На крыльях

Аматуни Петроний Гай

НА БОЕВОМ ЗАДАНИИ

 

 

У пульта управления моторами

В декабре 1941 года из Актюбинска в Ташкент вылетел воздушный корабль Г-2. На левом пилотском кресле сидел командир самолёта А. К. Васильев, справа — второй пилот Г. П. Куренной, а у пульта управления моторами расположился старший бортмеханик И. А. Гроховский.

Три года назад, окончив аэроклуб, он хотел перейти в Осоавиахим лётчиком-инструктором, да начальник управления ГВФ не отпустил его. Правда, он сделал уступку: предложил Гроховскому переобучиться на бортмеханика.

Иван Александрович согласился. Работа бортмеханика техническая, но вместе с тем и лётная, хотя, конечно, за штурвалами воздушного корабля сидят пилоты.

Четыре мотора мощно гудели, двухлопастные винты, ввинчиваясь в плотный морозный воздух, мчали вперед большую крылатую машину. В фюзеляже самолёта мирно беседовали пассажиры: члены семей работников Актюбинского аэропорта ГВФ.

… На двухкилометровой глубине воздушного океана показался Аральск и вскоре скрылся под плотной пеленой густой облачности. Теперь казалось, будто самолёт летит бреющим над вечными снегами Севера.

Впрочем, если внимательно присмотреться и совсем немного дать волю воображению, то на ум приходит другое сравнение:

— Словно только что состриженное руно… — усмехнулся Куренной, указывая сверху на облака.

— Правда, похоже, — согласился Гроховский и даже привстал, чтобы удобнее взглянуть на облака, но вдруг замер не в силах отвести взгляда от приборной доски.

Оба пилота уловили этот взгляд и, проследив его направление, посерьёзнели, позабыв о красивом «облачном руне».

— Левому крайнему мотору становится жарко, — обеспокоенно произнёс Гроховский и крикнул второму бортмеханику: — Еленский, посмотри водорадиатор крайнего левого…

Еленский поспешил исполнить приказание; Гроховский последовал за ним в левое крыло.

— Лопнула нижняя кромка и образовалась течь, — доложил Еленский. — Кинь мне монтировочную лопатку. Постараюсь зажать трещину.

Обжигая пальцы тонкими струями кипятка, Еленский пытался зажать щель наглухо, но это плохо удавалось. Запас воды уменьшался ежесекундно. Чтобы пополнить его, Гроховский решил использовать антифриз, имеющийся на такой случай в специальном аварийном бачке, и стал вручную перекачивать антифриз из бачка в мотор.

Холодная незамерзающая жидкость живительной влагой устремилась по тонким дюралевым трубкам в рубашки цилиндров, охлаждая разгорячённое тело мотора, затем, гонимая водяным насосом, спешила в радиатор, чтобы отдать атмосфере это излишнее, вредное для мотора тепло и торопилась вернуться, чтобы продолжить свою работу; но на обратном пути её поджидала коварная трещина, и заметная доля антифриза проваливалась в неё как в бездонную пропасть.

Мотору становилось всё хуже, он задыхался от жары, как путник в безводной пустыне. Люди, которым он помог подняться в голубое небо, были сейчас его единственными друзьями — пусть они выручат его, ведь он ещё сможет послужить им!

Как голос живого существа, воспринимали лётчики неровный гул попавшего в беду мотора. Когда последняя капля антифриза отправилась в свой извилистый путь, Гроховский не выдержал.

— Командир, — сказал он, — ещё две минуты — и мы загоним мотор.

— Выключить, — приказал командир корабля.

Левый крайний мотор умолк, а остальные три чуть ли не удвоили свои усилия, чтобы заменить вышедшего из строя товарища. Но это была слишком непосильная для них задача. Тяжелый самолёт стал медленно терять высоту и через несколько минут, оставляя позади себя широкие прозрачные волны, вошёл в облачность.

Словно радуясь добыче, переохлаждённые капли облака набросились на металлические гофрированные крылья, фюзеляж, стёкла пилотской кабины, расплющивались о них при ударе и прилипали, превращаясь в жёсткие комочки прозрачного льда. Они выискивали каждый укромный уголок возле крохотных заклёпок или головок шурупов, цеплялись за каждый выступ, впивались в каждое грязное масляное пятно, а когда им это удавалось, то дружно помогали сделать то же самое миллионам своих собратьев. Они ухитрялись догонять бешено вращающиеся винты, налипали на лопастях и, несмотря на все ухищрения людей и мощную «линию обороны» антиобледенительных средств, торжествовали победу, потому что силы были неравные: левый крайний мотор был только печальным свидетелем.

Стрелка прибора высоты неохотно, но правдиво регистрировала ход этой борьбы: 1500 метров… 1000… 500… 300… 200… и, когда осталось высоты всего 80 метров, внизу показались пески бугристой необжитой равнины.

— Всё же лучше, когда видишь землю, — ни к кому не обращаясь, произнёс Куренной, смотря вниз.

— Хотя это и не всегда приятно, — ответил командир.

Куренной и Гроховский взглянули вперёд… Впереди возвышалась длинная холмистая гряда, как бы подпирающая бескрайнюю серую облачность. Она преградила путь самолёту и неслась прямо на них тёмной массой, угрожая смертельным ударом. Земля же, словно магнит, притягивала к себе самолёт, будто кто-то ухватился снизу за шасси и тянул к себе. Не было возможности на трёх моторах перетянуть, перелететь через этот длинный холм…

Глаза пилотов выискивали в сложившейся обстановке возможность выхода из западни. Их лица побледнели. Мысли работали с быстротою тока; лётчики составляли планы, оценивали их и отметали как негодные, неосуществимые.

И прежде чем командир успел принять окончательное решение, Гроховский нагнулся к пульту управления, его руки быстро и точно коснулись нужных рычагов и тумблеров; он уже нашёл путь к спасению, путь к жизни: надо быстро запустить четвёртый мотор — тогда самолёт наверняка перелетит через препятствие!

Ещё несколько секунд, и пилоты не столько услышали, сколько почувствовали, как сила тяги сразу возросла, и поняли — левый крайний мотор делал последнее, что мог: без капли воды, без охлаждения он как бы вдохнул жизнь в свой обледеневший винт и, послушный приказанию Гроховского, заработал во всю свою мощь.

Пилоты потянули на себя штурвалы — и холмистая гряда, которая была уже совсем близко, заколыхалась, отступила и стала уходить вниз… Проплыла под крыльями её вершина, показался потусторонний пологий склон, и самолёт, ломая от удара ноги колес, распластался на ровной площадке, точно специально приготовленной для него.

Левый крайний мотор сделал несколько пульсирующих оборотов и замолк на этот раз навсегда. Люди были спасены. Но опоздай Гроховский включить левый мотор, и эпизод закончился бы трагически…

* * *

Лето 1943 года. Сиротливая безлунная ночь раскинулась над тесным Азовским морем. Холодный свет далёкой звезды изредка блеснёт то здесь, то там, но тут же, смятый лёгкой набежавшей волной, тонет в чёрной воде. На земле же абсолютный мрак — война плотно прикрыла ставни и задёрнула шторы окон, погасила уличные фонари.

В черном небе на полуторакилометровой высоте невидимо летит самолёт — с земли только чуть слышны его два мотора. В природе всё спокойно, небо ясно, и ветерок пошаливает лишь внизу у самых берегов, в звонких зарослях высохшего камыша.

На борту самолёта груз: боеприпасы, медикаменты. Конечный пункт маршрута — Симферополь. Подходы к городу с суши утыканы вражескими зенитками. Если же лететь через море (то, что это сухопутный самолёт, в данном случае не имеет значения), часть полёта будет проходить в более спокойной обстановке.

Только поэтому командир корабля А. 3. Быба, один из лучших лётчиков подразделения гражданского воздушного флота, избрал путь через море.

Нет ничего отраднее, когда в полёте всё ладится: моторы в унисон поют свою могучую песню, стрелки приборов на своих местах, а штормы и грозы бушуют где-то далеко, далеко…

Тогда у лётчиков поднимается настроение, тёплое чувство к своей машине наполняет сердце, и каждый сознаёт себя находящимся вне опасности, даже если он выполняет очень рискованное боевое задание.

Но вот в голоса моторов вклинивается «посторонний» звук, дрогнули стрелки оборотов и наддува, что-то нарушило привычное равновесие полёта, и машина вдруг кажется чужой, одичавшей, готовой выйти из повиновения, и у тебя появляется недоверие к ней.

Это — опасное чувство, и нужна немалая сила воли, чтобы подавить его, пересилить себя и помнить о том, что самолёт — машина, которая подчиняется знающему человеку.

И горе в такую минуту тому, кто когда-то, два-три или пять лет назад, сидя за курсантской партой в классе авиаучилища, сочинял комические «лётные» куплеты или строчил письмо к любимой девушке, вместо того чтобы учиться. В опасную минуту, даже если у такого лётчика сильная воля, в его голове откроется зияющая пустота вместо тех знаний, которые дозарезу нужны именно сейчас… Не певать ему больше весёлых куплетов, не увидеть любимой девушки!

Лучше, чем самого себя, знал свой самолёт и моторы бортмеханик Гроховский. Ещё не глянув на приборы, он по звуку левого мотора понял, что дело неладное. Несколько секунд спустя это поняли и пилоты. А внизу по-прежнему плескалось Азовское море, далёкое от самолёта, но готовое при первой возможности поглотить его, если полёт будет нарушен.

— Свернём к берегу, — предложил второй пилот.

— Да, пожалуй, — согласился внешне всегда спокойный Быба.

— Нет, нет, командир! — настойчиво воскликнул Гроховский, — мотор не станет, уверяю вас…

Десятки раз летал Быба с бортмехаником Гроховским на линию фронта и в тыл врага, уважал его опыт и знания, верил им. А нет для командира ничего ценнее в воздухе, как вера в членов своего экипажа и бодрящее, дружеское слово.

Самолёт мчался по заданному маршруту.

Но это был полёт на нервах. Левый мотор то сдавал, то забирал вновь… Гроховский внимательно оглядел приборы и заметил, что обороты левого винта неустойчивые. Прильнул к окну, осветил на несколько секунд мотор переносным фонариком. Опытным глазом уловил быстрые поперечные колебания всего мотора и без труда определил причину: свечи в цилиндрах забросало маслом. Действуя высотным корректором и наддувом, «прожёг» свечи. Ровный пул моторов стал звучать приятной музыкой, стрелка оборотов левого винта вернулась на свое место.

— Работает! — весело сказал Быба.

— Работает, командир…

— Как часы, — добавил довольный второй пилот.

— Тоже мне, сравнил… — засмеялся Гроховский, — не всякие часы так работают, как этот мотор!

Но не прошло и пяти минут, как левый мотор снова затряс и даже с большей силой, чем прежде.

— М-да, «часы»…

— Ничего, ничего, командир, я сейчас… — и Гроховский опять прожёг свечи и восстановил нормальную работу левого мотора.

Пролетели каких-нибудь «пару шагов» (то есть километров двадцать) и… лица пилотов опять стали серьёзными, потом хмурыми: «часы» явно барахлили.

— Сейчас, сейчас, командир, — приговаривал Гроховский. — Идём дальше! Вот мотор снова забрал… А ну, давай, давай ещё оборотики… Вот так… Он не имеет права замолчать, командир!

И задание было выполнено…

Так самообладание и опыт бортмеханика, его вовремя найденные слова и уверенность влились в уверенность всего экипажа, умножили её и помогли довести дело до победного конца. А доброе слово всегда имеет в себе большую силу не только на земле, но и в воздухе.

* * *

Почти всю войну Иван Александрович летал на воздушных кораблях Аэрофлота в качестве бортмеханика, не оставляя надежды стать пилотом.

Лишь в конце 1944 года начальник главного управления ГВФ издал приказ: «… бортмеханики, имеющие налёт свыше 3000 часов и желающие стать вторыми пилотами, могут быть переобучены, при условии…»

Всем, далее указанным условиям вполне отвечал и бортмеханик первого класса Иван Александрович Гроховский. Налёт его давно перевалил за три тысячи лётных часов, за боевые заслуги он был награждён двумя орденами и несколькими медалями. Командование не могло не уступить его настойчивым просьбам.

Расставшись с боевыми друзьями, Гроховский покинул Польшу, где в то время базировалось его подразделение, и уехал на курсы высшей лётной подготовки.

 

От Москвы до Аляски

Ночь. Плотная. Мрачная. Сквозь высокую облачность до земли, погружённой в жесткий мрак, не доходит ни один светлый лучик.

На небольшой высоте летит двухмоторный самолёт. Ещё летом это был серебристый красавец, перевозивший весёлых пассажиров из Москвы на берега Черного и Каспийского морей, из Ростова-на-Дону в Киев, в Минеральные Воды.

А сейчас его благородная окраска сменилась зелёно-чёрным камуфляжем — «цветом войны», на мягких креслах, в проходе и в багажниках лежат ящики с медикаментами и боеприпасами…

В самолёте почти нет света, даже аэронавигационные огни на консолях крыльев и хвосте погашены. Только приборная доска иллюминована светящимися стрелками и цифрами приборов. Но свет этот зеленовато-мёртвый, неуютный.

В пилотской кабине лётчик-«миллионер» командир корабля Иван Терентьевич Шашин, второй пилот Барков, бортмеханик Петровичев и бортрадист Катымян. У турельной установки — стрелок Харченко. Пятеро ростовчан молча летят в московском небе. Каждый занят своим делом.

Всё вокруг темно, и нелегко отыскать Дорогобуж, возле которого находятся бойцы конной армии, попавшие в окружение. Они с нетерпением ожидают самолёт.

Ещё и ещё сверяют свои расчеты Шашин и Барков. Пора!

Барков приоткрывает форточку, просовывает в щель ствол ракетницы и даёт условленный сигнал. Несколько минут спустя внизу, также в условленном порядке, засветились костры, на землю полетели первые сотни килограммов груза…

— Мессеры! — услышали пилоты громкий голос Харченко.

Пригнув голову и глянув вправо, Иван Терентьевич увидел две едва заметные вытянутые акульи тени с короткими языками зеленоватых выхлопов мотора вместо плавников. Мессеры пролетели совсем рядом и обстреляли самолёт.

— Горит! — испуганно вскрикнул второй пилот.

— Что? — спокойно спросил Шашин и резким манёвром как бы кинул свой самолёт вправо, чтобы очутиться где-то в хвосте и позади вражеских истребителей.

— Правый мотор…

Шашин внимательно посмотрел в окно кабины.

— Надо различать разницу между обычным выхлопом и пламенем пожара… сбрасывайте груз! — сказал он.

Через три-четыре минуты мессеры вновь отыскали в чёрном небе самолёт-невидимку и вторично атаковали его.

— Стреляют! — нервно крикнул второй пилот.

— Кто?

— Мессеры…

— Для того они вокруг нас и крутятся. Чёрт с ними! Сбрасывайте груз…

Шашин ловким манёвром ушёл из-под огня вверх, а потом, отжимая от себя штурвал, стал набирать скорость. Разгадав его намерение, истребители свечой тоже взмыли вверх и сбросили на маленьких парашютах осветительные ракеты.

Над лесом повисли две огромные синевато-белые медузы, и в широких лучах ослепительного света как бы запутался большекрылый силуэт двухмоторного самолёта. Сверху на него метнулись две узкие, вытянутые тени.

— Теперь надо уходить всерьёз, — сквозь зубы произнёс Шашин и развернул самолёт на юг.

— Куда? — недоумевал Барков. — Там же фашисты….

— Но зато меньше зениток, чем на линии фронта, — лаконично пояснил командир.

— Лучше уйти в другую сторону.

— В какую? — удивился Шашин.

— Ну, так вернёмся?

— У нас же ещё две с половиной тонны груза.

— А если… — Барков не докончил фразы и угрюмо промолчал.

— Для того-то мы с тобой и сидим здесь, чтобы не допустить этого «если»… — сказал Шашин. — Пока не выполним задания, не вернёмся.

Больше тридцати минут кружился Шашин над вражеским тылом и, окончательно сбив с толку истребителей, незаметно вернулся к Дорогобужу. Вновь тускло засветились костры на жаровнях и вниз полетели ящики с боеприпасами.

Задание выполнили.

* * *

… Шашина вызвали в штаб поздно вечером.

— Немедленно готовьтесь к вылету, — сказали ему. — В Н-ском партизанском отряде вас ожидают несколько наших лётчиков, сбитых в недавних боях. Они спаслись на парашютах. Необходимо срочно вывезти их оттуда. Сами знаете обстановку… Горючего берите в обрез, чтобы больше была загрузка.

Час спустя Шашин был в воздухе. Полёт предстоял недолгий, но рискованный. Шёл на высоте около тысячи метров — забираться выше не было нужды. Туда летели без каких-либо происшествий. Можно было подумать, что никакой войны нет, и они летят обычным ночным пассажирским рейсом.

Подлетев к месту базирования партизан, сразу увидели на земле сигнальные огни и спокойно зашли на посадку.

— Выпустить шасси, — приказал Шашин.

— Есть шасси! — откликнулся бортмеханик.

Вдруг с земли ударил по ним шквал огня! Иван Терентьевич резко развернул машину вправо, а бортмеханик, не дожидаясь команды, убрал шасси.

— Не узнали? Или это не партизаны? А как же сигнальные огни?

— С ума посходили, что ли! — воскликнул Иван Терентьевич.

Но раздумывать было нечего и некогда. Война столкнула их с новой обстановкой и надо было разгадать её и выйти целыми. Решили вернуться.

Обратный полёт был одним из самых рискованных в практике Шашина… Он чем-то напоминал пешее передвижение по минному заболоченному полю. Было страшновато, но мозг работал отчётливо и сурово — ни одной лишней, ненужной сейчас мысли: сохранить машину — вот цель…

Лишь полчаса спустя чёрную ночь вокруг самолёта перестали прорезывать светящиеся пулемётные трассы и звёзды разрывов зенитных снарядов.

Лавируя под обстрелом, уклонились к северо-западу от Москвы. Рассчитали новый курс и понеслись на базу. Теперь определённо летели над своей территорией и были спокойны.

Иван Терентьевич закурил и хотел сказать товарищам что-то озорное, как вдруг перед самолётом возник огненный веер из тонких золотистых пунктиров. Возник и исчез!.. Иван Терентьевич крякнул, но на всякий случай отвернулся влево. Теперь на пути машины возникло два таких веера, стреляли с земли.

— Что за чёрт?!.

Дали с борта условленный сигнал ракетой: «Я — свой», но с земли по-прежнему выстрелами не подпускали к городу воздушный корабль Шашина. Недоумение экипажа достигло предела. Не успели принять решения, как бортмеханик доложил:

— Командир, горючки у нас осталось с гулькин нос.

Это означало, что бензина хватит на 15–20 минут полёта.

— Понял, — спокойно ответил Шашин и, снизившись, стал присматриваться к земле, выискивая удобное для посадки место.

Вышедшая из-за туч луна облегчила поиски — решили не пользоваться светящимися ракетами, чтобы не демаскировать себя.

Серебристый снег тускло отсвечивал, скрадывая неровность почвы. Больше приходилось действовать наугад.

— М-да, для летних дач места живописные, — оценил Иван Терентьевич, — но для посадок ничего хорошего…

— Не могли же знать москвичи, что нам здесь «захочется» сесть?! — пошутил бортрадист Катымян.

— Щитки!

— Понял, командир.

Садился на самой малой скорости. Самолёт мягко зарылся в снег и, пробежав всего метров сорок, остановился, вернее, застрял в снегу.

Выключили моторы и закурили. Открыли окна пилотской кабины, прислушались: тишина. Особая, настороженная тишина войны, с отдалённым гулом орудий…

Немного поспали, по очереди. С рассветом пошли на поиски. В трёх километрах — колхоз. Сообщили по телефону в штаб, чтобы знали, что всё в порядке и не тревожились. Разыскали две бочки бензина. С помощью колхозников доставили их к самолёту и принялись за устройство «взлётной полосы».

Лесная опушка немного уклонялась к югу и упиралась в высоковольтную линию. Ширина её — метров сто, а снега насыпано по грудь. А основная «техника» — лопата, мозолистые руки и упорство.

Когда немного расчистили поляну, Шашин воткнул лопату в сугроб и сказал:

— Всё. Пусть теперь и наша кораблина трудится! Заливай горючее.

Заправили баки бензином, запустили моторы, и Шашин сел за штурвал. Моторы зарычали и рванули машину вперед.

— Как тигры ревут! — удовлетворённо воскликнул бортмеханик, понявший замысел командира.

Позади самолёта из-под винтов неслись снежные вихри, словно здесь работала снегоочистительная катапульта. Прорулив трижды взад и вперед и разметав большую часть снега с полосы, Иван Терентьевич скомандовал:

— А теперь пустим в ход ноги…

Около часа все, кто принимал участие в подготовке «аэродрома», утаптывали снег перед самолётом. Когда солнце стало клониться к горизонту, Иван Терентьевич решил взлететь.

… Тяжёлый самолёт грузно покатился под уклон, медленно набирая скорость. Больше всего теперь доставалось моторам — они работали на максимальном режиме. Лишь у самого края площадки машина оторвалась от земли и, неуклюже раскачиваясь, полезла вверх.

Секунда за секундой под фюзеляж уходили бугры, кусты, деревья, столбы… Вскоре все препятствия были позади, полёт стал устойчивым и наблюдающим с земли показалось, будто самолёт стал другим: точно его подменили или взмахом волшебной палочки превратили тяжёлую крылатую «хату» в стремительный воздушный корабль!

Через тридцать минут Шашин посадил свою машину на бетонную полосу базы. Докладывая командиру, Иван Терентьевич впервые взволновался.

— Это же хамство, — возмущался он, — свои и обстреливают!.. Сигналов не знают: я им даю ракету, а они…

— Не горячись, Иван, — улыбнулся командир. — Ты бы им лучше спасибо сказал.

— Им?! Спасибо!?. За что?

— За то, что они не пустили тебя к городу. Зенитчики знали, что ты летишь, но в это время уже были подняты в воздух аэростаты заграждения, и ты мог «поцарапаться» о них. Понял?

— Ах, вот как! — улыбнулся и Шашин. — А я их крыл на чём свет стоит… Ну, спасибо им, молодцы…

— Ближе к делу. Пока отправляли тебя, гитлеровцы пронюхали о площадке и так развернулись, что партизанам пришлось немедленно уйти на другое место. Сейчас мы имеем их новые координаты. Пойди поспи…

— Потом, товарищ командир.

— Нет сейчас. Полетишь через два часа. А теперь — спать!

— Понял.

… Снова ночь, чёрное беззвездное небо и мерный гул моторов. Шашин летит на выручку к своим боевым товарищам.

Отыскал новую базу партизан, точно сверился с сигналами и, сделав полукруг, сел на длинную и гладкую просеку в пустом лесу.

Едва успел выключить моторы, как самолёт уже окружили партизаны и нетерпеливые лётчики.

Шашин высунулся из кабины и весело крикнул:

— Авиация здесь?

— Здесь! А кто это?

— Да, никак, Шашин!

— Иван Терентьевич, забирай поскорее, а то Батя совсем подзажал нас!

— Это вы мне покоя не даёте, — послышался чей-то звучный голос.

Иван Терентьевич вылез из самолёта и поздоровался.

— Забирай этот беспокойный народ! — сердито сказал Шашину командир партизанского отряда.

— Что, Батя, авиаторы вам не по душе стали?

— Да пристают, дьяволы! Дай, мол, нам оружие, мы пока тебе поможем… Говорю им: «Без лётчиков обойдёмся на земле: я же за вас ответственность несу». А они меня бессовестным называют… Видал таких… Африканцы горячие!..

— Правильно говорим, — прервал его один из лётчиков.

— В общем, передаю тебе этих хлопцев. А вы, ребята, не подкачайте, да не поминайте лихом.

— Ну, счастливо оставаться, товарищи. Спасибо вам за приют и ласку.

— Ладно, чего там… Торопись, Иван Терентьевич, пока темно.

Ещё засветло Шашин доставил лётчиков на один из московских аэродромов. Прощались коротко и просто — всех снова ожидали боевые дела…

* * *

Осаждённый Ленинград сражался. Не сдавался, стоял, как твердыня, но было так тяжело, что время осады исчисляли днями; неделя — большой промежуток в условиях тех героических боёв: семь листиков казались толще всего календаря.

Но если ленинградцы считали каждый день, то лётчики, помогавшие им, вели счёт времени часами. Так было легче совершать по два, три и даже четыре вылета из Тихвина через Ладогу в Ленинград и обратно в течение суток.

Летали преимущественно днём. Это было труднее и во сто крат опаснее, чем ночью; но так требовала обстановка.

Более трёх месяцев ежедневно на голубой Ладожской трассе курсировал самолёт Шашина. Иван Терентьевич иногда летал в качестве рядового командира корабля, но чаще всего он вывозил в боевых условиях молодых лётчиков, проверял и совершенствовал их технику пилотирования, укреплял их дух своим спокойствием, своей неукротимой волей к победе.

Однажды вылетели из Тихвина группой 18 тяжело гружённых воздушных кораблей. Впереди летели ростовчане Шашин и Романов, москвич Киреев, ташкентец Джантиев, позади — остальные.

На флангах группы и выше её шли наши истребители сопровождения, а ещё выше всё небо затянула сплошная облачность. Видимость отличная. Летели сомкнутым строем, бреющим. Внимательно осматривались.

Гитлеровцы предпринимали десятки попыток сделать полёты через Ладогу для наших лётчиков невозможными. На этот раз они высыпали из облаков десятки своих истребителей. Часть из них сейчас же связала боем истребителей прикрытия, другая — ринулась на воздушные корабли с драгоценным грузом.

В первые же минуты боя был сбит самолёт Джантиева. Героический экипаж ташкентца погиб в водах озера. На другом самолёте был убит москвич Киреев, управление полностью принял второй пилот. Группа рассредоточилась, но продолжала путь к Ленинграду.

Озеро осталось позади.

Внизу мелькали мелкие населённые пункты, леса, буераки. Теперь каждый лётчик действовал самостоятельно. Шашин ещё уменьшил высоту и летел, почти прижимаясь к земле. Молчаливый вообще, он сейчас, не проронив ни слова, смотрел вперед, поручив экипажу следить за воздухом.

Пилотировать на бреющем полёте, перескакивая через препятствия и лавируя в балках на тяжёлой двухмоторной машине, когда всё вокруг тебя уносится назад со скоростью 250–270 километров в час, а малейшее неточное движение рулями может быть последним, и одновременно вести ориентировку, учитывая цвет пролетаемой местности, чтобы использовать, при возможности, цветомаскировку, а главное, уходить из-под огня каждую минуту — это не просто искусство, это колоссальное напряжение всего организма, это возможно только при неиссякаемой воле к победе.

Когда Шашин посадил свой самолёт на комендантском аэродроме, в машине обнаружили несколько пробоин. Но груз и экипаж остались невредимы.

В этот день обратно им лететь не разрешили и отправили на ночёвку в Ленинград, в здание управления ГВФ. После обеда Шашин вышел в город.

…На паперти Казанского собора у колонны сидел мальчуган лет тринадцати. Он был одет сравнительно тепло и, может быть, потому не замечал холодного ветра, дувшего ему в лицо со стороны канала. В умных усталых глазах мальчика светились какие-то мысли, воспоминание или мечта о будущем, но в них не было пугающего безразличия и отчуждения.

Увидев высокого плечистого лётчика, он с любопытством осматривал его. Шашин подошёл ближе. Что-то в облике мальчика смутило его. Он потоптался, большой и неуклюжий, потом наклонился и тихо спросил:

— Как тебя звать?

— Иван, — почему-то упрямо ответил мальчик.

— Тёзки, — задумчиво произнёс Иван Терентьевич и протянул мальчику банку сгущённого молока.

Ваня радостно взял неожиданное подношение.

— Отец где?

— На фронте.

— Мать жива?

— Не знаю… — вздохнул Ваня.

— Как же это?

— Я ещё утром ушёл из дому. Не знаю, как сейчас… Она всё мне, да мне, — пояснил Ваня. — Хотел не вернуться, но теперь пойду. Спасибо, дядя.

— На здоровье.

Шашин постоял с минуту, но видя, что мальчику не терпится домой, а его присутствие лишь удерживает, приложил руку к шапке-ушанке.

— Ну прощай, друг. Пойду.

— До свидания. Я, когда вырасту, — мальчик задумался на мгновение, потом его глаза радостно заблестели, и он искренне произнёс, — когда школу закончу, я тоже лётчиком стану, дядя Ваня!

Иван Терентьевич отвернулся, нахмурился и широкими шагами направился на базу. Ему захотелось сейчас побыть вместе со своим экипажем.

… Второй пилот, бортрадист и штурман спали, Шашин молчаливо сидел в углу широкого дивана и, не мигая, смотрел на тусклый огонек дымящейся папиросы.

Бортмеханик тревожно наблюдал за ним, потом не выдержал, налил что-то из термоса в гранёный стакан и подошел к командиру.

— Иван Терентьевич, — ласково и негромко сказал он, — возьми выпей — и сон придет! Ей-богу. Испытанное средство. И от души хмару оттянет.

Шашин взял стакан и поднёс ко рту. Острый, чуть кисловатый запах чистого спирта ударил в нос. До войны Шашин не пил даже пива. Он посмотрел на товарища, вздохнул и решительно залпом опорожнил стакан.

— Как летаешь, так и выпил, — понимающе сказал бортмеханик и перешёл на официальный тон. — Постелька вам уже готова, товарищ командир. Может, соснёте?

* * *

Это было в Америке…

Подразделение гражданского воздушного флота, в котором служил Шашин, находилось в Фербенксе; летал он в Ном, Уэлькаль, на Камчатку и другие пункты «поблизости».

Иван Терентьевич был уже в славе, и лётчики, особенно молодые, с уважением относились к этому высокому, стройному человеку, налетавшему тогда около двух миллионов километров и совершающему мастерские посадка в любую погоду.

Часто по вечерам, в свободное от полётов время, подсаживались к нему американские лётчики: им лестно было запросто побеседовать со знаменитостью, у которой к тому же на счету сотни боевых вылетов.

— Хелло, Шашин!

Иван Терентьевич дружелюбно кивнул головой.

— Летал сегодня, Иван? — американец говорил по русски довольно сносно и даже усвоил несколько типично «лётных» русских выражений.

— Слетал.

— Далеко?

— Уже и позабыл… Куда-то начальство посылало, Джемс.

— О'кей! Военная тайна, — понимающе воскликнул Джемс.

К беседующим присоединились ещё несколько американских и наших лётчиков.

— В такую погоду надо было требовать оплату раз и ещё раз. Туман сам по себе, а бизнес, Иван, сам по себе!

— Я и так получаю достаточно.

— Верно, — кивнул Джемс. — Но лётчику большой почёт нужен.

— Особенно нам, истребителям! — гордо произнёс высокий сутулый лётчик, приятель Джемса.

— Это что, особая каста? — усмехнулся Шашин.

— Иес. Не обижайся, Иван, — снисходительно произнёс Джемс. — Сам понимаешь, что летать на твоём «шарабане» это одно дело, а на истребителях, особенно наших, американских, другое!

Шашин весело рассмеялся.

— Мне нравятся истребители, — сказал он. — Когда-то я мечтал летать на них, да так и не пришлось… Но то, что ты говоришь, Джемс, это же чепуха. Всё дело в том, кто сидит в самолёте!

— Иес! Я понимаю, что это очень важно, но…

— Короче. На вашем трёхколёсном «велосипеде» я слетаю в любую минуту, — отрезал Шашин.

— «Велосипеде»?! — вскипели американцы. — Может быть, после двадцати вывозных полётов?

— Без всяких вывозных! Сяду и полечу.

— Иван Терентьевич, — осторожно обратились к нему наши молодые лётчики, тоже летавшие на истребителях. — В словах американца есть доля правды: истребитель — это же не пассажирский самолёт…

— И вы туда же? — удивился Шашин. — У вас, товарищи, неправильное представление о лётной профессии.

— Так полетишь? — не унимался Джемс.

— Полечу.

— Пари? Пари!

Но полетать на истребителе Шашину удалось лишь несколько дней спустя, в Уэлькале. Конечно, в присутствии и «секундантов».

Получив разрешение на этот полёт от командира части, Иван Терентьевич внимательно осмотрел американский истребитель Эйрокобру, попросил показать ему, где и какие находятся приборы да как перекрывается бензин и, добродушно улыбнувшись, сказал:

— Слетаю и на «кобре»… Только сперва я один разок пробегусь на ней по бетонке; присмотрюсь, как она слушается руля поворота и тормозов.

В этом сказалось его зрелое отношение к своей любимой профессии: не бросаться очертя голову в неизвестность, а всё делать, взвесив и продумав до мелочей.

Запустив и прогрев мотор, Иван Терентьевич вырулил на старт, поднимая позади «велосипеда» тучи снежной пыли. Не задерживаясь у чёрного посадочного «Т», он быстро пробежал до конца бетонки, развернулся и зарулил, на этот раз уже для взлёта.

— Рубин, Рубин, я — 170. Разрешите взлёт, — запросил он по радио.

— Я Рубин, взлёт разрешаю…

Иван Терентьевич плавно дал газ, легко оторвался от земли и классическим боевым разворотом энергично набрал четыреста метров.

Оппоненты разинули рты.

— О'кей! — вскрикнул Джемс. — Ещё надо сесть!

Но в небе уже уверенно делал последний разворот маленький истребитель. Вот из самолёта выдвинулись три колеса, выпущены щитки… А немного спустя Эйрокобра неслышно коснулась земли тремя точками у посадочных знаков.

Пари было выиграно, но Шашин снова зарулил к началу полосы и, запросив разрешения на взлёт, выполнил ещё два превосходных полёта, уже, так сказать, для себя.

«Противники» были посрамлены…

* * *

Хотя дело двигалось к весне, в Петропавловске-на-Камчатке ещё держались лёгкие морозы и возле аэродрома, цепляясь за таёжные пихты и сопки, бродили холодные туманы.

Иван Терентьевич сидел со своим экипажем в тёплой столовой. Лётчики только что пообедали и закурили «по одной», пока их машину нагружали на стоянке.

Где-то совсем невысоко послышался рокот моторов. Иван Терентьевич подошёл к окну и увидел американскую «летающую крепость», садившуюся на аэродром.

— Никак, гости к нам! — сказал он.

Один за другим приземлились ещё одиннадцать бомбардировщиков с полной бомбовой нагрузкой. Они шумно и быстро рулили по аэродрому; лётчики сами, не дожидаясь указаний дежурного, выбирали места для стоянок и торопливо выключали моторы.

Вскоре столовая наполнилась весёлыми, шумными американцами. Многие из них знали в лицо Шашина и обрадовались встрече.

— Хелло, Иван! Сейчас выпьем…

— Вы куда собрались? — удивился Шашин. — Целой армадой летите.

— В Японию. Бомбить!

— Что случилось с моторами?

— Ноу, всё нормально.

— А чего же сели?

— Ты забыл какой сегодня день?

— День, как и все дни сейчас — боевой, — ответил Шашин.

— Тут сам чёрт не разберется на этом Севере, — весело гогоча и хлопая Шашина по плечу, объяснил командир группы. — Эта проклятая «линия даты» чуть не сбила нас с толка… Ты понимаешь, на Аляске пасха будет только завтра, а у вас она уже началась, — с востока летим.

— Я в прошлом году дважды подряд праздновал годовщину Октябрьской революции, — вспомнил Шашин. — Сперва здесь, а потом на Аляске…

— Ю-бет! Полетели мы сегодня по срочному боевому заданию, да хорошо, что мой второй пилот (умный, собака… он и крупные числа считает, как доллары!), хорошо, что он вспомнил, что сегодня здесь пасха. Какой же может быть полёт на пасху?!

— А задание? — сухо спросил Шашин.

— К чертям! Японские макаки подождут. Не всё ли им равно, когда мы сбросим свой груз на их головы?

— Им-то, может, и всё равно, а вашему командованию — нет!

— И командованию один чёрт! Мы сегодня пьём, Иван. Воевать будем завтра. А ну, ребята, раскупоривайте бутылки и грянем гимн нашего полка! — крикнул командир и первый запел:

С нами штурман, с нами чёрт, С нами бог заодно — Нас ничто не остановит — Ни девушки, ни вино!..

Иван Терентьевич кивнул своему экипажу:

— Пошли, пора вылетать.

— Может, выпьем, командир? — шутливо спросил бортмеханик, вставая со стула.

— Сперва дело сделаем, — ответил Шашин и помахал рукой американским лётчикам: — Адью!

* * *

Глубокая полярная ночь. Над Беринговым проливом дул ураганный северный ветер. Слегка сероватое небо с мелкими колючками звёзд казалось глянцевым, как стекло. Мороз 35 градусов.

На большой высоте из Уэлькаля в Ном и Фербенск летит самолёт Шашина. Экипаж доставляет на Аляску группу наших лётчиков во главе с генералом.

В кабине самолёта тепло. Пассажиры беспрестанно курят и негромко беседуют.

Пересекли 180-й меридиан — «линию даты», здесь рождается каждое число месяца, начинается новый год. Кое-кто из пассажиров, впервые пролетая знаменитый рубеж времени, невольно смотрит за окно, будто в небе может висеть календарь. Экипаж самолёта отнесся к этому событию равнодушно: не впервой.

Гораздо больше их волновал сейчас курс. Шашин часто настраивал радиокомпас на приводную радиостанцию Нома и высчитывал поправки: ветер сильно сносил машину вправо, на юг, поэтому пилоты на определённый угол отворачивали нос самолёта влево.

Виктор Шелехов — второй пилот, высоким приятным голосом затянул мелодичную грустную песенку, и Шашин, вздыхая, стал слушать её. Вспомнилась Большая земля, дом и неудержимо потянуло к семье. Если бы не война!..

Бортмеханик Василий Шишкин охотно подхватил «самодельную» лётную песню. Казалось, над всем миром неслись её нехитрые слова:

На всех эшелонах, на курсе любом, Какие бы ветры ни дули, Я помню всегда родимый свой дом, Тебя, дорогая, люблю я…

В пилотскую кабину вошёл генерал. Он прислонился к борту позади Шашина и прикрыл глаза.

Но если тобою написанных строк В пути я с собой не имею — Хоть знаю: они не доставлены в срок. Я словно душою черствею… Ты знаешь, так трудно вдали без тебя, Я, правда, спокоен, летая, И верю в моторы, как верю в тебя, Но чаще пиши мне, родная!..

На горизонте появилась светлая полоска. Она быстро ширилась и голубела, но не распространилась по всему небу, как рассвет, а вдруг превратилась в фантастический тюлевый веер. По нему побежали синие, фиолетовые, ярко-голубые и бледно-сиреневые огоньки. Они то разгорались ярче и как бы приближались, то бледнели и удалялись на время. Словно заворожённые смотрели лётчики на эти феерические огни.

— Северное сияние! — сказал генерал.

— Как бы оно не сбило с курса, — забеспокоился Шелехов.

Шашин включил радиокомпас. Светящаяся зеленоватая стрелка на циферблате заколебалась возле одного деления, затем описала круг, потанцевала у другого деления, снова описала круг и стала двигаться как ей вздумается.

— Пеленг! — крикнул Шашин.

— Понял, — откликнулся бортрадист Алексей Мальцев.

Минут через десять Мальцев доложил:

— Иван Терентьевич, Ном меня не слышит. Та же история и с другими точками…

А над двумя материками, проливом и двумя океанами по-прежнему лежала долгая полярная ночь. И ветер крепчал, всё сильнее ударяя в самолёт. И полыхало северное сияние.

Так они оказались затерянными, с радиокомпасом, бессильным перед красивым и коварным для лётчиков явлением северной природы. Ветер стал порывистым. Автопилот выключили и дальше вели самолёт сами, строго выдерживая ранее подобранный курс.

По расчёту они должны были лететь меньше трёх часов, но прошло уже значительно больше, а Нома всё нет.

— Как с бензином? — спросил генерал.

— У нас горючего хватит облететь вокруг всей Аляски и ещё домой вернуться, — успокоил его бортмеханик.

— Запасливый народ, — одобрительно усмехнулся генерал и подсел к бортрадисту.

Мальцев почти беспрерывно стучал ключом, но глухая ночь не отзывалась ни одним звуком. Лишь ураган гудел за бортом и ударял в крылья самолёта. Бортрадист использовал все возможные средства, но связь не налаживалась.

А командир требовал:

— Пеленг!

По поведению самолёта чувствовалось, что сила ветра ещё более возросла. Возможно, изменилось и его направление. И то и другое надо знать точно, чтобы их не унесло в открытое море. Но глазу не к чему «привязаться» — кругом ночь. Нужен хоть один радиопеленг и тогда положение прояснится.

Так они летели ещё час; молча «крутили баранку» и выдерживали прежний курс. Это было трудно: к физическому напряжению присоединялась неуверенность — самолёт на линии пути или где-то в стороне?..

Но вот северное сияние стало блекнуть и быстро исчезло. Шашин облегчённо вздохнул и снова включил радиокомпас: стрелка на этот раз устойчиво отклонилась влево градусов на сорок!

— Алексей, пеленг! — приказал командир.

— Беру…

Скоро связь наладилась, и пеленг был получен. Генерал сам принялся определять на карте место самолёта. Окончив вычисления, он поставил карандашом крестик.

— Что там получилось, товарищ генерал? — спросил Шашин.

— Мы в Тихом океане, километров за сто пятьдесят от линии пути…

— Здорово! Куда махнули! Но вернее: мы над океаном, товарищ генерал, а не в океане. Это уже преимущество! Давай, Виктор, разворачиваться влево…

Час спустя внизу показались скупые огоньки Нома, и они сели на длинную бетонку между скал, почти на самом берегу.

Их появление успокоило и командование.

Дозаправившись горючим, перелетели в Фербенкс. Отрулили на стоянку, сдали машину и по широкому подземному туннелю стали расходиться «по домам».

В туннеле Иван Терентьевич встретил американского лётчика Джемса.

— Хелло, Шашин! — обрадованно воскликнул Джемс, — Прилетел!.. Мы все беспокоились за тебя: сегодня такой ветер над проливом, что лететь опасно. Как дошёл, без приключения?

— Нормально, — кивнул Шашин, — Спать только чертовски хочется.

— О, да, — засмеялся американец, — сон это премия лётчику… Желаю отдохнуть на двести процентов!

… Когда Шашин добрался до своей комнаты, друзья уже разобрали постели.

— Ну что, спать?

— Только об этом и мечтаем, командир!

Быстро разделись, легли и мгновенно уснули. Через четыре часа экипаж подняли.

Иван Терентьевич, надо бы срочно вылететь в Н-ск на разведку погоды… Слетаете?.. Может, потом доспите?..

Шашин сонно приподнялся, но, поняв, что его ожидает новое задание, энергично потянулся и встал.

— Надо?

— Надо, Иван Терентьевич. Полёт трудный, не всякому поручишь его.

— Добро. Хлопцы, подъём!.. Быстро на вылет!

— Куда? Что? Ах, на вылет… Понятно!

Полчаса спустя шашинцы были в своем самолёте и запускали моторы.

 

Звезда героя

В августе 1941 года низко над оврагами и перелесками пробирался к городу Калинину маленький двукрылый самолёт Абрамова. В санитарной кабине лежали два тяжело раненных командира.

Торопился пилот: им нужна срочная операция. Летел на высоте 60 метров. Осталось всего 15 километров до госпиталя, когда раздался взрыв, мотор грубо затрясся, затем послышался какой-то свист, переходящий в тонкий звук воздушной сирены, и самолёт стал проваливаться на высокие толстые ели…

Сразу понял: отлетел винт! Абрамов был хотя и молодым, но всё же опытным пилотом — на трассах Аэрофлота он налетал уже две тысячи часов и самолётом владел свободно. Выключил мотор. Глянул вниз: лес редкий. Посмотрел вправо: есть узенькая просека. А высота уже 50… 40 метров…

Весь слился с машиной. Мгновенные точные движения рулями — самолёт почти на месте развернулся вправо, ухнул вниз в просвет между деревьями, спарашютировал на землю.

И дальше, ящерицей скользя между пнями и ямами, катился по поляне «змейкой». Стал. Вытер Пётр холодный пот со лба. Оглянулся… Нет, ни за что в жизни не смог бы повторить эту дьявольскую посадку!

Вылез из кабины — машина целая, ни царапины… Подбежал к раненым.

— Прилетели? — со стоном спросил один из них.

— В принципе, да, — замялся Петр. — Но ещё добираться надо до места… Не волнуйтесь, доберёмся!

— Стой, паразитюка! — раздался позади грозный окрик.

Вздрогнул Пётр, обернулся и обмер: высыпала из-за деревьев толпа бородачей и женщин; в руках у них вилы, топоры… и всё это ощетинилось против него.

— Погодите, братцы! — вскричал испуганный пилот. — Я же свой…

— Знаем мы таких «своих», — поднялся крик. — Свои по лесу здеся не шалаются. Отдай пистолет!

— Ну, нате. Я же советский лётчик, дядя…

— Покажь звезды на машине, ежели наш! Где они?

— Камуфляж, дядя, потому и звёзд не видно.

— Ишь какими фашистскими словами бросается! Бей его, потом разберёмся! Огловушь, Степаныч…

— Погодите, дядя! Прошу вас… Вот нагнитесь и снизу посмотрите на крылья, вблизи и звёзды видны.

— А может, там бомбы, не нагинайся, Степаныч!

— Стой, ни с места и жди! — последовал приказ.

В это время у самолёта появился подполковник и несколько автоматчиков из ближайшей воинской части.

— Товарищ подполковник! — кинулся к нему Пётр. — Выручите, было не убили сгоряча… Пилот санитарной группы Абрамов, доставляю раненых в госпиталь. Вот мои документы. Винт у меня отлетел…

Недоразумение выяснили.

— Тоже мне, «поймали»!.. — иронически пропел тонкий девичий голос. — Степаныча в герои надо произвести.

Степаныч промолчал.

— Ничего, товарищ, — громко сказал подполковник. — Лучше обознаться, нежели пропустить шпиона. Спасибо вам от имени армии! А теперь помогите раненых отвезти в госпиталь.

— Товарищ подполковник, — сказал Абрамов, — пусть пистолет мне вернут.

— Сами отдадим, — миролюбиво произнёс Степаныч, возвращая оружие, и, подойдя к самолёту, склонился над ранеными. Потом повернулся к своим товарищам и негромко, но повелительно произнёс: — А ну, тихо, народ, командиры раненые здесь!

Наступила тишина. Молча подвели подводу и переложили раненых.

… За эту мастерскую и смелую посадку Абрамова наградили первым орденом Красной Звезды. Всего же на самолёте ПО-2 он совершил более 700 боевых вылетов по санзаданиям и вывез около 900 раненых.

На ПО-2, а позже и на тяжелых самолётах, Пётр Петрович с помощью партизан вывез из мест, временно оккупированных противником, более 300 наших детей. Причём много раз ему приходилось бывать в воздухе по 8—10 часов над тылом врага.

Как-то, вспоминая о своих полётах в годы войны, Абрамов обронил в беседе с товарищами весьма выразительную фразу:

— Столько бывало опасных положений, что я, в глубине души, как бы «вычеркнул» себя из списков живых…

Просто перестал думать о себе. Тогда стало всё проще, и я мог все свои душевные и физические силы отдавать только выполнению заданий командования.

* * *

Летом 1942 года Абрамов переобучился в лётном центре ГВФ на двухмоторном самолёте ЛИ-2, был призван в армию и получил назначение в полк Валентины Степановны Гризодубовой.

Гризодубова — обаятельная русская женщина. Рослая, шатенка с голубовато-серыми глазами и тёмными бровями вразлёт, всегда приветливая, женственная и вместе с тем по-мужски волевая и смелая, Валентина Степановна отлично летала и была справедливым, требовательным командиром.

Все лётчики её полка относились к ней с особенно тёплым чувством. Правда, слишком многое соединилось в одном человеке: красивая женщина, умелый лётчик, мужественный командир — прекрасный образ для поэта, но очень сложный и непривычный, особенно для лётчиков, людей, так сказать, самой «мужской» профессии. Но умела она располагать к себе всех.

Знакомясь с ней по прибытии в полк, Абрамов сразу подпал под обаяние своего нового командира. И как-то сразу привык к тому, что подчиняться надо женщине, зато какой замечательной! Подвести её или проявить мужество, меньшее чем у неё самой, было невозможно.

… Был уже вечер, когда Валентина Степановна вызвала Абрамова в штаб.

Косые струи дождя гулко барабанили по крышам, шумели в густых кронах тополей и каштанов и дико плясали на рябых лужах под электрическими фонарями. Сильный ветер со свистом подхватывал на лету тяжёлые капли и сердито и больно ударял ими в лицо.

В ночном небе часто вспыхивали трескучие молнии и тогда были видны низко повисшие над городом рваные тучи, а в мёртвом зеленовато-синем свете безжизненно замирали наклонённые деревья, птицы с приподнятыми крыльями и люди в неестественных позах. Затем всё мгновенно погружалось в темноту и оживало в сотнях звуков; где-то высоко орудийным залпом взрывался гром, и его грохочущие раскаты пробегали над землёй, медленно затихая вдали.

Прикрывая глаза ладонью и прижимая к себе планшет, Абрамов взбежал по ступенькам на крыльцо штаба. Отряхнувшись и притопнув сапогами об пол, он толкнул ногой узкую дверь и торопливо перешагнул через порог.

Валентина Степановна приняла его сразу. Разговор был короток:

— В Польше организовался новый партизанский отряд, — сказала она, — надо сбросить в место расположения его штаба комиссара отряда. Дважды это пытались сделать другие лётчики, но безуспешно. Я поручаю это важное задание вам. Гроза скоро пройдёт, а по маршруту погодка хорошая. Поняли?

— Так точно, товарищ командир.

— Горючего с дополнительными баками вам хватит на 14 часов, а лететь — 12. Но с маслом хуже: его хватит только на 11 часов. Насколько я помню, левый мотор на вашей машине в этом смысле ненасытный… Но и тут есть выход. Возьмите с собой запас масла и на обратном пути где-нибудь сядете и дозаправитесь или долетите на одном правом моторе.

— Ясно.

— Комиссара надо доставить любой ценой, даже если для этого придётся пожертвовать самолётом, — твердо сказала Валентина Степановна, посмотрела на Абрамова ласково и вместе с тем обеспокоенно и, подавая руку, тихо произнесла: — От души желаю вам успеха! Берегите себя, но задание выполните…

— Спасибо, товарищ командир, будет выполнено.

… Ночь — верный союзник смелых и толковых лётчиков.

Летели на высоте 3000 метров, за облаками, под звёздным сентябрьским небом. У пульта управления моторами стоял бортмеханик Глыбин, бортрадистом был Талалаев, а у пулемётной турели сидел стрелок Доронин. В общей кабине находился всего один «пассажир»…

Передовую пересекли в облаках, а вблизи цели снизились до 500 метров. Цель отыскали не сразу: земля погрузилась в темноту, усложнившую штурманские расчёты. Но всё же нашли. Дали с борта зелёную и красную ракеты.

— Что за чёрт! — удивился Абрамов, всматриваясь в землю.

Вместо трех костров внизу тускло светились две точки. Ответные ракеты также не совпадали с ожидаемыми сигналами.

— Это не они, — сказал Абрамов.

— Да, это не они, — подтвердил «пассажир», уже стоявший рядом с пилотом. — Неужели мне придётся вернуться и в третий раз?! Может быть, поищем запасную цель?

Абрамов ответил не сразу. Искать запасную цель, это означает потерю двух-трёх десятков минут, а масла уже в обрез. Не выполнить задания — нельзя! Валентина Степановна ясно сказала: «если нужно, пожертвуйте машиной». По существу, можно понимать её слова и как разрешение не считаться с собой. Надо только обязательно сохранить «пассажира». Ну что ж, в крайнем случае его можно отослать в хвост — там безопаснее.

Он посмотрел на Глыбина. Бортмеханик подумал о том же, но, поймав на себе взгляд командира, выпрямился и всем своим видом выразил готовность выполнить любое его приказание.

Абрамов принял решение:

— Будем искать запасную цель, — сказал он.

«Пассажир» понял всё. Он благодарно сжал плечо Абрамова и молча углубился в карту. На гладкой бумаге было напечатано условное изображение местности, лежащей далеко внизу. Чётко обозначены лини дорог, массивы леса, извилистая речушка и заболоченный луг.

За бортом же всё было черно, и земля угадывалась лишь необъятным тёмным пятном… Оставалось использовать только один штурманский метод: расчёт по курсу, времени, скорости и расстоянию.

Эти расчёты Абрамов производил лично. Сперва поточнее определил ветер, затем, сняв с карты курс и расстояние, повёл самолёт в новом направлении, идеально точно выдерживая скорость. Спокойствие, правильность расчетов и точность пилотирования привели к победе.

Цель № 2 была найдена!

Сделали круг на 300 метров, дали ракеты. Снова внизу засветились два костра… Продолжали кружить. Вскоре появился и третий костер, а в чёрном небе поочерёдно вспыхнули две зелёные, красная и ещё одна зелёная ракеты.

— Они! — с облегчением сказал «пассажир». — Ну, я пошёл…

— Да, теперь я могу разрешить вам распрощаться с нами, — улыбнулся Абрамов. — До свидания.

— Спасибо за доставку, — поблагодарил «пассажир», просто по-деловому пожал всем руки, так, будто они доставили его обычным пассажирским рейсом в Москву, и две-три минуты спустя одиноко повис на шёлковых стропах парашюта в польском ночном небе…

Часть обратного пути экипаж Абрамова летел на одном моторе: масло заканчивалось, а посадку решили произвести только на своём аэродроме. Следующей ночью и ещё через два дня Абрамов доставлял груз в «тот же адрес» и обратно также возвращался на одном моторе.

* * *

… Тогда один из участков фронта проходил вдоль магистральной дороги в районе Могилёва. В тылу врага находились в окружении 700 партизан. Боеприпасы у них быстро заканчивались. Выручить отряд было поручено пяти экипажам, в том числе и экипажу Абрамова.

Между Витебском и Невелем базировалась фашистская «школа ассов», на земле линия фронта была укреплена радиолокаторами и зенитками, а в воздухе беспрестанно и густо патрулировали Мессершмитты-110. Всё это вместе лётчики в шутку прозвали «второй линией Маннергейма», но пробиваться сквозь неё было делом далеко не шуточным.

Летели ночью. Над землёй висела плотная дымка, а на высоте самолёты временами вонзались в разорванные небольшие облака. Группа разделилась, каждый подлетал к передовой сам.

Абрамов пересёк фронт на высоте 3000 метров. Как будто всё в порядке… Но не прошло и двух минут, как справа и впереди в небе появились два мигающих огонька… Свои?! Или чужие?

— Отвлекают внимание, — догадался Абрамов.

— Точно, — кивнул Глыбин, — это фашисты!

И тут же стрелок Доронин доложил:

— Нас атакуют! — и сам открыл ответный огонь.

Абрамов отжал от себя штурвал, резко накренил машину на левое крыло и крутой спиралью стал уходить из-под огня, чуть ли не пикируя на тяжёлой и неуклюжей пассажирской машине. Стрелка прибора скорости подползла к 450 километрам в час! Весь корпус самолёта гудел и вздрагивал от напора воздуха.

— Не рассыплемся? — вскрикнул Глыбин.

— Пока нет… А иначе собьют!

Затерявшись в ночном небе, молнией промчались над линией фронта и вернулись на свою территорию. Почему назад, а не вперёд? Потому, что надо было увлечь за собой «мессеров», которых поджидали наши истребители по эту сторону фронта. Абрамов передал по радио координаты, и вскоре командир группы наших истребителей коротко ответил: «Работаем!», а в небе заметались ровные лучи прожекторов. Подождали немного: никто не преследует, значит, наши «работают» нормально! Собрались с мыслями, прикинули, как и что, и снова ринулись сквозь «линию Маннергейма», но теперь пониже, на высоте 2500 метров. Авось, найдётся «трещинка»…

Пролетели передовую и вдруг опять в небе, впереди, мигают фары фашистского самолёта, а сзади на ЛИ-2 пошли в атаку другие «мессеры»! Стали зажимать в клещи.

Снова повторил манёвр и, вертясь на неповоротливой машине под градом пуль и снарядов, стал уходить вниз, то влево, то вправо, сбивая с толку преследователей. Ушли вновь к себе. Передали координаты и получили ответ: «Работаем»…

— Не бой, а смех на этой пассажирской машине! — сокрушённо произнёс Абрамов. — Чего я не пошёл в истребители?! Как моторчики, Глыбин, и остальное хозяйство?

— Всё цело, командир, — ответил бортмеханик.

— Порядок. Ну что, будем ещё ниже пробиваться?

— Надо!

— Что верно, то верно: надо. Внимание! Пробиваемся ещё разок, на 1000 метров.

— Есть внимание!

Полетели в третий раз. Только проскочили передовую и снова атаковали их, уже с трёх сторон.

— Будь вы прокляты! — выругался Абрамов. — Совсем вздохнуть нам не дают… Откуда их столько берётся?

Кинул с высоты свою машину метров до ста, ушёл из зоны обстрела, над самыми зенитками, вернулся на свою территорию и поодаль от передовой пролетел на запад километров шестьдесят.

— Попробуем здесь, Глыбин?

— Да надо спытать, командир…

— Пробиться надо обязательно! Там хлопцы остались почти с голыми руками… Если не подоспеем, захватят наших партизан.

— Вся надежда у них только на нас. Трудно им сейчас! — кивнул Глыбин, — На земле ведь воюют не то, что мы — в машине, на мягких креслах, моторчики мощные, крылья… Эх, бедным и достаётся!

— Прав, Глыбин, прав ты! Нам то что… — ответил Абрамов и от одной мысли, что товарищам там, на земле, приходится хуже, чем им, — скрипнул зубами.

Перешли в крутое планирование и стали разгонять бешеную скорость.

В четвертый раз полетели через линию фронта в тыл врага и всё же проскочили её метров на 70 и бреющим полётом, прижимаясь к лесу почти вплотную, взяли курс на заветную цель.

Отыскать в густых лесах окружённых партизан удалось почти сразу; сбросили им весь груз и в восьмой раз, за один полёт, пересекли линию фронта, вернулись домой усталые и измученные.

Остальные же четыре экипажа так и не смогли тогда выполнить задание…

… В ту же ночь, получив боеприпасы, отряд партизан с боями вышел из тесного кольца окружения — Абрамов подоспел вовремя!

* * *

Этот бой также происходил ночью, в одном из районов Латвии, куда летели опять на выручку к партизанам.

Погода была пасмурная: нижняя кромка облаков висела метров на 800, а верхняя — примерно на 1100 метров. Линию фронта угадали сверху по частым всплескам отсвета в облаках и подвижным светлым кругам, образовавшимся от ярких прожекторных лучей, завязших в облачности.

Минут через двадцать пошли на снижение: цель надо искать только видя землю, то есть, летя под облаками.

Вышли из облачности на 800 метров и сейчас же почувствовали, как свой пулемёт «заговорил».

— Кто это там? — крикнул Абрамов.

— Мессершмитт-110, — доложил через бортмеханика бортрадист Талалаев, первый обнаруживший врага.

А через несколько секунд Абрамов увидел сбоку, совсем близко, зелёные, красные и белые чёрточки — следы трассирующих пуль и, резко отвалив влево и вниз, перешёл на бреющий полёт. Внизу приметил озеро и стал держаться берега.

Снова атака…

Увернулись от неё, а через некоторое время — третья атака. Ушли из-под огня — четвёртая атака!

— Да что у него телевизор какой-то на борту или локатор?! — поразился Абрамов. — Как он нас находит? Ведь темно…

Счёт потеряли атакам, но они всё повторялись, пока не окончились боеприпасы.

— Отстрелялись, — доложил тяжело дышавший Доронин.

— Как же быть? — не обращаясь ни к кому, спросил бортрадист.

— Ракетницей будем отбиваться, — зло ответил Глыбин.

Меж тем командир корабля зорко осматривался и увидел, как вражеский самолёт промчался мимо, но… пулемётных трасс не последовало.

— Кончились патроны и у голубчика! — весело воскликнул Абрамов. — Довоевались оба. Эх, нам бы боевую машину! Чёрта с два кто ушёл бы… Смотреть за воздухом! Цель близка.

— Есть смотреть за воздухом!

Отыскали партизан, скинули с бреющего мешки с грузом и полезли «в гору». Вошли в облака. И тут Абрамов помрачнел, крикнул бортмеханику:

— Видал?

— Где? — спросил Глыбин и приник к окну кабины.

— Не то ищешь, — более спокойно продолжал Абрамов. — Посмотри на моторы, чуть назад… Видишь?

Глыбин вторично глянул в окно: возле моторов, из-под крыльев отчётливо светились голубовато-багровые отсветы, усиленные отражением облаков. Понял без труда: это ярко светили длинные языки пламени из выхлопных патрубков.

— Моторы работают на богатой смеси и поэтому нас видно со стороны!

— Понял, командир, — ответил Глыбин. — Теперь учтём это дело, отрегулируем.

— А я ещё о «локаторах» да «телевизорах» заговорил! Вот и расскажи про этот случай тем, кто утверждает, что в авиации есть мелочи…

* * *

Был и такой эпизод в лётной жизни Абрамова.

Летели как-то к партизанам в район Пинских болот. По пути надо было пройти над мощным вражеским аэродромом. Погода удобная: облачность чуть не во всё небо. Держали высоту около трёх километров.

И будто назло, как раз над аэродромом противника, облака во всех ярусах расступились и образовалось огромное «окно». Получилось настолько неожиданно для самих себя, что и опомниться не успели, как на земле ярко вспыхнул целый лес прожекторов и миллионы свечей ослепительного света взметнулись в небо на самолёт Абрамова.

— Теперь мы, как майский жук на простыне! — скалил бортрадист Андрей Талалаев. — Все нас видят…

А четверть минуты спустя вокруг самолёта повисли красивые огненные шары разрывов зенитных снарядов, да так близко, что Глыбин, морщась от яркого света прожекторов, негромко, но выразительно сказал:

— Положеньице наше скучное!..

— Это мы ещё посмотрим, — сквозь зубы произнёс Абрамов, закладывая страшенный крен и вводя самолёт и крутую спираль. — Уйдём!

Потеряв метров семьсот высоты, он вышел на время из лучей, но опытные прожектористы снова поймали его в перекрест.

Тогда Абрамов применил свой излюбленный приём: резко задрав машину, он потерял скорость километров до 110 в час, и всё снаряды разорвались далеко впереди — настолько неожиданно для зенитчиков, самолёт как бы «застыл» на месте.

Затем, отжимая штурвал от себя, Абрамов снова набрал скорость и резко развернулся влево и назад. Перед ними оказалось облако, они нырнули в него.

В кабине кисло пахло пороховыми газами…

— Вот и ушли! — с удовлетворением сказал командир корабля.

Однако, выйдя из одной беды, попали в другую: экипаж потерял представление о том, где он находится. Крутые манёвры, нервное напряжение и облачность спутали и карты пилотов.

Первым нашелся бортрадист Талалаев. Включив связную радиостанцию, он уже что-то выстукивал телеграфным ключом.

— Командир, — крикнул он, — я связался с московским пеленгатором. Пеленг: 217 градусов…

— Понятно! — оживился Абрамов, разворачивая самолёт и беря нужный курс. — Спасибо, Андрей. Запроси ещё один пеленг и хватит.

Так благодаря оперативности бортрадиста самолёт по невидимой радиоволне, как по ниточке, лёг на нужное направление и точно полетел к белорусским партизанам…

* * *

Если лётчик не знает погоды на маршруте, лететь ему, всё равно, что с завязанными глазами искать в траве иголку… Вот почему во время войны все воюющие, да и некоторые «нейтральные» страны, стараются скрыть друг от друга состояние погоды на своей территории или даже обмануть противника передачей в эфир заведомо ложных сведений о погоде. Всякая метеорологическая информация считается военной тайной и тщательно сохраняется от разглашений.

Однажды лётчики полка Валентины Гризодубовой получили задание, имеющее важное стратегическое значение: срочно бомбить некоторые военные объекты, расположенные вблизи крупного приморского города в Северной Европе.

Над своим аэродромом висели облака, всего в 50–60 метрах от земли. Известна была погода и для первой половины маршрута. Какова же она дальше и над целью, покрыто, как говорится, мраком неизвестности.

А знать её надо, ибо от погоды зависели не только методы полёта, но и самого бомбометания, запас горючего и средства самолётовождения.

Абрамову поручили слетать на разведку погоды в тыл противника, пробиться сквозь все заслоны и периодически давать по радио точную зашифрованную информацию.

Едва оторвавшись от земли, самолёт Абрамова попал в облачность и сильную болтанку. Впрочем, и то и другое уже было для Абрамова и остальных лётчиков настолько привычным делом, что никто из членов экипажа не придавал этому особого значения.

Летели по магнитному компасу и расчёту времени. Высоту полёта часто меняли, чтобы получить ясное представление о характере облачности и её распределении по вертикали. Бортрадист Талалаев передавал информации.

Над берегом залива попали в зону мощного зенитного огня и полтора часа шли в беспрестанном обстреле. В кабине опять запахло разрывами, и машину сильно подбрасывало порой взрывными волнами.

Уйти из-под огня совсем практически было почти невозможно — в этом полёте от Абрамова требовалась разведка погоды «до последнего»…

Около цели погода улучшилась, а сам город был залит лучами заходящего солнца. Обойдя цель по большому кругу, Абрамов другим путем, избегая скоплений вражеских зениток, возвратился на базу, но на половине пути встретил свои самолёты: полк вылетел на боевое задание — теперь лётчики знали, какая впереди погода и уверенно вели к цели воздушные корабли.

Быстро разведав погоду, экипаж Абрамова так толково сумел «обернуться», что, отказавшись от заслуженного отдыха, успел дважды слетать вслед за остальными товарищами на бомбёжку объекта!

* * *

Летом 1944 года Абрамова назначили командиром лидерной эскадрильи для подсвечивания объектов. Что это такое, сейчас поясним.

… В конце октября надо было массированно бомбить военные объекты Тильзита. Противнику удалось отлично замаскировать весь город, и отыскать их ночью было трудно. Полк, в стороне, приготовился к бомбёжке, а лидерной эскадрилье поручили отыскать цель и осветить город сверху САБами, то есть светящимися авиабомбами на парашютах.

Это задание выполнял Абрамов.

Кружась в районе цели, он высматривал на земле в эту непроглядную темень всё, на чём мог задержаться глаз. Что-то заставило его предположить, что большое тёмное рябоватое пятно — Тильзит.

Сбросил пробный САБ. Противник молчит. Сбросил второй. С земли не утерпели и открыли зенитный огонь. Быстро снизился спиралью, присмотрелся — нет, это не Тильзит. Но, уже успев сориентироваться, взял теперь верное направление.

Отлетев километров пять, снова стал искать. Ошибиться нельзя ни в коем случае — не имел морального нрава. Во-первых, боялся направить товарищей на ложный путь (целый полк!), во-вторых, надо точно найти объекты, а то бомбы могут упасть где попало и на головы мирных жителей, которые не повинны в этой войне, развязанной фашистами.

Вот, кажется, то самое, что он искал. Сбросил пробный САБ — и сейчас же увидел над собой четыре огненных шара: это разорвались над ним зенитные снаряды…

Резко развернулся, но часть осколков попала в левое крыло и вырвала кусок консоли. Несколько пробоин оказалось и в правой плоскости. Лавируя под обстрелом, сбросил ещё САБы и, обнаружив необходимые объекты, сообщил по радио остальным самолётам полка: «Цель открыта!».

Подлетели остальные и стали группами заходить на цель.

Сам же оставался выше всех и во время захода подсвечивал объекты САБами. Бомбёжка началась…

Машину кренило влево, нервы у всего экипажа напряжены до предела. Каждый выполнял свои обязанности молча, разговаривали при необходимости отрывисто и коротко. Очень не хотелось сейчас висеть над самыми зенитками, но чувство долга и самообладание брали верх.

После бомбёжки взяли курс на базу, благополучно приземлились и усталые, как после изнуряющей физической работы, вылезли из самолёта…

… В январе 1945 года бои докатились до прусского города Инстенбург. Наши войска непобедимо двигались с боями к сердцу фашистских армий и захватывали у врага по нескольку десятков населённых пунктов ежедневно.

Под Инстенбургом фашисты, пытаясь укрепиться, сосредоточили свои большие силы; надо было без особенного промедления взять и этот хорошо защищенный пункт. Первый массированный удар предстояло нанести с воздуха.

Экипаж Абрамова вылетел на поиски объекта. При перелёте фронта его обстреляли из автоматических зенитных пушек, Абрамов, энергично и смело лавируя, выпел машину из зоны огня, но… на самолёте осколками было выведено из строя радио.

Экипаж оказался глухим и немым!

Возвращаться нельзя: всё до минуты рассчитано, да и товарищи уже в воздухе, летят следом. Только вперед!

Абрамов решил пойти на небольшую хитрость.

— Глыбин, — крикнул он, — немедленно вверх. Нужна высотёнка, хоть тысячи три, что ли…

— Понял, командир, — откликнулся бортмеханик и установил необходимый режим работы моторов.

Машина, изредка содрогаясь от ударов ветра, полезла вверх.

На высоте 3500 метров Абрамов осмотрелся, уточнил ориентировку и убрал газ. Стало тихо. Машина почти бесшумно понеслась к земле.

— Может, гитлеровцы дремлют, не станем их будить, — пошутил Абрамов.

— Понял, командир, — в тон ему ответил Глыбин. — Будем вежливы…

На высоте 1600 метров самолёт был точно над Инстенбургом. Абрамов повел самолёт по малому кругу и без всяких «пробных» стал сбрасывать все имевшиеся на борту САБы. Миллионы свечей яркого света залили город и военные объекты. Такой силы свет виден с расстояния несколько десятков километров: товарищам нетрудно будет догадаться, что Абрамов своё дело сделал и теперь приглашает их «приступить к работе».

Гитлеровцы, вероятно, и в самом деле дремали. Во всяком случае, Абрамов успел далеко уйти на юго-запад, прежде чем с земли выстрелила первая зенитка.

Несколько минут спустя, когда полк начал обрабатывать цель, Абрамов, убедившись, что всё в порядке, взял курс на базу.

…Это и есть «подсветка» или «подсвечивание» — одна из основных обязанностей лидерной эскадрильи.

За последний год войны пилот Герой Советского Союза Пётр Петрович Абрамов «подсветил» около 40 крупных военных объектов. А всего он произвёл в войну только на ЛИ-2 320 боевых вылетов, из них 50 — с посадкой в глубоком вражеском тылу.

Когда сейчас в праздничные дни он выходит на демонстрацию, на его груди сияет шесть орденов, пять медалей и золотая звезда Героя Советского Союза — высокая награда за все его боевые вылеты. Кроме того, он имеет 13 благодарностей от Верховного командования.

 

На линиях «Хамиаты»

Перед самым началом войны Дорохова вызвали в главное управление Аэрофлота. Предстоял перевод в Китай командиром корабля на линиях Советско-Китайской авиационной компании «Хамиата». Там Дорохов и пробыл все годы войны.

Подразделение, в которое назначили Илью Нефёдовича, базировалось в Западном Китае, в городе Урумчи. Основные рейсы: в Чунцин, Хами, Нанкин, Шанхай и в другие аэропорты. Условия полётов были трудные. Преобладала гористая местность. Усложняли пилотирование частые сильные ветры (особенно в пустыне Гоби).

Радиосредств для самолётовождения в плохую погоду было мало. Приводные радиостанции и радиопеленгаторы, находившиеся в распоряжении прислужников Чан Кай-ши, саботировали полёты наших лётчиков, не отзывались на свои позывные, если слышали их с советского самолёта.

За годы работы в Китае Дорохов приобрёл хорошую практику дальних утомительных полётов, отлично овладел сложной техникой пилотирования по приборам и научился быстро ориентироваться в мало знакомой и совсем незнакомой местности. Для лётчиков все эти качества важны и необходимы, они приобретаются главным образом в полётах.

Много находилось в Китае в описываемое время английских, американских и других иностранных лётчиков. Совершенно обособленно и независимо держались английские лётчики.

Гордые и высокомерные, они ходили, словно «с аршином в груди», — вспоминает Дорохов. — Вели они себя, как хозяева. Так же, как и американцы, летали только для заработка и оценивали свои успехи долларами. Но частные компании крепко держали их в руках, и заработать было не так просто. Помню такой случай…

Летело в Шанхай несколько воздушных кораблей англичан, затем американцев и самолёт Дорохова с советской миссией на борту. Погода была пасмурная и ухудшалась ежеминутно. Из Шанхая по радио передали: «Видимость — ноль, высота — ноль». То есть густой туман полностью закрыл аэродром и практически сделал его не пригодным для посадки.

— Уходите на запасной аэродром, — последовало распоряжение.

Дорохов немедленно выполнил приказание и взял новый курс. Бессмысленно рисковать людьми и самолётом, пытаясь совершить посадку в условиях, заведомо не гарантирующих безопасности полёта.

Между тем англичане и американцы продолжали лететь к Шанхаю. Игнорируя распоряжение с земли, они настойчиво требовали разрешения на посадку, пререкались по радио с наземными начальниками, затем появились над Шанхайским аэродромом и самовольно стали заходить на посадку.

Но из всех их попыток ничего не получилось. В воздухе образовалась карусель: самолёты кружились в тумане, проносились на бреющем, но земля не просматривалась.

Казалось, теперь бы, убедившись воочию, что сесть невозможно, самое время улететь им на запасный аэродром. Но нет, лётчики продолжали бесцельно кружить над Шанхайским аэропортом, точно приворожённые к заколдованному месту.

В чём же дело? Неужели у них недоставало силы воли, чтобы подчиниться приказанию и здравому смыслу?..

Ларчик открывался просто: Шанхайский порт сейчас действительно стал для них «заколдованным»: за посадку в тумане авиационные компании платили втридорога и побороть в себе искушение сделать бизнес на погоде — не удавалось!..

И только, когда бензочасы на самолётах показали совсем незначительный остаток горючего, разозлённые пилоты, несолоно хлебавши, всё же полетели на запасную площадку, теряя с каждой каплей бензина надежду на бизнес.

* * *

Между Ченду и Ланчьжоу (Восточный Китай) есть высокогорный широкий перевал. Пилотам на этом участке трассы приходится лететь около двух часов над острыми скалистыми пиками, которых ветры и солнце «понастроили» здесь сотни.

Этот район справедливо считается опасным для полётов.

Худую славу перевала поддерживала и постоянная облачность, почти всегда обволакивающая вершины гор, скрывая под собой пропасти и тонкие шпили. Самолётовождение по радио в таких условиях является незаменимым средством обеспечения безопасности пассажирских рейсов.

… В марте 1945 года Дорохов вылетел из Чунцина в СССР с работниками нашего дипломатического корпуса. К Ченду набрали 4000 метров. Шли за облаками. Над знаменитым перевалом самолёт попал в дождь. Впереди — Ланчьжоу, ещё час полета — и можно отдохнуть.

— Приказывают возвращаться, — сказал бортрадист, подавая командиру корабля радиограмму.

— В Чунцин?

— Да, Ланчьжоу закрыт туманом.

— Назад у нас горючего не хватит, но до Ченду дотянем. Передай: вас понял, возвращаемся, включите приводную радиостанцию Ченду.

— Есть.

Развернувшись на 180°, Дорохов взял обратный курс. Появилась резкая болтанка, вызывающая опасные для самолёта перегрузки. Дождь пошёл гуще, окна пилотской кабины залило потоками воды. Моторы продолжали работать нормально. Впереди — снова полтора часа полёта над перевалом…

Летели только по приборам. Включили радиокомпас, подстроили, но стрелка на его шкале оставалась безжизненной.

— Закажи ещё раз привод, — крикнул Дорохов бортрадисту.

— Есть.

Но долго никто не отвечал на сигналы советского самолёта. Потом ответили, что привод включен, и стрелка радиокомпаса резко отклонилась влево, в глубь опасных гор…

— Неужели мы так уклонились вправо?! — удивился Дорохов.

— Что-то не так, — усомнился бортмеханик.

Бортрадист тщательно настроил приёмник радиокомпаса, но стрелка упорно стремилась увлечь самолёт влево, в гибельные горы.

Тогда всё стало ясно.

— Они включили для нас другой привод, близкий по частоте, — сказал, багровея от гнева Дорохов. — Вместо того, чтобы помочь людям в такую минуту, они решили нас погубить! Не выйдет! Выключай радиокомпас, полетим без него…

И, продолжая выдерживать курс по магнитному компасу, Дорохов летел в очень сложных условиях без радиокомпаса.

Прошел час такого полёта.

Сохраняя внешнее спокойствие, Дорохов старался возможно меньше расходовать свою энергию в трудном полёте и не думать о приводной радиостанции в Ченду, включение которой мгновенно облегчило бы самолётовождение. Машину бросало ветром над острыми скалами, изредка просматривающимися сквозь лохматые спиральные облака.

— Им теперь не докажешь, что они поступили так подло, — сказал бортмеханик. — Будут отбрехиваться…

Дорохов молчал. В груди его горела обида, но он пилотировал, производя в уме аэронавигационные расчёты, и ни о чём другом не желал думать. А погода как назло свирепела, вокруг самолёта всё кипело и бурлило.

— Нет, так дальше нельзя, — заговорил бортрадист. — Надо заставить их включить нужный нам привод…

Командир корабля не отвечал, и бортрадист, приняв его молчание за разрешение действовать, взялся за телеграфный ключ.

— СОС, СОС, СОС… — помчался в эфир международный тревожный сигнал бедствия, заставляющий сжиматься всякое человеческое сердце.

Ответа не было.

Картушка магнитного компаса, словно обезумев, металась из стороны в сторону; дальше выдерживать курс, действительно, стало невозможным. В любое мгновение самолёт мог врезаться в скалы.

— СОС, СОС, СОС! — продолжал выстукивать бортрадист.

И вдруг один за другим стали откликаться самолёты, спрашивая, чем можно помочь экипажу, терпящему бедствие над проклятым перевалом.

— Включите привод Ченду! Включите привод Ченду! — просил экипаж.

Но чанкайшистские прихвостни ухмылялись возле своего радиоприемника и отмалчивались. Лишь когда в эфире сразу из нескольких мест раздались решительные требования помочь экипажу — приводную радиостанцию Ченду включили.

Это было уже в последние километры полёта над перевалом.

После посадки в Ченду советский экипаж заявил свои претензии. Но ведь это происходило в старом Китае, когда у власти стояли гоминдановцы…

— Мы приносим тысячи извинений мужественному русскому командиру, — с любезной улыбкой сказал Дорохову начальник аэропорта. — Произошло досадное недоразумение: мои радисты не так поняли вас и ошибочно был включён другой привод. Я немедленно накажу их, непременно накажу. Но что поделаешь — такая погода сбивает даже радиоволны! Мы все восхищены вашим умением и смелостью, командир. Позвольте пожать вашу руку.

Дорохов круто повернулся и ушёл.

 

«Слепой» полёт

1943 год…

Начальник Н-ского управления гражданского воздушного флота Гвоздев говорил сжато, потому что многое было и без слов понятно семи командирам кораблей, находившимся в его кабинете.

— Дела на нашем участке фронта сейчас туговаты, — сказал он. — Недостает танков… И это несмотря на то, что недалеко от нас танковый завод! Но на заводе, выражаясь языком производственников, есть пока только «незавершённая продукция»… Причина: нехватка шарикоподшипников. Всё.

— Где находятся шарикоподшипники? — спросил командир корабля Виктор Андреевич Васильев.

Гвоздев объяснил.

— Погода… — начальник управления хотел сказать что-то ещё, но только глянул за окно в белёсую массу тумана и выразительно вздохнул. — Все вы отлично летаете вслепую, но условия полёта сегодня на редкость трудные…

— Трудноватые, — негромко поправил его кто-то из лётчиков.

— Да, да, именно трудноватые, — охотно согласился Гвоздев. — Итак, кто из вас рискнёт…

Все семь командиров кораблей встали.

Гвоздев задумался.

— Полетим все. Чем больше самолётов, тем больше будет и груза, — предложил Васильев. — Кроме того, если что случится с кем-нибудь из нас, — долетят остальные…

— Хорошо, — кивнул Гвоздев, — Первый, долетевший до места, поможет по радио посадкам остальных. Прошу ближе к столу…

… Виктор Андреевич Васильев вылетел вторым.

Летели в пустом «молоке». Машину изрядно трепал ветер. Тонкие стрелки чувствительных приборов то и дело вздрагивали и отклонялись то в одну сторону, то в другую. Приходилось судить о положении машины по их средним показаниям.

Если глянуть на пилота, управляющего самолётом только по приборам, со стороны может показаться, что тот занят пустяковым делом: не сводит глаз с приборной доски и только.

Не поддавайтесь такому впечатлению! В пилотской кабине современного самолёта до полсотни приборов и агрегатов. Через посредство их моторы, самолёт, даже ветер и мороз или летняя жара «рассказывают» лётчику о том, что сейчас происходит вокруг него.

Увы! Это совсем не похоже на беседу вполне воспитанных людей, в которой один говорит, а остальные слушают и желающий высказаться дожидается удобного момента, чтобы заговорить.

Конечно, иногда даёт о себе знать только один прибор, а остальные «молчат», но обычно несколько из них разом и очень настойчиво требуют от лётчика внимания к себе и ответных действий. Кроме того, «язык» приборов неслышим и приходится всё время пробегать глазами всю приборную доску…

Вот маленький белый силуэт самолёта на чёрном диске авиагоризонта накренился влево и как бы говорит: «Командир, у нашего самолёта образовался левый крен!» Но командир корабля занят «беседой» с приборами винтомоторной группы. Авиагоризонт «сердится», потому что всякий накренённый самолёт сворачивает с линии пути в сторону крена, что и стало уже происходить в данном случае. Тогда авиагоризонт обратился к компасу: — «Послушай, голубчик, скажи хоть ты нашему командиру, что так дальше лететь нельзя! Мы выполняем важное задание и всё должно быть точно, а тут ещё этот несносный ветер!..» Картушка компаса немедленно повернулась на своей оси, поставив против курсовой черты очередное деление: — «Командир! Мы уклоняемся влево… Прошу вас точнее выдерживать заданный курс!» Виктор Андреевич «услышал» и мягкими движениями рулей исправил создавшуюся ошибку в полёте, то есть устранил крен и восстановил курс. Авиагоризонт и компас «довольные» вернулись на свои места: — «Спасибо, командир, теперь всё в порядке!»

Так длится и 20 минут, и два часа — всё время, пока самолёт летит в облаках или в объятиях чёрной ночи, и как бы ни уставал пилот — приборы безжалостно требуют от него такого же внимания, как и в первые 5—10 минут «слепого» полёта. И лётчик покорно внимает своим лучшим и искренним друзьям, которые ошибаются только в минуты своей тяжёлой болезни или смерти.

Верить же показаниям приборов, а не своим ощущениям, надо обязательно, и вот почему: если лётчик закроет глаза, или в полёте в облаках задумается и отвлечет внимание от приборов — ему вскоре почудится, будто у самолёта образовался, предположим, левый крен и появится невольное желание его устранить. Но посмотришь на приборы и убеждаешься, что всё в порядке и никакого крена нет или, наоборот, возник правый крен! Так уж «сконструированы» органы наших чувств, что если мы видим своими глазами землю, горизонт, небо, то будем правильно оценивать положение своего самолёта в пространстве, а завяжите нам глаза или «втолкните» в облака — и всё в нашем представлении пойдет кувырком.

Из-за этого-то инженеры и изобрели множество пилотажных приборов для «слепого» полёта, поэтому и надо лётчику научиться верить не своим ощущениям, а более точным приборам, что даётся на первых порах нелегко и требует большой силы воли и тренировки. По той же причине нельзя в «слепом» полёте надолго отвлекаться от приборов, особенно в болтанку.

Нынешний полёт Виктора Андреевича усложнился ещё и дополнительным штурманским расчетом: Васильев решил взять на себя трудность первой посадки в сложных метеорологических условиях, чтобы потом помочь остальным пилотам. Тщательно изучив сводку погоды и синоптическую карту, он выбрал наивыгоднейшую высоту полёта, на которой дул попутный ветер. Сейчас ему приходилось постоянно проверять эти расчёты, исправлять их. Кроме того, он несколько изменил маршрут, чтобы не столкнуться в облаках с впереди летящим самолётом.

Используя попутный ветер и выгодную высоту, Виктор Андреевич на заводском аэродроме приземлился первым, несмотря на то, что вылетел он вторым по счету.

…На следующий день первая группа новых танков покинула сборочный цех завода и устремилась на передовую линию в наступательные бои. Лётчики возвратились на свою базу, счастливые сознанием выполненного ими долга. Их имена остались безвестными для водителей этих танков и героической пехоты, пошедшей в атаку вслед за могучими бронированными машинами, но они совершили свои полёты не ради личной славы, а ради победы своего народа, ради сохранения свободы и независимости своей Родины.

 

Страницы из дневника

«1941 год. Июнь. В тот день я был дежурным по нашему Минскому авиаотряду. Днем ещё ничего, а ночью — скука. Прочёл все газеты, какие были на столе. Потом стал вспоминать как-то странно и непоследовательно: всё сразу. И первые полёты, и как в 1939 году перед окончанием школы приняли меня кандидатом в члены партии, и мою работу пилотом в Гомеле на У-2, когда я возил почту по кольцевым маршрутам, и первого пассажира, и даже последние полёты здесь, в Минске.

Все это очень интересно, хотя со стороны — какая романтика в полётах с почтой и пассажирами? А мне нравится. Так сидел и раздумывал долго. Вдруг, среди ночи зазвонил телефон.

Отвечаю:

— Дежурный по штабу пилот Дединец слушает.

— Говорят из штаба ПВО. Передайте командиру отряда, что вражеские самолёты бомбят Барановичи и Лиду…

Ладно, думаю, знаем, какая это «бомбежка». Но начальство всё же потревожил и доложил. Подошёл мой помощник и спросил, в чем дело.

Я объяснил:

— Из ПВО звонили. Манёвры, что ли, или учебная тревога.

— Командиру нашему спать не дают, — зевнув, недовольно ответил он и прилёг на диван.

Но ещё до рассвета мы узнали, что это не манёвры, а самая настоящая война! В жизни ещё не приходилось видеть войну близко»…

«Август 1941 года. 31 июля мне дали первый выходной день за всё время войны, хотя я его и не просил. Сказали: — Сегодня, мол, отдыхай — и всё.

Последние дни аэродром наш бомбили часто. Ушёл подальше и немного посидел на берегу реки, под деревьями.

В природе всё было по-прежнему. Во всяком случае, там, где я сидел. Трава и деревья зеленели, какой-то паук сплёл в кустарнике большую паутину. В заводи гонялись друг за другом две серебристые рыбёшки… А вдали время от времени грохот. Бомбят.

Долго не усидел среди этой идиллии, вернулся на аэродром. И правильно сделал. Только успел осмотреть свой У-2, как меня вызвали в штаб отряда.

— Придется вам прервать свой отдых.

— Очень хорошо. Какой уж тут «отдых»…

— Самолёт исправен?

— В полном порядке.

— Слетаете в Бородино, в редакцию газеты.

… Летел бреющим, чтобы не сбили. Держал высоту 5—10 метров. Сперва шёл над речкой, а потом между рощами и над кустарником. Пилотировать было нетрудно, погода стояла отличная.

В Бородино провёл ночь. Обратно прилетел утром, доложил о выполнении задания и сейчас же вылетел в составе четырёх самолётов в распоряжение штаба армии, в район Ельни. Старшим назначен Фёдор Иванович Громов. Аэродром предстоящей посадки, как нам сказали, расположен в 6–7 километрах от передовой…

Первым летел Громов, за ним я, Бируля и замыкающим Никишов. Летели так низко, будто ехали на сказочном автомобиле, для которого бездорожья не существует. Тут уже чувствовалась близость фронта: слышна была перестрелка наземных войск, а над нами то и дело возникали воздушные бои.

Аэродром наш представлял собой маленькую неровную площадку. Работать в таких условиях трудно. А крутим лес! Но, конечно, сели нормально и ещё шутили: «В таких «аэропортах» жить можно!»

Видимо, нас ожидали с нетерпением, потому что довольно скоро к нам приехал капитан Сушко из штаба армии с заданием. Громов выделил меня.

Полетим вдвоём, — сказал Сушко. — Тут неподалёку есть участочек фронта километров в тридцать. Так нам предстоит…

Но я не буду писать о том, что нам предстояло, — в дневнике не следует. Двумя словами: требовалось возить капитана вдоль линии фронта и по его указанию садиться по ту и эту сторону. Всё.

— Понятно, — сказал я.

— Поехал», то бишь, полетели! — предложил Сушко и устало размялся перед полётом.

— Полетели.

Впрочем, мы и на этот раз не так летели, как «ехали» опять на сказочном автомобиле: мчались на высоте 1–2 метра, прячась между деревьями и в неглубоких широких оврагах, благо, что местность здесь очень пересечённая. Если бы я попробовал так полетать бреющим месяца два назад — быть бы мне на гауптвахте суток десять! А сейчас не только пехота, а даже и некоторые лётчики, вроде меня, готовы передвигаться хоть под землёй, и всё это в порядке вещей…

Из-за леса выскочила поляна, на ней домики, а возле одного из них женщина с двумя детьми. Капитан махнул рукой: — садись! Убрал газ и приземлился так, что самолёт после пробега остановился около женщины. Капитан обменялся с ней несколькими фразами, что-то пометил на своей карте и крикнул:

— Поехали!

Это было подходящее слово. Свернули влево, и я первый раз в жизни пересёк линию фронта… Почему-то я невольно внимательней стал всматриваться в местность, точно отыскивая на ней эту грозную линию. Но в природе ничто её не указывало, природе безразлично… Однако сам я понимал, что зато мне это небезразлично. Поймал себя на том, что все чувства мои обострились, и я стараюсь вести самолёт особенно точно, будто сдаю трудный зачёт по технике пилотирования.

Снова поле… Косари. Сели с хода. К нам подбежали старик и несколько женщин.

— Где фашисты? — отрывисто спросил Сушко.

— В нашем хуторе, — ответил высокий и сутулый голубоглазый старик с белой бородой и жёлтыми от махорочного дыма усами.

Капитан задал ещё несколько вопросов и делал записи.

— Немцы! — вскрикнула женщина. — Улетайте, родимые!

Мы оглянулись. Позади, из хутора, к нам бежали гитлеровцы. Я немедленно дал газ и, лавируя между стогами сена, взлетел и «поехал» дальше. Всего мы в тот день сделали 12 посадок: восемь — у себя и четыре — за линией фронта. Капитан был доволен, усталость как рукой сняло, а глаза возбуждённо горели.

Выполнив задание, мы сели на поле у лесной опушки, в районе расположения дивизии, и капитан отправился в штаб, чтобы связаться с командующим армией.

— А вы подождите меня возле машины, — сказал он.

Подрулив к самому лесу, я замаскировал самолёт ветками и лёг на мягкой густой траве. Только сейчас я понял, что чертовски устал: трудно летать на таких ничтожных высотах и зорко следить за землёй, чтобы не зацепиться за неё, да и крутиться весь день под носом у врага — дело, оказывается, не такое уж лёгкое.

Капитан всё ещё не возвращался. Обстановка стала заметно меняться: стреляли уже совсем рядом, мимо меня то и дело быстро проходили бойцы в одиночку и группами. Было ясно, что они отходили на новый рубеж…

— Улетел бы лучше отсюда, — советовали некоторые. — А то подобьют твой лимузин, на себе его не потянешь!

А капитана всё нет. Осмотрел машину, изменил маскировку, чтобы сразу можно было вырулить, и, конечно, нервничал. А за спиной всё глуше шумел темнеющий лес. Беспокойство моё росло с каждой минутой, и я уже не только не лежал на траве, а беспрестанно ходил вокруг самолёта, прислушиваясь к каждому звуку.

Дважды я забирался в кабину с явным намерением излететь, но брал себя в руки и решил, что взлечу, когда все сроки ожидания истекут или обстановка вдруг сложится невыносимой и явно угрожающей целости самолёта.

Стемнело.

Но когда терпение моё иссякло, я, наконец-то, увидел бегущего ко мне капитана. Две-три минуты спустя мы вырулили на середину поля, и я дал газ. Но вместо того, чтобы излететь, самолёт еле-еле пробежал метров сто и остановился. Убрав газ, я выпрыгнул из кабины: на ось шасси намотался лен. Распутать руками невозможно. Вдвоем с капитаном, действуя ножами, очистили шасси и кое-как отрулили в сторону на полосу овса. Там мы опять попытались взлететь, но колёса как бы тонули в мягкой и рыхлой почве и скорости не хватало.

Только в третьей попытке мне удалось буквально оторвать самолёт от земли и повиснуть над ней почти в трёхточечном положении. Впереди медленно надвигалась тёмная стена леса… Как быть? Что делать? На эти вопросы я должен был ответить сам, на чью-то подсказку надеяться нечего.

С трудом я вышел из этого положения: с ничтожным креном сделал над землёй что-то вроде круга — возле самой кромки леса, набрал скорость, а потом высоту и полетел над деревьями…

Ну и взлёт! Сушко тоже очень обрадовался, когда мы, наконец, всё-таки взлетели.

Площадку штаба армии я отыскал быстро, несмотря на тёмную ночь. Но как сесть на неё, когда нет (да и не полагалось) ни крошки света?! Много бывает в жизни трудных вещей: не только акробатические взлёты, но и весьма замысловатые посадки. А такую посадку, то есть в полной темноте, на узенькую и короткую полоску неровной земли, да ещё зажатую с трёх сторон высоким густым лесом, такую посадку я производил впервые.

Планировал на моторе, прошёл над деревьями и, задрав машину, стал на газу плавно «проваливаться» в какой-то бездонный чёрный колодец. Мне кажется теперь, что землю я почувствовал даже раньше, чем самолёт коснулся её колесами. Но, скорее всего, это произошло одновременно, и я тотчас же убрал газ…

Короче — сел нормально и испытал особое замечательное чувство удовлетворения. Честное слово, если бы задание было пустяковое, а сам полёт легким, то я бы и не запомнил всех приключений этого дня. А сейчас, когда я пишу эти строки, по-настоящему понимаю, почему пошёл в авиацию. Преодоление трудностей во имя важного, в общественном смысле, дела — облагораживает и возвышает человека».

«Сентябрь 1941 г. Ура «козлу»! Сегодня он меня выручил из очень большого затруднения… Честное слово, на войне иногда всё бывает наоборот, — если, конечно, вовремя сообразишь.

В общем, вчера выполнял я несколько своеобразное задание: вылетел в расположение Н-ской части с целью доставить (лично!) важные документы. Приказано: сесть во что бы то ни стало, даже если придётся подломать машину. А такой приказ последовал потому, что указанный штаб расположился в на редкость не удобной для меня местности. Сразу видно, что в этом штабе нет ни одного авиатора.

Прилетаю… Глянул сверху и ужаснулся: кругом лес да овраги и только в километре от штаба виднеется прогалина. Стал кружить над ней. С севера и запада — густой лес. С востока — кустарник на буграх. С юга — тоже лес.

Скучно.

Продолжаю изучать саму площадку. Она прямоугольная, примерно 100 X 200 метров. Ветер с запада, значит, подходы открыты: над кустарником я смогу планировать на малой высоте и сесть против ветра. Но вся беда в том, что примерно первую треть площадки пересекает с юга на север дорога и канава, у которой один берег возвышенный, вроде бруствера.

Нельзя сесть — это ясно. Ломать машину?

И тут меня осенило! Вспомнил я, как перед самостоятельным вылетом летал с инструктором Веселовым на исправление ошибок при посадке. Он устраивал мне высокие выравнивания, взмывания и «козлы», а я исправлял их. И вот в одном заходе Веселов перестарался и дал мне такого «козла», что самолёт, ударившись о землю, отскочил от неё метра на полтора и так быстро потерял скорость, что я едва успел посадить машину.

Потом разобрался сам в механике происшедшего и получил абсолютно ясное понимание природы «козлов».

Итак, решено — выполнено!

Зашёл я на посадку пониже, на самой малой скорости, рассчитываю поточнее, чтобы над канавой у меня было всего 20–30 сантиметров высоты.

Планирую… Моторчик чуть шелестит на малых оборотах, и вот уже совсем подо мною земля. Вот и канава. Осторожно отдаю ручку от себя (чтобы не перестараться) и добро прикладываю свой У-2 колёсами к насыпи, что вдоль канавы.

Что же произошло?

А вот что: часть кинетической энергии самолёта при ударе земля мгновенно вернула и как бы оттолкнула от себя машину в направлении вверх и даже чуть назад, сильно затормозив скорость полёта.

Мой умный У-2 сердито отскочил от земли метра на два, плавно, кренясь с крыла на крыло, перелетел через канаву и дорогу и почти без скорости плюхнулся на траву, прокатился немного и стал.

Как тут не воздать должное «козлу»!

Однако взлетать ещё замысловатее с этого чёртового места. Хорошо, что сегодня задул подходящий ветрило, да ещё с востока: сама природа помогает мне. Через часок ко мне пришлют бойцов, и я с их помощью взлечу.

Поскорее бы! На базе наверняка меня ожидает ещё какое-нибудь интересное задание. А пока ещё раз вымерю площадку и проверю свои расчёты для взлёта…»

 

На боевом задании

За окном разгулялась непогода: тёмный, песчаный смерч, изгибаясь, мчался меж двух рядов домов и всасывал в себя с мостовой, как гигантский пылесос, обрывки бумаги, папиросные коробки, всякий мусор и даже крутил над землёй газеты и журналы, видимо, только что похищенные им из киоска «Союзпечати».

Со свистом и воем, от которого вздрагивали стёкла окон, мчался он вперёд, загоняя прохожих под случайные навесы и во дворы. Позади смерча оставались пыльные спиральные следы.

Несколько восхищённых мальчишек радостно приветствовали его и, размахивая руками, бежали вдогонку.

Солнечные лучи мгновенно поблекли и как бы растворились в пылевом вихре, вершины деревьев гибко и покорно клонились к земле под напором ветра. Улицы пустели.

— Свежий ветерок! — произнёс Пашков и улыбнулся: в колоссальной силище непогоды заключалась огромная энергия.

Позади неслышно открылась обитая дерматином дверь и чей-то голос вежливо произнёс:

— Товарищ Пашков, можете пройти к командующему.

Иван Фёдорович с трудом оторвался от окна, беглым взглядом проверил в зеркале, в порядке ли форма, и вошёл в кабинет.

… Суть нового, на этот раз правительственного задания сводилась к следующему: надо срочно пролететь несколько сотен километров в северной части Европы и затем… вернуться. Это — с точки зрения лётной…

За окном всё ещё буйствовала непогода. Иван Фёдорович глянул на часы: уже поздно. Но над Ленинградом призрачно сияла белая ночь. Лётчик вздохнул. Свежий ветерок — это хорошо для полученного им задания, а вот белая летняя ночь — плохо…

Взлетев на своем двухмоторном самолёте, Пашков взял заданный курс и набрал 3000 метров. Полчаса спустя Ленинград остался далеко позади. Внизу, к рощам и перелескам (на холмах и в долинах), к берегам бесчисленных озёр кое-где липли белые пушистые клочья тумана, точно здесь проходил недавно сказочный великан с мешком хлопка на спине, а мешок был открыт и ветром изредка выдувало из него белые комки.

В зелёных садах прятались небольшие селения. Дважды прошли под самолётом серебристо-голубоватые струны осушительных каналов, показался населённый пункт, походивший сверху на белую квадратную решётку с зелёными сотами.

Впереди вставали из-за горизонта крутые склоны приземистых гор, а правее темнела громада грозового фронта. У подножья высоких холмов, прямо под самолётом, в жёлтых песках разбежались тонкие жилки речушки.

Пролетев речку, Пашков свернул влево.

Всё отчётливее вырисовывались впереди тёмные тучи, которые, клубясь, низко висели над лесами и озерами. Нижние края туч разлохматились и косыми дымчатыми полосами тянулись к земле… Яркой, огромной искрой вспыхнула первая молния.

— Подоспели вовремя! — сказал бортмеханик. — Начинается…

Он повернулся к бортрадисту и спросил:

— Выключил рацию?

— Пришлось, — сердито ответил бортрадист.

— Ничего, пока обойдёмся без радио, — сказал Пашков.

Чем ближе подлетал самолёт к облакам, тем неприветливее и суровее встречали они лётчиков. Быстрые порывы ветра с протяжным пулом ударяли в самолёт, то накреняя его на крыло, то подбрасывая вверх. От грозового фронта отделилась рваная туча, коричневато-серая, бесформенная и полезла куда-то ввысь, закрывая голубой клочок неба.

На окнах кабины скользили первые крупные капли…

Резкая болтанка стала усиливаться. Самолёт вошел в грозовой фронт и приближался к его самому бурному месту. Обойти грозу стороной нечего было и думать: боевая обстановка не позволяла сворачивать с заданной линии пути.

Оставалось пробивать грозу напрямик.

Это всегда считалось недопустимым, но, если есть боевой приказ, экипаж должен пробиться сквозь грозы и бури!

Пашкову казалось, что они летят в этих чёрных облаках целый час, но когда он глянул на часы, то не удержался от возгласа удивления: они летели в грозе меньше 10 минут!

Он хотел поделиться своими мыслями по этому поводу с бортмехаником, но не успел произнести и слова, как штурвал вырвало из рук и началось что-то невообразимое, самолёт беспорядочно падал на землю.

Пашков поймал руками штурвал, но что с ним делать, куда его крутить, отжимать или брать на себя — не знал: от сильной болтанки приборы давали неверные показания. Да и настала такая минута, когда штурвал сам «заходил» в руках пилота с такой силой, что преодолеть её было почти невозможно.

Экипаж потерял представление о пространственном положении самолёта и был вынужден отдаться на милость стихии. Это длилось, может быть, две, а возможно, три или пять минут, но зато таких минут, что их никогда не забудешь, даже если «зайдёшь на второй круг» и проживёшь дважды…

Самолёт вывалился из облаков, как из куля, который кто-то яростно тряс, вытряхивая из него всё содержимое.

Но теперь, выскочив на свет и увидев землю, Пашков сумел выровнять машину и вернуть в положение горизонтального полёта.

Страшное осталось позади…

Пашков оглянулся: там всё кипело и бурлило, потоки воды низвергались на вершины холмов, от них шёл пар. «Земля банится!», — весело подумал Пашков и облегчённо вздохнул.

— Дал нам Илюша жару! — смеясь, воскликнул бортмеханик.

Им, только что избежавшим смертельной опасности, стало весело.

— Черти бы взяли этого Илюшу, лучше не связываться со святыми, — беззлобно выругался Иван Фёдорович. — Сколько высоты из-за него потеряли!

— Наберём, командир.

— Конечно, наберём! — крикнул командир корабля и сейчас же всё внимание направил опять на выполнение боевого задания, будто и не было в его жизни этого беспримерного по риску полёта. — Значит, так… Где мы находимся? Дай-ка карту. Так-с… Понятно. В основном только время и высоту потеряли, а с пути не сбились…

— Нормально! Зато хоть раз в жизни побывали «в гостях» у самой грозы.

… Дальнейшая обстановка благоприятствовала полёту…

* * *

— Двое наших разведчиков, — сказал командующий, — работают в тылу врага. Сейчас они попали в лапы гитлеровцев. Фашисты устроили засаду для самолёта, что должен прилететь за ними. Понятно?

Так точно.

Ребята славные, честные. Их надо выручить во что бы то ни стало. Они сообщили нам обо всём и имеют сведения чрезвычайно важные для нас. Ваша задача: доставить и сбросить вооружённый десант, но не в квадрат 28, где находятся наши разведчики и подготовлена засада противника, а рядом… Дайте вашу карту. Вот квадрат 28, а здесь, на цель № 2, вы сбросите десант.

— Слушаюсь.

Мы поможем отвлечь внимание фашистов от вас и навести их на ложный след.

— Я думаю, что они туда охотно пропустят нас, — предположил Пашков.

— Они пропустят, но не ваш самолёт, ясно? Вы же в другом месте пересечёте линию фронта; там, где вас не ждут и будут обстреливать…

— Ясно.

— Ваша обязанность: пересечь линию фронта, как можно меньше привлекая к себе внимание. Вылетать ночью. Задание особое, секретное. Подробности — у начальника разведки.

… Безлунная осенняя ночь. Ветер разрывал плотную облачность на «материки» и «острова» и будто образовал меж ними «моря» и «проливы» из чёрных полос звёздного неба. Торопливо пересекая пространства чистого воздуха и, словно с особенным удовольствием скрываясь в облачности, на высоте три тысячи метров летел двухмоторный транспортный самолёт Аэрофлота Л-510.

Земля, погружённая во мрак, казалась сверху огромным чёрным экраном, не пригодным для визуальной ориентировки. Поэтому Иван Фёдорович с особенной тщательностью вёл счисление пути по скорости и времени, чтобы возможно точнее определять место самолёта в необъятном, фантастически пустынном и «мёртвом» небе.

Облаков становилось всё меньше, приходилось подолгу лететь открыто. С земли, конечно, не увидеть маленький чёрный силуэт, а вблизи — можно.

— Лишь бы наши «ястребки» не попались по дороге! — с тревогой произнёс Иван Фёдорович, внимательно всматриваясь в окна пилотской кабины.

— Чего доброго, — согласился бортмеханик, — снимут нас, а потом иди доказывай…

— А вот кто эти? — спросил Пашков и, резко развернувшись вправо, убрал газ и стал круто планировать.

Вверху проплыли пять узких крылатых теней с парными звёздочками выхлопных огней у каждой. Это были фашистские истребители, предвестники линии фронта. Нужно иметь острые глаза Пашкова, чтобы увидеть их. Самолёт Л-510 прошел под ними незамеченным.

Когда голубые огоньки вражеских истребителей растаяли в ночном небе, Иван Фёдорович дал своим моторам разные обороты — отчего ровный гул превратился в собачье подвывание — и взял курс на запад.

Бортмеханик, не заметивший, когда командир корабля двинул сектора наддува, напряжённо прислушался к работе моторов.

— Чего это они завыли, как на немецких самолётах? — сказал он.

— Вот и хорошо, — усмехнулся Пашков. — Передовую проходим, это не помешает…

— Ну и командир! — засмеялся бортмеханик. — Хитёр. Значит, звукомаскировку используете?

— Выходит, так, — согласился Пашков. — Война… Не обманешь противника, домой не вернёшься!

Звукоуловители гитлеровских зенитчиков отметили пролёт «своего» самолёта, и зенитчики пожелали ему счастливого пути.

— Выпустить шасси, — приказал командир.

— Есть выпустить шасси.

Теперь самолёт планировал с приглушёнными моторами, а выпущенные из мотогондол большие колеса, создавая дополнительное сопротивление воздуха, помогали ему быстрее терять высоту.

Квадрат 28 нашли по сигнальным кострам и по ним же сориентировались и отыскали цель № 2. Сбрасывали десант с небольшой высоты, что требовало особенной точности пилотирования и расчёта от Пашкова и расторопности от парашютистов.

Выбросив десант, он набрал высоту и полетел на юго-восток. Задание выполняли на расстроенных моторах.

А на линии фронта их всё же обстреляли. В воздухе вокруг самолёта вспыхивали разрывы, и самолёт немедленно нырял то в одно такое облачко, то в другое. В кабине запахло взрывчаткой. Летели молча, часто меняя направление и высоту полёта; молчали даже тогда, когда линия фронта осталась позади, а на земле в предрассветном сиреневом сумраке сквозь дымку и тонкий береговой туман просматривались маленькие озёра и речушки.

И лишь когда на горизонте блеснули золотистые шпили Адмиралтейства и Петропавловской крепости, Пашков сказал:

— Вот мы и дома.

— А разведчики?

Иван Фёдорович подумал, закурил, и уверенно произнёс:

— Вернутся и они!

Он не ошибся: из всей группы, принимавшей непосредственное участие в этой операции, погиб только один человек.

* * *

… На тот раз маршрут был усложнён несколькими изломами, потому что летели в глубоком тылу врага. А повороты всегда предусматриваются над какой-нибудь точкой. Вот и разыщи её в кромешной тьме!

Держались самых «необитаемых» районов, летели на расстроенных моторах, всем экипажем зорко наблюдали за воздухом и землёй. Разговаривали мало, больше курили — тянули одну за другой. В общей кабине лежал груз для нового партизанского отряда.

Знали расположение немецких аэродромов и крупных огневых точек. На выполнение задания ушла вся ночь. В основном всё происходило, как было задумано, и только один случай на время нарушил планы экипажа — по пути в тыл врага…

Из ночного неба вынырнуло два Мессершмитта-109 и увязались за самолётом Пашкова. Ускользая от огня истребителей, Пашков мгновенно придумал выход из положения. Совсем рядом находился немецкий аэродром, известный экипажу.

Иван Фёдорович взял курс на юго-запад.

— Куда, командир? — воскликнул бортмеханик. — Там же…

— Так вот, к ним и заглянем, — ответил Пашков и коротко объяснил свой план.

Через две минуты весь экипаж узнал о необычном замысле командира и приготовился к его осуществлению.

Когда мессершмитты отыскали тёмный силуэт большого самолёта, едва заметный в темноте, Пашков уже входил в круг над аэродромом и помигал бортовыми огнями.

На земле вспыхнули огни старта, а истребителям передали по радио:

— Куда вы лезете? Это же наш самолёт, видите, он заходит на посадку…

Истребители свечой взмыли вверх и ушли на восток — искать другую добычу.

Иван Фёдорович сделал четвёртый разворот, уточнил заход и стал планировать на полосу, будто и впрямь рассчитывая на посадку.

Метров со ста он дал моторам полный газ и скомандовал:

— Огонь!

Из пулемётов, временно установленных на самолёте для самозащиты, ударили по аэродрому длинные очереди. Стартовые огни погасли…

— А теперь тикаем! — крикнул Иван Фёдорович, развернувшись влево, и они помчались бреющим полётом над глухими лесами, направляясь к своему очередному поворотному пункту.

Хитрость удалась. Истребители были где-то далеко, и вообще отыскать теперь самолёт Пашкова было безнадёжным делом.

— Ох, и чертыхаются они, должно быть! — засмеялся второй пилот.

— А пусть не лезут, — ответил Пашков, доставая папиросу. — Дай огонька…

Перед ним одновременно вспыхнули две зажигалки: второго пилота и бортмеханика.

* * *

Зима 1944/1945 года выдалась на Севере суровая. Частые морозы и сильные бураны затрудняли действия не только авиации, но и наземных войск.

На Н-ском танковом заводе создалась острая нужда в никеле. Дороги занесло мощными пластами снега. На помощь были призваны аэрофлотцы с их изумительным мастерством ориентировки, точностью «слепого» полёта и неутомимостью.

В специально созданной экспедиции принял участие и командир корабля Пашков. Много трудных рейсов пришлось ему тогда выполнить…

.. На аэродроме взлёта ветер достиг скорости 10–12 метров в секунду. На маршруте он дул ещё сильнее; синоптики не обещали ничего успокоительного. А в фюзеляж самолёта уже погрузили никель.

Нужно. Очень нужно доставить его на завод.

Но можно и не лететь: в такую погоду никто не возьмёт на себя смелость приказать пилоту лететь против его воли. Каждый лётчик решал этот вопрос сам, на то он и командир корабля, знающий свои силы и понимающий, что ему не зря доверили самолёт и ценный груз: это — много больше, скажем, одного миллиона рублей!

А на всех фронтах Советская Армия шла в наступление, и там более, чем когда-либо, нужны были танки…

Пашков решил лететь. В обычных условиях такой рейс занимал 6 часов. Сколько он может продлиться сейчас, — неизвестно. Взял побольше горючего. Для этого пришлось снять с самолёта даже часть ценного груза, но благоразумие и трезвый расчёт — основа успеха.

Оторвался без особого труда: на аэродроме ветер был ещё терпим. Шли местами визуально, то есть видя землю, а местами в облаках. На разных высотах замерили путевую скорость и выбрали наивыгоднейшую высоту — 3500 метров, на которой встречный ветер имел наименьшую силу.

Когда земля просматривалась, было видно, что творилось на ней с деревьями и колеблющейся пеленой позёмки. Ветер неистовствовал. Началась буря. Включать автопилот — нечего и думать! Вёл самолёт «вручную», сам.

Могучие порывы ветра порой стремились перевернуть самолёт, и здесь весьма выручала незаурядная физическая сила Пашкова. Напрягаясь до предела, он возвращал машину в нормальное положение.

Тогда ветер хитрил и ударял сперва в левое, а потом, когда рули были отданы для правого крена, неожиданно бил сверху в правое крыло…

Огромные вихри сбивали самолёт с курса, металлические крылья дрожали и поминутно вздрагивали от невидимых ударов, обрушивающихся на самолёт. Ветер мчался навстречу уже со скоростью, превышающей 120 километров в час.

— Силён ветерок, — встревожился бортмеханик Цибасов, не спуская глаз с приборов винтомоторной группы.

— А мы сильнее его! — ответил Пашков.

— Мы стоим почти на месте.

— Почти это ещё не стоим, а всё-таки движемся.

Мало того, они не только не стояли на месте, а вдруг, без всякого желания со своей стороны, полезли вверх и стали набирать высоту с такой скоростью, какой позавидовал бы любой планерист.

Уменьшили обороты моторов, опустили нос самолёта, но воздушный корабль, как песчинку, подхваченную смерчем, несло вверх. Стрелки высотомера двигались так, будто это были часы, и кто-то, не торопясь, устанавливал новое время…

Как ни пытался экипаж уйти вниз, из этого ничего не получалось. Могучий восходящий поток вскоре занёс самолёт на такую высоту, что экипаж стал испытывать кислородное голодание. Лица людей почернели, бортрадист склонил голову на свой столик, а Цибасов упирался слабеющими руками в пульт управления моторами, чтобы не упасть.

Теперь командир вёл самолёт один и метр за метром терял высоту. Никогда ему ещё не приходилось решать такой непривычной для лётчика задачи: во что бы то ни стало потерять высоту!

Вокруг самолёта всё превратилось в бурную серую массу, только высотомер и улучшающееся самочувствие товарищей — их медленное возвращение к жизни — воодушевляли Пашкова и подсказывали ему, что каждая минута приближает их к земле.

Вскоре Цибасов пришёл в себя и стал помогать командиру подбирать нужный режим работы моторов, затем очнулся от обморока бортрадист и взял нужный радиопеленг, чтобы не затеряться в этом царстве обезумевшего ветра.

Когда самолёт добрался до прежней высоты, весь экипаж снова пришёл в полную боевую готовность.

… Такие ветры синоптики называют ураганами, а в учебниках метеорологии они описываются, как одно из грозных явлений природы.

И ураган действительно грозен.

Пашков и его товарищи вели этот выматывающий силы поединок более 11 часов, но задание выполнили: никель доставили на завод.

… Средняя путевая скорость в том рейсе была всего 113 километров в час!

Когда кто-то из рабочих завода спросил у Пашкова, на каком удивительном самолёте они смогли долететь в такую погоду, лётчик лаконично ответил:

— На боевом задании!..