и отойдет от двери, заслал своих посланцев в половине восьмого. Наташка вся извелась от радостного предчувствия: все сбывалось по словам гадалки! Ее ждет что-то из ряда вон выходящее. Она только позже поймет простую истину, что ожидание праздника чаще гораздо более захватывающе, чем сам праздник. А тогда ей казалось, что еще чуть-чуть – и жизнь ее станет совсем иной. Она рассказывала об этих маленьких чудесах Сережке, каждый раз восклицая: «Ты представляешь?» - и внимательно поглядывала на него. У нее шевелилось подозрение, что такое мог устроить этот нелепый провинциальный поэт, но верить ей в это не хотелось. Тем более, что и он все отрицал, когда она однажды намекнула об этом. К исходу второй недели они оба были на взводе. Он решил сделать так: в последний день он принесет ей послание с букетом сам. И скажет ей все. Но для этого ее квартира не подходила. И он позвонил ей накануне и пригласил в парк культуры имени Горького. В шесть. Она согласилась прийти. В оговоренное время он сидел на станции метро «Октябрьская», держа под рукой сумку с конвертом и букетом. Там же лежала бутылка красного полусладкого вина и шоколадка. Наташки не было. Не было ее и в полседьмого. Тогда он поднялся и поехал к ней. В семь он положил букет с конвертом на коврик у ее двери и позвонил. Дверь тут же открылась. Выглянувшая с сияющим лицом Наташка, потускнев, сказала: «А, это ты… Ты знаешь, я совсем забыла, вернее, тут случилось…» - и, не зная, что соврать, замолчала. А увидев цветы у порога, тихо сказала: «Я так и думала». В общем, все было понятно. И он молча повернулся, чтобы уйти. И вдруг она сказала: «Подожди меня внизу». Он спустился, вышел за дверь и остановился. Перед ним на взгорбке двора была детская площадка с песочницей и какими-то металлическими конструкциями. Мамаши из Наташкиного дома прогуливали своих детей. Хлопнула дверь, и появилась Наташка. «Пойдем», - увлекая его за рукав, сказала она. И они пошли по улице, вскоре свернув в ближайшую подворотню какого-то заброшенного дома. Наташка говорила, какой он хороший. Что у него все будет хорошо, а она ему не подходит, она взбалмошная и глупая, а он вытащил из сумки бутылку вина, выдавил пробку внутрь емкости и из горла пил большими глотками терпкую жидкость. «Дай мне», - сказала Наташка и отхлебнула из протянутой бутылки. Он хотел ей сказать что-нибудь хлесткое и умное, чтобы она запомнила это на всю жизнь, но ничего в голову не приходило. Они молчали. Говорить было не о чем. Он дососал бутылку и теперь ему отчаянно хотелось отлить. «Пойдем я провожу тебя», - сказал Оглоедов. И они вернулись к ее дому. Она сделала робкую попытку поцеловать его на прощание, но он мотнул головой и быстро зашагал прочь. Зайдя в ту же подворотню, он с наслаждением избавился от распиравшей его пах мочи. Голова гудела. Он дошел до недалекого метро и вскоре был уже в общаге. Здесь он бросился на кровать и тупо ждал, когда сон возьмет его. На следующий день он решил забыть ее навсегда. А Наташка, наоборот, поняв, как он ее любит, всегда с той поры держала его в памяти, зная, что когда-нибудь он ей пригодится. Держала, так сказать, на черный день. И он не раз еще наступит в ее жизни, этот черный день. Она даже не представляла, как быстро это произойдет в первый раз. С Витей она то вновь начинала встречаться, то они снова расходились. Все они закончили уже третий курс, начались каникулы. Оглоедов все лето промотался в Москве, подрабатывая на стройке. В начале августа у Наташки был день рождения. И он не выдержал и позвонил ей, чтобы поздравить. Наташка обрадовалась и сказала, чтобы он немедленно приезжал к ней. С огромным букетом в руках Серега, сдерживая дрожь, позвонил в знакомую дверь. Открыла Наташка, почему-то с несчастным лицом. Оказалось, что она только что повздорила с родителями, разругавшись перед этим с Витей, который ушел, хлопнув дверью, и все гости, видя раздор в семействе, скоренько смылись. Родители были в другой комнате, и Наташка вдруг быстро сказала Оглоедову: «Укради меня! Увези меня отсюда!» И Серега понял, что сейчас должно случиться что-то непоправимое в его жизни. И во что это выльется, неизвестно. И дрожь, колотящая его со времени звонка, неслучайна. И он решился. «Пойдем», - сказал он и увлек Наташку к двери. Он повез ее к Паве, рассудив, что в общагу за ними кинутся в первую очередь. А до Павы им не добраться. Его друг уехал с матерью в санаторий и оставил ему ключи – поливать цветы, да и так, на всякий случай. Этот случай, похоже, настал. Они приехали на станцию метро «Речной вокзал» еще засветло. Поднялись на третий этаж. Серега никак не мог попасть ключом в замочную скважину. Наконец они вошли в квартиру. Наташка сразу бросилась на тахту его тезки, а Оглоедов пошел на кухню заваривать чай. Он понимал, что Наташка сейчас в горячке готова на все, даже, может быть, отдаться ему назло Вите. Но что будет потом? Очень скоро она остынет и от горячечной своей решимости, и от Оглоедова. И что тогда? Да и куда ему теперь деваться с ней – без жилья и по сути без работы? Когда он принес две чашки с чаем в комнату, Наташка повернулась к нему на тахте и прошептала: «Ложись рядом со мной». Он поставил чашки на пол и прилег к ней. Совсем близко была ее белая кофточка с рядком пуговиц, которые, стоило протянуть руку, он мог расстегнуть. Тут она протянула свою руку и обняла его за шею, притянув себя к нему. Он обнял ее и лежал, не произнося ни слова. Он не мог говорить. Она тоже молчала. И ему вновь было неудобно с ней. Неудобно, потому что он лежал почти одеревенев и боясь ее потревожить. Неудобно от всей этой ситуации, когда он украл ее, а ее родители сейчас, наверное, сходят с ума и ищут ее. Неудобно от сознания, что она принадлежит теперь ему не по своему желанию, а по своей прихоти. Совсем не так он мечтал устроить жизнь с ней. И теперь не знал, что делать. Сколько прошло времени, он не знал. И вдруг зазвонил телефон. Он поднял трубку.

- Сережа? – раздался немолодой голос. Он узнал по интонации Герберта Ивановича, Наташкиного отца.

- Да.

- Здравствуйте, Сережа. Скажите, пожалуйста, Наташа с вами?

- Какая Наташа?

- Наташа Гусева. Она ведь уехала с вами?

Наташка отчаянно делала Оглоедову знаки, что ее нет.

- Д-да, она уехала со мной, но в метро мы расстались, она поехала к какой-то подруге. Вы извините, я сейчас не могу говорить, - и Оглоедов положил трубку.

Наташка сразу сказала:

- Только не отдавай меня им!

- Хорошо, но надо что-то придумать.

- Не надо ничего придумывать, меня нет и ты не знаешь, где я!

- Но… - и тут опять зазвонил телефон.

- Не бери трубку! – крикнула Наташка. Но Оглоедов, помедлив, все-таки поднял ее.

- Сережа, это Герберт Иванович, Наташин папа. Вы меня извините, я понимаю ваши чувства к Наташе, но рядом со мной сейчас находится Витя, а она любит его и то, что случилось между ними сегодня, это просто размолвка, недоразумение. - Голос его обволакивал Оглоедова, как голос истинного дипломата. Да, впрочем, он и был дипломатом. Наверное, тут свою роль сыграло его имя. Его отец Иван, Наташкин дед, был в восторге от писателя-фантаста Герберта Уэллса, приехавшего в молодую послереволюционную Россию и встретившегося с Владимиром Лениным. Всем сердцем принявший новую справедливую для трудящихся власть, молодой рабочий парнишка каждый приезд какого-нибудь известного деятеля с Запада считал знаком скорой мировой революции. А Уэллсом он еще и зачитывался. И своего вскоре родившегося первенца он без раздумий назвал Гербертом. А имя, оно ведь очень сильно определяет будущее своего носителя. Как вы лодку назовете, так она и поплывет. И Герберт Иванович, получив прекрасное образование от советского государства, стал его полномочным представителем. Правда, не совсем полномочным, так как до уровня посла он не дослужился. Но как один из представителей первого социалистического государства объездил много стран и в конце концов оказался во Франции, где у него и родилась дочка. Наташка была поздним и оттого особенно любимым ребенком. Да и она в отце души не чаяла. В Союзе, где за ними оставалась квартира в центре Москвы, они бывали наездами. А когда его отозвали на родину, Наташка, окончившая школу при посольстве в Париже, как раз была в возрасте, когда надо было определяться с будущим. Знание французского помогло ей легко поступить в МГУ. Она, конечно, хотела учиться в МГИМО, то есть пойти по папиным стопам, но он отговорил ее, посоветовав стать журналистом. Так они и оказались с Оглоедовым в одной группе. И сейчас Герберт Иванович рассказывал, как он искал Наташу в общаге, где встретил Витю, как они с ним обошли все комнаты, где мог быть он, Оглоедов, и как студенты-однокурсники подсказали им, где его можно найти и даже дали телефон Павы, который раздавал его направо и налево, будучи натурой широкой и бескорыстной.

- Сережа, мы ведь знаем, что Наташа с вами. Сейчас она в таком настроении, что не хочет никого видеть, но скоро это пройдет, и что вы будете с ней делать? – Оглоедов понимал всю правоту старого дипломата и, решившись, сказал:

- Хорошо, пусть она решает сама. Я передаю ей трубку.

Наташка подошла к телефону с обреченным видом. Слушала она недолго, за все время разговора несколько раз проронив тихое и покорное «да». Как понял Серега, Герберт Иванович передал трубку Вите, и весь противоборствующий пыл Наташки тут же растворился в воздухе. Она подняла глаза на Оглоедова и протянула ему трубку телефона: «Тебя». Он взял ее. В трубке зазвучал голос Герберта Ивановича:

- Сережа, Наташа нас ждет. Назовите, пожалуйста, адрес, где вы находитесь, – Серега деревянным голосом назвал адрес. - Не беспокойтесь, мы скоро будем.

Облегчения Оглоедов не почувствовал. Наоборот – на него навалилась какая-то тупая тяжелая обреченность. И все время, пока они с Наташкой ждали, а потом вышли на улицу встречать прибывающих, он пытался ее перебороть и казаться легким человеком, беспечно принимающим удары судьбы. Под фонарем он завалился на газон с уже жухнущей августовской травой, обрамляющей тротуар у проезжей части. Закинув руки за голову, он смотрел в темное ночное небо с редкими звездами. Наташка маячила рядом. Наконец подкатила черная «Волга». Оглоедов поднялся. Вышедший из машины Герберт Иванович пожал Сереге руку и сказал, что всегда будет рад видеть его в своем доме. Потом обернулся к Вите, который тоже вышел из автомобиля и что-то, приобняв, тихо говорил Наташке, и сказал:

- Наташа, попрощайся с Сережей, - и когда Наташа подошла, оторвавшись от Вити, к Оглоедову, произнес, - поцелуй его.

Наташка потянулась к Сереге, но тот, молча, отрицающе, качнул головой, повернулся и пошел в сторону дома, откуда они только недавно вышли. Сзади затарахтел движок. Оглоедов шел и думал, как он будет рассказывать обо всем этом Паве и как тот будет злиться и материться, обзывая его в лучшем случае идиотом. Между ними давно уже установились такие отношения, когда подтрунивание друг над другом казалось в порядке вещей. Но иногда Пава взрывался. Оглоедов уже привык к этому и принимал друга таким, каков он есть, не пытаясь его исправить. Да и исправить Паву было уже, пожалуй, невозможно. Но это, как вы понимаете, отдельная история.