Осуществлённая мечта

В аэропортах Москвы, Харькова, Воронежа, Краснодара, Адлера, Минеральных Вод и многих других ежедневно приземляются двухмоторные тяжелые самолёты ростовчан.

Часто, после того, как из самолёта сойдут пассажиры, на трапе появляется заместитель командира по лётной службе Гроховский.

Руководителям полётов, диспетчерам, начальникам аэропортов хорошо знакома его среднего роста плотная фигура, они знают, что Иван Александрович появился в их владениях потому, что он проверяет один из своих экипажей в рейсовых условиях.

Но мало кто знает, как труден и долог был путь этого человека к штурвалу воздушного корабля…

* * *

…Высотомер показал 1200 метров.

Иван сбавил обороты мотора, перевёл самолёт в горизонтальный полёт и выглянул за борт. С этой высоты запорошенная снегом земля с неясными «оттисками» замёрзших речек и невысоких белых холмов была похожа на неоконченную карту, на которую неторопливые топографы ещё не успели нанести зелёные силуэты лесов, коричневатые штрихи возвышенностей и светло-синие крапинки прудов и озёр.

Он ощутил левой щекой упругий морозный воздух и улыбнулся. Далеко, или точнее, глубоко внизу, сходились буквой «у» едва заметные линии дорог, а рядом кучно лепились у подножья холма сероватые домики хуторка — это и был центр пилотажной учебной зоны: над ним разрешалось выполнять фигуры высшего пилотажа.

— Рыбу удишь, Гроховский? — насмешливо прозвучал в правом ухе голос инструктора Дубенского.

Иван выпрямился и вздохнул.

— Давай снова отрабатывать глубокие виражи, — кричал в переговорный аппарат Дубенский. — Понял?

Курсант покорно кивнул, и, не оглядываясь, слегка нажал на сектор газа. Шум мотора увеличился, а стрелка прибора скорости дрогнула и как бы сделала «полшага» вправо.

— Левый, — коротко приказал инструктор.

Иван плавно двинул рулями — и самолёт стал описывать в светлом зимнем небе круг, центром которого был лежащий на земле хуторок.

— Правый! — повелительно крикнул инструктор, когда, закончив левый вираж, Иван вывел самолёт на прямую.

Курсант плотнее обычного обхватил пальцами ручку управления, резче, чем следовало, двинул от себя сектор газа и с отчаянием, точно решившись на что-то почти безнадёжное, накренил послушный У-2 на правое крыло.

Но вместо глубокого виража самолёт безудержно опускал нос всё ниже и ниже горизонта. Иван почувствовал, как машину сильно потянуло в штопор, точно лодку, попавшую в водоворот, и невольно прижал ручку управления ближе к себе, как бы пытаясь удержать самолёт на этой высоте.

— Куда тянешь?! — надрывно звучал в ушах гневный голос Дубенского. — Хочешь сорваться в штопор? Отдай ручку, поддержи левой ногой, вот так…

Инструктор легко и почти мгновенно вернул самолёт в нормальное положение и вновь доверил управление курсанту.

— Не зажимай ручку, сиди спокойно! — нервно кричал он. — Следи за прибором и не теряй скорости.

Иван глянул на прибор скорости и с испугом заметил, как острая стрелка, словно издеваясь над неопытностью юноши, ушла влево. Горизонт спрятался под капот мотора, и впереди расстилалось только холодное, отчуждённое небо, как бы потемневшее от неудовольствия.

Воздух стал рыхлым, как вата, и в сердце закрался холодок неприятного предчувствия.

«Опять… — думал Иван, — опять у меня не получается правый вираж! Я теряю скорость… Но как быть? Что сейчас надо сделать в первую очередь?» — Он ожидал ответа на эти вопросы от своего инструктора, но услышал лишь глухое ворчание.

Ручка двойного управления в кабине курсанта, как бы по щучьему велению, рывком метнулась вперёд и влево, ножные педали «сами собой» задвигались размашисто и тоже резко, но потом их движения стали мельче и плавнее — горизонт вновь показался из-под мотора, занял положенное ему место у головки первого цилиндра, и укрощённый самолёт спокойно полетел по прямой.

— К чертям, — выругался инструктор, выведя самолёт из виража. — Мне надоело работать за тебя… Чего ты пошёл в авиацию, не пойму. Разве это полёт?! Ты даже представления не имеешь о том, что такое высший пилотаж… А ну держись, покажу тебе, как надо летать!

Самолёт энергично перевернулся через правое крыло вверх колесами, и мотор, громко «чихнув», затих. Теперь под ногами Ивана красовалось вновь повеселевшее небо, а над головой огромной белой простынёй, с лоскутами хуторов и перелесков, лежала земля. Нос самолёта стал не торопясь опускаться к земле, и неожиданную густую тишину нарушил нарастающий шорох морозного воздуха, скользящего по обшивке крыльев и фюзеляжа. Тонко и негромко запели стальные ленты-расчалки; от перегрузки Ивана так вдавило в сиденье, что в глазах у него запестрели чёрные и жёлтые круги. Рыча мотором, двукрылый У-2 вошёл в красивую петлю Нестерова…

За первой петлёй последовала вторая, третья, затем медленная петля с зависанием в верхней точке, когда Иван болтался вниз головой, удерживаемый лишь привязными ремнями; потом снова переворот, боевой разворот и, наконец, несколько свистящих витков штопора.

— Вот так надо летать! — горделиво крикнул инструктор и, убрав газ, приказал: — Давай сам входи в круг, рассчитывай и садись… — а когда самолёт уже планировал на посадку, то сокрушённо покачал головой, вздохнул и, как бы завершая прерванный разговор, иронически ввернул старое авиационное словечко:

— Пилотяга!

* * *

После полётов курсантов построили в несколько шеренг перед штабом Н-ской объединённой школы пилотов и техников ГВФ. К строю подошёл начальник штаба и, достав из кармана кожанки какие-то бумаги, громко произнёс:

— Тем, кого я буду вызывать, выйти из строя… Иванов!

— Я!

— Николаев…

— Я!

— Рублёв…

— Я!

— Гроховский…

— Я!.. — у Ивана больно сжалось сердце. Как в полусне, плохо понимая, что происходит вокруг, и не в силах подавить в себе вдруг вспыхнувшее волнение, он механически сделал три шага вперёд, повернулся кругом и замер, не поднимая глаз, видя впереди лишь носки сапог товарищей, стоящих в строю.

Когда вызвали пятнадцать курсантов и список был исчерпан, наступила пауза. Тишину разорвал протяжный зычный голос начальника школы:

— Напра-во!..

В ответ дружно щёлкнули каблуки обмёрзших сапог.

— В казарму… ша-гом… — снова пауза и точно пушечный выстрел — марш!

Пятнадцать юных сердец болезненно дрогнули и на мгновенье перестали биться: пятнадцать воздушных замков бесшумно рухнули и погребли под собой мечты о полётах, вынашиваемые с самого детства.

* * *

Всё описанное произошло в несчастливом для Гроховского 1932 году…

Отчаяние и тоска охватили начинающего пилота. Ведь он уже успел полюбить авиационную жизнь особенной, сильной и неугасимой любовью. За то, что делает она людей смелыми и гордыми, за то, что даёт она человеку власть над высотою, временем и расстоянием, а больше всего полюбил лётную профессию за то, что и в небе можно славно послужить своему народу.

Нет, не понял всего этого начальник школы, да и не хотел понимать, когда несколько дней, спустя после той своей команды — «В казарму, шагом марш!»— вызвал к себе курсантов, отчисленных по лётной неуспеваемости.

Дошла очередь и до курсанта Гроховского…

— Ну, — солидно сказал начальник школы, — убедился теперь, что рождённому ползать — летать не велено?

Молчал Иван, только на побледневшем лице обозначились крепкие желваки. Обидно стало ему, что человек, сидящий сейчас перед ним за массивным письменным столом, так вольно играет меткими словами великого Горького. Нет, не верил Иван, что когда Алексей Максимович написал эту фразу, он мог иметь в виду вот такого, как он, Гроховского, больше всего на свете полюбившего свою мечту о полётах. И неужели ошибся райком комсомола, посылая бывшего фабзаучника на учёбу в лётную школу?! Не может этого быть!..

Промолчал, проглотил горькую пилюлю и продолжал стоять на вытяжку.

— Но по теории у тебя оценки отличные, — сказал начальник школы. — Если хочешь, могу оставить тебя и перевести на техническое отделение?

Жарко сделалось Ивану от радости: не только техником готов он был остаться в авиации, а хоть часовым, — лишь бы ближе к самолётам! И тут же опять заветная мысль: «Останусь, а там всё же добьюсь своего…»

— Согласен! — громко ответил он.

* * *

Так белорусский юноша из Рогачёва, Иван Гроховский, пошедший в авиацию, чтобы стать лётчиком, стал авиационным техником. А работать на земле, если все твои мечты, так сказать, за облаками, трудно, или, выражаясь душевнее, грустно…

Всю свою страсть к полётам Гроховский перенёс на самолёты и моторы. Каждый болт или гайка в моторе, каждая певучая на ветру лента-расчалка, каждый квадратный сантиметр звонкой обшивки крыла и фюзеляжа казались ему необыкновенными, почти священными.

По окончании школы Гроховского направили в Ташкентский аэропорт ГВФ авиатехником. Здесь он близко узнал эту особую группу «земных авиаторов», неустанных тружеников: мотористов, авиатехников, инженеров по эксплуатации, которые придирчиво подготавливали самолёты и моторы к каждому полёту.

У них он научился распознавать и предупреждать малейшие дефекты в материальной части и не сдавать неготовую машину как бы ни торопили его лётчики и командиры.

А мысли о полётах, глубоко затаённые, но живучие, по-прежнему тревожили его. Бывали попытки успокоить себя: «Что ж, — рассуждал Гроховский, — врач исцеляет инженеров, моряков, писателей, лётчиков, но при этом не испытывает неприязни к своей профессии, а всё сильнее любит её! Буду «врачевать» самолёты и моторы… для других».

И всё же…

И всё же, как глянет на самолёт, отрывающийся от земли, так сердце и заноет. Одно спасение — работы по горло: с утра до вечера в аэропорту. Постепенно стал вроде и привыкать к этому, смиряться.

Когда Гроховского в конце 1936 года перевели на другую должность — обслуживать самолёт командующего военными воздушными силами округа, то он воспринял это почти безразлично. Но вскоре понял выгоду своей новой работы: командующий не возил пассажиров и грузов и летал реже, чем линейные пилоты Аэрофлота. Оставались свободные часы и… можно сказать, под боком — аэроклуб. Иван Александрович обратился к командующему за разрешением поступить в аэроклуб.

Разрешение было дано охотно. Снова началась учёба. Вот здесь пригодились и очень помогли ему знания материальной части самолётов и моторов разных конструкций и личный опыт работы авиатехником.

И помогли не только в самой учёбе. С разрешения командующего и по просьбе руководства аэроклуба Гроховский стал в свободное от работы время преподавать в аэроклубе самолёт и мотор, благо, что занятия там проводились без отрыва от производства, по вечерам.

— Я вам дам самолёт и мотор, — шутя сказал он начальнику аэроклуба, — а вы мне — крылья!

Очень тревожил Гроховского вопрос, кто будет его инструктором? Он уже испытал на себе, как много значит методика обучения, и образ Дубенского всё ещё вспоминался с горечью. Прошло с той печальной поры около шести лет, а старая рана не затягивалась.

… Первое же знакомство с инструктором аэроклуба Гуниным успокоило Гроховского. Тот оказался человеком рассудительным, спокойным и наблюдательным. Ошибки в полётах нового ученика не раздражали, а лишь делали его более терпеливым и настойчивым.

Однажды, после первых вывозных полётов, он собрал свою группу возле самолёта и сказал:

— Тема сегодняшней беседы: «Ошибки в полете»… — Он говорил медленно, с частыми паузами, тщательно подбирая нужные слова: — Прежде всего у меня ко всем вам такой вопрос: что такое отличный полёт? Пусть нам ответит… вот вы, курсант Царёв.

— Отличный полет — это… это хороший полёт.

— И всё?

— Всё.

— Не густо. А как вы думаете, товарищ Гроховский?

— Отличный полёт — это когда лётчик не допускает ни одной ошибки.

— Ответ быстрый, но неверный. А вы, что скажете нам, курсант Батюшин?

— Гм… отличный полёт? — Батюшин подозрительно посмотрел на инструктора: нет ли тут какого-нибудь подвоха, и уставился на небо. — Отличный полёт? Ну как же? Это… это… — и, снова посмотрев на Лунина, признался: — Не знаю, товарищ инструктор.

Все рассмеялись.

— Честный ответ! — оживился Гунин. — А смеётесь зря. Кто сумеет ответить правильно?

Ни одна рука не поднялась.

— Вот видите. Придётся мне самому объяснить. Отличным я называю такой полёт, в котором лётчик своевременно замечает свои ошибки, понимает и вовремя исправляет их. Ясно? Не какой-то выдуманный идеальный полёт, а когда лётчик исправляет свои ошибки в самом начале их появления.

— Я, вот-вот, хотел сказать то же самое, — громко произнёс Батюшин.

— Минуточку. Хотел и сказал, это — не одно и то же, — продолжал инструктор. — И помните: ошибок в полёте не допускают три человека — кто ещё думает лететь, кто уже отлетал и кто вообще летать не собирается. А раз человек в воздухе, то ошибки будут непременно, и лично я не берусь сделать «безошибочный» полёт! Ошибки в полёте бывают разные и все они характерны своим стремлением увеличиваться и тянуть за собой целую толпу своих «собратьев». Предположим, в полёте по прямой мы допустили правый крен. Самолёт немедленно уклоняется в сторону крена, но мы увидели только эту, вторую ошибку и жмём на левую педаль, чтобы сохранить направление. Самолёт начнет скользить и терять высоту, потому что мы не убрали крена. Это будет третья ошибка, и все — за несколько секунд… Вот почему важно уметь не только заметить ошибку в полёте, но и сразу понять её происхождение, узнать её «родословную»!

Как-то после вывозных полётов в зону на высший пилотаж, когда Гроховский получил отличные оценки за злополучные правые виражи, он откровенно рассказал инструктору о своих прежних полётах в зону с Дубенским и о том, чем они закончились.

— Правые виражи труднее даются, — объяснил Лунин. — Так уж устроен человек, что ему легче или, во всяком случае, проще и естественнее повороты влево. Ваш Дубенский не пожелал считаться с этим. Но основное, по-моему, в другом. Раньше ведь как в школах учили летать? По первобытному принципу — если, мол, природа вдохнула в курсанта «лётные качества», то он сразу будет летать… Как некоторые умники «обучали» плаванию: столкнут человека в воду и смотрят — если он не тонет, значит толк будет… Это уже много позднее поняли, что «лётные качества» есть в каждом физически здоровом и грамотном человеке; надо только правильно их развивать!

* * *

…Дни стояли солнечные и безветренные. Степь дышала зноем и гудела мошкарой и шмелями, которых не отпугивали ни запах бензина, ни шум моторов на земле и в воздухе. Когда выключали мотор какого-либо самолёта для заправки горючим, курсанты, наскоро протирая винт и капот, с удивлением рассматривали на них бесчисленных насекомых, расплющенных мощной струёй воздуха. Но скоро они перестали обращать на это внимание, потому что привыкать нужно было ко многому: к жаре, к большой физической нагрузке на организм, к тому, что на земле всё приходилось делать быстро, а в воздухе — делать всё спокойно, без спешки, как говорит одна умная латинская пословица, торопиться медленно.

Быстрый темп аэродромной жизни, сложность управления самолётом, шум и жара — всё это на первых порах утомляло курсантов и инструкторов.

Прошло не меньше четырёх-пяти дней, пока всё утряслось: инструктора перестали покрикивать на курсантов, старшины групп научились «на ходу» оценивать обстановку, быстро ориентировались, регулировали очерёдность, а вывозные полёты уже не только утомляли, но наряду с огорчениями стали доставлять маленькие и большие радости.

Теперь на аэродроме стало как бы тише, у курсантов появились свободные минуты между полётами, о чём они не смели мечтать в первые день-два, можно было покурить в квадрате, перекинуться с приятелем весёлым словечком, внимательно продумать ошибки, ещё и ещё раз прочесть нужные места в инструкции по технике пилотирования и, уже не торопясь, красивым почерком записать в свою рабочую книжку замечания инструктора и задание на следующий полёт.

Наконец настал и самый знаменательный день в жизни тех, кто посвятил себя лётному искусству…

…Каждому из нас хорошо известно, что такое осуществлённая мечта! Иногда в эти два слова умещаются всего год-два исканий и человек, не постарев ни на сединку, становится безраздельным хозяином своей мечты.

Но бывает и так, что успех приходит далеко не сразу и путь к нему похож на барограмму полёта в жестокую болтанку. Таким был путь и лётчика Гроховского. Но как бы ни было трудно, нельзя оставлять своей цели и падать духом.

Может быть, не такими словами думал обо всём этом Гроховский в этот солнечный и незабываемый для него день, быть может, он тогда больше внимания уделял полосатому конусу указателя ветра и продумывал расчёт на посадку. Скорей всего это так и было. Но он крепко верил в свою мечту и честно сделал всё, что мог, для её осуществления.

Вот почему, хотя и волнуясь, он всё же воспринял как заслуженное им слова командира, только что проверившего его в воздухе:

— Самостоятельный вылет вам разрешаю.

Когда командир вылез из самолёта, поднялось радостное оживление. Товарищи принесли мешок с песком и привязывали его к заднему сидению, чтобы сохранить центровку самолёта в воздухе. Урывками они успевали бросить счастливцу взволнованные фразы:

— Ни пуха, ни пера…

— Расчётик уточни: боковичок дует, — советовал один.

— Да ну, разве это боковичок?! Еле дышит… — успокаивал другой.

— Руку подымай повыше, когда старт просить будешь: сам ведь летишь!

— Точно, голосуй за ташкентское небо!

Остальные товарищи стояли в стороне и мимикой и знаками, всем своим видом старались показать, что они от души желают ему успеха.

Только командир эскадрильи и инструктор держались независимо, на их лицах было написано такое спокойствие и почти равнодушие, будто они не присутствовали при этом, хотя и обыкновенном в общем «мировом» масштабе, но всегда торжественном и радостном рождении лётчика.

Вскоре все отошли в сторону, и Гунин кивнул: — Выруливай…

Иван осмотрелся, незаметно для себя облегчённо вздохнул и осторожно дал газ. Мотор, добродушно ворча, увеличил обороты, У-2 подкатился к линии исполнительного старта. Справа и чуть впереди стоял стартёр с флажками и с завистью смотрел на Гроховского.

Иван высоко и уверенно поднял правую руку. Стартёр взмахнул белым флажком и задержал его на уровне плеч: взлёт разрешён!..

Винт превратился в полупрозрачный диск, затем как бы исчез из поля зрения. Земля всё быстрее бежала навстречу. Иван отдал слегка ручку от себя, подымая хвост машины, и теперь У-2 мчался вперёд только на колёсах, нацелившись первым цилиндром в далёкую островерхую горушку на горизонте.

Упругий воздух широкими потоками омывал тугие крылья, с каждой долей секунды всё охотнее принимая на себя тяжесть самолёта. Иван чувствовал это всем телом, а момент, когда самолёт, едва стукнувшись колесом о крохотный камешек, отделился от земли и повис над нею на «высоте» один-два сантиметра, отозвался в самом сердце Гроховского острой радостью. Издали же казалось, что машина ещё бежит по аэродрому.

Потом все увидели, что она взлетела, и тишину на старте сменил шумный говор, возгласы и чьё-то увесистое похлопывание по спине.

— А направление… Видели? Как по струнке!

— Выдержал точно.

— Вот только, пожалуй, оторвался чуть на малой скорости…

— Понимаешь ты…

— А почему не понимаю? Думаешь, как ты, захожу с креном на посадку?

— Там и кренчик-то был градуса два-три.

— А инструктор ведь заметил!

— Так то ж инструктор…

… Вот оно пришло то самое, ради чего стоило преодолевать любые трудности! Мерный рокот мотора, воздух за бортом, быстрый, как буря, маслянистые брызги на блестящих плоскостях и высота, всё увеличивающаяся и как бы раздающаяся вширь. Это была не та высота, которую видишь из окна десятиэтажного дома, когда смотришь вниз вдоль стены, — высота мёртвая, пугающая. Это была скорее глубина, простор, необъятность, вызывающая радостное чувство свободы и мужество.

Исчез крохотный тусклый ручей, выбегающий из-под колючих кустарников и впадающий в спокойный арык, исчезла перспектива ровной узкой улицы с белыми домами — всё растворилось в необъятной громаде земли, покорно раскинувшейся под крыльями самолёта.

А небо теперь обнимало его со всех сторон, круглые комковатые облака плыли на уровне плеч Гроховского, и он мог бы сейчас, при желании, подняться выше их, кружиться между ними…

Но вот сделан четвёртый разворот, самолёт планирует на посадку, мотор еле слышно ворчит на малых оборотах, высота быстро уменьшается и теперь, наоборот, исчезает необъятность пространства, а детали местности всё увеличиваются и проступают отчётливее.

Наконец всё внимание молодого пилота сосредоточивается на белых посадочных знаках: по ним он уточняет направление полёта и вероятность приземления в заданном месте. Ещё несколько секунд снижения — и виден травяной покров аэродрома, отдельные пятна на земле и крохотные неровности…

Не спуская глаз с самолёта своего питомца, Гунин прикурил новую папиросу от только что докуренной и, сохраняя равнодушный вид, мысленно оценивал каждое действие Гроховского.

По мере того как высота уменьшалась, Гунин, внимательно наблюдая за посадкой, невольно и сам пригибался всё ниже и ниже к сочной траве и, делая рукой плавные движения на себя, бормотал вполголоса:

— Ещё… Стоп! Придержи. Теперь снова на себя… ещё… Довольно. Добирай!

И когда проворный У-2 уже весело бежал по траве после отличной посадки, в квадрате раздались ликующие возгласы, а на лице командира эскадрильи разгладились тонкие морщинки у глаз. Он повернулся к Бунину и негромко сказал:

— Нормально.

* * *

… Гроховский долго бродил в парке и по улицам, строил планы на будущее, вспоминал свой первый самостоятельный полёт. Домой возвращался почти под утро. Было очень хорошо и почему-то хотелось подольше остаться одному.

Заметив скамью у белого уютного домика с палисадником, он медленно опустился на неё. Небо бледнело, целыми горстями гасли звёзды, одинокий самолёт метеослужбы чуть слышно гудел в высоте, еле заметный и похожий с земли на маленький крестик, вроде тех, какие лётчик ставит простым карандашом на полётной карте, отмечая место своего самолёта.

Вблизи раздался весёлый птичий щебет. Иван оглянулся и увидел под выступом крыши гнездо, из которого высунулся воробышек. На колючей ветке акации, под которой отдыхал Иван, озорно раскачивался старый воробей и что-то «говорил» молодому на своём быстром птичьем языке. Вспорхнув, он перелетел на край, гнезда, попрыгал там и снова вернулся на дерево.

Проделав несколько таких рейсов, он настойчиво зачирикал, как бы приглашая юного воробышка последовать его примеру.

Иван стал наблюдать.

Малыш подскочил к самому краю гнезда, не глядя вниз, расправил крылышки, точно намереваясь взлететь, но в самую последнюю секунду решимость покинула его и он, смущённо ероша пёрышки, попятился.

Старый воробей гневно чирикнул и несколько раз заново продемонстрировал ему полёты по прямой. После этого отступать было невозможно, воробышек мужественно опять занял исходную позицию, потоптался немного и, пища от страха, вывалился из гнезда.

Судорожно ударяя крылышками о воздух, движимый одним только могучим инстинктом самосохранения, он неуклюже полетел, но при этом уклонился в сторону и кое-как поспешно «приземлился» на плече Ивана.

Гроховский радостно улыбнулся и затаил дыхание, боясь его вспугнуть, а старый воробей с беспокойством кружил вокруг, но поняв, что человек не желает им зла, сел на дерево.

Зорко и настороженно посматривая на Ивана, воробышек оставил на его плече маленькое пятнышко в память о своей посадке на столь необычном «аэродроме», подпрыгнул, обдав щеку Ивана крошечной воздушной волной, и, подбадривая себя звонким писком, пустился в трудный обратный путь. Но до гнезда он не долетел и сел на верхний обрез ставни.

Отдохнув, воробышек смелее полетел к дереву, затем опять к дому, опять к дереву, с каждым разом всё больше набирая высоту и, наконец, ему удалось вернуться в гнездо.

Это была для воробышка немалая победа, и он вознаградил себя более длительным отдыхом.

Способности воробышка порадовали Ивана. «Вот кому не нужны вывозные полёты — сразу самостоятельно!» — подумал он.

Проделав ещё несколько полётов по прямой, воробышек научился выполнять их так недурно, что, судя по всему, заслужил похвалу своего требовательного «инструктора».

Затем они, видимо, приступили к освоению «разворотов», и Иван стал наблюдать за ними с профессиональным интересом.

Нужно было долететь до акации, сделать полукруг и вернуться в гнездо. Старый воробей выполнил это более трудное, а потому и более интересное для Ивана «упражнение» с такой лёгкостью и изяществом, с такой подчёркнутой наглядностью, что воробышек скоро «понял», как это делается. И хотя между теорией и практикой лежит подчас целая пропасть, трудный разворот удался сразу.

«Будущий асс!» — с гордостью подумал о нём Иван так, будто в этом была и его заслуга.

Однако после некоторых удачных полётов на развороты успех вскружил малышу голову. Наполняя воздух радостным победным чириканьем, он так резко и круто накренил крылья, что потерял равновесие и, пища от ужаса, стал падать.

Иван невольно привстал со скамьи…

Но у самой земли воробышку удалось вывернуться из опасного положения, он стремительно набрал высоту и юркнул в гнездо. Успокоенный Иван снова сел на скамью и закурил.

— Ну кто же допускает такой большой крен на развороте? — усмехнувшись, снисходительно проговорил он. — Вот и сорвался в штопор! Хорошо, что высоты хватило…

Через минуту воробышек несмело высунулся из гнезда, склонив головку набок, со страхом глянул на то место, где только что приключилась такая неприятность, и опять спрятался. Старый воробей сердито нахохлился и молча сидел на крыше, явно недовольный поведением своего питомца.

Поняв, что «учебные полёты» пока окончились, Иван встал, сочувственно кивнул старому воробью и пошёл домой.

Солнце уже поднялось из-за горизонта и его теплые лучи согревали Ивану спину, а впереди, раскачиваясь то вправо, то влево, и изгибаясь на неровностях почвы, бесшумно скользила длинная тень, как бы ведя за собой своего хозяина…

 

Две встречи

Будто вихрем, несло мальчишек к пустырю. Позабыты купание в реке, ловля рыбы и даже игры в гражданскую войну.

Бежали наперегонки, еле переводя дух, спотыкались, падали, и вновь неутомимые босые ноги несли их дальше, пока, будто остановленные невидимой преградой, замирали на месте.

На краю пустыря, словно греясь в бронзовых солнечных лучах, стояла большая полотняная птица. Лишь постепенно, не сдерживаемые грозными окриками взрослых, суетившихся возле старенького, потрёпанного «Фармана», осмеливались приблизиться ясноглазые зрители.

Всё внимание их было обращено на самолёт и человека в кожаной «шофёрской» куртке, в шлеме и больших очках, поднятых на лоб. Это был Сацевич, один из первых лётчиков в Ростове-на-Дону.

Слух о нём прошел по всему городу ещё неделю назад, много говорили о его предстоящих смелых полётах, но когда это произойдет, точно не знали. Предполагали, что Сацевич сперва сделает пробный полёт без публики.

Но от ребят укрыться ему не удалось…

— Сейчас полетит… — завистливо вздохнул Ванёк Шашин, небольшой крепыш с расцарапанным лбом и дублёными, не очень привыкшими к обуви пятками.

— Ероплант?! — тоненько протянул крохотный сосед справа, выставивший свой голый живот, словно специально для всеобщего обозрения.

— Нет, тот кожаный дядька, — подсказал кто-то за его спиной.

— Сам?!

— Какой же ты ещё дурной, Михась! — засмеялись ребята, и один из озорников дружелюбно хлопнул его по затылку.

— Не замай! — нахмурился Михась и ещё больше выпятил свой полосатый коричнево-серый живот.

— Брюхо у те сомье, а голова селёдочья, — усмехнулся кто-то.

— Не, — угрюмо возразил Михась и вовсе насупился. — Я маленький, вот что…

— И поверил, что дядька так просто сам и взовьётся.

— Да де ж поверил?.. — возмутился Михась. — Я хочу руками его потрогать…

— Дядьку-то?

Глаза Михася затуманились от обиды, ямочки на щеках стали глубже и чётче.

— А ну, геть отседа, кто языкастый! — крикнул Ванёк и привлек Михася к себе. — Мальчонок дело говорит. Вот слетает ероплан, мы и попросимся.

— Не, зараз надо, — сказал Гриша, тощий и долговязый подросток.

— Почему?

— А если разобьётся? Чего же тогда трогать?

— И то правда! — раздались голоса.

— Мне батька ноне говорил, — важно передал Михась случайно подслушанную им фразу из разговора взрослых, — что чем больше кто ероплантов побьёт, тот и есть ерой! Во как…

Сказав это, Михась выступил вперёд и петушино крикнул:

— Дядь, а дядь! Дозвольте хучь немного ваш хвост потрогать, а?

То ли вид казачонка понравился взрослым, то ли его слова произвели впечатление, но лётчик улыбнулся и громко сказал, обращаясь к своим товарищам:

— Вот вам и помощники.

Он махнул ребятам рукой — и вся ватага мигом облепила самолёт.

— Стойте! — испуганно крикнул лётчик. — Мне же на нём лететь придётся…

Мальчики поняли, отступили на шаг и спрятали руки за спинами.

— Вы поможете нам выкатить аэроплан вон в тот конец поля, чтобы поставить его против ветра, — объяснил лётчик. — А браться при этом можно только за те места, что я укажу. Уразумели?

— Хорошо, дядя!

Когда инструктаж был закончен, ребята взялись за самолёт и дружно покатили его по пустырю. Их было так много, а действовали они так искренне, что двукрылый маленький самолёт едва касался колёсами земли.

— Вот это «подъёмная сила»! — засмеялся лётчик. — Глядишь, вырастут хлопцы и всю русскую авиацию на своих руках поднимут…

Подлинного смысла этих слов Ванёк не понял, но, уловив похвалу, гордо шагал, поддерживая хвост самолёта.

Проба мотора вызвала всеобщий восторг. Когда лётчик, уже сидя в кабине, газовал, проверяя работу мотора на больших оборотах, и по всему пустырю прокатились невидимые волны ритмичного рёва, — мальчишки радостно загалдели.

Когда же люди, державшие чудесную птицу за крылья, выпустили её из рук, та, словно вырвавшись из клетки, всё быстрее разгоняясь, пробежала по пустырю, мягко подпрыгнула и повисла в воздухе.

— Ура! — закричали люди, помогавшие лётчику взлететь.

— Ура-а-а… — визжали мальчишки.

Ванёк открыл рот от удивления. Дитя нового века, он приблизительно знал, что такое «ероплан», но так близко видел его впервые. В глубине своей наивной детской души Ванёк полагал, что полёт не состоится, и сейчас, когда машина уже набирала высоту, он был до крайности поражён и взволнован.

— Летит! — радостно вскрикнул Ванёк. — Михась, ты видишь? Летит!!!

Михась молчал и тоже с недоверием всматривался в небо, и только когда самолёт накренился в развороте, лицо мальчугана просияло, он радостно захлопал в ладоши и закричал:

— Машет, машет, крыльями машет! Взаправдашный ероплант…

Набрав метров двести, лётчик сделал круг, приземлился в центре пустыря и порулил на стоянку. На сегодня это было всё, но мальчишки долго не спускали восторженных взглядов с «кожаного дядьки».

Всё, даже самое приятное и удивительное на свете, имеет конец. Мальчишки расходились, унося с собой незабываемое впечатление от первой встречи с лётчиком.

— Пошли, Ванёк, — предложил Михась.

Шашин стоял, не двигаясь. В его взгляде, устремлённом на самолёт, появилось что-то нежное и одухотворённое. Он даже не заметил, что лётчик, проходя мимо них, остановился и улыбнулся.

— Ну что, ребятки, понравился полёт? — спросил лётчик.

Ребята онемели от счастья: герой дня — настоящий лётчик — сам заговорил с ними! Такое бывает не часто даже в богатой приключениями мальчишеской жизни…

Шашин был взрослее и потому повёл себя более уверенно.

— Дядя, а я смогу лётчиком стать? — мечтательно произнёс он.

Сацевич с нескрываемым интересом посмотрел на мальчика.

— Если очень захочешь, то сумеешь, — убеждённо ответил он.

— А не страшно… летать?

— Пожалуй, нет, — улыбнулся лётчик. — Вот на ковре-самолёте не знаю как… Может, и страшновато было бы. А это же машина. На машине не страшно!

— Значит, и мне можно?

— Всем можно. Но для этого знаешь, каким надо быть человеком?

— Каким, дядя? — затаив дыхание, спросил Шашин.

— Решительным и точным. Уметь управлять своим характером. Вот так-то… Ну, ступайте домой, желаю успеха.

* * *

Мечта Шашина сбылась: он поступил в лётную школу Гражданского воздушного флота.

Отлично закончив теоретическую программу, Шашин в первых же учебных полётах обнаружил незаурядные способности к лётному искусству: он усваивал всё буквально налету.

Природа вдохнула в Шашина счастливейший дар: в любых условиях безукоризненно чувствовать положение своей машины в пространстве; у него изумительная зрительная память, глазомер и железная выдержка.

Но есть в лётном деле и своя «зазубринка»: чем талантливее молодой лётчик, тем скорее нужно воспитать в нём чувство внутренней сознательной дисциплины. Иначе произойдёт неприятность. Его лётный талант заглохнет, не достигнув подлинного мастерства: такой лётчик станет ухарем, но Чкаловым, Покрышкиным, Тараном ему не быть!

Инструктор Хворостьян, обучавший Ивана Шашина, понимал это, и, видя, как легко даётся его питомцу техника пилотирования, большое внимание. уделял воспитанию его характера.

Результат усилий инструктора проявился в одном, с виду обычном, заурядном полёте Шашина на учебный высший пилотаж.

Это было летом 1932 года…

Выполнив глубокие виражи, — обычное начало задания на высший пилотаж, — курсант Шашин внимательно посмотрел на землю с высоты тысячи метров, убедился, что его самолёт находится в середине пилотажной зоны, и развернул машину в сторону аэродрома.

Внизу, как раз под самолётом, пролегла хорошо заметная с воздуха ровная, как струна, дорога. Она-то и была нужна курсанту: вдоль неё легче выполнять перевороты и петли, лучшего ориентира искать не надо. А не будь этой дороги, то по неопытности перевороты, да и петли тоже, могут получиться «кривобокими» — вошёл в фигуру в одной вертикальной плоскости, а вышел из неё куда-то в сторону. Глядишь, или вернее проглядишь, — и «тройка» за такой пилотаж обеспечена.

Иван приподнял нос самолёта чуть выше горизонта, энергично взял на себя ручку управления и нажал правой ногой на педаль руля поворота.

Юркий У-2 резко лёг на правое крыло перпендикулярно к земле и как бы упёрся им в чёткую линию дороги. Шашин быстро убрал газ, стало совсем тихо, а самолёт по инерции и, повинуясь рулям, продолжал вращаться вокруг продольной оси, пока не лёг на спину.

Шашин сейчас же поставил рули нейтрально и слегка подтянул ручку управления на себя. Нос самолёта медленно стал опускаться к земле, У-2 перешёл в пикирование. Тело Шашина стало почти невесомым, на душе сделалось легко и озорно.

Вдруг зоркие глаза Шашина заметили, что между фюзеляжем самолёта и дорогой образовался изрядный угол и машину всё больше увлекало влево… Он энергично вернул самолёт на заданное направление. Ошибка исправлена, и Шашин опять предался своему восторженному настроению.

Впрочем, ненадолго, «заботы» хватало: когда, разогнав скорость, Шашин ввёл самолёт в петлю и, подняв голову, глянул на землю, — дорога опять лежала «криво»; пришлось, вися над землёй вверх колесами, осторожными и точными движениями рулей исправлять положение, чтобы возможно меньше нарушать красоту и изящество фигуры.

Это было сделано так своевременно и мягко, что инструктор, заметив ошибку, оценил грамотное и быстрое её исправление. Но мальчишки, стайкой облепившие бугорок возле аэродрома и наблюдавшие за пилотажем, освистали неопытного пилота:

— Фью!.. фью!.. Косая петля! Косая… «Лётчик»…

Зато вторая, третья и четвёртая петли были выполнены так безукоризненно, что мальчишки радостно заплясали на бугре и по всегдашней мальчишеской традиции сменили гнев на милость:

— Ура лётчику! Ура-а-а…

Шашин сам чувствовал красоту этих фигур и теперь, окончив последнюю, в странном раздумье летел по прямой, медленно теряя скорость.

В душе юноши завязалась необычная борьба. Словно два голоса — озорной и непокорный, и добрый и благоразумный — «заспорили» в нём…

«Махни, Иван, ещё одну, пятую, петельку! Ведь так приятно крутиться в небе… Ты один, инструктор на земле, — крутани, приятель!»

«А как ты объяснишь инструктору, если он заметит и спросит? Ведь в задании точно указано: выполнить четыре петли — не меньше и не больше», — предостерегал другой голос.

«Так уж он и заметит? Ну, скажешь, что просчитался, ошибся, мол, и всё!»

«Хорош же из тебя получится «лётчик». Просчитался… Твёрже будь — ведь подлинная красота человека заключается в его умении владеть собой — помнишь, инструктор сказал тебе эти замечательные слова?».

«Мало ли что сказал! Плюнь на это и крути ещё пятую петлю… Кашу маслом не испортишь!.. Ну?!.»

И Шашин приготовился было к выполнению пятой петли, но левая рука его вдруг убрала газ, он плавно взял ручку на себя, нажал на левую педаль и сорвался в штопор — следующую фигуру, указанную в задании на этот самостоятельный полёт в зону…

На земле, выслушав доклад курсанта о полёте, инструктор Хворостьян недовольно спросил:

— Чего это вы после петель, вместо того, чтобы сразу же выполнить штопор, так долго тянулись по прямой?

— Я хотел… — замялся Шашин: — Я думал…

— А надо было пилотировать! — с укором сказал инструктор. — О чём же это вы, если не секрет, «думали»?

— Мне очень хотелось сделать ещё одну петлю, — тихо признался Шашин.

Хворостьян посмотрел в глаза своему курсанту: в них были прямота и что-то твёрдое, что появляется, когда юноша уже заметно для окружающих становится мужчиной.

— И что же? — голос инструктора стал звонким и звучал хлёстко.

— Не сделал…

— Не решились? — пытливый взгляд инструктора направлен на курсанта в упор.

— Наоборот, решился не сделать, — ответил Шашин, выдержав этот взгляд.

Глаза Хворостьяна потеплели, в них засветилась такая ласка, что Шашин почувствовал себя человеком, выполнившим нечто очень значительное, важное.

— Я вам ставлю отлично за эту «пятую», не сделанную вами петлю — она для вас дороже выполненных четырёх!..

* * *

После окончания школы Шашина направили в Среднюю Азию, где он работал несколько лет…

Как-то, залетев в Ашхабад с ночёвкой, Шашин забрёл на часок в биллиардную аэропорта. Здесь уже собралась весёлая группа авиаторов и, окружив стол, обсуждала ход партии. Играли в «пирамиду». Один из игроков привлёк всеобщее внимание своим явным превосходством. Он легко и свободно держал тонкий кий, целился быстро и не напряжённо и, хотя ударял кием без всякого усилия, шары стремглав скрывались в лузах с таким грохотом и так точно, что нельзя было наблюдать его игру без восхищения.

Посмотрев внимательно на игрока, Шашин невольно весь подался к нему, и глаза его радостно заблестели. Это был человек среднего роста, сухощавый, уже с проседью в рыжеватых волосах. Его скуластое лицо с зоркими глазами и острым подбородком было очень знакомо Шашину. Играл он спокойно, а то, что он курил папиросу за папиросой, вероятно, следовало отнести за счёт давней привычки.

В ту минуту, когда Шашин подошёл к столу, борьба на зелёном поле подходила к концу: оставалось положить последнего шара — «пятнадцатого», — стоявшего неподалеку от угловой лузы.

Игрок помелил кий, с необычайной ловкостью быстро закурил новую папиросу и, почти не целясь, отрывисто ударил острием кия в левый бочок своего шара. Белый костяной шар с чёрными полосками устремился вперёд и с такой силой ударил «пятнадцатого», что этот шар мгновенно скрылся в угловой лузе, а от упругих бортов взвилось лёгкое облачко пыли!

Партия была выиграна. Игрок, улыбаясь, положил кий и отошел в сторону, где стоял Шашин.

— Я вас знаю… — сказал ему Иван Терентьевич.

— Меня?

— Да. Вы тот самый лётчик, которого я в детстве видел в Ростове-на-Дону, на пустыре, где сейчас построен завод Сельмаш… Вы тогда летали на «Фармане».

— Да, было такое… Однако у вас и память!.. Насколько я понимаю, мы с вами — земляки?

— Ростовчане, — улыбнулся Шашин.

— Тем больше я рад такой встрече. Ну, что ж, давайте познакомимся? Сацевич, — запросто сказал он и протянул руку.

— Шашин.

— Вы, я вижу, сами лётчиком стали?

— Да. Летаю на ПС-9, командиром корабля. А вы? Не оставили лётную работу?

— Нет. Летаю на Г-2.

— Ваши полёты на «Фармане»… — Шашин хотел сказать «вдохновили меня», но постеснялся говорить так высокопарно, замялся и сказал другое: — Я и сейчас так хорошо помню, точно всё это происходило неделю назад.

Сацевич понял и благодарно потрепал его по плечу.

— Мне это приятно, — сказал он. — Вы сейчас свободны?

— Да.

— Пойдёмте на воздух, побеседуем.

Они проговорили почти до полуночи и расстались друзьями.

* * *

В 1936 году, когда Шашина перевели в Ашхабад, они встретились вновь, и Иван Терентьевич, пожелавший летать на более тяжёлых самолётах, был назначен к Сацевичу… вторым пилотом.

Сацевич обрадовался.

— Видишь, как порой жизнь людей сводит, — весело сказал он. — Даже летать довелось вместе… Ну что ж, Ваня, берёмся за дело. Полетим с тобой в Каракумские пески…

Летали на Г-2. Это огромный четырёхмоторный самолёт. На носу его имелся «моссельпром», так прозвали лётчики штурманскую кабину, почти все стенки которой сделаны из прозрачного плексигласа. Штурмана в экипаже не было, и «моссельпром» временно превратили в раздевалку.

Пилотские сидения на Г-2 расположены высоко, кабина сверху открыта. Позади, в специальных отсеках, находились первый и второй бортмеханики. В крыльях и фюзеляже размещали до пяти тонн груза.

На этом самолёте Шашин сделал с Сацевичем шесть рейсов по двести пятьдесят километров в один конец. Туда везли на рудники питьевую воду, а обратно — серу. Старались вылетать пораньше или под вечер: в середине дня нестерпимо жгло солнце. Да и по утрам оно не баловало пилотов. Чем выше взбирается по среднеазиатскому небу безжалостное светило, тем больше разоблачаются пилоты и бортмеханики, пока не останутся в трусах.

— Дальше раздеваться бесполезно, — шутил Сацевич. — Придётся закаляться…

Техника пилотирования Шашина ему понравилась. Иван Терентьевич не допускал резких движений рулями, за штурвал держался не «всей пятернёй», а кончиками сильных цепких пальцев и чувствовал, вернее предчувствовал, малейшее колебание машины. Он превосходно знал конструкции самолёта и моторов и теорию полёта.

— Недурно летаешь, — сказал ему Сацевич, хотя был на похвалы скупой. — Точно пилотируешь, так всегда летай. Не позволяй себе относиться к самолёту свысока… Только на «Вы»!

В свою очередь Шашин внимательно присматривался к технике пилотирования старого лётчика, к его посадкам, запоминал его практические советы.

— Даже когда человек ничего не делает — время идёт! — многозначительно говорил Сацевич. — Так и в полёте… Всё нормально у тебя, но не забывай, Ваня, что ты в воздухе, то есть в условиях, не совсем обычных, и не смей самоуспокаиваться. Ведь постоянное внимание лётчика — это и есть основа безопасности любого полёта.

В полетах с Сацевичем ничего особенного не происходило: ни разу не сдал мотор, не вставала на их пути песчаная буря и все приборы и агрегаты на самолёте работали исправно, но эти полёты дали Ивану Терентьевичу Шашину многое.

Вообще говоря, лётный опыт приобретается главным образом за счёт «обычных» полётов. Поговорите с любым бывалым лётчиком, и он подтвердит это. «Страшные» случаи сейчас чаще бывают в рассказах совсем ещё юных авиаторов и… робких «начинающих» пассажиров Аэрофлота. Ей-ей!

Беседуя со старыми лётчиками, я пришёл к заключению, что надо, выполнить тысячу полётов, чтобы в одном из них возникло действительно рискованное положение. Понятно, что лётчик выйдет из такого положения благодаря опыту, полученному им в предыдущих обычных полётах, а не станет сразу мастерски летать потом, после того, как ловко вывернулся из беды. Десять «обычных» полётов могут сделать одиннадцатый выдающимся.

Сацевич оказался для Шашина одним из первых наставников, до конца внушившим ему эту мысль, совершенно обязательную для настоящего зрелого лётчика.

— Летая с Сацевичем, — рассказывает Иван Терентьевич, — я особенно чётко стал понимать, что романтика лётной профессии — в её трудности, в высоте, скорости и, самое главное, в точности полёта. И, наконец, между этими двумя встречами с одним из ветеранов русской авиации уложилась вся моя юность.

 

Учение — свет!

…Весной 1934 года курсантов перевели в эскадрильи для обучения полётам. Петра Абрамова назначили в группу молодого инструктора Дядечко, воспитанника этой же школы.

Инструктор попался требовательный. Решал всё быстро и, хотя обучал только первую свою группу, был на хорошем счету за отличные полёты. Высокий, смуглый, черноглазый, с фигурой спортсмена, Дядечко понравился своим курсантам и внушил доверие. «Сразу видно, что лётчик!» — подумал о нём Петр.

Обучение начали по тогдашней системе — с рулёжек. Для этой цели выделили старый негодный самолёт, ободрали крылья, чтобы он случайно не взлетел. На нём инструктора учили своих курсантов рулить по аэродрому.

Сели в такой «самолёт» и Дядечко с Абрамовым. Растерялся, оробел Петр в пилотской кабине. Отчего-то сразу позабыл, что к чему. Вместо движения по прямой, машина то кружилась на месте, то прыгала бог весть куда.

И чем хуже обстояло с рулёжкой, тем сильнее волновался Абрамов, а чем больше волновался, тем хуже шло дело. Получился заколдованный круг!

— М-да, так шаром и катаемся… — ворчал инструктор. — Так «рулят» разве лишь в цирке! Вылазь, Абрамов, всё равно дела не будет.

Вылез. Обмяк весь, головой поник. Ночью в общежитии не мог уснуть: перебирал в памяти правила грамотного руления и всё думал: может, зря он взялся за такое дело? Не быть ему лётчиком.

Долго он мучился сомнениями и понимал, что лётная судьба его висит на паутинке.

… Юноша прислушался: товарищи его уснули. В спальне тишина. Пётр откинул одеяло, натянул на себя летний комбинезон и босиком, ступая осторожно, по-кошачьи, вышел из общежития. На его счастье самолёт для рулёжки стоял близко и не охранялся.

Неслышно залез он в кабину, положил на ребристые прохладные педали босые ноги и мысленно представил себя во время рулёжки.

«Значит, так: если самолёт уводит влево, я нажимаю вот на эту… нет, на правую педаль. А если я хочу развернуть самолёт вправо, то надо нажимать… гм… тоже на правую педаль! Но почему в обоих случаях на одну педаль?! Ах да, потому что в том и в другом случае я хочу отклонить машину вправо! Так… А газом я, значит, буду работать следующим образом…»

Часа два пробыл Пётр в самолёте, усваивая основные правила рулёжки, а главное — привыкая к кабине, к расположению в ней секторов и рычагов управления и приборов, к смешанному запаху авиационного лака, бензина и масла, к самой мысли, что ему действительно доверят управление самолётом и хотят научить его летать, если только он окажется подходящим человеком.

И чем больше свыкался со всем этим Пётр, тем живее шевелилась и крепла надежда в его смятённой и поколебленной первыми неудачами душе, а на смену сомнению приходила уверенность.

Дня два Пётр тайком тренировался в кабине, с неослабеваемым интересом смотрел, как рулят другие курсанты, и перечитывал курсантскую «библию» — «Курс учебно-лётной подготовки», всё глубже вникая в каждую строчку, в каждую страницу. И тут выяснилось: то, что остальные понимали с первого чтения, Петру надобно было перечитывать по нескольку раз. Не часто приходилось ему раньше самостоятельно работать с книгой…

Сжалился Дядечко и ещё разок пустил Абрамова в кабину:

— Давай попытайся, всё равно машину добивать: старьё… А если и сейчас будешь куролесить — оставайся, друг, на земле!

Самолёт, хотя и узкой «змейкой», всё же побежал по прямой.

— О! Видать, ты получился малость, — обрадовался инструктор. — Скажи, пожалуйста, чудеса какие. А я уже хотел списывать тебя с корабля на берег… Так, так, давай ещё!

… К концу дня Абрамов освоил упражнение и стал рулить один.

Та же история повторилась и в первых вывозных полётах. Пока Пётр находился на земле, всё помнил и знал, что надо делать в полёте, а как только садился в самолёт и взлетал с инструктором — все знания «оставались на земле».

Впрочем, так казалось самому Абрамову, и он обвинял во всём свой «неавиационный характер». В какой-то мере и Дядечко разделял его мысли и без особого энтузиазма думал о лётном будущем своего ученика.

Смущало инструктора только следующее обстоятельство: у Абрамова не ладилось со взлётом и посадкой, а вот расчёт на посадку у него почему-то получался сносно, хотя всем известно, что способности лётчика-курсанта, пожалуй, ярче всего проявляются именно в расчёте на посадку…

В чём же секрет?

Конечно, проще всего было представить Абрамова на отчисление, но жаль было парня. Да и за него стоял горой авиатехник группы Коля Симченко.

— Честный он курсант, товарищ инструктор, — говорил Симченко. — Лучше всех работает на матчасти, машину протрёт до блеска, мотор вымоет, капоты, да и соображает по устройству мотора. Обвыкнется малость — и летать будет…

— Ладно, — махнул рукой Дядечко. — Подождём ещё.

Прошло несколько дней, на протяжении которых Абрамов неустанно занимался по теории полёта, а Дядечко давал ему летать, но немного.

И когда, подучив остальных курсантов, инструктор снова взялся всерьёз за Абрамова, последний сделал совсем недурно три полёта подряд. Дядечко воспрял духом и теперь громко и лихо покрикивал в переговорный аппарат:

— А ну держи направление, чёрт такой! Крен убери… Скорость!

После посадки, когда зарулили на старт, Абрамов отстегнул привязные ремни и вылез из кабины.

— Ты куда? — удивился Дядечко.

— Пойду в квадрат, — хмуро ответил Абрамов.

— А кто разрешал?!

— Разве ж это полёты? — обидчиво произнёс курсант. — Коли до ругани дело дошло, то, значит, из меня толку не будет…

— Так ведь я это, чтобы подбодрить тебя, — воскликнул Дядечко. — Если в человеке порох есть, то для него крепкое словцо, что искра!

— Ну, вот я и взорвался.

— Гм… — задумался инструктор. — Скажи, пожалуйста, что получилось… Хотел лучше, а оно другим кончиком обернулось. Ну ладно, садись, рванем ещё разок, но уже я тебя провезу по другой методике.

Абрамов подумал и вернулся в кабину.

«Другая методика» показала свое явное превосходство над первой. Чем ласковее объяснял Дядечко и чем больше подхваливал курсанта, тем правильнее летел самолёт.

Инструктор пришёл в восторг.

— Люблю гордых, — сказал он. — Молодец, всегда будь откровенен во всём. Не нравится — скажи. Ты — человек! А вообще, значит, к каждому из вас надо отдельный ключ подбирать… Учтём это для дальнейшего. Правду говорят, что дело не столько в том, кого учат, сколько в том, кто учит… и всё же до нормы ещё, как до луны!

В тот день вечером Абрамов опять не мог долго уснуть. С одной стороны, его поддерживал временный успех, а с другой стороны, снова стало терзать душу сомнение.

Думал о многом, вспоминал… А воспоминания, что пейзажи в перевёрнутом бинокле: все кажется далеким и маленьким…

… Есть в Кущёвском районе Краснодарского края село Полтавченское. Не на всякой карте его найдёшь, не с любой высоты увидишь, но много в нём жило и живёт замечательных людей с чистой душой и большим сердцем.

Взять хотя бы чету Абрамовых — Лукьяна Степановича и Пелагею Ивановну. Полвека вместе они прожили рука об руку. Всякое приключалось в их дружной семье, а всегда старались держаться рядом и никому не причиняли зла.

Не было вот только у Абрамовых детей. И немало лет назад они усыновили сироту — Петю Михайличенко и стало в их семье трое.

Вырос приёмыш на радость своим новым родителям, женился, сам отцом стал. Внука, по настоянию деда, тоже назвали Петром.

В 1917 году Пётр Лукьянович ушёл добровольцем в Красную гвардию и погиб в боях за Родину. Мальчик остался без отца.

Рано довелось маленькому Пете Абрамову познать труд. Лет с девяти стал он помогать деду в кузне и подолгу любовался могучим стариком. Лукьян Степанович был здоровый, русоволосый мужчина с энергичным лицом. Лет до шестидесяти боролся он даже с молодыми силачами и почти всегда клал их на лопатки.

Особенно нравилось Пете раздувать меха и смотреть на пламя горна…

Вот, смешно вздрагивая и кувыркаясь в сильной струе воздуха, обкатываются друг о друга смолисто-чёрные угольки и, накаляясь, меняются в цвете: становятся сизыми, затем синие жилки бегут змейками по тёмно-красной поверхности угольков, потом угли, разгораясь всё жарче, приобретают бледные оттенки, и пламя появляется вокруг них, как корона, с лёгкими подвижными зубцами. Гудит оно весело, пляшет в воздухе, готовое создать нечто новое, необходимое человеку, или уничтожить в мгновенье ока всё, что попадётся на пути.

Злая и привлекательная сила в кузнечном огне!

А дед, улыбаясь, кладёт прямо в его подвижную пасть кусок металла, и огонь, словно понимая, чего хотят от него, жадно облизывает холодный брусок и как бы вдувает в него какую-то фантастическую жизнь…

И кажется Пете, что стоит только сунуть в пламя бесформенную глыбу металла, как, повинуясь волшебной силе огня, через несколько минут превратится она в точно такой же трактор, что увидел Петя сегодня впервые в жизни на улице села.

— О чём задумался, Петюнька? — заботливо осведомился дед.

— О тракторе…

— Машина хоть куда, — соглашается Лукьян Степанович. — Каких только люди не придумали механизмов! Эх, Петро, купим мы с тобой мотоциклет, да поедем вдвоём по Руси-матушке технику изучать… А?

— Поехать бы, дедушка, — не то упрашивая, не то утверждая, говорит Петя.

— А что же, возьмём да и махнем! — подогревает дед мечтания внука. — А нет, так другое путешествие посмотрим…

— Какое? — настораживается мальчик.

Пойдёт скоро самая наипервейшая техника во все концы и в наше село заявится, — уверенно поясняет свою мысль дед. — Сама к нам придёт, как трактор! Ты учись только, Петюнька, всё тебе будет.

— Ох, дедушка, трудно учиться и неохота! — признался Петя.

Вздохнул дед: уже несколько раз так жаловался ему внук. И мальчика жаль, и ошибиться боязно. Сам-то дед без особой грамоты в люди выбивался, а как теперь оно будет, кто знает. Вероятно, иначе…

А несколько дней спустя пришёл Петя из школы, кинул книги на лавку и настойчиво произнёс:

— Не буду больше учиться!

— Это почему же? — испугалась Пелагея Ивановна.

— Тяжело в школе-то, бабушка.

— Неучем жить ещё тяжелее, — рассердилась Пелагея Ивановна.

— Ну и что ж… Не пойду больше в школу.

— Дед! Скажи хоть ты слово, — взмолилась Пелагея Ивановна.

Помолчал Лукьян Степанович, отвернулся, не хочет неволить ребёнка. Почувствовал Петя слабину и обрадовался: дело выиграно! Но по-настоящему цену такого «выигрыша» узнал после.

В 1929 году всей семьёй переехали в Батайск. Петя нанялся пасти колхозные табуны, а дед поступил в кузницу машинно-тракторной станции.

Машины по-прежнему привлекали воображение Петра, но он лишь мечтал о них. Просто думал о том, что вот, мол, какую интересную технику придумывает человек… А если бы ещё такие были машины, чтоб на луну полететь. Или, чтобы прямо с неба сеять. Или, чтобы — трах! — и средь засухи дождь пошёл… от-то б было дело!

Пока же юный пастух предавался созерцательному мечтанию, кони резвились и порой, словно беря с него пример, ветром носились по лугам и убегали в неизведанные ими заросли камыша или сочные пастбища.

Хватится Пётр, — двух-трёх голов нет в табуне. Начинаются утомительные, беспокойные поиски. А как-то искал жеребчика весь день, ночь и следующий день. Из сил выбился, проходя километр за километром. Упал на траву и горько заплакал: столько в мире умного и хорошего, а тут за конями ходи, да быкам хвосты накручивай — «техника»!

Поздновато, правда, но сам же и опомнился. Нет, не хочу быть неучем. Учиться пойду. Куда? А вот в ФЗУ. Машинистом бы стать, поезда водить…

Обрадовалась Пелагея Ивановна, да и дед понял: большую ошибку совершили, что внуку позволили бросить школу! Надо навёрстывать. Повели в ФЗУ. Не принимают. Нужно 4 класса, а у Петра три. Спасибо, есть подготовительные курсы.

Много труда приложил Пётр к учебе, пока поступил в Ростовское ФЗУ связи на отделение монтёров, пока окончил его и стал работать на Батайской электроподстанции. Зато понял, что значат в жизни человека знания!.. Скорей всего, сейчас не ладится у него с полётами не потому, что он неспособный, а оттого, что, вероятно, он чего-то недопонял, а кое-что, пусть даже мелочь, и вовсе не знает.

А раз это так, надо всё снова повторить, получиться и постараться тоньше сообразить, что к чему — тогда и на лад пойдёт…

Его размышления прервало появление инструктора. Дядечко вошел тихо, махнул рукой дневальному, чтобы тот не поднимал шума, и сразу направился к койке Абрамова. Увидев, что Абрамов не спит, он задумался и тихо произнёс:

— Пойдём, покурим…

Абрамов оделся, как по тревоге, и вышел вслед за инструктором. Ночь была ясная и тёплая. Вдали, напротив общежития, темнел силуэт большого ангара тяжёлых самолётов, а левее, один за другим, виднелись ангары для школьных У-2.

Сели в курилке, возле железной бочки, врытой в землю, — общей «пепельницы». Дядечко закурил, и серые клубы дыма окутали его задумчивое лицо — ветра не было. Абрамову стало душно: он понимал, что инструктор не зря пришел в такую пору…

Сперва помолчали.

— Не спишь? — спросил Дядечко, будто в этом можно было усомниться.

— Не идёт сон, — вздохнул Пётр.

— И я не сплю.

Снова помолчали.

— Ну и в чём причина, по-твоему? — спросил Дядечко.

Пётр понял.

— Не знаю я многого, — откровенно признался он. — Вот вы говорите мне: на посадке крены надо исправлять не элеронами, а рулём поворота.

— Так. Правильно говорю.

— Но я не могу слепо выполнять это, мне прежде надо понять! Скажем, руль поворота служит для того, чтобы поворачивать нос самолёта вправо или влево. Крены же исправляют элеронами…

— Ты пойми и другое: на посадке скорость мала и элеронов как бы не хватает для исправления, ну, предположим, правого крена… Так? Но ты быстро «даёшь левую ногу», и от этого самолёт поворачивает нос влево, а правое крыло забегает вперёд, приобретая при этом большую скорость; в нём возрастает подъёмная сила и крен устраняется, — горячо заговорил Дядечко и, наклонившись к светлому квадрату земли, возле окна, стал чертить на песке спичкой. — Смотри сюда…

Беседа у них затянулась, но Абрамов не заметил, как проходило время. Суть физических явлений, происходящих при посадке самолёта, благодаря умелым объяснениям Дядечко становилась всё более ясной. Вдруг Пётр рассмеялся.

— Понял! — весело и счастливо воскликнул он.

Повеселел и Дядечко.

— А почему раньше скрывал, что знания твои слабоваты?

Пётр не ответил и отвернулся.

— Гордый! — ласково произнёс Дядечко и, положив ему руку на плечо, попросил: — Расскажи о себе…

Пётр охотно исполнил его просьбу. Дядечко внимательно слушал и курил.

— А теперь стыдно мне, — с горечью закончил свою повесть Абрамов.

— Во многом ты и сам виноват: вовремя не захотел учиться… Теперь исправляй свою вину, и тогда не будет тебе стыдно. Ясно?

— Ясно, товарищ инструктор.

— Значит, договорились, — сказал Дядечко и встал. — Иди спать. С завтрашнего дня я буду тебе и по теории помогать… Ученье — свет, брат, так-то!

Пётр, смущённо окинув инструктора добрым взглядом, улыбнулся:

— Спасибо, товарищ инструктор.

С того дня ученье у Абрамова пошло хорошо. В декабре 1937 года он отлично закончил лётную школу. Но свои рулёжки и полёты с Дядечко помнит до сих пор, потому что это было его первое серьёзное испытание и, если бы он тогда спасовал, не ходить бы ему в лётчиках…

 

«Лёгкая» работа

В 1928 году Илья Дорохов работал мотористом на военном аэродроме. В глубине души он считал себя неудачником: стремился стать лётчиком, но в лётную школу его не приняли, потому что не хватило образования, и пришлось учиться на моториста.

Конечно, работа моториста тоже увлекательная, всегда имеешь дело с передовой техникой, но… одним словом, это «но» легко понять без особых объяснений.

Трудился Илья исправно, начальство не жаловалось и ставило его в пример другим за то, что он неустанно занимался самообразованием.

— Хороший авиационный техник будет! — говорили о нём инженеры.

Илья уже привык к этой мысли, и со временем надежда стать лётчиком поблёкла настолько, что он уже не верил в неё. Как старики говорят, значит, на роду не написано…

Но полетать пассажиром очень хотелось. Да и обидно было: служил в авиации, а ни разу ещё от земли не отрывался — только в мыслях, грёзах!

Служил в той части лётчик Лазарев. Славился он своим высшим пилотажем и озорством. По этой причине не каждый из работников наземных служб решался полетать с ним.

Однажды Илью назначили обслуживать самолёт Лазарева. Машина была новая, и Дорохов быстро справился с делом, тем более, что двукрылого разведчика Р-1 он знал прекрасно.

Подошёл Лазарев. Выслушал доклад моториста и залез в переднюю кабину.

— Полечу в зону, покручусь немного, — сказал лётчик.

И тут Илью, как говорят на Востоке, «шайтан потянул за язык», он торопливо, скороговоркой произнёс:

— Взяли бы меня с собой!

— Ты и так, наверное, много летаешь?

— Да ни разу в жизни ещё не летал, представления не имею…

Лазарев с любопытством оглядел долговязую фигуру моториста и милостиво разрешил:

— Валяй, садись, любитель авиации. Так и быть, возьму тебя с собой на полполёта.

Обрадованный Илья, не задумываясь над тем, что могло означать «полполёта», залез во вторую кабину позади лётчика.

Лазарев запустил мотор, прогрел его и порулил на старт. Оторвались от земли, как положено, легко и точно выдерживая направление, после взлёта перешли в набор высоты.

Илья беспрестанно крутил головой, с любопытством осматривая землю, на которой всё уменьшалось с каждой секундой. «До чего же всё просто, — с удовлетворением подумал Илья. — Летишь себе и поплёвываешь вниз…» Тут он решил в самом деле плюнуть за борт и наклонился вправо, но сильная струя воздуха ударила ему в лицо. Илья воздержался и усмехнулся, — в полёте плевать не полагается!

Этот первый «практический вывод», сделанный им в воздухе, развеселил его. Полёт стал восприниматься, как увлекательная воздушная прогулка.

Вдруг земля метнулась вправо и стала вертикально, стеной! Мотор стих, Илью вдавило в сиденье и прижало к левому борту; в глазах помутилось, а ноги похолодели. Земля завертелась вокруг, потом неожиданно очутилась впереди и бешено понеслась навстречу, а когда удар казался неизбежным (хотя всё на ней оставалось по-прежнему маленьким), она плавно стала уходить куда-то под самолёт, мотор снова ревел вовсю, а под колёсами голубело небо.

И началось!.. То вой и рычание мотора, то тишина и тонкий свист ветра, то необъяснимая тяжесть во всём теле, то вдруг сменяющая её необыкновенная лёгкость — вся эта мешанина острых, не знакомых доселе ощущений и звуков лишила Илью самообладания.

В ужасе ухватился он руками за сиденье и закрыл глаза, чувство неотвратимости катастрофы не покидало его.

Погибать неизвестно как и во имя чего было страшно…

… Очнулся Илья, лишь когда они планировали на посадку. Каждый нерв ныл, тело стало дряблым, непослушным, небо казалось зеленовато-жёлтым, мысли работали вяло, и даже сам факт, что он остался живым и невредимым, а самолёт почему-то цел, дошёл до сознания уже после того, как они сели и порулили к стоянке.

Товарищи осторожно вытащили Илью из кабины, как порванный мешок с зерном, посадили на бугорок. Кто-то дал ему выпить холодной воды. Над ухом раздался весёлый голос Лазарева:

— Ну как полётик, любитель авиации?

— Первую половину полёта я помню, — медленно сказал Илья, вставая с бугорка. — Но, что произошло потом, я не пойму.

— Это и есть «полполёта», а то, что произошло потом, называется высшим пилотажем! — хвастливо ответил Лазарев. — Ясно?

— Это называется, по-моему, не высшим пилотажем, а… — здесь Илья весьма уместно воспользовался выразительным древним русским словом, которое мы, однако, опустим.

Сказал и ушёл, подальше от всех, чтобы наедине разобраться во всём происшедшем.

Илья без труда догадался, что Лазарев, воспользовавшись его неопытностью, намеренно пилотировал резко, на повышенных скоростях, делая фигуры неправильно; в общем, лез вон из кожи лишь бы «закрутить» свою жертву.

Честно говоря, напугать в воздухе можно почти любого, даже не из робкого десятка, особенно если он впервые садится в самолёт. Для этого не надо быть мастерским лётчиком, достаточно не уважать людей и не любить по-настоящему авиацию.

Все это Илья понимал, но думал о другом: «Если этот чёрт, Лазарев, сам не закрутился, то, значит, он — мужественный человек, а я… тряпка!»

— Да, тряпка! Трус! Девчонка!! — упрямо повторял Илья, подыскивая для себя самые обидные, уничижающие слова. Зло на лётчика уступило место возмущению самим собой, своей слабостью. Он горел желанием унизить, наказать себя, потому что только одно мужество было, есть и будет, да, да, всегда будет главной чертой мужского достоинства, а вот мужества-то у него и не оказалось…

Однако, разобравшись в своих впечатлениях, Илья поймал себя на том, что, если ему ещё раз предложат слетать в зону, он без колебания, без малейшего колебания — слышите! — залезет в кабину любого самолёта и полетит с любым лётчиком и куда угодно, хоть на луну! И будет летать до тех пор, пока не перестанет бояться.

Но почему он всё же полетел бы ещё раз? Из упрямства? Нет, не только это. Ощущение высоты, красота воздушной панорамы, необыкновенное, прекрасное чувство полёта воскресили в нём тягу к лётной профессии.

Илья достал папиросу, поглядел в неё, как в дуло пистолета, вприщур, выдул крупинки табака и закурил. Нервы стали успокаиваться. Да, сегодня он летал впервые в жизни и, хотя «слегка был взволнован» неожиданностью и жестокой остротой ощущений, всё же он навсегда полюбил полёт и теперь не сможет не стать лётчиком!

С того дня он с удесятерённой энергией взялся за своё самообразование. Долгие и нелёгкие вечера над учебниками и конспектами привели Илью Дорохова в лётную школу.

* * *

… Инструктор Апишанский принял группу своих новых курсантов и накануне первого лётного дня собрал их всех, чтобы побеседовать и познакомиться с теми, кого он обязан был обучить сложному искусству полёта.

Каждому он неизменно задавал вначале один и тот же вопрос:

— Что привело вас в лётную школу?

Когда очередь дошла до Ильи, он лукаво посмотрел одним глазом на инструктора, усмехнулся и полушутя-полусерьёзно ответил:

— Страх.

Апишанский удивленно приподнял брови, пристально посмотрел на Илью:

— Курсант Дорохов, я не понимаю вас. Объясните подробнее…

Тогда Илья в том же тоне, но откровенно, потому что человек, обманув инструктора — обманул самого себя, рассказал о своём единственном в жизни полёте с Лазаревым.

Апишанский всё понял, он был хорошим педагогом и уважал людей.

— С таким человеком, как вы, я встречаюсь впервые, — сказал он. — Но то, что вы так о себе говорите, свидетельствует о вашей смелости. По программе мы должны сперва сделать с каждым из вас обычный ознакомительный полёт по кругу, без всяких фигур. С вами же, Дорохов, я предлагаю сперва слетать на высший пилотаж. Полетим?

— Полетим!

… Утром следующего дня они вдвоём садились в самолёт. Илья нервничал. Это заметил и Апишанский, но не проронил ни слова.

Илья, стараясь сохранять самообладание, влез в кабину, на мгновение мягкое сиденье показалось ему электрическим стулом, но тут же отогнав от себя эту неприятную мысль, он привязался ремнями, присоединил к металлическому уху в шлеме резиновый шланг переговорного устройства, отчётливо и громко доложил:

— Товарищ инструктор, курсант Дорохов к полёту готов!

Апишанский запустил мотор и порулил на старт. Взлетев и установив самолёт в угол набора высоты, он продолжал обдумывать свои предстоящие действия.

«Сейчас Дорохов, — размышлял инструктор, — конечно, ожидает, что я его «закручу» и готовится вторично пережить страх. Следовательно, я должен поступить наоборот: показать ему образцовый пилотаж высшего класса. Произойдёт обратная реакция. Так-с… Ну, что же, Апишанский, потрудитесь пилотировать как можно умнее и изящнее. Это вам потруднее соревнований: надо вдохнуть в молодого человека смелость! Взялись…»

— Делаю глубокие виражи, — сказал он. — Держитесь слегка за управление и наблюдайте за моими действиями. Значит, сначала мы увеличиваем скорость полёта на десять километров в час…

… Они крутились в зоне около тридцати минут. Это был поистине такой красивый пилотаж, что не только курсанты, но и остальные инструкторы и командиры с нескрываемым наслаждением наблюдали с земли за полётом. Самолёт плавно описывал в небе одну фигуру за другой, и даже самый придирчивый и понимающий наблюдатель не мог обнаружить в пилотаже ни одной ошибки. Так пилотируют обычно только старые школьные инструкторы.

Илья же был на седьмом небе от счастья: страха в его душе не было ни соринки! Он сейчас не просто сидел кулём в кабине, а слушал объяснения Апишанского, осмысленно воспринимал каждую фигуру целиком и даже по отдельным её элементам. Он понимал всё, что происходило вокруг него, и тоже наслаждался мастерством пилотирования Апишанского…

— Будучи студентом первого курса, — как-то рассказал мне мой приятель-врач, — я случайно присутствовал на операции. Не прошло и десяти минут, как в глазах у меня потемнело, и мой собственный галстук вдруг превратился в пузырёк с нашатырным спиртом… Потом, когда я прослушал курс хирургии и пришёл на практику, обмороков со мной, конечно, больше не случалось. Знания сделали меня смелым, а опыт — стойким и уверенным!

… Примерно, то же самое произошло и с Дороховым. Летая с Лазаревым, он был в лётном деле дилетантом, но, когда Илья летел с Апишанским, он был уже курсантом, разбирался в механике высшего пилотажа и потому чувствовал себя сильным и смелым.

После полёта возбуждённый Илья лихо выпрыгнул из кабины на твёрдую землю, обвел взглядом подбежавших товарищей, посмотрел на инструктора и — вопреки всякой субординации — показал ему вздёрнутый к небу большой палец.

Апишанский улыбнулся и крикнул:

— Следующий!

… С той поры Илья Дорохов стал авиатором. Не по щучьему велению, а после целого года учебных полётов, не сразу мастером, а сперва и подмастерьем. Много бывало и неприятного в его трудной курсантской жизни, но в том красивом полёте с Апишанским будто кто-то выбил из Ильи навсегда сомнение.

* * *

Был тогда Илья очень нетерпеливым юношей…

Окончив лётную программу и получив назначение в Ростов-на-Дону, он с такой скоростью обегал все необходимые отделы штаба школы, так настойчиво и дипломатично «нажимал» на писарей и начальников, что за день управился со всеми делами, достал на вокзале билет и вечером уже сидел в вагоне скорого поезда. Летать, скорее летать!

Но поезд, как нарочно, полз до Ростова медленно, будто улитка, на станциях простаивал невероятно долго и даже звук паровозного гудка, казалось, двигался в воздухе не скорее пешехода.

Подверглись сомнению и новенькие ручные часы, купленные недавно: разве можно поверить их регулировке, если в каждом часе Илья легко насчитывал добрую сотню минут… Но, сверив их с часами соседей, Дорохов с грустью убедился, что в ОТК часового завода — увы! — работают люди добросовестные. А когда, измученный ожиданием, крепко уснул, — поезд подошёл к Ростову.

Вопреки ожиданиям, в ростовском авиаотряде, хотя и встретили молодого пилота приветливо, особенно не спешили с предоставлением ему работы.

Только начальник финансовой части и кассир действовали оперативно, все же остальные… Да что тут говорить! Человек, можно сказать, лётчик, и отныне ветры, туманы и прочая «мура» ему нипочём; он жаждет полётов, а в отряде медлили с его оформлением и даже заставили тренироваться и пройти процедуру, обязательную для молодых пилотов, которая называется «ввод в строй». Обидно, разумеется, тренироваться, когда душа жаждет выполнения отрядного плана!

Задания на полёты давайте ему, а не тренировку!

Но чаяния молодых пилотов, как им порой кажется, противоположны желаниям начальства, что день и ночь. Закончена и тренировка, командир написал в лётной книжке звучную фразу: «Разрешаю самостоятельные полёты на почтовых трассах», но Дорохова всё ещё «выдерживают» на земле, как молодое вино в подвалах, присматриваются к погоде, оценивают силу ветра.

А что ему ветер?

Отчаянию Ильи не было предела. Он в нетерпении ежеминутно маячил на глазах командира, ожидая задания, и готов был вылететь в самых рискованных условиях, нежели слоняться без дела на земле, когда другие летают.

Но пришёл день, когда настал и его черёд: подписано задание на полёт с почтой по маршруту Ростов — Харьков — Ростов.

— Правда, погодка неважнецкая, — сказал Илье командир отряда Троепольский.

— Ничего, товарищ командир, зима позади: марток уже, — бодро ответил Дорохов. — Мне это нипочём.

— Так-то оно так, а всё же… Одним словом, именно, марток. Но если придётся туговато, — немедленно возвращайтесь домой. На рожон не лезьте!.. Идите за погодой!

— Есть! Спасибо, товарищ командир.

Дорохов размашистыми журавлиными шагами подошёл к самолёту П-5, сказал технику, что сейчас полетит, и, прижимая к себе локтём планшет, направился на метеостанцию. Предстоял первый самостоятельный рейсовый вылет молодого пилота, и Илья старался выглядеть возможно более «авиационно», то есть, чтобы всё было в порядке и в то же время не чувствовалось спешки и особого старания, чтоб на лице было написано полнейшее равнодушие ко всем синоптикам мира.

А погодка в тот мартовский день 1935 года была, как объяснила на метеостанции девушка с глазами летнего утра, «так себе», что означает: облачность 10 баллов, нижняя кромка местами до 100 метров над землёй, хотя в районе самого Харькова много лучше, и просила запомнить: если лететь чуть восточнее маршрута, то там облачность высокая и условия для полёта хорошие.

Илья небрежно выслушал девушку, равнодушно кивнул, торопливо расписался в бланке прогноза погоды (дескать, сами видите, мне некогда заниматься небесной бюрократией!) и побежал принимать загрузку. А минут 30–40 спустя, покончив с оформлением вылета и выслушав наказ командира «следовать только наставлению и инструкциям», пилот Дорохов уже набирал высоту в районе Родионово-Несветайского…

«Все учат, все наставляют, — мысленно рассуждал Дорохов, — будто я и сам не знаю, что мне делать. Красивая облачность сегодня, но мрачноватая… Отчего бы это? Ах да, сейчас март! Значит, так: я возьму немного западнее трассы, как советовала мне синоптичка, там облачность повыше…»

Подвернув влево (а ведь надо было вправо!), Дорохов вскоре упёрся в пелену облаков.

«Гм-м… — недовольно подумал он. — Всего 450 метров, а уже деваться некуда. Низом идти — трубы мешают. Подо мной Красный Луч, а скоро Дебальцево. Как же быть?..»

Заметив ещё левее самолёта неширокое «ущелье» между двух облачных массивов, Дорохов смело свернул в него и, увеличив обороты мотора, энергично полез в высоту. Но и там ничего приятного не ожидало его. Впереди сходились верхний и нижний ярусы облачности, светлый клин чистого воздуха кончился, и самолёт стрелой воткнулся в тёмную мешанину облаков.

Ёкнуло сердце молодого пилота, — в трудных «слепых» полётах он был ещё мало натренирован. Справившись с волнением, Илья убрал газ и стал пробивать облака вниз. Зорко следил за приборами и боялся сделать резкое неверное движение. На высоте 200 метров справа показалась земля — двукрылый самолёт вывалился из облаков с креном, ленты-расчалки тоскливо посвистывали.

Выровняв машину и оценив обстановку, Илья повел самолёт под нижней кромкой облаков, внимательно всматриваясь в незнакомую, как Африка, украинскую землю. Всё белым бело и не поймёшь, где что находится! Вернуться бы?.. Так нет же, недорос ещё до смелых решений и не проучен был своим упрямством…

Глянул на карту. По расчёту должен находиться возле изгиба железной дороги, а на земле железной дороги нет и в помине. Вот так штука! Ищи её, Илья, крепко ищи… Стал кружить и влево, и вправо — нет дороги и только. «М-да… для меня это пустяк, — рассуждал он сам с собой, — а всё же положеньице пикантное!»

А дороги всё нет… Не придумали же её в типографии, где печатали карту?! «Стоп! Ну, и садовая голова, — выругал себя незадачливый пилот. — Я всё наоборот делаю: ищу на земле то, что вижу на карте. Исправим ошибку…»

Сперва всмотрелся в землю и обнаружил на ней озерцо, скованное льдом, и на берегу село, а за ним развилку шоссейных дорог. Одна идёт влево, а две круто сворачивают вправо. Сориентируем карту по компасу. Вот так. А теперь ищем на карте то, что есть на земле… Вот, пожалуйста, всё налицо — и никакой опечатки… Кто говорил, что Дорохов не лётчик?! А вот немного севернее идёт и «железка». Если буду лететь вдоль неё, то прямёхонько прибуду в Харьков. Не зря железную дорогу в авиации прозвали «компасом авиаторов»!

И вообще, чтобы точно прилететь в заданное место, лётчику надо иметь только карту, приборы и терпение, — остальное приложится…

Ободрённый успехом, Дорохов взял верный курс и, напевая весёлую песенку, полетел на север. Все невзгоды остались позади, и даже начальство не узнает, что он блуждал в первом же рейсе.

Но не пролетел он и десяти минут, как мотор резко сбавил обороты и безнадёжно умолк.

Едва хватило времени, чтобы выбрать подходящее место и сесть на заснеженное поле.

Приехали!

Неохотно вылез Илья из кабины, обошел самолёт, на сердце отлегло — целый. Причина вынужденной посадки — полная выработка горючего. Долетался! Недалеко населённый пункт. Пошёл к нему, а навстречу — ребятишки.

— К нам прилетели, дядько?

— Специально!.. Что это за станция?

— Барамля.

— Ну, ведите, хлопцы, где тут у вас есть телеграфист?

… Конечно, из отряда помогли, прислали горючее, и рейс был завершён. По возвращении Дорохова ожидал крупный разговор с командиром отряда. Неприятно очень, но в авиации без «шприцов» не прожить, так все старые лётчики говорят. Откуда повелось это словечко, — кто его знает? Но оказалось оно живучим среди крылатого русского племени.

В общем, в любом аэропорту есть маленький насосик (по типу велосипедного) для промывки мотора бензином или заливки в цилиндры масла перед запуском. Называется он шприцем. И вот, когда кому-нибудь из лётчиков влетает от командира поделом, то остальные авиаторы говорят об этом происшествии: «Дорохову (или такому-то) дают шприца!».

— Славно слетали, Дорохов, — начал разговор Троепольский.

Мрачное молчание.

— Ну, расскажи, как было дело?

Посопел немного простуженным носом, потоптался как медведь в своих меховых унтах, подумал крепко — и всё выложил начистоту: и как летел, и о чём думал, и как посадку произвёл. Семь бед — один ответ.

Откровенность спасла от более тяжёлого наказания. В авиации ведь так ещё говорят: «Кто правдив, тот и смел, тот и летать сможет!» Оценил командир честность начинающего пилота.

— Держаться за ручку, да летать вокруг своего аэродрома — не велика премудрость, — сказал он, когда размер наказания был им точно определен. — Вы честь аэрофлотцев не позорьте. Надо уметь летать и в плохую погоду, но только в такую, какая вам по силам.

— Ясно, товарищ командир.

— Вы у меня полдня вымаливали этот рейс, а что вышло?

Виноватое молчание.

— Лётчик должен иметь ясную голову и железный характер. Советую вам всерьёз заняться воспитанием своего характера. Идите.

Долго после этого рейса «прорабатывали» Дорохова на разборах полётов и на собраниях. Не скоро ему разрешили летать в плохую погоду. Дорохов прекрасно понимал, что во всём виноват сам, тренироваться стал добросовестно и к каждому слову синоптиков относился теперь с уважением.

Больше не было у него случая, когда бы ему пришлось краснеть перед товарищами и командиром. Честь аэрофлотца он отстоял и на лёгких самолётах и на воздушных кораблях, хотя бывали сотни полётов очень трудных.

* * *

В июле 1938 года на самолёте П-5 Дорохов как-то летел из Москвы сочинским рейсом. В пассажирской кабине оживлённо беседовали три молоденькие артистки, летевшие на курорт. Пассажирки попались стойкие: ни ветер, ни болтанка, ни высота им нипочём. Таких любят авиаторы: хлопот с ними меньше и у пилотов на душе спокойнее, когда человек не страдает от «воздушной болезни».

На остановках девушки с любопытством расспрашивали пилота о тех местах, над которыми они пролетали, задавали много авиационных вопросов и сожалели, что Дорохов не имел возможности включаться в их беседу в полёте. Илья обстоятельно и вежливо отвечал, сам ни о чем не расспрашивая. Держался с достоинством.

Вылетели из Ростова-на-Дону. Трасса отсюда пролегала тогда через Тихорецкую, Белореченскую и, мимо Туапсе, — на Сочи. На полпути погода ухудшилась, а к перевалу в отрогах Кавказского хребта, что возле Лазаревской, пришлось набрать 4000 метров.

На земле всё было охвачено июльской жарой, и черноморские пляжи «прогибались» под тяжестью тысяч загорелых курортников, а здесь, на четырёхкилометровой высоте, царил холод и даже на время посыпал редкий колючий снег…

Ослепительно-белые величественные облака образовали слева высоченный «хребет». В его «склонах» виднелись глубокие, просторные гроты и в одном из них кругами парил орёл, точно приворожённый красотой этих, невиданных доселе, мест, которые не то, что завтра, а сегодня к ночи могут исчезнуть навсегда…

Внизу лежала белая холмистая «равнина», а справа и вверху было тёмно-голубое небо, в центре которого покоилось солнце — творец этой дикой и, в полном смысле слова, неземной красоты.

Дорохов вёл свой самолёт вдоль облачной гряды, огибая все её неровности, а в одном месте, где ветер образовал небольшую «Кольцо-гору», похожую на ту, что есть в окрестностях Кисловодска, он подвернул самолёт вправо и пролетел сквозь этот необычный сказочный перстень, драгоценный камень которому на мгновение заменило само солнце, как бы причудливо прикоснувшееся краем своего диска к облаку.

По ту сторону «кольца» глазам Дорохова открылся новый вид.

Все лётчики, решительно все, в душе — поэты! Невольно и Дорохов поддался очарованию воздушной панорамы и расстался с этим чувством лишь, когда вошёл в облако, повисшее на пути самолёта. Тут Илья познал оборотную сторону этого волшебного царства воды, воздуха и солнца.

Резкая болтанка стала безжалостно швырять самолёт, как песчинку. Всё вокруг потемнело. Временами тело будто наливалось свинцом и сердце сжималось, то «друг захватывало дух, и Илье казалось, будто он падает в пропасть.

Более точно обо всём этом рассказывали приборы. Но тогда ещё не было авиагоризонтов, радиокомпасов и многих, многих умных «придумок», которые ныне балуют не только пассажиров, но и нас, возможностью совершенно безопасно часами мчаться в сплошной облачности, курить, читать газеты и журналы или пить горячий чай с лимоном, лишь изредка двумя пальцами подкручивая ручки управления автопилота.

Тогда главным прибором слепого полёта был указатель поворотов и кренов. Только длительная тренировка и цепкое внимание позволяют по нему выдерживать в облаках нужный курс.

Развернув самолёт на юг, Дорохов сбавил обороты мотора, решив пробивать облачность вниз. В его распоряжении не было ни одной сотой доли секунды для отдыха — около получаса он едва удерживал самолёт в нормальном положении и метр за метром терял высоту, не допуская большого вертикального снижения, потому что под ним — он хорошо знал это — горы.

Обхватив ручку управления обеими руками, Илья с трудом управлял машиной, так сильны были беспорядочные вихри внутри облака. Несмотря на низкую температуру воздуха, ему стало жарко. Это было одновременно и напряжение всех нервов и, как говорят лётчики, ломовая работа.

Лишь когда самолёт вошел в зону ливневого дождя, болтанка ослабла и стрелки прибора высоты охотнее пошли влево, а управлять самолётом стало немного легче.

… Трудно сказать, когда именно юноша становится зрелым мужем. Но если это бывает связано с каким-либо событием, то, пожалуй, в этом полёте Илья почувствовал себя по-настоящему лётчиком и распростился со своей авиационной юностью над вершинами Кавказских гор…

Когда по расчёту времени перевал остался позади, Дорохов стал быстрее пробиваться вниз в сторону моря и вышел из облачности, метров на шестьсот. Позади и слева стеной возвышались синеватые горы и над ними клубились облака, а впереди было чистое солнечное небо, и глянцево искрилась нежно-голубая поверхность моря.

Как на ладони, был виден город и маленький аэродром возле устья реки.

Уставший от нервного напряжения, Дорохов направил самолёт к аэродрому и впервые за несколько лет почувствовал желание поскорее сесть, вылезти из самолёта и полежать на траве, ни о чём не думая.

Пассажирки выпорхнули из самолёта веселые, с возбуждёнными взорами и без умолку щебетали:

— Нет, ты подумай, Лида, какая прелесть: июль, а мы видели самый настоящий снег!

— Сегодня же напишу маме, что летела вся в снегу… Вот удивится!

— А я почему-то вспомнила дуэт из «Холопки».

— А я подумала: вот если бы то злое облако спустить на минутку сюда, на пляж…

— Какой вы счастливый, товарищ пилот! — воскликнула одна из девушек, заметив Дорохова, внимательно осматривающего свой самолёт.

— Как вы угадали?

— У вас такая интересная работа.

— Это правда, — согласился Дорохов.

— Лидочка, я так и подумала: почему мы не пошли в авиацию? Работа почётная, я бы сказала «зрелищная», и лёгкая…

— Лёгкая?! — удивился Дорохов.

— Ну да… Нет, не то, чтобы лёгкая, а не трудная.

— Конечно, — вразумительно и определённо подтвердила Лида.

— У нас в театре без конца репетиции, столько мучений, пока сделаешь даже маленькую роль, а после премьеры какой-нибудь рецензент, такой же надутый, как вон этот… Кто этот гражданин?

— Шофёр с бензозаправщика, — пояснил Дорохов.

— Такой же бука, как этот шофёр, поругает тебя в рецензии.

— Или вовсе умолчит, — горячо поддержала подруга.

— Вы верно поступили, что не пошли в театр, товарищ пилот. На самолёте — проще, а интереса — пропасть!

Хотелось Илье сказать им несколько слов, да постеснялся, промолчал. Так и расстались — каждый при своём мнении…

 

Учитель лётчиков

Увлечение авиацией у Виктора Васильева началось ещё в кружке авиамоделистов саратовского Общества друзей воздушного флота.

Первая модель, построенная им, была не летающая, а модель-копия. Деятельное участие в постройке модели принял и дед Тимофей, у которого воспитывался Витя. По фотографиям и рисункам красивого самолёта из авиационного журнала они составили чертежи, вычислили размеры, собрали необходимые материалы.

Часть работы Витя выполнял в мастерской кружка, куда приносил инструменты деда, а многие детали изготовлял дома. Особенно пригодилась помощь Тимофея Тимофеевича, когда стали строгать воздушный винт из четырёхслойного деревянного бруска. И хотя дед никогда доселе не был авиатором, винт получился всем винтам на славу!

Вдвоём собирали, окрашивали зелёной краской маленький двукрылый самолёт, а когда вся работа была закончена, долго любовались делом своих рук и с гордостью показывали соседям своё творение.

Потом Витя принёс модель в кружок, и восторгам товарищей не было конца. Маленький самолёт установили на почетном месте, и первая модель Вити долго была гордостью саратовских авиамоделистов.

Несколько лет спустя комсомолец Виктор Васильев по рекомендации райкома ВЛКСМ подал заявление в лётную школу.

Дед Тимофей горячо поддержал внука.

— Поступай, — сказал он, провожая его на комиссию. Теперь, чай, власть наша и мы с тобой сами хозяева. Авиация — дело строгое и уважительное! Иди. Хотя ростом ты и не удался, да здоровье дедовское…

Мандатную комиссию Витя прошёл быстро и направился к врачам. Его заставили раздеться и стали простукивать, выслушивать, измерять. К холодной рейке с сантиметровыми отметинами Виктор подошел с нескрываемым страхом.

На его голову мягко опустилась деревянная перекладина, и Виктор невольно зажмурил глаза. Против ожидания, по росту он вполне подходил. Еле сдерживая радость, Виктор шагнул к весам и уверенно встал на колеблющуюся металлическую площадку.

— Веса не хватает, — бесстрастно произнесла медицинская сестра — и лицо Виктора стало серым.

К ним подошёл врач, внимательно посмотрел на шкалу весов, слегка постучал по никелированному балансиру, с явным желанием выручить юношу, и сочувственно сказал:

— Ничем не могу помочь. Дальнейший осмотр бесполезен: по весу вы не подходите к лётной службе…

Дед Тимофей очень переживал горе внука и сердился:

— Вот тебе и техника. До чего дошли: фунтами человека укорять стали. Иной, может быть, от ума и лёгок- то! Мысля, она ведь тоже, чай, силы требовает… И зачем лётчику вес? Выдумщики!

Но ничего не могли поделать: не спорить же с врачами.

— Ешь больше, — успокаивал внука Тимофей Тимофеевич. — От питания вреда не будет. Да меньше бегай. Лучше поспи, чтобы еду не растерять, — и зло добавил: — Живи, как кабан!..

В лётную школу Виктор всё же поступил в следующем году. Совет деда, видимо, пошёл впрок…

* * *

В лётной школе Виктор учился хорошо и был в числе первых. Особенно его интересовала методика обучения. И в годы учения и потом, в Аэрофлоте, Васильев всегда собирал по крохам всё, что относилось к обучению и воспитанию молодых лётчиков, а наиболее интересное записывал в свои памятные тетради.

Почему он так поступал? Кто его знает. Просто его влекло к этому — и всё. Такой уж у него инструкторский характер. И сейчас, если он вспомнит о ком-либо из своих инструкторов и командиров, либо старших товарищей-лётчиков, то непременно расскажет в связи с этим эпизод, раскрывающий, как надо или как не надо учить…

… Преподаватель по мотору и самолёту Мульков, начиная урок, задумчиво извлекал из полевой сумки какие-то детали (несомненно, мотора!) и сваливал в кучу на стол.

Курсанты притихли и с любопытством наблюдали. В школе на днях возник конфликт: юноши построили карточный домик, казавшийся им незыблемым сооружением из железобетона. В фундамент они заложили своё нетерпеливое желание летать, стены воздвигли из древнего материала «Мы всё знаем», а крышу покрыли звонким лозунгом «Довольно теории!» и хотели поселить в этом воздушном шалаше всех преподавателей, штаб и самого начальника школы…

Из этой затеи пока ничего не получилось. Начальник школы лично ознакомился с «хибарой» (все эти сравнения принадлежат ему), смешливо прищурил глаза, укоризненно покачал головой и ушёл.

Но когда начальство так поступает, то можно ожидать с его стороны самого ловкого подвоха, курсанты насторожились.

— Перед вами различные детали, — негромко сказал преподаватель. — Вчера вы клялись мне, что на память знаете каждую гайку и любой мотор вам «не страшен». Прошу желающих взять наугад что-либо из этой груды.

Первым подошёл к столу Васильев. За ним потянулся весь класс: «вызов» был принят.

— Что досталось вам? — спросил Мульков.

— Игла карбюратора от М-11, — быстро ответил Васильев.

— Гм… Ладно.

Виктор торжествующе оглядел товарищей и снисходительно — преподавателя.

— А что у вас?

— Трубка бензопровода от мотора РОН.

— Так… У вас?

— Размыкатель магнето от М-17.

Опросив всех, Мульков жестом приказал курсантам занять свои места и так же негромко пояснил:

— Все, что вы ещё так бережно держите в своих руках, связано с мотоциклами разных марок и от авиации так же далеко, как и вы от точного знания предмета!

В классе наступила абсолютная тишина…

… Молодого лётчика Ростовского авиаотряда Васильева нужно было провезти по маршруту для личного ознакомления с трассой. Это поручили пилоту Андрею Ивановичу Л.

Сели в многоместный одномоторный самолёт К-5. Андрей Иванович, тогда ещё сам молодой лётчик, решил блеснуть перед новичком.

— Садись рядом, — сказал он, — бери карту в руки и изучай…

— Хорошо.

Запустили мотор, взлетели и понеслись бреющим до Москвы на высоте 40–60 метров, вместо 800—1000 метров. Погода — ясно! Видимость — лучше и желать не надо, но приходилось всё время напряженно смотреть вперёд, чтобы не зацепиться за холмы, деревья, колокольни и заводские трубы.

Так же стремительно примчались обратно. Получилась «вкусная» спортивная прогулка.

— Всё понял? — строго спросил Андрей Иванович.

Васильев вспомнил бесчисленные дома, какие-то речушки, косогоры, дороги, столбы, мелькавшие под самыми крыльями самолёта до ряби в глазах, и, вздохнув, ответил:

— Понял.

— А теперь сам будешь летать: трасса знакомая!..

…Лет двадцать назад полёты в облаках по приборам ещё не были системой, но молодые лётчики стремились овладеть этим искусством.

В Москве Васильев подружился с опытным пилотом Ситниковым.

— Сперва привыкни летать сверх облаков, не видя земли, а уже потом лезь в хмару, — советовал Ситников. — Самое главное — выдерживать курс по компасу и рассчитывать полёт по времени и скорости.

Как-то они одновременно вылетели в Харьков почтовыми рейсами. Вышли за облака и легли на курс. Минут пятнадцать спустя Васильев оглянулся по сторонам: нет Ситникова, должно быть, отстал. В сердце закралась тревога: как бы не заблудиться?

Всё же выдерживал курс. Постепенно привык к компасу. Вдруг в разрыве облачности увидел под собой клочок земли. Попытался сличить его с картой, да не успел — под крыльями снова белая скатерть, и самолёт будто катится по ней на колесах. Но почему-то показалось, что летит правее маршрута.

С этим чувством, таким же неудобным, как и неотвязчивым, летел до следующего «окна». Глянул вниз (даже забыл сличить землю с картой) и вновь «показалось», что не так летит, как надо.

На этот раз проклятое сомнение приобрело такую силу, что не утерпел, подвернул влево и даже хотел вернуться к «окну», чтобы сделать кружок и присмотреться к земле.

Но тут вспомнил совет Ситникова и большим усилием воли заставил себя снова взять курс, по компасу. Пересилил себя — и на душе стало легко.

Километров за 10 до Харькова облачность как ножом обрезало. Осмотрелся и чуть не запел от радости: снесло, правда, и не вправо, а влево, но на самую малость — в километре от самолёта лежал аэродром.

Развернулся, убрал газ, рассчитал и сел. Сруливая с посадочной полосы, увидел, как чей-то самолёт приземлялся следом. Это был Ситников!

Вскоре встретились и закурили в стороне от самолётов.

— Где же ты был? — удивился Васильев.

— Под хвостом у тебя прятался, — признался Ситников. — Хотел узнать, хватит у тебя выдержки или нет.

— А если бы я с пути сбился?

— Я бы не допустил этого, — засмеялся Ситников…

… Перед учебными полётами курсантов тренировали в «кабине Линка» — пилотской кабине, укреплённой на штыре и наклонявшейся во все стороны сообразно движениям ручки и педалей.

Пилот-инструктор Васильев обучал свою первую группу. Поочерёдно курсанты садились в эту кабину и «крутились» в ней.

— А как она устроена, товарищ инструктор? — спросил один из курсантов.

Васильев растерянно посмотрел на него, на кабину, смутился и… заглянув в пропасть, которая вот-вот могла лечь между ним и его курсантами, ужаснулся и твёрдо ответил:

— Этого я не знаю, не интересовался раньше, но завтра объясню.

На следующем занятии курсанты получили исчерпывающие сведения о конструкции «кабины Линка» и окончательно уверовали в своего инструктора. А вера в инструктора — это первый лётный день в жизни пилота, хотя и проведённый им на земле.

… Из Москвы прилетел в Ростов-на-Дону инспектор Главного управления ГВФ. Проверив технику пилотирования рейсовых пилотов, он взялся за инструкторов тренировочного отряда.

В кабине У-2 инспектор и инструктор К.

— Знаешь что, — сказал вдруг инспектор, — дай-ка я сам разок слетаю. А то недавно из отпуска, хочется поразмяться.

— Понял, — кивнул К.

Дал газ инспектор, взлетел «с подскоком», кое-как набрал высоту, сделал первый разворот, сразу — второй и с кренчиком понёсся к третьему. С расчётом ещё хуже: «промазал» метров на тридцать. А на посадке взмыл и плюхнулся на траву вороной.

Зарулили на старт.

— Ну, как? — бодро спрашивает инспектор. — Нормально?

В пот ударило К. От переживаний надулся он, как сыч, и глазами ворочает, да пыхтит, будто мешок с горчицей тащит на седьмой этаж. «Сказать? думает. — Боязно. Всё же начальство! С такими надо поласковее…»

А начальство пристаёт:

— Ну, телись, что ли, зачем тянешь?

— Так оно… как вам сказать… — голос у К. задрожал, точно хрустальная ваза, по которой щёлкнули пальнем. — Не так, чтобы очень, но и не так, чтобы не очень… В пределах нормы, одним словом!

— Вылазь, — разочарованно сказал инспектор. — Лопух ты, а не инструктор! Или ошибок в полёте не замечаешь или меня по голенищу похлопываешь, подхалимничаешь. И то, и другое противопоказано в авиации.

Когда вызвали Васильева, он не знал ничего об этой истории — был в штабе. Пользуясь его неосведомлённостью, инспектор и с ним повторил примерно такой же полёт, но с меньшими, более «скрытыми» ошибками.

Васильев поразился.

— Ну, что? — спросил инспектор.

— Не нравится, — признался Васильев. — Вы, наверное, больше приказы подписываете, чем летаете…

— Ну, да? — порозовел инспектор.

— Взлетели почти без выдерживания, — перечислил его ошибки Васильев, — на разворотах крен непостоянный, сели с недобраным хвостом. Для инспектора, вероятно, слабовато.

— Молодец!.. Это я всё нарочно. А чтобы ты убедился, имею я моральное право проверять тебя или нет, дай-ка я ещё тебе полётик сотворю.

После блестящего полёта по кругу Васильев улыбнулся и сказал:

— Вот это нормально! Разрешите получить задание?..

* * *

Слушатель Б. вылез из самолёта бледный и растерянный. Командир отряда, проверив его в воздухе, сказал:

— Не видя земли, не стоит и летать!..

Видеть землю, на языке лётчиков, прежде всего, означает умение оценивать расстояние до неё на посадке, затем — определять, приблизительно, скорость полёта по «бегу» земли и, наконец, сразу замечать смещение ее относительно самолёта вправо или влево при боковых ветрах.

Но как раз всё это и не давалось почему-то Б. Его заставляли смотреть на посадке больше влево или меньше, дальше или ближе, меняли наклон и поворот головы, что очень важно для лётчика; показывали образцовые посадки, доверяли ему управление, объясняли спокойно и раздражались, — но цели по-настоящему не достигли.

Возле столика руководителя полётов завязался спор.

— Довольно возиться с этим Б., — решительно сказал командир тренировочного отряда.

— Я же говорил вам, — охотно согласился инструктор, обучавший Б. — Из него не получится пилота…

— Крепкий «орешек» подкинул нам отдел кадров! — вздохнул командир отряда. — Уйму бензина израсходуем, а всё зря.

— Позвольте не согласиться с вами, товарищ командир, — мягко и осторожно вступил в разговор пилот-инструктор Виктор Андреевич Васильев.

— В чём?

— Нет такого человека, которого безнадёжно было бы учить…

— Но только не в авиации!

— И в авиации тоже, — возразил Васильев.

— Я не знаю, право, Виктор Андреевич, какие же надо иметь зубы, чтобы раскусить этого Б.?

— Обычные, наши… Показ и рассказ. По-моему, Б. не видит земли не потому, что он «пенёк», а оттого, что первые неудачи лишили его веры в себя. Здесь дело не только в физиологии, но и в психологии…

— Что вы хотите предложить, конкретнее?

— Я бы не прочь дополнительно поработать с ним… — спокойно ответил Васильев и, заметив высокомерную улыбку на лице инструктора, обучающего Б., поспешил «укрепить» и этот фланг. — А вы не обижайтесь: судьба человека дороже нашего с вами самолюбия. Да и дело здесь не в вас, а скорее всего в том, что ему может пойти на пользу замена инструктора.

— А ведь верно, — согласился командир отряда. — Это недурной и испытанный методический приём. Действуйте, Виктор Андреевич…

Васильев не стал откладывать дела в долгий ящик и подошёл к удручённому Б.

— Значит, дела идут плохо! — весело воскликнул Виктор Андреевич, подсаживаясь рядом.

Б. вздрогнул от неожиданности и недоумённо посмотрел на него.

— Чему же тут радоваться?

— Есть чему… — загадочно произнёс Виктор Андреевич. — На Востоке говорят: если очень плохо, то это не вся беда, потому что за плохим где-то обязательно последует хорошее! Что-то в таком духе… Здорово сказано, а?..

— Не плохо, — улыбнувшись, ответил Б. «Хорошо, хоть не жалеет меня, да не издевается!» — подумал он.

— Значит так, — серьезно сказал Виктор Андреевич. — Командир отряда приказал мне подзаняться с вами и выпустить вас самостоятельно.

— Неужели! Это правда? А как же… — замялся Б.

— Ваш инструктор? Он будет заниматься с остальными, — пояснил Васильев и доверительно добавил: — Меня назначили к вам, знаете, почему?

— Нет.

— Потому что в своё время у меня долго не ладилось с посадками, как и у вас! «Вы и Б. — одного поля ягоды, — сказал мне командир, — вам и карты в руки…» И давайте начнём наши полёты сегодня же. Сейчас. Итак, что вам мешает? Отвечу. Первое: боязнь, что вас отчислят. Так?

— Верно.

— Именно это и неверно! Вас обязательно сделают лётчиком. Ясно?

— Ясно! — бледное лицо Б. стало розоветь.

— Второе: ошибки, — продолжал Виктор Андреевич. — Вы боитесь их, как чёрт ладана. Зря! Ворона — и та ошибается. Ведь научиться летать — это значит — научиться исправлять свои ошибки в полёте. Поняли?

— Начинаю понимать, Виктор Андреевич.

— Сперва будем с вами учиться видеть ошибки, потом — исправлять их. А сейчас слетаем, и я посмотрю, что мы имеем в нашем хозяйстве…

После двух полётов по кругу они зарулили на заправочную линию и, пользуясь свободным временем, пока бензобаки заправляли горючим, проанализировали свои полёты.

— Дела обстоят лучше, чем я предполагал, — слегка покривил душой Виктор Андреевич.

Б. приободрился.

— Но не все неправильные положения самолёта относительно земли вы ещё видите. Авось со временем изобретут «разговаривающий» самолёт. Образовался правый крен, а в наушниках курсанта голос: «Приятель, у меня правый крен!»

Б. засмеялся. Мысль о таком самолёте понравилась ему.

— Между прочим, и наш самолёт «разговаривает»… Да, да! Ведь если в полёте возник крен, то уже самим этим положением самолёт «докладывает» вам, в чём дело! Условимся, когда вы сами не заметите ошибки, я коротко буду вам подсказывать… А вы уж работайте как надо.

Снова взлетели. Сделали круг и зашли на посадку. Виктор Андреевич быстро подыскивал выразительные слова, подсказывая Б. о неправильных положениях самолёта:

— Левый крен… Лечу юзом вправо! Клюнул носом… Взмыл…

Так было в третьем, четвёртом полёте. В пятом Виктор Андреевич говорил меньше: Б. многое стал видеть сам. Но в шестом полёте, на посадке Б. излишне взял ручку управления на себя, отчего самолёт стал терять скорость быстрее, чем это необходимо, но потом, спохватившись, резко отжал её, легкий У-2 стукнулся колёсами о землю и отскочил от неё метра на полтора.

— Вот это козлище «отодрали» мы с вами! — восхищённо воскликнул Виктор Андреевич, исправляя «козла» и мягко досаживая самолёт. — Молодец!..

Б. вновь упал духом.

— Чего повесил нос? — весело спросил Васильев, когда они зарулили и Б. вылез из кабины.

— Так ведь «козёл» получился, Виктор Андреевич…

— Верно. Абсолютный «козёл». Давненько я таких не видел, давненько! А почему он произошёл?

— Не вижу земли… — уныло ответил Б.

— Клевета! — возмутился Виктор Андреевич. — Вы видите землю, поняли свою ошибку и только, исправляя её, резко и много отдали ручку от себя. Но ведь я от вас требовал научиться видеть ошибки, а учиться исправлять их будем завтра… И вы отлично справились с моим заданием. Чудо-человек, этот «козёл» вас приблизил к авиации, а вы отбой бьёте…

На следующий день взялись за исправление ошибок. Сразу же Виктор Андреевич, что называется, «насел» на своего ученика и не давал ему спуску.

— Левый крен! — весело кричал он. — Убрать… Молодец! А скорость?.. Так. Молодец! Начинай выравнивать… Куда полез? Сажай, сажай… Да не торопись! Вот машина «проваливается», а вы ещё легонько ручку подберите! Вот так… Сели! Проси разрешения и сразу взлетай… Да, да, взлетай, нам работать надо!

Говорил Виктор Андреевич быстро, но отчётливо и вовремя умел замолчать, наблюдая за инициативой Б.

Ловко и расчётливо пользовался обращением на «вы» и на «ты». Ни разу не оскорбил своего ученика, не применял брани, а главное, внёс в учебные полёты атмосферу озорного веселья и удовольствия от самих полётов.

Он знал, что даже старые лётчики лучше летают, когда бывают веселы, а не удручены, и любил в шутку говорить, что «удовольствие — это шпага в руках успеха»…

Он не признавал сухого «академизма», не напоминал, что посадка — это самая трудная часть полёта, а наоборот, старался внушить Б. доступность для него освоения любого элемента полёта.

— Отлично сажаешь, молодец! — сказал он, наконец, когда у Б. и в самом деле наладились посадки. — Что тебе ещё непонятно и пугает? Отвечай быстро. Ну?..

— Посадки при боковом ветре, — невольно и потому особенно искренне вырвалось у Б.

— Отлично, — как бы радуясь этому, воскликнул Виктор Андреевич. — А я уже хотел вылезать из машины, потому что ветерок переменился и стал боковым… Подумать только, чуть такую глупость не сделал!.. Не устал?

— Нет, товарищ инструктор, — бодро ответил Б., действительно не уставший от сегодняшних полётов.

— Тогда покончим и с боковичками. Эти посадки будут потруднее, а значит, и «повкуснее»! Ведь если бы самолёты действительно сами летали, то это была бы для нас скука смертная.

— Верно! — откликнулся Б., подумав о том, что интерес полёта заключается также и в беспрерывном преодолении малых и больших трудностей.

— Ветер что! — живо продолжал Виктор Андреевич. — Дует без толку туда, сюда… Но мы с тобой лётчики и ему с нами не справиться, а мы с ним справимся. Первую посадку сделаю я и напомню вам, что к чему. А потом — всё сами. Ясно?

— Ясно, товарищ инструктор.

— Полетели! — махнул Виктор Андреевич рукой.

… Прошел ещё один день, и Васильев попросил командира отряда проверить слушателя Б. Командир молча, не выражая ни недоверия, ни одобрения, кивнул в знак согласия. Сделав с Б. два зачетных полёта, командир отряда вылез из самолёта и сказал подбежавшему к нему Васильеву только одно слово:

— Выпускайте!

Виктор Андреевич весь просиял и звонко крикнул: — Балласт в мою кабину…

Это происходило много лет назад, а сейчас Б. — известный лётчик Гражданского воздушного флота; «орешек» был крепкий, но не гнилой…

 

Первый пассажир

Кое-кому из вас, наверное, приходилось быть первым пассажиром, но счастливчик просто не подозревал о той завидной роли, какую довелось ему сыграть в жизни молодого пилота, совершающего свой первый уже не грузовой, даже не почтовый, а пассажирский рейс…

Я говорю счастливчик потому, что каждому лестно доставить приятное другому человеку. Тем более, что в данном случае это нисколько не опасно. Лётчик уже полностью подготовлен, десятки раз проверен и на земле и в воздухе, но просто должен же быть у него первый пассажир?!

Этот таинственный Некто по-разному является в мечтах молодого пилота, его образ кажется ему несколько загадочным. Он где-то существует, трудится и, может быть, никогда ещё не летал, ожидая, пока случай сведёт его с тобой…

Ожидал его и пилот Минского авиаотряда Николай Дединец. Более года летал этот воздушный почтальон по так называемым почтовым кольцам Белоруссии, развозя письма и газеты. Его знали уже во многих районах. Мальчишки с завистью смотрели на юношу, не подозревая, что лётчик считает свою работу весьма заурядной и мечтает о праве возить на борту своего двукрылого «кукурузника» пассажиров.

Позади все зачёты и проверки командира; по существу, он уже был готов к ответственным полётам с людьми и, может быть, сегодня он выполняет свой последний почтовый рейс…

Прилетев в Гомель, и сдав почту, Николай, пользуясь часовым отдыхом, лёг на траву под крылом своей машины (излюбленное место отдыха авиаторов) и раскрыл томик Чехова. Но едва он успел прочесть первую страницу, как прибежал дежурный и сказал, что его вызывает начальник аэропорта.

Николай спрятал книгу в широкий карман комбинезона и поспешил на вызов.

— Пассажиров ещё не возите? — спросил начальник порта.

— Нет, но, — замялся Николай, — уже проверен…

Лицо начальника потускнело.

— М-да, — вздохнул он и задумчиво забарабанил пальцами по крышке портсигара. — А взялись бы срочно доставить пассажира в Минск?

— Да, конечно, — обрадовался Николай. — Надо только позвонить командиру отряда.

— Это само собой, — начальник поднял телефонную трубку и заказал срочный междугородний разговор.

Несколько минут спустя зазвонил телефон.

— Товарищ командир? — спросил начальник порта. — Здравствуйте. Такое дело… Замнаркома путей сообщения необходимо вылететь в Минск. У меня только один ваш пилот — Дединец…

Николай нервно крутил крышку чернильницы. Начальник порта вежливо отодвинул её в сторону.

— Нет, ожидать нельзя, — сказал он в трубку. — Желательно сейчас, — он решительно взял из рук Николая пресс-папье и положил на дальний угол стола. — Я прошу разрешить ему самому… Что? Да нет, он не лётчик, а замнаркома. Я имею в виду Дединца. Что? Ну вот, так бы и сразу… Хорошо, хорошо, спасибо. Я всё оформлю. До свиданья!

— Дайте же мне мою ручку, — строго сказал он, поворачиваясь к Дединцу. — Идите готовьте машину; пассажир прибудет через четверть часа…

— Понял вас, товарищ начальник! Сейчас всё сделаю… — уже в дверях произнёс Дединец и исчез.

Начальник порта посмотрел ему вслед и вздохнул: с каким наслаждением он сейчас начинал бы свою лётную жизнь!

— Срочно, машину! — воскликнул Николай. — Зам. наркома полетит в Минск…

— Эх, ты! — всполошился техник. — Большое начальство тебе доверяют.

— Ну, что там… — улыбнулся Николай и чуть было не сказал, что это для него сущие пустяки, но, оценив житейский опыт старого техника (тому было уже тридцать!), вовремя удержал язык за зубами.

Машину подготовили на совесть. В пассажирской кабине положили на сиденье вторую подушку, чтобы было помягче, а из буфета аэропорта Николай принёс бутылку минеральной воды и положил её в бортовую сумку — авось пригодится человеку.

Прямо к самолёту подкатил легковой «газик» с открытым верхом. По правую руку шофёра сидел начальник порта, а на заднем сиденье — пассажир.

Это был человек среднего роста, немного худощавый, но крепкий, лет сорока. Одет он был в тёмно-синий костюм и серый плащ. Коротко представив их друг другу, начальник порта деловито помог пассажиру залезть в кабину У-2 и сказал Дединцу:

— Лети, да повнимательней…

— Есть повнимательней! — кивнул Николай и, высунувшись из-за козырька, крикнул: — Гринберг!

На крыло вскочил техник и наклонился к пилоту.

— Спроси у пассажира, где его чемодан? Кроме портфеля, я ничего у него не вижу…

— Что ты, — тихо сказал техник, — разве такие люди с чемоданами летают?!.

Довод показался веским.

— Зальём, — скомандовал Николай.

— Есть залить, — ответил техник и стал проворачивать винт.

— К запуску.

— Есть к запуску! Контакт!

— От винта…

— Есть от винта!

Николай крутанул ручку пускового магнето, и винт, дрогнув, засиял на солнце прозрачным диском.

Никогда ещё так осторожно не рулил на старт Дединец. Ведь, по сути дела, только сейчас, когда ему доверили жизнь человека, его полностью признали лётчиком! А это, друзья мои, ох, как много и хорошо…

После взлета пересекли Сож, ощущая её речную прохладу, набрали 600 метров, и самолёт, слегка покачиваясь от ветра с крыла на крыло, полетел в Минск.

И, странное дело, — уже знакомый маршрут, те же панорамы, но сейчас всё казалось каким-то на редкость чудесно красивым. Бархатно-зелёные леса проплывали под крыльями самолёта, живописные изгибы рек, белые хаты сёл, а между ними извивались дороги…

Николай обернулся.

Пассажир задумчиво смотрел куда-то вдаль, о чём-то думая. И от того, что он не тревожился, Николаю стало вдвойне веселее.

Три с небольшим сотни километров пролетели незаметно. Заходя на посадку, Николай увидел на лётном поле группу людей и понял: это командир и товарищи вышли посмотреть его посадку.

Подавив в себе волнение и поточнее рассчитав, Николай мягко «притёр» машину около белого «Т» и, не торопясь, порулил к домику аэровокзала. Такую посадку должен был оценить и пассажир…

Николай не ошибся. На прощанье замнаркома подошёл к пилоту и пожал руку:

— Благодарю за полёт и «ласковую» посадку.

Николай расцвёл.

Замнаркома кивнул на прощанье остальным, сел в машину и укатил, навсегда позабыв о молодом гражданском пилоте Дединце…

Доложив командиру о выполнении задания и приняв его поздравление, Николай раскупорил бутылку, припасённую им для пассажира, и осушил её сам.

— Как это тебе доверили? — стали подшучивать товарищи. — Смелые люди наши пассажиры!..

Много воды утекло с того августовского дня 1940 года, а недавно разговорились мы с Николаем Фёдоровичем и попросили его:

— Расскажите о самом памятном эпизоде из своей авиационной юности.

Он рассказал нам не о своей первой петле или первом самостоятельном полёте, а о своём первом пассажире…

 

Переворот через крыло

Золотые гребни далёких облаков, ещё не успевших сбросить покровы ночной темноты, резко выделялись на серовато-синем предутреннем небе кудрявой искрящейся каймой. Редкие звёзды тускнели в ранних лучах солнца, ещё не видимого на земле, но уже готового вот-вот всплыть из-за ломаной линии облаков.

Ласточки, оглашая местность весёлыми криками, купались в чистом прохладном воздухе. Орёл, взлетев на километровую высоту, раскинул свои широкие крылья и задумчиво парил над землёй, посматривая на непонятных ему больших птиц, спавших в густых рядах на зелёном аэродроме и всегда бывших для него неразрешимой загадкой.

Лёгкий ветерок резво мчал по степи, пригибая белёсые перья сонного ковыля. Добежав до самолётных стоянок, он сотнями ласковых струек нежно касался расчехлённых моторов, чуть слышно посвистывая в ребристых головках цилиндров, забавлялся дрожанием хрустальных капель росы на крыльях самолётов.

Это была отличная пора для учебных полётов новичков, ещё чувствующих себя гостями в этом прекрасном мире ветров, скоростей и высот; отличная пора и для тренировки бывалого авиатора, кому поэзия полёта является одновременно и в сказочно-красивых образах раскинувшейся внизу земли, и в звуках работы мотора, и в показаниях точнейших приборов.

Вот почему командир отряда Ростовской лётной школы Осоавиахима выбрал именно этот час раннего утра для зачётного полёта на высший пилотаж с учлётом Пашковым.

… Набрав заданную высоту, Пашков вошёл в зону и приступил к выполнению фигур…

Полёт в зону — это самая задушевная, сердечная лирика в поэзии авиации, это то, что Пашков полюбил сильнее всего и навсегда, что давалось ему быстрее остального, к чему был у него, коренастого багаевского парня, особый дар, о чём он, если бы только мог, написал бы поэму.

И сейчас, когда он выполнял зачётный полёт в зону, он не столько старался блеснуть своим умением перед командиром, сколько вдохновенно выписывал в небе фигуру за фигурой, как бы для самого себя, почти позабыв о том, что в задней кабине сидит поверяющий. И от этой непосредственности полёт только выиграл, доставив обоим по-настоящему приятные минуты.

Контролируя его пилотаж, командир отряда часто и одобрительно кивал головой, а когда Пашков стал выполнять перевороты через крыло, командир заулыбался: в этих фигурах у Пашкова было что-то своё, личное, свойственное его характеру и свидетельствующее о способностях молодого лётчика.

Высший пилотаж!

Сколько в этих словах волнующего и приятного сердцу каждого лётчика. Ведь это так хорошо — высоко-высоко над землёй выполнять в синем небе виражи, петли или тот же переворот через крыло.

Представьте себе такую картину: вы — в зоне, летите по прямой, скажем, на юг, на высоте, предположим, 2 тысячи метров, не два километра (лётчики не любят таких «округлений»), а именно на высоте две тысячи метров!

Внизу раскинулись жёлтые, чёрные и зелёные квадраты полей, тёмный массив леса; голубая лента реки вьётся между пологими холмами, серебристые ручьи, выбегая из лесу, вливаются в него; вдали от вас прижался к земле полосатый город.

Каждая полоска — это улица, на одной из которых дом, где вы живёте. Переплетение полос дают квадраты и прямоугольники кварталов. На окраинах в длинные белые коробочки (заводские цеха) воткнуто несколько красных «спичек» — трубы, а из них вьются сизые и черновато-жёлтые струйки, будто «спички» только что погасли, но ещё дымятся.

Над всей этой красивой и величественной панорамой, в прозрачном воздухе неподвижно висят три-четыре белых облака и только края их беспокойны: они то клубятся, то вытягиваются широкими полосами и извиваются, а время от времени вы видите, как ветер осторожно отрывает от них бледные комочки, относит их в сторону, и они, потеряв связь с основной массой облаков, быстро хиреют, теряя силы в этом губительном одиночестве, и исчезают совсем.

Весь окружающий вас мир вы воспринимаете не только зрительно, но и физически. Так, воздух через давление на рули и ручку управления вы воспринимаете как невидимую, но упругую массу, а если откроете кабину, то она станет врываться к вам освежающими приятными волнами. Но это не будет «земной» ветерок, а именно тот воздух, властный и сильный, который знают только лётчики.

И, наконец, всё вокруг словно пропитано звуками мотора. Они не вызывают у вас раздражения, а, напротив, воспринимаются вами как чудесная песня полёта, как голос движения, голос энергии…

Итак, — вы в зоне. Летите по прямой. Решение сделать отличный правый переворот вами принято. Вы слегка приподнимаете нос самолёта над горизонтом, градусов на двадцать, и энергичными движениями рулей кладёте самолёт на спину, переворачивая его через правое крыло.

Земля устремляется влево от вас и встает вертикально, стеной! Правая консоль крыла на мгновение указывает на перекрестье дорог (центр зоны), а вы тем временем полностью убираете газ, и наступает приятно щекочущая нервы тишина.

Воздух становится уступчивым, земля же продолжает своё движение вбок и вверх, вытесняет своей громадой небо и неподвижно повисает над вашей головой; самолёт — на спине, вверх колёсами. Если вам придет в голову мысль поискать небо — нет ничего проще: оно под вашими ногами!

И никто, кроме вас, не подозревает в эту секунду, что произошло во вселенной: земля лишь вам одному явилась в таком «легкомысленном» для её солидного возраста положении…

Задержав самолёт вверх колесами, вы тут же плавно подбираете ручку управления немного на себя (то же самое делает и Пашков), и самолёт начинает опускать нос к земле, скорость нарастает, воздух снова становится упругим и плотным и, скользя по крыльям и вдоль фюзеляжа, создаёт такой шорох, словно это морские волны, выбегая на пологий берег, волокут за собой гальку и песок.

На душе у вас становится весело, а всем телом вы испытываете такое ощущение, будто несётесь вниз на гигантских, фантастических качелях. Земля, точно пугаясь прямого удара, бесшумно устремляется под самолёт, а небо уже на своем законном месте. Выводя самолёт из пикирования, вы, как только капот мотора снова подойдёт к линии горизонта, не торопясь даёте газ.

Вы летите теперь уже не на юг, как прежде, а в обратном направлении, на север, и если до этого аэродром был за хвостом самолёта, то теперь он впереди. И высота у вас уже не две тысячи метров, а меньше, предположим — тысяча восемьсот.

Переворот через правое крыло закончен, вы дали газ, предусмотрительно набрали нужную вам скорость и можете начать другую фигуру: боевой разворот или петлю, бочку или горку и… Нет, что ни говорите, а есть в авиации такие вещи, которые и описать невозможно, так они хороши!..

… Пашков выполнил задание полностью, когда командир, осматриваясь, увидел совсем близко от самолёта большого орла.

— Смотри, наш собрат хочет пристроиться к нам! — засмеялся он.

— Вижу, — ответил Пашков и повеселел: раз командир спокоен, значит, ругать не будет. — А может быть, орёлик сейчас сам пилотировать начнёт, товарищ командир?

— Кто знает, что у него на уме! Смотри, смотри…

Отлетев в сторону, орел плавно накренил крылья, энергично развернулся влево и вдруг к середине разворота уверенно перевернулся на спину через левое крыло, затем устремился к земле и, выйдя из «пикирования», сильными взмахами крыльев вновь набрал только что потерянную им высоту.

И хотя он сделал переворот не по наставлениям и инструкциям, а по-своему, по-орлиному, эта фигура получилась у него такой непринуждённой и изящной, такой естественной, что командир, глядя на орла, вздохнул от чего-то и сухо, отрывисто сказал Пашкову:

— Давай домой! Поболтались и хватит…

— Есть, — ответил Пашков и, помрачнев, стал вспоминать каждую свою фигуру, отыскивая в них грубые ошибки. «Определённо, наколбасил!» — огорчённо подумал он, убирая газ и планируя на аэродром.

— Разрешите получить замечания? — осторожно обратился он к командиру после полёта.

— Недурно, — ответил командир отряда. — Пожалуй, я вас направлю на курсы инструкторов… Но смотрите мне, чтобы всё было без сучка и задоринки!

— Есть, товарищ командир, — обрадовался Пашков.

— Дайте вашу рабочую книжку. Я вам поставлю последнюю, зачётную оценку. Завтра вы получите свидетельство об окончании школы.

* * *

Тогда Пашков смотрел на авиацию только как на спорт, — он искал и в изобилии нашёл в полётах острые ощущения. Летал на соревнованиях, страстно полюбил высший пилотаж и стал мастером в этой области; не подозревал, что всего несколько лет спустя он расстанется с этим увлечением и станет «серьёзным» пилотом Аэрофлота.

Он часами крутился в воздухе, выделывая сложнейшие каскады фигур, полагая, что только в этом — главное содержание авиации.

Первоклассные гражданские лётчики — люди несколько иного склада, но поговорите с любым из них, и вы поймете, что нет никого и из этого крылатого племени, кто в своё время (незабываемое, молодое!) не пережил бы азартного увлечения высшим пилотажем.

… 18 августа ростовчане вместе со всей страной праздновали Всесоюзный день авиации. На спортивном аэродроме собрались тысячи нарядно одетых людей. Всех привлекала обширная программа празднества и, в особенности, высший пилотаж. А кое-кто хранил в своём кармане билет с приглашением покататься на самолёте!

Погода была ясная, в высоком ярко-голубом небе плавало всего три-четыре кучевых облачка; они казались такими эффектными на окружающем фоне, что шутники уверяли, будто начальник Аэроклуба самолично запустил их ввысь для украшения необъятного купола своего «авиационного цирка»…

Самым острым номером были затяжные прыжки. Высоко над головами зрителей в небе повис крошечный самолётик, звук его мотора долетал до слуха лишь слабым комариным жужжанием. Вдруг кто-то заметил точку, отделившуюся от самолёта. С ним спорили, уверяли, что ничего нет, потом другие заметили тёмную горошинку на голубом полотнище неба и, наконец, все увидели микроскопическую фигурку человека, падавшего на них словно из другого, фантастического мира.

Фигурка быстро увеличивалась в размерах и становилась отчётливей, и чем больше сокращалось расстояние между нею и землёй, тем сильнее волновались зрители; у многих захватывало дух, будто это они сами стремительно прорезали двухкилометровую толщу воздуха.

Казалось, ещё секунда-две — и всё будет кончено… Но когда напряжение людей достигло предела, над фигурой парашютиста вспыхнуло ослепительное белое облачко, хлопнуло и превратилось в тюльпан! Падение прекратилось, и теперь вверху плыл круглый купол парашюта с синими и белыми лепестками. Ещё полминуты — и ноги парашютиста коснулись мягкой травы всего в сотне метров от зрителей.

Парашютист сорвал с головы шлем и… перед изумлёнными людьми предстала красивая златокудрая девушка! Гром аплодисментов приветствовал храбрую ростовчанку — не каждый день видишь воочию такие необыкновенные небесные «цветы»…

Затем в небе появились бесшумные изящные птицы с узкими длинными крыльями — юные планеристы показывали своё мастерство. Они выписывали в вышине чёткие петли и перевороты, виражили и, быстро вращаясь в штопоре, устремлялись вниз.

Да, теперь начальник Аэроклуба вряд ли сумеет предложить своим гостям что-нибудь более значительное!

Следующим номером был объявлен групповой фигурный полёт.

На старте появились три самолёта, выстроившиеся треугольником. В пилотской кабине передней машины сидел молодой лётчик-инструктор Иван Пашков.

Стартёр взмахнул белым флажком — и машины сомкнутым строем побежали по зелёному полю, точно связанные. Все три самолёта разом оторвались от земли и теперь все увидели, что их крылья, в самом деле, были связаны тонкими канатиками.

Зрители замерли… Такой полёт они видели впервые.

Набрав тысячу метров, звено появилось над центром лётного поля и с полёта по прямой перешло в левый глубокий вираж.

Самолёт слева осторожно опускался вниз, а крайний справа, забрался немного выше. Описав замкнутый круг, самолёты перешли в правый вираж: получилась «восьмерка» — излюбленная фигура лётчиков.

Сделав две «восьмерки», самолёты перешли в пикирование, ни на метр не отставая друг от друга. Затем все три самолёта энергично взмыли вверх, всё выше и выше, плавно легли на спину и вновь устремились к земле.

Это была петля Нестерова, выполненная связанными самолётами! За первой петлёй последовала другая, третья, четвёртая, пятая… десять петель одна за другой!

Окончив пилотаж, самолёты сделали полукруг и зашли на посадку. С земли наблюдали за ними, затаив дыхание… Вот осталось до посадочной полосы 70 метров, 50… 30… Все увидели, что самолёты по-прежнему связаны между собой, ни одна нить канатика не была оборвана дрогнувшей рукой.

Точно в заданном месте самолёты мягко коснулись земли и порулили на старт. Смелых лётчиков приветствовали овацией.

После перерыва, во время которого гости знакомились с лётчиками, и тут и там возникали импровизированные беседы о могуществе советской авиации, началось катание гостей на самолётах.

И хотя всем, конечно, нельзя было доставить это удовольствие, зрители не расходились.

Начальник Аэроклуба вызвал Пашкова, представил ему молодую женщину лет тридцати и сказал:

— Покатайте нашу знатную гостью, свозите её в зону.

— Слушаюсь, товарищ начальник. Как прикажете?

— Делайте всё, что положено. Она смелая женщина… Но не торопитесь!

Иван пошёл с гостьей к самолёту, усадил её, привязал ремнями, быстро вскочил в свою кабину (у него было так много силы и энергии, что он все делал быстро) и с помощью техника запустил мотор…

В зоне Пашков одну за одной выполнил две «восьмерки» и оглянулся: пассажирка возбужденно осматривалась, по её лицу было видно, что полет ей нравился.

Увеличив скорость, Пашков дал газ и пошёл на петлю. Самолёт круто взмыл вверх, принял вертикальное положение и затем стал плавно валиться на спину. Пассажирка, недоумевая, ухватилась за сидение и, повинуясь непреодолимой силе перегрузки, согнулась в своей кабине. В глазах у неё потемнело, тело стало тяжёлым и непослушным, было немного страшно и приятно.

Вдруг Пашков заметил, как сиденье стало уходить из под него и страшная догадка обожгла его мозг: он понял, что забыл привязаться ремнями и теперь вываливается из самолёта.

Испуг удесятерил его силы. Раздвинув локти, он уперся ими в борта кабины и двумя руками ухватился за ручку управления, продолжая тянуть её на себя, чтобы поскорее закончить петлю.

Подняв голову, он увидел землю, аэродром, толпы людей и ему впервые в жизни стало страшно до боли в висках. По спине пробежал мороз. Ему казалось, что он висит на локтях вниз головой целую вечность, да и впрямь самолёт неохотно и медленно переваливал на нос, точно раздумывал: лететь ему дальше вверх колесами или пощадить торопливого пилота?..

Но вот скорость опять стала нарастать, самолёт вошёл в пикирование, и обессилевший Пашков буквально упал на сиденье!..

Убрав газ и выведя самолёт на пологое планирование, Пашков сразу зашел на посадку, приземлился, отрулил на стоянку, выключил мотор и разгорячённым лбом прислонился к прохладной мягкой обшивке борта. Ободранные локти и плечи болезненно вздрагивали и ныли.

— Это и всё?! — разочарованно воскликнула пассажирка. — Я только стала входить во вкус…

— Да, да, пока всё… — ответил молодой лётчик и, подумав, добавил, впрочем обращаясь больше к себе, чем к ней: — Этого вполне достаточно!

Так благополучно закончилась последняя торопливость Ивана Пашкова в авиации.

* * *

Это была золотая пора авиационной юности. Она бывает в жизни каждого лётчика. Бывает и проходит… Навсегда… Её сменяет авиационная молодость, зрелость, высокое мастерство, но этой милой, дорогой сердцу авиационной юности уже не вернуть. Она остается лишь в самых светлых уголках памяти и напоминает о себе, когда изредка, оставшись в комнате один, не зная почему, достанешь из письменного стола свою старую курсантскую рабочую книжку.

Рабочая книжка курсанта похожа на блокнот. В неё записываются задания на полёты и замечания инструктора об имевшихся ошибках. В ней находит своё отражение каждая неудача или успех в воздухе.

Вот и я сейчас раскрываю свою курсантскую рабочую книжку и с её пожелтевших страниц до меня живо как бы донеслось из прошлого гудение мотора, голос моего инструктора; я как бы вновь вижу перед собой приборную доску в просторной кабине родного У-2; перед моим взором проходят мои первые посадки с «козлами», когда самолёт, грубо коснувшись колёсами земли, отскакивает от неё, как блоха, и, наконец, точные плавные посадки в последних самостоятельных полётах перед окончанием школы.

Я вспоминаю первые годы своей авиационной жизни; необыкновенное чудесное время… Нас много, мы объединены общим желанием обрести крылья. Нам нелегко. Нередко против нас восстаёт сама природа. Но ни снега и метели, ни мороз и густая облачность не поставят человека на колени, не отпугнут смельчаков, штурмующих высоты, не лишат сил романтиков, кому родное небо дорого и любо, так же, как и родная земля.

Пройдёт и зима, в роскошный летний наряд оденутся леса и горы, степи и холмы, а на учебных аэродромах всё также кипит весёлая бойкая жизнь.

Стоит жара, утомлённо замирают сады. В неподвижном воздухе, зной на полях, а самолёты всё летают вереницей вокруг аэродрома один за другим. Бывает, что инструкторам некогда и покурить, а командиры звеньев едва успевают пересаживаться из самолёта в самолёт, чтобы проверить в воздухе курсантов.

Иной раз сухой ветер пригонит за сотни километров песчаные тучи, закроет ими аэродромы, сыплет песок на дома и ангары, на самолёты и людей, затем умчится дальше, но самолёты уже снова весело гудят в прояснившемся небе.

А то гроза стремительно и шумно нагрянет в чёрном башлыке из туч и, опираясь молниями о землю, начинает поливать аэродромы то с одной стороны, то с другой, загоняя курсантов и командиров под крылья самолётов. Льёт и грохочет грозно-грозно, будто и в самом деле мчится по щербатой небесной мостовой Илья-пророк на колеснице.

Переждут лётчики и грозу — не век же ей бушевать… а ещё иной курсант-озорник задорно так крикнет из-под самолёта:

— Давай, давай, Илюша!..

А не гроза, так сам батюшка-шторм летит над горами и лесами. Всё живое склоняет перед ним головы и старается притаиться, уступить ему дорогу. Вырвет здоровенную сосну с корнем и потрясает косматой. Тут, конечно, не до смеха: вмиг объявляется штормовая тревога и собирается сила на силу.

Воет, грохочет шторм, бьёт, зверствует и в конце концов, обессилев, замертво распластается в широких степях… Бросит прощальный взгляд на поле боя, — а там уже снова жизнь идёт своим чередом и летают над ним самолёты по кругу!

Нет, никогда не позабыть мне всё это…

Я перелистываю старые страницы своей рабочей книжки и каждая из них оживает в памяти как глава из интересной, пережитой мною повести. Потом я закрываю её, любуюсь обложкой, открываю вновь и читаю на первой странице, над изображением фантастического ракетного самолёта свой трогательно-наивный девиз, написанный крупно, в красной рамке:

ЛЕТАТЬ МОГУ, А НЕ ЛЕТАТЬ — НЕТ!

И вспоминаю, что это было написано ещё тогда, когда всё было наоборот, то есть не летать я мог, а летать не умел…

Иные страницы воскрешают в памяти комические эпизоды в воздухе, а были случаи на первых порах, которые могли закончиться печально. Но твёрдая воля инструктора, его молниеносные и точные движения рулями выручали меня и полёт заканчивался благополучно. Я вылезал из кабины не особенно встревоженный, потому что многого не понимал, а инструктор вытирал платком капельки холодного пота со лба и, улыбнувшись, на секунду становился задумчивым…

С десяток страниц спустя я читаю более лаконичные записи в графе «замечания инструктора», а дальше — местами их нет совсем и среди оценок всё чаще и чаще встречаются пятерки.

В памяти невольно встаёт спокойное лицо инструктора, его взгляд, в котором легко прочесть одобрение, и я слышу его голос, произносящий одно лишь слово, холодное и безразличное для непосвящённых, но так много значащее в авиации: «Нормально».

Нет, никогда не забудешься ты, авиационная юность! Пусть будет прямым, как солнечный луч, и ваш путь к успеху, дорогие лётчики-инструкторы и курсанты!