1

Мауки знал мало, а хотел знать все, ясно представлять, что же происходит в мире, отчего десять человек заставляют работать на себя сотни людей. Он расспрашивал старших своих соплеменников, преодолев робость, приставал к Хоутону, еще когда служил у него в доме на Пито-Као, но в голове юноши было порядка не больше, чем у какого-нибудь зубрилы-школьника перед экзаменом.

— Наверное, я очень глуп, Боб? — отчаявшись, спросил как-то Мауки.

— Напротив, Мауки, ты кажешься мне умным парнем, — серьезно ответил Хоутон.

— Тогда что же такое ум?

— Ум? — Хоутон в затруднении оглянулся (разговор происходил у него в комнате), но, увидев коричневый чемодан под кроватью, оживился. — Допустим, что каждый человек при рождении получает ум, вот так же как и этот чемодан. Понятно?

Юноша наморщил лоб, придирчиво анализируя сравнение, а когда уразумел, в чем дело, улыбнулся и кивнул головой: да, ему понятно.

— Отлично. Но «чемоданы» у всех разные. У одного большой, у другого маленький — кому какой достался: ведь природе трудно быть одинаково щедрой и доброй в такой огромной толпе людей, какая снует по нашей планете…

Мауки весело засмеялся: образная речь Хоутона была не только понятна, но и приятна ему.

— Затем человек идет в школу, университет — одним словом, учиться, то есть начинает набивать свой «чемодан» всякими полезными вещами.

— Хорошо, Боб! — воскликнул Мауки.

— Да не всем. У кого чемодан маленький, тот скоро его заполнит, а потом уже не остается места для новых знаний. Счастливчик же становится выдающимся инженером, врачом…

— … миллионером, — серьезно вставил Мауки.

— Нет, это не то, — прервал Хоутон, вытирая платком взмокший лоб: в роли педагога он чувствовал себя крайне неважно. — Не прерывай. Короче говоря, тот, у кого чемодан велик, тот ко дню получения диплома… Гм… Это значит после окончания учения, наполняет только часть своего вместилища, и остается уйма места уже для самостоятельной работы. Такие люди становятся учеными, писателями, государственными деятелями.

— О, Боб, — торжественно произнес Мауки, восторженно глядя на Хоутона, — у тебя очень большой чемодан, и еще совсем-совсем пустой!

— Как ты сказал?! — вспылил Хоутон, но тут же рассмеялся и толкнул юношу в бок. — У тебя он еще более пустой. От души желаю тебе наполнить его: учиться, получить знания и стать… В самом деле, кем бы ты хотел стать?

— Летчиком! — не задумываясь, ответил Мауки.

Хоутон ласково посмотрел на своего юного темнокожего друга и тяжело вздохнул; веселое настроение разом покинуло его. Мауки почувствовал перемену в настроении Хоутона и тревожно спросил:

— Это нельзя?

— У нас, к сожалению, почти нельзя…

— Нигде-нигде?

— Не думаю. Вот если бы ты попал, скажем, к русским, в Москву — есть такой город, Мауки…

— А что там, в Москве? — с трепетом и надеждой спросил Мауки, навсегда запомнив это слово.

— Там не посмотрят на цвет твоей кожи, лишь бы ты был хорошим парнем.

— Мауки хороший парень, — с горячим убеждением сказал юноша. — Мауки хочет в Москву!

Разговор этот происходил давно, но Мауки никогда не забывал его; день ото дня крепла его мечта попасть в прекрасную Москву.

Когда гигант вертолет прямо из Москвы прилетел на Отунуи, Мауки почти не удивился. Он уже настолько привык к своей мечте-сказке, что счел это проявлением благосклонности богов.

В первую же ночь после посещения «Ильи Муромца» Мауки надел свой водолазный костюм и уплыл на Пито-Као. Там, выбравшись на пологий берег, он упал на колени у могилы, хранившей останки благородного гаянца Маны, и долго молился каменному изваянию, прося далеких предков благословить его. И еще упрашивал Мауки дух предков не оставлять без доброго внимания родной народ, пока он, Мауки, будет жить в Москве.

Изредка юноша тревожно оглядывался по сторонам, опасаясь чужих злых ушей. Но никто не нарушал его уединения, и Мауки успокоился: когда человек разговаривает с богами один на один — это хорошее предзнаменование!

 

2

Мауки не мог не решить шахматной задачи русских — слишком непосредственно относился он к действительности, хотя жизнь не раз давала ему печальные уроки. Юноша спохватился уже после того, как задача была решена. С тех пор при каждой встрече русские, хотя и не очень назойливо, но все же достаточно настойчиво расспрашивали его: где, когда, а главное — кто обучил жителей Отунуи шахматной игре.

Мауки никак не мог понять, почему русские так упорны. Разве они не догадываются, что это общая тайна отунуйцев, что по каким-то своим соображениям они не хотят посвящать в нее никого.

Сердце юноши дрогнуло, только когда профессор Егорин, так и не добившись ответов на свои вопросы, воскликнул:

— Ах, Мауки, милый парень, знал бы ты, как важно, чтобы ты был с нами откровенным!

Только теперь Мауки понял, что русские чувствуют слежку, чувствуют присутствие кого-то — безусловно, недоброжелателя. Мауки едва не признался им, что шахматная история старая, но вовремя спохватился. Только с Бобом Хоутоном мог он быть до конца откровенным. Вернувшись на подводную лодку с вертолета, Мауки в тот же день рассказал Бобу о шахматной задаче.

— Ты умеешь играть в шахматы? — в упор посмотрел тот на Мауки.

— Все отунуйцы умеют.

— Давно к вам попала эта игра?

— Да, Боб. Мауки еще не было тогда.

— Кто научил вас?

— Мауки не знает. Тот человек умер.

— Рассказывай все, — потребовал Хоутон, не спуская глаз с Мауки.

Мауки продолжал молчать, потом, видимо, окончательно уверовав в силу дружбы Хоутона, сказал:

— Этого человека подобрали в океане наши рыбаки. Раненого. Через два года он умер.

— Где его похоронили?

— В гроте.

— Дальше.

— Он научил отунуйцев играть в шахматы. Когда приехали белые, шаман приказал всем молчать. «Они, — сказал шаман, — подумают, что вы убили, и накажут». И мы молчим.

— Какие-нибудь вещи остались от этого человека, Мауки?

— Да. Все там. — Мауки махнул рукой в сторону Ратануи.

— Покажи мне!

Юноша кивнул и еще ниже опустил голову: трудно жить на свете, даже если у тебя большой «чемодан», но абсолютно пустой… Простят ли его боги? Поймут ли они, что Боб — друг отунуйцев?

— Ты хорошо сделал, что признался мне, Мауки, — сказал Хоутон. — Обещаю тебе: никогда не причиню зла ни тебе, ни твоим друзьям!

Мауки всмотрелся в добрые глаза Хоутона и просиял. Сомнений быть не могло: конечно, Боб не чувствует этого, но его устами сейчас заговорили боги, как бы отвечая на немой вопрос Мауки. Юноша почувствовал себя прощенным.

… Мягкие лучи заходящего солнца золотили внутренность невысокого грота и могильный холм в глубине.

— Здесь, — коротко сказал Мауки.

Он отыскал в стене нишу и извлек из нее… летный планшет. Боб прищелкнул языком и озадаченно посмотрел на своего юного друга.

— Это все, — просто сказал Мауки, сел рядом с Хоутоном, обнял руками колени и стал молча наблюдать.

Боб осмотрел планшет. Под целлулоидом была военная карта Тихоокеанского района, удаленного от Пито-Као и Отунуи по крайней мере миль на тысячу. Условные знаки на карте, курсы и расстояния, обозначенные на ней, не вызвали сомнения — карта принадлежала летчику, участнику давних боев в войне с японцами.

Бумаги и документы, найденные в планшете, подтвердили догадку Хоутона. Вот фотография молодого темноглазого лейтенанта военно-воздушных сил. Портсигар. Пистолет. Охотничий нож…

Повернув к солнцу узкое лезвие, Боб увидел на гладкой поверхности твердой стали знакомую роспись: «Бергофф».

Страшно волнуясь, Боб вытащил из планшета толстый незапечатанный конверт.

«С нами бог, и я, лейтенант N-ского истребительного полка Ривейро Кордоне, верю в могущество истины, даже в этом мире наживы и жестокости, эгоизма и подлости, —

прочел он.

Каждый из нас по-своему вступает в жизнь, по-своему и уходит из нее. Я болен, как мне думается, воспалением легких. Простудился в самом жарком уголке Земли!

Вероятно, здесь, на Отунуи, — моя последняя посадка…

Кто бы ни был ты, читающий мое письмо, я поручаю тебе предать его гласности и тем самым отомстить за меня человеку, гнусность которого, возможно, и сейчас скрывается под маской порядочности.

В нашем полку, как известно всем моим однополчанам, я приобрел друга — молодого летчика Бергоффа, ставшего моим ведомым. Я привязался к этому парню. Нынешним летом мы вместе получили отпуск, и я пригласил его в Бразилию, в мой родной город Манаус, на Амазонку.

Бергофф согласился, и мы, право, неплохо провели там время, охотясь на болотных оленей и муравьедов.

Однажды охотничья страсть увлекла нас далеко в глубь прибрежных лесов, где мы нашли скелет человека, едва прикрытый истлевшей одеждой. В числе немногих сохранившихся предметов мы обнаружили старинный охотничий нож с узким стальным лезвием, ремень и кожаную сумку.

Разрезав сумку (развязать ее оказалось невозможно), мы высыпали из нее горсть чистейших белых алмазов величиной с горошину и большой светло-синий камень дивной красоты, в который кто-то, будто нарочно, вставил маленькую корону из рубина.

— Это тоже алмаз, Ривейро! — воскликнул Бергофф. — Какая удача!.. Какая удача!..

Он взял охотничий нож и острой гранью камня без особого труда расписался на нем.

Да, то был алмаз!

— Давай назовем его „Фея Амазонки“, — предложил Бергофф.

— Пусть будет по-твоему, — согласился я. — Но как этот человек попал сюда, на левый берег? И когда? Должно быть, он направлялся с юга Бразилии и выбирал окольные пути, чтобы его сокровище не досталось никому, — предположил я, смотря на скелет.

— Какое это имеет значение? — пожал плечами Бергофф. — Мы поделим алмазы и разбогатеем!

Он тут же пересчитал мелкие камни — их оказалось двадцать четыре.

— С этими проще, — сказал он. — Число четное. А вот „Фея Амазонки“… как с ней быть?

— Продадим, а деньги — поровну.

— Верно. Повернули домой!

Но в Манаусе нас ожидал телеграфный вызов в часть. Продажу большого алмаза пришлось отложить. Уже по дороге в часть мы поняли, в чем дело, — началась война.

С общего согласия найденные сокровища хранились у Бергоффа.

И вот два года назад утром, как обычно, мы вылетели по боевой тревоге. Погода стояла скверная. Океан был спокоен, но видимость резко ухудшилась. Только пробив десятибалльную облачность на высоте четыре тысячи метров, мы увидели солнце.

Я шел впереди, а Бергофф справа и сзади прикрывал мой хвост. Мы погнались за японцами, но они не пожелали принять наш вызов и, разлетевшись веером, скрылись в облаках. Тогда я стал пеленговаться, чтобы уточнить, где мы находимся, и рассчитать обратный курс. Но тут что-то заставило меня оглянуться. В нескольких десятках метров от себя я увидел самолет Бергоффа, нацеленный на мой мотор и кабину, и в то же мгновение весь огонь его истребителя обрушился на меня!

Вот и все…

Раненный в обе ноги, на горящем самолете я тут же стал падать в океан. Лишь божьей милостью я остался жив: на помощь мне пришел рыбачий парусник полинезийцев.

Меня привезли на Отунуи. Здесь добрые островитяне буквально поставили меня на ноги.

Но я был отрезан он своей родины: „Фея Амазонки“ дорого обошлась мне.

Кончается бумага, а я еще многого не успел рассказать. Впрочем, разве того, что я уже написал, мало, чтобы отомстить за меня?

Я обращаюсь к тебе, мой читатель, если ты добрый человек, и заклинаю: помоги восторжествовать истине, и пусть бог будет твоим наставником, как помог он и мне в опаснейшую минуту моей жизни.

Да будет проклят Бергофф!

Лейтенант Ривейро Кордоне.»